По-моему, готовится какая-то заваруха. Подслушал разговор Зухуровой шантрапы. Трое блатных, убеждённые, что московский корреспондент языка не знает, трепались открыто. Речь шла о пустяках, и вдруг один безо всякой связи спросил:

«А если Даврон джанджол начнёт?»

Другой успокоил: «Не начнёт. Он сам на Зухура зуб точит».

Третий: «Э, Даврон, Даврон! Чего боитесь? Справимся. Даврон тоже не из камня вырублен».

И опять – о пустяках.

Поколебавшись, я отправился к Даврону. Отреагировал он примерно так, как я предполагал:

– Не играй в детектива. Думаешь, у меня нет среди них своего человека?

Ну, что ж, буду спать спокойно. Мы не друзья, но дружеский долг я исполнил. Чего не скажешь про Даврона – мог бы отпустить меня на волю. Просить, разумеется, не стану.

Я умудрился отыскать в положении дарвазского пленника светлую сторону – бездну времени, чтобы записывать предания недавней старины. Кроме моего знакомого старца, в кишлаке есть ещё пара очевидцев событий двадцатых годов. Знакомого, кстати, зовут Бачабек Шобеков.

Присоединился к нашим беседам ровесник Бачабека, геройский дед, ветеран Великой Отечественной, который неизменно являлся на встречи при регалиях – медалях на стареньком халате. В два голоса, вежливо умолкая, когда вступает другой, старики поведали историю партизана, в одиночку остановившего отряд красноармейцев в местных Фермопилах.

Подвиг он совершил не в Ворухе, а в Даштаке, небольшом кишлаке над Пянджем на границе с Афганистаном. В то время через него проходила тропа – единственный маршрут, которым можно было извне добраться до Калай-Хумба, столицы Дарваза. Впоследствии, в советское время, тропу сменила автомобильная дорога, в двадцатые же годы мимо Даштака приходилось пробираться по оврингу. А это особая песня… Овринги – длинные узкие мостки, прикреплённые к боку отвесной скалы. В щели в камне вбивался ряд крепких сучьев, и на них укладывали дорожки, плетёные из веток и присыпанные камнями. В непроходимых местах такие мостки тянулись порой сотни метров. Овринги считаются самыми опасными в мире тропами. Горцам они приносили немало мучений, партизану же дали огромное преимущество.

– Диловар был мужик здоровый, рыжий. Когда я впервые увидел его, он был перепоясан двумя патронташами крест-накрест… – начал дед Бачабек.

Героический дед подхватил:

– Диловар-шох в детстве был очень сильным, зорким и смелым, всех превосходил. Говорят, его братья имели чины и однажды отправились в Бухару приветствовать эмира. В это время проводили бузкаши, козлодрание. У одного вазира была необъезженная лошадь, с которой никто не мог справиться. Гайрат-шох, старший брат, сказал: «Если эту лошадь наш Дилак не объездит, то этого никто не сможет». Привели маленького Диловара, вывели лошадь. Диловар вскочил на неё и, нахлёстывая, помчался по улице. Увидел большую собаку. Диловар на скаку схватил её за хвост и, размахивая собакой, ворвался в круг соперничающих за козла. С этого времени лошадь стала покладистой. Когда вырос, завёл лошадь маленького роста по имени Монгол. На ней он выезжал на гору, откуда Диловара было всем видно, но никто не мог его на этой лошади застрелить…

Вступил дед Бачабек:

– Красная Армия пришла из Калай-Хумба, но дальше идти не смогла – Диловар не пускал. Как только на овринге появлялся солдат, Диловар стрелял. Он был очень метким стрелком. Армия остановилась. Два человека заряжали для Диловара ружья. Когда ружье от стрельбы накаляется, пули далеко не летят. Раскалялось одно ружье, Диловар брал другое, холодное. Целый месяц воевал он, засев в своём шинаке…

Мне не надо объяснять, что такое шинак. В прошлый приезд на Дарваз я в нем побывал – в том самом, где некогда сидел Диловар. Это маленькое укрепление, засада, крохотная избушка, сложенная из грубого камня. Архаический дот сохранился до сих пор, а тропа почти исчезла, разрушенная взрывами при прокладке дороги. Проехав на автомобиле, мы поднялись в шинак по обрывистому склону. Засада показалась мне весьма древней. Думаю, соорудили её задолго до Диловара. Три бойницы позволяют контролировать афганский берег и обе стороны тропы. Сзади шинак прикрывает скала. Я нашёл в проёме одной из бойниц стеклянную ампулу с йодом. Спутники объяснили, что шинак иногда используют пограничники.

Я рассказал об этом старикам, они одобрительно поцокали языками.

Дед Бачабек пояснил:

– Вместе с Диловаром в шинаке сидели несколько человек. В кишлаке резали баранов, пекли лепёшки и туда относили. Продолжалось это очень долго…

Героический дед продолжил:

– Под оврингом текла река, и когда Диловар застрелил нескольких солдат, их унесла вода. Никто не мог к нему приблизиться. И вдруг все затихло. Люди с той, афганской, стороны сказали: «Что случилось с гази-мардом, мужем-воителем? Почему не открывает огонь?» Когда пришла ночь, они переплыли реку на салах – надутых бурдюках для переправы – и увидели, что он мёртв. Нe знаю точно, кто его застрелил, солдат или командир. Люди рассказывали по-разному. Мой сосед Джамшед, который недавно умер, говорил, что был рядом с Диловар-шохом, когда это случилось. Он говорил, что пуля ударилась о скалу, отскочила и попала в Диловара…

Эту версию дед Бачабек опроверг:

– Рассказывают, что вместе с Диловаром в шинаке сидел Иматшо из Ванча. Он заряжал для Диловара ружья. И он сказал: «Надоело мне заряжать…» Взял ружье, приставил к Диловару сзади и выстрелил. Это было на рассвете. Его убили не русские, а Иматшо. Три дня тело лежало в шинаке, наконец приплыли люди из Нусая и отвезли его на салах на ту сторону, чтобы похоронить. Сам я на похоронах не был, но когда-то давно работал на ГЭС в кишлаке Коведа, вместе со мной по ночам дежурил старик по имени Банда, который теперь умер. На дежурствах мы с ним часто разговаривали. Покойный Банда видел, как хоронили Диловара. Собралось много народа, чтобы совершить джанозу, погребальный обряд, и прочесть поминальную молитву. Положили его тело на ветки тута. И люди стали ссориться. Одни говорили: «Он воевал и стал шахидом». Другие спорили: «Нет, он не шахид». Вышел вперёд один человек, домулло, или кази с большой чалмой на голове и, обращаясь к трупу, сказал: «Эй, Диловар-шох, над тобой спор идёт. Если ты стал шахидом, покажи это». И у Диловара из ран выступила кровь, но люди продолжали спор. Тогда домулло во второй раз обратился к трупу: «Диловар, докажи, что ты шахид». И мёртвый Диловар-шох улыбнулся. Спор прекратился. Объявили его шахидом и похоронили…

Дед Бачабек завершил:

– Когда этот парень убил Диловара, все кишлаки удивились: «Эхх-а-а-а!» Все были очень довольны…

Я не понял:

– Как довольны?! Почему?

Мне-то казалось, что люди должны были опечалится смертью героя.

– Он разве мучил народ? – спросил молодой парень, внук деда Бачабека, тоже внимавший рассказам старцев.

Дед Бачабек поглядел на нас с сожалением: эх, мол, молодёжь, простых вещей не разумеете.

– Нет, не мучил, – сказал он, – но пока сидел в шинаке, все дороги были закрыты. Никто ни прийти, ни уйти не мог. Когда его убили, дороги быстро открылись. Принесли бревна-жерди, связали и открыли дорогу. Из Калай-Хумба – в Ванч, из Ванча – в Калай-Хумб. Дорога на Хорог открылась. С той стороны солдаты пришли, с этой – народ. В стране не стало печали…

Мы с внуком переглянулись. Я подумал, что история, и особенно её конец, замечательные. Хоть вставляй в учебник по социологии крестьянства. Неизвестно, был ли Диловар Дон Кихотом, но что до дарвазского коллективного Санчо Пансы, то его волновало единственно собственное брюхо. А лучше и точнее сказать – только выживание. И лишь идиот посмотрит на такую позицию свысока. Жить землёй рискованно повсюду, а в горах – это вообще постоянное существование в зоне повышенного риска.

Позже, мысленно переворошив рассказы старцев, я понял, что и с Диловаром все ясно. Никакой он, конечно, не Дон Кихот. Братья имели чины, допускались в Бухару, к эмиру. Стало быть, удалец воевал небескорыстно, защищал не кишлак, а положение своего семейства. Крестьянину безразлично, какая власть приходит, какая уходит. Главное, чтоб поменьше лезла в его дела и поменьше притесняла. А чужой для него остаётся любая центральная власть, сидит ли она в Бухаре или Москве. Истинный начальник для него тот, что рядом, самое дальнее – в Калай-Хумбе. А кто верховодит в «Центре», горца заботит столь же мало, как то, какая из инопланетных рас правит нынче на Марсе. Кстати, бухарские правители и их наместники были для дарвазцев абсолютно чужими. Завоевать Дарваз и присоединить его к эмирату Бухаре удалось лишь большой кровью в последней четверти девятнадцатого века, поэтому вряд ли стоило ожидать от крестьян какой-либо приверженности эмирской власти. Отстаивали старый порядок местные князья и, одновременно с сопротивлением большевикам, нередко бились между собой.

Ситуация повторяется в наши дни один к одному. Сильные мира сего бьются за власть, крестьяне стоически выжидают, пока пройдёт буря. Но сегодня их положение много трагичнее, чем у дедов. В нынешней гражданской, по названию, войне, а по сути в княжеской междоусобице, простой люд из безучастного мирного населения превратился в противника и гибнет в большем, наверное, количестве, чем комбатанты.

Поразительно, что в конце столетия противостояние проходит по тем же самым линиям, что в его начале. Меньше чем за столетие Южный Таджикистан из бедной захудалой провинции захудалого средневекового эмирата превратился в центральное ядро процветающей современной страны с большими городами, разветвлённой промышленностью, сетью автомобильных дорог, мощными гидроэлектростанциями, собственной Академией наук, системами образования и здравоохранения и прочая, и прочая. Но вновь бьются между собой князья Дарваза и Каратегина. Вновь одним из главных участников войны становится локайский вождь. И как некогда эмир Алим-хан произвёл Ибрагим-бека в парвоначи и отдал под его начало свои разрозненные военные силы, так и нынешний правитель – председатель Совета министров Эмомали Рахмонов – присваивает Файзали Саидову звание полковника и назначает командиром бригады специального назначения МВД. Восстаёт из могилы тень эшона Султона, воплотившись в своего дальнего родича Сангака Сафарова.

Это отнюдь не современная постановка старой драмы в новых декорациях и с новыми исполнителями старых ролей, а всего лишь продолжение той же пьесы после антракта. Следующее действие. Да и перерыва-то между актами не было, хотя со стороны казалось, что занавес опускался и действие останавливалось. На самом деле оно длилось, не замирая. Просто сторонние зрители его не видели, не замечали.

«С тех-то ещё времён идёт между нами борьба», – сказал мне Сангак, имея в виду двадцатые годы, когда бывший каратегинский бек Фузайл-махсум разгромил и казнил его легендарного предка «красного» эшона Султона с братом. Об этом даже сложена народная баллада:

Рыдающие бедняки Вахьё и Дарваза – сильное, думаю, поэтическое преувеличение. Эшон был обычным феодалом, который оттяпывал землю у тех, кто якобы «лежали во прахе», и нещадно их эксплуатировал. На него даже ездили жаловаться в Бухару, но вернулись ни с чем. Любопытно, что баллада, как и народные предания о Диловаре, романтизирует своего… как бы это сказать… классового врага. То ли сказы о героях складывали их приближенные, как всегда бывало в средние века, то ли так проявляется романтичность таджиков. При всей их прагматичности, они – отчаянные романтики, а время «Тёркиных» для них ещё не наступило.

Интересно, какие баллады сложат о Сангаке. Он-то, несмотря на отчасти сейидское происхождение, – из простых. Между прочим, история его возвышения оказалась совсем не такой, какой виделась моему шефу из «Совершенно секретно». Джахонгир, телерепортёр, знал её довольно хорошо:

«В самом конце восьмидесятых никакого Народного фронта не было ещё в помине, – рассказывал он в гостинице Курган-Тюбе той ночью, когда мы ждали Даврона. – Общества и политические клубы возникали во множестве по всей республике. В Кулябе учителя, преподаватели пединститута, работники торговли создали общественную организацию «Ошкоро» – «Гласность». Пришёл в неё и буфетчик Сангак, а вскоре сделался одним из лидеров. Мужик-то могучий. Когда началась эпоха массовых митингов, «Ошкоро» удалось собрать и привезти в Душанбе пятнадцать тысяч человек. Ну, а когда митинги перешли в столкновения, Сангак оказался в своей стихии…»

Иными словами, возвысил его буфет, а отнюдь не воровская малина. Остальное зависело от личной харизмы. Её-то у Сангака хоть отбавляй. Эпический герой.

И все же приходится признать, что мой скептический шеф был прав. Или прав отчасти. Вероятно, не столь уж важно, каким именно путём пришёл Сангак на вершину – важнее, кто продвигал его наверх. Если действительно кто-то продвигал. В этом случае неизбежен острый конфликт между его собственными целями и намерениями тех, кто подталкивал. Вряд ли я когда-нибудь узнаю, как было на самом деле. Впрочем, будущее покажет. По делам их узнаете их.

В чем шеф ошибался абсолютно точно – это в воровском статусе народного вождя. Сангак не вор в законе. Был он рецидивистом, но не разбойником. Положение в тюремной иерархии занимал скромное, одно из низших – баклан, драчун. Его преступления – провинности ухаря, удальца. Первый срок получил за угон автомобиля. Отсидел год, а через несколько лет из-за лихачества за рулём задавил человека. Вышел из заключения, устроился работать буфетчиком в центральном парке Душанбе. Убийство он совершил не по умыслу – защищался от рэкетира-чеченца. Возможно, судьи решили, что он превысил меру самообороны, или сочли самозащиту ещё одним рецидивом, и он был вновь осуждён. Несмотря на формально низкий статус, авторитет Сангака в заключении был весьма велик. Бунтарь и борец за справедливость от рождения, он постоянно конфликтовал с надзирателями, организовал в лагере забастовку – массовый невыход на работу около тысячи заключённых…

На ленте моего диктофона осталась запись:

«Я не грабил, не убивал, не воровал. Свободы меня лишали из-за того, что я был слишком гордым, не желал сносить оскорблений. Из-за этого и страдал.

Долгие годы я провёл на особом режиме в полосатой робе. Немало пришлось сидеть в одиночной камере. Но я и в одиночке не давал им покоя. Нас по всему Советскому Союзу было девять таких человек, числившихся на особом счету.

Я и в тюрьмах, и в лагерях остался собой. В конце концов, многое зависит от самого человека. С шелухой я не водился и держу их на расстоянии. Эти подонки и в тюрьме всему вредили и пакостили. Я воспитал себя так, что, даже сидя в одиночке, никогда не прислушивался к тому, что происходит за стенкой. Иной раз входит надзиратель, окликает меня, а я его не слышу, настолько сосредоточен на своих мыслях или занятиях. Я установил свой режим – занимался, читал, играл в шахматы сам с собой.

С детства я остался необразованным. Удалось закончить лишь два класса. Жизнь заставила стать самоучкой, учиться у окружающих. В лагерях я общался с хорошими людьми, с теми, кто оказался репрессирован в хрущёвскую эпоху. Среди них было немало умных и талантливых. Что-то я перенял от них…»

Не знаю, когда удастся опубликовать это интервью. Похоже, я застрял в горах надолго. Оказалось, что почудившаяся мне магическая дверца ведёт не в волшебный сад, а во дворец с золотыми, а точнее, выкрашенными бронзовой краской под золото воротами дома местного князька, в прошлом – не то секретаря, не то инструктора райкома партии, что даёт мне замечательную возможность наблюдать изнутри процесс становления патриархальной власти в полном соответствии с идеей Чарльза Тилли о рождении государства из организованной преступности. Зухуршо создаёт в ущелье не что иное, как примитивное микрогосударство.

Кроме всего прочего, Дарваз теперь отрезан от Большой земли. Несколько дней назад полевой командир Хаким Банги, отступая под натиском правительственных войск, взорвал трассу на перевале Хабуробод, а другой дороги в Центральный Таджикистан нет.

Зухуршо схватился за голову: сбыт нового сорта под угрозой. Как вывозить продукцию? Выход один – везти длинным кружным путём по памирскому тракту в Киргизию. Через Бадахшан и Восточный Памир. Но и там препятствие: в Хороге сидит Алёш Горбатый, царь и бог Бадахшана.

Это ещё один колоритный герой. Низкорослый, с искривлённой из-за какой-то неизлечимой болезни позвоночника спиной, до начала гражданской войны он работал буфетчиком на хорогской швейной фабрике. Видать, ремесло буфетчика требует особой харизмы. Трудно сказать, занимался ли он прежде транзитом наркотиков или война заставила, однако в настоящее время его группировка полностью контролирует весь тамошний наркотрафик из Афганистана. Для памирцев Алёш, полное имя которого Абдуламон Аёмбеков, – национальный герой. На деньги, вырученные от операций с наркотиками, он закупал в Киргизии муку и продукты и бесплатно раздавал людям, в детсады, больницы, беженцам. С ним считается все областное руководство, пограничники и полевые командиры, отряды которых правительственные войска вытеснили на Дарваз.

Я слышал байку, как прилетал в Хорог председатель Совета министров Эмомали Рахмонов. Алёш встретил его на аэродроме и сказал: «Мы с тобой оба бандиты, у обоих руки в крови. Поэтому ладно, отпускаю тебя живым. Но учти – в первый и последний раз». Председатель тут же сел в самолёт и улетел восвояси. С тех пор в Бадахшан – ни ногой.

Без разрешения Алёша провезти через Бадахшан продукцию не удастся. На днях Зухуршо едет к Алёшу на переговоры. Я, разумеется, загорелся. Взять интервью у столь яркой личности – ради этого стоило посидеть в горах месяц-другой.

Как мне ни претило обращаться к Зухуршо с просьбой – он по-прежнему делает вид, что я остаюсь в Ворухе добровольно, – все же переломил себя:

– Слышал, вы едете в Калай-Хумб, к Абдуламону Аёмбекову. Я хотел бы с ним встретиться. Найдётся место в машине?

Он важно надулся:

– Место в машине есть, но журналистам в Калай-Хумбе не место. Переговоры за закрытыми дверями вести буду. Коммерческую тайну соблюдать приходится…