Утром того дня, стоя на пороге моей обители, я смотрел на высящийся напротив, за рекой, хребет Хазрати-Хасан, тёмный и холодный, как будущее. Восходящее солнце успело высветить лишь его вершины, и я мог бы счесть золотое сияние обещанием надежды, однако в поле моего зрения внезапно всплыла голова Зухуршо.

Причина сего оптического эффекта в том, что обитель располагается на уступе – плоской террасе с крутым откосом. Ведущая сюда тропа резко взлетает вверх и, выходя на плато, переламывается на краю почти под прямым углом, так что при наблюдении с моей позиции – то есть, с того места, где у подножия горного склона размещаются мавзолей моего великого предка и моё скромное жилище, – создаётся впечатление, что всякий пришелец появляется из ниоткуда.

Поднимаясь по тропе, Зухуршо как бы вырастал из пронизанного утренней дымкой пространства. Возникнув полностью, он направился к обители, а за его спиной – один за другим, – как из серого провала, поднимались его серые спутники. Вырос шайтан с большим свёртком в руках… Воздвигся могучий шайтан, несущий на плече бревно… Шайтан с двумя маленькими узелками в каждой руке… Шайтан с мешком на спине… Шайтан…

Впрочем, очередного шайтана я рассмотреть не успел, ибо Зухуршо подошёл к дверям обители. Парадной змеи при нём не было – тем самым он демонстрировал, полагаю, неофициальность визита. С подчёркнутой почтительностью он первым – как более младший и нижестоящий – протянул обе руки для приветствия. К сожалению, воспитание не позволило мне отказаться от рукопожатия.

Тем временем приблизились Зухуровы шайтаны, облачённые в камуфляж. Несущий бревно сбросил ношу на землю, и выяснилось, что это свёрнутый в рулон ковёр. Когда рулон был раскатан у входа в обитель, обнаружилось, что это не ковёр, а дешёвое изделие душанбинского коврового комбината, которое Зухуршо по своему провинциальному невежеству, думаю, почитает ковром. На изделие были торжественно выложены: золототканый халат, тюбетейка, шёлковый кушак. Подношения походили на стандартный обкомовский набор № 3 – «подарок для гостя средней значительности из Центра».

Пока я следил за выкладыванием перечисленных даров, мной владела снисходительная ирония, но затем очередной шайтан тяжело опустил на ковровое изделие большой мешок, слегка припудрив близлежащие предметы тонкой белой пылью. Зухуршо жаловал меня мукой!

Моя ирония сменилась гневом. После массовой раздачи провианта населению преподнесение мне мешка муки – пусть даже и в числе прочих даров – было оскорбительным, ибо приравнивало меня к простолюдинам, расположение которых нетрудно купить дармовой провизией. У этого человека нет ни малейшего представления о такте и почтительности. Этот новоявленный властелин окрестных мест и сам по образу мыслей ничем не отличается от мужиков, коими вознамерился владеть. Простолюдин обречён оставаться простолюдином, даже если соберёт дружину и провозгласит себя вождём.

Однако я скрыл возмущение и сказал сдержанно:

– Наш тарикат предписывает скромность и бедность. Шейхи не облачаются в парчу. Шерстяная накидка, власяница – одеяние мудрого. Прикажите убрать мешок.

Он сделал неопределённое движение рукой, скрывая недовольство. В этом незавершённом жесте я угадал машинальную попытку погладить змею, к чему он, полагаю, привык прибегать в моменты замешательства.

– Занбур, забери.

Могучий шайтан одной рукой ухватил мешок за угол и с лёгкостью откинул в сторону.

Зухуршо произнёс торжественно:

– Учитель, хочу поговорить с вами наедине.

Иными словами, он желал войти. Подобная нетерпеливость неприлична – посетителю следует ждать, пока его не пригласит шейх, а посему я дал понять, что вести беседу буду на пороге:

– Эти люди пришли с вами. Я над ними не властен.

Он кивнул шайтанам:

– Ждите внизу.

Шайтаны отступили к краю площадки и один за другим погрузились в серую бездну, из которой прибыли. Урок был дан, однако воспитанность, помимо моего желания, вынуждала пригласить посетителя в дом. Я кликнул Лутфулло, велел приготовить чай и повёл Зухуршо в келью, где мой великий отец эшон Каххор, да будет свята его могила, некогда предавался созерцанию и совершенствовал дух, а посему мистическая атмосфера сей каморы диктовала каждому из собеседников его статус в предстоящем разговоре – не хозяин и гость, а шейх и проситель.

Так и случилось. Разувшись, Зухуршо оставил за порогом кельи вместе с обувью и свою величавость.

– Простите меня, святой эшон, – проговорил он чуть ли не униженно, – я перед вами виноват. Сильно виноват. В Санговар давно приехал, а к вам на поклон только сегодня наконец собрался. В первый же день следовало явиться! Уважение выказать, подношение сделать…

– В этом не было нужды, – произнёс я холодно.

– Нет, нет, не говорите! Все знают, как я вас почитаю. Может, если узнаете, почему задержался, снисхождение сделаете… Вначале болезнь остановила – тутак, горная немочь. Давно в горах не был, вот и заболел. Я всё равно сказал: «Собирайтесь, подарки готовьте, к святому эшону едем…» Гадо виноват, он меня остановил: «Брат, – сказал, – нельзя вам ехать. Святой эшон ещё выше, чем мы, обитают, на высоте вам совсем плохо станет. Может, не знаете: до войны один альпинист приезжал, в горах умер. Высота его убила». И не отпустил к вам. Очень обо мне заботится… Когда я от болезни оправился, горе постигло: Аллах душу Зебо, моей жены, забрал…

Я воздержался от изъявлений сочувствия – среди жителей этих мест ходило немало толков о загадочной смерти бедной девушки; большинство убеждено, что её умертвил сам Зухуршо, каковая версия представлялась и мне вполне вероятной.

Зухуршо между тем продолжал:

– Ещё от горя не очнулся, ещё положенные дни траура не прошли… Святой эшон, сами знаете, как здешние люди живут! На краю жизни обретаются. Кто им, кроме меня, поможет? Кто о них, кроме меня, позаботится? Пропитание, что я в городе добыл, сюда привёз, стал раздавать. Их жизни устраивать пришлось. Я устраивать начал…

Он вздохнул, в горестном молчании уставился на циновку перед собой, затем воскликнул:

– Святой эшон, вы все знаете – скажите: почему?! Почему они злом на добро отвечают? Вчера кто-то за камнем спрятался, в меня выстрелил. Хвала Богу, несчастный Мор, змей, заслонил, на себя пулю принял. Что делать, святой эшон, скажите?! Один раз стреляли, в другой выстрелят. Рано или поздно убить могут… Не за себя боюсь! Дело, которое начал, завершить не успею – этого боюсь…

Так он лицедействовал, а мной владело двойственное чувство: презрение ко лживому и опасному выскочке перемешивалось с той непреодолимой неловкостью, что невольно сковывает всякую личность в присутствии начальства. Как я ненавижу эту позорную привычку повиноваться, эти унизительные паттерны, взращённые властным отцом, университетскими профессорами, академическими старейшинами, секретарями парткомов, влиятельными родственниками! О, нет, я не страшился Зухуршо, хотя и ожидал, что он в любой момент отбросит обличье славного парня и превратится в свирепого, мстительного монстра, – я знал: ударить, оскорбить, бросить на растерзание своим шайтанам он не осмелится. По крайней мере, сейчас, открыто. Окружающий меня ореол, созданный многовековой традицией почитания суфийских шейхов, служил броней, которую укрепляла, как полагаю, боязнь Зухуршо, что в наказание за посягательство я могу обратить против него страшные магические силы. Будучи в глубине души плебеем, он бессознательно разделял со смердами их верования и убеждения. И все же постыдное смущение вынуждало меня скрывать неловкость под маской бесстрастия, благодаря которой скованность обретает видимость величественного спокойствия.

– Довелось слышать, – промолвил я, – что вы отнимаете и распахиваете под «новый сорт» все личные земли…

– Э-э, не тревожьтесь, святой эшон, ваша земля останется при вас.

– Но как крестьяне выживут?

– О них думать не стоит. Они как трава. И на камне проживут. Всегда откуда-то пищу достают.

– Предположим… Чего же вы хотите от меня?

– Защиты, уважаемый учитель. Запретите людям готовить на меня покушения. Скажите, что я нахожусь под вашим покровительством. Одно ваше слово… и мне больше не придётся каждую минуту опасаться выстрела или камня, упавшего со скалы.

Выслушав просьбу, я сказал:

– Салахаддин ал-Хисори в книге «Избранные цветы из букета наставлений в саду мудрости» рассказывает, что два путника – стражник и погонщик, отставшие от каравана, – брели по безводной пустыне, умирая от жажды. И случилось так, что погонщик споткнулся о некий предмет, полузасыпанный песком, раскопав который, к великому своему ликованию обнаружил, что это бурдюк с водой, и воскликнул: «Хвала Аллаху, пославшему нам воду! Хватит для обоих. Бережливо расходуя благословенную влагу, выберемся из этой пустыни». Однако стражник вырвал бурдюк из рук погонщика и ударил его по голове. Погонщик упал без чувств, а когда очнулся, коварного спутника рядом не было. Превозмогая слабость, погонщик пополз по следам стражника и через половину фарсанга нашёл несчастного, лежащего мёртвым с почерневшим лицом. Рядом валялся полупустой бурдюк. Погонщик, бывший человеком далеко не невежественным, догадался, что найденная им вода была отравленной. Собрав последние силы, он пополз дальше и, ещё не преодолев и половины фарсанга, нашёл колодец.

– Это все? – спросил Зухуршо с недоумением.

– Да, все.

В это время Лутфулло деликатно стукнул в дверь и, получив разрешение, внёс чай и скромное угощение. По одному моему взгляду он понял, что на сей раз должен не только расстелить скатерть, но и наполнить пиалы. Мне самому разливать и подносить чай было бы неуместно.

К моему удивлению, Зухуршо принял у Лутфулло пиалу столь неловко, что едва не уронил, – этим он выдал смущение, которое, как я с запозданием догадался, и он испытывал в моем присутствии. К сожалению, временное неспокойствие ума не позволило мне раньше осознать, что партийное прошлое приучило Зухуршо трепетать перед вышестоящими, а я в его табели о рангах занимаю место, соответствующее, вероятно, посту первого секретаря обкома или даже ЦК.

– Иди, – приказал я служителю, а когда тот удалился, разрешил себе покровительственно пошутить: – Пей без опаски. Мы не в пустыне…

Зухуршо поставил пиалу и, горделиво подбоченясь, подхватил шутку:

– Отравы я не боюсь. На меня яд не действует.

Тем не менее, он не притронулся к чаю, пока я первым не отхлебнул из чаши, принадлежащей некогда моему покойному отцу эшону Каххору, да святится его могила.

Зухуршо, отпив немного, принял глубокомысленный вид:

– Басня, которую вы рассказали… Я понял. Стражник был наказан за жадность. Но мне, извините, другое непонятно – каков ответ на мою просьбу?

Снисходительная улыбка просилась мне на уста, но я сдержался, памятуя об обидчивости собеседника.

– Наказан? Ты прав, можно понять и таким образом. Однако суть притчи не сводится к назиданию. Есть несколько уровней толкования…

– Я знаю, знаю! – вставил Зухуршо. – Конечно, несколько. Много. Я всего лишь один, первый, назвал.

– Тот, что лежит на поверхности. Верная трактовка более глубока. Стражник стремился выжить в одиночку и отнял у спутника воду, обрекая его на смерть, однако в действительности уберёг погонщика от гибели и погубил себя. Погонщик же намеревался поделиться водой с товарищем, желал сохранить тому жизнь, однако сумей он осуществить своё намерение, то невольно убил бы стражника и себя самого. Никто не в силах предугадать последствий своих поступков. Таков первый уровень толкования – непредсказуемость результата наших действий, каким бы ни было намерение.

– Да, да, вы правильно сказали, муаллим! Я вспомнил. Именно это и есть первый уровень! – воскликнул Зухуршо.

– Оба путника были убеждены, что в бурдюке чистая вода, – продолжил я. – Второй уровень – это ложное знание.

– Э, конечно, – согласился Зухуршо. – Второй.

– Они не знали, что вода отравлена. Более того, путники не догадывались, что в фарсанге от них находится колодец. Таким образом, третий уровень – это незнание.

– Незнание, – подтвердил Зухуршо.

– Четвёртый уровень – случай, прихотливая игра случайностей. Шанс набрести в огромной пустыне на бурдюк с водой настолько ничтожен, что если изобразить его на бумажной полоске в виде числа нулей, следующих за нулём с запятой, то этой лентой можно было бы обернуть экватор. Пройди путники в нескольких шагах от бурдюка, события развивались бы совсем по-иному. Точно так же, погонщик лишь случайно нашёл колодец, и любая мелочь могла увести его в сторону…

– По-моему, это, наверное, пятый уровень. Или даже седьмой, – поправил Зухуршо.

С ним ли мне спорить? И я завершил перечень:

– В притче не сказано, откуда в пустыне появился бурдюк. Кто оставил его и с какой целью? Был ли он потерян или подкинут намеренно? Кому предназначался яд? Мало того, рассказ обрывается на том, что погонщик нашёл колодец. Но не говорится, была ли в нем чистая вода. Возможно, колодец пересох или оказалася отравленным, и именно из этого источника некто неизвестный наполнил упомянутый бурдюк. И наконец, нет ни слова о том, удалось ли погонщику выбраться из пустыни или он погиб в песках. А следовательно, пятый уровень – это тайна.

– А шестой?!

– Шестой, самый глубокий, не нуждается в притчах или толкованиях. Он внятен всякому, кто верует в Единого Бога: «Жизнь моя и смерть – во власти Аллаха, Господа обитателей миров». Сего достаточно.

– Омин! – сказал Зухуршо.

Толкование произвело на него немалое впечатление. Загибая один за другим пальцы на руке, он произнёс задумчиво:

– Непредсказуемость, ложное знание, незнание, случай, тайна… В чем же ответ? Вы обещаете? Или отказываете?

– Поразмысли и поймёшь.

Воистину, метафоры правят миром, и чем они смутнее, тем действенней. Я видел, что мой посетитель балансирует между гневом и растерянностью. Разочарование могло подтолкнуть его к вспышке злобы. Я произнёс: «Омин», провёл руками по лицу, обозначив тем самым конец чаепития, и сказал:

– Приближается время молитвы, мне необходимо уединение.

Зухуршо, обуреваемый фрустрацией, поднялся, вышел за порог, уселся на ковровое изделие с жалкими дарами, натянул и начал шнуровать натовские ботинки. Я кликнул Луфтулло, а когда тот явился, повелел, указывая на злополучный мешок с мукой, валяющийся в стороне:

– Сбрось в реку.

Мой служитель, нимало не удивившись, взвалил ношу на плечо, засеменил по тропе и вскоре исчез из виду за краем террасы. Зухуршо, вставая с коврового изделия, злобно ощерился:

– За что обижаете, святой эшон?

Я ответил:

– Это всего лишь испытание твоей искренности.

Зная крестьянский практицизм Лутфулло я мог предположить, что несмотря на приказ, он припрячет куль с драгоценным продуктом где-нибудь за камнем, а ночью перетащит в свою хижину. Даже если и так, я не гневался на него за сей простодушный обман – Лутфулло таков, каким сотворил его Всевышний. Крестьянин всегда заботится лишь об одном – о пропитании. К тому же, Бог в своей милости наделил простолюдинов неприхотливыми телами, потому надеюсь, что флюиды зла, пронизывающие муку, не причинят моему служителю и его семье слишком большого вреда, как не вредит им повседневная грубая пища, способная погубить человека с более чувствительным организмом, в особенности, если тот, помимо всего прочего, страдает хроническим дисбактериозом кишечника.

Перед тем, как двинуться к спуску, Зухуршо молвил:

– Спасибо, учитель. Прощайте, – и в его словах звучала угроза.

За время нашей беседы солнце поднялось и залило лучами каменный склон на той стороне ущелья. Я смотрел вслед Зухуршо. На фоне сияющей горы он казался силуэтом наподобие тех, что вырезает из чёрной бумаги уличный художник. Внезапно я отчётливо увидел… возможно, это была ошибка восприятия, живая иллюстрация к положению гештальт-теории о фигуре и фоне… Не знаю. Но я увидел вдруг не силуэт, а чёрную пустоту, дыру, оставшуюся после того, как из ослепительно яркой картины вырезали фигуру. Дыру, через которую сквозит тёмная подложка этого мира. Зухуршо словно исчез.

И в этот миг мне подумалось – словно не я подумал, но независимо от меня в моем сознании возникла мысль: «…полурусская девочка с золотыми волосами… девочка станет причиной его гибели…»

Я поднялся на мою скалу и предался размышлениям.

Что это было? Являлось ли моё мысленное пророчество истинным прозрением и долгожданным чудом? Или же подсознание сыграло со мной злую шутку, подсунуло обманку, вроде тех золотистых минеральных шариков, что встречаются иногда в кусках каменного угля, соблазняя детей принимать их за золотые слитки? Или это всё-таки предвидение, и у меня наконец прорезался пророческий дар?