Крыса был первым. Но тогда, в семьдесят шестом, в детском доме, я этого не знал. Звали его Васькой. Крыса – из-за фамилии Крысиков, но фактически он смахивал на Чебурашку. Был такой же слабый и наивный. Приходилось защищать, когда над ним измывались.

Однажды пацаны втихаря чухнули на канал купаться. Казнили за это по полной. Филипп Семёнович, наш директор, всегда грозил: «Ещё раз повторится – пожалеете, что не утонули». Все равно сбегали. Васька, дурачок, потащился со всеми. На краю канала стояла будка с плоской крышей. С неё ныряли. Смелые – головкой. Бздиловатые – ножками. Васька тоже залез на крышу и жался сбоку. Джага спросил:

«Ну чё, Крыса, нырнёшь или зассышь?»

«Нырну».

Конечно, зассал. Переминался на краю, пока Джага не столкнул. Васька плюхнулся животом. Вода ледяная, течение быстрое, бетонные откосы крутые. Его потащило со скоростью света. Васька барахтался, а пацаны от души уматывались: «Вот, блять, Крысёныш лягушкой заделался». А я понял: ему хана, не выплывет. Прыгнул. Когда догнал, Ваську успело на серединку вынести. Он уже и не бултыхался. Отбуксировал его к борту, но стенки гладкие, не зацепишься. И Васька как будто уже не дышит. Так и волокло меня мордой по бетону. Кранты обоим, если б через каждую сотню метров по борту не были бы проложены сверху вниз толстые проволоки. Типа рисок на линейке. Мимо одной пронесло, за другую я ухватился, а вылезти – ни в какую. Одной рукой в проволоку вцепился, другой Ваську держу. А он тяжёлый. В воде, что ли, разбух? Пацаны прибежали, спустились по скату, кое-как вытащили. Откачали Ваську. Он по дурости проболтался воспитателям. Всех наказали.

Через неделю он выпал из окна. С третьего этажа. Верхнего. Пацаны разное болтали. Одни говорили, сам свалился. Другие – кто-то столкнул. На окне железная сетка была оторвана… Асфальт не вода. Расшибся вдребезги. Его смерть ребят особо не зацепила. Джага сказал: «Лягушкой был говённой, а птицей и подавно. Ни хера летать не научился». Дети – жестокие зверёныши, а Крыса никогда не числился «своим». Со временем и я о нем забыл.

Вспомнился Васька, когда умирала Надя. Я с ума сходил от чувства бессилия. От невозможности помочь. День и ночь в мозгу крутился один вопрос: почему? Тогда-то меня и пробило: это моя вина! Я приношу несчастье. Понял, и тут же передо мной выстроились мертвецы. Начал считать и ужаснулся: Крыса, Костя, Анвар, Филипп Семёнович, Саид… Выпал из окна, попал в аварию, угорел в бане по пьянке, отказало сердце, погиб при неизвестных обстоятельствах, покончил с собой…

Надя пыталась разуверить. Я сидел в больничной палате возле кровати, держал её за руку, а Надя, слабая, умирающая, шептала еле слышно:

«Прекрати фантазировать. И про этого, про Крысу тоже… Ты его не погубил, а спас. Если б не вытащил из воды бедного мальчика, он бы утонул. То, что с ним случилось, не имеет к тебе никакого отношения… И в моей болезни ты никак не виноват…»

Надя умерла седьмого августа восемьдесят четвёртого года, во вторник. Рак. Но я знал: виноват. С тех пор постоянно ощущаю где-то в глубине мозга тёмную зону. Наглухо запечатанную, блокированную область воспоминаний. Снять блокаду не даёт инстинкт самосохранения. Слишком много вырвется эмоций. Разорвёт на куски. Бесчувственность защищает как панцирь. Как укол новокаина в душу. Горечь, чувство вины, отчаянье – это только глухие отголоски. Постоянный фон.

После смерти Нади я много думал и читал. Глушил ощущение потери и старался понять, что происходит и почему. Ответ получил в июне восемьдесят пятого. Через триста двадцать два дня после Надиной смерти. Я готовился к выпускным экзаменам. Заставлял себя сидеть над учебниками. Дело шло туго. Практически не вставал из-за стола. Двадцать третьего числа, как всегда, засиделся до глубокой ночи. Заснул за столом. Проснулся как от пинка и вдруг понял, как работает система. Меня окружает мощное энергетическое поле. Зона катастрофы. Чужие могут входить в неё без всякого для себя вреда. Они – диэлектрики. Зона смертельно опасна для тех, с кем меня связывают силовые линии. Дружба, симпатия, близкие отношения. Если связь возникла, то навсегда. Ссориться, разбегаться в разные стороны, враждовать – бесполезно. Соединение не рвётся. Напряжение копится, растёт, пока не доходит до критической точки. Наконец разряд. Короткое замыкание.

Заранее узнать, на кого именно пробьёт фазу, невозможно. Если и имеется закономерность, то очень запутанная. Не для моих мозгов. Однако кое-что я подметил. Проверил – сошлось. Чёткая периодичность. Замыкание каждые три года. Семьдесят пятый – Васька. Семьдесят восьмой – Толик. Восемьдесят первый – Филипп Семёнович. Восемьдесят четвёртый – Надя…

Последнее замыкание произошло три года назад. Весной девяностого года. К тому времени я научился распознавать приближение катастрофы. Двадцать первого марта начали поступать первые сигналы. Мне ни с того ни с сего сделалось худо. Головная боль, сердце, озноб, слабость, кошмары по ночам… Двадцать пятого внезапно полегчало. Полностью отпустило. Штиль после шторма. Морально стало ещё хуже. Я знал: кого-то пробило на фазу. Рядом никто не пострадал. Закоротило того, кто находился в зоне контакта в прошлом. Писать письма, опрашивать всех подряд – бесполезно. Со многими потеряна связь. Фактически, никогда не узнаю, кто стал жертвой. Но вина гложет, как обычно. Ни на процент меньше.

Сейчас календарь не нужен. Чувствую, как концентрируется очередной разряд. Голова точно набита сырым мясным фаршем. Тесно в груди. Воздух вязок, точно глицерин. Аритмия. Вновь снится прежний кошмар…

Кого ударит в этот раз? Зарину? Вероятность – девяносто процентов. Даже девяносто пять. Олега? Маловероятно. Зухура, диэлектрика хренова? Абсолютно невероятно. Жаль! Этого гада я с бы радостью пустил под разряд. Но не я выбираю. И не в силах повлиять на выбор. Зухур – просто проводник. Вроде вибрационного датчика мины МС-4. Сработает от малейшего толчка. У него-то волос с головы не упадёт – это Зарину разорвёт на куски. Теперь с него пылинки сдуваю. Изо всех сил сдерживаю ненависть. Чтоб не увеличить напряжение. К счастью, он не в курсе. Узнай, замордовал бы. А ныне подлизывается.

Почему? Объяснение простое. Он перехватил сообщение кишлачного агентства новостей. Кто-то из мужиков попытался удрать из ущелья на отхожий промысел. И обломался. Перевал Хабуробод полностью разрушен. Придётся везти товар через Бадахшан. Конечно, если пропустит тамошний авторитет Алёш Горбатый. От погранцов Зухур надеется утаить, что везёт. Рассчитывает, они вряд ли будут особо шмонать. Никому в голову не придёт, что кто-то везёт дурь не из Афгана, а изнутри, с нашей территории. От Горбатого не утаишь.

По донесению деревенского информбюро, он в данный момент находится не в Хороге, своей столице, а в Калай-Хумбе. Зухур загорелся – надо использовать счастливый случай, ехать на поклон. За разрешением на провоз. Канючит:

– Даврон, дорогой, как я один, без тебя?

– А гвардия твоя на что?

Мнётся, мямлит:

– Э-э, шпана… Им доверять нельзя. Понимаешь, дорога – дело такое…

Зря опасается. Его блатные лейб-гвардейцы – люди подневольные. Без приказа курган-тюбинского начальства Зухура пальцем не тронут. А прикажут, и в Ворухе замочат. Непосредственно на дому.

– Факт, – пугаю его, – духам доверять опасно. Завалил Рембо, теперь бди.

Он вскидывается:

– Я их не боюсь! Они охранять не могут. Рычат, зубы скалят, а силы нет. Такой, как у тебя. А к Алёшу ехать – сила нужна.

Реально. Правительственные войска недавно с боями вытеснили в Дарваз и Бадашхан туеву хучу боевиков оппозиции. Многие осели в Калай-Хумбе. Соваться туда – считай, что лезть в яму со змеями.

– Лады, – говорю. – Убедил. Еду.

Зухур скрывает удивление, и тут же, покровительственно:

– Оказывается, с тобой иногда договориться можно.

Он готовился к долгим уговорам. К позиционной войне. А я вдруг – раз и согласился. Всматривается подозрительно: в чем подвох? Элементарно, Ватсон. С началом войны в Санговаре пропала телефонная связь. А мне необходим телефон. Из Калай-Хумба позвоню Сангаку. Пусть присылает замену. Я ещё не решил, уеду или останусь. Во всяком случае, получу свободу выбора. Обдумывал такой вариант, но ехать в Калай-Хумб не решался. Страшно было оставлять Зарину без присмотра. Мало ли что стукнет Зухуру в голову.

Он тревожится:

– Не откажешься? Обещаешь?

– Сказал же, поеду.

Ночью снится сон: сижу в больнице у постели и держу за руку умирающую Зарину, бледную, исхудавшую…

Семь тридцать. Выезжаем на трёх машинах. Впереди – десять бойцов в фургончике. Следом – Зухур. Я замыкаю. Водитель, как всегда, Алик. Километра через полтора он поправляет боковое зеркало. Заглядывает – не едет ли кто сзади.

– Эй, Даврон, хочу одну вещь сказать.

– Ну.

– Это… знаешь, как говорится: «Каждому своя могила, каждому свой саван».

– Давай прямо. Без народных мудростей.

– Хуш, – соглашается. – Могу прямо. Ещё знаешь, как говорят: «Не мой котёл, пусть в нем хоть глина варится». Понимаешь, да? Вчера вечером ко мне Гург подошёл, сказал: «Брат, с Давроном поговори». Я сказал: «Хуш, поговорю». Он сказал: «Скажи Даврону, пусть он не боится. Каюм приказал Даврона не трогать. Но ты скажи, пусть Даврон тоже не борзеет. Каюм – в Кургане, а отсюда до Кургана далеко».

– Угрожал, значит?

– Не-е-т. Сказал: «Ты Даврону скажи, пусть он хорошо подумает. Зухура убирать пора. Зухур мышей не ловит. Если что случится, пусть Даврон не вмешивается».

Нормально! Вот почему Зухур боится свою гвардию. Стало быть, ему успели стукнуть.

– Поня-я-я-тно, – говорю. – Что ещё сказал?

– Больше ничего не говорил… Даврон, что делать будешь?

Не знаю. Сангак не поручал мне охранять Зухура. По идее, это обязанность блатных, затем они здесь и болтаются. И Сангак специально о них упомянул, иначе я давно бы вышвырнул эту сволочь к чёртовой матери. Если урки Зухура ликвидируют, Зарина будет свободна. Без моего участия. Это плюс. Огромный плюс. Но я не могу позволить самодеятельность. Ситуация наверняка пойдёт вразнос. Это факт. Устранив Зухура, блатные, по сути, захватят власть. Доход от нового сорта отправится неизвестно кому и куда. Наверняка не в Народный фронт. Это минус. Огромный минус… Выводы: нарушить обещание Сангаку я не могу. Следовательно, придётся защищать Зухура. Защищая Зухура, ставлю под опасность Зарину. Плюс и минус уничтожают друг друга. Ноль. Тупик…

Меня охватывает ощущение, что УАЗик неподвижно застыл на одном месте. Точно каменная глыба посреди горной реки. Дорожное полотно хлещет в капот мутным потоком. Бурлит, бьёт в ветровое стекло, обтекает и проносится мимо. Смотрю перед собой на дорогу в одну точку, и кажется, что пейзаж не меняется. Время остановилось.

На подъезде к кишлаку Кеврон дорога замедляет бег и разливается вширь. Справа открывается просторное устье бокового ущелья. В глубине лежит на боку развороченный остов «камаза». Чуть дальше – обгорелые остатки легковушки. Вокруг – десятка полтора трупов. Около них бродят люди. Думаю, родичи убитых. Отыскивают своих. Бой был ночью или вчера вечером. Иначе родственники успели бы забрать тела. Бились либо местные боевики между собой, либо погранцы с боевиками.

Десять пятнадцать. Доезжаем до Кеврона. Кишлак лепится к правому пологому склону. Вдоль дороги – белёный кирпичный забор. Погранзастава. Передние машины притормаживают, останавливаются. Путь перекрыт шлагбаумом. У глухих железных ворот – трое караульных. Бойцы вываливают из фургончика. Толпой топают к часовым. По-русски:

– Открывай!

– По-хорошему просим. Иначе плохо будет…

По-таджикски:

– Рауф, сзади зайди. Не откроет – по голове бей. Автоматы отнимем, шлагбаум поднимем, проедем…

Глушу партизанщину:

– Разойтись! Отставить базар!

Подхожу к старшему из караульных:

– В чем дело, сержант?

– Приказ – не пропускать.

– Мы мирные люди. Едем в Калай-Хумб. На деловую встречу.

– Да хоть на свадьбу. Приказ есть приказ.

– У нас договорённость. С Алёшем Горбатым.

Сержант фыркает:

– А с Мишкой Горбачом не договаривались? Мне они по херу – что горбатые, что меченные… У меня своё начальство.

Говорю:

– Брось, не напрягайся. Вызови командира.

Сержант размышляет. Оценивает ситуацию.

– Михайлов, сходи.

Боец идёт к воротам. Пытаюсь установить контакт:

– Тут вчера вроде как Курская дуга проходила.

Сержант поправляет на плече ремень автомата. Прикидывает, стоит ли отвечать.

– Тоже вроде вас… По договорённости ехали. В гробу я видел такие договоры. Сначала договариваются, потом набалмашь, с дурной головы по нам пальбу открывают. Пришлось объяснить доходчиво. Так что ты мне про уговоры не толкуй…

Жду. В десять двадцать семь из КПП выходит старший лейтенант. Злой и усталый. Хмуро спрашивает:

– Кто такие?

Отвечаю:

– Мирные предприниматели. Из Санговара.

Он слегка кривится. Факт, имеет информацию о Зухуре. Уточняю:

– По торговым делам к Алёшу Горбатому. Договорились заранее.

– К Горбатому? Ну, тады ясно, какие дела.

– Он обещал, что пропустят без проблем.

Старлей усмехается:

– Алёш Горбатый у нас – юный друг пограничника. Его гостям всегда полный хуш омадед. В любой час дня и ночи. Но не сегодня. Сегодня не пропустим.

– Ждёт он, – лукавлю. – Дело горит.

Старлей:

– Коли горит, есть такое предложение. Оставьте оружие на заставе, и вперёд и с песнями в Калай-Хумб. На обратном пути заберёте стволы. Не пропадут. У нас как в лучших гардеробах Парижа. Гарантирую.

Говорю укоризненно:

– Товарищ старший лейтенант, как же без оружия? В гости ведь едем.

– Это верно: в гости без оружия нельзя. И с оружием нельзя.

Зухур выбирается из своего экипажа. Подходит. Важно протягивает руку. Старлей пожимает с видимой неохотой.

– Моя фамилия Хушкадамов, – сообщает Зухур. – Свяжите меня с комендатурой. С Маркеловым.

– Может, лучше сразу со Шляхтиным?

– Это кто?

– Генерал-полковник, командующий пограничными войсками Российской Федерации.

Зухуршо в упор не понимает иронии. Серьёзно:

– Нет, сначала с Маркеловым.

– Послушайте, как бы вам повежливее объяснить… – устало говорит старлей. – Начальник комендатуры – большой человек. Очень большой. С ним запросто поговорить непросто.

Зухур хмурится:

– Слушай ты, старлей… Я Маркелова знал, когда ты ещё у мамки сиську сосал. Работали вместе, в Пянджском районе. Он меня знает. Звони ему.

– Ты мне приказы не отдавай! – отрезает старлей.

Зухур меняет тактику. Доверительно:

– Узнает, что ты не дал нам поговорить, – обидится.

Вижу, старлей колеблется. Факт, думает: а что если этот хрен с горы и впрямь приятель Маркелова?

– Ладно, идите за мной.

Уходят в КПП. Бойцы усаживаются на корточки в кружок посреди дороги. Передают по кругу пакетик с насваем, табаком. Располагаются ждать с комфортом. Трое погранцов у шлагбаума откровенно держат их под наблюдением. Чувствую: готовы в любой миг сорвать автомат с плеча.

Десять сорок пять. Зухур выходит. Рожа мрачная. Следом старлей.

– Наверное, товарищ Маркелов слишком занят сейчас, – говорит Зухур. – Даже вспомнить о нашей прошлой дружбе времени не имеет. Ничего, я не обижаюсь, вспомнит. Послушай, лейтенант, давай договоримся. Ты тоже в обиде не останешься…

– Вопрос решён, – отрезает старлей.

Остаётся стоять у шлагбаума. Контролирует ситуацию. Ворота заставы раскрываются, выползает БМП. Перегораживает дорогу.

– Веришь в приметы? – спрашиваю Зухура.

– Э, глупости.

– Поня-я-я-тно, – говорю. – Беды, значит, не хлебал. А я точно знаю: надо назад.

– Я решения никогда не меняю.

– Тебе справка из ЦК с печатью требуется? Прикинь, какова ситуация. Это ж прямое указание.

Мнётся…

Слышу: по дороге с восточного направления приближается машина. По звуку – легковушка. Выныривает из-за поворота. Бойцы поднимаются на ноги. Отходят на обочину. Следят за приближающимся «газиком».

– Ястреб летит, – говорит сержант.

Потрёпанный «козлик» подлетает к заставе. Последние метры перед шлагбаумом скользит юзом. Лихо пикирует! Но чисто. Застывает в десятке сантиметров от полосатой стрелы. Из кабины выходит высокий мужик в армейской полевой форме без знаков различия. Обут в кроссовки. Военная выправка. Короткая стрижка. Горный загар. Кричит весело:

– Саня, здорово! Держишь границу на замке?

Старлей откликается:

– Привет. А ты всё гуляешь?

– Прогуливаюсь. Дредноут, гляжу, выставил. Заминировал бы лучше дорогу, и все дела…

Мужик обменивается рукопожатием со старлеем. Протягивает краба сержанту. Обходит кружок бойцов. Пожимает руку каждому. Идёт ко мне:

– Сергей.

Называюсь. Мужик задерживает мою ладонь:

– Привет, Даврон! Знаком заочно. Сангак про тебя говорил.

Зухур ревнует, тянет ручонку, спешит представиться:

– Хушкадамов.

Мужик ему в тон:

– Ястребов. Про вас тоже наслышан – в Кургане до сих пор поминают. Весь город на неделю без хлеба оставили…

Зухур пыжится:

– Городские люди. Только о своём брюхе заботятся. А что в горах от голода умирают, им безразлично. Бобо Сангак, слава Богу, не такой. Понимает… Разрешил муки взять, сколько потребно.

– Говорят, рвал и метал, когда доложили, сколько вы выгребли.

– Пусть говорят. Бобо Сангак меня знает. Как-нибудь это дело уладим.

– С ним теперь нелегко связаться.

– Почему нелегко? В Калай-Хумбе телефон есть.

Ястребов ухмыляется:

– Туда, где теперь Сангак, линию пока не провели.

Зухур тупит:

– Дело не спешное, вернётся в Курган-Тюбе, поговорим.

– Вряд ли вернётся, – говорит Ястребов. – Убили его.

– Ц-ц-ц-ц, – Зухур цыкает языком, качает головой. – Убили…

Строит равнодушную морду, пытается скрыть улыбку.

Чувствую, как внутри нарастает напряжение. Теснее сжимается в груди, начинает подташнивать. Изо всех сил сохраняю спокойствие. Вдох. Медленный выдох.

– Точно? – спрашиваю.

– Абсолютно, – говорит Ястребов. – Как в газете «Правда».

– Когда?

– Три дня назад. Двадцать девятого марта.

– Бомба? Снайпер? Поймали, кто стрелял?

Ястребов потирает нос:

– Он не в бою погиб. В разборке со своими…

Мозги гудят точно трансформатор под перегрузкой. Сквозь гул и треск пробивается голос Ястребова:

– Деталей никто не знает. В народе разные версии гуляют…

Вдруг чувствую, что внутри отпускает. Тяжесть в груди исчезает. Чёрный туман рассеивается. Остаётся лёгкая слабость. Невесомость во всем теле. Затишье после бури. Знакомое ощущение. Так бывает всегда после того, как… Внезапно меня накрывает понимание: фазу пробило на Сангака! Мысль рушится в мозг, как неразорвавшийся снаряд весом в тысячу тонн. Плющит серое вещество, рвёт нейронные связи и вот-вот взорвётся. Сангак погиб по моей вине. Он находился ближе всех в зоне контакта. Спешу обезвредить бомбу, пока не рванула. Одна за другой опускаются стальные заслонки. Отсекают, изолируют чувство вины. Контейнер проваливается в глубину. Туда, где скопилось целое кладбище. Где в бронированных камерах, как в изолированных склепах, складирована память о погибших по моей вине. Отсек Крысы, Кости, Анвара, Филиппа Семёновича, Саида, Нади… С этого момента добавился склеп Сангака. Усилием воли подавляю мысль: «Скольких ещё придётся хоронить».

Отвожу Зухура в сторону.

– Я возвращаюсь. Дальше поезжай один.

Он взвивается:

– Как это возвращаешься?! Ты слово мне дал!

– Тебе? Когда это? Я перед Сангаком был в ответе. И баста.

– Ты мне обещал! Поехать в Калай-Хумб обещал. Я спросил: «Обещаешь?» Ты сказал: «Поеду». Забыл? Это разве не обещание?

По сути, он прав. Формально я не произнёс: «обещаю». И что с того? Кого колышет, вслух ляпнул или подразумевал? Подразумевал – выполняй. Несмотря ни на что. Даже на приметы.

– Черт с тобой, – говорю. – Но не надейся, подгузники тебе менять не буду.

Зухур напыживается, открывает рот… Ястребов окликает:

– Парни! Время – золото. Едете или остаётесь?

Зухур, торопливо:

– Едем, едем…

Ястребов – старлею:

– Саня, отворяй ворота! Мы с ребятами трогаемся.

Старлей:

– Поезжай один. Маркелов приказал их тормознуть.

– Да ну! С чего это? Я с ним поговорю. Мигом уладим. Он где? В комендатуре?

– У себя.

– Отлично. Скомандуй своим орлам, чтоб меня соединили, – обнимает старлея за плечи, тащит к воротам.

Подхожу к сержанту:

– Мужик этот, Ястребов… Кто такой?

– А ты сам спроси. Я его не допрашивал. Кто, кто?! Мафиозо, мать его в масть. Со всеми дружит. Со всеми вась-вась: с боевиками, с местными начальниками. Ну и наши его не обижают…

– Ну, дела, – говорю. – Погранцы с мафией корешатся.

Сержант оскорбляется:

– Ты что, блядь, дурной?! С луны? Ситуации не знаешь? Не корешатся, а вынуждены считаться. Попробуй-ка его обидь, разом осиное гнездо разворошишь. Такая буча начнётся. Все местные с ним повязаны. А нам чего? Государство чужое, мы не прокуратура, наше дело – границу охранять. Мирно едет – пусть себе едет. Пропуск оформлен, документы в порядке…

В одиннадцать семнадцать зелёные ворота с красными звёздами распахиваются. БМП медленно вползает назад. Выходит старлей. Следом Ястребов. Подмигивает старлею:

– Саня, распорядись, пусть палку уберут.

Сержант поднимает шлагбаум. Путь на Калай-Хумб открыт. Ястребов рвёт с места первым. Следом отъезжают фургон с бойцами, Зухур. Алик запускает двигатель, трогается. Злорадствует:

– Это… пришлось Зухуршо голову меж ног спрятать, да? Не пропустили его погранцы? Не зря говорят: «В кишлаке ты лев, а в Бухаре тебя ставят в хлев».

Осекаю:

– Следи за дорогой.

Зухур, конечно, тот ещё скот, но дисциплина есть дисциплина. Алик сопит. Вытаскивает из-под сидения грязную тряпку, протирает ветровое стекло. Обижается.

На окраине кишлака за окном проплывает фигура у обочины дороги. Старик с поднятой рукой. На мгновение мерещится – тот самый! Гадальщик, что год назад ворожил мне в Курган-Тюбе. Одёргиваю себя: завязывай фантазировать. Другой старик, не тот. Но это знак. На что указывает? О чем предостерегает? Не знаю. Знакам необходимо доверять. Не раздумывать. Подчиняться первому побуждению. Бросаю Алику:

– Стой! Сдай назад.

Он, недовольно:

– Чего?

– Возьмём деда.

Алик тормозит, даёт задний ход. Старик неспешно подходит. По-хозяйски распахивает заднюю дверцу. Вблизи – ноль сходства с гадальщиком. Нет, пожалуй, что-то общее имеется. Что именно – ускользает, не даётся. Черт с ним. В конце концов, несущественно… Старик устраивается на сидении. Командует Алику:

– Поезжай, сынок.

Нормально! На Дарвазе, любой бедняк-колхозник держится как президент. На всякий случай спрашиваю:

– Дед, гадать умеешь?

– Нет, не способен. Бог таланта не дал. Загадывать могу. Я много загадок знаю.

Алик оживляется:

– А ну-ка…

– Скажи, к примеру, это что? – хитро спрашивает старик. – Без аркана связывает, без вины казнит, без заслуг награждает, без оси вращается. Угадаешь?

Алик откликается без задержки:

– Ха, просто! Районный прокурор.

Старик хихикает:

– Первая часть подходит, вторая не подходит. Прокурор вращается разве?

– Сафаров у нас в Хиссоре крутится. Куда ветер подует. И нашим, и вашим. И большим начальникам, и этим… авторитетам… Зато со всех имеет. Говорят же: «Хочешь жить – умей вертеться».

– Не угадал, сынок.

– Тогда – жена. Целый день кругами носится: дом-кухня-огород-коровник и мужика по рукам-ногам вяжет – то сделай, это где хочешь достань… За всякую мелочь – виноват, не виноват – всё равно мозги проедает. Зато ночью… Правильно ты сказал – награждает!

Старик хихикает:

– Хе-хе, опять не угадал! Чархи фалак это. Колесо судьбы. Круговорот небес. Вот так-то… Ладно, я попроще спрошу. Что такое? Мёртвое поглощает, живое родит.

Алик долго не думает:

– Кошка!

– Почему?

– Мёртвых мышей ест, живых котят рожает.

Старик хихикает:

– Хе-хе, опять не знаешь, оказывается! Земля это.

– Почему?

– Подумай. Покойников где хоронят? А живые злаки, травы и деревья из неё, из земли, произрастают.

Алик пытается взять реванш:

– Произрастают, говоришь? Выходит, и вы, горцы, про землю краем уха слышали. Здесь-то у вас одни камни. Как в такой стране жить?

Однако старика голыми руками не возьмёшь. Невозмутимо:

– Хорошая страна. Очень древняя… Эй, смотри! Туда смотри, на скалу. Что видишь?

Алик пригибается к рулю, заглядывает вправо, ввысь. Ворчит:

– Камни.

– Э, сынок, быстро едешь, проскочил уже. Наверху в древние времена крепость стояла. Нынче только развалины остались…

– Ну и чего? У нас в Хиссоре до сих пор стоит.

– Некоторые старые люди говорят, в крепости один волшебник жил, Акаем его звали, у багдадского царя служил. Царь на него осерчал, сюда сослал. Через некоторое время в наши земли подшо Искандар Зулкарнайн пришёл. Акай у него помощи попросил. Подшо Искандар согласился. Багдад завоевал, Акая-волшебника в Багдаде царём поставил. Но этот неблагодарный Искандара околдовал, в Калай-Хумб увёз и в зиндоне цепями приковал. Много лет прошло. А у подшо Искандара дочь была, Диова-пари. Она в птицу превратилась, узнала, где её отец, прилетела, цепи разбила, стала волшебника уговаривать, чтоб заклинания с Искандара снял. Он расколдовал. А Диова-пари на Акая свою чадру накинула и задушила.

Алик цокает языком:

– Крутая девка… А Искандар?

– Домой вернулся. У него своя страна была, Иронú. Он всех жителей в истинную веру, в ислам обратил.

Алик приоткрывает дверцу, сплёвывает в щель.

– А кувшин при чем? Почему ваш городишко «Кувшин-крепостью» назвали?

Старик, невозмутимо:

– Почему городишко? Зачем обижаешь?! Здесь в древние времена райский сад был. В саду красавица-пари жила, золотые павлины ходили. Пещера имелась, в ней каменные кувшины стояли… Подшо Искандар про тот сад прослышал, захотел себе забрать. Пришёл с войском. Но оказалось, в кувшинах двенадцать дэвов прятались. Стали они с воинами Искандара биться. Победить не могли, красавицу-пари послали, чтоб Искандара в пещеру заманила. Искандар в пещеру вошёл и исчез. Воины узнали, стали думать: «Что делать будем?» Сказали: «Здесь жить останемся». Поселились. Они, эти воины Искандара, первыми жителями Калай-Хумба были…

– Что-то я тебя, дед, не пойму. То так, то сяк говоришь. Сколько раз Искандар сюда приходил? – говорит Алик. – Э-э-э, неважно… Все равно сказки.

Старик соглашается:

– Конечно, сказки. Тёмные люди рассказывают. На самом деле, наш город пророк Сулаймон основал.

Алик поправляет переднее зеркало, чтобы видеть старика. Зовёт:

– Дед, что такое? Пять ног, а на трёх идёт, полтора хвоста, а головы нет.

Старик напряжённо думает. Не хочет ронять престиж неверным ответом.

Двенадцать сорок девять. Ещё один шлагбаум. Перед въездом в Калай-Хумб. Погранцы пропускают без разговоров. Дед выходит. Алик отъезжает, спрашиваю:

– Что за чушь ты старику загадал?

– Э, откуда я знаю! Просто от балды сказал. Пусть думает.

Нормально! Экий мудрец. А старичок знаменательный. С первых же слов – о судьбе. Хотя в чем суть знамения, я не врубился.

Въезжаем в Калай-Хумб. Посёлок вытянут в линию, стиснутую ущельем. Центральная, она же единственная, улица обсажена тополями. По узким тротуарам слоняются люди с оружием. Гражданских мало. Ястребов паркуется у обочины в конце длинного ряда автомобилей. Алик пристраивается за ним. Выхожу.

– Эй, Кабоб! – зовёт Ястребов.

Басмач в хэбэ и ковбойской шляпе идёт на зов через дорогу.

– Салом, Ястреб…

Поболтав с басмачом, Ястребов подваливает ко мне.

– Обстановка такая: Алёш в штабе, даёт разгон мелкой шелупони. Но если вам нужен кто-то из больших авторитетов – Хаким, Мухаммади или Маджнун, то…

– Нет, нет, – торопится Зухур. – Авторитеты не нужны. Мы к Алёшу.

Штаб помещается в здании райисполкома. Перед ним на небольшой площади клубятся вооружённые люди. В коридоре штаба пусто, прохладно и гулко. Из правого крыла доносится громкий галдёж. Ястребов сворачивает вправо, открывает крайнюю дверь, вваливается в комнату. Пропускаю вперёд Зухура, вхожу последним. Время: тринадцать ноль восемь.

Полевые командиры – душманы, или шелупонь, как определил Ястребов, – расположились вокруг длинного стола. Кто сидит, кто стоит. Кричат все. Быстро пересчитываю. Двенадцать. Все при оружии. Горбатого нет ни одного. Спящий имеется. Дрыхнет на дальнем конце стола, опустив башку на столешницу.

Ястребов говорит громко и весело:

– Друзья, общий привет!

Душманы приветственно гомонят. Ястребов спрашивает:

– Эй, Алёш, ты где? Куда спрятался? Я тебе гостей доставил.

Резкий голос визжит из левого угла:

– Лучше ты бы их по дороге утопил.

Душманы расступаются, я вижу Алёша. Он сидит в кресле. Атласный халат на нём сверкает точно новогодняя ёлка. Физиономия в общем-то красивая. Рядом – здоровенный парень. Телохранитель. Красные спортивные шаровары. Бронежилет на голом торсе. Зелёная бандана на голове. Не человек – ифрит из арабской сказки. Вооружён очень серьёзно. В руках – фантастическая бандура. Гибрид дробовика, гранатомёта и космического бластера. Ифрит стоит, широко расставив ноги и выставив вперёд пушку. На левую клешню натянута чёрная кожаная перчатка. Чтобы руку не обжигать, когда ствол раскалится…

Алёш вскакивает на ноги. Я слышал, что он невысок ростом. Так и есть. Метр с кепкой. Плюс минус сантиметр. Одет как картинка. Под халатом – шикарный коричнево-чёрный камуфляж. Забугорный, у нас таких не шьют. Горбун сбрасывает новогодний балахон, подбегает к Ястребову, скалит острые зубки, вопит неистово:

– Сергей, зачем его привёз?! На хера он тут нужен! Хочешь меня со всеми братьями поссорить? Куда теперь его девать? Хочешь, чтоб я его замочил? Хочешь, да? Замочу!..

Зухур стоит справа от меня. Наблюдаю, как у него отвисает челюсть. Растерян. Как же так? Разве не договаривались? Дипломат хренов!

Переключаюсь на Алёша. Пробую понять: реальный псих или на понт берет? Нет, не блефует. Себя не помнит от ярости. Тяжёлая кобура сползает на живот, он то и дело нервно её поправляет. Не факт, но, возможно, – обманный маневр. Приучает к жесту, чтобы в нужный момент неожиданно выхватить волыну. С психа станется. На всякий случай сам начинаю очень медленно готовиться. Ифрит засекает опасное движение. Поворачивается, как танк, всем телом, наставляет на меня ствол.

Алёш визжит:

– Хочешь? Голову отрежу и в Пяндж выкину…

Ястребов убеждает весело:

– Алёш, замочить никогда не поздно. Может, поговоришь сначала.

– О чем с ним толковать?! – горбун отскакивает от Ястребова, бежит вдоль стены. – Наших братьев убивают. У Аслона племянника убили. А он приезжает и…

Кто-то урезонивает:

– Этот человек не виноват, что наших братьев убили.

– Не виноват?! – взвивается Алёш. – Из-за таких, как он, убивают. Зачем он приехал? Чего ему надо? Чего он лезет в наш бизнес? Здесь своим не хватает. Как-то уладили. Все распределили. Никто никому не мешает. А теперь опять начнётся… И без него бучи хватает…

Слова эти точно выдёргивают чеку, и душманская камарилья взрывается:

– Правильно Алёш говорит!

– Гнать чужих отсюда…

– Выслушать мужика надо. Пусть скажет, зачем приехал…

– Мочить их!

От гвалта просыпается спящий. Спросонок оглядывается. Замечает Зухура. Вскакивает на ноги. Вопит:

– А-а, Хушкадамов!!!

Узнаю его. Сухроб по прозвищу Джаррох, «хирург». Живьём мне не встречался, но фото видел. Садист и психопат. Командир группы из полсотни боевиков. Когда-то в прошлом работал медбратом, но кличку получил по другой линии. «Хирургом» его окрестили в сентябре девяносто второго после налёта на посёлок Ургут. Вовчики вырезали всех, включая стариков, женщин, детей. Лютовали с извращённой жестокостью. А этот, значит, особо отличился…

Зухур оборачивается на вопль. Хирург прижимает руки к груди, кланяется издевательски:

– Ас-салому алейкум, брат! Как здоровье, брат? Как семья? Как дела?

Лицо его скрывает борода, короткая, плотная. Вроде чёрной хирургической маски. На глазах очки с тёмными стёклами. Облик нелепый. Вроде одновременно и пугает, и прячется.

Зухур не рад знакомцу. Буркает:

– Ва-алейкум, – и отворачивается.

– Эй, Хушкадамов, куда рыло воротишь? Сюда смотри! – вопит Хирург. – Испугался, да? Думал, никогда не встретимся? Нет, слава Богу, встретились! Наконец смогу спасибо тебе сказать…

– На меня вину не сваливай, – хмуро говорит Зухур. – Не я, а ты человека убил.

– Сволочь ты, тварь! – вопит Хирург. – Я не убивал! Это ты на меня клевету навесил! Тебе в райкоме: «Хушкадамов, возьми это дело на контроль», – поручили. Ты на контроль взял. Сделал, как приказали. Каримову жопу лизал! Пидор, коммунист, падарналат!

Душманы затихают, прислушиваются. Толстый бородач интересуется:

– Эй, Сухроб, кто такой Каримов?

– Пидарас, враг народа первый секретарь райкома, вот кто, – вопит Хирург. – Племянник того старика, который в больнице умер. Доктор старику лекарство назначил, в историю болезни записал. Мне приказал: «Вот этим инъекцию сделай». Я сделал. Тот старик умер. Оказалось, доктор неправильно назначил. Следствие проводить стали. Доктор тоже сильную родню имел. В зятьях у директора хлопзавода ходил. Запись в истории болезни подделали, а этот гандон сука блядь Хушкадамов к тому подвёл, что я виноват. Под танк меня бросили. Все знали, кто виноват. Следователь знал. Прокурор, ишак скотина, знал. Ты, Хушкадамов, бюрократ коммунист, падарналат, чтоб у твоей матери матка лопнула, тоже знал. Я твою сестру в ступе толок, я твою…

Долговязый душман с орлиным носом – чистый Чинганчгук в исполнении Гойко Митича – встревает:

– Брат, при русском госте плохие слова не говори.

– Как про него по-другому сказать?! – дерёт глотку Хирург. – Партократ! Скотина! Дом его надо сжечь. Убить без пощады! Из-за него я на зону залетел…

Алёш, крутанувшись, тычет пальцем:

– Сухроб, заглохни, не лезь! Сам разберусь. Он ко мне приехал.

– А ты?! – вопит Хирург. – Ты к кому приехал? Ты здесь не хозяин. В Хороге командуй. В Рушане командуй…

Ифрит резко разворачивает пушку к Хирургу. Нормально! Убедительный аргумент. Хирург затыкается.

– Сергей, что я тебе говорил! – кричит Алёш. – Пока ты их не привёл, тихо было. – Переключается на Зухура: – Просить пришёл? Что-нибудь дашь взамен? Людям и без тебя трудно. Или задарма получить хочешь?..

Делает паузу. Намеренную. Определённо для того, чтоб мог вступить хор. Душманы как по команде галдят. Зухур силится перекричать общий гай-гуй:

– Не для себя прошу. Для людей Санговара. Им хочу помочь…

Горбун вновь солирует:

– Я весь Бадахшан кормлю. А ты? Ты кому помог?! Сухроб в беду попал, ты помог?

– Брешет Сухроб! – надрывается Зухур. – Ты вообще знаешь, кто он такой? Знаешь, что он в Курган-Тюбе творил?!

Хирург вопит издали:

– Зухур, хайло заткни, хайвон! Опять клевету наводишь?

Бросается к Зухуру. Опрокидывает пустые стулья, расталкивает стоящих на пути.

Пока он выдвигается на передний край, сканирую обстановку. Вдруг вижу: Алёш молча стоит в стороне и наблюдает. Очень спокойно. И очень внимательно. Фиксирует реакцию каждого. Чёрные глазки умом светятся. Всё видит, всё понимает. Замутил воду и ждёт, что из мути выплывет. Рядом ифрит с бластером наготове.

Сухроб наконец пробивается к Зухуру. Брызжет слюной:

– Я тебя на куски порежу, – тянется за пистолетом.

Выхватываю пэ-эм, подшагиваю, упираю ствол Хирургу в живот:

– Руки!

Застывает. Лапа виснет на полпути. В таких ситуациях нельзя залипать на противнике. Вижу разом всю комнату. Душман, смахивающий на Чинганчгука, вытаскивает пистолет, целится в меня:

– Брось пушку!

Вжимаю ствол поглубже в брюхо и перемещаюсь влево. Заслоняюсь Хирургом. Алёш вновь выпрыгивает вперёд. Командует Чинганчгуку:

– Убери ствол! Я им гарантию обещал.

Чинганчгук кричит:

– Э, что за гарантия?! Мне Сухроб как брат.

Ифрит самонаводится на Чинганчгука. Алёш кричит мне:

– Эй, ты, отпусти Сухроба! Ствол убери.

Отвечаю спокойно:

– Отними у него пушку, уберу.

Алёш кричит Зухуру:

– Ты, пузатый, прикажи ему!

Он, вроде, завёлся по-настоящему. Хотя черт его разберёт. При любом раскладе, ситуация патовая. Зухур молчит. Я откликаюсь:

– Алёш, говори со мной напрямую. Пузатый мне не приказывает.

Горбун подбегает, останавливается в трёх шагах от Хирурга и кричит:

– Эй, Сухроб! Этот человек сейчас ствол уберёт. Если свой достанешь, дело со мной будешь иметь.

Нормально. Правильное решение. Демонстративно поднимаю пэ-эм над головой. Медленно опускаю в кобуру. Если Хирург дёрнется, в любом случае достану скорее, чем он.

Хирург плюёт Зухуру под ноги:

– Встретимся.

Отталкивает меня, выскакивает из комнаты. Алёш атакует Зухура:

– Ну что, убедился? Ждали тебя? Быстрых денег захотел? Не забывай: быстрые деньги – быстрая смерть. Лёгких денег захотел? Легко с горы катиться. Катишься кувырком, в конце – о камень головой. Скажи спасибо – я тебя от Сухроба спас. Как расплатишься?

Опять завёл по новой. Задолбал! Пора кончать цирк. Зову:

– Алёш.

Дёргается ко мне. Угрожающе щерится. Говорю:

– Ты напугал Зухура до полной усрачки. Подготовил к серьёзному разговору. Чего тянуть? Переходи от торжественной части к концерту. По заявкам трудящихся.

Алёш визжит:

– А ты кто?..

Спокойно смотрю ему в глаза. Он замолкает и вдруг улыбается:

– Умный, да? – Бросает Зухуру: – Пойдём поговорим.

Выходят. Наконец-то. Мне тоже тут нечего ловить. Киваю на прощанье Ястребову и отваливаю.

Возвращаюсь к своей колымаге. Время: тринадцать семнадцать. Алик околачивается рядом. Смотрит вопросительно: «Едем?» – Даю отмашку: «Гуляй». – Сажусь. Надо подумать, привести мозги в порядок. Идиотство! Опять оберегал Зухура. Хотя фактически защищал себя – шлёпни его Хирург, не ушёл бы живым и я… Ладно, по барабану. Отношения с Зухуром абсолютно неважны. По сравнению со смертью Сангака все прочее несущественно. Масштаб несоизмерим. Типа – огонёк спички и атомный взрыв. Ударившая в Сангака пуля неизвестного калибра принесла разрушений поболее, чем ядерная бомба.

На нем замыкалось слишком многое. Крушение Союза, по факту, катаклизм. Словно треснула земная кора, и монолитный материк раскололся на части. Прежняя жизнь разлетелась вдребезги. Сангак начал разгребать развалины. Задумал построить… не социализм. Что-то иное. Я верил, что получится не хуже прежнего. Возможность погибла вместе с ним. Окончательно и навсегда.

Я опять остался среди руин. Эта, пятая по счету, катастрофа самая сокрушительная. Три из предшествующих – личные. Били в меня. Смерть Нади. Подлянка в Афгане. Подлянка в армии. Но крушение Союза и гибель Сангака – тотальная аннигиляция основ. Податься некуда. Главное – незачем. Исчез смысл. Винить некого. Сангака убила не пуля – короткое замыкание. Неизвестные, которые задумали ликвидировать Сангака, тот, кто стрелял, – всего лишь каналы, по которым прошёл разряд. При других условиях они были бы бессильны. Даже я – жертва, а не виновник. И всё-таки чувство вины постоянно сочится изнутри. Как радиация из трещин Чернобыльского саркофага. Доза отравляет, но не убивает. Вытерпеть можно. Я привык. Вытерплю…

Тринадцать двадцать пять. Появляется Ястребов. Распахивает дверь с водительской стороны и, не спрашивая, садится рядом.

– Сангак говорил, ты парень надёжный.

– Ему видней… – отвечаю. Поправляюсь: – Было видней.

Он усмехается.

– Вроде того. Ещё сказал, если понадобится, можно к тебе обратиться.

– Обращайся.

– Пока, вроде, проблем нет. Но буду иметь в виду.

Помолчав, спрашиваю:

– Знаешь, как он погиб?

– Никто не знает – свидетелей нет. В смысле, живых свидетелей. Обстановку мне описывали.

Подробно пересказывает. Завершает:

– Такие вот дела, чистый детектив. Так что думай, Ватсон. Увидимся.

Выходит из машины, отваливает.

В тринадцать тридцать девять возвращается Зухур. Мрачный. С ним – молодец в рушанской тюбетейке. Парень распахивает дверцу УАЗика:

– Ты Даврон? Идём, Алёш хочет тебе два-три слова сказать.

Зухур, брюзгливо:

– Зачем? Мы с ним обо всем договорились.

– Теперь к Даврону разговор есть.

Парень проводит меня насквозь через здание райисполкома во внутренний двор. Алёш дожидается, привалившись боком к здоровенному джипу. С ходу берет быка за рога:

– К Зухуршо какие претензии имеешь?

– Никаких. Все нормально.

– Зачем обманываешь? Я видел.

Приметливый черт!

– Пустяки, – говорю. – Гонора у него много. Я этого не люблю.

Алёш:

– Правильно. Гонора много, дела мало… У тебя какая доля?

– В смысле?

– Какой процент Зухур тебе даёт?

– Никакой. У меня с ним ноль расчётов. Сангак попросил немного покараулить. О доле речи не было. Сангак погиб, вернусь в Курган.

Смотрит испытующе:

– Правду скажи.

– Уже сказал.

Молчит, размышляет, затем спрашивает:

– Каюма знаешь?

– И ты о том же! Последние дни только и слышу: Каюм, Каюм… Ладно, кончай допрос. Дело имеешь – говори, а нет дела – ухожу.

– Подожди, Даврон, у меня хорошее предложение есть. Хочу тебя в долю взять. Этот новый сорт… Давай так: сорок – тебе, шестьдесят – мне. Ты выращиваешь, собираешь, все остальное я делаю. У тебя – никаких забот.

– А Зухура ты куда определил?

Он удивляется:

– Какой Зухур? Ты же его уберёшь.

Нормально! Сезон охоты на Зухура. Блатные, Алёш… Кто ещё? Говорю:

– Предположим. Но я-то тебе зачем? Поставь своего человека.

– Не моя территория. Слишком много сложностей. А ты – совсем другое дело: местные к тебе привыкли, бойцов имеешь…

– Спасибо за предложение, – говорю, – но у меня тоже пара проблем. Во-первых, я не завхоз…

– Ты командуй, а завхоза найдёшь.

– Погоди, – говорю, – главное в другом: я не киллер.

Алёш смеётся:

– Я в своей жизни ни одного человека не убил. Поручи кому-нибудь.

– Не по моей части. На войне сам убивал и другим приказывал. Но не из-за денег.

Алёш вдруг взрывается. В ярости отпрыгивает от меня, отбегает шагов на пять. Застывает, спиной ко мне. Горб вспучивается, плечи напряжённо подняты… Спокойно наблюдаю. Секунд через тридцать плечи опускаются. Порядок! Умеет брать себя в руки. Конечно, когда считает необходимым. Оборачивается, подходит. Бледен от злости, но говорит холодно:

– Несправедливо обижаешь. Деньги – грязь, я не ради грязи работаю. Весь Бадахшан от голода спасаю. У любого спроси.

– Честь и хвала, – говорю, – но у меня другая специализация. Ну что, без обиды?

Алёш скалит острые зубки, топорщит усики, произносит надменно:

– Я тебе предлагал человеком стать. Под Зухуром ходишь, а мог хозяином сделаться. Но ты, наверное, подчиняться привык, свободу, наверное, не любишь… «Без обиды?» – спрашиваешь. На себя обижайся: мог плётку взять, ошейник выбрал. Поступай как хочешь, это твой выбор. Но ты мне отказал. Я не забуду. В Хорог лучше никогда не приезжай…