Сердце кровью плачет, слезы печень разъедают… Куда идти, не знаю, что делать, не понимаю. Почему они дядюшку Джоруба не слушали? Он: «Зарина просватана», – сказал. Он отказ дал, «Нет», – сказал. Почему несправедливо поступают? Почему без согласия родни девушку насильно забирают? Как теперь жить буду?

Едем. Куда, не знаю. Даврон приказал: «С Зухуром поедете». Оружие взяли, в «скорую» погрузились, вверх по ущелью едем. Шухи-шутник спрашивает:

– Эй, Тыква, о чем печалишься? Почему рожа, как хлеб подгорелый?

Молчу. Шухи не унимается:

– Тыква, расскажи, почему тебя тыквой зовут.

Молчу. Хол отвечает:

– С тыквами играть любит.

– Нет, с тыквой не поиграешь, – Шухи возражает. – Корка жёсткая, а мяса мало. Я одного мужика знал, он с арбузами играл. Арбуз на бахче на солнце нагреется, горячий станет, внутри – мягкий и сочный, как кус у девушки. Тот мужик в корке дыру сделает и…

В это время фургон тормозит, останавливается. Стоим. Гург-волк приказывает:

– Эй, Тыква, проверь, что за дела.

Дверь открываю, выхожу. Вижу: на крутом спуске перед ручьём Оби-Бузак стоим. Ручей дорогу перегораживает. Весной он всегда разливается. Посреди разлива передовой «газик» со снятым верхом застрял. Мутная вода, как пахтанье белёсая, выше колёс захлёстывает. На берегу машины Даврона и Зухуршо друг за дружкой стоят. Даврон в машине со снятым верхом во весь рост поднимается, мне рукой машет. Говорю:

– Даврон знак даёт. Наверное, засада.

Ребята из «скорой» вылезают, ноги разминают.

– Э-э-э, – Гург-волк говорит, – зря Даврон трухает. Кто здесь будет засаду устраивать? В войнушку играет. Командиром себя показывает…

Даврон учил, как при угрозе засады на дороге поступать надо. Осматриваюсь. Дорога узкая. Слева скала отвесная. Справа крутой обрыв, а под ним внизу река Оби-Санг бурлит. Приказа Гурга не жду. Автомат с предохранителя снимаю, ствол влево, на верх скалы направляю. Ребята смеются. Шухи говорит:

– Парни, отдыхать ложитесь. Тыква защитит.

Внизу, посреди ручья «газик» дёргается, как лягушка скачет, с места не трогается. Водитель Зухура выходит, к воде направляется, Нуру, шофёру «газика», орёт:

– Эй! Под колёсами посмотри!

Нур не слышит – вода бурлит, мотор ревёт. Водитель опять кричит. Нур оборачивается, щерится: «Чего тебе?»

– Э, дурак, девона! Под колёсами проверь! – Зухуров водитель орёт.

Зухуршо из машины выходит, к воде идёт. На плечах змей лежит. «Это Зухуршо дурак, девона, – думаю. – Зачем тяжёлый груз на себе зря таскает? Перед кем хвалится?» Раньше я Зухуршо очень уважал. Теперь совсем не уважаю. Несправедливый человек. О Зарине вспоминаю, печалюсь.

Зухуршо у воды останавливается. Наблюдает.

Нур, шофёр застрявшего «газика», в воду спрыгивает, нагибается, под передним колесом шарит. До дна не дотягивается. Вода высокая. Нур воздуха набирает, голову ко дну, будто утка, опускает. Парень на переднем сидении за борт перегибается, за руку его держит, чтоб течением не унесло. Нур шарит, шарит, выныривает.

– Эй, Нур, что нашёл?! – Зухуров водитель орёт. – Если золото, с нами поделись!

Нур, мокрый, злой, кричит, ругается:

– Тут какая-то сука…

Вдруг будто гром ударяет. Выстрел. Откуда-то сверху. Наверное, со скалы. Туда смотрю, никого не вижу. В узких местах не поймёшь, откуда звук идёт. По ущелью эхо прокатывается. В кого стреляли? Рядом со мной ребята по верхушке скалы из автоматов две-три очереди дают и за «скорой» прячутся.

Слышу: внизу, у ручья, кричат. Смотрю: у ног Зухуршо змей бьётся, извивается. Потом вижу: Нура, шофёра газика, к капоту машины отбрасывает. Наверное, выстрела испугался, руку отпустил. Вода его вокруг переднего крыла проволакивает и вниз по течению тащит. Ребята, которые в «газике» сидят, за борт спрыгивают, позади машины хоронятся.

– Тыква, чего хайло разинул?! – Гург-волк кричит. – Сюда давай!

Спохватываюсь, тоже позади фургончика присаживаюсь.

– Откуда выстрел? – Гург спрашивает.

– Я не засёк, – Шухи говорит.

Тихо. Никто не стреляет.

– Ушёл или зашкерился?

Опять у ручья кричат:

– Мора держи!

Выглядываю, вижу: Зухуров змей в нашу сторону удирает. Огромный, длинный. Удивляюсь: почему не извивается? Будто прямая жердь, которую кто-то на невидимой верёвке вдоль по дороге тащит. Наверное, пуля в него попала. Змей мимо проскакивает. Мелкие камешки под брюхом шуршат: шшш-ш-ш-шшшш-шшш-ш-ш-ш-ш-шшшш-ш-ш – ш-ш-шшшш… Прополз и дальше, вверх по подъёму, утекает.

– Ловите! – Зухуршо кричит.

Громко кричит, страшно. Эхо по ущелью, как гром, прокатывается. Ребята смеются, змею вслед свистят. Никто не догоняет. Слышу, Зухур опять кричит:

– Сукины дети! Мора хватайте!

Ребята один другого толкают:

– Ты лови!

Топчутся, пересмеиваются. Боятся. У меня в душе смелость вспыхивает.

– Йо, бисмилло! – кричу, за змеем бегу.

На верху спуска, слева у скалы большой валун лежит, под ним – щель. Мор в щель голову сует, внутрь заползает. Хвост снаружи остаётся. Подбегаю, автомат бросаю, за хвост хватаю, тяну. Хвост, будто лошадиная нога, толстый. Змей хвостом мотает, меня из стороны в сторону бросает. Я тяну. Мор поддаётся, назад выползает. «О-ха, – думаю. – Поймал».

Змей из щели голову выдёргивает. Передняя часть тела широкой волной изгибается и… голова на меня бросается.

– Вай!

Змей зубами в мою левую ляжку сбоку впивается. Будто собака. Я хвост из рук выпускаю, змея за шею дёргаю, кулаком между глаз бью. Змей сильнее зубы сжимает. Длинным телом ко мне подтягивается, обе ноги обвивает. Одно кольцо набрасывает, другое третье… Бедра охватывает, колени, икры, лодыжки. Не жмёт, не давит, а вырваться невозможно. Я будто в кадке с крутым тестом по самые бедра увяз. Слышу, как змей дышит: «У-у-у-у-у-ух…» «Ху-у-у-у-у-у…» «У-у-у-у-у-ух…» «Ху-у-у-у-у-у…»

«Ох, упаду, – думаю. – Он за шею схватит, задушит. Что делать?»

Автомат далеко лежит, не достану. Даже камня рядом нет. Один в стороне лежит. Острый, на баранью голову похожий. Шагнуть не могу. Если на землю брошусь, может быть, дотянусь. Но тогда змей до моего горла доберётся.

«Всё равно, – думаю, – или задушит, или от змеиного яда умру». Укус на ноге болит, сил нет терпеть. «Не стану ждать, сам его убью, – думаю. – А потом как Аллах захочет…»

На дорогу падаю, к бараньей голове тянусь. Пальцами острый край камня царапаю, ухватить не могу. На локоть опираюсь, чтоб ближе подползти, голос Зухуршо слышу:

– Удивительно! Кишлачный дурень, а Мора поймал.

Голову поворачиваю. Он и ребята вокруг толпятся. Бог спас. Я змея если б убил, Зухуршо меня бы жизни лишил. Когда за камень хватался, о том не подумал. Очень страшно было.

Шухи говорит:

– Нет, это Мор дурня изловил.

Ребята смеются, во все глаза смотрят, ждут, что дальше случится. Мор опять шуршит, ещё одно кольцо на меня набрасывает. Я терплю. От боли в бедре кричать хочется – молчу. На Зухуршо смотрю, вижу: ему нравится, что Мор в меня зубами впивается, кольцами обвивает. Силы собираю, Зухуршо говорю:

– Прикажите ему, пусть отпустит.

Зухуршо усмехается. Шухи-шутник спрашивает:

– Эта змея Тыкву заглотать сможет?

Ребята хохочут:

– Гляди, гляди, заглатывает!

Хол автомат за спину закидывает, на корточки присаживается, Мора за шею тащит. Я не выдерживаю, кричу. В это время Даврон подходит.

– Ты ему всё мясо из ноги вырвешь, – говорит. – У этой змеи зубы назад загибаются. Чем сильнее тянешь, тем глубже впиваются. Надо змее пасть пошире раскрыть. По очереди сначала нижнюю челюсть, потом верхнюю вперёд протолкнуть.

Так и делают. Потом ноги освобождать начинают. Хол голову змея держит, ребята нижнее кольцо с моих лодыжек спускают, будто толстый обруч через ступни стягивают, за следующее принимаются… Наконец освобождают. Встаю, едва на ногах держусь. Укушенное место будто огнём жжёт. Даврон говорит:

– Молодец, Карим. Смелый парень.

Несколько ребят змея назад к машине несут. Я автомат поднимаю, на предохранитель ставлю, вслед за ребятами хромаю. Хол говорит:

– Если змею ранят, она всегда траву ищет. Бузчи-бузчи находит, один листок срывает, слюной мочит, к ране приклеивает.

Шухи смеётся:

– Эту змею тоже надо в горы отпустить. Пусть сама себя вылечит.

Зухуршо гневается:

– Я тебя в задний проход вылечу и в горы выпущу.

Ребята змея до машины Зухуршо доносят, в корзину кладут, на заднее сиденье ставят. Те ребята, что посреди разлившегося ручья Оби-Бузак застряли, уже в машине сидят, во все стороны автоматы выставляют. Даврон своему водителю командует:

– Алик, лезь в воду. Проверь, что под колёсами. Трос возьми…

Алик ворчит:

– Чуть беда – «Алик, сюда!» Надоело.

Верёвку из-под сиденья достаёт, один конец вокруг пояса обвязывает, другой ребятам передаёт, сам в воду заходит, трос к задку «газика» прицепляет. К передку перебирается, в воду с головой окунается, выныривает, кричит:

– Доска с гвоздями. Колесом придавило, не вытащить.

– Ладно, возвращайся, – Даврон приказывает. – Верёвку им оставь.

Алик, мокрый, на берег выходит, свободный конец троса к передку цепляет, за руль садится, застрявший «газик» назад дёргает. Один из ребят верёвкой обвязывается, в воду спрыгивает. Те, кто в кузове, верёвку держат. Парень, который в воде, доску поднять пытается.

– Чего возишься? – Зухуршо кричит.

– Камнями придавлена.

Даврон приказывает:

– Помогите ему.

Второй парень в мутную воду спускается. Вдвоём длинные доски со дна поднимают. Из досок гвозди большие торчат. Ребята доски в кузов бросают, сами туда забираются, один за руль садится. Алик тросом «газик» на берег вытаскивает. Теперь «газик» проезд загораживает. Его не объехать, дорога узкая.

– Загоняйте назад, в воду, – Даврон говорит. – В сторону, вниз по течению, чтоб место освободить. Потом заберём.

– Передние колёса спущены, – кто-то жалуется.

– Ребята подтолкнут.

Начинают в ручей загонять. Ребята изо всех сил налегают:

– Круче выворачивай! Вправо! Ещё круче!

Я на берегу сижу. Нога болит. Будто кто-то к змеиному укусу дно сковородки, на огне раскалённой, прижимает. «Наверное, мясо от яда горит», – думаю. Штаны спустить, посмотреть нельзя. Неприлично. Рядом Зухуршо с Давроном беседу ведут, меня не замечают. Я слушаю. Зухуршо говорит:

– Мор вместо меня пулю принял. За него весь кишлак поплатится.

– Какой кишлак? – Даврон спрашивает. – Ты знаешь, кто стрелял? Из какого кишлака?

– Из Талхака. Уверен, за парторга мстят.

– Не факт. Про родичей Зебо, твоей жены покойной, забыл? Да и в Ворухе ты многим на хвост наступил. Притом все боятся, что землю отберём. На нас в каждом кишлаке зуб точат.

– Все ответят.

– Всех не перебьёшь, а оружие реквизировать необходимо. Сегодня же. Давай так: «Волга» здесь не пройдёт, ты садишься к бойцам в «скорую» и дуешь в верхний кишлак. Я с остальными – в Талхак. Завтра вместе займёмся Ворухом.

Зухуршо говорит:

– Сделай всё сам. Я назад, в Ворух вернусь. Ветеринара позову, Мора надо лечить.

Даврон усмехается:

– Ладно. Лечи своего дракона, а я вечером вернусь, тебя полечу, – и кулак потирает.

«Зачем, – удивляюсь, – Зухуршо лечить, если пуля в змея попала? И разве Даврон доктор?»

«Скорая» задний ход даёт, за ней машина Зухуршо задом трогается. Вверх уезжают. Найдут, где дорога пошире, разъедутся, развернутся. Время проходит, «скорая» возвращается. Ребята, мокрые, злые, в неё набиваются. Кто не поместился, тех Даврон в свой УАЗик сзади сажает. Едем. Ногу жжёт, будто у костра сижу, у самого огня, отодвинуться не могу. Думаю: «Нуру ещё хуже. Его, беднягу, вода в Оби-Санг утащила? Что с ним? Жив ли?»

Шухи-шутник меня по плечу хлопает:

– Тыква у нас сегодня герой.

Ребята смеются. Почему, не знаю.

Шухи спрашивает:

– Хол, стук слышишь?

Я тоже слушаю. Мотор гудит, ветер в открытое окно дует, шуршит.

– Камешки по днищу, наверное, стучат, – говорю.

– Это у меня яйца гремят, – Шухи хохочет. – В ледяной воде ледышками стали.

Ребята смеются. Так до Талхака доезжаем. На площади у мечети останавливаемся. Обычно здесь всегда люди стоят. Машину попутную ждут. А то собираются, чтоб поговорить, новости узнать. Сейчас никого нет.

Даврон спрашивает:

– Орлы, кто из этого кишлака?

Шаг вперёд делаю.

– Ты как, на ходу? – Даврон спрашивает. – Ноги держат?

– Так точно! – отвечаю.

– Тут у вас есть такой чёрный, кособокий… Зухуршо асаколом его назначил. Найди.

Объясняю:

– Шокир это, Горохом зовут. Сюда привести?

Даврон молчит. Думает, наверное.

– Нет, в дом к тому деду. Солдату старому, с медалями.

Догадываюсь:

– К деду, значит, Мирбобо.

– Идём, покажешь, где живёт. И асакола туда доставь. – Ребятам говорит: – Вы, орлы, здесь ждите. Местных не обижать. Грубое слово кому скажете, язык вырву.

– Нас не обидят, мы не обидим, – Хол говорит.

Даврон хмурится:

– С Рембо, дружком своим, свидеться хочешь?

К дому деда Мирбобо идём. Ногу жжёт, хромаю. Думаю: придём, Зарина увидит, что я ранен, спросит: «Что такое?» Даврон скажет: «Карим змея поймал. Все ребята испугались, один Карим не испугался. Смелый парень Карим». Зарина встревожится, скажет: «Рану надо перевязать». Я скажу: «Зачем? Сама пройдёт». Вспомнил, что её замуж выдают. Иду, печалюсь. Даврон молча шагает. Потом говорит:

– Да, – говорит, – так правильно будет. Духов к ним нельзя подпускать. Дед – старый фронтовик, ветеран. Эта семья – хорошие люди, с ними вежливо надо…

Молчит. Чтоб разговор поддержать, говорю:

– Очень большая змея. Зубы очень острые.

Даврон будто не слышит.

– Что? – спрашивает. Потом говорит хмуро: – Да, острые…

Опять молчит. Я тоже молчу. Хорошо бы с Давроном побеседовать, от горьких мыслей отвлечься. Но первым разговор начинать нельзя. Неприлично. Я когда маленьким был, отец часто говорил: «Карим, сынок, учись молчать, пока мал. При старших язык за зубами держи. В неспелой тыковке семечки не гремят». А я в подол рубашонки камешков набросаю, прыгаю и кричу: «А у меня гремят, у меня гремят». Отец с мамой смеялись, Тыковкой меня прозвали. В детстве очень болтлив был. Вырос, правильно себя держать научился.

Потом Даврон говорит:

– Эта девушка…

– Какая? – спрашиваю.

Даврон сердится:

– На которой Зухуршо хочет жениться.

– Зарина, – говорю. – Очень хорошая девушка. Красивая, работящая. Волосы золотые.

Даврон не отвечает. Чувствую: сердится. Почему сердится, не пойму. Тоже очень сильно сержусь.

– Очень хорошая девушка, – говорю.

Приходим, в мехмонхоне садимся, дед Мирбобо тоже с нами сидит. Жду, может быть, Зарина чай принесёт. Жаль, если маленькую девчонку с чайником пришлют. Хорошо, если Зарину. Даврон приказывает:

– Иди, Карим, тащи сюда асакола.

Автомат беру, выхожу, вниз по улице хромаю. Когда к деду Мирбобо шли, нога меньше болела. По верхнему мосту через Оби-Талх – речку, которая наш кишлак на две половины делит, – на эту сторону перехожу, к дому, где Шокир у родичей ютится, подхожу. У ворот останавливаюсь, кричу: «Эй, асакол!» Пять раз кричу. Наконец мальчишка из дома выскакивает.

– Чего?

Этот Шокир большим человеком себя выставляет. Ему теперь зазорно на каждый крик выходить. Племянника послал.

– Шокир где?

– Занят. Сказал, чтобы ты подождал.

Сержусь. Очень сильно сержусь. Автомат с плеч сбрасываю, во двор вваливаюсь. Со злости в дом вломиться хочу, но, спасибо Богу, одумываюсь. Нельзя. Женщины в доме. Чужим запрещено входить. Справа от ворот – мехмонхона. Я туда заскакиваю, возле порога ботинки военные скидываю, на почётное место усаживаюсь, автомат рядом с собой на курпачу бросаю и в раскрытую дверь мальчишке приказываю:

– Скажи, пусть сюда идёт! Скажи, Карим ждать не будет.

«Если мигом не прилетит, – думаю, – то я его…» Но гнев думать мешает. Никак сообразить не могу, как с Горохом поступить, если задержится. А если прибежит, но, как всегда, насмешничать начнёт? Злой он человек, Шокир. Ехидный. «Если потешаться станет, – думаю, – то я его…» И опять ничего придумать не могу – гнев разбирает. Слышу: шаги во дворе. Шокир-Горох к мехмонхоне спешит, ковыляет. Понял, с кем дело имеет.

Входит. Меня на ноги поднимает, будто сухой лист ветром подхватывает. Вскакиваю и стою. А как иначе? Старший в комнату вошёл. Стою и сам на себя злюсь – зачем вскочил?! Не хотел, а встал. Чувствую, Шокир усмехнётся, свысока ко мне обратится, старшинство своё наружу выпятит… А Шокир ко мне подходит, первым обе руки с уважением протягивает:

– Здравствуй, Карим-джон. Добро пожаловать. Как ты? Всё ли хорошо? Как дела, как здоровье? Семья как?

Хочу я ему одну руку подать. Одну тяну, а вторая сама собой подтягивается. Обеими пожимаю.

– А-а, дядюшка Шокир. Здравствуй.

Сажусь, не дожидаясь, пока старший, хозяин дома, сядет. Шокир напротив опускается – не на мягкую курпачу, вдоль стены расстеленную, а прямо на пол, на вытертую кошму. Своё подчинённое положение подчёркивает.

– Срочное дело, Шокир, – говорю. – Даврон тебя к себе вызывает.

Не хочу с ним вежливость соблюдать – вначале о здоровье, делах и семье расспросить. В это время мальчишка через порог заползает. Чайник притаскивает, свёрнутый дастархон с угощением. А сам исчезает. Шокир, на ноги не поднимаясь, на карачках до порога добирается, дастархон ко мне подволакивает. Скатерть раскидывает, чайник с пиалой ставит, лепёшку на куски ломать начинает.

– Чаю выпей, пожалуйста, Карим-джон.

– Некогда, – говорю. – Даврон ждёт.

Неправильно так говорить, нельзя от хлеба отказываться, но я всё равно говорю.

Шокир лебезит:

– Извини, что угощение скудное. Хотя Зухуршо меня асаколом назначил, я человек бедный. Такой почётный гость в дом пришёл, а ублажить нечем. Прости нашу убогость.

– Э, асакол, не плачь, – говорю. – Скоро весь кишлак богатым будет. И ты тоже.

Шокир просит:

– Ну хоть этих райских плодов отведай.

С тарелки ягоду сушёного инжира берет, мне протягивает.

– Недосуг, – говорю.

– Карим-джон, не обижай, пожалуйста.

Не хочу брать, а беру. Инжир с детства люблю. Мама мне рассказала, что инжир – райское дерево, и прародители наши, Дед Одам и Хаво-момо, когда ещё в раю жили, одним инжиром питались, и я всякий раз, как ягоду в рот кладу, будто ещё при жизни на минуту в рай попадаю.

Шокир говорит:

– Ты теперь аскер, военный йигит, всем нам защита.

Опять, как прежде, надо мной смеётся? Понять не могу. Э-э, какая разница! Я приказываю, он подчиняется. Встаю, автомат беру, у порога обуваюсь.

– Идём.

Шокир за мной плетётся. По крутой улочке к мосту через Оби-Талх спускаемся. Нога очень сильно болит, я терплю, изо всех сил не хромать стараюсь. Мужчина не должен слабости поддаваться. Шокир-Горох просит жалобно:

– Карим-джон, окажи милость, придержи шаг. Ты хоть и ранен на войне, никак за тобой не поспею. Как говорят, лев, даже раненый, сильнее собаки.

Приятно мне, но говорю сурово:

– Откуда знаешь, что ранен? Упал, ногу ушиб.

Шокир говорит:

– Разве такой, как ты, йигит может упасть? Ты, Карим-джон, наверняка в бою ранен. Но нам, простым людям, про ваши военные дела нельзя знать. Потому рассказать не прошу. Даже если сам рассказывать начнёшь, слушать не стану.

Обидно мне становится.

– Почему не станешь?

– Бог мне здоровья не дал, в армии я не служил, – говорит, – но про военную тайну тоже кое-что слышал. Тебя, дорогой Карим, подводить не хочу. Расскажешь – командиры ругать будут, накажут…

Я сержусь. Этот шакал никакого уважения не имеет.

– Э-э, что знаешь?! – говорю. – Никто наказывать не станет. Мне сам Зухуршо спасибо сказал. Даврон меня похвалил.

В сердцах всё ему рассказываю. Как нас возле ручья Оби-Бузак обстреляли. Как я змея спас. Он слушает, языком цокает:

– Ц-ц-ц, молодец, Карим! Керу твоего деда хвала!

Так за разговорами до моста спускаемся, к дому деда Мирбобо поднимаемся. В мехмонхону входим, садимся. Я в углу пристраиваюсь.

– Эй, ты чего? – Даврон зовёт. – Сюда иди.

Я к дастархону перебираюсь, сбоку присаживаюсь, поближе к двери, где младшим сидеть положено. Даврон чай наливает, Шокиру-Гороху пиалу протягивает.

– Такое дело, уважаемый, – говорит, – надо народ собрать. Объявить, чтобы мужики сдали огнестрельное оружие. Всё до единого ствола.

Шокир тюбетейку на лоб сдвигает, затылок потирает, умную рожу корчит.

– Важное дело, надо с умом подойти… Без меня вам бы его ни за что не осилить. Не зря уважаемый Зухуршо меня асаколом назначил. Зачем мужиков собирать? Я в этом кишлаке всё про всех знаю. Сказано: «Никакую тайну от людей не скроешь, луну глиной не замажешь».

– Ладно, – Даврон говорит. – Проверим. Сколько в этом доме оружия?

Шокир задумчивую рожу строит, глаза вверх поднимает, будто список на потолке читает. Пальцы один за другим загибает:

– Ружьё с двумя стволами, которое дробью стреляет. Раз. Карабин. «Белка», кажется, называется. Два…

Дед Мирбобо дремлет, будто Шокир про чужие ружья рассказывает.

– Три: с одним стволом ружьё. Старое, не стреляет. Починить надо.

Даврон усмехается:

– Вас, уважаемый, надо было не асаколом, а каптенармусом назначить.

«Что за должность? – удивляюсь.

Шакал Шокир опять вверх смотрит.

– Ещё одно ружье есть, – говорит. – Совсем старинное. Мультук.

Дед Мирбобо в разговор вступает. Просыпается, глазами моргает, выпрямляется.

– Это прошлых времён ружьё, – шамкает. – Дедовское ружьё. Усто Палвон из Ванча его сработал. В давние годы ванчское железо и ванчские кузнецы лучшими считались. Мой дед покойный знаменитым усто, мастером-охотником, был. В молодости у знаменитого усто Хакима ремеслу обучался. Дед это ружьё моему отцу передал, а отец мне вместе с рисолей вручил…

– Что за рисоля? – Даврон спрашивает.

– Охотничье наставление, – дед Мирбобо объясняет. – Каким охотник быть должен, какую жизнь вести, чтобы настоящим усто-мастером стать. Говорят, в прежние века рисоля на бумаге была записана. Мне-то отец на словах сообщил. А я сыну, Джорубу, передал. А все прочие охотники ныне не те…

Я думаю: «Почему дед Мирбобо про меня не сказал?!» Я от дядюшки Джоруба охотничье наставление получил. Он мне рисолю пересказал, выучить наизусть заставил. Дядюшка Джоруб – мой усто-учитель, искусству охоты меня обучает. Потом думаю: «Обижаться не надо. Скромным надо быть».

Дед Мирбобо продолжает:

– Старинный охотник прежде, чем в горы пойти, молитвой себя очищал, от жены воздерживался. Нынешний же – проснулся, встал, ружьё взял, в горы пошёл. Как в сельмаг за консервами…

В это время в раскрытой двери Зарина появляется. Через порог перегибается, блюдо, большое, деревянное, полное мяса жареного, на пол ставит. У меня сердце как бешеное бьётся. Чуть не плачу. Какая красивая! Волосы будто золото. На неё не смотрю. Шакал этот, Шокир, глазами своими шакальими Зарину разглядывает, усмехается. Зарина выпрямляется, к Даврону обращается, будто в школе у доски выученный дома урок проговаривает:

– Даврон, здравствуйте! Скажите, пожалуйста, как там Андрей?

– Нормально. Служит, – Даврон отвечает, пустую пиалу в руках крутит.

– Не обижают его?

Дед Мирбобо говорит:

– Иди, Зарина-джон, иди. Я спрошу. Нехорошо молодой девушке с гостями заговаривать…

Зарина взглядом деда ожигает, будто горсть раскалённых угольков бросает, убегает. Я вскакиваю, блюдо поднимаю, на середину дастархона ставлю.

– Не беспокойтесь, дедушка, – Даврон деду Мирбобо говорит. – Внук ваш за себя постоять умеет.

Правильно говорит. Андрей не испугался, сразу с троими дрался. Побили его, конечно, немного, но ничего – все кости целые остались.

– Хорошо, – дед Мирбобо кивает. – Молодым в армии служить обязательно надо.

Шакал Шокир тем временем по-хозяйски лепёшки ломает, вокруг блюда разбрасывает.

– Во имя Бога милостивого, милосердного. Берите, пожалуйста.

Сам первый кусок мяса хватает, в рот отправляет. Дед Мирбобо вздыхает:

– Сейчас-то мяса много – что снега зимой в горах. Как жить будем? Весь скот перерезали. Нельзя ружья у людей отнимать. Если отберёте, совсем мяса в доме не станет. С чем наши мужики на охоту пойдут? С луком да пращой – только воробьёв бить.

– Дедушка, – Даврон говорит, – вы на войне были, воевали, сами знаете. Стреляли в нас. Нельзя в таких условиях людям оружие оставлять.

А Шокир, дармовое мясо прожевав, за новым куском тянется.

– Без меня, – повторяет, – вы бы ни одного ствола не отыскали. Люди здесь хитрые. Прослышат, что отнимают, запрячут – не найдёшь.

Дед Мирбобо спрашивает:

– Что же, сейчас заберёте или как?

Даврон говорит:

– Как мы ваш арсенал потащим? Вечером сдадите, вместе со всеми. А вот мультук покажите.

Дед Мирбобо говорит:

– Карим, сынок, идём, принесёшь.

Встаёт. Мы все на ноги поднимаемся, я вслед за дедом Мирбобо иду. В чулане ружья на гвоздях висят. Одноствольное ружьё. Двуствольное ружьё. Один гвоздь пустой торчит. Я гляжу на гвоздь, на котором карабин должен висеть, молчу. Дед Мирбобо на меня смотрит и тоже молчит. Потом говорит:

– Бери мультук, сынок.

Мультук – длинный, старый, из чёрного железа – в углу стоит. Беру.

– И пояс возьми, – дед говорит, с гвоздя снимает.

Из старой кожи пояс, ветхий. К нему на ремешках старинные снасти привешены: короткий толстый рог – пороховница с затычкой, мешочек кожаный, кремень и кресало, фитиль скрученный.

Приносим. Даврон к плечу мультук то так, то сяк прилаживает.

– Тяжёлый, – говорит. – Неудобный. Приклад слишком короткий.

Дед Мирбобо растолковывает:

– Сошки подставлять надо. Без сошек не попадёшь. Сюда вот, на полку, порох подсыпать. Фитиль зажжённый держать наготове надо. Хороший мультук. Калашников, конечно, быстрее. Но этот очень точно бьёт.

Даврон усмехается.

– Снайперское, говорите, оружие?

Мультук кладёт, пояс берёт. Из пороховницы затычку вытаскивает, на ладонь порох высыпать пытается – узнать, какой он, старинный порох.

– Пусто, – говорит. – А мешочек для пуль, должно быть? Тоже пустой.

– Не нужны они, заряды, теперь, – дед Мирбобо объясняет. – Козлов Джоруб из карабина стреляет, куропаток – из ружья.

Шокир сам, будто куропатка, вспархивает:

– Где он сейчас, Джоруб? С нами почему не сидит?

– Делами Джоруб занят, – дед Мирбобо говорит. – С баранами, с коровами. Недосуг ему.

– А-а-а-а-а-а, – Шокир тянет. – С баранами, козами… Не за козлом ли в горы ушёл?

А сам за дедом Мирбобо наблюдает, будто гадает, нет ли под большой чашкой ещё и меньшей.

Дед Мирбобо отвечает спокойно:

– Зачем за козлом? Мяса пока много. Скот кормить нечем, режем… У меня, товарищ командир – извините, звания не знаю, – просьба есть. Старое ружьё не забирайте, пожалуйста. Дедовское оно.

Даврон:

– Ладно, – кивает. – К вам лично из уважения. Да и боеприпасов к нему не имеется.

– Тысяча раз спасибо, – дед Мирбобо руку к сердцу прижимает.

– И говорить не о чем, – Даврон отвечает, встаёт.

Шокир возится, на ноги вскочить пытается:

– Уходите?

Даврон ему грубо, без учтивости бросает:

– До ветра иду.

Зачем такое сказал? Мне очень стыдно становится. Шокир, шакал, суетится.

– Я провожу, товарищ командир. Я покажу…

– Ты ещё конец мне подержи, – Даврон говорит.

Э-э, как грубо сказал!

– Сиди, – говорит.

У двери обувается, уходит. А Шокир как сидел, так остаётся с двумя пальцами в носу. Я сижу, ни на кого не смотрю. Зачем Даврон так поступил? Не знаю, что думать. Нельзя так говорить, но он сказал. Наверное, сильным людям разрешено. Что для нас неправильно, для больших людей правильно. Говорится же, пока большая лепёшка испечётся, маленькая сгорит.

Дед Мирбобо говорит:

– Карим, сынок, возьми рукомойник, командиру руки вымыть.

Я полотенце, медный кувшин с длинным горлом беру, во двор выхожу. Даврона подождать хочу, но чувствую: рукомойник совсем лёгкий. Когда руки перед едой мыли, всю воду слили. Я на задний двор, в летнюю кухню иду. «Там, – думаю, – наберу». Через крытый коридор прохожу, вижу: на кухонной веранде у очага Даврон с Зариной стоят, тихо разговаривают.

«Почему он сюда пришёл? – думаю. – Отхожее место совсем в другом конце усадьбы. Наверное, Даврон заблудился. Не туда попал, подумал, надо из вежливости разговор завести. Наших обычаев не знает. Девушке – позор, если соседи увидят, что она с чужим мужчиной наедине остаётся. Нехорошо получается. Надо Зарину выручить».

А как Даврона окликнешь? Я нарочно рукомойник на землю роняю. Кувшин падает, звенит.

Даврон оглядывается.

– Вали-ка отсюда, – приказывает.

Я кувшин поднимаю, к мехмонхоне возвращаюсь, стою и думаю: «О чём он с ней говорит? Зачем?»