Было ещё совсем темно. Я лежала и слушала, как во дворе переговариваются женские голоса. Вдруг глуховато затараторил бубен:

«Тум, тум, тум, тум-балаки-тум, тум-балаки-тум…»

И замолчал. Потом вновь несколько ударов:

«Тум, тум, тум…»

Я представила, как музыкант на летней кухне над глиняным очагом настраивает бубен. Водит им над пламенем, чтобы кожа получше натянулась, и пробует, как звучит. Позванивают стальные кольца-серёжки на деревянном ободе. Пляшут красные огненные языки. Я, как заворожённая, смотрю на огонь, а дойрист-музыкант – молодой, ладный – поднимает бубен над головой и выстукивает звонко:

«Тум-балаки-тум, тум-балаки-тум… Тум, тум…»

Смех. Значит, соседки уже собрались. Почему не приходят за мной?

Помощи ждать не от кого. Даврон попросту сбежал после того, как наобещал, что защитит и мне нечего бояться. А у самого не хватило смелости явиться лично и сказать: ничего не получилось. Я бы, по крайней мере, не чувствовала себя обманутой и преданной. К тому же, нашёл кого прислать вместо себя – прыщавого урода, что был с подонками, которые тащили меня в машину на дороге. Урод заявился, выпалил: «Даврон сказал, что все нормально» и попятился, чтобы дать деру. – «Что, и все?!» – «Да, все». – «Даже записки не написал?» – «Нет, не написал». – По глазам видела, что врёт. Потерял, видимо. Да какая разница! Я все равно не стала бы читать. Очень мне нужны извинения и прощальные приветы. Я даже не разозлилась, настолько мне стало горько и одиноко.

Стала думать об Андрее. Ему, конечно, ещё хуже, чем мне…

И тут она появилась. Как всегда – не постучалась, не спросила разрешения. Вошла, словно в коровник или загончик с овцами, нагнулась и потрясла меня за плечо.

– Поздравляю с праздником! Сегодня замуж выходишь.

Вот и выходи сама! Я лежала с краю, лицом к двери, а тут перевернулась на другой бок и притворилась, что продолжаю спать. Она сказала:

– Эй, девочка, много дел надо сделать.

Мама тоже давно не спала. Лежала рядом со мной и молчала. Услышала Бахшанду, села и сказала резко:

– Оставь мою дочь в покое.

Она на маму даже не взглянула.

– Женщины пришли. Стыдно заставлять их ждать.

Я не шелохнулась. И тут наша тигрица меня удивила. Никогда от неё не ожидала. Она присела рядом с постелью и сказала мягко, даже ласково:

– Зарина, все так замуж выходят. Девушек не спрашивают, хотят они или не хотят…

Да?! Сама-то за моего папу выходила. За моего папочку любая девушка не просто бы пошла, бегом побежала. А те девушки, которых не спрашивают, хотят они или не хотят, – их замуж за людей выдают. Не за монстров, не за зверей… За простых деревенских парней. Хороших парней, которых если и не любила вначале, то, может быть, когда-нибудь, со временем полюбишь.

Мама сказала:

– Она не пойдёт. Справляйте свою свадьбу без нас. Отдайте ему другую девчонку. Свою.

Отбросила одеяло и встала. Бахшанда тоже поднялась на ноги медленным кошачьим движением. Бровь заломлена, рот сжат… Только хвоста не хватает – хлестать себя по бёдрам. Они с мамой стояли, с ненавистью глядя одна на другую, и мне чудилось, что тигрица вот-вот вскинет лапу, выпустит когти и мощным ударом раздерёт маме лицо.

– Тётушка, встаю, – сказала я.

– Заринка, не смей! – крикнула мама. – Лежи! Ты никуда не пойдёшь. Я не позволю. Я тебя не отдам.

Но я уже вскочила, схватила изоры и платье, лежащие у изголовья, и напялила их на себя. Я не могла допустить, чтобы из-за меня мамочка пострадала от этой ведьмы. Мама отвернулась от Бахшанды и медленно оделась. Когда заговорила, меня резануло – какой тусклый у неё голос:

– Это безумие. Ты не можешь…

Я сказала:

– Могу.

Повернулась к Бахшанде:

– Тётушка, я пойду умоюсь.

– Не надо, – сказала Бахшанда. – Тебя умоют, причешут и оденут.

Она взяла меня за руку и отвела в большую комнату, где обычно собиралась семья. Она была набита женщинами в ярких платьях. Собрались все кишлачные дамы. Весь высший свет Талхака. Жена раиса, жена счетовода, соседки… Слетелись, как мухи на мёд. Все разряженные. Все делали вид, что это обычная свадьба. Мы вошли, они разом вытаращились на нас и загалдели:

– Счастлив день твой, девушка.

– Ах, какая красавица.

– Слава керу твоего деда, Вера-джон, такую дочь родила!

Мы остановились в дверях. Тётушка Кубышка потянула меня на середину комнаты, приговаривая:

– Счастлив твой муж, красавица, да буду я жертвой за тебя…

Нет, это я буду жертвой за них. Пусть прикидываются, будто собрались на праздник и готовятся к настоящей свадьбе, но я-то знала, что они – весь кишлак – откупаются мной. Покупают расположение Зухуршо.

Тётушка Кубышка оглядела меня, как хирург перед операцией. Хотя лучше подошло бы – как мясник барашка.

– Принесите воды, – приказала она. – Вымою тебе голову, невеста-цветок.

Её перебила тётушка Лепёшка:

– А волосы убраны ли?

Вчера Бахшанда несколько раз подступалась ко мне с уговорами об этих злосчастных волосах, но я чётко сказала «Нет, ни за что!» и она отступилась. Меня слегка удивило, почему она не попыталась меня сломать, – обычно тигрица во что бы то ни стало желает добиться своего. Сейчас она только гордо вздёрнула голову и ответила:

– Не убраны.

Весь цветник глянул с неодобрением. И лишь тётушка Лепёшка сказала примирительно:

– Не беда. Дело недолгое.

Я сказала:

– Нет.

Тётушка Лепёшка покачала головой:

– Позор нам, если мы отправим тебя к мужу с неубранными волосами. Закон велит убирать волосы. Не упрямься, девушка.

Она взяла меня за руку.

– Даста б’гир! Руки убери! – крикнула мама. На этом её таджикский кончился, и она перешла на русский: – Вы что, не поняли?! Она не хочет! Вы не смеете заставлять.

Лепёшка попробовала уговорить нас обеих:

– Вера-джон, такой счастливый день – надо, чтобы всё прошло как должно. Чтобы красиво было… А ты, девочка, не бойся. Это совсем не больно. И нас не стесняйся – мы все тут женщины…

Цветник загалдел:

– Хуршеда правильно говорит. Надо, чтоб красиво было.

– Не дело это.

– Надо закон соблюсти.

– Может, у русских совсем по-другому устроено, – крикнула из угла Дилька, моя подружка.

Тётушка Кубышка цикнула:

– Э-э, что говоришь? Бог всех из одной глины лепил.

Бахшанда решительно отодвинула тётушку Лепёшку.

– Не хочет добром, уберём силой.

Мама молча её оттолкнула. Две женщины схватили маму за руки и оттащили от меня. Она вырывалась молча, с ожесточённым лицом. Подоспели ещё две и вывели мамочку из комнаты. Гулька – сестрица так называемая, предательница, гадина, уродина! – расстилала в углу курпачи.

– На мягком хорошо будет, – приговаривала тётушка Кубышка. – Ложись, мы сами всё сделаем.

Я сказала:

– Нет.

– Доченька, – проворковала тётушка Лепёшка, – обязательно надо волосы убрать. Иначе нас опозоришь…

Они уложили меня, спустили шальвары и принялись шариком из камеди, урюковой смолы, дёргать волосы на моем лобке. А я думала, каково маме, и, кажется, кричала:

– Мамочка! Мама! Где моя мама?

А потом замолчала, как Зоя Космодемьянская. Я как-то читала, как инопланетяне похищают людей. Затаскивают на летающие тарелки и ставят какие-то свои опыты. Разрезают, вставляют в тело трубочки или вообще творят что-то непонятное. А похищенные люди забывают, что с ними было. Но я-то не забуду. Я ещё с ними посчитаюсь… Колхозные инопланетянки держали меня крепкими крестьянскими руками и свежевали, как барана для праздничного угощения. И я по-настоящему поняла, что всё это – всерьёз. Прежде не верила, что меня действительно насильно выдадут замуж. Обманывала себя. Надеялась, случится что-нибудь, само собой образуется.

– Теперь хорошо, – сказала тётушка Лепёшка, и меня отпустили. – Сама будешь радоваться, как чисто и красиво…

Я чувствовала, будто меня изнасиловали. И такая злость во мне вспыхнула. Я им этого не прощу. Назло стану здешней царицей, и они у меня попляшут. Головы им побрею. Прикажу, чтоб без платков ходили, лысинами сверкали. Они ещё узнают, с кем имеют дело. Я представляла, как их накажу, а тётушка Лепёшка тем временем вымыла мне голову и стала расчёсывать волосы.

– Эх, девочка, да буду я жертвой за тебя, какие у тебя волосы. Чистое золото.

– Счастливая, за большого человека выходишь.

Тётушка Лепёшка принялась заплетать мне волосы в косички, а Гулька запела:

Вот так-то! Не я, значит, одна. Те, которых за молодых, хороших выдают, они тоже не хотят уходить из дома. Но им жить и жить, а мне… Не всем, конечно, жить. Сколько их, вышедших за молодых и хороших, сжигали себя по всему Таджикистану.

В нише передо мной стоял глиняный светильник, похожий на грубо вылепленный соусник с вытянутым носиком. В комнате было в общем-то светло, но огонёк всё равно горел – праздничное освещение. Обычай, что ли, такой? Я смотрела на огонь и почти не сознавала, что со мной делают.

– Подними руки, красавица, – сказала тётушка Лепёшка. – Платье на тебя надену.

Я подняла руки, и пламя светильника на миг словно задёрнуло шторой. А когда платье скользнуло вниз и штора упала, я увидела, что огонёк затрещал и начал сникать. Я следила, как он угасает, и боялась, что кто-нибудь из женщин тоже это заметит и вновь зажжёт светильник.

Но у тётушки Кубышки глаз как у орла.

– Огонь-то погас.

Женщины зашептались, но я расслышала:

– Дурной знак.

– Счастья не будет…

– Масло выгорело, – сообщила тётушка Кубышка. – Эй, девочки, долейте.

Гулька, гадина-уродина, и здесь подоспела. Подскочила и намылилась лить масло в соусник из медного кувшина с длинным узким горлом.

Я закричала:

– Не трогайте светильник! Не зажигайте. Я не хочу.

– Судьбы не будет.

Но я всё повторяла:

– Не хочу! Не хочу!

Они отступились.

– Ладно, доченька, – сказала тётушка Лепёшка. – Как желаешь… Твоя судьба.

Меня расписали как матрёшку – нарумянили щеки, подвели брови усьмой, а глаза сурьмой, закрыли лицо красивой свадебной занавеской и повели в мехмонхону, где один угол был отгорожен свадебной занавеской, расшитой яркими узорами. В этом-то загончике, за занавеской, меня и усадили. И гадина-уродина Дилька рядом примостилась, по обычаю. Невестину подружку из себя строит. Явились какие-то тётки, родственницы Зухуршо, принялись разглядывать меня, хвалить и целовать. Тьфу, будто на вкус пробовали…

Хорошо хоть, что во всех прочих обрядах обошлись без меня. По обычаю невеста не должна показываться мужчинам, и за неё отдувается вакиль, заместитель. Так называемый женишок тоже не прибыл. Приехал младший братец, Гадо, тот самый противный красавчик, который в первый раз меня сватал и которого я мысленно прозвала Гадом. Этот самый Гад объявил, что у их королевского величества срочные дела. Как-то они без него обошлись, нашли и ему заместителя. Поэтому не знаю, как происходило само бракосочетание, и знать не желаю.

Меня повели по узкой улочке вниз, к машине. Впереди шли зурнач и дойрист, который выстукивал на бубне праздничный, будоражащий ритм. На площади около мечети стоял целый караван из пяти автомобилей и толпились люди в разномастной военной одежде. Свадебный кортеж. Завидев нас, толпа завопила и принялась палить в воздух.

Дядя Джоруб усадил меня на заднее сиденье УАЗика со снятым тентом и сел рядом. Я по-прежнему немного на него обижалась, хотя понимала, что он сделал все, что было в его силах, и ничем больше помочь не мог. Кортеж тронулся, холодный горный ветер ударил в лицо, горы, едва различимые через сетчатое окошечко в фате, начали разворачиваться перед взглядом, как колода волшебных карт. Как я прежде любила такие поездки! Ждёшь, что за каждым поворотом откроется что-то замечательное. Такое, чего и на свете не бывает. Но теперь меня ожидают страх и боль. Я старалась представить, что чувствует мама, и жалела её сильнее, чем себя.

Дом Черноморда стоял на возвышении. Это он нарочно выбрал такое место, чтобы царить над кишлаком. Ко дворцу вела широкая каменистая дорога, которая упиралась в золотые ворота. А возле них собрался, видимо, весь кишлак.

Машина остановилась. Дойрист ещё громче застучал в свой дурацкий бубен, а зурна завизжала ещё пронзительнее. Толпа от ворот повалила навстречу. Выскочила вперёд красотка – смуглая, весёлая, удалая кишлачная Кармен в кокетливо повязанном платке, с бровями, густо подведёнными усьмой, – и залилась высоким голосом:

Народ расступился, и я увидела маленькую старушку в накидке из белоснежной марли – чистенькую и насквозь прозрачную, как её марлевый плат. Я поняла, что это мать Черноморда. Она смотрела ласково и, наверное, очень бы мне понравилась, если б я не знала, кто её сын. Она разглядывала меня с детским восторгом. Словно девочка новую куклу.

Я и впрямь ощущала себя куклой, которую женщины подхватили и тормошат, переставляют туда и сюда, играя в свадьбу.

Эй, кукла, постой, мы осыплем тебя мукой и рисом.

Эй, кукла, переступи через порог.

Они утащили меня в большую комнату, похожую на ковровый магазин. Чёрно-красными коврами было завешено и завалено всё, что можно было завалить и завесить. Оставалось место лишь для полированной горки с хрусталём и расписными чайниками. На горке меня ждал древний глиняный светильник, такой же, как в Талхаке.

Эй, кукла, садись позади свадебной занавески на этот сундук, жених придёт на тебя посмотреть.

Он же уехал! Значит, скоро вернётся или вернулся?! Я собрала все силы и твердила: «Я не боюсь тебя, Черноморд. Кто ты такой, чтобы я тебя боялась?» Вдруг я вспомнила, как в первых классах боялась школьную директрису, злую ведьму, а мамочка сказала: «Запомни хороший приём. Если кого-то боишься, вообрази этого человека в смешном виде».

И я представила Черноморда совсем маленьким, росточком мне по колено. Наряжу-ка его как куколку. В короткие голубые штанишки, белую рубашечку, красный пионерский галстук ему повяжу. Вот какой он у нас, Черномордик. Всем ребятам пример. Я смотрела на него сверху вниз, но маленький Черномордик гнусно усмехнулся и начал спускать штанишки. Очень глупо. Старый, а ведёт себя, как зелёная шпана.

В общем-то, я знаю, как устроен мужской пол. Ну, не взрослые мужчины, скажем, а мальчики. Мне приходилось видеть. У нас в Ватане националки пускают малышей гулять на улицу в чём мать родила. Я сразу догадалась, что Черномордик задумал показать мне свой маленький чумчук – точно такой же, как у голеньких двухлетних мальчиков. Только ещё меньше. Совсем микроскопический… Но у него все равно ничего не выйдет – штанишки без пояса и застёжек. Не расстегнёшь, не снимешь.

Я иронически следила за его потугами, но вдруг, как в фильме «Чужой», голубые шортики взбугрились, словно из нутра Черномордика лезла инопланетная тварь. Тонкая материя с треском разодралась, и наружу вырвался огромный чёрный змей. Голова его покачивалась почти на уровне моего лица. Я вскрикнула и закрыла глаза. Змей не исчез. Он существовал в моём воображении, но я никак не могла загнать его обратно, назад в прореху, из которой он выскочил.

Черномордик ликовал. С трудом удерживаясь на ногах под тяжестью змея, он с гордостью поглядывал то на него, то на меня… Я не знала, как избавиться от наваждения, и тут мне внезапно вспомнился идиотский Гулькин анекдот. Я крикнула: «Эй, ты! А козьи зубы видел?!» Мерзкий змей сник, съёжился и червячком юркнул назад в штанишки. Черномордик растерялся, а я разрешила: «Вот теперь снимай». Он послушно сдёрнул шортики, а там – гладкая блестящая пустота, как у розового пластмассового пупсика. Черномордик ужасно смутился, я торжествовала. Он никак не мог поверить, что ничего нет, трогал ручкой, щупал, а потом сел на землю и заплакал.

Теперь я совсем успокоилась и больше не боялась встречи с Зухуром. Чувствовала, что сумею дать отпор. Я не видела, что происходит в комнате. Слушала, как женщины возбуждённо смеются, обмениваются шуточками, и разглядывала оборотную сторону свадебной занавески. Снаружи она была очень красивой, сплошь расшитой яркими узорами, а с моей стороны обшита какой-то простой тряпкой с блеклым рисунком. Вот и вся эта двуличная свадьба такова. Правильнее было бы покрыть занавеску сзади не серым ситчиком, а чёрным траурным сатином.

Зухуршо так и не появился. Я отсидела, сколько положено, за занавеской – традиция была соблюдена. Последовал следующий номер обязательной программы. Старушке не терпелось испытать новую игрушку. Похвастаться перед соседками, какую хорошую обновку подарил ей сын.

Мне подружки рассказали заранее – новая невестка должна показать, какова она в одном из главных женских дел. Меня отвели на летнюю кухню, где всё было готово к экзамену. Открыт глиняный ларь с мукой. Расстелен кожаный дастархон, на котором месят тесто. Горшок с молоком, ведро воды… Экзаменационная комиссия – соседки – расположилась вокруг. Здесь тоже оказались свои местные тётушки Лепёшка и Кубышка. Здешняя Лепёшка была огромной, пухлой – такие пекут из белой муки и украшают всякими завитушками. Не лепёшка, а целая лепёшища в складках и складочках. А маленькую тётушку Кубышечку с лощёными боками аккуратно слепили из красной, румяной глины.

А теперь, кукла, испеки-ка нам хлеб. Очаг уже истоплен.

Ладно, я вам покажу. Чего придуряетесь? Зачем делаете вид, что на самом деле хотите меня испытать? Это всё не настоящее. Мне в этом доме не жить, хлеб не печь. Хотела замесить такое, чтобы чертям стало тошно. Но не смогла. Через уважение к хлебу не смогла переступить.

Я спросила:

– Кислый или пресный?

– Пресный, доченька, пресный пеки, – проворковала старушка, моя так называемая свекровь.

Ну, конечно: если кислый, придётся ждать, пока тесто подойдёт. А ей не терпится. Я засучила рукава и проговорила.

– Не мои руки, руки Биби-Сешанбе.

Комиссия одобрительно закудахтала.

– Офарин! Русская девочка, а знает…

Меня учили печь лепёшки, и, вроде, обычно неплохо получалось. Но сейчас будто сама Биби-Сешанбе, наша талхакская покровительница домашнего хозяйства, подсунула мне свои руки. Они так и летали. Нагребли в сито муку из ларя и просеяли на большое деревянное блюдо. Сделали в мучной горке ямку и сыпанули туда соли. На воде или молоке? Руки сами схватили кувшин с молоком. Я опомниться не успела, а они большой деревянной ложкой смешали муку с молоком, вывалили густое тесто на скатерть из коровьей кожи и принялись месить.

– Да буду я жертвой за тебя, – охнула здешняя тётушка Кубышечка.

А руки схватили нож, разрезали ком теста на порции и налепили с десяток колобков. И тут же принялись раскатывать их скалкой. Ай да руки! Какие лепёхи раскатали! В здешних местах любят, чтоб пресная лепёшка большой была. А Биби-Сешанбе надела ватную варежку, чтоб золотую руку не обжечь, положила на варежку первую из лепёх, метнулась к очагу и ловким шлепком прилепила тесто к раскалённому внутреннему своду. Следом – вторую лепёшку. Третью… Все до одной прилепила, водой сбрызнула, тут же в блюдо, в котором тесто готовила, плеснула кипятка из кувшина, вымыла посудину. Остатки муки со шкуры смела, собрала в горсточку и – в очаг, на угли. Огню – угощение. Надо и его покормить. Да и арвохи, духи предков, тоже пусть мучицей полакомятся.

Пока Биби-Сешанбе хлопотала, лепёшки подрумянились. Она их длинным железным крючком со свода очага поснимала и побросала на чистую скатерть. Старушка руку протянула, взяла одну.

– Во имя Бога, милостивого, милосердного, – и разломила горячую лепёшку на куски.

Экзаменационная комиссия тоже руки тянет, дегустировать. Одобрили и похвалили. Зачёт.

– Хорошо, доченька. Баракалло! – сказала старушка. – Покойная Зебо печь не умела. Я её, беднягу, и к очагу-то не подпускала. У неё хлеб всегда подгорал.

Подгорал, значит? Во мне будто что-то сломалось.

Едва дотерпела до вечера. Ветхая голубка, моя так называемая свекровь, отвела меня в маленькую нарядную комнатку – супружеские, стало быть, покои. Но визит Черноморда мне сегодня не грозит. Молодой супруг – это Черноморд молодой-то? – может войти к жене только на третий день после свадьбы – таков древний обычай, который даже Зухур не посмеет нарушить. Женщины не дадут, будут зорко следить. Но на всякий случай я на кухне стянула и спрятала за пазуху нож.

Старушка сказала:

– А теперь помолимся, доченька. Время вечерней молитвы.

– Я не молюсь, бабушка.

Хоть режь на куски, не могу обратиться к ней как положено – матушка. Она не рассердилась, лишь кротко произнесла:

– Надо молиться. Богу надо повиноваться.

Не хотела с ней спорить, но тут меня заело. Что она тут с благостным видом меня воспитывает! Сына лучше бы учила.

– Что же ваш сын Богу не повинуется?

Она всё так же кротко:

– Он молится, все законы соблюдает…

– А людей притеснять – это по закону?

– Он большой человек. Не нам с тобой его судить… А ты помолись, помолись, доченька. Мы с Зебо всегда вместе молились.

У меня духу не достало ей дерзить.

– Помолитесь сама, бабушка.

Голубица вздохнула, расстелила молитвенный коврик и принялась бить поклоны. Я смотрела на неё и думала, понимает ли она, что происходит. Понимает ли она, кто такой её сын? А может быть, прощает ему всё, что угодно. Это, мол, ваши мужские дела, а нам, женщинам, в них соваться нечего. Главное, чтоб в доме хорошо было. А что женщина думает – это никому не интересно…

Я не ложилась, ждала, пока она уйдёт. Старушка закончила бормотать и кланяться, свернула коврик и потянулась к керосиновой лампе, стоящей в нише. Я взмолилась:

– Бабушка, не гасите! Оставьте свет.

– Керосин беречь надо, – сказала старушка. – Такое время настало, не привозят его к нам теперь…

И задула огонёк.

Уснуть, ясное дело, я не могла. Мне все казалось, что Зухуршо подкрадывается ко мне в темноте. Я прислушивалась к каждому шороху: не открывается ли дверь. Чтобы успокоиться стала думать о хорошем – Андрей где-то совсем рядом. И представила, как мы с ним встречаемся…