Двенадцать часов двадцать четыре минуты. Верхнее селение. На въезде, справа от дороги – одноэтажная халупа с высоким крыльцом и вывеской «Магоза». Магазин. Дверь заперта на огромный замок. Естественно: жизнь остановилась. Местные попрятались по домам.

– Куда? – спрашивает Алик.

От центральной дороги расходятся две улицы – влево и вправо. Приказываю:

– Тормози.

Позади останавливается «газон» с бойцами. Комсомол выпрыгивает из кабины, подходит. Даю указание:

– Пошли бойца в ближний дом. Пусть расспросит местных об обстановке.

Боец возвращается через семь минут.

– Обошёл всю усадьбу. Пусто. Одна кошка шастает…

Двенадцать пятьдесят. Возвращаются четыре бойца, посланные на разведку. Безлюдны и прочие дома, расположенные рядом с магазином. Люди не попрятались, а покинули селение. Ушли в горы. Вопрос в том, гонятся ли урки за ними или засели где-то в кишлаке? Моя задача при любом варианте – вернуть население в кишлак и взять контроль над урками.

– Езжай прямо, – командую Алику.

«Уазик» карабкается вверх по извилистой улице. «Газон» идёт следом. В поле обзора – по-прежнему ни души. Алик хихикает:

– Когда в кишлаке не осталось людей, козел сам себя назвал Абдукаримом.

Как всегда, не к месту. Порой очень раздражает.

– Что за чушь мелешь? – спрашиваю сердито.

Алик объясняет:

– Народная поговорка, – и кивает влево.

В распахнутых воротах пустого двора стоит козел и строго смотрит на проезжающие автомобили.

– Эй, Абдукарим! – внезапно вопит Алик. – Ас-салому алейкум, уважаемый! Как дела?

– Отставить! – рявкаю.

В глубине двора, перед домом лежит на земле тело.

– Тормози!

Вхожу в ворота. Осматриваю труп. Древняя старуха с перерезанным горлом.

– Пулю пожалели, – говорит подошедший Комсомол.

Понятно. В кишлаке остались те, у кого не было сил на переход по горным тропам. Местные были уверены: никто не осмелится обидеть стариков. Но урки обошли покинутые дома и прикончили старых и больных.

Инструктирую Комсомола:

– Боевая задача – полное уничтожение бандитов. Передай ребятам.

Тринадцать ноль восемь. Возвращается один из разведчиков. Урки сидят в мехмонхоне дома, стоящего на правой улице, на берегу реки. Есть шанс, что они не знают о нашем присутствии – дом находится метрах в ста пятидесяти от места, где мы остановились, шум воды заглушает звук двигателей. Однако это лишь предположение. Напарник остался следить за обстановкой.

Тринадцать двадцать две. Одна за другой возвращаются две пары бойцов, посланных на разведку. Противника не обнаружили. Следовательно, все урки сосредоточены в одной точке.

Тринадцать тридцать. Скрытно подходим к дому, в котором засели бандиты. Разведчик, оставшийся следить за противником, сообщает, что изменений нет. Все сосредоточены в одном помещении, никто не выходил. Возможно, отдыхают или под наркотиками. Ворота закрыты. Рядом на улице припаркована «скорая». Забор чуть выше человеческого роста.

Подзываю бойца:

– Пригнись.

Встав ему на спину, осматриваю двор. Строение, в котором находится противник, расположено справа от ворот. Единственное окно обращено на северо-запад. Отлично.

Спрыгиваю, отдаю распоряжение:

– Нужна устойчивая подставка в метр высотой или чуть более. Ящик, повозка, что угодно… Фазыл, сработаешь по цели.

У него за спиной, как всегда – труба эр-пэ-гэ, а на голове – армейский зимний шлемофон.

– Выстрел жалко, – ворчит Фазыл. – Может, проще – гранату в окно, а потом из «калаша», если кто выскочит? Для надёжности.

– Выполняй, – отрезаю. – Экономист.

Не хочу даже минимального риска. Любая случайность – и кто-нибудь из ребят может поймать пулю. Нет, тварей надо прихлопнуть одним ударом. Раздавить каблуком, как ядовитых насекомых.

Один из бойцов пригоняет из соседнего двора тележку на двух колёсах. Указываю, где установить – вплотную к левому углу забора. С этой позиции траектория выстрела практически перпендикулярна стеклу в окне мехмонхоны. Расстояние – двадцать пять метров. Бойцы заклинивают колеса. Фазыл приподнимает клапаны шлемофона, затыкает уши ватой и взбирается на подставку. Раскачивает тележку, подпрыгивает – проверяет устойчивость. Снимает с плеча трубу, присаживается на колено, кивает второму номеру. Второй возится, неловко вставляя выстрел в гранатомёт.

– Болтиком на себя… – ворчит Фазыл. – Ну что, готово?

Встаёт, вскидывает трубу на плечо, укладывает ствол на верх забора. Оглядывается:

– Сзади все отошли? А то сожгу. И уши заткните… Стреляю.

Из казённой части ствола бьёт огненная струя. Звук выстрела бьёт по ушам. Ракета бьёт в окно. Время: тринадцать сорок три.

Фазыл соскакивает с тележки.

– Готово! Придётся хозяевам новую мехмонхону строить.

От старой – груда камней. От бандитов, ежу понятно, – отбивные с косточкой. Комсомол с двумя бойцами идут посмотреть, не нужно ли подчистить. Стволы наготове. Вскоре Комсомол кричит:

– Порядок!

Стоявший с ним рядом сорокапятилетний боец по прозвищу «бобо», дед, срывается с места и бежит куда-то за дом.

– Эй, Мардон-бобо, ты куда?!

Тот кричит на ходу:

– Посмотрю, может, на заднем дворе сено горит.

Бойцы смеются, улюлюкают:

– У тебя, старый, наверное, что-нибудь жидкое в кишке загорелось…

Через минуту Мардон-бобо зовёт:

– Даврон! Сюда иди!

Бойцы хохочут.

Направляюсь на задний двор. Почти вплотную к развалинам мехмонхоны притулилась какая-то хозяйственная постройка. Сарай или хлев. Из раскрытых ворот на карачках выбирается человек в камуфляже. Ползёт по двору. Определённо, контуженный. Меня не видит. Временная слепота.

Да это же Рауф! Жив! Что он делал в сарае? Дрочил? Могли бы упустить, если б Мардону-бобо не приспичило. Пинаю гниду ногой в бок.

– Вставай.

Припадает к земле, вновь приподнимается и ползёт. Подходит Комсомол, достаёт пистолет.

– Надо бы завершить. А то один остался, ни туда, ни сюда…

Останавливаю:

– Отставить. Шлёпнешь – и что? Во-первых, в таком состоянии он даже не поймёт, что его расстреливают. Эвтаназия, а не казнь. Во-вторых, если уж казнить, так перед строем. Чтоб бандюги прочувствовали, что к чему. Усёк? Тут такое дело… Я никому ещё не говорил, тебе первому. На днях уеду, с концами. Останешься за главного. Если захочешь. Словом, учись, пока есть возможность.

– Я и учусь, – отвечает Комсомол и с размаху засаживает Рауфу ногой по рёбрам.

В сарае обнаруживается парнишка. Избитый, изрезанный ножом, контуженный, едва живой. Приказываю оказать первую помощь. Вколоть промедол из аптечки, обработать порезы антисептиком, перевязать. Расспрашивать бесполезно.

– Он сейчас ничего не соображает. Придётся ждать, когда придёт в чувство, – говорю Комсомолу. – Без него вряд ли найдём, где кишлачные прячутся. В общем, размещай бойцов на постой в соседнем доме.

Утром на свежие мозги принимаю решение: искать, где скрываются местные, или ожидать, что сами выйдут, смысла нет. Бандиты обезврежены, а остальное – не моя забота. Сегодня же вернусь в Ворух. Контуженного парнишку придётся взять с собой. Одного не бросишь, а когда объявятся односельчане – неизвестно.

Семь ноль пять. Выхожу во двор. Нахожу Комсомола на летней кухне под навесом. Шаманит над котлом, стоящим на очаге.

– Манную кашку бойцам готовишь? – спрашиваю.

– Лекарство. Вчера стали шарить по домам, искали, чем бы брюхо набить. Нажрались какой-то дряни. Ночью началось. Дрищут, блюют, температурят…

– Сколько?

– Все. Кроме Мардона-бобо и Алика.

– Меня почему не разбудил?

Разводит руками. Понимаю: хотел примерить роль главного. В любом случае, на сегодня отъезд отменяется.

– Контуженные как? – спрашиваю.

– Пацан в себя приходит, Рауф не мычит, не телится.

Парнишка сидит в маленькой каморке, прислонившись к стене. Мотает головой. Говорит с трудом. Постоянно жалуется на головную боль. На бинтах проступает кровь. В итоге из его бессвязного лепета складывается следующая картина.

Кишлачные старейшины не сомневались, что Зухур будет жестоко мстить за убийство караульного. Решили действовать, как обычно в прошлом. Знают по рассказам стариков. Лет семьдесят назад прятались и от красных, и от басмачей. Есть какое-то ущелье неподалёку от кишлака, проход в которое не отыщет ни один чужак. По словам парня, идеальное убежище. Вода, пещера, где можно разжигать огонь, не выдавая дымом местоположение. И прочие удобства. Где находится? Это из парнишки даже Рауф не вытянул, а уж как старался. Я даже не спрашивал. Мне до фонаря. Пусть хоть вечно сидят в своём тайнике.

В пустом селении остались пять парней. Не ушли со всеми из гордости. Из потребности дать отпор. Засели на въезде с охотничьими ружьями и двумя автоматами, отнятыми у караульных. Естественно, долго продержаться против душманов не смогли. Закончились патроны. Одному из парней удалось сбежать. Трое были убиты. Один ранен. Его-то Рауф и пытал…

Входит Комсомол с чашкой какого-то горячего пойла. У него то ли дед, то ли бабка лечили травами. Он малость перенял. Протягивает чашку парню:

– Выпей.

– Выживет после твоего зелья? – спрашиваю.

Усмехается:

– Как получится.

Неплохо получилось. Выходил и парнишку, и отделение. Не факт, что все бойцы смогли бы выжить без его лечения. Несколько дней исходили поносом, бредили, стонали… На пятый – восьмого апреля – поправились настолько, что могли забраться в «газон» и вытерпеть дорогу до Воруха.

Тринадцать тридцать две. Въезжаю во двор казармы. За неделю моего отсутствия плац сильно загадили. Через час соберу войско и объясню, как соблюдать чистоту и порядок. Расстрел сделает объяснение более понятным.

Бойцы сбрасывают связанного Рауфа из кузова грузовика на землю. Комсомол предлагает:

– Надо запереть где-нибудь Помоемся после дороги, поедим, отдохнём немного, им займёмся.

– Фактически, – соглашаюсь.

– У Зухуршо зиндон есть. Можно туда бросить. Даже без караула не убежит.

Отрезаю:

– Не наша территория.

В итоге решаю запереть его в трансформаторной будке, расположенной метрах в тридцати от казармы. Железная дверь, глухие толстые стены. Считается, что источники высокого напряжения вредны для здоровья. Однако Рауфу не грозят ни рак крови, ни нарушение половой функции, ни даже выпадение волос. В трансформаторах нет тока. Линии электропередач в ущелье разрушены.

Комсомол с двумя бойцами уводят Рауфа. Урка оборачивается. При такой-то толщине у него удивительно тонкий голос. Визжит:

– Даврон, бля буду, выйду, кровь твою по капле выпью…

– Да ты романтик, – отвечаю.

Жить ему осталось часа два.

– Караульного поставь, – кричу вслед Комсомолу.

Он, не оборачиваясь, отдаёт честь: бу сделано.

Тринадцать сорок пять. Направляюсь к себе на квартиру. Пропылился, пропотел, необходимо сменить белье. Едва скинул грязное и надел чистое, в дверь стучат. Мой осведомитель. Зовут Бури – по-узбекски, волк, – но характер и даже внешность лисьи. Явился с докладом о минувшем периоде.

– А, Даврон! Как доехал? Как здоровье?..

И прочая мудотень. Не выношу эту манеру.

– Муму за хвост не тяни. Доложи обстановку.

– Нормальная обстановка.

– Происшествия?

– Не было происшествий. Все хорошо.

– Зухур?

– Тоже хорошо. Только огорчается, наверное.

– С чего это?

– Жена сгорела.

Сразу не врубаюсь:

– Чья жена?

– Зухуршо жена.

– Хамидов, чушь не пори. Объясни чётко – что значит, сгорела?

– Керосин на себя вылила…

– Нечаянно, должно быть, облилась.

– Нет, зачем нечаянно?! Нарочно подожгла.

Не испытываю абсолютно никаких эмоций. Вероятно, реакция запаздывает. Или смерть Сангака опустошила резервы, а новых не накопил.

– Жива?

– Была. Сейчас не знаю. Они не говорят.

– А Зухур?

– Наверное, огорчается.

Чувство все же вскипает. Медленно, тяжело. Не жалость, не чувство вины. Гнев. Зухур нарушил договор. «На лицо не посмотрю, в одну комнату с ней не войду…» Обманул. Вошёл. А она не снесла насилия.

Встаю, надеваю робу, натягиваю мабуты. Кладу в кобуру пэ-эм. Лис по дороге отстаёт. Вхожу во двор. Иду в дом. В дверях – мать Зухура.

– Где?

– Нельзя. Чужим на женскую половину входить – грех.

– Где она?

Отодвигаю старуху, открываю дверь направо. Дверь налево. Пустая комната. Дверь прямо. Открываю. Здесь?! Низкий потолок. Полутемно. Горящий глиняный светильник. В правом углу комнаты – кровать, занавешенная белым пологом. Подхожу, приоткрываю. Зарина. Степень ожогов? Вторая, третья? Сколько процентов обожжено? Свыше тридцати люди не выживают. Бережно запахиваю полог. Выхожу. Тихо прикрываю за собой дверь. Старуха шепчет молитву, вздыхает.

– Где Зухур?

– Зухуршо дома нет. Зухуршо уехал.

Врёт. Защищает сына. Кто-то донёс, что я приехал. Прячется. Поднимаюсь на второй этаж. Обхожу помещения. Зухура нет. Затаился. В своём кабинете? На складе? В гараже? В коровнике?

Выхожу. Иду к кабинету. Пинаю дверь, другую. Пусто. Иду к гаражу. Справа – сетчатый загон. Питон греется на солнце. Достаю пэ-эм. Пристраиваю ствол меж ячейками. Целюсь в голову. Бью. Порядок! Попадание с первого выстрела. Гадина бьётся, извивается, но знаю, что мертва.

Дверь в воротах склада распахивается. Гадо. Смотрит. Молча, бесстрастно.

– Где он?

– Уехал в горы, на охоту…

Иду в гараж. Пусто. Возвращаюсь к Гадо.

– Где машины?

– Зухуршо все взял. Свою охрану повёз.

– Ты почему не поехал?

– Заболел.

Врёт. Мне без разницы, почему и зачем. Смотрю на часы. Четырнадцать десять.

– Зокиров!

Боец бежит от ворот.

– Мчись в кишлак, пригони машину. Найди фургончик, в крайнем случае – грузовик. В темпе!

Убегает. Говорю:

– Гадо, прикажи, чтоб залили пару запасных канистр. Чтоб хватило до Калай-Хумба. Повезу в госпиталь.

Иду в дом. Нахожу старуху.

– Собирайте её. Повезу в больницу, в Калай-Хумб.

Старушонка лепечет:

– Не надо, в городе не помогут… В Талхак надо, к старой Хатти-момо. Она знает. Она вылечит…

– Кто такая?

– Знающая женщина, хотун. У нас, в Ворухе, тоже очень сильная хотун была. Теперь нет, умерла. Больше никто не знает, как лечить. Хатти-момо знает.

Выжила из ума бабка… И вдруг меня точно молнией прошивает. Вспоминаю: комнату, где лежит Зарина, освещает не лампа, а древний светильник. Это знак. Я просмотрел. Упустил. Это подсказка! Огонь. Ожоги. Старая вещь. Примитивная. Старинная. Указание прямым текстом на старую знахарку. А что, если не знак, а простая случайность?

Кости укажут. Достаю из кармана мешочек с зарами. Загадываю. Любое чётное число: светильник – не знак, а просто обычный предмет. Следует везти девушку в Калай-Хумб. Любое нечётное: светильник – это знак. Необходимо доставить знахарку в Ворух.

Присаживаюсь, бросаю зары прямо на ковре, постеленном на полу. Пять и два!

Собираю зары, встаю.

– Убедила, мать. Но Зарина дорогу не вынесет. Привезу лекарку сюда.

– Хатти-момо совсем старая, слабая. Не поедет.

– Поедет. Добром не согласится, в мешок засуну.

– Силой нельзя, – лепечет старушонка. – Мусульманам так поступать запрещено. Если силой заставить, лечения не получится.

– Ладно, как-нибудь уговорю.

Жду. В четырнадцать тридцать семь Зокиров пригоняет машину. ЗИЛ-80. Приказываю загрузить в кузов две резервные канистры. Сажусь в кабину.

– Поехали. В Талхак.

Водитель удивляется:

– А девушка? Сказали, девушку везти…

– Поезжай.

Четырнадцать сорок пять. Спускаемся вниз по улице, к площади. Слышу, где-то неподалёку стрекочет вертушка. Кричу водителю:

– Стой!

Тормозит. Выскакиваю. На северо-западе, из-за горы выплывает вертолёт. Идёт на небольшой высоте. Кричу водителю:

– Тряпки есть? Давай сюда.

Роется под сиденьем, протягивает мне промасленный лоскут.

– Это все? Больше нет? Дай заводную ручку!

Хватаю заводную ручку, запрыгиваю в кузов. Обматываю короткий конец изогнутой железяки тряпкой. Мало. Сбрасываю куртку, срываю с себя рубаху и наматываю её поверх тряпки, туго на перехлёст перетягиваю рукавами и завязываю, чтобы не слетела. Откидываю крышку одной из канистр, перегибаюсь через борт кузова, поливаю тряпичный набалдашник бензином. Взбираюсь на крышу кабины. Достаю из брючного кармана зажигалку. Поджигаю. Размахиваю факелом над головой. Тряпки чадят чёрным дымом.

Заметят? Продолжаю сигналить.

Увидели! Вертолёт снижается. Спрыгиваю с крыши в кузов, отшвыриваю факел назад, на дорогу. Накидываю робу, перебираюсь в кабину.

– Туда! В темпе.

– А ручка?!

– На обратом пути подберёшь.

Выкатываем на юго-западный край площади. Вертолёт – камуфлированная двушка, опускается. Дверца открывается, выходит мужик в полевой форме. Неужели Ястребов?! Порядок! С ним договорюсь. С ним будет легко. Направляется ко мне. Иду навстречу.

– Здорово, Даврон. Чего это ты Робинзона на острове изображаешь? Мы бы и без твоих сигналов сели. К вам летели. Захотелось, понимаешь, вас проведать, поглядеть, как дела идут…

Врёт или нет? Мне все равно. Говорю:

– Кстати прилетел. Даже не представляешь, как кстати…

– Отчего же? Представляю. Я на расстоянии чую, что нужен. Добрый волшебник Ястребов.

Заставляю себя улыбаться. Не до гордости. Подхватываю:

– А чудо сотворить слабо?

– Заказывай.

– Девушку надо транспортировать. В Талхак.

– Что так жидко? Я-то думал, что-нибудь серьёзное попросишь… Транспортировать, конечно, можно… Однако не слишком ли чудесами разбрасываешься? Прибереги для важного случая. Тем более, что транспорт, вижу, у тебя самого имеется…

– Случай важный, – говорю. – Важнее некуда.

– Тебе виднее. Да понимаешь ли, горючки в обрез. Меня летуны за перерасход сожрут. Я обещал, что недалеко полечу.

– Убеди парней. Я им возмещу. Не сейчас… Через несколько месяцев. За каждый литр керосина – литр водяры.

Присвистывает:

– Ты хоть представляешь, сколько сожжём? Туда да обратно – в водочном эквиваленте хватит, чтоб целый год керосинить… А что за девица? Стоит эдаких подвигов?

– Жена Зухура.

– А-а-а, эта девочка… Я её видел. Красивая. Везёшь красавицу к родителям? Зухуршо не станет ревновать?

– Спасать её надо. Ожоги. Третья степень.

– Да ты что! Ну, даёшь! Третья степень, и зачем-то тащишь в кишлак. Там что, израильскую клинику открыли? Даврон, окстись. Даже в Калай-Хумбе, в госпитале не спасут… Слушай, у меня в вертушке аптечка. Вколем ей промедол, хоть боль снимем. Если по уму, то надо, конечно, такую дозу, чтоб заснула и не проснулась. Зачем девочке страдать зазря. Выжить она при любом раскладе не выживает.

– Выживет. Есть шанс.

– Ой ли? Не знаю, не знаю… Ну, а несчастный муж что?

– На охоту уехал.

– Он-то знает, что с женой?

– Знает.

Задумывается на миг. Что-то прикидывает.

– А ты, стало быть, бескорыстный друг, спасатель, спаситель и все такое… Ну да, ну да… Ты прости, что бесцеремонно… Это я по дружбе.

Делаю глубокий вдох. Медленный выдох. Говорю спокойно:

– Не обо мне речь. Помоги, буду должником. Сделаю все, что скажешь.

Молчит. Спрашивает:

– Подумал прежде, чем обещать?

– Подумал.

– Тады держись, ловлю на слове. Я вообще-то не к Зухуру, к тебе прилетел. Разговор есть.

– По дороге поговорим.

– Не выйдет, надо без свидетелей. Разговор серьёзный, пилоту его слышать ни к чему… Да не дёргайся ты. Пять минут погоды не сделают.

Смотрю на часы. Четырнадцать пятьдесят семь.

– Погнали.

– Одно условие, – говорит Ястребов, – язык на замке. Договоримся, не договоримся – чтоб молчок.

– Мог не предупреждать.

– Верю. Ну, а дело… Дело-то в общем простое. Надо вальнуть одного пассажира.

Сговорились они, что ли? Сначала Алёш, теперь этот.

– Не по адресу.

– Да ты погоди, дослушай. Как-никак в должники набиваешься.

«Понятно, – думаю. – Использует момент».

– Предположим… Дальше.

– А дальше – пустяки. Ты этого пассажира знаешь, встречал недавно. Алёша Горбун. Он все ещё в Калай-Хумбе. Шанс – зашибись, сто лет ждать, пока такой же подвернётся. А уедет в Хорог, где его достать – задачка, ох, непростая.

– Почему я? Местных не нашёл?

– Ты разве этих орлов не знаешь? Ни у одного вода в жопе не держится. Непременно разболтает, не сегодня, так завтра. А дело, мягко говоря, щекотливое.

– Факт. Рука Москвы и все такое.

– Типун тебе на язык. Какая на хер Москва! Россия-матушка тут вообще ни сном, ни духом. Чисто местные разборки. Тутошние мои компаньоны заинтересованы… А я в ваших палестинах надолго, вот и не хочу рисковать. Залётный нужен, чтоб следа не оставил. Исполнил, улетел и ищи-свищи. Где он? А нет его…

– Вот как, значит? – говорю. – Нормально!

Он запинается на миг. Догадывается:

– А-а-а, ты вот о чем!.. Прикинь, зачем мне, деловому человеку, время терять, чужой керосин жечь, лишний долг перед летунами на себя брать, в горы лететь – и все это ради одноразового исполнителя, чтоб его после задания ликвидировать? Был бы нужен одноразовый, я б вышел на улицу, свистнул – целая толпа набежит. Как, логично?

– Предположим.

– Итак, задача: ищем профессионала и человека со стороны. А ты… Скажу честно, но чтоб без обиды. Лады? Про боевой опыт и прочее молчу. И без того ясно. Главное, ты, с одной стороны, по обличью как бы местный, во всяком случае, всегда проканаешь за местного. А с другой, как в анекдоте говорится, – гвоздь от совсем другой стены. Для подобных дел – самое то. Идеальная кандидатура.

– У идеального кандидата есть один недостаток, – говорю. – Не согласится.

– Уговорю. Психология, мой друг, психология. Я тебя приметил ещё у Горбатого. Поверь, в людях разбираюсь. Когда на денёк в Курган наведывался, кое-кого порасспросил. Теперь много про тебя знаю.

– И что выяснил?

– Разное… В общем, хорошо о тебе говорили.

– Копнул бы глубже – узнал, что гражданские у меня в Красную книгу записаны. Отстрелу не подлежат.

– Пустяки. Одного-то, небось, вычеркнешь.

– Причину назови.

– Ну-у-у, брат, причину ищи сам. Поднатужься.

Даёт понять: откажусь – и хрен мне, а не вертолёт. Торопит:

– Решай поскорей. Или летим, или…

– Три минуты. Дай подумать.

– Отчего ж не дать? – демонстративно выставляет руку с часами.

Через пятнадцать секунд говорю:

– Согласен. Одно условие: доставим девушку и летим на пастбище. По воздуху – от кишлака рукой подать.

– Травки захотелось пощипать?

– Хочу с Зухуром парой слов перекинуться.

– Нет проблем. Для своего человека – хоть на край света.

Говорю:

– Дай ещё десять минут. Я – за девушкой.

Бегу к грузовику.

Особо раздумывать было не над чем. Все чётко. Для меня не существует понятий «хорошо» и «плохо». Есть только «правильно» и «неправильно». В данной конкретной ситуации правильное решение – валить Алёша и дать девочке шанс. За неё я в ответе. Перед ней в долгу. За него не отвечаю. Горбун сам напросился – подошёл слишком близко и угодил в зону контакта. Я не зазывал.

Говорю водителю:

– Сейчас – к дому Зухура, отвезём девушку к вертолёту. Затем дуй в гараж. Найди Алика, скажи ему: Даврон приказал подготовить машину к завтрашнему утру. В семь ноль ноль – выезд в Калай-Хумб.