В фургоне в Талхак еду. Могучую силу в себе чувствую, дедов-покойников призываю. Не к дедушке Абдукариму – напрямую к древнему старшему деду, от которого наш каун происходит, обращаюсь:

«Дед Абдушукур, помогите. Зухура убивать буду. Если поможете, то, прошу, знак, пожалуйста, подайте. Знак не подадите – все равно тысячу раз спасибо. Я сам то, что задумал, исполню».

В жар меня бросает. Это деды-духи знак подали – помогут.

Шухи-шутник на скамейке рядом сидит, локтем меня толкает:

– Эй, Тыква, ты когда жену Зухура из огня тащил, наверное, пощупал немного? Мягкая, наверное, сладкая…

Другие хохочут:

– Нет, Тыква говорит: совсем жёсткая, подгорелая.

– Нет, Тыква говорит: совсем сырая была. Мало прожарилась..

– Тыква сырых баб не любит. Говорит: сырая – невкусная. Тыква жареных баб любит.

– Если посолить, сырая тоже сойдёт…

Молчу. Даже презрения у меня к ним нет. Раньше думал – волки, теперь знаю – жалкие шакалы. Сила меня распирает. Сдерживаю силу, наружу вырваться не даю. Зарина силу даёт. Не знаю, жива или нет, но постоянно её рядом чувствую. Не печалюсь, не скорблю – пылающую Зарину в себе постоянно ощущаю.

В Талхаке фургон на краю площади, около мечети останавливается. Наружу выхожу. Люди в отдалении стоят. Зухур из «Волги» вылезает. Ближе к нему подхожу. Шакалы тоже подходят. Зухур любит, чтоб за ним войско толпилось.

Горох-асакол навстречу Зухуру спешит, ковыляет.

– Добро пожаловать в Талхак, господин.

– Приготовил? – Зухур спрашивает.

– Все готово, – отвечает. – Но лошадей для ваших солдат не нашлось. Селение у нас бедное, ослов много, а лошадей совсем нет.

В стороне, у мечети, слева – жеребец и пять ослов наготове стоят, осёдланные.

– Верно ты сказал, ослов у вас много, – Зухур говорит и на народ смотрит.

– Извините, солдатам вашим пешком подниматься придётся, – Горох говорит.

На шакалов взгляд перебрасывает. Хитрым глазом шарит – выискивает, не обиделся ли кто? Не затаил ли злобу? На меня взглядом натыкается. Застывает. Глаза удивлённо: «Эй, Тыква, ты ли это? – спрашивают. – Чего это, Тыква, ты героический вид принял? Почему из себя тёмного витязя строишь?» – Сами себе отвечают хитренько: «А-а-а, поняли… Знаем, что ты задумал. Мы тебя, Тыква, насквозь видим».

Я, будто из другого мира, из своего холодного гнева на Шокира гляжу. Безразличен он мне. Будто он – сухой глины комок. Будто тень от камня.

Горох усмехается. От меня взгляд отводит, Зухуру говорит:

– Совет, извините, хочу дать. Тыквы следует опасаться…

Зухур договорить не даёт. Смеётся:

– По себе судишь? Разве тыква опаснее гороха?

Люди хохочут. Шакалы, что вокруг меня стоят, тоже хохочут. Горох – чёрный, старый, сухой – от злобы зеленеет. Как молодой горошек, зеленью наливается. Глаза, чтоб злобу не выдать, вниз опускает. Потом смеётся натужно:

– Ха-ха-ха, – смеётся. – Правду сказали. Тыква тоже очень опасной быть может. Если вокруг тыквы, скажем, змея обовьётся…

Хоть и Горох, а смело говорит, по-мужски поступает. Глаз не поднимает, на Зухура не смотрит, но в ответ на насмешку – насмешкой бьёт.

Люди хохочут. Зухур молчит. Люди тоже замолкают. Ждут, что Зухур ответит, как поступит. Если рассердится, то пусть хоть на куски Шокира разорвёт, но победа в аскиябози – состязании острым словом – все равно за Горохом останется. Горох над ним верх одержит.

Зухур говорит:

– Неверно ты сказал. Если в гороховой грядке змея прячется, то горох намного опаснее… Но не бойся. Сейчас недосуг, а будет время – я тот горох обязательно прополю.

Народ хохочет. Зухур – чужой, враг. Горох – тоже чужой, враг. Приятно, когда враги меж собой грызутся…

Горох молчит. Потом говорит:

– Не про овощи речь велась. У вас в армии парнишка служит. Тыквой его зовут…

Отступает, себя соблюсти не может. Опять чёрным, старым, сухим делается.

– Хватит! – Зухур его обрывает. – Знаешь пословицу? «Захочет осел плети – лезет в двери мечети».

Гафур к Зухуру коня подводит. Зухур кое-как в седло взбирается. Шухи меня локтем толкает.

– Про тебя, Тыква, кривой говорил. Опасный ты, оказывается, человек.

Шакалы хохочут, насмехаются.

– Тыква – богатырь. Один-одинёшенек целую армию мух от горшка с кашей отгоняет.

– Э, над Тыквой не смейтесь. Рассердится – нас тоже, как мух, перебьёт.

– Страшно с таким героем в горы идти. Может, свяжем его, здесь оставим?

– Дорогу кто показывать будет?

– Автомат у него отнять надо.

– Эй, Гург, прикажи Тыкве, чтоб автомат отдал.

Гург говорит:

– Баланду не трави. Потопали. Вперёд, пацан.

Подумав, на меня смотрит и через плечо Шухи приказывает:

– Возьми у него автомат.

Шухи:

– Лучше пусть Тыква мой и свой автоматы несёт, – говорит. – А я на нем, на Тыкве, верхом поеду.

– Пургу не гони, – Гург сердится. – Отдай ему ствол, пацан.

Автомат с плеча снимаю, Шухи отдаю.

– Тыква, вперёд! Дорогу показывай.

Впереди иду, за мной Гург идёт. За кишлак выхожу, оглядываюсь. Снизу из Талхака караван шакалов тянется. Впереди Занбур, за ним Зухур на коне тащится, следом Гафур шагает, за Гафуром наши мальчишки ослов гонят. Ослы коврами, корзинами, ящиками нагружены. За ослами шакалы идут: Гитлер, Шухи, Гург и другие. Семеро. Семь шакалов Зухура охраняют.

По тропе подниматься начинаю. Хорошо, что Зухур змею с собой не взял. Если перед охотой со змеёй встретишься, удачи не будет. То же, если с кошкой или лисой. Наверное, поэтому тот, кто в Зухура возле речки Оби-Бузак стрелял, в цель не попал. Мор, Зухуров змей, его удачу нарушил…

Иду, к развилке Марги-шоир приближаюсь. К месту, где одна тропа прямо уходит, другая налево ведёт.

– Куда? – Гург сзади спрашивает.

– Прямо, – говорю. – Налево роща, где люди дрова берут.

К развилке Марги-шоир поднимаюсь, ладонями по лицу провожу, «омин» произношу – покойного поминаю. Гург замечает, спрашивает:

– Что за место?

– Поэта Хирс-зода здесь убили, – объясняю.

Гург – мужик приметливый. Тошно мне с ним толковать, но и молчанием выдать себя не хочу.

– У Хирс-зода семьи не было, – говорю. – Детей не было, дрова сам собирал. В верхнюю рощу поднимался, осла перед собой гнал, Саид-ревком на лошади его настиг. Ничего не сказал, в Хирс-зода выстрелил, лошадь повернул, назад, вниз ускакал.

– Почему убил?

– Из-за обиды, из мести убил.

Человека убивать запрещено. Если из мести – то за пролитую кровь. Но Зухура убить не грех. Это не убийство, охота.

Гург-волк стоит, караван поджидает, по окрестным горам взглядом шарит – нет ли где засады. Я тоже смотрю: снизу караван приближается. На подъёме перед Марги-шоир стою, наблюдаю, как Зухур на коне подъезжает. Не умеет верхом ездить. В седле, как цветок на лысине плешивого, сидит. Волнуется, в седле ёрзает, коня с шага сбивает. Конь оскальзывается, подковами по камню скребанув, напрягается, прыжком наверх выскакивает. Зухур едва из седла не вываливается.

Думаю: это деды-покойники вновь мне знак подали. Помогут.

Опять вперёд ухожу. Гург-волк за мной идёт.

До Дахани-куза – Кувшинного горла – дохожу. Это место и впрямь узкое горло большого кувшина напоминает. Тропа по узкой расщелине в скале проходит – сквозь горлышко протискиваться приходится. А дальше – широкое пространство открывается. Протиснешься и как бы внутрь кувшина попадаешь – на просторную поляну, обломками камня засыпанную. Дальше вверх тропа широкая идёт. На этой поляне наши люди всегда противника уничтожали. Заманивали тех, кто сверху к кишлаку спускались или снизу в горы поднимались.

Иду, думаю: место хорошее, но плохо, что оружия нет. Не то здесь бы Гурга-волка убил, а Зухура из засады застрелил. Гадаю: каким приёмом Зухура брать? Охотничьему искусству меня усто Джоруб учил. Говорил: «У каждого зверя своя повадка. К каждому особый приём применять следует».

На выдру, водяную собаку, осенью с кувшином охотятся. Около реки большой кувшин с узким горлом кладут. Кишку берут, один конец ко дну кувшина прикрепляют, другой – на берегу бросают. Водяная собака кишку находит, радуется. На кишку набрасывается, заглатывать начинает. Заглатывает, до кувшина добирается, голову в горло протискивает, назад вытащить не может. Так её берут.

На куницу с помощью камня охотятся. Каменную плиту находят, под ней землю роют, в ямку кусочек мяса кладут. Куница мясо находит, съедает. Три-четыре раза такое повторяется, куница привыкает, ни о чем плохом не думает. Затем охотник яму углубляет, мясо под самый край камня кладёт, плиту палочкой подпирает. К палочке верёвку привязывает, сам прячется, конец верёвки держит. Куница мясо есть приходит, охотник верёвку дёргает, плита падает, куницу в яме придавливает.

На горных козлов охота разной бывает. В зависимости от года. Их в один год дэвы, а в другой – пари пасут. Чередуются. Если дэвы присматривают, охота удачной бывает: дэвы – ленивые, о козах плохо заботятся. Когда пари пасут – год для охоты несчастливый. Пари охотника издали замечают, кричат козлам: «Мусульмане пришли». Те убегают. Летом и осенью охотятся по-разному. Летом заранее высматривают: днём – где козел пасётся, а вечером – где ночует. На следующий день козел пастись приходит, его подстерегают, убивают. Козу с козлятами убивать нельзя. Осенью козлы к козам приходят. Охотники знают дороги, по которым козлы своё стадо водят, в тех местах маленькие хижины из камней строят, в них сидят-прячутся, оттуда козлов стреляют. Дед Мирбобо, отец усто Джоруба, в давние времена в хижине восемь суток просидел, трёх козлов убил.

На сурка с водой охотятся. Нору водой заливают, сурок выбегает, его палкой бьют.

Медведя, в засаде сидя, из ружья бьют.

Как на Зухура охотиться? Мне его повадки самому определить надо. Самому решить, в каких местах его взять удастся.

Усто Джоруб, искусству меня учивши, говорил: «Охотник-стрелок осторожность соблюдать должен. Зверя трудно убить. Но трудно и свою жизнь сохранить. Охотник-стрелок о двух вещах помнить-заботиться должен – как зверя взять и как самому не пострадать, с гор без урона для себя спуститься».

Думаю: как разом и Зухура взять, и невредимым уйти. Потом думаю: не время сейчас о том думать.

До Дед-камня, за которым наше пастбище начинается, дохожу. Проходя, до камня дотрагиваюсь, чтобы удачу дал. За камнем позади каменная хижина стоит, в которой летом пастухи живут. Рядом – очаг, из камня сложенный.

– Иди, Тыква, посмотри, не прячется ли кто в хибаре, – Гург приказывает.

В хижину захожу. Пусто. Голо. Как будто бесы хулиганили.

– Чё тут за свалка? – Гург входит, спрашивает. – Разве люди так живут?

– Вазиронцы, – говорю. – Они здесь жили. Когда прогнали их отсюда, второпях собирались.

– Тряпки, войлоки… Зачем? – Гург говорит.

Оглядел. На пол земляной сплюнул:

– Тут ночуете?

– Здесь, – говорю. – Дом это.

– Дом? Хата в крытке и то лучше, – Гург говорит. – Стены каменные, пердячим паром провоняли… Я бы снаружи спал. Холодно, да на свободе. Лежишь, звезды над тобой…

Вне дома спать нельзя. Неподалёку – Кухи-Мурдон, страшное место, опасное. Гора, на которой дэвы своих мертвецов хоронят.

Один человек – не наш, чужой, – из города приехал – тоже под открытым небом ночевать задумал. «Очень у вас душно. Я свежий воздух люблю», – сказал. Отговаривали его, не послушал. Курпачу на траве расстелил, одеяло взял, лёг. Утром люди проснулись – нет того человека. Курпача и одеяло остались. Одежда вокруг разбросана. Человек пропал. Искали, не нашли. Время прошло, мальчишки ревень на склоне под пастбищем собирать пошли – тело того приезжего нашли. На камнях голый лежал, зверями-птицами обглоданный. Но все равно знающие люди на теле знаки различить сумели. Сказали: «Дэвы его умертвили».

Но я того Гургу объяснять не желаю.

Тем временем караван приходит.

– Тыква, иди разгружай, – Гург приказывает.

Разгружаю. Из нашего кишлака мальчишки, которые ослов гнали, – помогают. Поклажу с ослов снимаем. Ковры снимаем, неподалёку расстилаем. Один для Зухуршо. Поодаль другой – для шакалов… Ящик с водкой к Зухурову ковру относим. Вьюки, мешки, канистры с водой к пастушеской хижине переносим. Большой котёл возле очага ставим.

Гург говорит:

– Тыква, за огнём будешь следить. Дрова рубить.

Подзывает Шухи, приказывает:

– На перешеек иди. Возле кучи камней садись, за тропой следи. Чтобы никто втихаря не подошёл.

– Пусть Тыква туда идёт, – Шухи говорит.

Гург железные зубы скалит:

– Шухи, пургу не гони. Иди!

Шухи говорит:

– Ладно. Если Тыкву на камнях посадить, разве что-нибудь хорошее вырастет?

Автомат берет, уходит.

Зухур на ковре, опершись на подушки, лежит. Шакалы кружком сидят. Я дрова-хворост рублю-ломаю. На Зухура незаметно поглядываю. Как его брать, прикидываю. Занбур-повар огонь разжигает. На очаге котёл установить мне приказывает. Масло в котёл льёт, калить начинает.

– Руки вымыть не из чего, – говорит. – Тыква, я в хижине кувшин видел. Иди, принеси.

В хижину иду. Кувшин справа на полке на стене стоит. Беру кувшин, вдруг вижу: под полкой в углу камонгулак, лук-праща, стоит. Когда я в первый раз сюда заходил, лука не заметил. Был он здесь или не был? Дедушку Абдукарима вспоминаю. «Держи лук покрепче, – дедушка говорил. – Вот так, Карим, молодец. Теперь тетиву натягивай…» Кувшин назад на полку ставлю, лук, как дедушка учил, в руки беру. Хороший лук, мощный. Думаю: «Зачем он мне? Из лука только птиц бьют. Может быть, знак это? Или, может, деды-духи мне лук как оружие дали? Если они, то им лучше знать… Или вазиронцы, когда их Зухур с нашего пастбища прогнал, в спешке вещи собирая, в хижине лук забыли? Возьму. Если знак – хорошо. Если пастухи лук оставили – тоже ничего плохого не будет».

Тетиву снимаю, сворачиваю, в карман кладу. Лук без тетивы от простой палки ничем не отличается. Пусть думают: «Тыква-дурачок с кривой палкой ходит». Кувшин беру, Занбуру отношу.

– Палку зачем притащил? Дров много, – Занбур говорит.

– А, палка, – говорю. – Палка, да…

– Дурак ты, Тыква, – Занбур говорит. – Полей на руки.

Руки моет, мясо режет…

Потом Шухи от харсанга приходит.

– Тыква возле плова на кухне, а я палец сосу? Несправедливо. Теперь пусть Тыква возле кучи сидит. А я тебе, Занбур, помогать буду. Ты не против?

– Мне бара-бир, без разницы, – Занбур говорит.

Говорю Шухи:

– Автомат дай.

– А кривая палка у тебя зачем? – Шухи говорит. – Увидишь врага, палку на него наставь и кричи: «Ту-ту-ту!» Но смотри, всю обойму разом не выпусти. Короткими очередями бей…

– Ладно, – говорю.

– Неправильно сказал. Скажи: «Пост принял».

– Пост принял, – говорю.

Шухи меня по лбу пальцами щёлкает:

– На боевой пост шагом марш!

К харсангу иду, сажусь, тетиву к луку прилаживаю. Если деды послали, может, лук особенный. Разглядываю. Обычный лук-праща, из ветви иргая, кизильника, сработанный. Две тетивы из бараньих кишок рога лука стягивают. Посредине меж тетивами – перемычка: кусочек тряпки нашит. Лук испытываю. Камешек малый – с перепелиное яйцо – беру, в тряпицу закладываю и тетиву на всю длину руки оттягиваю. Хороший лук, мощный. У нас в Талхаке и старые, и малые из камонгулаков стреляют, птиц бьют. Но этот лук натянуть, который мне деды-духи послали, ни у старика, ни у ребёнка сил не хватит. Большой камешек – с куриной яйцо – нахожу, в лук-пращу закладываю.

Шаги слышу, сажусь, лук-пращу рядом кладу. Спросят: «Зачем лук?» – «Перепёлок настрелять, чтоб плов слаще был», – скажу.

Из-за Дед-камня Зухур выходит. Спиной к Деду-камню встаёт, ремень на штанах, озирая окрестности, расстёгивает… Меня замечает.

– Чего уставился?! Отвернись, скотина, – кричит.

Отворачиваюсь. В уме за один миг много мыслей проносится. «Знаки не зря были… Зухур сам ко мне пришёл… Сейчас не убью, возможность упущу… Будет ли другая?.. Деды-духи камонгулак послали… Они знают… Они знак дают: Зухура из лука-пращи убить возможно… Иначе не послали бы… В голову или грудь бить?.. В грудь легче попасть… Если в голову – вернее убить… До Зухура – тридцать шагов… Уверен – точно попаду… Если не убью, а только оглушу, подбегу, ножом дорежу… Если закричит, пусть кричит… Не смогу живым уйти – значит, так тому и быть… Пусть будет, что будет…»

Лицом к Дед-камню поворачиваюсь. Вижу: Зухур на корточках сидит, тужится. Теперь знаю, какой для охоты на Зухура способ есть… Его, когда он испражняется, бить следует.

Лук беру, тот же камень в тряпицу вкладываю. Во весь рост встаю. Говорю: «Не мои руки – пира святого Довуда, всех охотников покровителя, руки». Лук до отказа натягиваю.

Страшная сила меня одолевает. Как в увеличительное стекло Зухуршо вижу. Бородавки, родинки и все прочее, как будто я своё лицо вплотную к его лицу приблизил, разглядываю. На меня не смотрит. В середину лба целюсь, камень выпускаю. Камень Зухуру в середину лба бьёт, назад отбрасывает. Зухур на спину падает.

Думаю: «Если ранил или оглушил, добить надо». Быстро спускаюсь, к Деду-камню спешу, на бегу нож вынимаю. Подбегаю, Зухур лежит. На спину упал, свой помёт телом накрыл. Смотрю, камень глубоко в лоб ушёл. Наверное, череп проломил, в кости застрял. Ногой Зухура потолкал – мёртвый.

Рядом с тушей Зухура присаживаюсь. Однако осторожность соблюдаю. Может, ещё оживёт. Если бы медведя или козла убил, горло бы перерезал, тушу головой вниз по склону передвинул – чтобы вся кровь вышла.

Тушу Зухура на живот переворачиваю. Шея у него толстая, жирная. Пальцами на шее позвонки нащупываю, между двумя позвонками острый конец ножа втыкаю. Удивляюсь – нож легко входит, хрустит. Голову отрезаю. Думал, струя ударит… Нет, кровь, как из опрокинутой бутылки, вытекает. Нож о рукав Зухура вытираю, в ножны кладу. Голову за шерсть беру: из неё кровь капает, чёрная, тягучая. Кровь о траву вытираю, чтобы свою одежду не замарать.

Голову беру, к харсангу возвращаюсь. «Брать лук или не брать?» – думаю. Потом думаю: «Зачем он теперь?» Как уходить буду?

Три пути есть.

Слева от Дед-камня – на западе – ущелье есть, узкая расселина, вверх по горе поднимается. По нему пролезть, на гору забраться – дальше пути нет, за горой ущелье, а за ущельем – гора Кухи-Мурдон. Дорог туда нет, там человеческие владения заканчиваются, дэвов владения начинаются. Люди туда никогда не ходят. До границы человеческих владений дойду, остановлюсь, шакалы меня догонят, схватят.

К щели, что в гору ведёт, пробираюсь. По узкой щели-ущелью подниматься начинаю. Голову неудобно нести. Шерсть на Зухуровой голове короткая, из пальцев выскальзывает. Рот ему открываю, два пальца левой руки – указательный и средний – в пасть, под язык, запускаю, изнутри нижнюю челюсть зацепляю, а большим пальцем снаружи, под подбородком прижимаю, придерживаю. «Мёртвый, – думаю. – Не укусит». Так ловчей нести. По щели поднимаюсь, наружу, на гору вылезаю, из-за камня выглядываю.

Отсюда, сверху, все далеко вижу. Шакалы возле Дед-камня, вокруг безголовой туши Зухура толпятся… Потом вижу: Гафур или Занбур, сверху не различить, на лошадь садится, мимо Дед-камня проезжает, по тропе скачет, за поворотом скрывается… Думают, я в сторону Талхака ушёл.

Кто-то к краю пастбища бежит, на откосе меня высматривает. Нечаянно себя выдаю. Из-под ноги камень выскальзывает, скачет, прыгает, вниз на траву падает. Шакалы слышат, вверх смотрят.

– Вон он! – кричат.

– По горе лезет!

– Эй, Тыква, спускайся! Все равно догоним!

Вижу, вверх лезут, за мной в погоню идут. Дальше поднимаюсь, левый склон огибаю, в диком месте оказываюсь. Люди здесь не ходят. Никогда не ходили. Зачем здесь ходить? Куда идти, не знаю. Быстро гляжу, путь прокладываю. Наконец вылезаю. Передо мной – большая площадка. Шагов сто, наверное, в длину. Будто длинная узкая полка на каменной стене висит. Будто к каменной стене полка – длинная, узкая – приделана. Справа резко вниз обрывается. Вижу: площадку в дальнем конце трещина рассекает.

Назад дороги нет. Вперёд идти надо. На площадку вылезаю, к трещине бегу. Подбегаю, вижу: очень широкая трещина. Шагов семь. Или, может быть, даже больше. Что делать? Думаю: «Очень опасно. На краю трещины мелкие камешки, каменная крошка. Отталкиваться ногой буду, поскользнуться можно». Быстро-наскоро ногой крошки-камешки сметаю.

Площадка покатая. От моей стороны к той стороне наклонена. От стены влево, к обрыву наклонена. Голову на ту сторону бросаю – чтобы к самой стене упала. Голова летит, на той стороне падает… Влево к обрыву катится… «Скатится, вниз упадёт! – думаю. – Как тогда быть? Достать не смогу». Голова на самом краю обрыва останавливается.

Назад для разбега подальше, сколько есть места, отхожу. Бога призываю, «Бисмилло» произношу, бегу. На краю ногой с силой отталкиваюсь, через трещину лечу.

Очень сильно толкнулся. На ту сторону перелетаю, меня вперёд тащит… На руки падаю, ладони о камень раздираю, колено ушибаю. Вскакиваю, голову беру. Осторожно, чтоб ненароком вниз не столкнуть – двумя рукам поднимаю. Дальше бегу.

Площадка выступ скалы огибает. За выступ забегаю. Здесь площадка в осыпь упирается. Голову бросаю, сажусь, спиной к скале прислоняюсь. Здесь отдохнуть можено. Выступ меня от шакалов заслоняет. Они через трещину перескочить не смогут…

Сижу, отдышаться не могу. Вдруг меня трясти начинает, будто на механическое сито бросает. Будто на мелкие кусочки разваливаюсь, как куча щебня на железной сетке, трясусь и подскакиваю.

Чтобы дрожь унять, голову беру. Нож вынимаю… В каком ухе дырку делать? Если в левом – лицом вперёд голову понесу, Зухур вперёд смотреть будет… Если в правом – назад… Какое у Зухура ухо левое, а какое правое, никак разобрать не могу. Концом лезвия в одном ухе – в каком, не понимаю, – дырку прорезаю. От подола рубахи полосу отрываю, один конец трясущейся рукой скручиваю, в дырку продеваю, насквозь продёргиваю. «Не оторвётся ухо?» – почему-то думаю. Знаю, что не оторвётся, но все равно сомневаюсь. Концы тряпицы кое-как связываю, разок-другой дёргаю – ухо не отрывается. Теперь хорошо. Теперь голову удобно нести.

Все равно дрожу. Зубами стучу, слова непонятные бормочу. Потом дрожь утихает, и на меня будто лавина обрушивается. Внезапно Зарину вспоминаю. Рыдаю, по камню кулаками бью. Боли не чую. Горе унять не могу. Прежде сила, теперь горе меня распирает. Рвётся наружу, выйти не может. «Почему?! – кричу. – Почему?!» О чем спрашиваю, сам не понимаю. Хочу горе высказать, а как – не знаю. Нет таких слов.

Голову Зухура за петлю хватаю, размахиваюсь, головой о скалу бью. Хрустнула голова, хряснула – этим на мой вопрос отвечает. Головой Зухура о камень колочу, «Почему?! Почему ты так сделал?!» – кричу. Обеими руками голову хватаю, о стену бью…

Голову бросаю, ничком падаю. Плачу. Теперь плакать могу.

Долго ли плакал, не знаю. Слезы вытираю, гляжу. Передо мной гора Кухи-Мурдон из красной глины высится. Будто тысячу лет стояла, ржавчиной покрылась. Вся насквозь проржавела. У самой вершины чёрные камни торчат – утёсы, временем выщербленные. Надмогильные камни, дэвами возведённые и по склону купами расставленные. Пять надгробий. Поодаль – три. Чуть выше – семь. Наверное, дэвы тоже как люди мертвецов хоронят, каждый каун своих покойников вместе кладёт, от чужих отдельно.

Стороной никак не обойти. Через кладбище дэвов идти придётся. Если живым пройти и по другой стороне с Кухи-Мурдон вниз спуститься, то попадёшь, рассказывают, в ущелье, которое к Оби-Хингоу ведёт. А оттуда можно к людям выйти. В Тавильдару или куда ещё…

А здесь либо от голода, либо от жажды умру. Человек долго может без пищи жить. Без воды, говорят, можно три дня прожить. Если здесь умереть не хочу, то придётся через кладбище Кухи-Мурдон идти. Думаю: «Наверное, дэвов мертвецы, чем человеческие, в тысячу раз опаснее».

Голову беру, по осыпи на дно ущелья спускаюсь.

Нечистое место, больное. А вода, наверное, чистая, хотя, может, из нечистого источника вытекает. Даже нечистая вода если быстро течёт, то три оборота по течению сделав, чистой становится.

Голову на берегу, на камни бросаю, к воде подхожу. Рубаху снимаю, от крови Зухура отмывать начинаю. Все время по сторонам оборачиваюсь. Слежу. Прислушиваюсь… Плохо будет, если дэвы меня врасплох застигнут. Никого не замечаю. Ничего не слышу, лишь ручей тихо журчит. Воздух неподвижно стоит. Рубаху сначала семь раз в воде простирываю, один раз землёй оттираю и ещё один раз споласкиваю – положено, если от свиньи или собаки нечистота на одежду попадёт.

Теперь рубаха чистой сделалась, мокрую на себя надеваю. Нельзя в горы, на кладбище дэвов, голым, без рубахи идти. Голову Зухура беру, через ручей перепрыгиваю.

Раньше на границе стоял, теперь во владения дэвов вломился. Думаю: может быть, голову Зухура им надо отдать? Скажу: гостинец, подношение принёс… Не знаю, нужна им голова или не нужна, но своё к ним уважение покажу.

К мёртвым дэвам обращаюсь.

– Извините, – говорю, – обидеть вас не хочу. Не по своей воле ваш покой нарушаю.

Подниматься начинаю.

Никакой растительности – ни деревьев, ни кустов и даже трава не растёт. Одни лишайники местами камни покрывают. Некоторые чёрные, другие такого цвета, какой на ладонях у девушек бывает, когда они их хной для красоты красят. Камни будто пятнами крови – свежей и давней, засохшей – вымазаны.

Чувствую, будто рядом кто-то идёт. Шагов не слышу, внешности не вижу, но чувствую, что-то большое и невидимое рядом со мной присутствует.

Дедушка Абдукарим, когда живой был, меня учил, «Карим, – говорил, – на всякое дело умение нужно иметь. Опасно с дэвом встретиться. Но если знаешь, что делать, то не страшно. При умении можно и с дэвом совладать, без вреда для себя уйти».

Останавливаюсь, имя Аллаха произношу, «Во имя Бога, милостивого, милосердного», – громко говорю. Дальше иду. Чувствую, невидимый не уходит. Рядом идёт, Божьего имени не боится. «Может быть, ангел мне послан?» – думаю.

Потом слышу: где-то на востоке, далеко за горой – вертолёт стучит. Тихо, едва различимо стучит…