Четвёртые сутки пошли с того злосчастного дня, когда я отвёз Зарину в логово Зухуршо, и все это время меня терзали и терзают, не отпуская ни на миг, страх за её судьбу и стыд за моё малодушие.

Отец по-прежнему болен. Молчит. А Вера… Было бы, наверное, легче, если б она произнесла хоть слово упрёка, но она, Вера, молчит. Безмолвие поселилось в нашем доме, тишина, как перед грозой.

И вчера наконец грянул гром.

Возвращаясь от Мирзорахмата, у которого занемогла корова, я услышал рокот вертолёта. Пока гадал, куда он направляется, вертолёт косо снизился и завис над нашим домом. Я подоспел вовремя – с оглушительным рёвом он опускался на маленькое поле за задним двором. Со всех сторон сбегались ребятишки. Соседи вышли на крыши, чтобы поглядеть на летающую машину, которая последний раз приземлялась в кишлаке лет десять назад, когда можно ещё было вызывать санитарную авиацию. Дильбар с детьми Бахшанды стояла у забора.

Винт остановился. Дверь открылась, вышел Даврон, махнул мне рукой и крикнул:

– Подойди.

Я подошёл. Даврон заглянул в раскрытую дверь и сказал:

– Подавай.

Высунулся конец переносных брезентовых носилок, которые употребляют в скорой помощи. Даврон взялся за ручки и вытянул носилки почти до самого конца. Лежащий на них был закутан в цветное вышитое покрывало, лицо прикрыто чем-то вроде марли. Должно быть, мне привезли на лечение больного или раненого.

Я сказал:

– Вы ошиблись, я ветеринар, а не врач. Вам в нижнее селение, в Ворух, к медбрату надо лететь. А лучше – в Калай-Хумб…

– Берись за носилки, – приказал Даврон.

В дверях вертолёта показался русский военный и, нагнувшись, выдвинул заднюю часть носилок на самый край проёма. Я перехватил у него ручки и удивился, сколь лёгким оказался мой неожиданный пациент.

– Понесли, – Даврон двинулся к калитке.

Топча посевы, мы пересекли поле и вошли на наш задний двор. Ребятишки стайкой следовали за нами, возбуждённо перешёптываясь.

– Говори, куда заносить, – распорядился Даврон.

– В мехмонхону. Прямо через дом, во дворе…

– Знаю, – оборвал меня Даврон.

Мы прошли через дом, в переднем дворе свернули налево к мехмонхоне. Мухиддин, сынишка Бахшанды, забежал вперёд и распахнул дверь. Мы, не снимая обуви, вошли в гостевую, поставили носилки посреди комнаты.

– Зови старуху. В темпе, – приказал Даврон.

Я не понял.

– В доме нет старых женщин.

– Да не в доме, – нетерпеливо сказал Даврон. – В кишлаке. Кто тут у вас знахарка? Знаменитая.

Я понял, о ком речь.

– Хатти-момо.

– Факт. Вот её и зови. Побыстрей.

Я велел Мухиддину, сынишке Бахшанды, который стоял на пороге и сгорал от любопытства:

– Беги к старой Хатти-момо. Скажи, Джоруб просит прийти как можно скорей.

Мухиддин убежал. Даврон взглянул на часы:

– Далеко старуха живёт?

– Не очень. На нашей стороне. Старушка древняя, бегать не в силах.

Не промолвив ни слова, он шагнул к выходу.

– Кто это? Кого вы привезли? – крикнул я вдогонку.

– Зарину, – ответил Даврон, не оборачиваясь. – Облила себя керосином и подожгла.

Не спрашивайте, что я почувствовал. Я образованный человек, я знаю, горе – это болезнь души. Но лучше сорваться в пропасть, кости переломать, лучше чумой заразиться, проказой, лучше от тифа умирать, чем страдать от этой болезни. Я, словно старик, дрожащую руку протянул, хотел марлевое покрывало с лица Зарины откинуть – силы не хватило. Стоял, от боли стонал…

Дильбар потихоньку вошла, остановилась рядом.

– Не убивайтесь, Бог захочет, всё обойдётся. Сейчас Хатти-момо придёт, посмотрит, скажет… Может быть, и не очень опасно, может, нетрудно вылечить.

Ответить не смог – спазм сдавил горло, дыхания недоставало. Не знаю, сколько времени прошло. Прибежала Вера с верхнего поля. Ворвалась в мехмонхону.

– Это не она! Какая-то ошибка… Не может быть, чтоб она!

Боязливо откинула марлю, увидела лицо, замерла. Бессильно опустилась у изголовья и окаменела. Я вышел, не смог вынести тяжести её скорби.

Во дворе толпились, перешёптываясь, соседки. Наконец привели Хатти-момо. Две женщины поддерживали её под руки, двигалась она медленно и осторожно, но держалась очень прямо. Белоснежное платье до пят и головной платок обветшали от бесчисленных стирок, были сшиты, казалось, из хирургической марли. Я словно малый ребёнок на неё смотрел, с детской надеждой, почти верил, что спасёт Зарину. Непонятную силу чувствовал в ветхой старушке, силу выветренного камня. Тысячелетиями разрушали его высокогорное солнце с ледяным ветром, одолели, вылущили все бренное и непрочное, с несокрушимой основой не совладали.

Старушку ввели в мехмонхону, я вошёл следом. Хатти-момо присела в головах носилок по другую сторону от Веры, откинула широкий белый рукав, хрупкими тёмными пальчиками прикоснулась к лицу Зарины, сказала:

– Пусть все выйдут.

Я, преодолев оцепенение, сказал:

– Пойдём, Вера. Хатти-момо хочет, чтобы мы ушли.

Она проговорила глухо, безжизненно:

– Я мать. Я должна остаться.

Я перевёл.

– Мать пусть тоже выйдет, – сказала Хатти-момо.

Я бережно обнял Веру за плечи, поднял и повёл. Калека вёл калеку, больной вёл больную… Потянулось время, мы ждали во дворе, не отводя глаз от двери мехмонхоны. Соседки тихо переговаривались:

– Скажет: «Буду лечить» – есть надежда. Молча уйдёт – значит, помочь нельзя.

– Эх, сестра, один Бог знает. Говорят же: некто всю ночь у постели больного проплакал, наутро сам умер, больной жив остался…

Дверь наконец открылась. Вера словно очнулась, кинулась к Хатти-момо:

– Что?! Выживет она?!

– Буду лечить, – сказала знахарка.

Она подозвала помощницу, перечислила, какие из трав и снадобий следует принести, и вновь уединилась с Зариной. Соседки постепенно разошлись. Хатти-момо несколько раз выглядывала из мехмонхоны, ставшей больничной палатой, и требовала то горячей воды, то старый железный серп – непременно старый, сточенный почти до обушка, то свежего коровьего навоза… Поздно вечером она приказала не входить к Зарине, чтоб не тревожить, сказала, что придёт утром, и удалилась, опираясь на помощницу.

Вера к этому времени нервно расхаживала по двору, беседуя сама с собой:

– Нет, я не понимаю, почему он сюда привёз, почему не в город?! Ну хотя бы в Калай-Хумб. Там все же врачи. Наверное, военный госпиталь есть. А эта старуха… Она же едва дышит. Её саму надо реанимировать, а туда же – лечить… И чем? О, господи, навозом!

Неожиданно Бахшанда сказала с непривычной мягкостью:

– Сердце понапрасну не надрывай, Вера-джон. Она хорошо лечит. К ней много людей даже из Калай-Хумба, из Дангары, отовсюду приезжают. Тамошние врачи не могут, а Хатти-момо умеет. И Зарину вылечит…

Вера вдруг взорвалась.

– Не притворяйся, что за неё волнуешься! – крикнула она яростно. – Я знаю, ты Зарину терпеть не можешь. Ты её ненавидишь. И это ты, ты сломала ей жизнь. Все беды начались с твоей идиотской затеи с замужеством…

Неукротимая Бахшанда против обыкновения промолчала. Должно быть, понимала, какими тягостными для близких путями изливается порой горе. Меня тоже переполняло желание проклинать Бога, судьбу и обвинять всех вокруг, но я укротил себя и терпеливо переносил страдание, ибо терпение – это тусклый факел, который освещает наши жизни.

Вера продолжала бушевать:

– Я не понимаю, не представляю, как можно жить по-вашему. Вы своих девушек замуж выдаёте – точно коров на случку гоните… И ты тоже, – она с ненавистью обернулась ко мне, – ветеринар! – последнее слово выкрикнула с презрением, как оскорбление.

Я принял укор с благодарностью – он был сродни тем жгучим лекарственным средствам, что оказывают, говоря языком медицины, отвлекающее воздействие и приглушают главную боль.

Вера прошагала к мехмонхоне, открыла дверь и скрылась внутри. Я войти не решился, хотя не видел разумного смысла в запрете Хатти-момо. В кишлаке говорят, она лечит не столько зельями, сколько джоду, колдовством, магией. В магию я, разумеется, не верю, но всё-таки не хотел рисковать…

Ночь промаялся, рано утром решил забыться в тяжёлой работе. Взял кетмень, лопату, поднялся к верхнему полю, которое Вера с детьми полностью расчистили от камней. Остался лишь вросший в землю обломок величиной с откормленного барана. Одному человеку с таким не справиться, разумнее было оставить лежать посредине поля. Так обычно и поступают. Я же взялся за бессмысленную работу – начал окапывать валун, чтобы впоследствии выкатить его из ямы, используя жерди как рычаги. Через какое-то время пришла Дильбар. Остановилась и молча наблюдала за моими усилиями.

– Что? – спросил я, не оборачиваясь.

– Наши мужики вернулись с пастбища, – сказала Дильбар. – Сказали, что Зухуршо мёртв. Они, наверное, его убили. Народ возле мечети собирается. Наверное, вам тоже нужно пойти…

Я продолжал копать. Она постояла немного и ушла. С удивительным равнодушием выслушал я сообщение о смерти Зухуршо, однако весть эта, подобно зерну, постепенно набухала в тёмных глубинах скорби, и вдруг проросла вспышкой мстительной радости. Одновременно пробудилось и любопытство. Меня охватило нетерпение, бросив лопату, я зашагал вниз.

Вошёл на задний двор, чтобы смыть пот и грязь, и вдруг услышал тихий шёпот:

– Джоруб, эй, Джоруб…

Ворота коровника были приоткрыты, я распахнул их и увидел Шокира. От неожиданности я расхохотался. Слышал, словно со стороны, свой злой смех, звучащий, как рыдания. Не в силах сдержаться, выплёскивал боль, тревогу, напряжение. Не понимал, смеюсь или плачу.

Внезапно умолк. Холодная ярость захлестнула сердце. Шагнул к нему, занёс кулак. Шокир съёжился. Но рука не подчинилась, дрожала от напряжения, застыла, не ударила. Ненависть во мне кипела, тело не повиновалось.

– Друг, не бей, – пролепетал Шокир. – Помоги…

Словно чары с меня снял этими словами. Рука опустилась, а разум одобрил, что не ударила слабого.

– Друг, – повторил Шокир, – друг, помоги.

Жалобная его просьба вдруг напомнила мне далёкие времена детства, а он, увидев, что я разжал кулак, быстро заговорил:

– Ты, Джоруб, наших людей знаешь. Горцы! Гордые, скупые, недобрые… Завидуют, злобствуют, что Зухуршо меня начальником над ними поставил. Теперь-то осмелеют. Зухуршо боялись, а на мне отыграются, свой подлый, жестокий нрав выкажут…

Гнев мой внезапно сменился любопытством. Я не сомневался, что Шокира ищут, спросил:

– Как же ты сюда-то сумел добраться?

Живёт он на той стороне реки, путь оттуда – через все селение.

– Бог спас, – сказал Шокир. – На вашей стороне, у вдовы Шашамо ночь провёл. Когда про Зухуршо услышал, то задами, верхней тропой к тебе прибежал.

Он расправил узкие плечи.

– Я знаю тебя, Джоруб. Знаю, какой ты человек. Не выдашь, убеждения не позволят. Ты даже ударить не смог – воспитание, как наручниками, сковало. И сердце мягкое, твёрдости в тебе нет. Жалостливый ты. Потому прятать меня будешь, из кишлака выведешь…

Говорил он снисходительно, но жалкой была его надменность. Я сказал:

– Плохой ты психолог. Спасать не стану, хотя и не выгоню. Сиди здесь, хоронись от людей. Лучше тебе с толпой мужиков встретиться, чем с Бахшандой или, пуще того, с Верой.

Он усмехнулся:

– Как-нибудь совладаю.

Обычно я не находчив на слова, но сердце подсказало, как ответить:

– Твоя правда, против женщин ты герой. Однако наших не знаешь. Найдут они тебя – как стручок гороха вылущат.

Вмиг слетели с Гороха надменность и снисходительность, он оскалил зубы, готовясь укусить издёвкой, но я вышел из коровника, оставил его злобствовать в одиночестве.

Спускаясь к площади, я издали услышал гул голосов, а, подойдя к толпе, рассмотрел из-за голов стоящих впереди мужиков, что перед дверью мечети лежат на земле носилки, наскоро связанные из веток и двух тонких стволов. На носилках – завёрнутое в старое одеяло тело. Я понял, что это труп Зухуршо, принесённый с пастбища. Рядом стояли, горделиво выпрямившись, Шер, совхозный шофёр, и Табар, его товарищ. Одеты они были по-охотничьи, в короткие, туго подпоясанные халаты, на ногах – обмотки, за спину закинуты на ремне автоматы. Они-то, орлы, удальцы, должно быть, и одолели Зухуршо.

Я прислушался к разговорам в толпе. Шёл начавшийся до моего прихода спор о том, как теперь жить. Одни кричали:

– Каждый пусть свою землю заберёт.

– А совхозные земли? С ними как быть? – возражали другие.

– Да что земля?! Все посевы Зухуршо погубил. А заново сеять нечем. Зерна не осталось, картошки нет, ничего нет…

В это время заговорил Шер, народ умолк.

– Покойный Зухуршо плохим человеком был, – сказал Шер, – но глупым не был. Народ угнетал, но своё дело правильно делал. Он хорошо сказал: «Если земли мало, надо золото сажать…» Почему бы нам к хорошим словам, хоть и плохим человеком сказанным, не прислушаться?

– Эй, Шер, про кукнор говоришь? – крикнул кто-то.

– Называй, как хочешь, – сказал Шер. – Я золотом называю. Может, даже платиной назову, потому что у нас земли теперь много будет. Большое пастбище у вазиронцев назад отберём, кукнором засеем. Вазиронцы против нас – что лягушка против слона. Наступим, раздавим. Мёртвый Зухуршо на помощь им не придёт, а у нас оружие есть, – он скинул с плеча автомат и потряс им над головой. – Скоро, когда завал разберём, двенадцать калашей молодёжи раздадим…

Молодые парни, которые кучкой теснились на левом крыле толпы, засвистели, загикали. Взрослые мужики усмирили их суровыми окриками. Молодые слегка притихли, а вперёд вышел престарелый Додихудо и сказал:

– Мы, старики, разрешения на это не дадим. Пастбище нельзя распахивать, пастбище – не земля. Зухуршо хотел распахать, но Зухуршо – он… Он был…

Не нашёл слова и презрительно плюнул.

– Не разрешите?! – воскликнул Шер. – Мы не спросим. Сделаем, как замыслили. Ваша власть прошла. Раньше, может быть, правильным было стариков слушаться. Теперь по-другому. Жизнь совсем другая, а вы думаете, что все по-прежнему осталось.

Присмиревшая было молодёжь вновь засвистела.

Мне впервые пришло в голову, что молодые, воспитанные в почтении к старшим, и в прежнее-то время втайне глядели свысока на стариковскую немощь, на медлительность, тугоумие и, главное, угасшую мужскую силу. За почтительностью всегда скрывалась снисходительность. Теперь же, когда интересы младости и старости столкнулись, тайное вырвалось на волю.

Молодёжь засвистела, а Шер закричал:

– Эй, люди, на своих земельках выращивайте для пропитания, кто что захочет. Но большое пастбище мы заберём. Совхозную землю тоже. Кто захочет, пусть к нам со своей землёй присоединяется.

Вновь разразились крики и споры. Престарелый Додихудо вновь поднял руку, требуя тишины:

– Совхозные земли из дедовских наследственных земель собраны. Хоть время и прошло, но мы помним, кому каждое из полей принадлежало. Каким Ахмад владел, каким – Махмад. Эти земли надо прежним владельцам вернуть.

Шер усмехнулся:

– Вы сами сказали, почтенный: время прошло. А я скажу: в реку можно любые помои вылить, вода три оборота сделает и чистой становится. Время действует так же. С той поры, когда Ахмад c Махмадом землями владели, время столько оборотов совершило, что совхозная земля давно от права собственности очистилась, ничейной стала.

Престарелый Додихудо, его не слушая, продолжал:

– У Зухуршо запас был. Мука была, сахар был. Масло хлопковое обещал привезти. А у тебя что есть? Землю под кукнор забрать хочешь, а подумал ли о том, что люди есть будут?

– Горох! – закричал простодушный Зирак. – Горох!

– Глупые шутки брось, – осерчал престарелый Додихудо. – Горох вырастить, тоже земля нужна.

– Зачем земля? – крикнул Зирак. – Без земли появился!

Он отирался на краю толпы и первым усмотрел удивительное явление, которое от прочих скрывал правый угол мечети. Вниз по улице, ведущей к площади, брёл Шокир, хромая и запинаясь, словно смертник к месту казни.

Мой зять Сангин, стоявший со мной рядом, засмеялся:

– Эха! Мыши горошину выронили, искали, искали, весной сама нашлась – проросла.

Я-то знал, где прятался Горох, но, как и прочие, изумился неожиданному появлению. Удивительным было то, что Шокира конвоировала Вера, моя золовка. Она шла позади с дедовским мультуком и подгоняла пленника длинным стволом. Ребятишки, шнырявшие в толпе, с воплями бросились им навстречу.

Мужики заулюлюкали, засвистали, загоготали:

– Охо-хо, хо-хо-хо…

– А-ха-ха-ха…

– И-хи-хи-хи…

Вера дотолкала Шокира до середины площади, огляделась растерянно, увидела в толпе знакомое лицо и пошла ко мне.

– Вот, привела.

– Вера, как ты его добыла?!

Мужики обступили нас, раскрыв рты от любопытства. Веру била дрожь, она говорила быстро, почти захлёбываясь:

– Ты знаешь, пришла старуха, выставила меня из комнаты… где Зарина… Я теперь готова выполнить все, что она потребует. Понимаю, что глупо, но только на старуху и надеюсь. Я ушла. Не знала, куда деваться, места себе не находила. Вышла на задний двор. И вдруг услышала, в коровнике шаги, будто кто ходит. Я почему-то подумала, что это ты вернулся. Заглянула и увидела его. Он стоял у стены, где все эти сельскохозяйственные железки, и трогал серп. По-видимому, собирался снять с гвоздя. Услышал скрип ворот, повернулся и посмотрел. Знаешь, он усмехнулся… Злобный, страшный. И ещё серп… Я убежала… Ты не думай, я не испугалась, я стала думать, что делать. В доме ни души, кроме твоего отца больного, даже дети убежали… А этот?! Зачем он пришёл и прячется? Что задумал? От него всего можно ожидать. Как его прогнать? Ты же сам видел, он с этим сильным мужчиной… как его… Сельсоветом справился. Нужно какое-нибудь оружие. Не уполовник, не сковородка… Я побежала в каморку, где у вас ружья хранятся. А внутри пусто – и вот эта древность.

– Вера, мультук не заряжен…

– Подожди, подожди… Я знала, что не заряжен. Я не собиралась стрелять. Я лишь прикидывала: как бить? Ружье длинное, тяжёлое. Если с размаха, прикладом – слишком медленно. Он или увернётся, или схватит и вырвет из рук. Решила: ткну стволом в живот. Вошла, он засмеялся и сказал: «Дура баба». Если бы не презирал, не думал, что глупая и слабая, то, наверное, сумел бы увернуться. А тут я как ударю! Влепила ему прямо в брюхо. Он согнулся, а я – стволом по спине, по горбу. Получилось очень неловко. Я перехватила ружье и ударила прикладом. Он упал и лежал на боку, согнувшись. Я зашла сзади, чтоб он как-нибудь не отнял ружье, и стала думать, как быть дальше. Выставлю со двора, а он незаметно вернётся и бог знает что сотворит. Я решила, что отведу к мужчинам, пусть разбираются. Насколько знаю, с ним многие желают свести счёты. Сказала ему: «Вставай, пойдёшь к людям, на площадь». Он меня обругал, а я сказала: «Не встанешь, я тебе голову размозжу».

Знаешь, когда мы шли, я сама себе удивлялась. Будто это не я, а кто-то другой. Будто я страшное кино смотрела и одновременно говорила и действовала. Убить я, конечно, не убила бы. Не смогла бы… Хотя, не знаю. Он-то думал, что обманет по дороге. Несколько раз пытался заговорить мне зубы, но едва открывал рот или начинал поворачиваться, я легонько толкала в спину стволом. Я ему сказала: «Побежишь или дёрнешься, ударю в позвоночник, сломаю». Он, кажется, поверил…

– А ты бы ударила?

– Не знаю… Я в то время об этом не думала. Наверное, у меня был такой голос, что он поверил… Может быть, и ударила бы. Ты не представляешь, какая во мне злость кипела… Да, я бы ударила! Никогда не прощу ему, ведь это он виноват в том, что случилось с Зариной… – она замялась на миг, но произнесла твердо: – Тоже виноват…

В сотый, должно быть, раз я подивился этой женщине.

– Ай, Вера-джон, молодец! – закричали мужики.

Она оглянулась с недоумением, зябко повела плечами и двинулась через толпу по направлению к нашей улице. Я позвал её:

– Вера.

Словно и не слышала. Вновь замкнулась в безмолвном скорбном одиночестве.

Шокир тем временем ждал своей участи. Понурая поза говорила, что он приготовился к худшему. Нахохлился, скрючился, перекосился сильнее обычного. «Жалость вызывает хитрец», – догадался я, заметив зоркие косые взгляды, которые Горох то и дело бросал на односельчан. А мужикам было не до расправы. Насмехались вяло, без особой злобы:

– Эй, асакол, тебя женщина командовать привела. Почему не командуешь?

– Нас в тупик завёл, объясни, как выходить…

И Шокир завёл старые песни.

– Меня вините, насмехаетесь… – проговорил он с притворной горечью. – А бедный Шокир в чем виноват? Я когда про смерть Зухуршо узнал, к народу пошёл. По дороге эта женщина меня встретила… Зачем ружье взяла, зачем угрожала – не знаю. Я-то спешил, думал: как людям помочь? Я всегда о народе душой болел…

– Неправду говоришь! – крикнул Сельсовет. – Единственно, о том заботился, как Зухуршо угодить.

– Эх, Бахрулло, Бахрулло, сначала свой воротник понюхай, а потом у других недостатки ищи, – грустно укорил его Шокир. – Ты разве в советское время приказы начальников не выполнял? Разве не угождал? Если бы тебя Зухуршо старостой назначил, ты и ему бы подчинился. Хочешь не хочешь, а власти покоряться приходится.

Народ загудел, потому что толика правды в ответе Гороха имелась. Однако у лжеца даже правдивое слово – ложь.

Шокир, почуяв хоть и малое, но согласие, приободрился, голос окреп:

– Если что дурное происходило, то не по моей воле. Зухуршо обещал: «Пороги будут из золота». Я о том же мечтал. Знать не знал, как далеко разорение зайдёт. Это он, Зухуршо, виноват. Его вините.

– Ты наши поля разорять помогал, – крикнули из толпы.

– Что мог поделать? – сокрушённо вымолвил Шокир. – Распоряжения получал. Но вы, люди Талхака, тоже приказы Зухуршо выполняли. Себя почему не вините? Я ни одной грядки, ни одного ростка не сгубил. К мотыге даже не прикасался. Вы сами, собственными руками свои поля опустошили. Лопатами и мотыгами посевы перекапывали. И что же? Сначала меня осудите, затем лопаты и мотыги судить начнёте?..

Мужики негодующе заворчали, всех сильней возмутился простодушный Зирак:

– А кто нас выдавал?! Ты боевиков Зухура повсюду водил, ты им земли показывал. Каждый клочок в горах, каждый малый огородик. Без тебя не отыскали бы. Хайвон, предатель!.. – захлебнулся от гнева и, не найдя, как ещё выразить негодование, нагнулся, подобрал камешек и швырнул в Гороха.

Правда, не попал – сил не хватило добросить. Молодёжь радостно завопила:

– Незачёт!

– Дед, вторую попытку бери!

Из левого края толпы, где сгрудились юнцы, вылетел камень величиной с яйцо, ударил Шокира в грудь.

– Учись, дед Зирак. Вот как в цель надо бить…

Горох вскрикнул, отшатнулся. Женщины ахнули.

Вылетел новый камень и угодил несчастному Шокиру в ногу. Молодые заржали:

– Э, опозорился, Бако, в команду стариков переходи.

Сам на себя накликал беду Горох. Увлёкся оправданиями, неудачное выбрал время перекладывать вину на народ. Вряд ли все без исключения мужики одобряли бесчинство, но юнцов ни один не одёрнул. И молодые распоясались, чего не посмели бы ещё месяц назад. Порча, которую занёс к нам Зухуршо, заразила и старших, и младших. Несколько парней шарили по земле, искали подходящий для метания снаряд. Миг, и станет Шокир мишенью для разгулявшихся йигитов.

Но в это время произошло то, чего никто не ожидал. Раздался пронзительный свисток, из толпы выскочил Милисá, наш деревенский дурачок, подбежал и заслонил собой Гороха. Высоко подняв полосатую палку, он грозно уставился на народ… Да, печальны времена, когда одно только безумие противостоит неразумию.

– Эй, девона, отойди! – закричал Дахмарда, здоровенный детина, готовясь к броску.

Но мудрость уже опомнилась. Престарелый Додихудо крикнул Дахмарде гневно:

– Э, пёс! Камень положи. Кто бить позволил?

Парень не посмел ослушаться, неохотно опустил руку, а престарелый Додихудо обратился к народу:

– Прежде, чем этого человека наказывать, мы разобраться должны, виноват он или не виноват. Если виноват, то следует решить, в чем виноват и какое наказание за эту его вину назначить. Если не виноват, обижать его – грех.

– Правильно! – выкрикнул Горох из-за спины дурачка.

Я-то понимал, что Додихудо не столько к справедливости взывал, столько утверждал своё пошатнувшееся главенство. Наверное, все это понимали.

– Выходит, если козел огород потравил, надо повестку ему вручить, в районный суд отвести. А палкой поучить грешно. Так, что ли? – спросил Сельсовет.

– Не нужно суда! – прокричал простодушный Зирак. – И без того знаем: виноват Горох.

Мужики загудели. Заговорил Шер, который до той поры молчал:

– Уважаемый Зирак верно сказал. Общее мнение выразил – виновен Шокир. А ещё прежде уважаемый Зирак правильное наказание предложил…

– Это какое же? – спросил Зирак.

– Камнями побить, – ответил Шер. – Как вы, уважаемый, давеча предложили.

Никогда прежде простеца уважаемым не именовали. Зирак гордо огляделся и подтвердил:

– Да, я предложил. Камнями.

– Самосуд! Беззаконие! – вскричал престарелый Додихудо.

Роковым для Шокира стало его заступничество. Не вмешайся он, самое худшее – поколотили бы злосчастного Гороха и прогнали бы из кишлака. Теперь же Шер пошёл наперекор Додихудо. Оба они, как на козлодрании, рвали Шокира друг у друга из рук – боролись не за жизнь его или смерть, а за первенство.

– Самосуд? – переспросил Шер. – Нет, мы судить не станем. Пусть шахид его судит, – и он указал на тело, лежащее на грубых носилках.

Я был ошеломлён. В наших местах шахидами – кроме тех, кто погиб за веру, – почитают также убитых молнией, погибших при несчастном случае или умерщвлённых насильственной смертью. Но у кого повернётся язык назвать шахидом Зухуршо? Я тронул плечо Сангина, моего зятя:

– О ком говорит Шер? Кто этот покойник?

– Карим, сын Махмадали, – ответил Сангин. – При жизни Тыквой прозывали. Э, шурин, да ты как из пещеры вышел…

Со вчерашнего дня я вправду блуждал по подземельям печали, ничего не слышал вокруг, ничем не интересовался. На время забылся, но слова Сангина вернули меня к горестным мыслям, и чтобы их отогнать, я продолжил расспросы:

– А Зухуршо? Он-то где?

– Голова его в том мешке, – Сангин указал на небольшой куль, валяющийся у Шера под ногами.

Его слова прозвучали странной загадкой, разгадку которой мне довелось узнать после похорон шахида, когда мой друг Ёдгор поведал о том, что произошло накануне. Собралось множество слушателей, и Ёдгор начал, как обычно, издалека:

– Вы знаете, что вчера к нам Зухуршо явился. Вы сами видели, как мешки и ящики на ослов погрузили, как Зухуршо на лошадь сел, со своими йигитами на наше пастбище отправился. Я тоже на площади был, смотрел, примечал. Палатки, колья с собой везут – значит, ночевать собираются. Может быть, день-другой на пастбище проведут. «Подготовиться успеем», – подумал.

Шера подозвал. Молодой, смелый, в армии служил.

Он спросил: «Что задумали, ако?»

Я сказал: «Назад пойдут, мы их встретим».

Он сказал: «Ако, у нас оружия нет. Если что-нибудь и спрятано, то разве, пожалуй, старый дробовик… А у них десяток автоматов. Пусть даже повезёт – Зухуршо застрелить сумеем, но боевики весь кишлак перебьют». Я сказал: «У нас посильнее автоматов оружие имеется. Дедовское оружие. Времени терять не станем, сейчас и тронемся. Ещё одного человека возьмём. Троих достаточно».

«А что за оружие?» – Шер спросил.

«Увидишь».

«Табара позовём, – Шер предложил. – Он парень сильный».

Собрались в путь – каждый платком с завёрнутой в него лепёшкой перепоясался, обмотками ноги туго перетянули, мех с водой, топоры, верёвку взяли и пошли Зухуршо воевать.

До могилы поэта Хирс-зода поднялись, заметить успели, как далеко впереди хвост каравана мелькнул и за поворотом тропы скрылся.

До Дахани-Куза – Кувшинного горла – дошли, с тропы свернули, по узкой расщелине пролезли. В том месте скала как отвесная стена возвышается. Разулись, обувь и мех с водой на спину забросили, топоры за пояс заткнули, свёрнутую верёвку через плечо перекинули и вверх по скале карабкаться начали. За выступы в камне, за трещины руками и ногами цеплялись, как ящерицы по стене ползли. Тяжело было лезть, опасно, однако иным путём туда, куда мы направлялись, никак не доберёшься…

В старые времена, когда Шухрат-палвон с тремя товарищами с войском Курбонбека, эмирского миразора, воевал, на той стене у одного юноши по имени Нур из-под ноги камень выскользнул. Нур со скалы упал и разбился. Рассказывают также, что в более давние годы ещё три человека сорвались и убились, но я в эти рассказы не верю и правдивыми их не считаю – никто не может точно сказать, когда это было, с кем воевали и как тех людей звали.

Мы-то, спасибо Богу, живыми и невредимыми до самого верха добрались. Передохнули немного, по гребню Хазрати-Хусейн дошли до Джои-Сангборон. Среди скал на краю гребня – небольшая площадочка. А размер… В старину про такой говорили: как раз, чтоб одной тюбетейкой ячменя засеять…

На этом слове рассказ Ёдгора прервал Лутак, педантичный старик, который лучше, чем кто-либо из слушателей, разбирался в старинных мерах и тем не менее потребовал:

– Ты по-нынешнему размер назови.

– По-современному, – пояснил Ёдгор, – это сотка приблизительно. Будь путь ближе и легче, здесь бы непременно кто-нибудь махонькое поле распахал, не беда, что площадочка к обрыву кренится.

Вышли мы на неё, я сказал: «Пришли».

Шер и Табар огляделись, спросили: «Где же оружие?»

Я сказал: «На край станьте, взгляните».

Они подошли, заглянули. Склон круто вниз спускается. В глубине, у подножия, по узкому обрывистому берегу Оби-Талх тропа бежит. И до противоположного склона рукой подать – хребты-близнецы совсем близко сходятся, ущелье в узкий проход сжимают.

Я сказал: «Вот это оружие и есть», – и с молодыми политбеседу провёл.

Предки наши с давних времён врагов в ущелья заманивали, засады на них устраивали. Наверху – в таких, как это, покатых местах на самом краю обрыва, вдоль кромки, бревно закрепляли, а позади, впритык к нему, большую кучу камней наваливали. Когда бревно убирали, камни лавиной вниз сходили, врагов убивали, рассеивали. Поэтому назвали – сангборон, каменный дождь. Против сангборона даже Искандар Македонский бессильным оказался. Не выдержали его отряды, бежали с Дарваза.

Молодые сказали: «Рассказы стариков слышали, но своими глазами не видели, вот и не признали».

А мне раньше даже не снилось, что сам к древнему оружию прибегну. В Талх-Даре за него в последний раз брались лет семьдесят назад. Тогда слух среди народа разнёсся, что на Талхак с большим войском Мамадамин идёт. Не знали, за кого воюет – за Анвар-пашу, за большевиков, против красных или просто народ грабит, однако подготовились. Мужики решили: если появится, отведём женщин и детей на пастбище, а погонится вслед, обрушим сангборон. Не пришёл Мамадамин – зачем ему наше бедное селение? Ложными оказались страхи, а поэтому я надеялся, что груда камней осталась с тех пор неистраченной.

Не подумал я о том, что за десятки лет деревянный затвор сгниёт, разрушится, камни постепенно вниз скатятся. Что и случилось. Пришлось новый заряд налаживать.

На восточном краю поляны одинокое дерево стояло – хубак, ясень. Столь высокий, что, казалось, до неба достаёт. Откуда в таком диком месте ясень появился? Наверное, наши древние предки специально несколько саженцев посадили, потому что бревно туда не затащишь. Ясень триста лет живёт, и никто не знает, сколько деревьев за прошедшие столетия на сангборон изведено. Ныне один этот хубак остался.

Мы ясень срубили, ствол от веток освободили, на край обрыва положили, кольями закрепили. К одному концу бревна верёвку привязали. Камни начали собирать, позади бревна в кучу складывать. Дело тоже непростое. Умеючи надо класть, чтобы груда до времени держалась, не рассыпалась, а в нужный момент разом вниз рухнула. Чтобы на бревно давила, но с места не сталкивала. Нам искусство это не передали. Однако разобрались, начали носить, укладывать.

Трудились долго, устали. «Может, отдохнём?» – молодые предложили.

Я сказал: «Нельзя отдыхать. До вечера надо закончить. Что, если Зухуршо передумает, сегодня обратно поедет?»

Сбылись те слова. Когда солнце к хребту Хазрати-Хасан приблизилось, мы ещё камни таскали, а вдали на тропе караван показался. Богу спасибо, Табар случайно заметил, сказал: «Идут». Куча уже большая была.

Я сказал: «Ладно, сколько успели, столько положили. Иншалло, хватит».

Табар сказал: «Дядюшка Ёдгор, они наших мальчишек, троих ребят, с собой повели ослов погонять. Как быть? Как мальцам вреда не причинить?»

Я ответил: «О них не беспокойтесь. Я предусмотрел».

На край лёг, стал вниз смотреть, чтобы нужный момент рассчитать. Прикинул, на какую ширину лавина раскатится, какой отрезок тропы накроет. Бог или природа устроили на склоне скат, похожий на жёлоб, – наверху узкий, а книзу расширенный, и оттого каменный поток вначале струёй хлынет, а затем веером распустится, большую зону поражения охватит. Я ориентиры наметил – где голова и хвост каравана находиться должны в ту секунду, когда мы сангборон запустим.

Вскоре караван в поле зрения во всю длину растянулся. Я убедился, что он полностью в зоне поражения поместится. Наших ребятишек в караване не было. Однако, к недоумению моему и тревоге, Зухуршо я тоже не увидел, сколько ни высматривал. Пересчитал боевиков: двенадцать ушли, двенадцать возвращаются. Неужели Зухуршо один на пастбище остался? Другое объяснение в голову не пришло. Вынужден был по ситуации решение принимать. Решил: Зухуршо – как мышь в мышеловке, уйти некуда. Мимо нас не проскочит. Покончим с боевиками и с ним без труда разберёмся.

Сигнал подал. Шер и Табар за верёвку схватились, к бревну привязанную.

Меж тем первый в цепочке боевик к переднему ориентиру подходил – кусту облепихи, что на краю тропы рос. А хвост каравана большой камень миновал – задний ориентир. Я рукой махнул, «Огонь!» – скомандовал.

Шер и Табар силы напрягли, Бога призвали, верёвку рванули. Бревно, как соломинку подкинуло, вниз за каменным потоком утащило. Страшный грохот ущелье заполнил. Видел я, как враги внизу метались. Кричали, наверное, но крики гром лавины заглушал. И вот тишина наступила, только отдельные камни ещё стучали, шуршали, по склону сползая, скатываясь…

Шер сказал: «Спустимся вниз, соберём оружие».

Мы к опасной скале вернулись, по которой на гребень поднимались, верёвку привязали, спустились и вышли туда, где недавно тропа проходила, под каменными обломками теперь скрытая…

В этом месте наш мулло Раззак рассказ прервал:

– Скажи, Ёдгор, всех ли боевиков побило камнями?

Ёдгор помедлил несколько мгновений, словно задумавшись, и ответил уклончиво:

– Когда мы уходили, живых не осталось.

Тогда мулло задал другой вопрос:

– А Тыква? Вы ведь знали, что Карим с ними идёт?

Ёдгор сказал:

– Бог видит… Что делать было?

Провёл руками по лицу и продолжил:

– Спустились, видим: кого полностью завалило, кого камнем-другим придавило. Одного – того, что впереди шёл и, должно быть, убежать пытался, – мы в стороне от завала приметили, мёртвый железные зубы скалил… Мы принялись Карима искать, нашли, удивились, что верёвкой связан. Руки Кариму развязали, кровь с его лица оттёрли. Сказали: «Похоронить сегодня не успеем – солнце заходит. Переночуем на пастбище, а утром отнесём тело в кишлак. Греха в том не будет, закон разрешает: если человек умер в пути, то временное захоронение позволено».

В этом месте Ёдгора вновь перервал педантичный Лутак:

– А как же боевики? Их ведь тоже надо по обряду похоронить, заупокойную молитву прочитать, чтоб непогребённые мертвецы людям зла не чинили.

– Не наша то забота. Народ соберётся, похоронит, – сказал Ёдгор и продолжил рассказ: – Шахида в стороне от тропы уложили, сверху камнями прикрыли, чтобы до тела дикие звери не добрались. Взяли автомат покойного человека с железными зубами, собрали оружие, какое найти удалось, к большому пастбищу поднялись.

На пастбище трое мальчишек в летовке прятались. Вначале испугались, нас узнали – обрадовались. Из них старший, Мумин, стал рассказывать:

«Сначала Карим Тыква Зухуршо убил. Потом Даврон на вертолёте прилетел. У мужика с железными зубами спросил: «Где Зухуршо?» Мужик с железными зубами обмануть хотел, но другой мужик, прокажённый, сказал: «Зухуршо убит». Даврон спросил: «Кто убил?» Прокажённый мужик ответил: «Тыква убил». Даврон спросил: «Где Тыква?» Прокажённый мужик сказал: «Убежал». В какую сторону убежал, рукой показал. Даврон спросил: «Остальные где?» Мужик сказал: «Тыкву ловить ушли». Даврон в вертолёт сел, прокажённого мужика с собой взял, улетел. Потом другие вернулись, которые уходили Тыкву ловить. Сели на ковёр, водку открыли, стали пить. Услышали, вертолёт назад летит, бутылки спрятали, на ноги вскочили. Вертолёт опустился, дверь открылась, Тыква вышел. В руке что-то круглое держал. Круглое на землю бросил. Посмотрели, это голова. Тот, что с железными зубами, к Тыкве подошёл, замахнулся. Даврон крикнул: «Отставить! Не трогать! Отведите в Ворух». Улетел.

Мужик с железными зубами приказ отдал: «Эй, пацаны, тащите сюда трупешник». Мы пошли, взять хотели, а как нести? От плеч до пояса – в крови, от пояса до ног – в дерьме. Вернулись назад. Он спросил: «Почему не принесли?» «Завернуть бы», – мы попросили. Разрешил: «Заворачивайте». В летовку вошли, в углу одеяла навалены. Самое старое выбрали. Около очага дрова лежали, Усмон три палки взял. Одеяло расстелили, палками на него кое-как с трудом закатили. Усмон сказал: «Тяжёлый. Как понесём?» Я сказал: «Волоком потащим». За край одеяла ухватились, потащили. Долго тащили, притащили. Мужик с железными зубами рассердился: «Воняет. Почему не завернули? Тот маленький ковёр возьмите, в него заверните’. Они опять водку пить сели.

А мы когда из Талхака уходили, нам дядюшка Ёдгор потихоньку сказал: «Назад с ними не идите. Спрячьтесь где-нибудь. Тыкву тоже обязательно предупредите. Они уйдут, в летовке переночуйте, с Каримом домой вернётесь». Мы убежали, спрятались. Они искать не стали. Водку выпили, на лошадь ковёр с телом навьючили, голову тоже забрали и ушли. Тыкву с собой на верёвке повели».

Так из рассказа мальчиков мы узнали о том, что произошло, и ещё сильнее горевали о смерти Карима. На пастбище ночь провели, утром спустились к месту, где его тело оставили, носилки соорудили, шахида на них уложили, в одеяло, какое было, завернули, сожалея, что достойного савана не нашлось, и на плечах вниз понесли. На осле не хотели его везти…

– А Зухуршо? – строго спросил педантичный Лутак. – Про его тело почему не рассказываешь?

– Когда лавина падала, лошадь, на которой труп везли, испугалась, наверное, в сторону скакнула, с берега сорвалась, в Оби-Талх свалилась. Река, наверное, унесла.

– Голову как нашли? – спросил Лутак.

– Шер нашёл, – ответил Ёдгор.

Ответ объяснял, отчего Шер носил с собой мешок с головой как личный трофей. Правда, в то время, когда около мечети решалась участь Гороха, я, разумеется, этого объяснения ещё не слышал и не понимал, что приватизированная голова – одно из средств, какими Шер присваивал славу Карима, победителя Зухуршо. Народ на площади не ведал, что произошло в горах. Люди, подобно мне, были убеждены: владелец Зухуровой головы и есть герой, избавивший Талхак от тирана.

Злую шутку сыграло с нами тщеславие Ёдгора. Готовясь к эффектному рассказу, он до самого вечера не поддавался на расспросы, не промолвил ни слова о событиях в ущелье и на большом пастбище. Желал поразить слушателей неожиданностью. Не хочу думать, что мой друг поддался малодушию, побоялся Шера. Должно быть, попросту не предвидел последствий своей скрытности. Как бы то ни было, Ёдгор промолчал, даже когда Шер возгласил:

– Шахид будет судить Гороха.

А когда возразили: «Мёртвые немы», – ответил:

– Я за него скажу.

Гомон разом стих, люди приготовились слушать. Не заметили подмены или признали право Шера выдавать свою волю за волю шахида.

Шер сказал:

– Не будь мёртвые немы, шахид спросил бы: «Эй, люди Талхака, скажите, за какую вину следует казнить Гороха? Что это за причина, по какой он заслужил смерть?»

Мужики, удивившись простоте вопроса, принялись перебирать поводы и мотивы, сами собой разумеющиеся:

– Поля разорял…

– Самовольно в старосты пролез…

– Зухуршо помогал…

Одним словом, мысли покатились по старой колее. Шер опроверг все предположения:

– Неверно.

Общество притихло, призадумалось. Наконец простодушный Зирак спросил:

– За что же должно его казнить?

– Вам, не мне, задан был вопрос, – ответил Шер. – Вы и найдите причину, мне сообщите.

Однако очевидные варианты были исчерпаны. Зазвучали раздражённые голоса: «Все сказали, нет больше ничего», «Казнить и все, а эту самую причину потом, на досуге, отыщем», «Пусть теперь дед Додихудо что-нибудь измыслит», но тот угрюмо молчал.

И тогда взял слово наш раис, которого борьба между Шером и престарелым Додихудо отодвинула в тень. Теперь он решил, что настал момент показать, кто есть настоящий руководитель, и произнёс важно:

– Я думаю, надо казнить по той причине, что это правильно будет.

Собрание разочаровано зароптало.

– Очень уж хитроумно.

– Слишком просто.

– Небось, какой-то другой ответ имеется…

Тем временем несколько стариков и уважаемых людей окружили престарелого Додихудо, спешно совещались. Шер же подозвал одного из подростков, шнырявших в толпе, и что-то негромко сказал. Через несколько минут орава мальчишек таскала отовсюду небольшие камни и складывала в кучку около угла мечети.

– Гороха надо спросить! – догадался вдруг Кафтар. – Горох знает. Столько с ним вышло мороки, пусть за это помощь народу окажет.

Все повернулись к Гороху, который томился посреди площади, на время забытый. Милисá по-прежнему стоял рядом с корявой палкой. Охранял.

– Нет, не скажет. Зловредный он, – засомневался кто-то. – Назло нам утаит.

– Скажу! Обязательно скажу! – завопил Горох. – Знаю ответ.

Он даже запрыгал от нетерпения, припадая на ушибленную ногу.

– Говори, – приказал Кафтар. – Только не обманывай…

– Причина эта – кровь, – сказал Горох. – Шеру кровь нужна, чтоб всех вас кровью повязать.

– Э, глупости, – разочарованно возразил Кафтар. – Кровь не верёвка.

– Зато крепче верёвки вяжет, – сказал Шокир. – Вы ведь меня убивать не хотите, каждый про себя думает: «Бог запрещает мусульман жизни лишать». Но если человека заставить через этот запрет переступить, то его к чему угодно принудить несложно…

Никогда прежде не говорил он столь серьёзно, без намёка на шутовство и, наверное, убедил бы народ, но не устоял – заступил за черту, пересекать которую в его положении было неразумно.

– Эх, люди, люди, – проговорил со вздохом, – вечно вас вокруг пальца обводят, палками, как овец погоняют.

Эти справедливые, но обидные слова отвратили от него сердца. Верно говорится: язык способен погубить голову. «Зачем овцами назвал?!» – даже те, кто сознавали, в какую пропасть толкает нас Шер, возжелали обидчику смерти, ибо оскорбление есть худшее из преступлений. В сторону Гороха полетели тяжёлые негодующие взгляды. Хвала Господу, до большего дело не дошло, взоры всё-таки – не булыжники.

Надо же было случиться, что именно в это время старики и уважаемые люди закончили совещаться. Престарелый Додихудо раздвинул народ, прошёл к углу мечети, чтобы оказаться на виду, и поднял руку, требуя внимания. Ещё раз он помимо воли оказал Гороху роковую услугу.

– О-ха! – воскликнул Шер. – Почтенный Додихудо первым бросить камень желает!

Старик гневно нахмурился, топнул ногой, но Шера перекричать не сумел, тот продолжал насмешливо:

– Оказывается, нет! Почтенный Додихудо боится, что силы не хватит. Опасается, что камешек поднять не сможет. Надо кого-то помоложе, посильнее. Ако Сельсовет, может, вы начнёте?

Сельсовет молча потупился.

– Дядя Занджир, – позвал Шер.

– Дядя Каландар…

Не добившись толку от старших, обратился к младшим:

– А ты, Дахмарда?

Глуповатый удалец, который недавно забавы ради целился в Гороха, как в мишень, пробормотал:

– Лицо надо бы закрыть…

– Платок накинуть или что-нибудь… – подхватили мужики.

– У меня, вроде, подходящее имеется, – сказал Джав, пастух.

Все повернулись к Джаву, а он извлёк мешок, аккуратно сложенный и заткнутый сзади за поясной платок.

– Приготовил у соседа пшена взаймы попросить.

– Ты и накинь, – приказал Шер.

Джав пошёл к Гороху. На ходу он разворачивал мешок, – судя по иностранной надписи, один из тех, в которых Зухуршо привёз в Талхак муку. Шокир невысок, но и Джав не велик ростом. Потоптался возле Гороха, примеряясь так и сяк, решил, что обратать стоящего во весь рост несподручно, и попросил:

– Опустись на колени, друг.

Шокир, изжелта бледный, замотал головой. Говорить, вероятно, был не в силах. Джав зашёл сзади, духа не хватило готовить к смерти человека, глядя ему в лицо. По-крестьянски ладными, скупыми движениями расправил пошире горловину, чтоб плечи уместились, накинул, потащил за края и мало-помалу натянул мешок на Шокира.

Дурачок строго следил за его действиями. Когда Джав отошёл, не поглядев на результат, Милисá одёрнул мешок, старательно выровнял перекошенные края и вернулся на свой пост в двух шагах от Гороха.

Страшной казалась фигура, застывшая посреди площади под покровом из мешковины. Ещё страшнее было ожидание того, что вскоре произойдёт. Хотелось бежать с места казни со всех ног, но я пересилил страх. Недостойно оставлять Шокира умирать в одиночестве. Пусть в момент смерти рядом окажется хоть одна сочувствующая душа. Ум негодовал на Гороха, сердце сострадало.

Должно быть, мужиков тоже устрашил вид смертника. В гробовой тишине переминались, оглядывались на Шера, словно ожидали приказа. Шер молчал.

Внезапно из-под мешка послышался хриплый голос:

– Чего ждёте? Бейте!

Словно какой-то порыв ветра пролетел над толпой, как над сухой травой. Мужики на миг дрогнули, качнулись и вновь застыли. И тогда Махмадали, отец покойного Карима, тяжёлым шагом прошествовал к углу мечети, порылся в куче, выбрал, широко размахнулся и швырнул со столь скорбным и ожесточённым лицом, словно бросал не камень, а упрёк односельчанам. Камень ударил в мешок с глухим стуком. Шокир взвизгнул. Вскрикнули в отдалении женщины. Дурачок Милисá зарыдал и бросился прочь, издавая пронзительные свистки.

Вновь наступило тяжёлое молчание. Наконец отважился простодушный Зирак. Подскочил к куче, схватил камень, отчаянно вскрикнул:

– Иэх! – неловко замахнулся и бросил.

Опять не добросил. Даже молодые не засмеялись. В толпе поднялся ропот:

– Э, проклятый Горох! Людей измучил.

– Даже умирать исхитрился по-особому.

Я чувствовал, как копилось, нарастало, усиливалось мучительное напряжение. Достаточно вскрика, громкого звука, резкого движения, и мои односельчане не выдержат – бросятся всем скопом казнить несчастного.

В это время откуда-то из глубины толпы возник Маддох – парень нервный, слабый, болезненный – и подобно сомнамбуле двинулся к кучке камней. Мужики следили за ним с угрюмой сосредоточенностью, а он почти доплёлся до угла мечети, когда я крикнул что было сил:

– Маддох!

Он замер, будто того и ждал, чтоб его остановили. Мужики повернулись и с тем же хмурым вниманием уставились на меня.

– Нельзя Гороха жизни лишать! – выкрикнул я и умолк.

Я не знал, как удержать односельчан от ужасного деяния, в котором они будут горько раскаиваться. Что сказать? Чем их убедить? А Шер? С отчаянием я сознавал, что его гордое сердце глухо к доводам разума.

Народ мрачно ждал продолжения, а не дождавшись, недобро заворчал.

– Почему это нельзя? – зло спросил Кафтар. – Тоже потребуешь, чтоб мы сами причину искали?

И в этот миг внезапно пришли слова. Я заговорил громко, уверенно, словно по чьей-то подсказке. Не к мужикам обратился – к Шеру:

– Эй, Шер, вот ты выращивать кукнор собрался. Подумал ли, как продавать? Знаешь ли нужных людей? Известны ли тебе цены? Умеешь ли торговаться? Мы, горцы, не торговые люди. Торговли у нас испокон веков не бывало, нам, деревенским простакам, в коммерческие дела соваться – что под зубья пилы попасть…

– Ако Джоруб, не время сейчас… – прервал меня Шер.

– Время, – сказал я. – Потом поздно будет. Собираемся убить единственного среди нас волка, который под дождём побывал. В тюрьме сидел, среди разного народа потёрся. Знакомцев наверняка завёл, которые тёмными делами занимаются…

Словно Иблис мне нашёптывал. Я образованный человек, в сатану не верю, но трудно представить, чтобы кто иной мог внушить эти сатанинские аргументы. Я видел, что Шеру они приходятся по душе. Скрестив руки на груди, он не сводил с меня взгляда – к доводам корысти его гордое сердце прислушивалось с большой охотой.

– Ум имеет хитрый, изворотливый, – продолжал я расхваливать Гороха. – Случайно ли Зухуршо его старостой поставил? Такой советчик и тебе, Шер, пригодится…

– Уверены, ако, что у него знакомцы нужные есть? – проговорил Шер с сомнением.

– Спроси. Пусть он и скажет.

В один миг я очутился около Шокира, сдёрнул мешок. Тюбетейка слетела, редкая щетина на черепе Гороха была припорошена мучной пылью, отчего могло показаться, что он поседел за минувшие несколько минут. Я спросил:

– Слышал разговор? Теперь адвокатствуй за себя сам.

Горох поковылял к Шеру. Они долго и негромко беседовали, Шер внимательно слушал Шокира, покачивая ногой свёрток с головой бывшего властителя, как футбольный мяч.

К ним подобрался простодушный Зирак:

– С головой, Шер, что делать будешь?

– Собакам выброшу, – Шер подмигнул молодым, и ухари разразились весёлым молодецким улюлюканьем.

Старики заворчали:

– Не по-мусульмански.

– Не по закону.

Простодушный Зирак произнёс наставительно:

– Не знаю, правду ли ты, Шер, говорил, что Зухуршо не боишься, но теперь мёртвого его побойся. Покойник, ещё вреднее, чем живой. Тело надо в Ворух отвезти, и голову тоже. Пусть родные о нем позаботятся.

– Ты, дед, и вези, – сказал Шер. – Если Зухуровы родичи награду не дадут, то боевики обязательно наградят. Пулей или ещё чем…

– На нашем кладбище похороним, – важно произнёс престарелый Абдугафор. – За погребение плохого человека, благодать такая же даётся, как и за хорошего.

Народ растерянно загудел. Не бывало ни в старину, ни в наши дни, чтоб хоронили голову без тела, и все опасались, что наградой за самодеятельность окажется не благодать, а какая-нибудь неизвестная беда.

Простодушный Зирак тем временем не унимался. Протолкался к Табару, товарищу Шера, герою, победителю боевиков Зухура, и вопросил:

– Сынок, стало быть, прощаем Гороха? Как же так? Шахид сказал…

Табар поправил ремень автомата:

– Шахид велел: «Причину найдите». Нашли?

Зирак смутился и промямлил:

– Пока не придумали.

– Коли причины нет, то и убивать нет нужды, – сказал Табар.

Мужики, что слушали разговор, переглянулись. Джав, пастух, заключил:

– Мешок, выходит, больше не нужен, – и пошёл забирать своё добро.

Скомканный куль валялся посреди площади, напоминая огромный змеиный выползень. Я подумал: «Каким явится нам Горох, сменив кожу, выскользнув из смертельной оболочки?»

Да, я уберёг односельчан от коллективного убийства, однако кто знает, сколько несчастий принесёт в будущем моё вмешательство. В этом мире, создавая что-либо одно, всегда разрушаешь нечто другое. Чтобы испечь хлеб, надо извести дерево на дрова. Чтобы получить муку для хлеба, надо раздробить зерно. Чтобы получить зерно, надо срезать колос…

Понимание жестокой диалектики мало меня утешало. Что ни говори, я принял участие в разрушении нашей прежней жизни. Хоть малым, но помог Шеру в чёрном деле. Спас Гороха и, хуже того, – возможно, вернул ему власть. Я мог бы, конечно, сказать в свою защиту, что распад давно начался без меня, исподволь, незаметно, когда развалилась большая община, Советский Союз. Мог бы сказать, что в те годы и поползли бесшумно первые трещины по нашей сельской общине, хотя мы не замечали, не слышали, как надламываются основы. Но это жалкое оправдание… Как теперь жить?

Что всех нас ждёт? Я молил Бога, в которого не верю, чтобы он оставил жизнь Зарине. Молил, чтобы спас Андрея – наш бедный мальчик словно в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Может, ранен? Жив ли? Что станется с Верой, если она лишится дочери и сына?..

А я? Андрей и Зарина заменили мне родных детей, которых у меня никогда не будет. Давно знаю, что не Дильбар тому виной. Должно быть, какой-то сбой в генетическом аппарате сделал меня бесплодным. Несчастье – смерть брата – наделило нас с женой сыном и дочерью, которых я не сумел сберечь… Как смогу жить, если их потеряю?

Мой зять Сангин словно подслушал мои горестные мысли. Обнял за плечи:

– Да, брат, печальный нынче день. Шахида похороним, а ещё и Додали хоронить придётся… Э-э-э, шурин, да ты и этого не знаешь?! Сегодня утром Додали умер. Тот, что на той стороне жил. Одна беда за другой…

Не ответив Сангину, я пошёл прочь. Дома свои беды ждут-дожидаются.

Солнце уже пересекло зенит. На ярко освещённой земле лежали резкие чёрные тени, отчего казалось, что не солнце, а луна заливает округу холодным мертвенным светом. С сокрушённым сердцем я брёл вверх по крутой улице и слышал, как высоко над селением, где-то на горе, пронзительно свистит дурачок, а с той стороны реки доносится сквозь шум воды погребальный вдовий плач: