Очнулся, одурелый со сна, и не сразу понял, где это я. Какая-то комната. Большая. Вдоль стен на полу – два ряда матрасов. Народ – кто спит, кто проснулся, сидит на постели, трёт глаза и чешет яйца…

Лучше бы не просыпался… Казарма!

Затем и жаба пробудилась. Пока я спал, она дремала в груди тёмным комочком. Вроде, её и нет. Едва проснулся – тут как тут: распухла, налилась тяжестью, улеглась на сердце, будто валун, и забормотала: «Сестру не уберёг. Сестрёнке не помог. Зарину не cпас. Убийцу отца не нашёл. Мать и сестру в горы затащил…» Хоть ножом себя режь, чтоб её из груди выдрать…

Поселилась неделю назад, когда я узнал о свадьбе. В первые дни, бесилась ужасно. Сердце когтями рвала, клыками нутро выгрызала. Я от отчаяния и боли едва не рехнулся. Теперь она не то, чтоб подуспокоилась, а просто когти и зубы спрятала. Давит и давит. Перешла на постоянный режим. Или это я отупел?

В общем, лежу, думаю: встать, что ли? Не было ни сил, ни желания. И не заставляет никто. Даврон отбыл в карательную экспедицию, а без него – полный копец утренним зарядкам, построениям, чистке оружия и всему такому. Для всех – дом отдыха. Для меня – хуже концлагеря…

Слышу, рядом пацаны разговаривают. Ахмад говорит:

– Я сейчас воду бросать ходил, ребят Гурга видел. Веселятся, радуются… Отправились куда-то. Я у Тошмата-повара спросил: «Зачем приходили? куда пошли?» Он сердится: «Э, говнюки, жопошники! – говорит. – Меня разбудили, чай кипятить заставили. «Быстрей, быстрей, – торопили. – В горы едем. Зухуршо на охоту собрался, охранять его будем». Чая не дождались, ушли. Зачем зря просили? За водкой приходили. Два ящика взяли, с собой потащили…»

Меня аж подбросило. Завопил:

– Давно ушли?!

– Только что.

Наконец-то! Шанс подобраться к Зухурке! В горах я его и замочу. Автомат у кого-нибудь из охраны утащу или просто камнем по голове… Кое-как натянул штаны, рубаху и – бегом за бесами. Догнал на площади. Идут рыл десять. Впереди – Гург с Куском. Я пристроился рядом.

– Гург, здорово.

Он даже ухом не повёл. Отозвался Кусок:

– Чего надо?

– Возьми меня с вами.

– На хер ты нужен?

– Ну, поднести что-нибудь, подать… Подбитых уток, как собака, из воды таскать…

– А тебе оно?

– Охоту люблю.

– Вот и иди в манду… на мандавошек охотиться.

– Пожалуйста. Очень тебя прошу.

Гург буркнул:

– Кусок, объясни ему.

Тот взял меня за шиворот, развернул и пихнул назад.

– Вали, пока жив.

Я бы от них не отстал, пусть даже до полусмерти измудохают, лишь бы взяли, но понял – просить бесполезно. Не возьмут. Поплёлся назад в казарму. Жаба выпустила когти, ощетинила колючки и затопталась, закружилась, чтобы посильней душу расцарапать. Я закричал от нестерпимой боли. Какой-то мужик возле магазина посмотрел на меня с испугом, но без удивления. Люди здесь уже ко всякому попривыкли…

Я все эти дни держался. Убеждал себя, что найду способ наказать Зухурку, а потому нельзя засирать мозги дурью. Надо ждать. Постоянно быть наготове… И вот дождался! Нет, после такого облома терпеть больше не могу. Сил не осталось…

Повезло хоть, что торчки сидели на обычном месте – на берегу, за развалинами какого-то низкого каменного заборчика. По привычке ныкались, хотя прятаться было ни к чему – вместо Даврона за главного остался мудила, который на всё забил. Пацаны расположились кружком, человек пять-шесть. Давронские, а с ними один бес и какой-то кишлачный. В общем, доплёлся я до торчков и встал столбом. Не знаю, что сказать… Они на меня как-то странно вытаращились. Молчат. Похоже, думают: вот урод, на халяву припёрся…

Потом Сироджиддин, которого вся толпа на русский манер Серёжей зовёт, спрашивает:

– Пыхнёшь?

Сам предложил, я даже попросить не успел. С чего это он щедрый? Да какая разница! Плюхнулся на землю с ним рядом. Серёжа интересуется:

– Пробовал когда-нибудь?

Киваю. Травку курил пару раз из любопытства. Ничего интересного. Ребята говорили, без привычки кайф не поймаешь, но пусть другие ловят. Мне без надобности. Я не ради кайфа, а чтоб жабу травануть.

Они как раз начинали с нуля. Кишлачный замакерил в центре очажок: установил два камня, наломал между ними веток, запалил. Серёжа расстелил перед собой на траве цветастый носовой платок с кисточками и блестками по углам. Выложил портсигар из самоварного золота, пару проволочек и тонкую камышинку.

Одну из проволочек сразу же сунул концом в огонь. Раскрыл портсигар, отщипнул от сплющенного комка бурого пластилина толику размером со спичечную головку. Скатал в шарик, насадил на вторую проволочку и протянул мне:

– Держи повыше. И тростинку в рот вставь.

Вынул из огня проволочку и поднёс раскалённый докрасна конец к шарику. Пошёл едкий дым.

– Тяни, – приказал Серёжа.

Я поднёс тростинку вплотную к шарику, затянулся. Горький дым обжёг нёбо и горло. Я закашлялся.

– Добро зря не переводи! – крикнул Серёжа.

Я через силу дёрнул ещё раз, другой. Дым закончился, обоженную глотку холодил пахнущий горелым воздух. Серёжа сунул в костёр свою проволоку и забрал мою. Я следил, как он счищает с неё нагар, не испытывая ничего, кроме лёгкого головокружения. Тем временем Серёжа замастырил второй шарик, помахал в воздухе раскалённой проволочкой, и я принялся всасывать едкую горечь. Казалось, зелье вовсе не брало, но вот соображать я стал плоховато. Голова тяжёлая, мысли ползают, будто черепахи, трутся панцирями одна об другую. Серёжа что-то сказал, я целый, похоже, час соображал, пока понял, что он просил кишлачного веток в костерок подбросить. И в сон потянуло. Я ни о чем не думал, но даже безмыслие было каким-то тормозным. Кажется, Серёжа мне ещё шарики подносил, но точно не скажу.

Немного погодя бетон в голове слегка размяк. В это время откуда-то возник вертолёт. Вынырнул из-за хребта и начал снижаться над кишлаком, тарахтя как сумасшедший. Мне он показался ужасно смешным. Развеселил до упаду: «Подводная лодка, блин, прилетела. На хрена? Здесь же моря нет. Где она нырять будет?» – «Не бзди, – утешил Серёжа. – Море выкопаем, воды напустим, тебя начальником порта поставим».

Внезапно наступила полная тишина. Ни единого звука. И в этой тишине я слышал шум реки внизу под откосом, шелест ветра, негромкие разговоры ребят и замедленное тарахтение вертолёта в отдалении, на кишлачной площади. Накатило удивительное спокойствие, я такого никогда в жизни не ощущал. Все косточки в теле размякли. Стало легко-легко. Как в раю, если он где-нибудь есть…

Подошёл какой-то парень. Ребята встали, поздоровались, я остался сидеть. Может быть, я тоже его знал, но было безразлично, кто он, как его зовут и зачем пришёл.

– Он знает? – спросил парень.

– Нет, – ответил Серёжа. – Мы не рассказали, ты скажи. Он приход поймал, особо не огорчится.

Человек сказал:

– Большое горе, Андрей… Твоя сестра нехорошо сделала… Керосином облилась, себя подожгла. Богу спасибо, живая осталась, Даврон её лечиться повёз…

По зеркальной поверхности спокойствия пробежала лёгкая рябь, ударилась о какой-то отдалённый берег и покатила обратно нарастающей волной…

Кто-то сунул мне в руку проволочку:

– Давай, брат, пыхни ещё разок…

Я впустил в себя несколько клубов сладкого дыма – горьким он был между затяжками, – и волна постепенно улеглась.

В соседней вселенной какие-то люди вели бессмысленную беседу:

– Чего ей не хватало? Всё было. Зачем?..

– Может, старшая жена обидела…

Я не прислушивался. Кто-то спросил:

– Ещё дёрнешь?..

Наверно, ребята в конце концов отволокли меня в казарму, потому что я очнулся на своём матрасе, ощущая мерзкую горечь, тупую головную боль и дикую тошноту. Выскочил во двор, где меня и вывернуло. Блевал долго и всерьёз. Чувствовал, что продрых целые сутки. Вчерашнее помнил отчётливо. И про Зарину тоже… Но жаба давила на сердце ничуть не сильнее, чем прежде. Что, гадина, веса недостаёт? До предела дошла? Или просто дурь ещё не выветрилась?

Поплёлся назад, в вонь и духоту казармы. На подстилку. А что делать? Полная безнадёга. Случившегося не исправить. Даже отомстить не удалось.

Догнал Теша. Глаза, как у кота, светятся. Шепчет на ухо:

– Никому не говори…

– Не скажу.

Брякнул, чтоб отвязался. Как же, хрен он отцепится! Не дождался расспросов и вновь зашептал:

– Волк за барашком погнался, в ловчую яму попался.

– Ну, пословица. И что?

Бухтит с гордостью:

– Сам придумал. Ты понял, да?

– Отвянь.

– Э, ты опять не понял, – шипит сердито. – Волк это Даврон.

Ну, блин, снова-здорово! Задолбал разговорами о Давроне. Пословиц ещё не хватало. Завтра поэмы сочинять начнёт. Послать бы его подальше, но знаю: пока не выскажется, не отлипнет.

– Эка новость, – говорю. – Конечно, волк злоедучий. Все знают. Может, успокоишься наконец?

Я, честно, не понимаю, с какого бодуна Теша взъелся на Даврона. Из-за пустяка. Из-за пары слов. А как вышло-то… Дело прошлое, я кому-то из пацанов сдуру сболтнул, что Теша учил меня с ослицей играть. Ну, и чего особенного? Рассказал и рассказал. Тот парнишка ещё кому-то передал. И понеслось… Стали прикалываться. «Теша, а с ослом не пробовал?» – «Это ещё не известно, кто кого – Теша осла или осел Тешу». И прочее в таком роде.

Однажды кто-то удумал привести к казарме ослицу. Вызвали Тешу: «Выйди, к тебе пришли». Он выскочил: «Кто? Никого нет». – «А вот подруга. Говорит, что соскучилась». – Теша назад, в казарму. Не пускают. Он сдуру схватил палку, стал гнать ослицу. Та не уходит. Принялся колотить. И, как нарочно, нарвался на Даврона. Тот подошёл, видит: Теша толпу развлекает – беззащитное животное дрыном охаживает. Влепил взыскание – десять нарядов на кухню. Теша залупнулся: «Я не виноват, они подстроили…» Даврон ещё пять нарядов добавил. В общем, стал Теша толпе на потеху возить с реки на обиженной ослице воду в молочных флягах. Приступал задолго до подъёма – конспирировался. А что толку! Некоторые пацаны сна не жалели, чтоб поглядеть. Задразнили: «Подруга ещё не разлюбила? Скоро поженитесь?» Кликуху приклеили: Домод, Жених.

Он у меня на груди рыдал… Ну, не то, что совсем уж плакал… советовался. Вычислял, кто из кишлачных пацанов слух пустил. Кроме односельчан, мол, некому. Я не признался, что с меня началось. Зачем парня огорчать!

Дня четыре назад прибежал: «Даврон твоей сестре записку написал!» Ждал, я начну с ним вместе возмущаться. И обломался. «Ну и что? – спрашиваю небрежно. – Грамоте обучен, вот и пишет». Не лезь, типа, не в свои дела. Кончай сплетни переносить. Я не терпел разговоров о Зарине…

Теша на ходу перестроился и завязал косить под хранителя деревенской морали. На самом-то деле, он примчался пожаловаться, что Даврон его оскорбил. Можно сказать, в душу плюнул. Теша несколько раз пересказывал, как было:

«Приказал: «Записку отнеси». Я его больше, чем отца, уважал. Он мне как старший брат был. Я какой угодно приказ выполнить был готов. Записку взял, «Итоат! Слушаюсь», – ответил. Идти хотел, он остановил. Сказал: «Ты, я слышал, жениться собрался. Задание выполнишь, я из Верхнего селения вернусь, неделю отпуска дам. С невестой повидаешься». Э, билять, падарналат! Зачем он так сказал?!»

И всего-то?!

Говорю ему: «Слушай, а ты не думал, что понапрасну обижаешься? Может, он не знает, почему тебе кликуху присвоили».

Упрямый, как ишак: «Если б не знал, не сказал бы!» И опять завёл бодягу: «Раньше я его больше, чем отца, уважал…» В общем, возненавидел Даврона по-чёрному. На ребят он просто злился. Сопляки! Им положено. А вот что любимый командир подколол, будто самый последний малолеток – оскорбило до печёнок. Как говорят, от любви до ненависти – один шаг. Я его тогда спросил: «Вендетту объявишь?» – «Это что такое?» – «Кровная месть. Только не стреляй из-за угла…» Сопит.

С него станется стрельнуть. А пока в устном творчестве душу отводит. Или фантазирует.

– Про волка понятно, – говорю. – А барашек кто? Ты, что ли? Мельчишь. Запросто на барана потянешь.

Унылая шутка, злобная, под стать настроению. Теша на неё не купился.

– В пословице правильно сказано – Даврон в яму попал.

– Что за яма? – интересуюсь.

Кричит шёпотом:

– Зиндон! Даврон в зиндон угодил.

Выходит, всё-таки не фантазия. Теша-то у нас спец по зиндону.

– Чему радуешься? – спрашиваю. – Будешь за волком говно выносить.

– Не буду. Пусть в своём дерьме задохнётся.

– Ой ли? Погоди, выйдет и… не на словах, по-настоящему обидит.

– Не выйдет. Гадо не выпустит.

Что ж, пускай посидит… Я ненависти к Даврону не испытывал, но мне было до лампочки – выскочит он из ямы или поселится в ней. Простить не могу, что не вступился за Зарину, отдал её Зухуру. А что ему стоило топнуть ногой?! Зухурка не пикнул бы. И не случилось бы того, что случилось…

Теша вдруг испугался:

– Ты никому не скажи. Гадо приказ дал молчать…

И понёс какую-то хренотень. Я шибко не вникал. Выходило, что семья Теши вроде как в должниках у семьи Гадо, и Теша, хочет не хочет, вынужден каким-то образом долг отрабатывать. Верность, короче говоря, хранить. Потому Гадо и назначил его золотарём в зиндон. Не проболтается.

Само собой, скажи я давронским, куда засадили командира, они бы в пять минут провели рокировку: Гадо – вниз, Даврон – наверх. Однако я помогать не собирался. Пусть выбирается как умеет. Понимал, что это неправильно – как никак, Даврон выручил нас на дороге. Но обида пересилила. Он не вступился, и я не стану…

Теша в конце концов иссяк. Я потащился прежним курсом. На душе сделалось ещё поганее. И ещё безнадёжнее. Раз уж самого Даврона уделали, мне куда рыпаться? Весь день до вечера провёл в дурмане – завалился на свою подстилку и лежал как мёртвый… Не то, чтобы совсем мёртвый, но и не живой. А очень хотелось стать мёртвым…

Утром проснулся, в голове – матушкин голос: «Андрей, нельзя распускаться, возьми себя в руки…» И дальше в том же роде. Знаю заранее всё, что скажет, хотя здесь её нет. Тысячу раз слышал. Наверное, всех так же достают. И ни на кого не действует. Все поступают наоборот. На меня тоже не подействовало. Отмахнулся от нотации, встал, сходил к умывальнику, сполоснул морду холодной водой и думаю: озверел от того, что круглые сутки люди рядом толкутся, сил нет выносить, пойду-ка на речку. Люблю смотреть на воду: бурлит, шумит, на душе легче становится. А главное, вокруг – пустота, ни одной рожи. Даже Тешу за водой уже не гоняют…

Идти недалеко. Казарма стоит на берегу, над самой Оби-Санг. На заднем дворе – тропка вниз, к реке. Спускаюсь, вижу, на большом плоском камне у воды кто-то лежит. Развалился. как диване. Я было повернул назад. Окликнет, придётся ответить. А мне влом общаться. Вдруг смотрю: автомат! Стоит возле камня, на котором мужик дрыхнет. Я потихонечку к нему. Стараюсь не оступиться, не громыхнуть. Река ревёт, заглушает звуки, но всё же… Вблизи узнал спящего: один из блатных – Партоб, торчок. Обкурился, верно, и уснул. Я огляделся. Наверху, на краю обрыва – никого. Я осторожно цапнул автомат. А он тяжё-ё-ё-лый. Автома-а-тище. Старенький, побитый, поцарапанный. К рожку второй магазин изолентой примотан. Ветеран. Дедушка. Калаш Калашников. Отчества не знаю. Пусть будет Андреевич. Он, родной, сам в руки попросился.

Надо найти для него уголок поспокойнее. Пусть до поры лежит, отдыхает. Выбрал я приметное место у подножия откоса. Скинул рубаху, завернул дедушку Калаша Андреевича, чтоб не ржавел, уложил бережно под бочок к большой глыбе и завалил камнями. Кто не знает, ни в жизнь не найдёт. Стою, любуюсь на схрон, радуюсь и сожалею одновременно: «Раньше бы… Сколько моментов упущено!»

Ладно, думаю, будут ещё шансы. А сейчас лучше смыться от греха подальше, пока кто-нибудь не засек. Ступил на тропу, и вдруг по кумполу шарахнуло: «А откуда это известно, что момент упущен?!» Взлетаю наверх. Во дворе пусто. На временной кухне под навесом возится повар Тошмат. Запыхавшись, ору издали:

– Вернулись?!

Умный он всё-таки мужик. Сразу понял, о ком речь. Крутит головой: нет.

– Точно?!

Кивает: да, точно.

Я с ходу – обратно. Бегом вниз, к заветному схрону. Раскидал камни, достал Калаша Андреевича и, не разворачивая, понёс наверх. На спортплощадке перед казармой на гимнастических брусьях сушились шмотки. Я, не глядя, сдёрнул первую попавшуюся под руку гимнастёрку, напялил на себя. Лучше не светить голым телом – бросается в глаза.

Проскочил через кишлак на пятой скорости. Выезд в сторону Талхака никто не охранял. В отсутствие Даврона народ отмечал праздник вселенского сачка. Я не против. Пока одни кайфуют, другие ищут место для засады. Диалектика, блин.

Место нашёл приблизительно в километре от кишлака. Издали заприметил. Вскарабкался проверить. Самое то! Небольшая площадка на склоне. Невысоко, метрах в десяти над дорогой. Со стороны, откуда приедет Зухур, её не видно. Прикрыта парой скальных обломков. Меж ними – щель. Как бы бойница.

Ну чего? Развернул Калаша Андреевича, сбросил чужую гимнастёрку, надел свою рубаху – и за работу. Долго ползал по крутизне чуть левее площадки, сталкивая вниз камни безо всякого результата, пока наконец не наткнулся на тот, что был нужен. Упёрся, поднатужился. Камень, подскакивая, покатился под уклон, а вслед за ним потёк целый каменный ручей, который с грохотом разлился поперёк дороги.

Такой завал за пять минут не разберёшь. И вид у него натуральный. Обычная для гор дорожная неприятность. Зухур почти наверняка выйдет из машины. Захочет размяться, пока охрана расчищает путь. Если останется сидеть в «волжанке» – достану через окно.

Что потом? Может, сумею уйти. А не сумею – так тому и быть.

В общем, вернулся я на боевую позицию, расстелил гимнастёрку, уселся на неё и стал ждать. Удачное местечко! Длинный участок дороги от дальнего поворота до засады просматривался полностью. Увижу их издали.

Удивительно, но я не чувствовал страха. Боялся прокола. Стрелять-то дядька как-никак научил. Но не в человека… Что, если от волнения промажу? Или кто-нибудь заслонит Зухура? Раньше я почему-то воображал, что выйду с ним один на один. Теперь осознал: рядом будут люди. Блатные, конечно, но всё-таки люди. Я не хотел их убивать. Другое дело, если первыми начнут в меня шмалять. Само собой, отвечу…

Пока я готовил засаду, боялся, что не успею. Успел. Стало казаться, что они вот-вот подъедут… Через часок-другой слегка успокоился, котелок стал варить. С чего это я решил, что они вернутся именно сегодня? Почему не завтра? Или послезавтра. Или ждать придётся вообще чуть ли не до ишачьей пасхи. А могут и подскочить в любую минуту. В общем – спокуха, и ждать, ждать, ждать…

Прошло сколько-то времени, и вдруг: бадамс! – из-за поворота кто-то выруливает. Я в полной боевой готовности: сердце стучит, руки трясутся… Второпях дёргаю затвор автомата, патрон вылетает, стукается о камень… Я и забыл, что дослал в ствол…

Маленько очухался и соображаю: не слышно шума моторов. Осторожно выглядываю поверх бруствера. По дороге рассекает какой-то бабай на осле. Ну, блин!

Бабай подъехал к завалу, беру автомат, спускаюсь к нему. Может, случаем знает что-нибудь про Зухура. Бабай, вроде, струхнул, хотя виду не подал. Поздоровались, спрашиваю:

– Откуда едете, отец?

А его, похоже, хлебом не корми, дай поговорить.

– Ворухский я, из Талхака возвращаюсь… Давно туда собирался. Нужда была. Вчера прослышал, что выезд открыт, ждать не стал, пока закроют. Отправился. Сказать смешно, талхакцы в кишлак не впустили. «Ты, наверное, шпион», – сказали. Слава Богу, хромой Шокир вступился, он теперь большой человек…

Мне подробности ни к чему.

– Что говорят? Скоро ли Зухур с охоты вернётся?

Бабай оглядел меня, что-то сообразил, скорчил хитрую рожу:

– Встречу готовишь? Напрасно, парень, не вернётся твой Зухуршо. Слишком уж хорошо его в Талхаке приветили…

Бабай поёрзал на ослиной спине, устраиваясь поудобнее. Готовился к длинному рассказу. И пошёл молоть:

– Зухуршо мало, что наши посевы разорил, он непотребного возжелал. С сотней наукаров в Талхак прибыл…

Я уточнил:

– С десятком, не сотней.

Бабай возмутился:

– Тебе откуда знать! Разве ты в Талхаке был? Мне знающие люди сказали – сто наукаров.

– Десять. Я видел, как они из Воруха выходили.

Но ему хрен докажешь. Вывернулся:

– Остальные, наверное, из других мест подъехали. Может быть, не сто собралось, а пятьдесят… Самое малое – двадцать пять. Эй, не умеешь слушать, рассказывать не стану!

Я пожалел, что залупнулся.

– Извини, отец. Больше спорить не буду. А мне не хочешь рассказывать, ему расскажи, – и похлопал по прикладу автомата.

Вразумил, значит. Он нехотя, с запинками продолжил:

– Как я сказал… Зухуршо приехал… множество наукаров с собой привёл…

Всё-таки постепенно разошёлся:

– Потребовал, чтоб ему трёх красивых мальчиков на потеху отдали. Люди возмутились, сказали: «Не дадим». Наукары с оружием весь кишлак обыскали, трёх мальчиков нашли, привели. Зухуршо их в горы повёз. Тогда талхакский удалец, шикор-охотник Абдукарим Тыква рассердился, сказал: «Станем ли зулм, угнетение, терпеть?» Подпоясался, в горы пошёл, Зухуршо убил, голову ему отрезал…

Опять заврался, думаю.

– Сказку тебе в Талхаке рассказали или сам сочинил?

Бабай не обиделся. Слез с ишака и с таинственным видом приоткрыл хурджин, перекинутый поперёк ослиной спины. Из мешка шибануло мертвечиной. Бабай молча кивнул: смотри, мол. Я зажал нос и заглянул.

Ни хера себе! Чья-то голова. Лежит лицом вниз, видны только слипшиеся от крови волосы на затылке.

– А этикетка имеется? Чем докажешь, что это Зухур?

Бабай запустил руку в хурджин, ухватил голову за волосы и вытянул наружу.

– Вот!

Не знаю даже, как описать. Позднее вспомнил, на что было похоже. Нас в пятом классе возили на автобусе в Душанбе, в музей. В одном зале на высоких подставках лежали головы из серого камня. Экскурсовод объяснила, что это шедевры искусства древней цивилизации. Не понимаю: чем было любоваться. Лица слепые, выщербленные, со сколотыми носами… Страхолюдные, но, спасибо, не особо страшные. А безносая башка, которую бабай выхватил из мешка, была жуткой. Жёлтая, в пятнах, в запёкшейся крови и струпьях… В ухо зачем-то продета грязная тряпка, связанная в кольцо.

Я попятился и пробормотал:

– Ни хрена не похож. Это не он.

– Ты посмотри! Лучше посмотри! – закричал бабай, поворачивая страшную голову так и этак, будто товар на базаре хвалил. – Как же не Зухур! Знак видишь?

Я пересилил себя, вгляделся и различил в месиве над раздробленной бровью бородавку. Он! Зухур. Надо бы обрадоваться, а я чуть не блеванул от отвращения.

– А остальное где?

Бабай объясняет:

– Тело шикор-охотник Абдукарим Тыква в реку выбросил. Талхакские мужики похоронить голову хотели, но побоялись. Покойник мстить будет, что без тела зарыли. А если в Ворух отвезти, родичи покойного отомстить захотят.

Не знали, что делать. А я как раз в кишлак приехал. Меня увидели, обрадовались: «Вот этот человек повезёт. На нем вины за убийство нет, его родичи Зухуршо не обидят. А они пусть сами разбираются, как хоронить». Взялись меня упрашивать, уговорили. Вот и везу…

– Ну, а басмачи его? Отказались?

– Абдукарим Тыква всех насмерть перебил. Наукары, когда увидели, что Зухуршо погиб, начали в шикора-охотника из автоматов стрелять. А он на гору залез и принялся в них камни бросать. Одного зашиб, другого… Целый день война шла – наукары автоматным огнём били, попасть не могли, Абдукарим Тыква между скал прятался, камнями отвечал. Наконец услышал, что никто не стреляет. Вниз посмотрел, увидел – все убиты. Лишь предводитель наукаров жив остался, человек с железными зубами по имени Волк. Ранен был, но мёртвым притворился. Абдукарим Тыква того не знал, с горы спустился. Когда подошёл, Волк пистолет достал, в него выстрелил. Долго стрелял, пока патроны не кончились. Шикор-охотник Тыква очень сильным был, не сразу умер – Волка до смерти удавил, Богу помолился, только тогда от ран скончался.

– Ты не путаешь? – спрашиваю. – Может, не Тыква, а кто другой?

Расшибись, не поверю, что Карим десяток бесов одолел… Однако замочил же их кто-то. Кочан-то без охраны едет…

– Опять не веришь, – укорил бабай. – Ты дальше слушай… Жена Зухуршо очень сильно мужа любила. Про кончину покойного Зухуршо узнала, волосы распустила, ворот рубахи разодрала, лицо ногтями расцарапала. Сказала: «Зухуршо нет и я жить не хочу», керосином себя облила, подожгла. Верная служанка её спасла, огонь потушила, людей позвала. Даврону-командиру о том донесли, он из самого Калай-Хумба вертолёт вызвал, а сам сел думать, куда вдову на лечение отвезти. Одна мудрая старушка сказала: «В Талхак вези. Там такие люди живут, что человека из могилы могут поднять. Святой эшон Ваххоб имеется, Хатти-момо, целительница, есть…» Поэтому Даврон-командир вдову Зухуршо в Талхак на вертолёте доставил…

Я крикнул, себя не помня:

– Жива она?!

– Не знаю, – сказал бабай. – Дышала, когда я уезжал. А как сейчас, неизвестно…

Он поднял башку Зухура повыше.

– Ещё смотреть будешь или спрячу?

– Выкинь её на хрен.

Бабай сунул башку в хурджин, потянул за уздечку, перевёл осла через завал, взобрался на него и потрусил в Ворух, не попрощавшись. Остался недоволен общением. Решил, что я – хреновый слушатель. Зря он обиделся, я всему поверил. Как не поверить, когда у него в мешке доказательство. Хотя про Тыкву, само собой, присвистнул…

Поглядел я вслед бабаю и зашагал в противоположную сторону. А куда ещё? Зухур – в земле, Даврон – в яме, начальства надо мной нет. Свободен. Куда хочу, туда иду.

Хочу ли? Как представлю, что увижу Зарину, обожжённую, изувеченную, выть хотелось от тоски и готов был бежать назад, в ненавистную казарму. Лишь бы не видеть… А куда деваться?

Значит, шёл я шёл, пока не почуял, что желудок оклемался, потянулся, зевнул и забурчал: «Жрать давай». А чем его кормить? Перебьётся. Он не унимался: «Дай хоть что-нибудь». Брюху до лампочки – где я, что со мной. Клянчит, как ребёнок…

Я представил, как во дворе казармы пацаны с мисками дрейфуют в сторону котла. Интересно, что Тошмат состряпал? Наверное, опять плов. С тех пор, как Даврон запропал, бесы завели манеру каждый день реквизировать у кишлачных барана для плова…

Вспомнил про Даврона, и полезли в голову нехорошие мысли. Теперь у блатных вместо Гурга будет заправлять Рауф. А у Теши вода в жопе не держится. Непременно захочет похвастаться знанием, авторитет свой поднять, а заодно и Даврону нагадить… Понимает ли, что Рауф замучает командира до смерти? За то, что в кутузку посадил, за Верхнее селение и вообще за всё. Так что я сказал брюху: «Потерпи, сейчас домой придём, пловом тебя накормлю», – развернулся и ходу назад.

Честное слово, легче стало идти. Не потому, что под спуск. Прежде совесть таскалась за мной повсюду, будто тень. А я из упрямства не оборачивался. В упор её не замечал. Даврону назло. Он сам виноват. Он Зарине не помог. Почему я должен его спасать? А тень-то всё равно тяготила…

На подходе к Воруху услышал несколько выстрелов. Началось, думаю. Неужели опоздал?

Иду по кишлаку.

Вообще-то в селении днём не особо людно. Мужики на полях, женщины хлопочут дома. Но уж пару-то человек встретишь непременно. А главное – малышня. Эти шмыгают повсюду, как стайки мальков в мелкой воде.

Сейчас на улицах пусто, как в мёртвом городе. Обстановка будто после взрыва нейтронной бомбы: заборы и дома – целёхоньки, люди – испарились. Воздух заражён страхом, как радиацией.

Значит, власть уже сменилась. Здешние знают и попрятались по домам. Ждут, что дальше будет. Быстро же расходятся новости. Принцип домино. Сосед передал соседу, этот – своему соседу, тот – своему… Кишлачный телеграф.

Издали вижу: идут двое, с оружием. Патруль, что ли? Подошли ближе, узнал: наши, талхакские ребята, Кутбеддин и Хилол. Сошлись.

– Про Зухура знаете? – спрашиваю.

– Один дед из Талхака голову привёз, – говорит Хилол и излагает подробности: – Давронские ребята собрались, думают, что делать? Даврон в Калай-Хумб уехал, а когда вернётся, никому не сказал. Может быть, вообще не вернётся. Ничего не решили. Потом Пивзавод с блатными ребятами пришёл, сказал: «Мы к вам по-хорошему пришли, как к братьям…» Все блатные при оружии, а у давронских ребят оружие в казарме, в комнатах лежит. «Мы ничего не просим, – Пивзавод говорит, – воевать не собираемся. Хотим Рауфа на свободу выпустить, больше ничего не хотим. Если мешать не будете, камеру откроем, выпустим и спокойно отвалим». Давронские ребята сказали: ладно. Пошли смотреть, как Рауфа выпускают. Мы не стали ждать, пока они вернутся, в казарме автоматы взяли, ушли. Домой, в Талхак, возвращаемся. С нами пойдёшь?

Я чуть не ответил: «Конечно, с вами», но спохватился:

– Здесь дело есть. Матери моей передайте, что всё хорошо. Скоро домой вернусь.

В общем, они – в одну сторону, я – в другую. Для начала решил провести разведку. Узнать, проговорился Теша или нет. А там придумаю что-нибудь.

Во дворе казармы – толпа в полном сборе. Кто на лавках у столов, кто на крыльце, кто на корточках возле стены. Эти кружком стоят, а тот уединился. Все с оружием. Все говорят, никто не слушает.

Я нашёл Тешу, отвёл в сторонку.

– Кому про Даврона рассказал?

Он нахмурился:

– Я слово Гадо дал. Теша умрёт, слова не нарушит.

Не, он нормальный пацан, я лишний раз убедился.

– Извини, брат, – говорю. – Сам не знаю, зачем спросил… Такие дела – голова кругом идёт. В общем, надо Даврона спасать.

Он насупился:

– Я обид не прощаю.

– Да ладно тебе, – отмахиваюсь. – Надо Комсомолу сказать. А где он? Что-то не видно его.

– В будке заперт.

Ну, блин, и повороты!

– А ты куда глядел? – спрашиваю. – Почему разрешил?

Он, дурень, оправдывается:

– Те ребята хотели Рауфа выпустить, Комсомол не разрешил. Наши ребята его схватили, держали, пока те ребята дверь будки открывали. Когда Рауф вышел, те ребята Комсомола схватили, в будку запихнули, дверь закрыли, замок повесили, ключ с собой унесли.

– А наши?

– Ничего не сказали.

Бздуны! Никому из них не верю. Нельзя им про Даврона говорить. Не помогут. Хорошо ещё, если бесам не сдадут. Не подумав, я брякнул:

– Сам пойду выручать. Ты со мной?

Теша нарыхался до чёртиков:

– Не пойду, и ты не ходи, убьют. В воротах караул застрелит.

– Ништяк, – хорохорюсь, – я стратегический план разработал. Проникновение на территорию противника.

– Что за план?

– Военная тайна.

Вообще-то я смутно представлял, что буду делать. А Теша опять хмурится. Обижен, что не делюсь секретом. Приходится просить:

– Чем оскорблённую морду демонстрировать, лучше опиши, где этот самый зиндон находится.

Он нехотя описал.

Короче, нашёл я на свою жопу приключения. А куда деваться? Сболтнул – выполняй. Вот я и призадумался: охраняют бесы усадьбу Зухура или не охраняют? Прежде они жили отдельно от давронских, в мечети. Где сейчас? Остались у себя? Или под шумок – пока нет Даврона – захватили власть и переселились в дом с золотыми воротами? По-любому соваться туда без отмазки опасно.

Шагаю к ближайшим от казармы воротам.

– Эй, хозяин!

Раз десять, наверное, зову, пока наконец выходит. Бледный, испуганный.

– Баран есть?

– Нет барана.

По роже читаю, что не врёт. Перехожу к соседнему дому.

– Эй, хозяин! Баран есть?

– Нет барана.

И этот не врёт. Овцы в это время года на пастбище. Иду дальше по улице.

– Эй, хозяин! Где барана держишь?

– Нет барана.

А сам глаза опустил, чтоб не выдали. Отпихиваю его, вхожу во двор и через дом – на задний двор. Вот он барашек! В загончике. Ждёт, небось, не дождётся, пока его зарежут и подадут гостям на большом празднике. Для того и оставили дома.

Хозяин маячил за спиной. Напоказ поправляю на плече ремень автомата:

– Неси верёвку.

Мужик упёрся рогом:

– Нет верёвки.

Я открыл дверь ближайшего сарайчика. Мешки, лари, кувшины… Заглянул в другой – так и есть: висит на стене аккуратно свёрнутый чилбур, аркан из шерсти. Хотел отрезать метра полтора, но спохватился – нет ножа. У хозяина спросить? Опять упрётся. Ладно, сгодится и моток. Сдёрнул верёвку с гвоздя, вышел, обвязал конец вокруг бараньей шеи. Утешил хозяина:

– Восстановим советскую власть, расплатимся. Квитанцию не даю, бланки дома забыл, – и поволок барана со двора.

Хозяин хмуро плёлся за мной до калитки, но даже не пикнул.

Выхожу на улицу, и вся смелость – фью! и испарилась. Пока тащился наверх к золотым воротам, тупо твердил про себя: остановят – покажу на барана: вот, мол, на кухню привёл. А дальше? Всё как в тумане. Честное слово, еле-еле дополз…

Нет, верно говорят, дуракам везёт. Распахнутые ворота никто не охранял. Слева у забора кто-то лежал, накрытый с головой лёгким полосатым чапаном. Стопудово мертвец. На асфальте – пятна крови. Черепки какие-то… Одежонка разбросана… Жутко подумать, что здесь происходило. На передней веранде сидели трое рауфовских. Я, на них не глядя, потянул барана на задний двор. В ногах – слабость, сердечко стучит… Опять повезло, не окликнули.

Миновал гараж, припёрся на задний двор. Ну и где здесь тюрьма? Каменные сараи все, вроде, одинаковые. Пригляделся. Вот у этого, крайнего, на солнечной стене сушатся лепёшки кизяка. Как и у прочих. Но дверь, похоже, поновее. И замок висит. Все остальные – без замков.

Оглянулся: вокруг ни единой сволочи. Подскочил к двери, сунул ключ в замок. Подходит. Сердце, конечно: тук-тук-тук… Конечно, страшно. Заскочил в сарай. Мельком разглядел, что внутри пусто, а в центре квадратная дыра, накрытая деревянной решёткой. И сразу же захлопнул дверь. Темно – собственных ушей не вижу. И с места тронуться боязно, хотя упасть некуда. Позвал тихонько:

– Даврон, вы здесь?

Громче боюсь – кто-нибудь услышит. Молчание, такое же глухое, как темнота. Позвал погромче:

– Даврон, это я.

Глухо, как в танке. Может быть, думаю, умер. Или убили его. Или увели. Почему не откликается?

Глаза маленько привыкли к темноте. Из щели под дверью всё же какой-никакой свет сочится. Подошёл к дыре, встал на колени, заглянул вниз. Темно, как у негра в жопе. Не понять, есть ли кто-нибудь внутри или нет. Позвал ещё раз, не отвечает. Почему молчит?

«Надо валить, – думаю. – Сделал, что мог. Застукают, секир-башка сделают». А мне башку жалко. Она у меня умная, красивая. Поднялся и – к двери. Гордость остановила. А вдруг он заболел, ранен или вообще? Неужто убегу, не убедившись? Приоткрыл дверь, не на полную, а чтобы свет проходил. Рядом с порогом камень лежал. Я им подпёр, чтобы не закрывалась. Посветлее стало.

Лёг на пол, морду между перекладинами решётки сунул, вглядываюсь изо всех сил. Ни хрена не видно. Всё-таки начал смутно различать: двое лежат, один стоит неподвижно. Лица стоящего не разобрать. Зову по новой:

– Даврон…

Вижу, руку к уху поднёс, типа прислушивается, и спрашивает:

– Кто таков?

Голос Даврона. Стало быть, жив. Рапортую:

– Это я.

Он гаркает:

– Имя? Фамилия?

Не узнал меня. Ну, я назвался. Он командует:

– Лестницу. В темпе.

Где я возьму? Нет поблизости никаких лестниц. А на передний двор пусть сам идёт. Что ж делать? Наконец догадался:

– Верёвка пойдёт?

– Неси!

Я в дверную щель осторожно выглянул. Двор, как был, пуст. Барашек мой успел откочевать к гаражам. Я нагнал.

– Куда ты?! Съедят.

Снял у него с шеи верёвку и – назад. В общем, откинул я решетчатую крышку, привязал конец верёвки к раме, длинный конец сбросил вниз, а сам налёг на решётку, чтобы не захлопнулась.

Ну, он вылез. И что сделал первым делом? Бросился обнимать? Спасибо сказал? Нет, залез пальцами в ухо и вытащил оттуда патрон.

Да вынь он кролика, я бы не удивился, в таком был напряге. А Даврон спокойно достал из кобуры пистолет, выщелкнул обойму, втиснул в неё патрон, который вынул из уха, и второй – из кармана. Вставил назад обойму, сунул пистолет в кобуру и руку тянет:

– Автомат.

Пришлось отдать дедушку. Даврон цапнул моего Калаша Андреевича, отомкнул рожок, глянул, вновь пристегнул.

– Всё, – толкует. – Иди в казарму.

Я выглянул за дверь. На заднем дворе – по-прежнему ни единой сволочи. Ну, я и пошёл. На выходе всё-таки остановили. Один бес докопался:

– Чего шляешься?

– Барашка привёл.

– И где он?

– На заднем дворе.

– Ну, сам ты баран! На кухню надо было вести.

Я думал, меня погонит, а он сам попёр на задний двор. Решил пофикстулить – типа, лично барана добыл. Я ждать не стал, пока зарежут вместе с барашком. Сквозанул за ворота и – вниз на полусогнутых.

Доплёлся до площади, сел возле закрытого магазина, прислонился к стенке, и пошёл отходняк. Долго сидел, еле успокоился. Пришёл в казарму. Слабость – будто весь день камни таскал. Завалился спать, уснуть не могу. Злая обида в душу нахлынула – он даже спасибо не сказал. А я опять без автомата остался. Лежу, прислушиваюсь. Жду криков, выстрелов или ещё чего. Не дождался. Стал думать, зачем он патрон держал в ухе. Ничего путного не придумал и решил, что это просто дурная привычка. Некоторые втихаря в носу ковыряют, а другие, когда никто не видит, патроны в уши суют.

Утром Фидель, командир отделения, орёт:

– Подъем!!!

По ходу, выстроили всё войско на плацу. В смысле, на школьном дворе. И Даврон тут же. Гладко выбрит, форма отглажена, слегка похудел, осунулся, а в остальном – как ни в чем не бывало. Толпа зашуршала, зашушукалась. Кто-то из кишлачных слышал по радио на батарейках, что на днях где-то в Калай-Хумбе или Хороге подорвали какого-то Горбатого, криминального авторитета, так что пацаны были уверены: Даврон потому и пропадал, что ездил его мочить. Только я и Теша знали, где он на самом деле отдыхал.

Даврон продрал с песком толпу и командиров отделений за развал дисциплины и предупредил, что начнёт жёстко спрашивать с каждого. Кто не согласен, может убираться. Кто останется, не пожалеет.

– Даю день на размышления, – сказал Даврон. – Завтра все как штык обязаны сообщить, уходят или остаются. Предупреждаю, порядок будет железным, но и вознаграждение немалым. Это в полной мере относится к третьему отделению, то есть к бойцам из числа местных жителей. Будете нести службу наравне с прочими и получите равную долю. Все, за исключением одного. Этого отправляю домой независимо от его желания…

Я-то был в курсе, кого он имеет в виду, а пацаны опять зашушукались. Даврон гаркнул:

– Теша Табаршоев, выйди из строя.

Мог бы и не выкликать. После команды на построение Теша просочился за спинами ребят и был таков. Я не в обиде, что не попрощался. Не до того парнишке.

Чуть позже войско строем и с оружием повели на площадь, уже собрался кишлак в полном составе. Мужской пол скопился в одной стороне, женский – в другой, детишки носились повсюду. Нас выстроили сбоку от магазина в несколько рядов. Вроде почётного караула. Стояли, само собой, вольно. Кроме нескольких пацанов из колхозников – эти стояли, как на плакате: широко расставив ноги, держа автомат одной рукой и положив ствол на плечо. Смотрели прямо перед собой, сурово и неподвижно. В общем, демонстрировали… Да, эти дадут прикурить трудовому крестьянству. Особенно в чужом кишлаке. Зондеркоманда колхозная, блин.

Даврон взобрался на крыльцо магазина как на броневик. Кишлачные подтянулись к трибуне, по-прежнему раздельно – мужики к нам поближе, женщины от нас подальше, а ребятня где попало.

Даврон сказал:

– Много говорить не о чем. Про Зухуршо без меня знаете. Беру на себя и руководство, и ответственность. Притеснять вас не стану. С произволом и притеснениями покончено. Однако дисциплину и порядок требовать буду. Вопросы?

Вылез местный асакол, шухарной мужичок типа старика Хоттабыча:

– Какой же порядок установите – который при Зухуршо был или другой? Советский, скажем?

– Справедливый, – отрезал Даврон.

Но Хоттабыча, как клеща, легко из-под кожи не достанешь.

– Это хорошо, – толкует. – А вот с землёй как будет? Если справедливость обещаете, то землю, стало быть, назад отдадите?

– Земля останется в коллективном пользовании, – сказал Даврон.

Кто-то из кишлачных набрался смелости:

– Значит, справедливость такая будет, какую в Верхнем селении навели?

Даврон головы не повернул к смельчаку. Деревенские молча, внимательно смотрели на Даврона. Выходит, дошёл сюда слух о заварушке в Верхнем селении. А въедливый Хоттабыч докапывается:

– Зухуршо муку подвезти обещал. Теперь как?

– Вопрос с продовольствием решим, – сказал Даврон. – Ещё вопросы?

Не было вопросов. И Даврон загнал последний гвоздь:

– Понимаю, каждый думает об одном: удастся ли выжить. Обещаю, от голода никто не умрёт. Но работать придётся до седьмого пота. Ещё вспомните привольную жизнь при добром дядюшке Зухуршо. И последнее: в доме Зухура – Рауф и остальные. Похороните. Можно в общей могиле.

Ништяк себе! Как же это он один – всех? Без единого выстрела. Ножом или чем?

А Даврон гаркнул:

– Всё! Разрешаю расходиться.

На том митинг закончился. Кишлачные разбредались по хатам смурные. Мне тоже Давронова речуга очень не понравилась. Нет, кто-кто, а уж я не останусь.

Вернулись в казарму. Отделение чистит оружие, я тыняюсь без дела. По новой без автомата. Приходит Ахмад:

– Даврон тебя вызывает.

Даврон сидел в сельсовете за столом с бумагами. Вид у него был жутко деловой. Типа не имеет ни секунды свободной – даже на то, чтобы патрон из уха выковырять. Если, конечно, нашлось время его запихать. Я вошёл, он поднял голову:

– Что решил?

– Ухожу.

– Ладно. Можешь не ждать до завтра, – буркнул и опять за бумаги.

Ништяк, да?!!

Пришлось дать урок товарищу командиру:

– И всё?! А спасибо где?

Он засмеялся, встал и обнял меня. Крепко, от души, как дядя или старший брат. Отец меня никогда не обнимал. По голове гладил, по холке трепал, по спине хлопал, а обнимать – никогда. Ни разу не обнял… Мне было очень приятно сознавать, что пусть Даврон такой сильный, уверенный в себе, а всё-таки именно я его спас. Мне захотелось, чтобы он и вправду был моим братом или дядей.

Как же! Размечтался карандаш! Он отпустил меня и сел за стол.

– Ну всё, – говорит. – Бывай.

А я чего ждал? Он мне никто, и я ему никто.

– Автомат мой отдайте, – требую.

Он отмахнулся:

– Дадут, дадут тебе игрушку.

Попрощались, называется… На хрена было вызвать?

В общем, сунули мне АК-47, блестящий, новенький, будто только что из яйца вылупился, ещё пёрышки от масла не обсохли. А я по Калашу Андреевичу скучаю. Старенький, а свой, родной. Вместе в засаде Зухура подкарауливали. Но капризничать не стал. Ладно, и этот сойдёт. Спасибо, что патроны дали.

Ну и чего? Попрощался с ребятами и почапал домой. Отошёл на километр, догоняет УАЗик со снятым верхом. Алик, шофёр Даврона, кричит:

– Садись!

Не успели толком разогнаться, на дороге – завал. Алик матерится:

– Это ведь не с горы упало. Какие-то сволочи, я их маму за хвост таскал, нарочно навалили.

– Засаду устроили, – говорю. – Но увидели, что ты едешь, испугались…

Даже не улыбнулся, собака. Шутник, а не выносит, когда его подначивают. Разобрали завал, поехали дальше. Алик всю дорогу загадки загадывал. Все без исключения – идиотские. «Идёт пегий бык. Одна нога чёрная, другая белая, во лбу белое пятно, левый рог кривой». – «Ну, – прикидываю, – наверное, день и ночь». – «Лучше думай». – «Ну, в таком разе судьба: то счастье, то несчастье, а иногда вообще всё вкривь идёт». – «Неправильно. Последнюю попытку даю». – «Не знаю. Сдаюсь». – «Эй! В нашем кишлаке даже ребёнок разгадает. Это Шавката, моего соседа, бык: с кривым рогом, одна нога белая, другая чёрная. Удивительно, что коров совсем не любил. Шавкат рассердился и его зарезал. Понял, да?» Фиг такую ерунду разгадаешь…

Доехали до поворота на Талхак. Едва Алик повернул, вдруг, хрен знает откуда выскочил пацан. Белобрысый, с серыми глазами, от русского не отличишь, но чистый таджик. Наш парень, талхакский. Имени не знаю. Все зовут по прозвищу. Курут и Курут. Это такой кислый творог, слепленный в шарики и высушенный. Твёрдый как камень. Таким шариком, если из рогатки или лука-камона в лобешник засадить, то убить можно.

В общем, этот Курут-Творог возник посреди дороги, замахал палкой:

– Стой!

Алик с перепугу тормознул. Творог подошёл поближе.

– Андрей, салом.

– Привет, – отвечаю.

Он на автомат зырит:

– Со своими воевать приехал?

– Ошибся, братишка, – говорю. – Наоборот, послан Ставкой принять командование и организовать оборону Талхака. А это, – указываю на Алика, – мой личный шофёр. Будет в штаб фронта мои донесения доставлять.

Творог даже глаз на Алика не скосил. Будто тот невидимкой заделался или в природе не существует.

– Тебя пропущу, этот пусть назад возвращается.

Автомат лежал у меня на коленях. Я как бы случайно опустил на него руку. С тонким намёком.

– Друг, по-хорошему дай проехать. Пешком не хочу топать.

Алик молчит, сопит. Пытается оценить обстановку. Пришлось самому принимать решение:

– Поехали, – приказываю. – А ты отвали в сторону, задавим.

– Всё равно не проедете, – говорит Творог. – Наверху над дорогой наши ребята сидят.

– Не боись, мы их не обидим, – обещаю.

– Это они на вас камни спустят, а Шер мне голову оторвёт.

– Он-то при чем?

– Большой начальник… Хуже, чем Зухуршо.

Меня начало зло разбирать. Хотелось на машине въехать, чтобы все видели.

– Шера не бойся, – успокаиваю. – Он меня знает, спасибо тебе скажет. А ребятам крикни, что мирная делегация прибыла. Делегацию не зашибут.

Скорее всего, уговорил бы, да Алик струхнул:

– Э, пацан, вылезай!

Куда его чувство юмора пропало.

– Погоди, – говорю. – Сейчас договоримся.

Но он упёрся как баран. В гробу я таких трусливых шутников видел. Плюнул, вылез. Он шустро развернулся и свалил.

Я спросил у Творога:

– Знаешь про мою сестру? Как она? – при Алике не хотел о ней заговаривать.

– Хатти-момо её лечит.

Мне чуток полегче стало.

– Молодец, Творог, – говорю. – Выношу тебе благодарность от командования за хорошую службу.

Творог – парнишка резкий, за подначку мог и дрынком отоварить, если б не разница в вооружении – палка против «калаша». Пришлось ему матернуться тихонько и отступить к боевому посту под скалой.

По правде, я дразнил его только из-за того, что глушил боязнь. Боялся увидеть Зарину такой, какой она стала. Наверное, поэтому не пошёл прямо в кишлак, а свернул с дороги наверх, на кладбище, где похоронен отец. Вроде как за поддержкой.

Поднялся.

Кладбище окружено заборчиком из камней, вроде того, что заставляла нас строить Бахша. Могилы – просто глиняные бугорки на голом покатом склоне. Я прислонил автомат к низкой ограде и прошёл между могил, стараясь не ступать на земляные кочки. Хотя это не имело значения. Куда ни шагни, под каждым следом ноги зарыты две сотни глаз…

В холмик, под которым лежал отец, были воткнуты две палки. Жерди похоронных носилок. Они торчали из земли, сухие и голые. Когда отца хоронили, кто-то сказал: если на палках вырастут листья, значит, покойный попал в рай. Но я не верю в загробную жизнь.

Я вытащил рубаху из штанов, оторвал от подола длинную полосу и повязал её на верхушку одной из жердей. Узкая тряпица затрепетала на ветру. Мне почудилось, что это ответил отец… Нет, не почудилось. Я ощутил ответ так отчётливо, будто отец ко мне прикоснулся, и лишь не мог понять, что он сказал. Но это тоже не имело значения. Главное, отец откликнулся. Наконец удастся сказать ему всё, что не сумел, когда он был жив.

Я сел на землю рядом с могилой, не решаясь начать. Как-то нелепо беседовать с тем, кого нет рядом. С пустотой. Но если промолчу, буду сам виноват, что мы опять не сумели поговорить. Я сказал:

– Простите, что злился на вас, грубил… Вы пообещали и не пришли. Я думал, обманули, забыли. Думал, я вам безразличен. Не знал, что вас убили… Я хотел найти убийцу. Не смог. И Зарину не защитил… Я во всем виноват. Я один виноват…

Выходило не то, что я чувствовал. Будто стоял у доски и отвечал урок. Не привык открывать душу. Тем более перед отцом… Наверное, этому надо учиться.

Я собрался с духом и сказал:

– Отец, мне страшно… Вы, конечно, не знаете, что у нас происходит. Становится всё хуже и хуже… Думаю, мы никогда не сможем отсюда вырваться. Но я не знаю, куда ехать. В Ватане было не лучше. И то же самое, наверное, повсюду, а не только здесь, в горах… Что с нами со всеми будет?

Длинный лоскут на шесте плавно развевался в воздухе. Отец молчал.

Может быть, не знал, что сказать.

А если и знал, не мог ответить.

Или же я не в силах понять ответ.