Убил бы! Сил нет терпеть, как Бахша над матушкой изгаляется. Чего она хочет? Чего добивается? Я ей прямо сказал:
– Мы вообще отсюда нах свалим!
Матушка неподалёку была и услышала. Бахша ушла, матушка говорит:
– Андрюша, сынок, ты мне обещал не грубить. Неужели трудно держать себя в руках?
Ну, блин!
– Это Бахша нас в руках держит. Как негров на чайной плантации. Я к ней в рабы не записывался.
А матушка:
– И с каких это пор ты себе позволяешь грязные выражения? Да ещё при женщине…
Я сам пожалел, что с языка сорвалось. Но неужели мама не может хоть в раз в жизни промолчать и не упрекать? Всегда одно и то же: «Мой сын не имеет права выражаться. Андрей, ты же культурный мальчик. Из библиотеки чуть ли не каждый день новую книжку приносил…» Я объясняю: «Мама, на улице все ребята так говорят». – А она: «Тебе, наверное, кажется: если будешь разговаривать, как хулиган, то тебя будут считать сильным и страшным. Уверяю, что ошибаешься». А я не согласен. Где-нибудь в другом месте буду говорить по-другому. Я умею. А здесь всё-таки не райский сад…
Я нарочно. Ей, Бахше, назло. Как-то раз пацанёнок, сынок её Мухиддин, выругался, а Бахша услышала. «Подойди». Пацан испугался до усрачки, но подошёл. «Высунь язык». Он высунул. Бахша из воротника платья вытащила иголку, длиню-ю-ю-щую, и – ему в язык. Проткнула насквозь. Он полдня с иголкой в высунутом языке прокантовался. Но мне она хрен что сделает. Я ей не сын. Я ей никто. И она мне никто.
Матушка:
– Андрей, дай мне слово никогда с ней не препираться.
А Бахша? Ей можно?!
Последний раз – это ещё до того, как намылилась выдать Заринку за овоща, – она как с цепи сорвалась. День такой был, что всё из рук валилось. Матушка совсем из сил выбилась. Я просил: «Посиди отдохни». «Нет, Андрюшенька, работать надо. Нам вон сколько надо сделать… А времени мало осталось. Ты же слышал, что они говорили. С севом нельзя опаздывать».
И тут она на поле заявилась. Злая как собака. И начала вонять: «Почему мало сделали? Ты, Вера, лентяев вырастила…» Целую бочку говна на матушку выплеснула. А мне что, терпеть, когда Бахша мать полощет? Тоже сказал ей пару ласковых. И понеслась атомная война двадцатого века. Всё в руинах, и никого в живых. Одни обугленные трупы.
Я, когда она ушла, сказал матушке:
– Почему ты разрешаешь грубо с собой обращаться?
– Андрюша, милый, они нас приютили…
– Спасибо! Теперь кланяться и молчать в тряпочку?
– Мы не имеем права жаловаться и что-то требовать. Они дали нам кров. Они нас кормят…
– Кормят?! – Я схватил её руку и повернул ладонь кверху кровавыми мозолями. – Вот что нас кормит! Мы тут как в ГУЛАГе.
Матушка сказала:
– В этих местах все люди так работают. Иначе не выживешь.
– А я не желаю…
Мне не трудно. Даже нравится камни ворочать. Если б ещё Бахша над матушкой не измывалась. Но это у неё порода такая. В папашку своего пошла. Приволокся он вчера, когда у дядьки в мехмонхоне родичи собирались. Нашего деда тоже вывели. Он после смерти отца сильно сдал. Не знаю, какой прежде был, но сейчас совсем слабый. Жалко до слёз. Клёвый у меня дедушка. Обидно, что раньше с ним не общались. Иной раз меня за руку берёт и шепчет: «Эх, Андрей, Андрей…» Понятно, отца вспоминает… В общем, деда из его комнаты выволокли, усадили на почётное место – глава семейства. А какой он глава?! Всем Бахша заправляет.
Шокир, урод кривобокий, тоже припёрся. Почему его впустили, я не понял. Из вежливости, что ли? Это же заседание совета старейшин, вход по членским билетам, а он вообще не из нашего кауна. Дядька говорит, он нутром чует, в каком доме угощенье наклёвывается.
Я, понятное дело, у двери примостился. Где и положено вьюноше. Чай подтаскиваю и всё такое. Кайфово ощущать себя в команде высшей лиги, хоть и сидишь на запасной скамье. Наш каун – звучит гордо, а? Это тебе не кружок авиамоделистов. Клан, община, большая семья. Сила. Поддержат, защитят, помогут. Только Бахшу почему-то окоротить не хотят. Или силёнок не хватает? Может, на самом-то деле бабьё руководит, а старцы просто бороды оглаживают. Для виду…
Ну, в общем, они для разгона о том-сём покалякали, и её папашка спрашивает:
«Обрезание когда делать будете?»
Дядька вроде как смутился:
«Сами знаете, время тяжёлое. Недавно вашего зятя схоронили. Большие расходы понесли. Обрезание нам не потянуть».
Папашка головой неодобрительно качает.
«Всё равно непорядок. Надо обрезать».
Я не сразу догнал, о чём они. Наконец дошло – обо мне. Пипиську мне подстричь собираются. А мне это ни к чему! Пусть растёт, как росла. Моя она, личная. Они-то её в общее хозяйство зачислили. Типа, общественная она, они ею и распоряжаются. Для всеобщей пользы. Но я их к своей не подпущу, пусть лучше голову отрежут. Едва-едва сдержался. Распирает, но глаза опустил, сижу, скромно молчу. Будто не обо мне говорят. Решил деда не подводить. Чтоб ему глаза не кололи: внучок, мол, у тебя некультурный… Дядька-то даже ухом не повёл. Мог бы и вступиться…
А кривобокий стал докапываться:
– Ты почему необрезанный? Ты кто? Русский или таджик?
Меня такие вопросы заколебали. Какая вообще на хрен разница? Прежде я вообще об этом никогда не думал. У нас в Ватане не поймёшь, кто есть кто. Кого только сюда не ссылали. Поволжских немцев, корейцев, раскулаченных русских. Мы с Заринкой свободно болтали по-таджикски, да и по-узбекски чуть-чуть. Я и не знал, что мы какие-то другие, пока один узбечонок не стал меня дразнить:
«Урус, урус, катинга папирус».
Это по-узбекски: русский, русский, в жопе папироса. Я его слегка отмудохал, а вечером стал спрашивать у матушки, кто мы такие. «Русские, сынок… Кто ж ещё?» Фамилия у нас с сестрой – по матери: Белодедовы. Это я узнал, когда в школу пошёл. А дома, с тех пор, как себя помню, мать читала нам русские сказки, Гоголя, Пушкина, Кольцова. И отец, когда приходил, тоже по-русски с нами говорил. Не знаю, почему… Если бы он со мной по-другому… Не знаю, может, я бы себя таджиком считал. А теперь мне всё равно. Теперь, когда спрашивают: «Кто ты?» – всегда отвечаю:
– Человек.
И кривобокому это же сказал. Он кривые зубы оскалил:
– У человека разум есть. А ты, если разум имеешь, понимать должен: просто людей не бывает. Таджики есть, узбеки есть, татары есть, евреи есть, русские…
– А таджики и узбеки – они кто? Люди?
– Э-э, голову не морочь. Конечно, люди. Мусульмане. А ты почему не мусульманин? Может, еврей?
Я не выдержал и огрызнулся:
– А что, если русский, скажете: «Уходи на свой Россия»?
Понятно, не надо было этого говорить. Все замолчали. Сам знаю, со старшими нельзя так. Если бы я в другой компании такое ляпнул, меня бы старики с кишками сожрали. А тут, при деде как бы неприлично… По штату, Джоруб должен отругать. Я, конечно, дядьку в неудобное положение поставил, но он сам виноват! Никак за меня не вступился. Но и при всех отчитывать не стал. Только перекосоёбило его, и он проворчал:
– Э-э-э, Андрей…
Не одобрил, значит. А кривобокому сказал:
– На яблоне груши не вырастают. Отец – таджик, значит, и парень – таджик. Как по-другому может быть?
Выручил меня Сангин. Это тоже какой-то родич. Он недавно в Калай-Хумбе побывал. Решил тему сменить.
– Русские, таджики… Раньше проще было. Теперь кто что поймёт… В Калай-Хумбе большая борьба идёт. Хотят, чтобы русские пограничники ушли. У них теперь новый комендант. Про прежнего люди разное говорят. Не знаю, правда или не правда. Новый комендант, рассказывают, справедливый мужик. Откуда-то прислали. Маркелов его зовут…
Меня будто подбросило:
– А имя как?
Мужик этот, Сангин, на меня покосился – кто ты такой, чтобы в разговор старших встревать, да ещё перебивать? – но всё же ответил нехотя:
– Имя ему – Маркелов.
– А в Пяндже он служил?
Он прикинулся, что вопроса моего не слышал. И они пошли о своём гундеть.
А я стал думать: неужели, дядя Маркелов? Если из Пянджа, то наверняка он. Отец когда-то, тысячу лет назад – нас с Заринкой ещё и в помине не было – работал в Пяндже, в больнице. Сделал одному офицеру-погранцу операцию. В общем, от смерти спас. И они с этим погранцом закорешились…
Полночи я представлял, как мы до Калай-Хумба добираемся, как дядя Маркелов нас на самолёт сажает и всё такое. Но решил: надо подготовиться. Утром собираемся на поле, Бахша приплыла. Постояла, постояла и сквозь зубы:
– Вера, на кухню иди. Сегодня обед будешь готовить.
Нет, чтоб по-человечески сказать. Попросить вежливо. Нет, приказывает, как служанке. А хо-хо не хо-хо? Я ей так прямо и сказал:
– А вы не приказывайте.
Она скривилась:
– Детей, Вера, воспитывать не умеешь, – и свалила.
Заринка как огонь вспыхнула:
– Дурак ты, Андрей! Идиот, балда! Зла на тебя не хватает… Ты что, не понял?! Она мириться приходила. Показать, что признала маму. В хозяйство её допускает… А ты?!!
– В хозяйство? Как же! Чтоб матушка на кухне, как Золушка хрячилась! А она чтоб над душой стояла и помыкала. «Вера, туда иди… Вера, то принеси… Эй, Вера, почему ничего не умеешь? Может, у тебя руки кривые?..»
Зорька сощурилась ехидно:
– Ах, ах! Гордость его заедает. По-твоему, лучше, чтобы мама каменья ворочала?
Матушка:
– А ну, прекратите! Я, по-моему, ещё в состоянии сама решать, что для меня лучше.
Заринка кричит:
– Мамочка, он же всё, всё испортил!
Матушка:
– Андрей вёл себя недопустимо. Мне за него стыдно… Но он прав, Зарина. Мне легче камни ворочать. Намного легче, чем с ней целый день в четырёх стенах…
– Ну почему, почему?! Она же…
– А ты сама сообрази…
Вроде не знает! Я-то знаю. Матушка простить Бахше не может, что та хочет сеструху за овоща отдать. А сеструхе хоть бы хны. Она о своём:
– Едва-едва всё стало налаживаться… И тут – он выскакивает. Зачем ты тёте Бахшанде нагрубил?! Разве не знаешь её? Теперь сызнова начнётся…
Я говорю спокойно:
– Не начнётся. Мы отсюда свалим.
– Куда?!
– В Калай-Хумб.
– Н-у-у-у, опять! Ты, братец, вообще умеешь реально на вещи смотреть?
Я от неё отвернулся, говорю матушке:
– Мама, я точно выяснил. Это тот самый Маркелов. Тот, с которым отец дружил. Нам бы лишь как-нибудь добраться до Калай-Хумба…
– Вот именно, – сеструха язвит, – как-нибудь…
Я говорю:
– Мама, есть короткая дорога. В обход, минуя нижний кишлак. Мне один парень объяснил. Не по шоссе, через горы. По тропе.
Сеструха язвит:
– И ты, конечно, эту тропу найдёшь.
– Найду. Он мне подробно растолковал.
– Заладил как попка: объяснил, растолковал… Мама, не слушай его!
– Сказал, найду – значит, найду.
– Ты у нас, Андрюшенька, юный следопыт. Соколиный глаз. Все тропы на свете отыщешь. А тебе хоть пришло в голову, как мама пойдёт? Знаешь, кто по этим тропам карабкается? Женщины, да? То-то! Одни мужики – охотники, чабаны разные… Скажи, крутая ведь тропа? Скажи. И не ври!
Я говорю:
– Знаю, почему ты из кишлака уходить не хочешь. Женишок завёлся. Овощ недозрелый…
– Ты сам овощ! Карим – нормальный парень. И никакой не жених! Я вообще замуж не собираюсь. А если и выйду, может быть, когда-нибудь, то только за русского.
– Посмотрим, посмотрим… Оставайся! Бахша тебя на верёвке отведёт.
– Ещё неизвестно, кто кого водить будет.
– Ты, что ль, её?! Бу-га-га-а-а!
– А ты чего заюлил, когда я про тропу спросила? Крутая ведь тропа?
– Пройти можно.
– Нет, прямо скажи. Крутая?
Тут матушка вмешалась:
– Зариночка, мать у тебя не стеклянная. Если нужно, я…
– Не нужно, не нужно!
– Ах, не знаю, – матушка сказала. – Может быть, и нужно… Простить себе не могу, что вас сюда затащила. Поверила Джорубу, что в кишлаке безопасно. Теперь просто не представляю, как быть…
Заринка гундит:
– Мамочка, неужели сдашься? Ведь если мы сбежим, то окажется, что Бахшанда победила. Выйдет, что она во всём права. Что мы чужие…
– Да, Зарина, – сказала матушка. – Мы действительно чужие. У них своя жизнь, у нас – своя.
Сестрица:
– А если даже и чужие, всё равно нельзя уходить. Получится, что мы сбежали… Не выдержали, проверки не прошли.
– А кто проверщик-то?! – спрашиваю. – Это Бахша, что ли? Да кто она такая, чтоб проверять?
А сеструха:
– Ты, Андрюшка, как хочешь… Я никуда не пойду. В любом случае останусь. Это ты всегда отовсюду убегаешь.
– Дети, – сказала матушка, – не ссорьтесь. Нам действительно лучше уйти. Не представляю, что мы будем делать в Калай-Хумбе, но всё лучше, чем терпеть постоянные унижения…
Вот так-то люзда на правду вышла!
Собрались мы в один миг. Покидали манатки в сумки и стали прощаться. Дед прослезился. Дильбар пригорюнилась. Охи-вздохи-поцелуи. Бахша стояла как столб, глядела в сторону. Присутствовала! Дядька был в отлучке, где-то в горах. Дильбар причитала:
– Дядя ваш… огорчится… обидится…
Пацанёнок, Мухиддин, потащился было за сестрицей:
– Заринка-а-а, не уезжай… Заринка-а-а, останься…
Но Бахша цыкнула, и он юркнул в какую-то норку.
Соседки набежали. Матушка всем объясняла:
– Срочные дела в городе… Очень срочные… Неотложные…
Соседки вздыхали:
– Как же доберётесь? Теперь опасно…
– Соседка, зачем нас покидаете?
– Вера-джон, возвращайтесь скорее…
Насилу вырвались. Толстуха-соседка выплыла на улицу и бросила нам вслед горсть муки:
– Белого вам пути!
Точняк! На свободу с чистой совестью. Мы своё отмотали. Перешли мост, вышли на дорогу. Долго ждать не пришлось. Из-за поворота дороги, как из засады, выскочила машина. Фургон с красным крестом на борту. Скорая помощь. Матушка радостно замахала рукой. Фургон промчался мимо. Я мельком увидел в окне бородатую рожу с зелёной повязкой на лбу и торчащий ствол автомата.
– Мама, не останавливай!
Но фургон лихо затормозил, проехал юзом и встал. Вываливают оттуда три урода в камуфляже. Один – длинный, худой, как глист. Другой – бородатый, в бронежилете. И пацан колхозный, прыщавый. Вразвалочку к нам идут.
– Ворух, да? Давай садись.
– Спасибо, – лепечет мама. – Сейчас Джоруб подъедет… На машине… Мы его ждём…
Бородач в бронежилете ухмыляется:
– Мамашка, зачем Джоруб? Мы лучше довезём.
Глист укоризненно цыкает:
– Рембо, почему «мамашка» говоришь? Молодая женщина, да. Красивая. Учительница, наверное? В кишлаке муж, да?
Прыщавый в сторонке мнётся. А Рембо с мамой, как кошка с мышкой играет.
– Мамашка, муж не приедет. Бросил тебя муж. Такую красавицу на дорогу одну отпустил. Теперь пешком пойдёшь. Девочку жалко. Совсем молодая девочка. Слабая…
На меня – ноль внимания. Типа, меня вообще нет.
Они повыдрючивались, а потом Рембо маме – нарочито громко, словно она глухая:
– Не хочешь ехать?!.. Хай тогда, мамаша!.. До свидания!..
И граблю тянет, типа, прощается. Мама поколебалась, но руку ему подала. Он долго не выпускал, тряс, лыбился – кайфовал от маминой растерянности. Отпустил. И сунул Заринке грязную клешню:
– Хай, девочка. Тоже до свидания.
Зарина глянула на него, как тигра, отвернулась. Он ухватил её за руку.
– Э, девочка, мамашка не хочет. Ты с нами поедешь…
Я крикнул:
– Отпусти! – и кинулся на него.
Он чуть отступил.
– Герой, да?
И сунул мне в поддых стволом. Я с налёту наткнулся на железку, задохнулся, согнулся и смутно увидел, как Зарина яростно набросилась на Рембо с кулаками. Глист схватил её и потащил к машине.
Рембо шагнул ко мне и коленом ударил в лицо. Я упал. Перед тем, как потерять сознание, почувствовал, будто сквозь сон, что Рембо бьёт меня ногами.