Шли мы недавно мимо Дома литераторов и видим на дверях афишу, из которой явствует, что Дворянское собрание, Общество дворянской молодежи, Русский императорский театр намерены устроить торжественный вечер, посвященный вступлению в возраст престолонаследия цесаревича Георгия, и приглашают всех желающих.

Ну, что тут, казалось бы, особенного? Мало ли какие сюжеты мелькают в этой новой игровой реальности, которую некоторые наши интеллектуалы величают постисторической! Тем более, что разговоры о восстановлении монархии ведутся в печати уже не первый год.

Почему же мы вздрогнули и, будто не поверив собственным глазам, перечитали афишу вслух? А потом переглянулись и одновременно выдохнули: «Это будет конец.»

— Да что у вас, баб, за страсть по любому поводу впадать в панику? — упрекнул нас приятель. — Почему конец? Я как раз вижу в восстановлении монархии хоть какую–то надежду на перемены.

Большинство друзей, правда, вообще не удостоило наше сообщение сколь–нибудь серьезным ответом. Дескать, о чем тут говорить? Очередной маразм кремлевской власти…

Но, на наш взгляд, все же имеет смысл порассуждать о последствиях этого шага. Потому что он, конечно же, не очередной, то есть не заурядный. И, конечно же, в нынешней тупиковой ситуации может быть предпринят.

Мы не будем вдаваться в политические подробности и обсуждать, кто истинный наследник, а кто самозванец. Нас вопрос монархии применительно к сегодняшней России интересует в принципе: чем это чревато в культурном и психологическом плане. И прежде всего для детей и подростков.

Кому из взрослых людей не знакомо желание в один прекрасный день бросить все и начать жизнь с начала, с чистого листа? Картины, которые они мысленно рисуют при этом, как правило, по–детски романтичные. Даже лубочно–сказочные. И немудрено, ведь при психических травмах (а ощущение, что жизнь зашла в тупик, естественно, травмирует) нередко наблюдается эмоциональный регресс, люди отчасти впадают в детство. И чем меньше подкреплены картины будущего реальным опытом, тем они сказочней.

В нашей стране практически не осталось людей, живших при настоящей монархии. Поэтому образы, которые рисует фантазия наших сограждан при слове «царь», основываются не на реальных картинах, а скорее на чем–то вроде билибинских иллюстраций к русским сказкам. Этакая лепота и благообразие. А сказка, она всегда с хорошим концом… Да и потом, в ней есть волшебство, а это так созвучно вечному русскому ожиданию чуда!

Ну, а поскольку в массе своей люди стали меньше читать серьезной литературы, получается, что им просто неоткуда почерпнуть правдивую информацию. Что там царь?! Уже и Распутин объявляется фигурой неоднозначной, а кто–то даже назвал его истинным патриотом, «оболганным врагами Отечества еще при его жизни». И все компрометирующие этого «патриота» документы квалифицировал как фальшивки.

Так что если часть общества вдруг отнесется «с пониманием» к реставрации монархии, в этом не будет, право, ничего удивительного. А вот что будет, это уже другой вопрос.

Тут нас могут ожидать малоприятные сюрпризы.

Казалось бы, все понимают, что разрыв поколений не есть благо. И для народа, и для культуры. Сколько говорено, сколько написано о сломе всей жизни после революции, о том, как ужасно, когда дети ниспровергают авторитет отцов, а отцы смотрят на детей как на выродков! И как все в результате идет вразнос.

Теперь нам это предлагают повторить, причем нередко те же самые люди, которые вроде бы искренне скорбят о прерванной в октябре 17–го связи времен.

— В конце концов, что такое отрезок длиною в 70 лет? — рассуждают они. — Взять да и отрезать! И связать историческую нить, выбросив все ненужное на помойку.

И опять ненужными оказываются люди, сотни миллионов людей. Потому что если действительно здесь, как гласит чья–то широко растиражированная формула, «полстраны сидело в лагерях, а вторая половина их охраняла», такое лучше поскорее вытеснить из памяти и из истории как ночной кошмар. А главный вывод, который из этого следует, как ни прискорбно, заключается в том, что наши с вами предки — все поголовно! — были либо палачами, либо идиотами, тупо и покорно следовавшими за палачами. Ну да, лучшие люди были уничтожены или уехали в эмиграцию, генофонд невосполнимо отскудел, так что остались одни денегераты!..

Думаете, мы будем сейчас «агитировать за Советскую власть», рассказывать о достижениях науки и культуры? — Нет, не будем. Об этом и без нас многократно говорено. Мы лучше продолжим тему «отцов и детей».

Сначала две цитаты:

«Я ношу его фамилию, и в моих жилах течет часть его крови. У нас с самого раннего детства было очень нормальное отношение к дедушке. И к прадедушке, и к прапрадедушке. И вообще к тому роду, который я представляю.»

«Мой отец был очень мягким человеком… Столько написано о… его нетерпимости к чужому мнению, о грубости… Все это, заявляю откровенно, беспардонная ложь… Это по его настоянию… был наложен запрет на любое насилие над обвиняемыми… Не был мой отец тем страшным человеком, каким пытались его представить в глазах народа тогдашние вожди. Не был и не мог быть, потому что всегда отвергал любое насилие.»

А теперь коротко об авторах:

Первая цитата взята из интервью правнука Сталина, а вторая — про мягкого человека, отвергавшего любое насилие, из книги «Мой отец — Лаврентий Берия».

И не надо думать, что это единичные курьезы. Вспомните потоки мемуаров, хлынувшие со страниц журналов и газет в первые годы перестройки. Они пестрели фактами и событиями, но лейтмотив был один: «Мой отец (дед, прадед, муж, брат) невинен и чист, а все остальные виноваты».

Так что заявление одного из наших виднейших реформаторов, беспрестанно высказывающего претензии к тоталитарной власти, что у него нет никаких претензий к дедушке (который эту власть воспел и вдобавок, по слухам, самолично порубил шашкой два села), это заявление — вовсе не бред сумасшедшего. Напротив, именно такие, на первый взгляд, абсурдные утверждения защищают психику от распада.

Это только в кино выглядит очень эффектно, когда муляж дедушки выкапывают из могилы, опять закапывают, снова выкапывают, а в финале сбрасывают с обрыва в пропасть и кончают с собой. Дескать, пусть прервется род палачей! С настоящим дедушкой все гораздо сложнее. Если признать, что твой дед — палач, то значит, кто ты сам? Потомок палача? И на тебе лежит страшное проклятие? И ты должен какими–то неслыханными подвигами, мученичеством искупать невинно пролитую кровь? И бояться поднять глаза на людей? И не знать, что сказать своему сыну о прадедушке?.. А если ты еще и узнаешь порой в себе дедушкины гены… Тогда надо в буквальном смысле слова стать Иваном, не помнящим родства, и отказаться от всего того, чем это родство снабжало.

Нельзя чувствовать себя внуком палача и спокойно жить в его квартире, наследовать его дачу, пользоваться его связями при устройстве в институт или на работу. То есть, конечно, можно, но это породит такой внутренний конфликт, которого человек всеми силами постарается избежать. А как? «Отречься от старого мира» неимоверно трудно. Тем более, что тебя связывает с дедушкой не только собственность, не только стартовая площадка карьеры, но и такая естественная, перекрывающая все резоны родственная любовь. И может быть, это и есть самое главное.

Ну, а если все–таки обрубать связи с прошлым, то сделать это, не повредив ядро собственной личности, просто невозможно, что легко наблюдать на примере сектантов, порывающих связи с родными и, как правило, изменяющихся до неузнаваемости.(Даже термин такой есть — «измененные состояния психики».) И, конечно, ярчайший пример — беспризорники. Причем не те, которые потеряли родителей волею обстоятельств, а те, кто ушел из семьи добровольно.

Люди, занимающиеся проблемой беспризорности, утверждают, что таких «добровольцев» сейчас большинство. И что они кардинально отличаютося от беспризорников времен гражданской войны, так талантливо описанных Макаренко. Пожалуй, самая пугающая их особенность — это такая сильная аутизация, при которой ядро личности делается ускользающим, неуловимым. Настолько, что встает вопрос: а есть ли оно вообще, это ядро? Потому и ползет, рассыпается социальная ткань в этой среде. Не на что опереться, не за что зацепиться, непонятно, на чем выстраивать социальные отношения, что взять за основу серьезного неформального контакта.

Однако это крайности, а в большинстве случаев люди все–таки подсознательно стремятся защитить свою личность от разрушения и мобилизуют охранительные механизмы. Но поскольку утверждать, что никаких злодеяний не было, уже невозможно (ибо слишком много свидетельств), да и не нужно (ибо осуждение советской истории еще и соответствует сегодняшней конъюнктуре), оптимальный выход из положения — это резко развести историю и дедушку, сказав себе:

«История преступна, дедушка невинен».

А как это получилось?

— Да так и получилось: не знал, обманывали, хотел изменить, но не мог; хотел хорошего, но не успел; пробился на самый верх, чтобы расшатать систему изнутри, и т.п.

Для индивидуальной психики это, конечно, защита, хотя и небезупречная, ибо такая позиция сужает интеллектуальный горизонт, запрещает человеку думать и сомневаться — короче, оглупляет. Но для общества и государства подобная самозащита смертельна. Это как раз и есть неестественное для нашей культуры навешивание на свои окна железного занавеса. Мало того, человек не просто отгораживается от мира! Он отождествляет этот мир (историю, народ, государство) со злом и не желает иметь с ним ничего общего. Чем больше таких «семейных портретов в интерьере», тем меньше опор у государства. Кому захочется служить злу, защищать зло?

Собственно говоря, все это уже произошло на наших глазах, когда распался Советский Союз, а никто и пальцем не пошевельнул, чтобы его защитить. И вполне может повториться, но теперь уже на уровне России.

В создавшейся ситуации нам только монархии не хватало! С кем будет отождествлять себя человек, втиснувшийся в рамки семейного портрета, если однажды в утренних новостях вдруг объявят монархию?

Правда, у нас сейчас столько дворян развелось, буквально у всех обнаружились дворянские корни… Слушаешь и недоумеваешь: так выбили дворян во время революции или преумножили? И куда подевались крестьяне, рабочие и толпы пресловутых кухарок, ринувшихся в 17–ом году управлять государством? Или они предвосхитили политику планирования семьи и, твердо придерживаясь «принципа ответственного родительства», решили не рожать в непростых социальных условиях, а благородные господа, будучи политически незрелыми, плодились, как кролики? А может… может, Россия вообще была не крестьянской, а дворянской страной? Да–да, нам же преподносили историю в искаженном виде! Вот и здесь, наверное, исказили…

Теряясь в самых фантастических догадках, мы наконец обратились к документам. Последнюю крупную перепись в дореволюционной России проводили сто лет назад, в 1897 году. В «Таблице распределения населения по сословиям и состояниям» (приведено в справочнике «Россия 1913 г., СПБ 1995) читаем:

<Это к вопросу о мощи и многочисленности купеческого сословия

в предреволюционной России! — прим. авт. >

мещан — 13.391.701 (10,66%),

<к которым относились в те времена и рабочие, и ремесленники,

и приказчики в лавках, и прочая обслуга — прим. авт. >

крестьян — 96.923.181 чел (77,12%),

инородцев — 8.297.965 чел. (6,6%).»

К 1913 году население России увеличилось примерно на 33,5 млн. Но отнюдь не за счет дворян! Весь правящий класс, в который входили и помещики, и буржуазия, и высшие чины, увеличился всего лишь на 0,1%.

Так что отождествлять себя с дворянами, конечно, можно. Но только в философском смысле: дескать, все люди — братья, все от Адама и Евы.

А в реальности не нужно долго докапываться до генеалогических корней, чтобы убедиться в очевидном: подавляющее большинство наших граждан, в том числе и правящая элита, происходит из крестьян.

Но может, это хотя бы богатые крестьяне, которые со временем, если бы не октябрьские беспорядки, стали помещиками?

Снова обратимся к «сухим цифирям»…

По данным 1913 г., из 109 млн. крестьян бедняков было 66%, середняков — 20% и, соответственно, кулаков — 14%. А в результате коллективизации число последних не только не возросло, но и резко сократилось.

В «Записках» крупного царедворца Е.Ф.Комаровского нарисована сцена патриотического подъема, охватившего московское дворянство при встрече с императором Александром I. Когда он призвал дворян оказать сопротивление Наполеону, «все зало огласилось словами: «Готовы умереть скорее, государь, нежели покориться врагу! Все, что мы имеем <выделено нами>, отдаем тебе: на первый случай десятого человека со ста душ крестьян наших на службу.» Все бывшие в зале не могли воздержаться от слез. Государь сам был чрезмерно тронут и добавил: «Я много ожидал от московского дворянства, но оно превзошло мои ожидания».

Нашим читателями, у которых эта сцена, вполне возможно, и сегодня вызывает умиление, хорошо бы иметь в виду, что их предков в зале Слободского дворца скорее всего не было. Они с гораздо большей вероятностью могли оказаться среди тех, кем так щедро распорядилось патриотичное дворянство. Будто это не живые люди, а часть состояния, ничуть не более одушевленная (хоть их и называли «души»), чем пашни, лес, домовые постройки, фамильное серебро.

А через сто с лишним лет, в 1938 году, И.А.Бунин в знаменитом рассказе «Темные аллеи», описывая встречу своего героя с некогда страстно любимой женщиной «из простых», заключает этот рассказ очень характерными словами:

«Да, пеняй на себя! Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные!

«Кругом шиповник алый цвел,

стояли темных лип аллеи…»

Но Боже мой, что же было бы дальше? Что если я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда, не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей!» И, закрывая глаза, качал головой…»

Сегодняшние читатели Бунина, восхищаясь этим поистине гениальным произведением и ностальгируя по «России, которую мы потеряли», все же не должны забывать, что прообразом героини, которую барин Николай Алексеевич соблазнил в 13 лет, а потом, как было принято в то время и в том кругу, бросил, вполне могла послужить его прабабушка. Это, конечно, не значит, что нужно проникнуться классовой ненавистью к большому писателю, но забывать, «откуда ноги растут», глупо и подло.

«Если вы забыли, чьи вы дети, я вам напомню», — говорила одна учительница своим расшалившимся ученикам.

Вот так и нам сама жизнь быстро напомнит о наших корнях. Как уже напомнила многие печальные уроки истории.

Но чем же психологически чревата для нас реставрация монархии? Даже если она будет, как уверяют многие, чистым символом, декорацией. (Хотя в этом случае уж тем более нелепо так рисковать!)

Прежде всего это чревато усилением социальной шизофрении.

И так–то трудно уместить в одной голове папу–банкира, дедушку–партийца, прадедушку — стойкого «солдата революции» и прапрадедушку — просто солдата, которого — цитируем по Куприну — «унтер–офицеры жестоко били… за ничтожную ошибку, за потерянную ногу при маршировке, — били в кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю».

Или не солдата, а рабочего.

Или портного из местечка в черте оседлости…

Сочетать все это с романтическими образами царя и господ–офицеров можно было только в бессклассовом обществе, которое худо ли бедно ли, но сложилось у нас после войны. Теперь эта роскощь будет нам недоступна.

Пока, правда, еще действует инерция — видно, слишком сильна была эгалитарная советская прививка. Даже у людей, которые любят порассуждать о естественности неравенства и о том, как, в сущности, хорошо, когда человек по праву своего происхождения возвышается над другими, — даже у них за этими рассуждениями не встает реальных, зримых образов.

Но они очень быстро встанут. Как сейчас уже для многих, населяющих постсоветское пространство, за словами «гражданская война» стоят не только образы любимых актеров, но и лица своих убитых детей.

Особенно полезно подготовиться к восприятию слова «реванш». А то вчерашних комсомольцев, которые любили петь в стройотряде у костра про поручика Голицына и корнета Оболенского, могут ждать неприятные сюрпризы при встрече с героями песен. Точнее, с их потомками, которые, вполне возможно, захотят вернуться в Россию и занять подобающее их происхождению место в иерархической структуре. А учитывая, что в дворянской среде принято чтить предков и что многие из этих предков (хотя и не все), работая в эмиграции таксистами и официантами, не считали такую судьбу справедливым возмездием, вернувшиеся потомки, немного освоившись, начнут восстанавливать свою истинную, по их представления, справедливость и захотят посчитаться с потомками «отъевшегося хамья» (выражение З. Гиппиус).

И если наши политические актеры, похоже, немного заигравшиеся во всероссийском балагане, самоуверенно рассчитывают, что купленный графский титул послужит им надежной индульгенцией на все времена, то мы вынуждены их разочаровать. Сей расчет наивен. То будет лишь первый акт представления.

Новым спасителям России не усидеть в одной лодке с внуками сотрудников Гулага. Им не позволит это сделать та самая дворянская честь, о которой они получали представление не из советских песен.