В конце предыдущей главы мы вскользь упомянули о иерархическом стереотипе «взрослый — ребенок». Надо сказать, что таких поведенческих стереотипов, то есть давным–давно устоявшихся моделей отношений, довольно много. И время от времени, в разные эпохи, возникало и возникает желание какой–то из этих стереотипов сломать. Находились даже умные головы, которые считали, что сломать надо все!

А потом наступали другие времена, «реакционные», когда эти самые стереотипы каким–то магическим образом вновь занимали свое прежнее место.

Вспомним притчу о блудном сыне. Как всякая настоящая притча, она многомерна. Это и история целых народов, прошедших путь от рабства через бунт к добровольному следованию государственному закону, и путь отдельного человека, который сначала вынужденно зависит от родителей, потом — иногда очень бурно! — переживает подростковый протест и, в конце концов, взрослеет и приходит к осознанному почитанию родительского авторитета. Блудный сын — это и распутник–гуляка, который после всех своих бесчинств и безумств греет кости у семейного очага, став ревнивым мужем и строгим отцом. Это и эмигрант, который с проклятиями покидает родину, чтобы в конце жизни мечтать лишь об одном: припасть к родной земле. И это, конечно же, богоборец с его дерзкой, но напрасной попыткой создать мир без Отца и с трагическим крахом этой инфантильной затеи в финале…

Нам же интересно поговорить о стереотипе, о традиции, о традиционной нравственности в связи с психикой ребенка.

Грандиозные открытия в этой области были сделаны крупнейшим психологом, психиатром и философом Карлом Густавом Ю н г о м. Он первый сказал о том, что психика отдельного человека на разных возрастных этапах повторяет путь развития всего человечества. Мало того, Юнг утверждал, что в недрах человеческой души живет память об истории всего человеческого рода. Что, кроме личных свойств, унаследованных от родителей, живут в человеке и свойства его далеких предков. А потому поведение может быть обусловлено, помимо всего прочего, памятью предков — тем, что Юнг называл коллективным бессознательным.

У каждого Ньютона бывает свое яблоко, которое нельзя более кстати падает ему на голову. Будучи еще студентом, Юнг обратил внимание на свою дальнюю родственницу. А студентом он был в начале века, в разгар моды на спиритические сеансы и медиумов (медиумы — это посредники в общении людей с духами).

Родственница Юнга, полуграмотная провинциальная девушка, как раз и была таким медиумом. Удивительное дело: стоило ей впасть в состояние транса — и она переходила на литературный немецкий язык, которым в обычной жизни, естественно, не владела.

— Ну ладно, — рассуждал Юнг. — Такой феномен еще можно объяснить. Это выходит не за пределы ее личности, а лишь за пределы ее сознания. Она вполне могла слышать когда–либо литературную речь, и это отложилось в ее подсознании. Но где и когда она могла услышать о сложнейшей космологической системе, созданной философами–гностиками во II веке н. э.?!

Эта система была изложена одним из «духов», с которым общалась родственница Юнга, самым детальным образом.

Юнг принялся исследовать мир снов, своих и чужих. Огромное внимание он уделял снам своих пациентов. И обнаружил, что человеческие сны буквально переполнены древнейшими символами. Эти символы присутствуют в сновидениях самых разных людей независимо от возраста, расы и социального положения. Получалось, что, когда человек бодрствует, память предков спит, а когда он засыпает, она пробуждается и властно напоминает о себе.

— Впрочем, память предков мы можем ощутить в себе, не только когда спим. Но если во сне «коллективное бессознательное» выражено в конкретных дарительных образах, то наяву это бывают смутные ощущения, настолько смутные, что их невозможно описать словами.

Человек, впервые севший на лошадь, будто узнает в себе что–то. И это «что–то» сообщает ему беспричинную радость и беспричинную отвагу. Казалось бы, чему уж так радоваться? А отвага у неумелого седока просто абсурдна. Ведь лошадь может сбросить на полном скаку — и костей не соберешь! Но дело, наверно, в том, что в этот момент происходит встреча. Встреча древнейшего спутника человека с древнейшим человеком, который живет в нас. В глубинах, быть может, — на самом деле нашей души. В нас пробуждается, по определению Юнга, а р х е т и п («архе» — первоначало).

Почему у потомственного интеллигента, городского жителя в четвертом поколении, пришедшего на фольклорный концерт, при первых же звуках казацкой песни может возникнуть чувство, будто ему все это знакомо и было знакомо всегда? Это в нем, как сказал нам один из таких интеллигентов, запели хором все его прадедушки–казаки.

А вот что писал великий польский педагог, легендарный директор Дома сирот Януш Корчак:

«…бывают дети, которые старше своих десяти лет… в крови их мозговых извилин скопилась мука многих страдальческих столетий. При малейшем раздражении имеющаяся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции (в данном случае Корчак имеет в виду ночной плач одного из своих подопечных) незначительному раздражению.

Не ребенок плачет, то плачут столетия, причитают горе да печаль не потому, что он постоял в углу, а потому что и х (разрядка наша) угнетали, гнали, притесняли, отлучали».

А помните хрестоматийную сцену из «Войны и мира», где Наташа Ростова в гостях у дядюшки пускается в пляс?

«Где, как, когда всосала в себя… графинечка, воспитанная эмигранткой–француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. — восхищенно вопрошает Толстой. И добавляет: Но дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые (разрядка наша), русские…»

Откуда? А все оттуда же! Звуки народной песни в артистическом вдохновенном исполнении дядюшки (тоже, между прочим, не крестьянина, а дворянина) пробудили в Наташе национальный архетип.

Юнг, правда, считал, что общеродовая психика, как и психика индивидуальная, передается генетически, наследуется. Мы думаем, что это не совсем так. Очень многое, как нам кажется, в том числе и неосознанное пристрастие к чему–то и отталкивание от Чего–то, зависит от культуры, в которой живет человек. Причем, говоря «культура», мы в данном случае подразумеваем общую атмосферу, так сказать, культурный воздух.

Мир, в котором мы живем, полон трудноуловимых «напоминаний». Старинные песни — это, конечно, сильный удар по родовой памяти. Его можно сравнить с ударом грома. Но есть множество других напоминаний, не таких сильных и конкретных, но зато постоянных. Они–то и воспитывают душу, насыщают ее животворными импульсами. Это камни, топтаные миллионами ног, это дома и деревья, запахи и выражения лиц…

А еще культурная атмосфера складывается из великого множества общенациональных привычек, обрядов, традиций.

Казалось бы, какая разница — как поздороваться, какой вопрос задать при встрече? Назвать старшего на «вы» или на «ты»? Подумаешь, пустая условность! Но в том–то и дело, что условность никогда не бывает пустой. Она всегда наполнена содержанием. Тем или другим.

Скажем, нашим школьникам даже в голову не придет «тыкать» учителю. А вот американскому мальчику который уже целый год прожил в России и прекрасно знает, что значит «вы» и что значит «ты», все равно непонятно, зачем обращаться к взрослому на «вы». Условность? Мелочь? На первый взгляд, да. Но за ней стоит целая система отношений.

Разве можно себе представить в нашей школе сцену, которую мы видели в одном американском фильме?

Учительница приходит в класс. У нее только что трагически погиб отец (его зверски убили). Она ведет урок. Очаровательные дети лет семи–восьми доброжелательно ее слушают. Внезапно веснушчатая девочка поднимает руку, встает и спрашивает:

— Правда, что твоего папу убили?

— Правда, — с невозмутимой улыбкой отвечает учительница.

Довольная ответом девочка садится, а учительница продолжает объяснять урок. Через пару минут малышка опять тянет руку:

— Послушай, а как именно его убили: из ружья или из пистолета?

— Его зарезали ножом, — спокойно удовлетворяет детское любопытство учительница…

Условности создают условия. В данном случае условия обучения, которое у нас немыслимы без иерархии «учитель–ученик» (недаром педагоги не любят сами натаскивать своих детей, а предпочитают нанимать репетиторов).

А вот еще пример. И для большей последовательности в том же «американо–русском» ключе.

Что говорит девочка, оказавшись у постели матери, только что перенесшей тяжелую операцию?

— Как ты себя чувствуешь, мамочка? Тебе очень больно?

Это у нас.

А в Америке вполне любящая дочь (если не верите, посмотрите американские фильмы!) спросит:

— Ну как, мам? С тобой все в порядке? И тут же начинает говорить о совершенно посторонних вещах.

Ну а это уже не из фильма; У нашей знакомой русской женщины, волею судеб оказавшейся в Америке, скоропостижно умер муж. На следующий день после похорон она вышла на работу. И сослуживцы, осведомленные о ее трагедии, участливо поинтересовались:

— Ольга, у тебя все о'кей?

— А теперь мы поинтересуемся: вам захотелось бы в ответ на такое участие поделиться своим горем, как принято у нас?.. (Заметим в скобках, что у американцев и не принято жаловаться и вообще изливать душу. Не только сослуживцам — даже близким друзьям.)

Случайно, что в одной стране, у одного народа одни культурные устои, а в другой стране, у другого народа — иные? Конечно же, нет. За множеством условностей проглядывает определенный национально–культурный архетип — та первооснова, те фундаментальные черты, которые роднят самых разных людей, живущих в одной стране и говорящих на одном языке.

Спрашивается, зачем мы завели об этом речь? Зачем влезли в такие дебри? При чем тут дети и их воспитание?

А вот при чем: по мнению того же Юнга, если не принимать во внимание опыт архетипов, если пренебрегать традициями, то «архетипические образы могут вторгнуться в сознание в самых примитивных формах и в результате привести к тяжелейшей патологии личности». Вторжение коллективного бессознательного, как считал Юнг, ведет к индивидуальным и коллективным психозам, ибо «душа народа есть лишь несколько более сложная структура, чем душа индивида».

Сегодня этот разговор актуален для каждого из нас, ведь наступило такое время, когда под лозунгом эконономических и политических перемен в России происходит нечто гораздо более серьезное: попытка разрушить национально–культурный архетип. (Хочется верить, что по недомыслию.) В следующих главах мы остановимся на конкретных архетипических особенностях, которые, как нам кажется, сейчас в наибольшей опасности.

А здесь мы бы хотели сказать, что такое в истории уже было (чего в ней только не было!). Вспомним хотя бы Петра I с его стремлением завести все по голландско–немецкому образцу. Или XIX век, когда образованная часть русского общества фактически отказалась от своего родного языка и говорила исключительно по–французски.

Но постепенно многое из того, что казалось диким, немыслимым, вызывало, по словам Пушкина, «мятежи и казни», либо бесследно исчезало, либо преображалось и, уже не противореча архетипу, становилось неотъемлемой частью русской культуры. Таким примером, как американский картофель, ставший национальным русским блюдом — картошкой, несть числа.

И это вселяет оптимизм. Душа народа при всей своей кажущейся эфемерности очень прочна и устойчива, гораздо прочнее или устойчивее того или другого государственного строя или перестройки.

Но никто не считал и теперь никогда не сосчитает, сколько отдельных душ было покалечено в ту же петровскую эпоху. А сегодня — разве не видно даже невооруженным глазом, у скольких людей «едет крыша», как обострились психические болезни?

У детей же гораздо более хрупкая, более неустойчивая, более уязвимая психика, чем у взрослых. И как ни утешительно звучит поговорка: «Перемелется–мука будет» — всегда про себя думаешь: «Оно, конечно, перемелется, только бы ребенка моего пощадили мельничные жернова истории…»

Не будем себя обманывать: нормальное, то есть традиционное, воспитание сегодня дети могут получить только в семье. И на патетический вопрос:

«Если не я, то кто же?» — родители должны ответить со спокойной трезвостью: «Никто».

И постараться сделать все, что в их силах.