Н. Г. Медведева

CAPODANNO

[1]

Она делила комнату пансиона с женщиной из Риги, плохо говорящей по-русски. Та была очень любезна и сидела с ее ребенком, пока сама она носилась по городу. «Я в Риме! В Риме!» — хотелось кричать ей на улицах. Она не могла поверить, что может вот так, запросто, свернув за угол, увидеть перед собой полукруг Колизея. Она с ужасом вспоминала уговоры подруг не ехать: «С ребенком… от мужа нет писем… пропадешь… подумай о матери…» Спускаясь с Испанской лестницы, забегая в кафе и, как итальянка, уже командуя бармену: «Эспрессо!», гуляя вечерами в толпе по пьяцца Навона, она повторяла себе: «Как же, как было не ехать сюда?!»

В пансионе можно было жить неделю. В еврейской организации, принимающей эмигрантов, ей почти отказали: «Вы не еврейка, ваш муж не оставил нам никаких указаний», но потом пожалели — ребенок очень кстати расплакался, — выдав полагающуюся сумму из огромных купюр. Там же ей сказали, что квартиру надо снимать в пригороде Рима — Остии Лидо.

Эмигрантов в пансионе становилось все меньше — они снимали квартиры и, продав хозяйке простыни из натурального льна (фотоаппараты они берегли для более выгодных сделок), съезжали. Один день оставался до конца недели. Она положила ребенка в коляску, подаренную подругой в Ростове, и поехала в Остию.

В электричке ей помог пожилой еврей из Москвы. Вагон был переполнен ароматными итальянцами, и коляску ей пришлось сложить. Москвич все предупреждал ее, что «у этих цыган даже последний грузчик при шарфике, а за душой ни копейки», и посоветовал приглядывать за сумочкой. Он проводил ее до площади, где находилась почта и где «всегда толкутся эмигранты, и вы все узнаете о квартире». Сам он спешил домой паковаться — уезжал на следующий день в Нью-Йорк по гаранту сестры, которую видел один раз в жизни в возрасте трех или пяти лет, он точно не помнил.

И без предупреждения москвича она бы узнала в людях, толпящихся на небольшой площадке, эмигрантов. Как отличались они от тех же «последних грузчиков» в электричке! Многие и одеты были по римской моде, но что-то особенное было в их осанках, движениях, выражениях лиц. Заметив отдельно стоящую девушку с мальчиком, она решила подойти прямо к ней: «Она сама с ребенком и поймет мое положение». «Не имею понятия ни о чем, всеми устройствами занимается муж, — которого девушка и поджидала, — а этот идиот опять куда-то провалился!» Девушка все же предложила покараулить ее коляску, пока «вы покрутитесь тут со стариками».

Она подошла к группке людей, возглавляемой огромного роста мужчиной, громко смеющимся и жестикулирующим.

— Слушайте, дорогуша, я вам сразу скажу — с квартирами плохо. А тем более что вы с малым ребенком. Кому же охота просыпаться от плача младенца в шесть утра. Вам надо в какую-нибудь квартиру, где уже есть дети…

Его перебила супруга:

— Что ты говоришь, Вадим? Кому же нужны чужие дети… Тут от своих не знаешь, куда деться…

Стесняясь, она спросила, нельзя ли снять отдельную, пусть малюсенькую, квартирку. Жена Вадима вздрогнула щеками.

— Вы, дорогуша, с неба свалились! Вы знаете, сколько это стоит? Может, вы вывезли что-нибудь?.. Вы понимаете, милочка, все хотят ехать в Лос-Анджелес, а город закрыли, никого больше не принимают — это же райский уголок! — только по личному гаранту. Вот все и сидят здесь. Кому же охота ехать в эту клоаку Нью-Йорк или в Австралию — туда лететь больше суток! Мы-то честно заслуживаем разрешения ехать в Лос-Анджелес — у Вадима там дочь от первого брака замужем за американцем, с домом и бассейном…

— Ну, что ты устроила биографический вечер, дорогуша!.. А денег вам на двоих дали?.. Не тратьтесь — я чувствую, вам придется платить большие маклерские.

Яркокрашенная, очень маленького роста женщина в парике потрогала ее за рукав:

— Я советую вам покупать курицу на «круглом» рынке. И желательно сразу трех — это намного дешевле. И торгуйтесь, не стесняйтесь.

— Какие курицы! Вы с ума сошли! Где она их будет готовить? Ей жить негде… Слушайте, что я вам скажу. — Это в разговор вступил не очень опрятного вида мужичок. — Не селитесь в фашистском районе, даже если будет дешево. У них там стреляют!

Яркокрашенная взвизгнула:

— Опомнитесь! Вас в вашем коммунистическом ограбили!

Девушка, поджидавшая мужа, подкатила коляску, сказав, что уходит. Новые эмигранты все приходили и приходили. Кто-то кричал из здания почты: «Сеня, Сенечка! Киев на проводе!» Пробиваясь к зданию почты, задев ее коляску, Сенечка, как бы никому, сказал, что москалям здесь вообще делать нечего. Она примкнула к новой группе.

— Упаси вас Господи связаться с израильтянами. За квартиру они сдерут с вас последнюю шкуру. Их никакие организации не принимают из-за их драконовских паспортов, и они просто озверели. Творят здесь черт-те что… Хотя, может, раз вы одинокая, вам будет легче с ними договориться…

— Если у вас муж в Америке, что он вам гарант не пришлет? А вообще, у всех там муж…

Молодящаяся, в искусственной шубке, сообщила, что из ее квартиры выезжают через три дня.

— Я с вас ничего не возьму, если вы согласны вести за меня уборку мест общего пользования. В квартире еще две семьи, и каждая дежурит по неделе.

Она тут же согласилась. Ей все равно было — смотреть квартиру сейчас или потом. Она скорее хотела уехать с этой площади в свою, пустую уже, комнату пансиона. Ей посоветовали предложить хозяйке баночку икры — «хохлома не пройдет!» — чтобы та оставила ее в пансионе на две лишние ночи. Договорившись с молодящейся, что придет послезавтра, дав ей небольшой задаток — ведь она никому больше не будет предлагать комнату, — она пошла в сторону вокзала.

Задержавшись на переходе, она упустила из рук коляску — та покатилась на мостовую. От испуга она застыла, а не побежала за ней. Откуда-то вынырнувший парень подхватил коляску и перебежал с ней дорогу. Тут же за ним промчалась машина. Парень замахал рукой с противоположной стороны улицы. Она подбежала к нему, повторяя: «Грация, мульте грация!»

— Можете по-русски, — сказал ей парень.

Он был невысокого роста, смуглый.

— Не знаете, что ли, какие здесь водители?.. А, ну все ясно. И квартир, конечно, нет. Известная история.

Она еще раз поблагодарила его и собиралась идти.

— В пансионат возвращаетесь? Могу подвезти, мне по дороге. Да не боись! Наговорили еврейцы про израильтян… Поехали.

Ругая себя, она согласилась — такой ужасной показалась дорога обратно: электричка, метро…

Парень болтал без умолку. У него был легкий украинский акцент, и он действительно сбежал из Израиля.

— Пожил там два годика, и хватит. Я в Союзе от армии косил для того, чтобы в Израиле подохнуть? Дружок мой погиб, а вместе в школе учились в Киеве. Да и скучно там — одни пейсатые… Здесь я уже везде побывал, только что из Германии вернулся, может, там зацеплюсь… И чего всем эта Америка, сдалась? В Остии тоска… Давай на «ты»…

Они въехали в Рим, освещенный желтыми огнями, и он подвез ее к самым дверям пансиона.

— Я, может, подыщу тебе подходящий вариант в городе… Да нет, недорого. Еврейцы паникеры. Завтра к вечерку подъеду за тобой. Договорись только ребенка оставить с кем-нибудь, чего его с собой-то таскать… Не грусти, завтра в шесть заеду. Чао!

Она договорилась с сеньорой Сильвией, хозяйкой пансиона, называемой эмигрантами бандершей, что останется еще на два дня и та даже посидит с ее ребенком. Все это стоило трех простыней, бутылки «столичной» и баночки красной икры. Хозяйка переселила ее в комнату поменьше, так как ожидала приезда новой партии эмигрантов.

Не то чтобы парень ей понравился, но настроение улучшилось: если ничего не получится, она всегда сможет поехать в Остию. К молодящейся, в искусственной шубке. Ей очень не нравились ее сапоги, и она решила надеть туфли, подумав, что все равно в машине и не замерзну, мол.

У нее были кривоватые ноги с толстыми икрами. Занятия в хореографическом училище, работа в ансамбле современного танца — все это сказалось на ногах, которые приобрели форму рояльных ножек. В последнее время, правда, она почти не танцевала — работала преподавателем характерного танца в Доме культуры.

Она покрутилась перед зеркалом, улыбнулась. У нее были плохие зубы. Но еще в театральном кружке она научилась улыбаться не разжимая губ, так что многие и не замечали.

Парень примчался на новой машине и объяснил опоздание покупкой «коняги». В машине пальто ее все время распахивалось — было узковатым, — и она стеснялась. Но потом, подумав, что ведет себя как дурочка, стала рассказывать парню истории о балете, Доме культуры и своей подружке Любке, тоже танцовщице. Они остановились у подъезда, и парень сказал, что должен зайти домой, позвонить и договориться посмотреть квартиру. Ей показалось это странным, и она хотела подождать его в машине. Но парень настоял на том, чтобы она пошла с ним.

Квартира — малюсенькая и без кухни — находилась на последнем этаже. Вместо кровати на полу лежал матрас, покрытый свалявшейся и посеревшей шкурой. На столике в углу стояли электроплитка, стаканы и бутылка вермута. Она села в кресло, неохотно сняв пальто. Он сделал ей коктейль, дал несколько журналов и, усевшись на матрас, придвинул к себе телефон.

Он говорил с кем-то на ужаснейшем, как ей показалось, языке, вставляя русские матерные словечки, звонил еще кому-то и свободно болтал по-итальянски. К своему собственному удивлению, она выпила весь коктейль и просмотрела порножурналы. Ситуация ей представилась западным фильмом — привел домой, напоил, изнасиловал, зарезал и выбросил в мусоропровод.

Наконец его телефонные разговоры закончились.

— Слушай: баба, к которой я хотел тебя подселить, не хочет никого с ребенком. Ни в какую, сука. Но ты не вешай нос, у меня тут дружок есть… Обещал позвонить через час. Подождем… Я тоже, пожалуй, выпью.

Он включил музыку — Челентано. Она вспомнила, как в Ростове они с Любкой достали записи и месяцами потом слушали, придумывали танцы, мечтали об Италии. Ну и вот она в Италии, в квартире дезертира израильской армии, допивает второй коктейль. В том, что никакой квартиры он ей не найдет, она уже не сомневалась. «Ну и черт с ней!» — подумала она.

— Иди сюда, чего ты там ютишься. Здесь удобней. Покажу тебе фотографии моих странствий.

Она подошла к матрасу, присела на корточки и, поджав под себя ноги, села боком. Достав большой конверт, он высыпал из него разноцветные карточки, ничего не комментируя, дав ей самой разглядывать их. На несколько черно-белых он криво хмыкнул:

— Это вот дружок мой, что погиб.

На фоне танка стояли он и его дружок, по пояс раздетые, с автоматами в руках, улыбающиеся, в обнимку. Было еще много армейских снимков — ребята на танке, опять полураздетые, один с гитарой, другой с аккордеоном, а остальные будто поют.

— Вот эти все погибли. Трое из Союза. Я удрал, а они через два месяца… За что боролись, на то и… Курнуть хочешь?

Он предложил ей самокрутку, которая очень воняла.

— Да это гашиш! План курила в Союзе? Ну, вот… потяни, он слабенький…

Она затянулась, задержав в себе дым как можно дольше — так учила всезнающая Любка. Они тогда, покурив, жутко смеялись над всякой ерундой и танцевали, как чокнутые.

Ей было очень неудобно сидеть с поджатыми ногами, но вытянуть их она не решалась. Парень устроился прекрасно — лежал на спине, приподнимаясь, чтобы отхлебнуть вермут, и опять ложился, насвистывая под музыку. Она только хотела спросить его о снимке, который разглядывала, как он сел и взял ее за руку:

— Ну что, Алка-Галка?

Он сжимал ее руку и заглядывал в лицо. Потом он потянул ее назад, и она медленно упала на его руку. Он поцеловал ее в ухо, и она прошептала:

— Может, не надо?

— Почему же? Будет хорошо, я обещаю.

Она опять вспомнила, как в Ростове под эту же музыку представляла себя в объятиях жгучего брюнета. «Ну и вот он, жгучий. Не итальянец, правда, еврей. Ну и что…» Она только попросила погасить маленькую лампочку, стоявшую рядом с матрасом.

Ей было хорошо, и она думала — почему так всегда стесняется раздеться? Парень еле слышно напевал, перебирая ее спутавшиеся волосы. «И ему было хорошо. И как раз мои чулки с дурацким поясом его еще больше возбудили… Почему надо так стесняться раздеться?.. Но он понял. А я-то — скорее, скорее стащить с себя все свои тряпки, пока он кассету перематывал, пока музыка опять не началась… А телефон звонил-таки… Руки у него какие ловкие — аж до внутренностей дотрагиваются…» Он включил свет. Она сразу подтянула на себя простыню и подумала, что краска на глазах у нее размазалась. Он даже не взглянул на нее — встал и голым пошел в ванную. Она тут же подтащила к себе сумочку и достала зеркальце. Подушилась из маленького флакончика «Клима», купленного в Москве еще. За сорок рублей.

Он вернулся без полотенца на бедрах, как она ожидала. Непроизвольно она поглядывала на его член — что-то странное в нем было. Он скрутил еще гашиш и сел рядом с ней поверх простыни. Они курили, и он гладил ее грудь. Она увидела, что он возбудился, и опять подумала, что член у него какой-то не такой. Он перехватил ее взгляд и засмеялся:

— Что, у русачков не такой? У тебя же муж еврей… Хотя в Союзе мало кто это делает. Но зато на Запад приезжают и чик-чирик… им за это в Штатах бабки платят.

Ей неловко было слушать — «он же сам еврей».

— Пожила бы ты в Израиле-городе, не то бы запела.

Они выкурили всю самокрутку, и она больше не просила его выключать свет.

Она хотела спросить, который час, но лень было разговаривать. Она лениво ругала себя, но плыла, уплывала и заснула. Ей приснилось, что она стоит посередине почтовой площади, затянутая в черное трико и купальник. Все очень серьезно смотрят на нее, а она читает «Монолог Мэрилин Монро» Вознесенского. Как в драматическом кружке. Она извивается и шипит: «Я Мэрилин… Я Мэрилин…» — и ее гонят с площади. Она уползает за угол, и там ее нагоняет карлик в ярком парике. Он бросает ей куриную ножку, в сто раз больше реальной, она хватает ее в зубы и бежит на четвереньках. Вдруг ее окружают женщины, одетые, как матрешки, и среди них — Любка. Вытанцовывая «лесенку», Любка подносит ей какой-то хлам. Роясь в нем, она находит вырезанный рот своей дочери, надевает на куриную ножку и, растолкав матрешек, оказывается среди израильтянских солдат. Солдаты, не давая ей встать с четверенек, по очереди суют в ее зад автоматы.

Она проснулась от своих всхлипов. Действие гашиша прошло, и ей стало страшно. Она разбудила парня и стала умолять его отвезти ее в пансион. Он был злой и сонный.

— Ты хоть соображаешь, что уже четвертый час?..

Она вылезла из-под простыни и стала одеваться, продолжая всхлипывать и просить его. Он не вставал. Она села перед матрасом и стала гладить парня по волосам, называя ласковыми именами. Он оттолкнул ее и встал. Матюкаясь, он никак не мог попасть ногой в штанину. Она бросилась помогать ему, и он ударил ее по лицу, но смазал. Она тихо стала ждать, сидя в кресле. Он искал ключи от машины.

— Что ты дерганая такая? Да и все вы?! Свободы ведь хотели — ну вот она, свобода. Живите, как хотите. Думали вам тут дворцы предоставят, все за вас устроят? А вот этого не хотела? — Он изобразил руками жест, означающий: хуя, мол, тебе. — Все вы как сопливые дети. Квартиру ей не снять! На кой хер ты вообще сюда приехала, ты-то?! Сидела бы у себя в Ростове-папе и не рыпалась, балерина хуева! Ничего, в Америчке попляшешь… только не на сцене, а в очереди за пособием!

Они вышли из квартиры, и он больше не разговаривал с ней — гнал машину, совершая безумные повороты, затормозив перед самым пансионом. Ей было стыдно.

— Давай вылезай. Твоя станция «Мечта Детства». Приехали…

Она что-то пробормотала и бросилась к дверям. Они не запирались на ночь, и она тихонько прошмыгнула на второй этаж.

Чтобы пройти к своей комнате, ей надо было идти через столовую, где каждый день эмигрантам подавали макароны или курицу. Где после них обедал вся семья синьоры Сильвии — очень долго, ругаясь бросаясь приборами, стукая по столу стаканами, выплескивая из них минеральную воду, но чаще вино. Выбегая из комнаты с возгласами «ваф ан куло!» и возвращаясь к столу до следующего взрыва, который следовал молниеносно за первым.

Она увидела горящую лампу на столике, рядом стояла коляска, а на стуле сидела спящая синьора Сильвия с газетой.

— Синьерочка вы моя, Сильвия! Прости меня, синьерочка!

Спросонья синьора Сильвия забыла о своей злости на нее и, только повторяя «ненте, ненте», прикладывала палец к губам — мол, тише.

В восемь утра по всему пансиону захлопали двери. Слышно было, как тащили и вносили что-то тяжелое, кого-то звали по-русски: синьора Сильвия размещала новых эмигрантов. В полдень в пансион пришел представитель еврейской организации, чтобы ознакомить новых эмигрантов с правилами и условиями эмиграции. Он передал ей письмо от мужа, пришедшее на адрес организации. Уйдя в свою комнату, она прочла письмо и расплакалась. Муж писал, что ни в чем не виноват, что не звал ее и что теперь ей самой придется «выкручиваться», а он едет в Лас-Вегас, чтобы поскорее жениться там на женщине… а она дура, что ей не сиделось в Ростове, где ее все знали, и в Доме культуры, где уважали… и пусть она ничего не ждет от него.

Она схватила коляску с ребенком, спустилась на первый этаж и побежала по улице. Натыкаясь на ящики, вынесенные из лавок, она повторяла себе: «Все. Вот и все». Вот она в фате, а вот муж ее уснул во время свадьбы, вот опять он прижимает ее в подъезде… ох, это не муж, а сосед, вот опять муж, и она никак не может прижать его к себе — живот у нее, она беременная — и все говорит ему на вокзале: «До встречи!» Любка с фотоаппаратом в родильном доме снимает ее с только что родившейся девочкой, и потом она уже сама бежит на главпочтамт посылать фотографии в Америку… Как карусель, замелькали картинки прошлого. Она села в садике и заплакала. Пожилая итальянка спрашивала, что с ней, и она, как синьора Сильвия ей, отвечала: «Ненте, ненте». Разозлившись на себя, она убежала из садика. Она представляла себе концертный зал и на сцене выступает группа девочек. Все аплодируют и кричат: «Браво! Постановщика! Хореографа!» Она выходит на сцену в длинном платье, так что ног не видно, и кланяется, и все опять кричат: «Браво!» А он сидит в зале — один, несчастный и лысый. Остановившись у античных развалин, она опять заплакала и, повторяя, что все кончено, подумала, что никому на свете не нужна со своими кривыми ногами и плохими зубами.

Вечером она проехала в Остию, оставив ребенка с новой соседкой, за которой через три дня должен был приехать муж. Из Америки. На почтовой площади почти никого не было. В освещенных окнах домов вокруг мигали елочки. Она увидела знакомую ей с прошлого раза парочку и стала расспрашивать их о «молодящейся» в искусственной шубке. Те вспомнили ее и сказали, что она уехала вчера в Нью-Йорк. «С пожилым евреем из Москвы», — почему-то подумала она. Старички сочувствовали ей и сокрушались: «Как люди меняются здесь…» Она подумала, что не меняются, а становятся самими собой, и пошла в кафе.

Она заказала рюмку коньяку, курила слабенькие сигаретки и сожалела, что не стащила гашишную самокрутку у израильтянина. Она смеялась над собой и над своим излюбленным «мир не без добрых людей». Над тем, что ей действительно место в Ростове, как сказал израильтянин. И что смысл слова «свобода», которое так часто повторяли по «Голосу Америки», ей так же непонятен, как и то, что вот сию же секунду она не может побежать за угол к Любке. «Сопливые дети правильно израильтянин сказал. И все за нас сопли всегда утирали: бабушка, школа, подружка, профсоюз…» Хотела добавить «муж» и рассмеялась: «Уж он-то действительно утер мне нос!» Заплатив за коньяк: «Боже! Это ведь три пары колготок на „сольдо“ и помада!» Она вернулась на почтовую площадь. Парочка разыскивала ее.

— Мы нашли вам очень подходящий вариант. Не бойтесь — это наша знакомая. Чудная женщина. Одинокая. Кто-то отказался от комнаты, освободившейся в ее квартире… Она и за девочкой вашей приглядит… Чудная женщина…

Квартира была миленькой, как бы она выразилась в другом настроении. Комната выходила окнами в садик. Хозяйка, напоминавшая ее тетю, извинялась за стол посередине кухни.

— Все-таки праздник. Обычно он стоит в уголке, у окна.

Они пригласили ее за стол. Она выпила с ними водки, поела обязательного салата оливье. «Кто я им? Кто они мне?.. Чужие мы», — подумала она и собралась уходить. Старички предлагали ей остаться — куда, мол, ей спешить — но она ушла.

На платформе никого не было. Она ждала электричку тридцать минут. Села в полупустой вагон. Подвыпившая компания итальянцев громко смеялась. Двери уже закрывались, когда в вагон вбежал молодой парень. Она видела его на почтовой площади с пожилой женщиной. Он, видно, тоже ее узнал и сел напротив. Ей не хотелось с ним разговаривать, и она уставилась в черное окно. Парень поглядывал на часы. Они уже приближались к Риму. Итальянцы стали хлопать в ладоши. Парень еще раз взглянул на часы и вздохнул. «На свиданку, наверное, опаздывает», — подумала она.

— Девушка, с наступающим вас!

Она посмотрела на него непонимающе.

— Я говорю с наступающим вас Новым годом! Вот-вот уже…

Сквозь слезы она долго не могла рассмотреть время на своих часиках. Итальянцы уже кричали и целовались. Наконец она разглядела — было без трех минут двенадцать.

1983 г.