– Корова ты моя, я люблю тебя.
– Почему я корова?
– От тебя пахнет, как в детстве – парным молоком.
Когда он сказал мне это? Неделю назад, две? Время несется. Помедленней бы! Чтобы запомнить. На потом когда-нибудь… Мама – она не смотрит мне в глаза, если удается увидеть их. Уроки… Я сама – музыка. Я – форте. Фортиссимо! И нам негде спать.
Я очень хорошо теперь понимаю простушку Зосю и заводского Павла. Блядский быт заставляет приземляться. Как хочется ночью касаться плеча любимого! И, проснувшись от страшного сна, тут же и успокоиться, обняв его. Ремонт в квартире Александра закончился. Все новое, светлое. Но для нас только днем. В квартире живет его мать. Слишком уж старо выглядящая женщина лет пятидесяти. Без личной жизни, как многие после потери мужа. Работа, дом. Почти как моя мама. Она работает в «Интуристе». Когда она приходит с работы и мы еще не ушли из квартиры, Сашка шутит с ней по-английски. Но она больше молчит. Мне ее немного жалко, как и мою маму. Но в то же время мне стыдно за них. Слабые, смирившиеся с судьбой, которую сами себе и придумали.
Нашим ночным пристанищем служит квартира Виктора. Не Дурака, а Витьки Мамонтова. Приятеля Александра по институту. Странно мне было узнать, что Сашка дружит с такими. И радостно. Виктор, человек, не имеющий никакого отношения к фарцовке. Ходит в советских брюках и в советских же сандалиях.
От Мамонтова ушла жена. Еще от одного, еще одна. Любимая его жена. Из-за того что он пил. Когда она ушла, он стал пить еще больше. Он играет на гитаре. Он бы не был Мамонтовым без гитары, и мы, может, не приходили бы к нему.
Иногда мы наглеем до того, что заваливаемся к Виктору среди ночи, без телефонного звонка. Будим его и выгоняем с большой кровати, которая почему-то стоит в гостиной, а не в темной спаленке. Квартира в той же «северной Венеции», совсем недалеко от Александра. Если Витька не очень пьян к нашему приходу, то какой уж там сон! Мамонтов – запасливый пьяница. Тут же вино достает, берет гитару… «Женские волосы, женские волосы вьются…»
– Витька, опять ты сам себя накручиваешь!
– Ладно, не буду. Хуй с ними, с бабами. Все они – бляди непонимающие! Наташенька, к тебе это не относится – ты не баба… Пока еще. Эх, «что ж ты, бля, шалава! бровь себе побрила и зачем надела, курва, синий свой берет…»
Утром Мамонтов встает первым, но все равно опаздывает. То он опаздывает на работу, то он опаздывает устраиваться на работу. Таким образом, он почти никогда не работает. Каждые несколько дней он завязывает пить. Но потом, не выдержав «издевательства над самим собой», опять пьет. Он тихий пьяный. Всегда улыбается и засыпает неожиданно.
В гостиной, между двумя огромными окнами, черный рояль. Утром, приняв ванну и израсходовав массу кремов польского производства, оставленных в квартире женой Мамонтова, я усаживаюсь на вертящийся стульчик. Обернувшись полотенцем, но чаще голышом, я музицирую. Сочиняю песни. Сашка хохочет.
– Кто бы видел эту картинку! Народ в поте лица пашет, а эта малолетняя красавица, да еще голая… Тебя не примут в комсомол.
– Тебе не нравится? Могу одеться.
Он не дал мне одеться. Он укусил меня за попу. Я визжала, и мы бегали по квартире. А потом любили друг друга на неудобной раскладушке в маленькой комнатке. Забыв о том, что народ пашет, что я должна быть на подготовительном уроке, а Александр в каком-нибудь научно-исследовательском институте…
* * *
– Ты никогда не работал?
– Я всегда работаю. Если ты имеешь в виду государственные учреждения, то я их презираю и никогда ни на кого работать не собираюсь. Я сам себе хозяин.
– Зачем же ты тогда институт кончал?
– Ошибка юности. Ну и мать. Маргарита Васильевна тоже наверняка хочет, чтобы ты в институт поступила, человеком стала… А ты чем занимаешься?
Все это он мне говорит, чуть ли не лежа на мне.
– Это ты чем занимаешься?! Лежишь в кровати с несовершеннолетней девочкой. Развращаешь ее.
– Ох, умру! Ты сама кого хочешь развратишь. И собьешь с пути истинного.
Днем мы гуляем в центре. Обязательно встречаем Людку с Захарчиком. Они все время что-то делят. Людка говорит, что училась в консерватории по классу вокала. Отвечает иногда пением – отрывками из арий. Я думаю, что если она и пела где-то, то в каком-нибудь доме культуры. Не больше. Но потом оказывается, что действительно училась. Ее выгнали. За связь с иностранцами. За блядство, проще. Она все же усиленно продолжает искать иностранного мужа, но и Захарчика не бросает, «держит» для души. Когда он не хочет заказывать еще одну (третью или четвертую) бутылку шампанского, Людка орет на него: «Захар, не будь жидом!» Когда они вместе идут на рынок, она щиплет его за рукав и шипит: «Захарчик, ты же еврей, торгуйся с ними!» Он обычно брезгливо морщится и лениво одергивает ее: «Люууда!..»
Выходим от Виктора и собираемся на наш обычный полдник – в «Ленинград» или в «Европейскую». Я иду слегка впереди, Александр такси ловит. По-американски, выставив большой палец. Вдруг хватает меня под руку – и в парадное. Лицо испуганное.
– У тебя все ноги в крови сзади!
Смотрю – просто ручьи засохшей уже крови. Сашка дает мне платок – как всегда чистенький и отутюженный его мамой.
– Это что же, у тебя месячные – так сильно?
Сашка бежит купить бинт и вату, а я жду его в вонючем подъезде.
– Хорошо быть молодым и нахальным – девушки таких любят.
Он протягивает мне пакет, а в нем редкость – «Женские гигиенические салфетки».
– Девушка мне из-под прилавка достала. Я сказал, что у меня неожиданно началась менструация.
– Да, конечно, ты ее не ждал. Тебе наплевать!
– Глупая ты корова! Я даже у Людки спрашивал, что делать при задержке. Она про горчичную ванну что-то говорила – вода, сказала, как кипяток должна быть. Я что-то засомневался. Может, она хотела, чтоб ты сварилась? Она тебя ревнует… Ну так что? Клади это дело куда надо и пошли, а?
Ключей от мамонтовской квартиры у нас не было, так что мы пошли в ресторан. С пакетом «Женских гигиенических салфеток».
* * *
Каждый мой приход домой сопровождается заседанием родительского комитета. Главой его становится моя тетка, которая появляется на арене событий с партийным билетом в одной руке и с весами правосудия в другой. Обе руки у нее трясутся – у нее нервный тик. Не имея своих детей, она готова на все ради меня.
– На какие средства живет этот тип? Джинсы стоят сто пятьдесят рублей. Откуда они у него? За сожительство с несовершеннолетней он получит свои семь лет. Но я этого так не оставлю – его шайка будет раскрыта! Я знаю этих свободных художников! Они грабят народное добро и продают иностранцам.
«Народное добро» висит на стенах у Александра дома. И никого он не грабит. Все равно эти иконы гниют в церквушках, используемых для хранения гнилой же картошки. Или висят в убогих избах старушек, которым и пожрать-то нечего. Они с радостью продают своих святых и даже не за деньги. В захолустье на деньги все равно ничего не купишь. Вот за хлебушек, за сальце да за спирток можно приобрести Николу Чудотворца восемнадцатого века. И Александр, можно сказать, спаситель «народного добра». Я уже жалею, что «поделилась» с матерью. Сказала ей, что Александр реставрирует иконы. Но так замечательно наблюдать за ним, сидящим за столом. Сколько инструментиков у него! Вот вонючей замазкой заштукатурил дырку на иконе, приклеил папиросную бумажку, повесил на стену – надо ждать, когда просохнет. А через несколько дней чуть ли не со страхом будет подрисовывать кусочек бороды, рукава. И руки в этот момент будут самыми красивыми.
Тетка возмущена, что он иностранцам продает иконы. Если бы партийные тетки хотели приобретать предметы русской старины, а не стиральные машины, он бы им иконы продавал. Одного иностранного товарища мы прилично наебали. Того самого, с которым Людка предлагала меня познакомить. Бедный Джеймс! Он таки полюбил меня. Во всяком случае, на один вечер. Я учила его пить водку и говорить по-русски.
– Я ваз лублу! Корощо! Как? Куй?
Он и Людка напились. Она пьяно визжала и приставала к финнам, сидящим рядом с нашим столиком – выменивала у них сигареты на деревянное колечко а-ля рюсс. Джеймс все время порывался разбить бокал, как в фильмах о России, которые он видел у себя в Америке. Захарчик ерзал на стуле, посматривая на вход, трясясь, что нас сейчас повяжут. Александр был трезв и думал, по-моему, как и чем он будет бить Джеймса. Ничего не произошло. То есть произошло то, что Джеймс таки купил у ребят все. И все, что он купил, было фуфлом! Мы засунули его в такси, дали шоферу червонец, чтобы тот довез его до отеля, а не выкинул бы посередине… Проснулся он в кровати один, в портфеле у него были фальшивки… да голова наверняка раскалывалась.
А мы лежали днем с Александром в постели у него дома, и он дергался. Рассказанные мной – смехом, шуточкой – угрозы тетки его насторожили. Прямо паранойя у него началась. Будто следят за нами. Сотни тунеядцев живут себе, развлекаются, а мы… а он… Они, может, не связываются с четырнадцатилетними девчонками, и на них никто не заявляет. А тетка даже статьи какие-то упоминала. До всего им дело есть! Может, он ищет работу. Диплом у него свободный, вот он и приглядывает себе что-нибудь интересное… Ничего он не приглядывает, и на меня поглядывает подозрительно.
Совсем очумел. Решил иконы из квартиры вывезти. К Мамонтову. Целый день паковал их, в чемоданы складывал. И в тот же день уехал на «охоту». Одеты они с Захарчиком были, как на настоящую охоту. Конспирация. Людка хохотала и, как всегда, подъебывала Захара. Он был в резиновых сапогах, в драном свитере, с рюкзаком и ватником в руках.
– Захарчик, тебе надо было бороду приклеить. Чтобы никто из центровых ненароком не узнал. Когда ты вернешься, я подарю тебе кусочек фирменного мыла, а то от тебя уже пахнет.
А мне нравилось, что они так одеты, на Сашке даже кепочка была.
– Держать язык за зубами. Я тебя люблю… До послезавтра.
Это он сказал мне на ухо, когда мы обнялись, а вслух и громко – будто кто-то рядом стоял и подслушивал:
– Готовьте, бабы, кастрюли, вернемся с добычей. Может, зайчатинкой полакомимся. Ха-ха!