В России все время ругают мужчин. И я, я тоже — за четыре последних года постоянной жизни здесь переменила свое мнение о «русских мальчиках», которые «самые, самые любимые»! Самые ленивые — чаще повторяю я. Но это никому не нравится. Предпочитают употреблять философские термины. Созерцательный тип, например. Мне кажется, и это не то. Растерянный и все время оттягивающий момент решения и выбора!

Но что это я?! Мысли о женщинах, о моих современницах, а я сразу о мужчинах. Но это потому, что о мужчинах — в основном женщины и мужчины тоже в основном из-за женщин. И вот когда они что-то не из-за женщин, когда Я-Женщина не являюсь причиной, это просто катастрофа какая-то получается.

С четырнадцати лет я повторяю бодлеровское: «О, женщина! О, тварь! Как ты от скуки зла!» Эти «злые цветочки» я урвала (буквально, своровала) на несколько дней из дома великолепного мужчины. И вот по прошествии лет, городов и стран, мужчин и женщин, их населяющих, я думаю, что скука для женщины — это отсутствие внимания.

«Кто мной пренебрегает, тот меня теряет» — шикарно брошенное, как перчатка. Да, но «перчатка» — это дуэль. Это объявление войны. А в России «женская доля такая…» — терпеть, терпеть, терпеть? Скорее, это чисто внешнее, условное. Внутри же зреет плод с коварным планом мести, возмездия ну, уж я доберусь до тебя, ты у меня попляшешь, я тебе припомню, отольются тебе мои слезки… Или не так? Свернуться в клубок, съежиться, зарыться, спрятаться, зачахнуть… Все равно месть получится — немым укором в уголке дивана, коленки к подбородку, тени под глазами от бессонницы-удушья…

 

ОЛЕНЬКА

И вот когда он наконец ударил ее по лицу, в ней будто что-то треснуло. Хрустнуло внутри будто что-то. Она рванула в свою комнату из кухни, из их вечной кухни, где стены изрисованны этим белым «тараканьим» карандашом, создающим впечатление, будто здесь собираются что-то реконструировать. Тараканы пересекали белые реконструкционные границы и, падая на пол, хрустели потом под ногами… Она побежала, вернее, прыгнула в свою комнату прямо к окну, к широкому подоконнику. Там у нее среди мулине, мешочков с бисером, блестками лежали ножницы. Она их никому не давала — затупятся, боялась. Потом ищи точильщика… Она уже бежала, перепрыгивая коридор, обратно в кухню. Он как раз собирался выпить и оглянулся, сделав этот жест головой. Коронный рыжеватая челка волной отхлынула с бровей и он еще, как всегда, кистью с длиннющими пальцами добавлял как бы вторую волну. И подбородок, не бритый пару дней, с нежными, не колкими волосками горделиво приподнимался… Она напрыгнула на него, вся съежившись, зажмурившись даже, собрав в комочек ненависти все свое существо, сконцентрировав эту ненависть, в которой были и боль, и жалость, и любовь, и непонимание, и ненужность, невзятость никем и никуда… все это заблистало на острие ножниц. Сверкнуло и вонзилось в его голую грудь, торчащую из драного халата. Будто кошка каждый день драла из него нитки, они свисали — длинные, белые, коричневые, синие… Она вонзила ножницы уже в рану. В кровь. Он упал и зацепил торфяные стаканчики с рассадой, которые она готовила для посадки в деревне, у мамы. Земля высыпалась, и зеленые ростки лежали рядом с оголившимися корешками в треснувших фасолинках, в их съежившихся шкурках. И он лежал съежившись. В мерзком ха-лате.

Личные урожаи Оленьки были смехотворны. Да и вообще — «Хозяина бы на этот сад-огород. Мужскую руку!» Это, пожалуй, единственная ситуация, в которой мужчина упоминался как нужный. А так, сколько Оленька себя помнила в семье мужчин не было и были не нужны. Даже муж старшей сестры забылся, будто и не приходил никогда. Они ведь развелись. И отец тоже маму бросил. И вообще — «Все от мужика! А на кой нам мужик? Что с мужика взять? Мужика не переделать! Родить если его только обратно…» В кого — не говорила мама. В женщину, наверное.

Оленька была прекрасной рукодельницей. И само собой, что с такими способностями еще и к рисованию в деревне ей делать было нечего, и она оказалась в Москве, окончив училище и став модельером. Художником-модельером, как нравилось ей подчеркивать. Хотя в основном она зарабатывала вышивкой. Без конца обшивала, вышивая, фигуристов. Эти нескончаемые купальники… Впрочем, купальники как раз были кончаемы, то есть маленькими. И как вообще можно разнообразить этот костюм — в любом случае, нужно много ног, желательна голая спина, тонкие руки, то есть облегающий рукав или вообще без него…

Когда она нервничала, у нее слегка дергалось левое веко. А нервничала она по причинам непонимания. Вот она не понимала, откуда у людей столько… она даже не знала, как сказать: дерзости, наглости придумывать эти умопомрачительные одеяния. От непонимания ей становилось страшно. Непонимание было как черная-черная комната, в которой стоит черный-черный гроб и в нем лежит черный-черный… Ну, из детства ужастик. Черное, неизвестное, необъяснимое. Она убегала в свою комнатку и вышивала. Оставляя на кухне этих людей, творящих «большие» дела. Вообще-то, они ничего такого не творили, но разговоры вели…

Она сама, конечно, виновата, что позволила им так вот, запросто, вселиться в эту квартиру и чувствовать себя хозяевами. Этот дом уже почти весь выселился, какой-то кооператив должен был проводить капитальный ремонт. Все как-то само собой заглохло, и только время от времени приезжала милиция, а за ней «скорая помощь» забирать замерзших, а пару раз померших, бомжей, которые забирались в пустые квартиры или подвал.

«Квартиранты» Оленьки поначалу были для нее почти что инопланетянами. Димочка-киношник, красавец и умница. Да к тому же гомосексуал. Для Оленьки все это было чем-то из ряда вон. А проще — провинциалка, попавшая в столицу и сразу в «тусовку». Любовник Димочки Леша — смазливый весельчак, претендующий на роль певца, артиста и вообще незаурядность. Из-за того что Леша сам был неизвест-но откуда родом, Олечка к нему относилась, разумеется, без пиетета. Другое дело, Дима. Она, конечно, сначала влюбилась в него. Потом, узнав, что он педераст, возненавидела, а потом еще больше полюбила. Это все в течение одного дня. Ну и люди, люди, приходившие к Димуле, как его называли, или Д?ымок, рыжий Д?имок. Эти люди все были… какими-то особенными. Разговоры, имена, цитаты, книги и журналы, фотографии… ТЕЛЕВИДЕНИЕ. КИНО. И Оленька… вышивающая купальники и сорочки для фигуристов.

Время от времени в квартиру наведывался один из жильцов. В свою комнату. Но этот пьяница, получив от Димули необходимую (всегда чуть больше) сумму, уходил. Еще одна комната принадлежала кому-то уже умершему или сидевшему в тюрьме. А третья — Оленьке и ее фиктивному мужу, которому уже было заплачено. Так что в распоряжении этой компании была пусть и потрепанная, но трехкомнатная квартира с гигантской кухней и большущей ванной, в которой немаленький Д?имок мог вытянуться во весь рост. Что он и делал после попоек. А Оленька его мыла.

«Что это за педики с тобой живут?!» — спрашивали ее мужчины, все-таки время от времени появляющиеся в ее жизни. Ее это обижало. Она так привыкла к ним. И Димочка был в некотором роде эталоном — талант, внешность, легкость и свобода в поведении, успехи. Хотя, конечно, Оленька видела, что за всем этим стояла чудовищная неуравновешенность. Эти «педики» все-таки никак не могли прийти к сократовскому «согласию с самим собой». Димочка пытался даже переспать с Оленькой. Просто так она, что ли, его мыла… Они закрывали дверь на задвижечку, и Оленька садилась на корточки рядом с ванной. В ванной плавал Дима и плавала его розовая писька. Оленька создавала пену в воде и тихонько под пеной прокрадывалась к розовенькой штучке — она даже не могла назвать это членом, не говоря уже о более жестком слове. Потому что не был он жестким под Оленькиной рукой. Они оба плакали даже. Димка, конечно, был пьян. А Оленьке действительно было так горько и жаль. Себя, его. Всю эту дурацкую ситуацию. Но за дверьми раздавался голос Леши: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось… Димуль, а? Может, мне взять в репертуар это танго? После михалковского фильма так стало популярно…» Сам Дима после таких сеансов омовения зверел. Он обрушивал на Оленьку тысячи проклятий и оскорблений. Напивался и несколько раз бил ее. Она, конечно, понимала, что это из-за самолюбия, себялюбия, эгоизма. Как это так, мол, он позволил ЕЙ что-то там с ним делать. Или — как это так, он не смог ничего сделать. Но опять, это получалось, ОНА, ОНА виновата. Леша ведь может.

Оленька увлекалась гороскопами. Она смотрела все передачи, связанные с миром оккультного. Она даже купила два тома Блаватской. Но вообще-то она больше любила поболтать по телефону. В основном рассказывала о Димочкиных успехах, планах, проектах. И получалось, что она сама вовлечена во все это. Что она есть неотъемлемая часть, составная всего этого. Что и она, она тоже… Только когда уже поздно ночью она шла к себе в комнатку, потому что по телефону они все разговаривали на кухне, включала неяркий торшер, стягивала с себя одежки, выворачивая их наизнанку, и юркала на незастилаемый диван-кровать под одеяльце, ей становилось грустно и страшно. И к тому же она слышала, как возятся за стеной двое мужчин и один из них, видимо Леша, исполняет ее роль. А она не могла сделать так, чтобы ее любимый Димочка полюбил ее больше. Она бы даже согласилась, чтобы это было иногда. Они бы могли оставаться дружной семейкой. Потому что все равно у нее слишком много дел, ей надо все время вышивать эти купальники и сорочки, и еще придумали какие-то шапочки. Уже для синхронного плаванья.

«Что же он не мог тебе оставить пригласительный билет?» — недоумевала Оленькина подружка на то, что Димуля не пригласил ее на премьеру. Оленька защищала Димочку — ее не было дома, он не знал, когда она придет, он забыл, у него такой важный день… Оленька специально для премьеры сделала себе наряд. Со шляпкой. С такой мягкой, бархатной, очень хорошо обрамляющей ее довольно резкие черты лица. К тому же она постоянно делала себе коррекции. То губы увеличит, то скулы «надставит». Ей было так смешно — это оказалось почти как в шитье. Под кожу скул вставлялись такие специальные подушечки, выкроенные в форме миндаля, в футлярчиках миндальных. Что там внутри, ей не очень хотелось знать… Наряд она не показала Димочке. Ждала премьеры. А теперь она ждала их уже после премьеры и банкета. «Может, они и до утра не придут, — думала Оленька, примеряя шляпку. — Может быть, я поеду рано утром к маме, покопаюсь на огороде, соберу одуванчиков… Из одуванчиков можно сварить варенье, и вообще французы используют листья в салат… Мама будет спрашивать, когда я выйду замуж. А сама все время повторяет тем не менее — зачем нам мужик? Мужики сволочи… Мужик нам зачем?..»

Апрель 1998 г.

 

ВЛАДЕЛИЦЫ НЕДВИЖИМОСТИ

(зарисовка)

То, как Ирина варила кофе, надо было снимать для рекламного ролика. Чего-нибудь сексуального. Когда она что-то не понимала — как включить эту супер-электроплиту?! — наружу вылезала вся ее самочность. У Ирки, казалось, начинала шевелиться, колыхаться грудь. Ноздри вздрагивали и бедра округлялись. И руками она делала массу движений. Особенно пальцами. И все это волей-неволей наводило на мысль о члене. Будто она что-то делала с невидимым членом. Ну и член у мужчин обычно становился очень даже ощутимым. Но Ирку нельзя было назвать архетипом блондинки-сучки. У нее в сумочке всегда лежал калькулятор, и она очень любила подсчитывать. Особенно проценты, которые должны были ей достаться с какой-либо сделки. Проценты были небольшими, но сделок было много, совершенно немыслимых и несовместимых на первый взгляд. Но вполне укладывающихся в белокурой Иркиной головке. «Растранжириваешь свое время и способности», — комментировала вечную суету и опоздания Ирки ее подруга Марина. Она была как ее ручка «Кросс» — очень прямо всегда держала спину. Ну и в жизни, в деловой ее части, любила порядок и дисциплину. Правда, сказать, что Маринка была «несгибаемой бизнесвумен», железной женщиной или как их еще называют, этих уверенных высоких и худых шатенок… — было бы преувеличением. В Маринкиной сумке помимо калькулятора можно было иногда найти джоинт. Это называлось ностальгией по семидесятым, по юности. Маринке было тридцать восемь, Ирине — тридцать, хотя они принадлежали к тому типу женщин, которых всю жизнь называют «девчонки». А Владу, в чьей постели они проснулись в этот субботний полдень, ему было за полтинник. Ну, за такой, современный — комплекс мультивитаминов плюс минералы, спортклуб, теннис, йога иногда, алказельцер вместо пива с похмелья.

— Я давно не чувствовал себя так… как бы сказать… свободно, что ли. Утром.

— Это потому, что в наших глазах нет мигающей надписи: «Хочу замуж!» Мы уже были… — Маринка разглядела сейчас, что правая мочка уха Влада проколота. Она лежала рядом с ним, откинув голову назад, на простыню без подушки.

Ирина вошла в комнату с кружкой:

— Запах свежего кофе — и утро прекрасно! Хотите?.. Я вам принесу.

Эта компания познакомилась на банкете после конкурса «Элит модел лук-97» в гостинице «Рэдиссон-Славянская». Горячо поболев за победительницу — самую стройненькую нимфетку-переростка Диану Кравчук, — Ирка с Маринкой нагло прошли в банкетный зал имени какого-то русского классика. Там они и нашли скучающего по ногам немногих манекенщиц агентства «Рэд старз» Владислава. У манекенщиц в глазах не светилось «хочу замуж», но все они явно хотели быть взятыми — в рекламу, в любовницы к суперагенту, в Париж: в дело, короче. А у Ирки с Маринкой были свои дела, и они хотели развлекаться. Сами фактически и прицепились к Владу.

— Почему нам все не нравится? — Ирка сидела на краю постели, в ногах Влада и Маринки, уже пьющих кофе, дымящих первыми утренними сигаретами. — Мы всем недовольны… И мы ведь не хотим заранее все раскритиковать! Мы очень даже были воодушевлены вчера, а, Мариш… А все оказалось каким-то…

— Как у Черномырдина! — засмеялся Влад. — Русские всегда слишком высоко планку ставят.

— И получается — недосягаемая мечта, вечное стремление к чему-то эдакому… Мне это объяснял американский психиатр. — Маринка потягивалась по-кошачьи, вспоминая другого американского доктора. Такое утреннее потягивание страховало якобы от сердечных ударов.

— А ты что, в Америке жила?.. Я тоже. Можно сказать, и сейчас частично живу.

Маринка прожила в Америке пять лет — с 83-го года по 88-й. Оттуда она привезла лицензию агента риал эстэйт*, окончив там колледж. Она была первой, расселившей коммуналку на Арбате и продавшей квартиру американцам. По американским расценкам на недвижимость. Иногда ей казалось, что это было в другой жизни — так невероятно быстро менялись цены, и на баксы тоже. Она, правда, успела и Ирину втянуть в дело. По-русски это звучало очень основательно — продажа недвижимости. Ирку это приводило в какой-то детский восторг. «Ничего не надо везти, перевозить, транспортировать… Оно есть, вот стоит недвижимо дом. Это только мы во-круг него все время двигаемся!» «От тебя самой можно двинуться мозгами!» — говорил Ирочке один из любовников и дарил что-нибудь, умиляясь ее непосредственностью.

— Вы ж не лесбиянки, девчонки… Это я так, я просто как-то вспомнил женщин и девушек, с которыми общался последние два года в Москве. Молодые девки амнезийные, все, по-моему, немного… двинутые. Вот даже в этих клипах они все, как их одежа: блестящая и пластиковая. — Влад лежал теперь с подлезшей ему под мышку Ирочкой.

Маринка стояла у окна, против света, демонстрируя ему свой тонкий силуэт, просвечивающий сквозь маечку-комбинашку… Они не были с Иркой лесбиянками.

— Наша страна сейчас переживает половой кризис. Новое поколение мальчиков не трахается. Им засрали мозги тем, что в каждом кроется педераст. Только, мол, дай шанс. Стакан то есть. А вот народ, мужики простые, они как раз после стакана только и лезут на бабу. А на молодых модных девушек не лезут…

— Когда мне было двадцать два года, я ни о чем, кроме этого дела, не думал. Я готов был днем и ночью где угодно и ради этого куда угодно нестись сломя голову, бежать!

— Ну ты, Владислав, и сейчас не откажешься! — Ирка пощекотала его за ухом и нащупала дырочку в мочке. — Бог мой, у тебя и уши проколоты!

— Да это со времен хипповства. Кратковременного, правда. Я думал, она зарастет…

Ирка сразу же стала пытаться продеть ему в дырочку свою сережку-колечко:

— Я так мечтала попасть в этот знаменитый гей-клуб в Париже, «Квин»… Ну, здесь хоть пойти в «Империю кино». Но только специально нарядившись! Мы бы могли пойти втроем, а? У меня есть все эти наручники, плеточки… боже мой, они такие дорогие! Мы бы тебя нарядили в какого-нибудь садо-мазо!

— Бедная крошечка! Некому на тебя намордничек надеть. — Влад перевернул Ирку на живот и шутливо стал шлепать ее.

Маринка стояла у окна и глядела на белые ягодицы Ирки и смуглую руку Влада с золотистыми волосками у запястья. Рука постепенно стала продвигаться к центру и потом юркнула между ягодиц, и в конце концов глазам Маринки предстали уже ягодицы Влада. Он обернулся, увидел лицо Маринки и так продолжал смотреть на нее все время, качаясь на Ирине, верещавшей под ним. Его глаза сделались темными. Маринке очень захотелось поцеловать его. Она подошла к постели, легла на бок, вплотную к ним, и поцеловала Влада в губы.

Владислав ездил в Америку три-четыре раза в год. Его взрослая дочь — ей исполнилось двадцать в этом году, — как говорила жена Влада, ее мать, «сошла с оси». Они жили в Америке тринадцать лет, так что дочь Влада, Вера, там выросла, училась и «всему обучилась»! Последний раз, когда Влад помогал им переезжать на Лонг-Айлэнд, где его жена купила дом, он обнаружил в Веркиных коробках ее дневники. Помимо мужских имен, в них перечислялись способы прославиться. Например — напасть на знаменитость. Приводился в пример Мэнсон. Вот, мол, никто и не помнит уже Шэрон Тэйт, жену Полански, которую «семья» Мэнсона убила, а его знают все! Боготворился жуткий тип по имени двух американских звезд — Мерилин Мэнсон. Да, убийца тоже был звездой, наравне со звездами голливудскими. Влад не стал рассказывать жене о дневниках. Он только подумал, что поколению его дочери должно быть жутко скучно. Ничего не надо отстаивать, никаких «революций» не светит. Даже по сравнению с его молодостью в Москве, когда он пару лет хипповал, тусовался со странными, мягко говоря, типами, половина из которых уже померла. Они что-то дерзали, шли на скандал, буянили и таким образом утверждались. Здесь, сейчас надо было отвоевывать только место под солнцем — университет, профессию, место службы, зар-плату. Такая жизнь была лишена мечты, что ли.

Жена Влада — ревнивая собственница и стерва, позволяющая себе все, но следящая за моральным обликом самца (поэтому они и разошлись, официально не разводясь из-за налогов), — работала в коммерческом отделе гигантского издательства. Вообще, она была начитанной, эрудированной и современной женщиной с подвижным умом, и Владу было очень сложно найти ей замену после разрыва. Она, конечно, по-своему была несчастна. В Америке ей все, как она говорила, было «клиар»*. Возвращаться же в Москву, по ее же словам, было «стюпид»**. В этой «мазер Рашиа» хоть и появились супермаркеты, идти (ехать!) к ним надо все по тем же улицам, на которых в тыщу раз лучше смотрятся «овощи-фрукты» и бомжи! Влада окружали люди, преуспевшие в деловой жизни и… да, люди вот разделяли жизнь, и получалось, что на личную не хватало сил и времени. И ее, личной жизни, даже боялись. И в то же время по ней тосковали. Как приятель в Париже, куда Влад часто ездил по делам Росвооружения.

Этот Олег, одичавший от одиночества, работал в фирме «Матиф», занимающей второе место в мире по электронному биржевому обеспечению. Сам был на очень хорошем обеспечении в этой компании, но чудовищно страдал от одиночества. Влад ездил с ним в Киев — хоронить мать Олега. Оказалось, что родственники не могут нести гроб, и пришлось искать каких-то мужиков. Алкашей. Заплатили им, они и снесли гроб с автобуса, на котором тряслись до кладбища черт знает сколько. Был жуткий холод, какой-то администратор, ответственный по кладбищу, зачитал просоветскую речь о трудовой деятельности матери Олега. Никто его не слушал. Ветер дует, дождь хлещет, и все только и думают скорее вернуться — водку пить. На кладбище ни деревца, ни церквушки, ни воды руки помыть, ни мусорного ящика. Ничего, кроме какого-то маленького «ручного» бульдозера вонючего, который, как на шахматной доске, рыл ямы, и алкаши с лопатами сравнивали углы этих ям. Жуть. Влад с Олегом тоже упились потом и проклинали все на свете: и Украину, и Союз, и Америку, и Париж не забыли. В общем, хоть самим возвращайся на кладбище и в яму лезь. На следующий день, правда, опохмелившись супрадином, вдвоем поехали на встречу с Андреем Кукиным — гендиректором Укр-спецэкспорта, аналога Росвооружения. У них были далеко идущие планы. Раз Россия отказывается поставлять комплектующие к украинскому Т-84, заказанному уже Пакистаном, то вполне можно получить «запчасти» от французской «Матры», делающей не только бытовую электронику. В «Матре» у Влада тоже был приятель — украинец по происхождению, с дурацким домашним именем Хлопчик. У Влада не было французских документов, чтобы официально заниматься оформлением дел, поэтому он и вписывал Олега. А вообще, Влад хотел купить во Франции какое-нибудь жилье капиталовложения поощрялись картой резидента на десять лет.

Они часто встречались втроем. Влад, правда, постоянно напоминал себе, что ни одной нельзя отдавать предпочтения. Иначе все сведется к любовной истории, которая и закончится обычно — то есть драматично. Замуж, замуж захочется выбранной.

Всю зиму они ездили в Зеленоградское. В двадцати минутах ходьбы от станции — хотя они всегда ездили на «Вольво» Влада или «девятке» Маринки — Иринин знакомый, «шиз», как они его называли, вот уже третий год строил дом. Наподобие тех, что выстраиваются на участках по Рублевскому шоссе, — красный кирпич, балюстрады, фонтаны, балконы, анфилады комнат. Безумное это сооружение могло служить памятником новому русскому размаху. Гротескно-дорогое, немыслимое по дизайну, это строительство засосало в себя уже три сотни тысяч долларов, и конца работам не было видно. В то же время, на большом участке рабочие выстроили себе жилой дом, подсобное сооружение, гараж, и сейчас, когда работы были приостановлены, Ирина распоряжалась домом. Они не переставали удивляться человеческой глупости — вот ведь уже два года стоит двухэтажный домик с печкой, в нем уже ребеночка родили, собака ощенилась, кошка окотилась, теперь вот они втроем приезжают и кайфуют у печки, в лес ходят, летом можно за грибами — «здесь даже, говорят, галлюциногенные есть!» — смеялась Маринка, — а эти все строят, строят, строят…

Ящик был неотъемлемым, а иногда и главным членом коллектива. И на даче он, после печки, оставался центром, группирующим вокруг себя. Враг номер один всех реклам — дистанционное управление — было любимой игрушкой. Оно также заменяло и предметы, на которых вымещали злость, — вместо битья посуды можно было менять программы: раз! на эту, раз! на другую, раз! не поняв даже ничего, на следующую, раз! раз! раз!

— …независимая женщина! У них это звучит как онанистка! — Маринка лягнула ногой в сторону телевизора, и большой тапок-заяц слетел с нее, она к тому же и программу поменяла от злости. — Русские люди все-таки ужасно дремучие. Я помню как-то очень сильно осознала это, вернувшись из Америки. Даже пожалела, что не ужилась там…

Влад играл с Маринкиным тапком, «пугая» им лежащую рядом на диване Ирину:

— Я скажу, что и во Франции обычный народ тоже дремучий. Помню передачу о противозачаточных средствах, и вот, интервьюируют бабу, не совсем уж чукчу, в двадцати пяти километрах от Парижу… а она не знает ничего про пилюли. Во! Поэтому у нее восемь человек детей. Я просто обалдел. Что это за невежество… И эту бабу вроде жалко, а вроде и нет. Думаешь, ну так тебе, дуре, и надо, раз ты такая деревня, в девяностые годы живешь в центре цивилизации…

— Вы, мужчины, — Ирина выхватила тапок у Влада, — вы все на баб, на баб… Ее муж ненормальный просто. Ему-то каково такую семью содержать?! Он не догадается, значит, презерватив надеть.

— А это против католической морали! Совокупляться надо, чтобы размножаться. А все остальное — грех… А русские женщины больше всех аборты делают. В той же передаче приводили цифры — в среднем по четыре, а есть и по восемь…

— Ой, Влад, это какая-то древняя статистика! Сегодня все молоденькие девочки носят с собой презервативы. И мальчики.

— Правильно, Мариш! Носят и не используют, — засмеялся Владислав.

— Ну, они вообще не трахаются! Как можно факать вот такую «не срала тут»!.. Переключи, Марин! Андрогинные… я правильно произношу? Андрогинные создания, они ведь очень привлекательны должны быть сексуально. Милен Фармер очень заманчивая, или вот эта манекенщица лысая, с татуировкой на черепе. Их хочется! Нет разве, Влад? А наши андрогины какие-то пресные. И вообще, русский секс, русское понятие сексуальности, проявленной, то, что якобы должно быть заметно, — оно очень… как это… ну, стандартное и простое. Я все-таки остаюсь наиболее доступным для понимания типом. Нет разве, Влад? Блондинка, груди, жопой вертит, чего-то щебечет, моргая… А-ля Мерилин Монро! А что-то более усложненное, замаскированное… ну, как ее, Марина, с такими веками низкими, в этом фильме безумном… Шэ… Шэ…

— Шэрон Стоун, что ли?

— Да нет, совсем не из той оперы… Ну, Марин!

— Шарлотт Рэмплинг. Но она уже сошла с пьедестала. Это когда было… «Ночной портье». Вообще был скандал. Но такое не понимают не только русские, бруклинские евреи тоже не принимают. Хотя с тех пор фашистскую эстетику тоже пустили в ход, для развития бизнеса! Все, что покупается, должно быть продано, то есть предложено на рынке.

— А мне кажется, чтобы удовлетворить женщину, не надо о фашизме знать, маркиза де Сада читать не обязательно. Надо любить женщину и все свое время на нее тратить. В постели… На кого ты будешь тратить сегодня свое время, Владичка?

— Может, вы хотите вдвоем?.. Я могу внизу спать.

— Нууу, Мариш, так не интересно. Мы не сможем без тебя. И потом, опять же, белья меньше в город везти стирать…

— Ты боишься, Влад, а? Боишься очень остаться с одной. Думаешь, она тебя сразу заграбастает, опутает? — Говоря это, Маринка представила «путы» на руках Влада, хотя… «Что это такое, я даже толком не знаю… но в конце концов, кто-то должен будет его… приручить. Чтобы был при руках… за руку, чтобы ходить… как в юности с мальчиком хотелось ходить за ручку, чтобы все смотрели и завидовали, чтобы видно было, какие вы прекрасные, потому что светились бы от любви… где этот мальчик-юноша? Так навсегда и остался мечтой… Влад, что ли? Взрослый дядька, дядя Владик… Шэрон Стоун, собственно, это внешне облегченный вариант Шарлотт Рэмплинг, это как бы уже масскультура, доступнее для всеобщего понимания, хотя у нас больше понимают топор, а не изысканный, как его, ледокол, что ли?! Это у Суворова… Мальчики, мальчики — все ведь были мальчиками и девочками: и предатели, и бизнесмены… Одни только забыли… Влад немножко из юности все-таки, из того времени. Женщине всегда нужен свой мужчина, юноша, мальчик… всегда».

— Мариш, где эта музычка прекрасная? Ноющая такая, за кишки будто тянущая? — Ирка уже извивалась на диване, стягивая с себя леопардовые лосины.

— Влад, ты слышал? Вечное суфийское вращение ее тянет за кишки?! Мне хочется улетать в волшебный сон под нее!

— Ну не придирайся, эстетка! Давайте скорее улетать и спать потом волшебным сном. И пусть нам приснится Париж и домик на берегу Сены. Особнячок такой маленький, в котором мы живем. Давайте же поедем в Париж, наконец!

Маринка была партнером в калифорнийской фирме по продаже недвижимости. У нее был американский паспорт, и она классно — именно с «тач оф класс» говорила по-американски. Она открыла филиал фирмы в Нью-Йорке, но в основном ездила в Лос-Анджелес. У новых русских особым спросом пользовались дома Лос-Анджелеса. Районы Вествуда, Санта-Моники. Теперь она хотела связать в одну упряжку Париж и, может быть, Киев через «одичавшего» Олега. С Иркой они чуть было не купили развлекательный комплекс в Воронеже, где Ирочкин знакомый обещал, что они будут ходить «пальцы веером, ногами двери открывать». Они вовремя соскочили с этой темной аферы. Даже повеселились потом, празднуя, Ирочка все репетировала «пальцы веером».

— Ты не пальцы выставляешь, а задницу! Ты вообще ее всегда выставляешь, Ирка! — Маринка позволяла себе раз в полгода напиться, и это как раз был тот случай.

— У всех своя тактика, Мариш! Я не могу выучить этот проклятый «бизнес инглиш»! Может, вообще лучше учить французский? Раз мы собираемся покупать там дом… Идем мы по бульвару Капуцинов… Блин, какие там еще улицы есть, кроме киношных?

Эта идея покупки «домика», как невинно называла особняк на берегу Сены Ирина, как-то сама собой стала главной темой.

— Я не понимаю, почему мы говорим о доме? Мы ведь все о Париже — левый берег, латинский квартал… а домики в деревне! В Париже на домик не хватит никаких средств, Ирка сумасшедшая!

— Ну чем этот особняк на Чистых прудах хуже того, на этой, как ее, набережной… Селестинов, да? Москва — центр всего. Мы центр Евразии. Москва Берлин — Пекин. Может, лучше и в Пекине что-то покупать или в пекинском Гон-Конге уже! Но очень уж хочется в Парижике… Идем мы с Владом… идем мы все втроем…

Сигаретную палатку как раз открывала одна из трех постоянных продавщиц. «О! Как я вовремя!» — обрадовалась Ирина. «Да я вас с семи утра жду!» захохотала продавщица, доедающая пирожок, выдавая Ирине две пачки «Мальборо лайтс». Ирка заглянула в палатку видео: «У вас есть „Автокатастрофа“?.. Тридцать?.. А это у вас советские?.. Вот мне еще „Балладу о солдате“ дайте». Она положила кассеты в пакет. В соседней палатке продавали турецкие сумки из кожаных кусочков. «С арабами Парижа сразу ассоциируешь эти мерзкие вещи. Они приобретают все качества людей, которые их носят: бесформенные бабищи в платках, черные как смоль, мужичонки мелкие — руки всегда глубоко в карманах… Вот почему настоящий парижанин должен хорошо к ним относиться? Они своим видом портят город. Вроде в пятнадцатом районе их не очень много… А они везде, как здесь хачики… Как здесь все неуютно, все так сделано, чтобы не чувствовать себя уютно и хорошо. Там выйдешь из любого сраного дома — и сразу тебе кафе, сиди хоть весь день за кафе-крэм с журналом, чисто… Какой-то свинарник устроили, а не шашлычную, вонища…» — Ирка уже вышла на улицу из подземного перехода и шла к дому мимо шашлычной, открывшейся в ее отсутствие. Вечная проблема мусора не давала возможности придать заведениям, открывавшимся на улице, симпатичного или, как любили говорить, цивилизованного вида. В Париже даже сорить не хотелось. Ирка подумала, что у нее там какое-то детсадовское умиление. Как на утренниках. Или как когда она раскрывала эти гэдээровские книжки, из которых вставали картинки. Обычно это были сказочные дремучие леса или замки. Но они не наводили страху. От них было хорошо. И в Париже было невероятно спокойно. Маринка вообще сказала, что Париж как старая светская шлюха. «Да и вся Европа устала уже ахать и охать каждый раз, когда ей показывают фаллос. Да и не фаллос к тому же, а палец! Хотя и это не ново. И мне тоже надоело открывать Америку, придумывать велосипед и усиленно искать в себе гомосексуальные наклонности, чтобы навесить их себе на лоб! Они там очумели, в Москве!» — говорила Маринка, сидя в кафе на улице Вожирар. Эта безумная улица, которую они преодолевали пешком, как настоящие парижане, тянулась от Версальских ворот к Люксембургскому саду и выше, к Монпарнасу. По ней, в сад же, водили стадо пони — для детей. Животные вызывали грусть и жалость. Ирке хотелось броситься пони на шею, обнять, прижаться и заплакать.

Она пришла домой и заплакала-таки. От жалости к себе. «Почему он не понимает, что я хочу быть с ним? Он не чувствует моего влечения…» Ирка еще больше расплакалась, посмотрев «Балладу о солдате». «И куда делось все это в людях? Неужели люди так относились друг к другу? Он, конечно, не хочет близких отношений из-за деловых… За эти шесть месяцев столько было впечатлений! Абу-Даби и эта немыслимая ярмарка оружия. Парижский клуб „Квин“. Московский „Кантри-клаб“, новая квартира… Но, вообще-то, все это ерунда и не идет ни в какие сравнения с чувствами, которые были на море, в Крыму, когда мы остались одни на пляже. Владу этого не хочется. Я не виню Маринку, но если бы ее не было, мне было бы легче приучить его к себе, к тому, что я всегда есть, рядом, с ним…» Ирка разглядывала фотографии с Крыма и автоматически как-то стала вырезать из них Маринку.

Они обманули Ирину.

Каждый, конечно, по-своему объяснял этот обман. «Устроим ей сюрприз!» Влад. Они прилетели в Париж как раз в день доставки мебели в квартиру. Консьерж — молодой тип гомосексуальной внешности — педантично занимался приемом спального гарнитура, когда они подъехали к дому на улице Поль Барюэль. Ничего сногсшибательного они не купили. Правда, в магазине, где они заказывали спальню, им встретилась Марианна Вертинская и Макс Шостакович. Марианна заказала себе такую же. «Стоять они, слава богу, будут в разных странах!» засмеялась тогда Маринка, подумав, что от русских теперь никуда не деться в мире. Поставленная в комнатах, мебель смотрелась лучше. Собственно, это можно было сказать обо всем: как и на складе мебель терялась, так и в толпе человек обезличивался. За редким исключением. Надо было быть исключением.

Консьерж унес упаковочный пластик и чаевые. Маринка распаковала свой чемодан, повесив в шкаф несколько платьев для вечера — у них были пригласительные на юбилейный фестиваль в Канн. Влад обзавелся белым смокингом. Еще Маринка привезла шикарный письменный набор, приобретенный в антикварной лавке. Серебряное пресс-папье, чернильница, нож для резки бумаги — изысканные и утонченные, она оставила их в спальне из-за отсутствия письменного стола в кабинете. Хотя факс был уже подключен. Они отправились в магазин закупить «вкуснятины» к приезду Ирины. «Мы можем сегодня поужинать здесь», — предложила Маринка. Кухня была полностью оснащена, вплоть до колечек для салфеток!

Трехкомнатная квартира была оформлена на Влада и Ирину. Таким образом, они оба могли претендовать на французские документы. Конечно, Влад вложил основную часть денег. Но и между собой троими они оформили договор в присутствии адвоката, дающий им равные права на квартиру. Впрочем, в России такая «бумажка» могла ничего не значить, даже если оригинал и хранился у адвоката. Что такое адвокат, если членов Госдумы запросто — за небольшую сумму! — могли убрать…

Они накупили несметное количество еды, часть которой должны были доставить на следующий день. К приезду Ирины. Когда они легли в новую постель, Маринка была здорово поддатой. Она выдула полбутыли Мартини, пила вино, шампанское… «У тебя не болит голова от всей этой мешанины? Может, тебе лучше поспать?» сказал Влад, когда Маринка закинула на его пах свою горячую ляжку. «Самым лучшим снотворным для меня будет хороший секс вдвоем…» — она уже лежала на нем, целуя, посасывая его проколотую мочку, упираясь своим животом в его, приподнимаясь и снова опускаясь. Елозя по нему до тех пор, пока не смогла воссесть на нем, «надев» себя на его твердость с неким победоносным видом. Но тут же ей расхотелось играть роль победительницы и наездницы и хотелось, чтобы он ее любил, хоть чуточку. И в то же время, чтобы он выебал ее по-простому, но со всей силой. Она все терлась об него, пытаясь перевернуть, чтобы он был на ней, но Влад, видимо, не понимал, не чувствовал ее. «Ах, как бы нам Ирочка сейчас помогла…» — сказал он. Маринка обмякла и легла на него, отвернувшись, уперевшись взглядом в письменные принадлежности, поблескивающие рядом, на тумбочке у постели. «Завтра будет лучше. Завтра…» Она не дала договорить ему, схватив серебряный нож и не глядя ткнув им куда-то в его тело. И завопив от ужаса, стала наносить без разбору удары по Владу. Он не успел отвернуться, и нож вонзился ему в горло, он только прохрипел: «Сука… квартира… из-за… квартиры…» Маринка, как безумная, еще несколько раз ударила его ножом, он не сопротивлялся уже, и она стала выть: «Ты ничего не понял… ты не понял! Мне ты, ты был нужен, мне, мне, мне, я с тобой, вместе…» У нее в голове творился хаос из картинок с Шэрон Стоун, зимнего загорода, когда они с Владом упали в снег и лежали долго, из каких-то колющих предметов в антикварной лавке, из скул Влада, которые она целовала и потом щекотала ресницами, близко-близко прижавшись к нему лицом. Она провела руками в крови по лицу и по всему своему телу: «Ты не понял…»

Ирке не обменяли ее билет. Она плюнула и потратила семьсот долларов на первый же самолет в Париж. «Я там все приготовлю к приезду Влада. Может быть, Маринка появится только в конце недели…» — думала она, сидя в салоне бизнес-класса, попивая шампанское. По телефону секретарша Маринки сказала, что та уехала на несколько дней в Киев.

Она открывала дверь в квартиру на улице Поль Барюэль, как неправильно она произносила. В полосатом а-ля гулаговском, по словам Влада, костюмчике. «Может, мы сможем побыть здесь вдвоем с ним. В нашей квартире…»

В прихожей горел свет, и в конце коридора стояла голая, кроваво-полосатая Маринка.

1997 г.

 

НАШИ МУРКИ

Долгое время в хит-парадах страны на первом месте стояла песня певицы «всех времен и одного народа» (А. Б. Пугачева) «Настоящий полковник». Таким образом отдавалось предпочтение мужчинам в погонах. Удивительно, но очень по-русски — сначала «распяли» (армию), а потом сожалеют и мечтают. Можно даже сказать — истинно по-христиански! Продолжая логическое рассуждение, следует, что опрашиваемые отождествляют себя с образом женщины, сыгранной (?) А. Пугачевой в клипе к песне, то есть с провинциальной буфетчицей.

Да, самый популярный тип женщин у нас — мать-бандерша! Это Пугачева и Лариса Долина, конечно же, Татьяна Маркова и Ирина Аллегрова. Почти Люба Успенская, а лет через пять, когда будут кило на десять потяжелее, — Вика Цыганова и Маша Распутина. Удивительно однообразные, все они принадлежат к типу мясистых крашеных одесситок лет сорока (даже если им много меньше!), мелкобуржуазных мещанок. Наконец-то дорвавшихся до «возможностей» и напяливающих на себя все возможное и нет для постоянного подтверждения своего «Я», для фиксации своего присутствия в мире за счет несметного количества блестящей мишуры-бижутерии, декольте и бюстьеров, неохватных лях в лайкре. Ту же Эдиту Пьеху, участницу балов мэра Санкт-Петербурга, нельзя поместить в эту группу: она скорее подходит к типу сумасшедших, впавших в детство, старушек: мини-платьица, курчашечки, широко раскрытые, якобы в удивлении на непознанный еще мир, глаза и т.д.

Лет пятнадцать назад А. Пугачева в роли «юродивой», «страдающего художника» не очень выдавала в себе этот тип. Как и Л. Долина, когда была просто невыразимо толстой, но оригинальной (для СССР) джаз-певицей с широким диапазоном голоса. Теперь же все они похудели (насколько это вообще возможно для такого типа женщин), приняли, по их мнению, цивилизованный вид… и стали наконец-то тем, кем и являются на самом деле. Торговки рыбой с Привоза. Им не хватает только золотых фикс, а так Одесса-мама в своем «лучшем» проявлении. (Тем более что и Долина, и Аллегрова из Одессы таки!) С Одессой мы повязаны по рукам и ногам! Вся страна «от Москвы до самых до окраин» питается исключительно одесским юмором (Жванецкий). Это как если бы Америка смеялась только над шутками из Бронкса или Бруклина!

Наши «дивы» — это все орущие певицы. Берущие глоткой, так сказать. Песни их так и построены — пропеть куплет и проорать припев раза три. А коду — с модуляцией, чтобы пошире пасть раскрыть, то есть принять эту позу повелевающей, орущей бандерши. Можно их сравнить с Мэй Вест, в ухудшенном варианте. В чем-то с Долли Партон и даже с этими специфически американскими негритятками, «биг мама». Эдакие мамы-патронши — в перьях, крашеные, ну и орущие! Насилующие неоперившегося молодого человека. С такими, кстати, юноши сами любят терять невинность. Такие не ляпнут: «Чего это у тебя не стоит?!» Наоборот, погладят по головке и по … успокоив. А самим им часто нравятся юноши типа пассивных гомосексуалов.

Их песни, несмотря на всю внешнюю агрессию, напичканы набором дешевой, «буфетной» романтики, до вульгарности и пошлости примитивны и наивны. В них всегда задействован местный климат — «Снегопад», холодный, как «Айсберг», «Озеро» надежды, желтые листья и дожди сыпятся градом. Символы декаданса грубо смешаны с современной лексикой. Музыка к их песням наперед известна. Все эти мелодии может продолжить любой советский человек, так как они «знакомы» ему с детства по подворотням. В кавычках только потому, что, даже если и не знакомы, их легко угадать, предвидеть, «услышать». И они, наши «дивы», широко разевают свои пасти, зажав в руках фаллосы-микрофоны, с таким видом, будто поют «Реквием». На самом деле в большинстве случаев они даже не поют, потому что используют фонограмму! То есть обманывают зрителя!!!

Как действует такой тип женщины, постоянно мелькающий на экране ТВ, на мужчину? Сначала, видимо, восторгает — вот это баба, думает он. И главное, своя в доску, хоть и на сцене! Вон, посадила к себе на ляху лейтенанта, а?! (И. Аллегрова). С другой стороны, если вспомнить вид наших мужчин, так сказать среднестатистических обывателей с авоськами или картонными дипломатами, задохликов в сандалиях образца пятидесятых годов, то такая «баба» не может не пугать. Мужичонка должен ощущать себя подавленно, импотентно, желая убежать от греха подальше, пока она его не задавила в своих «патронских» объятиях. Такие женщины всегда амазонки, всегда наверху. Управляют, погоняют, говорят, что и как делать. Вполне возможно, что и сами они устают от такой роли. Но гены, натура сильнее! Тетки, иначе их и не назовешь! Гауляйтерши! Интересно, что управляют они не исключительно еврейской диаспорой. Их очень любят самые что ни на есть русские тетки. Видимо, из восторга перед их наглостью: «Гляди-ка, моего почти возраста, крашеная, коротышка, жопа на метр от земли, а вон чего делает!» Потому что русская тетка может позволить себе такое поведение разве что в очереди. К такой мужчина не придет с возгласом вожделения: «Мария, дай!» (В. Маяковский) Эти Марии-Мурки сами берут!

Да, Мурки — именно о них поется в блатной песенке про «бабу», то есть уже ни про девушку, ни про женщину — общественные люди. Полон дом их гостей, яств и питья. Проходной двор, короче, с вечно трезвонящим телефоном (из книги И. Резника о Пугачевой). И так и должно быть у таких типов. Бесконечные компании дают им возможность экстравертировать свою «власть». В одиночестве они почти не находятся. Потому что наедине с самой собой такой быть невозможно. У Пугачевой, пишет Резник в книге, сложная натура. Может, эта «сложность» за-ключается в том, что ей иногда стыдно, потому что существует зафиксированный на кинопленке образ «женщины, которая поет». Двадцать лет, конечно, срок немалый. Но вот Барбара Стрейзанд из двадцатилетней давности «Смешной девчонки» стала взрослой женщиной, поющей сложные песни. Наша «бунтующая» Алла «устала» и стала престарелым клоуном. Даже не верится, что она еще пела сонеты Шекспира, Цветаеву! И получается, что бунт был направлен исключительно на приобретение неких материальных ценностей, а так как они добыты, то чего же бунтовать?! Ирина Аллегрова помимо матери-бандерши, Мурки, исполняет роль спасительницы, и не кого-нибудь, а Христа! Распутина и Цыганова записали себя в матери всего Отечества и Казачества заодно. Татьяна Маркова сама себе мать и режиссер! И песни сочиняет, и костюмы шьет, и себя же продюсирует. Успенская ни во что не ставит заслуги того же И. Резника, писавшего для ее «хитов» тексты: «Да я ему рассказала все, о чем хочу спеть, так что ему надо было просто срифмовать!» (из телепередачи «Акулы пера»). В этом, кстати, невольном и наивном признании таится наверняка одна из причин сегодняшней деградации репертуара российских «див».

Неограниченные возможности и снятие так называемой цензуры обнажили истинное лицо — то, на что действительно способны, то, к чему воистину стремятся. Ведь если авторы и на самом деле пишут песни под звезд, для уже существующих «див», то они волей-неволей согласуют свои произведения с данными особами. Если к этому прибавить, что половина, если не больше местных продюсеров, спонсоров, директоров рекорд-компаний и фирм грамзаписи неизвестно откуда появились и чем вчера занимались, то и неудивителен уровень сегодняшней, как ее называют, «попсы»!

Интересно, что этот тип бандерши, Мурки встречается не только среди женщин. Взять того же Жириновского! Это Пугачева и Аллегрова, Распутина и Успенская с Цыгановой и ее «водкой да селедкой». «Кабриолет… суженый-ряженый… страна Россия и озеро надежды…» — весь этот набор очень напоминает выдержки из какой-нибудь речи В.В. Жириновского. Ведь и у него тоже — пошлая сказка, буфетная романтика: кабриолет-лимузин, «суженый» — это он сам для страны России, ну и озеро (уменьшенный Индийский океан). Сегодня, правда, еще один «суженый» зарегистрирован — Брынцалов, который тоже подходит к типу Мурки. Вообще уголовщина, ГУЛАГ, нары и параша — ну а там и Мурка рядом! слышны в местной звуковой ауре, как только вы прибываете в Россию. Вокзалы Москвы с их несметными «музыкальными» киосками исторгают из себя весь набор «лесоповала» в исполнении заслуженных российских Мурок.

1995 г.

P.S. Когда я впервые увидела Пугачеву в ее домашней обстановке (приехав к ней на ее же лимузине), была ошарашена. Маленькая, хрупкая женщина с очень узкой ладошкой. Холодненькой. Она села в большое кресло рядом с огромным роялем, захламленным бог знает чем, села, сдвинув, сжав коленки (не как учили «О»* секс-учителя — всегда сидеть с чуть раздвинутыми ногами), и ручки на них положила. Школьница. И стеснялась. А мы с Серегой, верзилы во всем черном, громкие, особенно я, конечно, громкая, разбросали свои одежды по полу. Прямо короли! То есть это она так сделала, став маленькой. Растерянной и стеснительной. Уметь надо… Но в дальнейшем я все-таки видела, что она может быть очень искренней и деликатной. Она действительно с жаром пыталась как-то сдвинуть с мертвой (относительно!) точки мою муздеятельность. Ненаигранно вдохновлялась образами из моих песен, даже стыдливо предлагала варианты сцен-костюмов, саму сценографию…

Я никогда не понимала этого телячьего восторга перед тем, что вот ведь, теперь у нас (в России) за свои деньги можно выпускать книжки, пластинки, черта в ступе. Для меня это равносильно тому, что вас никто не хочет! И Алла нашла фирму, и мы выпустили нашу безумную пластинку-СD… Фирма только оказалась не на высоте, к сожалению. Помню ее фразу: «Ну почему ты такая невезучая, Наташка!» Да не я, а страна у нас какая-то развязная девка (впрочем, смотрю в зеркало).

Одна тетенька в какой-то газете, давая оценку российским «дивам» («Другой Пугачевой у нас не будет» — так вроде называлась статья), поместив меня в десятку лучших, не забыла добавить, что вот-де, была уже одна певица, которую Пугачева взяла под свое крылышко (Агузарова), и сами, мол, знаете, что с ней сталось… Неуместное сравнение. Я была, есть и буду. Потому что, выражаясь словами самой Пугачевой: «Ты даже когда просто стоишь, что-то делаешь!»

1999 г.

 

СУЧКИ С СУМОЧКАМИ

Точно знаю, что многим, и даже родственникам «див», понравилось мое определение звезд эстрады — Мурки, бандерши, тетки. И даже если некоторые из них и пытаются заделаться под кого-то другого (Долина, например), Привоз и вообще базар все равно на лицо (на лице!).

Но в нашем шоу-биз не только тетки! Некая певица Клементия выпустила на фирме «ЗеКо» альбом «Сделай мне секс». Ох, Клементюшка, тебе из чего — из резины, из пластика или все-таки наш, русский, чугунный? Чтобы никакой Лука Мудищев не был страшен.

Вот таких «клементий» можно отнести к разряду «сучек с сумочками» (из песни А. Хвостенко), к похотливым дурочкам-динамщицам. В их видеоклипах (у Клементии наверняка уже несколько заготовлено, на деньги «Луки Мудищева») никакого секса — ни сделанного, ни делания его! Динамо! И сплошная мода. Причем не самая оригинальная. Что у Салтыковой, что у Ветлицкой.

Единственный раз Н. Ветлицкая показала свои ягодицы с темной промежностью в клипе к песне «Плэйбой». Не буду вдаваться в анализ… песни, а расскажу, как ее интерпретируют поклонники Наташи, так называемые фашисты. Оказывается, они любят Ветлицкую именно за эту песенку и расстреливать поэтому не будут, когда к власти придут (потому что расстреляют, конечно, всех!). Но вовсе не из-за ягодиц! А потому что в песне «Плэйбой» поется про «белокурого ангела» то есть про арийца! И поэтому Ветлицкая «наша», то есть фашистов! От такого премудрого «прочитывания» текста, «чтения» между строк, мозгами можно двинуться.

Скромная «сучка с сумочкой» Овсиенко за вы-ступление в Чечне хочет нескромную сумму чуть ли не в десять тысяч долларов. И ведь заранее известно, что ничего не покажет солдатикам!

А про «сучку с сумочкой» Гулькину нагло заявляют — не фанерная! Как раз группа «Ласковый май», группа «Мираж», откуда и Гулькина появилась, и Салтыкова, и были законодателями фанеры. Гулькина собирается напялить на себя модели Кати Леонович. Зачем? Ведь заведомо ясно — экстремистских песен Гулькиной не петь. А модельер Леонович — экстремист.

Надевают на себя что-то вроде Готье, ну чтобы как Мадонна. Ни сексапила, пусть и деланного, от Мадонны ни у кого нет, ни стеба Жан-Поля Готье никто не понимает. Эти его «волосатые» сумочки а-ля Ирландия, которые прямо на лобок (не на лобик!) надо вешать, эти его бюстьеры с острыми, как пики, грудями или «хасидские» одежды, из-за которых хасиды Бруклина уже выражали протесты, — это же все стебалово, уж Готье-то известный любитель фарса. Но наши «сучки с сумочками» в это никогда не врубятся, потому что у них мозги в сумках!

Дорогая «сумка» у «сучки» Лады Дэнс. Но ее тем не менее не берут для рекламы косметики, хотя она усердно ее «рекламирует» в клипе к песне «С днем рождения». Ни один нервик на лице не дрогнет, косметика в полной сохранности остается. Либо это «долгоиграющая», остающаяся «навсегда» косметика! С такой «сучкой» проснешься ночью — испугаешься. Вечная косметика!

Вот она спела с оркестром Лундстрема. Если кто смотрел по телику, то помнит эту чудовищную надпись в правом верхнем углу — «живой звук». Исполняла она «американ стандарт». С большей радостью, «живьем», я слышу, как гребут снег лопатой по утрам. За день до этого передавали концерт Натали Колл, той самой дочери известного Над Кинг Колла. У нее что, звук был мертвым?

Интересно, что все эти «сучки» лезут-таки к ребятам-солдатам, песни им поют («С днем рождения» посвящается всем не вернувшимся) — то есть претендуют на современных Мерилин Монро, на русский вариант Шэр. Хотят в казармы, что ли?

Господин Брынцалов тоже вот собирается заняться шоу-биз — выпускает диск «жены-красавицы» Наташи. Ну и правильно! Чем она не «сучка с сумочкой»! За нее спеть Наташа Королева может. Выглядит Королева как падчерица четы Брынцаловых на фото в журнале «Лица» (№ 2, 1996 г.). А «сучковатости» ей не занимать — не больше сучка она росточком. И откуда в такой большой стране такие маленькие «сучки»?!

Кому до сих пор не понятно, что такое «сучка с сумочкой», тот легко может это выяснить, сходив на любую дискотеку. Там полно этих маленьких модных девочек, которые всю ночь виляют жопами, сосут из трубочек коктейли, не забывая помахивать наклеенными ресницами, верещат без умолку, обещая всем и все. А потом тихонько, не забыв забрать пальто, сваливают. Им главное пальто забрать.

Потом вы, вспоминая о них, даже подумаете, что и «виляние» жопой было не очень-то особенным и сама она ничего такого… «Сучка с сумочкой» вполне подойдет для ругательства в такой момент. Правильно, меня так не обзовешь — я большая…

1996 г.

P.S. У меня было еще что-то о Лике (Стар), но писала я этот текст для журнала «ОМ» и Лика в то время исполняла роль большой подруги г-на главного редактора — и текст попросили… сократить. Сейчас дописывать о ней что-то неохота. Тем более появилось столько новых «с. с с.»… Вообще, они как менструация у хорошо защищенных — ежемесячно появляются. И это верно для нашего времени, которое уже начало отсчет назад. Хорошо, что они так же быстро, как месячные, уходят, запачкав иногда только нижнее белье. Но и тут мы защищены «олдэйз», то есть всегда!

1999 г.

 

НИНКА

Нинку убило током. А вообще-то, Нинка умерла от страха. Страх ее убил. Страх жить, быть. Страх, выросший больше самой Нинки. А Нинуля была высокой, крупной, можно сказать, женщиной. Но стала маленькой. Страх ее всю съел. Совсем не видно было Нинки. Виден был Страх. Так и назывался — Страх-Нинка. Или Нинкин Страх… Нет, неправильно. Нинки ведь почти не было. Значит, не Нинкин, а она ЕГО, Страха, подданная. Страх и его Нинка.

— Машуля, ой! Вы меня давно ждете?.. Ну, вы уж извините. А как нам здесь хорошо-то! А? Хорошо вам здесь, правда? — Нинка шлепала по разъезжающейся глине в коротеньких черных ботах. Чуть не поскользнулась пару раз. Но засмеялась. Будто себе под нос, в несуществующие усы. — Ой, хорошо нам, да?

Они приехали к ней в Павловский Посад и ждали в шашлычной «У Федора» на обочине. Нинка купила здесь дом, когда еще жила в Париже. И с Машкой-Машулей была знакома еще с Франции. Вот теперь парижанки встретились в Павловском Посаде. Еще и Сережу Машка привезла. Того самого, при котором Нинка, встретившись с Машкой в Москве, смеясь сказала: «Все мужики козлы… кроме тебя, Сережа!» Ну, был бы на месте Сережи кто другой, она бы и ему сделала исключение…

— У меня изба. Самая настоящая. Ничего лишнего. Все по-простому. По-нашему. А что нам еще нужно? Машуль, а? Супчику сварить, салатику намять… — Нинка отпирала свои владения, и у Машки создавалось впечатление, что говорит она по-французски. С этим оборотом n'est ce pas — не правда ли? Будто ища поддержки. И будто уговаривая себя все время.

Никакая это была не изба. Домик с большим количеством неосвоенных помещений. А может, это зимой они не использовались. В них хранились вещи. Все, что Нинка привезла из Парижа. Да… Сначала возила в Париж, а потом обратно. Советские плакаты, флаги, эмблемы. Всюду были понатыканы флажки, висели вымпелы. Победителю соцсоревнования! С ума сойти! Гигантский бюст Ленина стоял в гараже. Машины уже не было. «Пропила машину!» — покачала головой Нинка. У нее всю жизнь была проблема с алкоголем. Это так она говорила. Машке казалось, что у нее проблема с жизнью. Что она не решила, никогда не осмелилась решить — что же ей делать в жизни своей. Вот она выходила замуж и была женой. Но оттого что не было у нее безумной любви к мужьям, преданности невероятной — ей не хватало этой роли жены. И даже матери. Ее муж француз стащил их сына, выкрал и увез с собой в Алжир, где работал в дипкорпусе. Она, Нинка, поплакала, попереживала и… и потом стала бояться, что ее еще как-нибудь накажут. Но уже официально. Франция ее будто накажет. Будто лишение сына уже не было наказанием… Ну, ладно. Казалось бы, вот она свободна — делай что хочешь. Дерзай! Так ей ничего не хотелось! Или нет, не так. Ей сначала хотелось, она даже загоралась энтузиазмом, строила планы… Работать в галерее — класс! Или — работать в «Пале Рояль дез антикер» с антиком, с драгоценностями, которые она обожала. Да-а… Пропила и драгоценности свои. Машка пыталась уловить этот момент в ее историях — когда ей надоедает что-то. И получалось, что ей не надоедает, а она просто боится, что не справится, не сможет, не выдержит ответственности. Ей просто страшно влезать во что-то серьезное, уже заранее страшно, и она влезала в пьянство. Но даже с пьянством у нее все было как-то пугливо. Машке, выпив, сразу хотелось куда-то бежать, веселиться, что-то организовывать-устраивать. А Нинка лежала на диванчике и бесконечно слушала Высоцкого. «Зачем ты во Франции живешь, Нина? Здесь есть Серж Гинзбург! Зачем здесь Высоцкий?!» Нинка вздыхала, пила «пивко»: «Ой, не знаю, Машулина. Черт меня занес в эту Францию… и французов я ненавижу… А я уеду. Уеду обратно, в деревню какую-нибудь растить морковку. Завяжу с пивком и морковку буду есть… Приедешь ко мне, к старой подружке-пьянчужке?.. Ты только никому не рассказывай! А то меня не пустят!» Даже если это говорилось шутливо, в этой боязни была вся Нинка. Не дай бог, кто-нибудь узнает, кто-то увидит ее такой вот… «Какой? — думала Машка. Какая она есть? Значит, она все время не сама, не такая, какая она по-настоящему есть. От этого ей страшно. Почему же она не станет другой, если ее это мучает, мешает жить, не дает ничего делать…» Нинка игриво-плаксиво отмахивалась: «Ну не нуди. Не это… не надо меня затюкивать, я и так пугливая. Налей лучше пивка…»

Машка сидела в маленькой кухоньке, на плите стояла кастрюлька из Парижа. Такая мисочка даже, а не кастрюлька. Старенькая. Нинка ее привезла. Ну, бывает у женщин привязанность к каким-то дурацким предметам. Но Машку это как-то привлекло — ведь не привезла же она какую-то хорошую красивую кастрюлю. И в Париже, Машка помнила, она часто видела эту самую миску-кастрюлю на кухне, где она сидела и курила. И в Париже у Нинки была эта невзрачная, незаметная кастрюлька. Ей самой, видимо, хотелось быть такой вот — незаметной. Это несмотря на то, что она была высокой, очень привлекательной, одевалась в хороших магазинах… и в шкаф, все в шкаф складировала. Будто боялась быть в чем-то уличенной. То есть она себя ощущала виноватой в чем-то, получалось. В чем?

— Ну, вы, Машуль, будете спать в большой комнате с Сережкой, а я там, в коридорной. А то вы что-то делать захотите…

— А где твой… мужчина-ухажер?

— Солдат-то? А я с ним поругалась. Ну, он меня достал. Ужас! Какой-то бред просто. Орет, чуть что командует, кричит. Солдат! Это я его так называю.

Уже на кухне Нинка продолжила для одной Машки:

— Зачем он мне, такой дикарь? Это дело меня уже не интересует. Тебе еще охота? Ну ладно, ты помоложе меня, и у тебя мальчик вон какой…

Хотя и в Париже Нинка не была сексуально настроена. Она как-то продемонстрировала Машке два фаллоса из чудовищно розовой резины: «Вот прекрасный мужчина. Ни есть не хочет, ничего. В крайнем случае у меня есть пальчики, да, Машуль?» Всегда эта формула — поиск поддержки — n'est ce pas? Вообще, Нинка, наверное, не совсем понимала, что такое оргазм. И это, видимо, от страха вникнуть, прислушаться к себе, понять. А вдруг она его не знает, оргазм?! И что же тогда: бросить мужчину? Или сказать ему? А вдруг он ее бросит за это?! Мужик (козел!) ее пошлет — ты фригидная, Нинка, скажет. Это она окажется виновата. Ее пригвоздят, что называется, к позорному столбу! Это же как страшно!!!

— Слушай, ну твой Сережа молодец какой! Классный мальчик, вообще.

Это Нинка так отреагировала на поленницу дров, которую Сергей заготовил для бани. Собственно, из-за бани они с Машкой и приехали. Все эти неизлечимые простуды уже просто достали обоих, и они решили круто попариться. Да не один раз, а каждый день здесь париться, пить молоко с медом. Выгонять из себя болезни. Для местных жителей это, конечно, чудовищно — каждый день топить баню! Но Машка предложила Нинке заплатить за дрова, раз уж это такая ценность… «Сережа-молодец» привез с собой карты Таро, в принципе он неплохо разбирался в эзотерике и оккультных премудростях. Нинка как человек пугливый да и вообще как современный человек, у которого нет времени вникать, который много знает, хотя и не понимает, тяготела ко всякого рода астрологическим прогнозам и прислушивалась к ним, видимо, как к прогнозам погоды. Эклектиче-ский подбор книг от Блаватской до просто календарных гороскопов, то, как Нинка хотела «знать», то есть желание конкретики и практики, делало ее человеком, предпочитающим экзотерику, то есть довольствующимся внешней картиной. Она хотела внешне производить хорошее впечатление, «не дай бог, кто узнает» что-то…

— Ну, вот Смерть… Это же не значит, что я умру, а, Сереж? Ну, ты мне объясни. Обучи меня… Вот как я должна себя вести, а?

Машка захохотала. Вообще, Машка была чересчур эмоциональна для Нинки. Ведь если та убежала из Франции обратно в Россию и даже не жила в Москве, а поселилась в этой деревушке — станция Буровая! — это все-таки как-то говорило о ее страхе, боязни жизни. А Машка олицетворяла собой не просто жизнь, а бурю жизни!

— Ты, Нинуль, прямо как к учителю взываешь. Но в любом случае, мы ведь понимаем других только в той степени, в которой мы сами пережили подобные вещи. Ровно настолько, насколько сами знаем. Это если говорить о проявленном, то есть о фактах вот этого, нашего, физического мира. А если речь идет о скрытых сторонах бытия?.. Всегда есть что-то, что нельзя выразить никаким языком, что может быть познано и понято только через личный опыт. Ну, все равно что объяснять Сережке, как живут во Франции, в Париже. В общих чертах он, может, и поймет, но прочувствовать не сможет, не прожив там какой-то отрезок жизни.

Нинка была похожа на свинку. В Париже она напоминала мышонка. А здесь потолстела, и Машке сразу пришло на ум сравнение со свинкой. Маленькие глазки, бегающие в испуге. Бегающие в поиске, куда бы спрятаться. Видимо, общение с живыми людьми ей доставляло неудобство. С живыми — то есть связанными с активной деятельной жизнью. Она, Нинка, ведь убегала от жизни.

— Я как в Москву съезжу, так больная всю неделю. Какой там у вас ужас! Чего всем надо?! Прут, лезут, нет? Ну ведь так, а? Здесь ведь куда лучше. Тихо, спокойно, никто не давит. Скажи, Сережа, а? Лучше ведь здесь…

Лучше, лучше… Но Нинуля, видимо, хотела сделать еще лучше! Она вся была обложена француз-скими журналами «Мэзон э жардан», «Вотр мэзон», американским «Гуд хаускипинг», вырезками из каталогов мебельных салонов, декоративными вырезками. Атласные шторы на подвязках-бантах выглядели довольно глупо на маленьких окнах. Пусть это и не была изба, домик все-таки был построен в лучших советских традициях. А может, просто по-русски: неряшливо, безалаберно, нерационально.

— Сереж, а ты в электричестве разбираешься? Мне вот надо сделать, чтобы колесико в другую сторону крутилось. На счетчике. Обмануть надо. Ну, что делать. Я бедная…

Оказалось, у нее не было нужной отвертки, и Нинка срочно собралась в город.

— Вы только никуда не звоните, ладно… Я лучше даже отключу… Вам ведь никто не должен звонить? Ну и вам зачем… Здесь лучше без телефона. Отдыхайте… Чего звонить-то… Здесь тихо так…

Машке никуда не надо было звонить, но сам факт запрета ее раздражил. Зачем она, Нинка, вообще поставила здесь телефон, да еще с автоответчиком и факсом? Скорее всего для связи с Францией, где жил ее сын. А страх за телефон, страх перед телефонным счетом тоже остался у нее с Франции. Сколько там по пьянке было наговорено по телефону… А платить приходилось уже по трезвому. Под страхом смерти сына Нинка и от пьянства закодировалась. «Ты только никому не говори, Машуль…» Машке некому было рассказывать о Нинке, но сама она думала, что это чудовищно. А знает ли ее сын об этом? Что бы он сказал, молодой француз уже, о таком вот мамином выходе из положения? Да и вообще, само привлечение сына, и не просто, а вопрос его жизни и смерти, к Нинкиному пьянству казалось Машке странным, если не сказать страшным и опасным.

Они уехали через три дня на переполненном местными бабками автобусе. Оставили Нинку с остановленным колесиком на счетчике.

— Это ведь не опасно, да? Ну, я же не полная дура. Я ведь отключу все электричество, чтобы его обратно подсоединить. Я же увижу этого типа в окошко. Ну, кто там приходит снимать показания. Тут тетка какая-то ходила полуслепая. Потом мужик. Да я их увижу… Правда ведь, а?

В комнате, где висел счетчик, теперь было очень тихо. Колесико не верещало, и слышны были звуки, раньше не замечаемые Нинкой. Она теперь раз по десять на дню подбегала к окну. В деревне и так люди на каждый лай собаки в окошко смотрят, а с этим остановленным колесиком у Нинки прибавилось волнений. Ей даже ночью снилось, как ее забирают в милицию. Или как она, пьяная, забыла подключить счетчик к приходу электрика. Ужас какой-то. Она даже стала звонить своему «солдату», чтобы он приехал, подключил. Но тот куда-то отбыл на десять дней, и Нинка представляла, как она сидит в доме все десять дней, не выходя, карауля электрика. У нее были неплохие отношения с Федором, владельцем шашлычной, но все-таки она боялась сказать ему про колесико. Вдруг он ее заложит… Она хоть и поняла вроде бы все, что объяснил ей Сергей, но сама боялась лезть в счетчик с отверткой. И у нее в голове уже перепуталось — какой отверткой он там что завинчивал, отвинчивал. Ей даже приснилось, как она звонит Машке и они опять приезжают… Но было стыдно и страшно — стыдно, что она такая дура, и страшно, что Машка опять приедет, будет разговаривать громким голосом, громко смеяться, громко ходить… Сережа еще ничего, хороший мальчик… с ним можно было бы и перепихнуться…

Она услышала остановившуюся у ее дома машину и сразу бросилась к счетчику. И про отвертки забыла, и табуретку дурацкую схватила, неустойчивую. Ее, что называется, долбануло электричеством, и от страха она, конечно, не удержалась на табуретке и упала. И от страха же с ней случился инсульт. Поэтому, наверное, вернее сказать, что она умерла от страха. Не электрический ток ее убил, а страх.

1998 г.

Рациональное поведение. Поступая по логике вещей. Следуя разумным решениям. Логически рассуждая. Свободно, но не выходя за рамки разумного. Правильно… Господи, как это все чудовищно правильно! Для женщины, по-моему, чудовищно. Хотя, если вспомнить похабный анекдот: «Ты с ней спал?» — «Нет!» «И я нет!» — «Во, блядь!», у мужчин тоже не всегда срабатывает логическое рассуждение.

«Кто мной пренебрегает, тот меня теряет!» — помню, еще в юности, вычитала у Бальзака. Но это как-то уж слишком просто. Теряет… Но и ты ведь тоже утрачиваешь, еще даже до него. Если принять Юнга (последователя, хоть и отличного, иного, Фрейда) стопроцентно, то либидо — сильное желание, импульс это единственная энергия, движущая миром. Желание, не подчиняющееся ни авторитетам, ни морали, ни логике. Желание быть в центре внимания. Стать его либидо. Быть всегда его вниманием, желанием.

1998 г.

 

СТЕРВА

— …не была, не была она блядью в таком прямом значении слова!

— Да?! За последние пять лет у нее в год было ну… мужика по три-четыре. Генрих хоть и странный тип, увлеченный до одури своим бизнесом, до исступленности, я бы сказал, но не сумасшедший же он. И потом, экспертиза показала, что он даже не был пьян!

— Он был в состоянии аффекта. Из-за того, что не мог понять ситуацию. Ему все мозгами надо понимать. А женщины часто исключительно по интуиции действуют, по наитию, поступают чисто эмоционально. Что вовсе не означает, что у них нет мозгов и они идиотки!

Двое, обсуждающие смерть — убийство — Маринки, вышли из квартиры ее родителей, где собирались после похорон родственники, друзья, и пошли по допотопной Каланчевке в сторону трех вокзалов. Моросил дождь. Но они не раскрыли зонт — бесконечные дожди этим летом уже стали привычными и от них даже забывали укрываться.

Девушка, «защищавшая» Маринку, дружила с ней еще со школы. Они были ровесницы, с 65-го года. Маринка чуть-чуть не дожила до тридцати трех. Внешне она принадлежала к типу женщин без определенного возраста. Ее и в восемнадцать, и в тридцать можно было назвать молодой женщиной. И в сорок пять наверняка можно было бы.

Она всегда нравилась. В ней был какой-то магнетизм, чувственное притяжение. Но и без сексуальной подоплеки она многим была приятна, симпатична. И ощущалось, что в ней что-то есть. Это «что-то», видимо, было неким стержнем, внутренней силой, уверенностью и драйвом. То, что в политиках называют харизмой. Хотя чисто внешне она была очень легкой, хохотушкой и даже казалась беззаботной.

Маринка не была расчетливой рационалисткой и очень хотела, если уж выходить замуж, то только по любви. Так оно и получилось. Даже по очень большой любви получилось. Да и к тому же за делового типа, очень успешно влившегося в новую экономическую систему страны… если вообще она была страна… система. Он был ее старше на восемь лет, Генрих. «Огенри» называла его Маринка, обожавшая всевозможные восклицания. То есть это сам Генрих смеясь предложил ей сократить начало каждой фразы, когда Маринка в очередной раз что-то предлагала, восклицая: «О!!! Генрих!» У них были классные отношения. Они хохмили, подтрунивали друг над другом, не давая зазнаваться, иронично и колко отпускали шуточки в адрес некоторых его партнеров (соратников! — как называл их Генрих). Но, по всей видимости, Маринка была суперэгоист, стопроцентная самка-сучка. И несмотря на всю гордость за мужа, преуспевающего в делах, ей всегда хотелось забрать его от них.

В первый раз она ему просто отомстила. Выспалась с новым «соратником», который почти сразу перестал им быть. Огенри был человеком очаровывающимся, увлекающимся, и каждый новый виток в деятельности («Я деятель!» — говорил он о себе) захватывал всю его суть. Для Маринки это было равнозначно влюбленности. Да-да, будто ее муж влюбился. Потому что вся его психологическая энергия переносилась на желание. Либидо. Которое в первоначальном значении вовсе не сводится только к сексуальному влечению. Желание, потребность преуспеть были для него естественным состоянием организма. И это либидо не подчинялось никаким оговоркам и вообще чему бы то ни было. Это было как голод, который невозможно усмирить, не насытившись. Деятельность, дело были для Огенри пищей. И получалось, что его жена будто бы включала в нем какой-то механизм, открывала в нем какую-то не менее важную, чем голод, потребность, перенося его внимание на измену. Если согласиться, что женщина остается для мужчины неким стимулом, то потеря ее, даже частичная, лишит мужчину причины действия. Деятельности! И так же увлеченно, безумно Огенри переключался на новое завоевание жены. Которая вовсе никуда не собиралась, но только вывешивала знаки: «опасность». Не только стимулом, но и статусом, подтверждением своей значимости была Маринка для Огенри.

— Маришка, тебе не надоело с ним все время… я хотела сказать, ругаться, но вы ведь не ссоритесь даже. Это все по одной и той же причине происходит… по причине твоих выходок, мягко выражаясь! — Школьная подружка осталась у Маринки на всю жизнь и знала всю Маринкину жизнь.

— Я, конечно, не могу сказать, что мне очень уж приятно выслушивать оскорбления в свой адрес и детальное описание того, чем я якобы занималась. Со всеми гадкими подробностями, которые приходят ему в его раздраженное воображение. Чего он только не нафантазирует! Но с другой стороны, это ведь подтверждает его… ну, как бы сказать… необходимость во мне.

С подружкой они занимались женским времяпровождением — ходили по магазинам, сидели в кафе, а потом бежали по домам к приходу мужей. «Неся в пасти», как сама про себя шутила Маринка. Это, конечно, не были авоськи советских времен, но тем не менее — что-то они несли в дом. Какие-то товары. Приобретения. В красивых фирменных пакетиках. Особенно Маринка любила покупать Огенри какие-нибудь дорогие безделушки и трусы. И это вовсе не было неким элементом в цепочке заглаживания вины. Ей всегда нравилось это делать, и она очень тщательно все выбирала и рассматривала.

— Ты еще их понюхай, Маринка, — смеялась подружка.

— А ты знаешь, это правильно. Потому что есть такие синтетические ткани, хотя я все-таки предпочитаю котоновые, так у них действительно присутствует запах резины. Из-за добавления лайкры, наверное… — Вообще, Маринка любила выискивать старые, «совковые» магазины, где продавалась всякая несусветица, вещи неизвестного назначения.

— В общем, сейчас ты придешь, напялишь на него эти новые трусы, и у вас будет бешеный секс! Все, что тебе надо.

— Ну, секс у нас будет без трусов, положим… Но в принципе все секс. Эрос — неиссякаемый источник энергии.

— Но тебе, циркачке, все время надо ходить по проволоке. Это в песенке про Ваньку Морозова, помнишь, мы еще в школе орали во дворе: «За что ж вы Ваньку-то Морозова?!!» Ой, там еще был этот тип, Фрол, что ли, я его недавно видела — то-о-олстый стал, жуть! Вот тебе и хулиган-второгодник. Жирный дядя семьянин… «Она сама его морочила! А он ни в чем не виноват!!!» Ванька циркачку прикончил, надо понимать. Маринка, все хорошо в меру, помни. А то нарвешься, что он просто тебя пошлет. Что у него нет выбора, думаешь?

Маринка думала, думала, думала… и приходила к выводу, что с Огенри их связывает что-то большее, чем брак, семья. Что у них будто бы существует некая тайна, о которой они даже между собой не говорят, но которая всегда есть, и она-то, эта неназванность, и связывает их какими-то магическими узами, куда более прочными, чем брачные.

Маринка никогда не высчитывала, не планировала своих «выходок». Она просто чувствовала. Когда она в первый раз ощутила чувство потери, утраты, она никак не могла понять, что это такое. Откуда эта тоска и чувство оставленности, покинутости. Одинокости. Вот он, муж ее, Огенри-Генрих, приходит из офиса, телефонная трубка в руке, целует ее, мягко успевает потрепать по бедру, выпивает виски со льдом, они ужинают, он что-то обсуждает, ходя по квартире с телефонной трубкой, пишет в блокноте, помахивает какой-то брошюркой, улыбается ей, идет в душ, он прекрасно пахнет… Где он? Вот о чем подумала Маринка. Или даже не подумала, а почувствовала, что он где-то не с ней, хотя и с ней рядом лежит. Потому что его сознание, его мозг работает не в ее направлении, а в направлении новой сделки! Сделка важнее Маринки?! Маринка уходит на второй план, Маринка уже будто бы за тюлевой занавеской, она уже слегка размыта, вне фокуса… Борьба за власть. Борьба за сферу влияния. Коммерческий и промышленный интересы — антагонизм и борьба… Умопомрачительным образом Маринка сопоставила все эти обрывки из разговоров об экономике со своей жизнью, и получилось, что коммерческий интерес — это Маринка, а промышленный Огенри. А семья их исполняет роль государственного аппарата, который вовлекается во внутриполитическую войну этих интересов, даже начинает душить тот или иной, если представители захватили угрожающий и разрушительный для государства — семья! — контроль над властью. Но сама по себе семья, это наименование, положение в обществе, не могла постоянно исполнять роль контроля, мерила правильности. Поэтому Маринка перетянула одеяло целиком на себя! Она решила, или даже нет, — ничего она не решала! Это произошло само собой, бессознательно, где-то внутри. Она сама просто стала верить своей интуиции, чутью, чувствам. И контролировать.

Это были не измены, а возвращение любимого. От всех этих! Как только она начинала угадывать в себе ощущение покинутости, в ней просыпалась самка-сучка. Она выпускала коготки и изгибала спинку, как проснувшаяся кошка. Кошки обычно бегут сразу на улицу. А Маринка бежала к виновнику «исчезновения» мужа. Чтобы он вернулся к ней и был только с ней, ее. А не с бизнесом. А не с коллегами. А не с поездками. А не с автосервисом. Не с головой, разбухающей от дел, а с головой, полностью погруженной в нее. Страстно. Влюбленно.

И это достигалось! И стало какой-то формулой, рецептом выздоровления, Ренессансом их любви. Дураки-«соратники» думали, что вот, мол, как удачно они поимели жену партнера. А это она их всех имела! И да! После неприятных сцен, ругани, даже драки пару раз, они с Огенри будто возвращались к друг другу. Будто возвращались в их неназванную тайну. Где были только они — безумные, влюбленные, страстные.

— Ну, а зачем, зачем ты мне без конца бубнил, чтобы я не вздумала с ним переспать?!

— Черт бы тебя побрал! А если я тебе буду говорить: «Мариночка, смотри из окна не выбросись! Ты что, из духа противоречия выкинешься из окна, что ли?!»

— Это будет явным самоубийством. У меня нет пока на это причин.

— А изменять мне, да еще с моими партнерами, у тебя есть, значит, основания?! Ебаться с мужиками — на это есть причины?

— Ты ничего не понимаешь! Я это делаю не ра-ди… ах, фу! Ты что, не понимаешь, что это из ревности к твоим партнерам, которым ты отдаешь себя больше, чем мне! Простая ревность, доходящая до ошизения!

— Да это от тебя, от твоей логики ошизеть можно!

Обычный разговор. В половине второго ночи. В спальне. В постели. Маринка лежала в большой ти-шорт. Генрих сидел на краю кровати в кимоно из х/б, куря сигареты одну за другой. Не докуривая, ломая, туша их в пепельнице и снова закуривая. В конце концов он повернулся к Маринке, громко выдохнул и лег рядом, закинув на Маринку ногу, протиснув колено между ее ног. Маринка проскользнула рукой в кимоно и обняла его голую спину. Еще чуть-чуть, почувствовала Маринка, и они будут вместе, как должны быть, — только она и он, он и она…

Он уже раскачивался, отжимался на ней, и ему хотелось и зарычать, и заплакать одновременно. Ему было так магически хорошо! Он широко раскрывал рот, заглатывая ее губы, высасывая из ее рта язык, будто жало с ядом. Получалось, что он упивался этим ядом-обидой. Потому что ему было больно-обидно от сознания, что и другим, им так же хорошо. Обычно он отгонял эти мысли, логически рассуждая, объясняя себе: но в конце-то концов она со мной, моя, всегда! Те уже ушли, их уже нет. А я есть. Я в ней и буду, буду, буду! Он широко раздвигал ее ноги, ляжки, раскрывая ее всю, нараспашку. Проникнуть внутрь, залезть с головой, с потрохами в эту стерву, которая мучила его, его эго, самолюбие, честолюбие и все-таки влекла, влекла, неизбежно вызывала желание обладать ею. Они уже сползли с постели, и одной рукой он упирался в пол, зацепив пепельницу, перевернув ее. Окурки высыпались… Маринка лежала, откинув голову далеко назад, и он видел ее прекрасную шею. Она открывала рот, облизывая губы. Изумительные ноздри ее, вызывающие всегда какое-то умиление, вздрагивали, расширяясь слегка, вбирая воздух. Она стала раскачивать головой, будто кивала в такт их движению. Все сильнее и сильнее откидывая голову назад, все ниже опуская ее. «Что же это такое? Что она со мной творит? — непонятное вопрошение в голове Генриха было то ли о ее изменах, то ли о восторге, который он испытывал. — Сколько это будет длиться, сколько это будет?» — опять: то ли ее измены, то ли это волшебство… Он снова наткнулся рукой на мраморную пепельницу, и когда Маринка в очередной раз, как волна, повторявшая их движения, откинула голову, то затылок ее сильно опустился на пепельницу в поднятой руке Генриха. Он просто размозжил ей голову пепельницей. У него перед глазами будто что-то сверкнуло — маленькая молния, и когда он уже сел на пол, то понял, что в момент убийства он кончил. Эякулировал, как будет указано в медицинской экспертизе.

1998 г.

 

ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Эти двое были в одежде: поэтому мы и узнали в них иностранцев. Во время загарного солнца на пляже не было ни иностранцев, ни советских — были мяса.

Они как раз вставали с гальки. Подобрали свои сумочки-рюкзачки, и тут вышли мы. Прямо на них пошли. Романтично глядя на заглатываемое морем солнце, прикладывая ладони к глазам козырьком, приподнимая подолы занавесок — сарафаны мы пошили из оконных занавесей, — клея, что еще…

Рюкзак — это социальный статус. Толстый и круглый, набитый одеждой на случай холода, алюминиевой миской и ложкой, котелком. Его тащат на спине и путешествуют пешком, ночуя на природе. Но иностранный рюкзак — он даже на рюкзак не похож! У этих двоих они были какие-то веселенькие, розово-голубые, легенькие, не брезентовые с уродливыми лямками, врезающимися в плечи… иностранные! И одеты они были не как советские туристы — во все самое худшее, — а так же весело, как рюкзачки, по-иностранному!

— Хеллоу! — это они нам сказали. Брюнет, которого мы с подругой распределили ей, сказал мне: «Хеллоу!»

Я сконцентрировала волю и знания на накрашенных губах, и мы стали общаться по-английски. Они оказались немцами. Бундеса, как называли их фирменные бляди. Мы не были профессионалами. Это было наше первое в жизни самостоятельное путешествие на юг. В Сочи. Мы дали на лапу, обеспеченную еще в Ленинграде моим знакомым, за номер в гостинице «Кавказ», нам было по шестнадцать с половиной, и если стольник был принят с улыбкой, паспорта наши чуть ли не нюхали, не веря возрасту. Нас пустили в гостиницу и каждые три дня меняли номер — запутывая след?! — и вот перед ней мы прогуливались теперь по пляжу с первыми в жизни бундесами.

За час мы кое-как выяснили, что они путешествуют по Советскому Союзу на машине. Проводив солнце в море и встретив южную ночь, мы двинулись к гостинице. Улыбаясь бундесам, мы с подругой немного ругались, споря, кто первый пойдет в номер. То, что надо идти в номер, не дискутировалось. Конечно, идти в номер, поебаться, потом — ресторан, потом они что-нибудь нам подарят, бундесовское… С иностранцами и знакомятся для того, чтобы что-то приобрести — «Плэйбой» или колготки, солженицынский «кирпич» или дезодорант, карту СССР (раз они на машине!) или парфюм… не важно.

Я первая пошла в номер с брюнетом. Подруга тем временем должна была обедать с блондинистым и вернуться через два часа в освобожденную нами комнату.

Мы шиковали с моей подружкой — так нам во всяком случае казалось — и держали шампанское, три бутылки, в холодной воде, набранной в раковину в ванной. Холодильников, естественно, не было в гостинице. У нас всегда были цветы. Их приносили местные — сочинские — и приезжие жулики: директор ресторана «Кавказский аул», метрдотель ресторана «Жемчужина», директор спортивного стадиона «Зимний» из Ленинграда, главный тренер команды атлетов из Москвы… Эдип на Эдипе!

Бундес с удовольствием попивал наше шампан-ское и полулежал на моей кровати. В кровать он не торопился — листал разговорник, по которому я училась английскому с издевательскими для советского человека текстами: «Ай виш ту хэв э тикет ту Ландон!»* Текст бундеса — «Ай вонт ту хэв э шауэр!»** — я тоже приняла как нечто оскорбительное. Он достал из сумочки-рюкзачка бритву, и я простила его — человек решил побриться перед рестораном. То, что на траханье уже не оставалось времени, было ясно.

Минут двадцать из ванны не доносилось ни звука. Допив оставшееся в бутылке шампанское, я вдруг вспомнила, что в ресторане может не быть столика и что лучше подняться зарезервировать. Крикнув за двери ванной: «Ай ретёрн тен минитс»***, я услышала кряхтение и немецкое: «Я-я!» На всякий случай я заперла номер.

«О море Ниццы! О пальмы юга!» — не продекламировала я неизвестных мне тогда стихов, оказавшись на крыше-веранде ресторана, лицом к лицу с южной ночью и метрдотелем. Он удалился с моими пятью рублями в кармашке для платка. Я же сказала, что мы не были профессионалами! Бундеса пустили бы вне очереди и без пяти рублей! Видимо, тогда уже во мне назревала страсть к командованию и проявлялась хотя бы в том, что за неделю в Сочи мы истратили 300 рублей!

Открывая двери номера, я уже чувствовала это. Все, что естественно, — не стыдно и т.д. Да, но это было очень специально! Запах распаренного г… заполнял номер. Поговорка «свое г… не пахнет» абсолютно справедлива — вместо того чтобы бегать по номеру и опрыскивать его дезодорантом, предназначающимся мне в подарок, бундес сидел на моей кровати и пил наше (вторую бутылку!) шампанское. Я не бросилась раскрывать окно, а предложила пойти «сейчас» в ресторан. Уже закрывая двери, я изобразила жестами, мимикой, возгласом: «Ах, я забыла, ха-ха!» — и, вбежав обратно в номер, распахнула окно. Воздух южной ночи был недвижим.

Мы сели на веранде за «купленный» мною столик, и бундес с аппетитом ел нашу русскую икру. Моя голова, естественно, была забита фекальными образами, и время от времени я отворачивалась от немца, давя в себе истерический смех. В один из таких поворотов головы я увидела у дверей на веранду мою подругу жестами она призывала меня к себе, прячась тем не менее от бундеса. Поерзав на стуле, скорчив гримаску, я извинилась и вышла.

— Слушай… этот твой… обвонял весь номер! И мой! Он сидел в туалете…

— …двадцать пять минут, — закончила я за подругу.

Трясясь от смеха, подруга добавила, что «это» плавает в туалете и что немцы должны уезжать. Вернувшись к столику, я изобразила руками руль, сказала «ту-ту» и «фрэнд», давая понять, что пора расплачиваться. Что он и сделал, не оставив на чай. Провожая нас с веранды, метрдотель опять положил в кармашек для платка мои три рубля.

Их машина оказалась разваливающимся автобусом. Обклеенная, как гитара туристов, этикетками. Самая главная сияла в ночи синими буквами… DDR! Какие бундеса?! Они оказались из Восточной Германии! Обыкновенными парнями, как наши советские, любящие дикарский отдых! С какими-то не иностранными германскими марками. Сделано в ГДР!

Мы долго спорили с подругой, кто пойдет спускать воду в туалете. Туалет же как-то сам по себе починился — восточно-немецкое г… уплыло. Спали мы, прижав по розе к носам, — южный воздух так и не двигался. Нас обманули и обосрали! Это они приобрели — душ! туалет! — немытые несколько недель по советским ухабинам, где нет мотелей на каждые десять км, а гостиницы дороги и заняты… Иностранцы-засранцы… впервые я думала о том, как важно для Советского Союза развить легкую промышленность. Ведь если бы они походили на наших — советских — туристов, мы не пошли бы в их сторону, романтично глядя на тонущее в море солнце.

1990 г., Париж

 

К ОТМОРОЖЕННЫМ

В 48-м году Вильгельм Райх, психоаналитик, основатель движения «Sexpol» (секс и политика), обратился к тебе: «Слушай, маленький человек! Ты свободен только в одном определенном смысле: свободен от всякой подготовки к управлению своей собственной жизнью и свободен от самокритики!»

Райх скончался в американской тюряге в 57-м году. Но дело его живет!

СЛУШАЙ, ОТМОРОЖЕННАЯ!

Одна из твоих забот — растить и воспитывать детей. Формируя правильно детскую сексуальность. Для этого хорошо бы, чтобы сам воспитатель познал любовь. Но если ты жирная, неуклюжая, физически отталкивающая… Да ты ненавидишь всех, кто подвижен и хорош собой! Райх не винит тебя в твоей непривлекательности, полноте, мягко говоря, в том, что ты не познала любовь (ни один нормальный мужик тебе ее не даст, раз ты такая!). А мы виним! Мы виним тебя, маленькая женщина, что ты весишь 90 кг! Мы виним тебя за то, что из каждой поры твоей, как угри невыдавленные, выступают злоба, хмурость и невежество! В 30 лет ты похожа на чучело! В 40 — на бабку с базара! В 50 тебя уже нет! Мы можем сделать только одну скидку — мужик не намного лучше тебя! Оба вы, уроды, ст?оите друг друга! Но ты, маленькая женщина, отмороженная, ты делаешь из своего уродства правое дело, душа в ребенке любовь! Раз никто не любит тебя такую, раз ты никого не любишь, то и воспитанник твой не узнает любви — вот твое преступление, мерзкая бабенка!

Тебя любят, только когда ты подносишь кастрюлю, и уважают за то, что сумела выбить шесть соток земли под огород! Ты обычно сидишь и помалкиваешь в тряпочку. А если открываешь свой рот, то только с воплем: «Где деньги?!» Ужасная, ты прешь на фронт, позоря себя и сына. На тебя тошно смотреть, когда обеими своими короткими руками ты пытаешься заграбастать его за плечи из армии. Тошно потому, что сын тебе нужен, только чтобы зарабатывать на твой новый холодильник! Когда он оказывается дома, ты орешь на него благим матом: «Витька, сволочь! Иди работать! И в кого ты такой уродился?!» В тебя, отмороженная! В тебя, посвятившую всю свою жизнь карликовой суете. Носки ты штопаешь! Ты бы лучше научилась разговаривать, говорить, себя выражать! А ты только орешь на весь мир о своей несчастной судьбе, никогда не подумав наедине сама с собой, отчего так. Ты хочешь винить окружающий мир, никогда не взглянув на себя самое! Тебе наверняка непонятно, о чем речь! Ведь ты честно жила и все делала честно! В этой твоей тупой честности и заключен порок! Ты ничего не видишь дальше своего угреватого или же запудренного носа! И читая эти строчки, ты, конечно же, думаешь, что это не о тебе, самодовольно ухмыляясь: «Да мужики боятся нас, баб!» Идиотка, вот твое достижение! Добиться, чтобы неотъемлемая твоя половина тебя боялась! Ты либо конь с яйцами, либо немощь с вечной жалобой о порванных колготках!

Если ты чего-то не понимаешь, ты не скажешь об этом. Райх тебя в этом и винит: «Никогда я не слышал от тебя жалобы — вы хотите, чтобы я был хозяином себя самого, да еще и мира, но вы так и не научили меня хозяйничать над самим собой, так и не указали на мои ошибки, чтобы мне было понятно, моими словами». Мы тебе говорим! Прекрати вопить о своих правах! Ты ведешь себя как восточная женщина, отчего же ты удивляешься, что твое место на кухне?! Прекрати вопить: «Верните мужа!» Научись разговаривать с мужем до того, как он удрал от твоего занудства. Какое совместное занятие ты можешь предложить ему, кроме стирки белья, перед тем как орать, что он только футболом увлечен? Тобой-то он увлечен? Ты-то в нем азарт вызываешь?! Тебе нельзя отказать в любопытстве ты, конечно же, обзавелась сотнями американских брошюр-пособий в помощь достижения оргазма, превращая секс в физкультуру, от которой твой мужик потерял последнюю надежду на то, что у него «встанет».

Что ты плачешь, что твой сын-подлец совсем о тебе не заботится?! Что ты сделала, чтобы он хотел вернуться в твой дом, полный внимания, которое заключается не в стирке его вонючих носков, а в умении поговорить с человеком. В умении создать атмосферу для откровенности. Твой сын в детстве никогда не видел тебя беседующей с мужем, его отцом. Не видел он вас заботливыми друг к другу, в обнимочку. Чего же ты от него хочешь, раз не научила ты его этой заботе?! Он тебя помнит из детства — орущей, очумевшей и вечно бегущей куда-то!

А вы, семьи из бабушки, мамы, тетушек и племянниц, — каких дочерей вы воспитываете? Мужененавистниц! Все их детство вопя о «мерзком мужике», о том, что «мужик ни на что не способен» и «без мужика лучше — не стирать его вонючее белье, козла этого!» Что за стервы вырастут из ваших доченек! Ой как их пи…дить будут эти «мужики-козлы», и правильно сделают!

Отмороженные! Двадцать первый век на носу, вашу мать! Да, именно мать имеет формирующее влияние на ребенка. Что же вы можете сформировать, если у самих вас все искажено — и любовь, и секс, и добро, и зло, и радости, и горести! Если вместо стремления к гармонии инь и ян, мужского и женского, вы только стремитесь заграбастать все в свои ненасытные руки и доить, доить, доить! А давать? Ой, что я! Давая, вы делаете из этого просто героический поступок, самопожертвование, которым неустанно и попрекаете, напоминая, повторяя, что «я тебе дала!» Отомороженные, сами-то вы от «давания» в любом смысле этого действия удовольствия не получаете?! Так размораживайтесь же! Ей-богу! С 8 Марта!

Марго Фюрер*, 1995 г.

 

В БАНЕ

В «Литературке» критика на сборник женской прозы… В парижском магазине «Глоб» антология жен-ской поэзии… Молодая женская проза… А старая?.. Встречи женщин-писательниц… В мозгу у меня срабатывает какой-то механизм и выдает картинку — моя любимая баня на рю де Розье в Париже, по средам и пятницам… в женские дни…

В бане этой всегда удивляли меня толстые тетки. Они обычно сидели не в парилках, не в душах, а наверху, в буфете, и играли… в карты! Обернутые в халаты, выдаваемые баней, они гоняли чаи, тянули пиво и трескали рюмочки кальвадоса. Хорошо закусывая. Внизу же, уже голые, размещались женщины более приемлемых размеров.

Там была такая комнатка-зальчик, между двумя парилками, где можно было рассесться в кружок и… дремать, отдыхая, либо общаться. Голыми. Либо сидеть на скамеечке вдоль стены и… наблюдать. Что я и делала.

Там было столько жоп, ляжек, грудей, подмышек, лобков, волос, обритых частей, волосатейших, толстых, жирных, розовых и серых, складчатых и костлявых, животов, животов, животов… Плоских, округлых, вдавленных и выпирающих полушарий… Те, кто был «ничего», обычно друг друга осматривали оценивающе. А те, кто «совсем никуда», лежали, развалившись на шезлонгах, и почесывали себе всякие… И самыми горластыми и ногастыми были, конечно, американки.

Ну… ладно, там, кто как мылился-терся… интересней было потом видеть этих же самых женщин одетыми. Получалось как в кино — молниеносная смена кадров на экране мозга: одета-гола, одета-гола, одета-гола. И не просто одета, а со знанием о какой-то ее особенной тайне…

И вот меня пригласили на эти самые дни профессиональных женщин-банщиц… тьфу! писательниц! Но не в качестве последней — т.к. вышла у меня к тому времени всего одна книжечка, — а как переводчицу. В помощь профессиональным бан… ну, ясно.

В одном из залов Франко-Советского, а ныне Пушкинского, центра за круглым столом и расположились. Писательницы вплотную к столу, а переводчицы чуть позади. Но переводить особенно было нечего. Русские женщины все равно говорили о своем! Между собой. И только время от времени просили резюмировать: «Чего она сказала?.. А-а-а… Ну, ладно…», продолжая свою беседу о том, как чего-то надо… помыть! одеть и… можно класть трахать. Эта «кто-то» и ее мать, о ком беседовали, были ужасные грязнули… Американки тем временем, как всегда лидирующие, восхваляли героиню нового романа знаменитой Алисон Лури. Возраст самой писательницы был не ясен, но всю почти жизнь она посвятила борьбе за права женщин, за их освобождение из-под гнета… и пиком этой борьбы стал как раз последний ее роман, где она выводит на авансцену женщину за сорок пять. К всеобщему удовольствию присутствующих. «Надоели уже эти длинноногие гадкие утята!.. Реальности… Живых людей… Взрослая женщина… Хватит этих красоток-акселераток!» — наперебой вскрикивали довольные писательницы. Я немного спряталась за спину той, для которой переводила, — Победа Столярова была обладательницей как раз такой спины, как и женщины, что в бане сидели в буфете… Мне еще не исполнилось к тому времени тридцати. И героиня моего романа была девчонкой 14-15 лет, так что присоединиться к восторгам дам средних лет я не могла. Алисон Лури криво улыбалась. Но не от того, что стыдилась похвал, а просто у нее была такая улыбка, заработанная, видимо, длительной борьбой.

Когда очередь за круглым столом доходит до русских, то слово берет женщина, отмеченная в программе как знаток жизни рабочих. За старательным переводом моей соседки-переводчицы я никак не могу понять, о чем речь. «Совки и лопатки… лопатки и совки…» и что-то о Тургеневе… или о Чехове… О похоронах, что ли? Но я тоже старательно перевожу американской писательнице: «Шовл энд скупс… скупс энд шовл…» А, она рассказывает о сохранении домика Чехова! Или Тургенева? Как рабочие с совками и лопатами ночевали в нем, протестуя его сносу. Присутствующие парижские писательницы почему-то не говорят, что у нас тут не то что домиков знаменитых писателей не сохраняют, доски мемориальной нигде нет — ни Селину, ни Жене, что ателье Мэн Рэя продается, что… Ладно, я переводчица.

Победе Столяровой, видимо, надоела вся эта интеллектуально-гуманная болтовня. Тем более что ее дебют приветствовал Сергей Михалков, отметив, что ее сила в деталях, так что она переходит на эту самую деталь современной советской жизни: «Все наши русские женщины хотят выйти замуж за иностранца». Кстати, это из ее творчества я почерпнула, что подбородок надо подвязывать жесткой тряпочкой! Она меж тем оборачивается на меня, оглядывает и спрашивает: «А ты как здесь очутилась?!» — думая, может быть, использовать меня в новом произведении: «…на ней была мини-юбка и чудные чулочки чуть выше коленок… замуж она вышла за еврея и уехала с ним в Америку…» В одном этом предложении детали сообщат очень много: чулочки такие модны в восьмидесятые в Париже, то есть девушка, уехав, как и множество ее соплеменниц в Америку через Израиль, и Америку, и еврея бросила, вернувшись на старый континент!

В перерыве — полдник. И все мы устремляемся в буфет. И толстые и худые! Появляется Елена Прекрасная — директор советской коллекции в одном Южном издательстве. Она часто цитирует Т. Толстую. Толстая сказала… Толстая заметила… Толстая написала… Самой Толстой нет. Сказав о русской, советской женщине, что ее особое качество — авторитарность, своим отсутствием Толстая и себя включила в их разряд. Живые, энергичные и полные наблюдательности эссе Толстой передают так называемое народное чувство юмора. В прозе же Толстая почему-то надевает махровый модернистский халат, и, читая ее, самому охота надеть халат и тапочки. Кстати, писать она стала после операции на глаза, сделанной знаменитым Федоровым… Остается надеяться, что не все им прооперированные очнутся писателями.

Елена Прекрасная сообщает, что именно она открыла для Запада Толстую и Победу Столярову. По-следнюю совершенно необходимо выдвигать — в ней есть смелость! Это она написала о женщине, швыряющей свою искусственную грудь на стол директора! В то же время она не пугает — гениталий не описывает… хоть и рассказывает о том, что кого-то надо класть и тра…

В отличие от бани, в здешнем буфете женщины не набрасываются на закуски. И кувшины с красным вином обходят стороной. Жажда продолжить жен-ские споры пересиливает у них жажду к выпивке! Сознательные! Посетив ватерклозет и узнав — как и все там присутствующие, — что у Елены Прекрасной и ее соседки по кабине менструация: «Ой! У нас с тобой в один день!» — я спешу в зальчик за круглый стол.

Дискуссия сразу принимает агрессивный характер. (На кого эта агрессия направлена, если ни одного даже самого захудаленького мужичонки нет?!) Женщина как второсортный пол. Я объясняю писательнице рабочих, вооружившейся карандашом и блокнотом: «Ну, вот как в анкетах вы ставите крестик на „ж“, так во Франции вы должны поставить крестик на цифре „два“… Потому что женщина второй считается. В Католическом институте, где я училась, например, до сих пор такие анкеты… На эту тему у Симоны де Бовуар, жены Сартра, ну, этот в очках, была книга, так и называлась „Второй пол“, „второй род“… Писательницу рабочих эта тема как-то не очень воодушевляет. Может, потому, что в русском языке вообще три рода и женщину чаще именно к третьему и приписывают… „То ли кошка, то ли птица, то ли женщина была…“»

На следующий день встреча профессиональных писательниц переносится в профессиональный Дом писателей. И я иду с гордостью и ухмылкой, представляя, что будто бы в ЦДЛ или Союз писателей. Меня, конечно же, туда на пушечный выстрел бы не подпустили. Или изгнали бы! За аморалку и хулиганство. В компании наверняка принимали бы участие в основном женщины-писательницы. И одна из них, после вынесения мне приговора, догнала бы в коридоре и, оглядываясь, шепотом быстро проговорила бы: „Чулочки-то продай! На кой тебе чулочки на 101-м км? А у меня дочке 17 лет!“ Может, это была бы Победа Столярова…

Сегодня нас всех запихивают в одну общую комнату. Писательницы — за круглым столом, переводчицы — по стеночкам. Сегодня это даже не баня, а зоосад! Целая комната обезьян! Мы все слегка это ощущаем и стараемся хохмить, подшучивать, становясь еще более обезьянистей. Со всеми нашими тряпочками, чулочками и колготками, сережками и волосами. Толстые и худые, маленькие и большие. Мы все что-то говорим, хором и по отдельности. Даже я что-то вякаю, пытаясь принять участие в беседе. Голоса сливаются. Вот американская черная поэтесса кричит о том, какими негодяями оказались ее коллеги, профессора университета! Она, мол, написала две поэмы о своем и дочернем влагалищах, так некоторые профессора пытались проверить аутентичность написанного! Глава советской делегации, в свою очередь, кричит: „Товарищи женщины!“ — и приводит пример одной советской писательницы, досконально описавшей роды. „Все как есть!“ — кричит бывшая жена поэта советского истеблишмента, написавшего, что „красивая женщина — это профессия, а все остальное — сплошное любительство“… Но время дать слово самой главной борчихе? борице?.. за женские права — Кэйт Миллет. Она в центре стола, рядом с единственным мужчиной — директором Дома писателей. Кстати, вскоре после этих встреч он скончается… Кэйт Миллет похожа на русскую Бабу Ягу. Седые длинные волосы рассыпаются у нее по плечам и грудям.

Когда я сказала своему французскому приятелю-журналисту, что иду на встречу женщин-писательниц, он засмеялся и пообещал: „Одна половина будет с плетками, другая — в намордниках!“ Кэйт Миллет, видимо, относится к той, что с плетками. Но другая „плеточная“, Катрин Рио, перебивает: „Как говорила Эмили Дикинсон, если бы я написала всю правду, то стены бы обрушились!“ За многочисленными переводами сказанное Рио остается непонятным: „Что она сказала?.. Стены обрушились… Она не пишет правды, потому что боится разрухи… Кто это сказал?.. Чарльз Диккенс!“ Писательнице рабочих наконец-то удается вставить слово, и длится оно минут двадцать. Это рассказ о пережитых ею угрозах со стороны рабочих за то, что описала она их не так, как им того хотелось: „С матом угрожали! С матом!“ В комнату ввозят Антуанет Фук женщину-инвалида, ее приветствуют восторженными возгласами, и она произносит речь. Но перевести ее нет никакой возможности, настолько все рвутся быть первыми в переводе. „А-а-а, что там говорить! Писать нечего! Мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?“ — качает головой глава советской делегации. Уф…

Всех женщин-писательниц просят одеться и выйти во двор для общей фотографии. Я смотрю за их группой из окна. И, как в бане, на экране моего мозга сменяются кадры — одета-гола, одета-гола, одета-гола… И будто я знаю какой-то особенный секрет каждой.

1993 г., Париж

 

ВИАГРА НА КАБЛУЧКАХ

 

Причисление меня к сильной половине мира подтвердилось предложением из "Плэйбоя". Мне предложили испробовать виагру и описать затем свои ощущения! Ну да, недаром и на презентации моего последнего диска "А у них была страсть…" какой-то тип воскликнул, что я восполняю недостаток муж-ских голосов в нашей стране. ("Ха-Ха-Ха" басом!) Шуточки, шуточки, Медведева… А потом удивляешься, что тебя по плечу хлопает какой-нибудь журжлоб.

"Виагра"… "Виагра"… слово какое… Всяческие каламбуры в голову лезут. Виагра — Ниагара! Очень близко к цели. Ниагарой должно хлынуть из воспламененного фаллоса. Хотя может случиться и летальный исход. Так вот рассказывает Каттенштайн в своей книжке-брошюрке. Исходя из результатов побочных эффектов, которые может причинить импотентам эта самая агивра (вот еще каламбурчик!), ее вообще могут принимать только те, которые и без нее прекрасно все могут. А у импотента как раз все вообще может опухнуть и, кто знает… отвалиться?!

Меня заверили, что это не наркотик, ни-ни! Ну конечно, виагру уже и по ящику рекламируют. Очень патетичный тип обещает, что есть еще шанс… заработать редкое заболевание глаз, называемое пигментальным ретинитом, язву желудка… если вы еще ее не заработали, злоупотребляя алкоголем, отчего и лишились эрекции!

Люди настойчиво хотят чуда! Верят в чудо! В какие-то винтики-шпунтики, штучки-дрючки, таблеточки-укольчики… Ну, а с другой стороны — чудеса сбываются. Придумали же японцы мобильный видеотелефон! Мечта детства! Разговариваешь с кем-то и видишь его! Надо только сказать — не каждому мечта доступна. В смысле стоимости. Как сообщили мне в том же "Плэйбое", на черном рынке эта виагра стоит сто баксов! Одна таблетка. То есть… одна эрекция?!

 

КОРОТЕНЬКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ

Когда лет в четырнадцать мы знакомились с алкоголем, понятие стимулятор нам было неизвестно. Мы, скорее всего, хотели приблизиться к взрослому миру. К киношным картинкам, на которых женщины в облегающих юбках, нога на ногу, в одной руке сигарета, которую подносят к ярким губам, в другой — бокал. То же самое с гашишем — если мы и стимулировали что-то, то только смех. Гогот нечеловеческий.

С американской верой в научный прогресс, с фанатизмом просто! я столкнулась в семнадцать. В Лос-Анджелесе. Этот город вообще пуповина, центр, откуда в мир выбрасывается все "новое" — от стимуляторов до религий (что тоже является драг/опиумом). В те годы все "сидели" на витаминах. Помню, манекенщицы таскали с собой громадные банки с разноцветными таблетками и капсулами. Правда, было немало и таких, кто предпочитал "анджел'з даст", или "снежок", — кокаин, стимулирующий работоспособность, а именно движение: перед камерой, на подиуме. "Каннабиз" — травка, марихуана — вообще, как бы и не считалась: ее не курили только ленивые, не желающие скручивать джоинты. Но для них были изобретены трубочки. Ах, помню у меня была прекрасная "вотер-пайп"… К тому времени уже, конечно, было проэкспериментировано, под каким драг лучше всего заниматься сексом, под каким — танцевать, а под каким улетать — в ирреальность. Как говорил один мой знакомый врач, "можно и в грязи поваляться — как свинья, но не надо надолго там оставаться". Не буду долго задерживаться на историях о "паперс", мескалине, "фри бэйз" кокаине и т.п. и т.д., а то неизвестно, как действует Уголовный кодекс РФ. Только ли на сегодняшнюю деятельность распространяется или же карает и за употребление в прошлом?!

Любое употребление, ставшее системой, — рутина. Мне, видимо, всегда хотелось бросать вызов этому и так уже рутинному миру. Нет никакой, собственно, разницы — жизнь буржуа или жизнь наркомана: у каждого своя четкая, отлаженная система/рутина. Я не зачитывалась Кастанедой, но интуитивно, видимо, прочувствовала, что состояния измененной реальности нужны/полезны только для того, чтобы вынести из них все необходимое для осознания магического характера обычной, нашей с вами, реальности. Запомнить их под стимулятором и пытаться воссоздать вживую. Или, как говорят наркоманы, "на чистяке"!

 

ИТАК…

Эту самую виагру мне доставили в день концерта. Съесть ее целиком, в одиночестве, мне совершенно не хотелось. И с любимым мы решили отведать эту химозу напополам. Чтобы быть в одинаково нитрато-эрогенном состоянии прямо на сцене. Состав этой голубой таблетки мой фармацевтически подкованный любимый сразу прочел. Я тоже ознакомилась с листиком-вкладышем, где говорилось об эрекции, которая также называется импотенцией. То есть проблемы с эрекцией, конечно! Вообще-то, у нас никаких проблем не было. И тем более у меня, да еще с эрекцией! Но мы живем в унисексуальном мире, так что у меня тоже, видимо, что-то должно стоять! Хотя товарищи, которым мы объявили о намерениях, захохотали: "На кой тебе таблетка? Ты сама ходячая виагра!" А моего любимого, Сереженьку, стали запугивать! Во-первых, сказали, что он умрет! Потом, что у него отвалится! Ну и что, вообще, больше не будет — ни эрекции, ни потенции. Да и по почкам долбанет. В общем, мой любимый решил попортить себе почки алкоголем и принимать виагру уже не было смысла. Мы отыграли наш концерт, оставшись в традициях православного Нового года, — по-старому, по-русски! Виагра же присутствовала на сцене в моем лице, на каблучках.

На следующий день в программе сплетен по Си-эн-эн мистер Блакуэлл* раздавал свои ежегодные "оплеухи" американским персоналиям. На меня нашло американское настроение. Во-первых, я знала Блакуэлла; во мне возродилось американское любопытство и чувство долга. Я ведь обещала проэкспериментировать! Еще я вспомнила, что одно время вообще без стимуляторов не ложилась в постель. Либо алкоголь, либо джоинт. Но потом наступил такой момент, когда все стало казаться обманом. Подставой! Что будто бы это не я, не я настоящая. Или я, но на костылях! Какая-то ущербность есть в драгз, в зависимости от них. Когда осознаешь, что без них не сможешь того же самого это точно инвалидность. Ой, как не хочется быть инвалидом-то! Кривеньким-косеньким… подайте копеечку… фу! гадость!

Таблеточка голубенькая, наверное, как отголосок голубого кокаина из фильма "Нирвана". У русских символистов голубой цвет — мечта, сон. В наше время "голубенькие" — "шуры"… Я отколола швейцарским ножичком половинку, съела и стала ждать. Мой любимый лежал в постели и тоже ждал. Правда, мне казалось, что он больше ждет, чтобы я сбегала ему за пивом! Но это не имело значения — я была настроена воинственно-сексуально!

Минут через двадцать у меня поднялось давление. О чем я сообщила любимому. Он меня успокоил тем, что "все стимуляторы действуют на давление". А тем более сексуальный! — сообразила я. Кровь должна "забурлить" и прилить к органу, в котором и наступит эрекция. В наиболее выдающемся органе моего тела кровь таки "забурлила"! Мне заложило нос, и когда я высморкалась, оказалось, что в носу у меня кровь! Я сразу вспомнила Фрейда. Этот интеллигентный дед делал операцию на носу своей пациентке Анее К., считая, что все ее сексуальные проблемы кроются в нем! Короче, он забыл у нее в носу длиннющий тампон из бинта. Нос у нее стал гнить… Я поползла к постели. В глаза мне будто сыпанули песок. Полежав рядом с любимым, погладив его по татуированному бицепсу, я не почувствовала прилива сексуальности, но нервозность схватила меня за горло. Я побежала выпить корвалола. Минут через десять, уже в постели, я, с полуприкрытыми глазами, лежала у любимого в предплечье. Он гладил меня по голове и почесывал за ухом — я засыпала, как в детстве.

Мне приснилось, будто я стою на сцене в туфельках на каблучках виагры ромбообразные голубые каблучки…

Народ наш действительно верит, что он "рожден, чтоб сказку сделать былью". Под народом я все-таки подразумеваю мужское население. Они жрут эти таблетки сами по себе, сидя перед телевизором, внимая "вестям-новостям". Идиоты! И хотят, чтобы у них на "вести-новости" встало. Колом торчало и дыбилось чтобы. Разъясняю — виагру надо принимать, только если вы находитесь с сексуальным партнером и если у вас проблема с потенцией-эрекцией. И если вы не боитесь побочных эффектов, о которых было в начале…

1999 г., Москва

 

SEXPOL

Вот я еду в метро каждый день, и на меня идет среднестатистический российский мужчина — каждый пятый поддат, если пятница — каждый третий. У каждого атташе-кейс или сумка на ремне, пакет, в крайнем случае рюкзачок. У многих лица деревенские. Вид не городской, да и вообще — образ пятидесятых годов до сих пор не редкость: сандалии кожзам, голубые носки короткие… И какое отношение этот вот мужчина имеет к "тошибам, сони, мулинексам"?

Или вот я перехожу дорогу, и на меня едет российский мужчина в машине. Чем дороже машина, тем наглее едет.

Или стоит мужчина, брючины сморщены, как армейские сапоги, — почему такие длинные? Жалко от "Версаче" отрезать?! — и разговаривает он по мобильному телефону: "Ну, Марья Васильевна, у нас там что на ужин-то? Борщец? Вы его похолодней!" Деловой человек.

Или сижу я — уговорили меня пойти — в клубе "Станиславский" и кругом российские богатые мужчины. Скучнейшие! С такими же физиономиями, как и мужчины в парижском аэропорту в 8 утра — выбритые, пахнущие, в костюмах, летящие по делу в Тулуз, пиво или водку-орандж выпивающие, кредитными картами на любой вкус расплачивающиеся… Тощища от них радугой стоит. И представить себе, что им кто-то отдается, просто невозможно. А ведь отдаются, еще как мечтают такому вот отдаться! Все отдать! Чтобы он взял, ну и тоже — все бы дал!

Современная демография демонстрирует белого мужчину как импотента. Он должен бежать на деловой ланч, а потом на прием к психоаналитику, чтобы выяснить… почему у него не стоит. Оказывается, в детстве у него что-то не то было, ай-яй-яй! Все штудируют Фрейда, совершенствуются в мастурбации и занимаются домашним видео. А черный человек тем временем даже не знает, сколько у него детей — пять? восемь? — правда, уже не забывает при этом хватать белого за лацкан пиджака: ну-ка, гуманитарную помощь мне!

Я люблю героев. Не обязательно, чтобы они в латах или с "узи" были. Я люблю непохожих. Отдельных. Странных. Не вписывающихся. Нервных. Реагирующих всеми окончаниями на жизнь. Безумных. Мужчин-мальчишек. У меня есть стих "Русские мальчики" — так в нем просьба, чтобы они никогда не становились мужчинами, а оставались бы русскими мальчиками, самыми, самыми любимыми… У меня трепетное отношение к русским мальчикам-мужчинам, они должны быть особенными. Может, это даже не отношение, а требование-ожидание. Да-да, я от них чего-то жду. Они что-то должны будут сделать в мире. Ну да, взять мир. А значит, и женщину. Женщина хочет на самом деле быть ведомой мужчиной. Не из-за лени быть самостоятельной — это вообще деформированное сегодня понятие! (самостоятельно переть в открытые двери!), — а из-за желания быть во власти. Власть имеет только тот, кто любит и кого любишь. Любить надо, а не считать! А остальное — это бытовуха. Ее надо не замечая переживать благодаря страсти, которая и есть сила любви.