В конце ноября в Нью-Йорке в одной из комнат пансиона только для женщин каждое утро начиналось в семь тридцать. Душ — вода была или ледяной, как воздух за окном, или ошпаривающей кипятком, как и батарея, от которой на обеих коленях у русской модели Насти уже были розовые шрамики.

Сок, если он не скис за ночь в комнате. Сигарета. Мэйк-ап. И так уже две недели.

В восемь двадцать выход из Barbison'a: большие тетки сидели в холле и с подозрением забирали и выдавали ключи. На улице в накрашенное лицо летел кусок газеты, подброшенный паром, вырывающимся из решеток тротуара. Лексингтон — в лесах. Черные рабочие в синих комбинезонах потирали покрытые налетом белил руки и присвистывали. Настя стеснительно улыбалась — идти в это время с такой размалеванной физиономией было не совсем прилично.

Лошади уже стояли на площади, извозчики были в цилиндрах: «Плаза Отель».

Настя входила и почти раскланивалась… с собой. В по-вокзальному шумном уже лобби стояла фотоафиша. В полный человеческий рост. В рост Насти. Это и была она.

В лифт с ней всегда заходил один и тот же бизнесмен, нервно шуршащий «Wall Street». Он был зверски побрит. Порезы он заклеивал кусочками туалетной бумаги. Розовые лепестки присыхали, но он, видимо, не помнил. Он выходил на этаж раньше, и за расползающимися дверьми лифта Настя опять видела себя. Бизнесмен наверняка не видел.

Весь двенадцатый этаж, где она выходила, тоже был обвешен ею. Корча самой себе рожицы, щелкая себя по носу, Настя шла к «служебному» входу номера.

«О, эта дешевка! Карлица! О, эта притвора!» — кричала Джоди о Муз Модерн, взявшей Настю в Нью-Йорк. Три раза в день в свите «Плазы Отель» Настя и еще две модели демонстрировали летнюю коллекцию оптовым продавцам. Муз приобретала популярность и на Восточном побережье. Настя приобретала полторы тысячи долларов, одежды на тысячу, бесплатный проезд и… возможности. Последнее для Насти оставалось пока неосязаемым.

— В этом шмато бизнесе одни crooks, — возмущалась Джоди ценами на одежду Муз Модерн. — Что ты выберешь у нее на тысячу долларов? Шарфик, ерунда какая-то, стоит двести!

Джоди готовила Настю к поездке. Она звонила из офиса «Плейбоя» на другое побережье страны и кричала в трубку: «Моя топ-модель будет у вас через десять дней!» Теперь в Нью-Йорке, побывав на трех из назначенных Джоди свиданиях, Настя уже не чувствовала себя топ-моделью.

Ей казалось, что она приехала из провинции. В город, где никому дела нет, кем она была в своей деревне. Никто не охал и не ахал от ее портфолио. И здесь это называлось book.

Когда такси из аэропорта подвезло ее к пансиону, оставив Гарлем где-то на краю мира, напомнивший своими пожарными лестницами Кловердэйл, только в саже и копоти, Настя подумала, что так, наверное, чувствовала себя Шерол. Та самая, с рыжей копной и серыми глазами, с фото родителей в раме с ангелочками, приехавшая в Лос-Анджелес черт знает откуда. Настя чувствовала себя иностранкой в Нью-Йорке, да, вот так же, как прилетев в Вену из Москвы.

Что должно было произойти здесь, она не совсем понимала. Ее должны были куда-то взять, что-то ей дать. В этом гигантском складе коробок, поставленных на попа. В этом монстре, о котором мечтают во всем мире. А он, как муравьед, засасывает, пережевывает и выплевывает двуногих муравьев.

Вот такой вся Америка представлялась еще в Москве. Как и большинству американцев Россия казалась Красной площадью с Василием Блаженным и мавзолеем; с мордастыми дядьками в шапках на нем, приветствующими организованные толпы демонстрантов с флагами и детьми на плечах.

Сабвей, правда, превзошел все ожидания. Не своей клоачностъю, а состоянием в нем. Ощущением себя абсолютно беспомощной. Любое резкое движение стоящего рядом или протанцовывающего мимо черного заставляло съеживаться. (И это после Лос-Хамовска, где ист эЛ.Эй. черный!) И она заметила, что не только ее — люди вообще старались не смотреть друг на друга, в лица, в глаза. Чтобы не нарваться на вопрос: «Эй, ты! Ебаный вайти, что уставился?» Косой мужик, которому это рявкнул черный парень в вязаной шапочке, стал оправдываться. А Настя чуть не расплакалась. От обиды, стыда, трусости и беспомощности: «Никто даже не посмеет что-нибудь ответить, сказать что-то против. В морду дать!» Все отворачивались, заворачивались в газеты и воротники.

Но сабвеем она проехала из любопытства. В основном же ходила пешком и радовалась этому естественному человеческому действию, как чему-то новому, необыкновенному. Ходить пешком.

В комнате, отведенной для одежды и манекенщиц, двое уже сидели на полу. В колготках и лифчиках, они обычно заканчивали мэйк-ап к приходу уже загримированной Насти. Они не были дружелюбны, поэтому она и приходила уже накрашенная, дабы избежать лишних сорока минут общения. Она сначала все пыталась понять, почему, что она делает не так?

Потом ей надоело, и она стала называть их в уме старыми вешалками.

У белой Анн кожу, казалось, можно было бы оттянуть на несколько сантиметров со скул, как у йогов. Она штукатурилась, будто пыталась поменять лицо. Ей это удавалось, она была, как в маске, и не шевелила мышцами лица, дабы килограммовый грим не заполнял ее морщины. Черная Гейл дольше всего красила щеки, и они превращались под конец в грязные апельсины. На второй день работы Анн сказала, что Настя очень бледная по сравнению с ними. Настя не сказала, что они, как две престарелые бляди поутру в салуне, а стала красить губы вампирским цветом и делать угольными глаза.

Каждое утро перед показом в комнату приносили поднос с кофе и горячими булочками. Настя обязательно съедала одну-две. Чем вызывала тихое удивление манекенщиц. Будучи и так эфиопски худа, она потеряла три кило в Нью-Йорке. Она экономила и ела раз в день. В очень красивом и дорогом кофи-шопе за углом, напротив Сентрал Парк. Иногда она покупала гамбургер и брала в пансион. Но в комнате три на четыре было тоскливо, и Настя предпочитала ходить по городу голодная. Комната, за которую сама же и платила, пустовала.

Муз вбежала в номер и, расцеловавшись со всеми, Настя едва успела выдохнуть дым сигареты, замахала «Нью-Йорк Таймс». На этот раз Муз Модерн отвели целую страницу.

Статью сопровождали фото. Небольшая Муз и ее мужа-менеджера и две большие фотографии Насти. Обычно снимки с фашион-шоу были с каким-нибудь дефектом — то рука была отрезана, то глаза косили. Эти два были безукоризненными. Будто студийные. Настя посмотрела, нет ли фамилии фотографа, и, не увидев, спросила у Муз.

— Настия, пожалуйста, сначала закончи мою работу, а потом занимайся своими делами, — Муз смотрела снизу вверх своими серыми глазами с фиолетовыми веками, что делало глаза усталыми. Модно было быть измученной.

Настя хотела сказать, что потом у нее не будет времени, что билет не обменять, что у нее нет денег, что для нее это шанс, что… Ожидать участия Муз в Настиной карьере было глупо — у самой Муз она была недоразвита.

Настя отошла к вешалке с одеждой для шоу. К каждой манекенщице была прикреплена толстая негритянка-одевальщица. Они ничего не понимали ни в туалетах, ни в их последовательности, несмотря на то, что платили им пятнадцать долларов в час. Им все время надо было говорить: «Спасибо, лапочка! спасибо, дорогая!» Восторгаться, изумляться и хлопать в ладоши тому, как они все прекрасно не делают. Для Насти это было мучением. «Зачем, зачем все эти притворные любезности, радости телячьи. Прямо без мыла в жопу лезут!» — думала она о двух манекенщицах и вспоминала слова Друга, Джоди, Ричарда: «You have to please people!» Она все пыталась поточнее перевести эту фразу на русский, но всегда у нее получалось «лизать задницу».

Негритянка взмахнула юбкой — пора было одеваться — взмахнула не той. Настя стала считать до десяти в уме. Потом до пятидесяти, и дальше. Не помогало. Плохое настроение всегда отражалось на ее физиономии. А ей во что бы то ни стало надо было быть в хорошем. Потому что после шоу у нее был назначен аппойнтмент. С Альбертом Ватсоном. И уж его-то она ни за что не должна пропустить. Что бы Муз ни говорила о лотом.

Свидание ей назначила девушка из «Базар» — молодая, деловая и, как Насте показалось, честная. Вообще она заметила разницу в манере разговаривать у ньюйоркцев. Ей очень нравилось, что они не сюсюкают, не лебезят и прямо говорят о деле. Во всяком случае по сравнению с лосанджелесцами это было прямо. Честная девушка из «Базар» сказала Насте, что прямо, так вот, сразу, на работу ее взять не может: «Но я уверена, что ты бы смогла и для «Ревлона» работать, и для нашего журнала, и для «Вога». А Альберт Ватсон тебя точно бы поснимал. Если хочешь, я сделаю свидание…» Настя чуть не взвизгнула — «если хочешь»! Сама она могла бы ему звонить месяцами и даже голоса его бы не услышала, а тут — «Это Лин… Альберт, модель из Лос-Анджелеса…»

Зазвучала надоевшая за две недели музыка, и показ начался. Настя выходила третьей — ее как бы оставляли на десерт; Она полетела по ковровой дорожке между рассевшимися покупателями. Кто-то с кофе, кто-то уже с шампанским. За ширмой на переодевание давалось немного больше времени, чем в Советской армии во время подъема. И снова надо было вылететь — одежду Муз Модерн надо было демонстрировать именно летая, чтобы видны были все эти безумные кружева на подолах, складочки, воланчики, которые следующим летом повиснут на женах сенаторов в подражание первой леди, потому что Белый дом обратил-таки на Муз внимание… И снова аплодисменты и вспышки камер, и опять стрелой за ширму, и опять вспышки камер… И потом все заканчивается. Модели идут помогать одевальщицам развешивать одежду по порядку, не забывая повторять thank's honey!, а покупатели — поздравлять Муз, обнимать Муз и целовать Муз.

Пока все были заняты восторгами Муз, Настя улизнула из номера, взяв с собой свое портфолио, спрятанное под столом. Ей показалось, что Гейл это заметила, но не подала виду. Настя подумала, что черненькая в общем-то ничего и бывает скрытно дружелюбна: «Это потому, что мы с ней minority. Я эмигрантка, она негритянка». Хотя в нью-йоркском сабвее любой белый мог легко почувствовать себя меньшинством.

Студия Ватсона находилась в подвальном помещении, и оттуда по лестнице поднимались две модели. Настя стояла на углу и с завистью смотрела на них: «Им хорошо, сразу видно, завсегдатаи… Неужели я такая же высокая?» Она заметила вмятинку на водосточной трубе, у которой одна из них остановилась, и, когда манекенщицы сели в такси, подошла посмотреть. Измеряться. Да, она была ничуть не ниже тех, кому позавидовала.

В прихожей студии висел дым, оставленный кем-то скрывшимся за дверью. «Несколько минут, о'кей?!» — крикнули оттуда, и Настя, ответив: «О'кей», стала ждать.

Под пальто на ней было «маленькое черное» платье Муз. И черный же пушистый свитер под платьем. Что, видимо, и возмущало — тайно, по лос-хамовски — Муз. Платье было вечерним, с глубоким вырезом и без рукавов. Но именно поэтому Настя и надевала под него свитер, чтобы быть элегантной и в то же время не мерзнуть.

За дверьми была слышна музыка, несколько раз выдал очереди «Хассельблад». «Работают, — подумала Настя, — может, для «Вога» снимают… Самое ужасное — ждать. Всякая чушь в голову лезет, зачем я пришла, все равно не возьмут…» За дверьми завизжали — работа, видимо, была окончена. Еще через минут десять дверь распахнули, и в прихожую выбежала модель, у которой не было сомнений, возьмут ее или нет. Она уже была взята — Джэни Дикинсон — для фирмы «Ревлон». Она была в узеньких брючках, на высоких каблуках — ноги у нее будто подламывались. Кто-то тянул ее за длинный шарф, обмотанный вокруг шеи под маленький круглый воротник из меха кожаной куртки летчика. Джэни Дикинсон хохотала, широко раскрывая рот. «Сколько, интересно, ей платят за разевание гаража?» — Настя смотрела исподлобья, плотно сжав свой собственный «гараж». Дикинсон рванула наконец шарф, и в прихожую вышли еще двое. Одного парня она стала обнимать и орать ему в ухо, что Питер — второй — самый лучший мэйк-ап артист. Она взглянула на Настю и закричала и ей, что он, Питер, самый лучший. «Ватсон, чау!» — крикнула она и, еще сильнее придушив парня, направилась к выходу. Ноги у нее так и ломались. Гример ушел и крикнул кому-то, Ватсону, видимо: «Она потрясающа! Столько энергии! Такая персоналити!» Настя подумала, что в ней самой энергии не меньше, а после кокаина так вообще не остановишь. И что она тоже может так орать, разевая «гараж» и загребая ногами, но может только со знакомыми уже, а в первый раз, видимо, производит впечатление недружелюбной. «Ну так у всех разные характеры. Персоналити!!!»

Ватсон вышел и устало сел в кресло. Настя подумала, что у него на вид вообще нет персоналити. Он протянул руку за портфолио и лениво стал переворачивать пластиковые страницы. Называть ему имена фотографов было бы бесполезно, звучало бы, как: Хуй Хуйков, Хуй Хуйкин, Хуй Хуевый…

— Не вижу причины, почему бы ты не могла работать в Нью-Йорке. Тем более у тебя high fashion look. Ты русская, да? Я знаком с… Викторией, да? Контракт на миллион… Не плохо…

Последнее относилось к фотографии Оливье. У Ватсона тоже было немало контрактов. Насте не нравилась Виктория, не нравился фильм — тошнотворно антисоветский — в котором та снялась в Америке. Насте нравилась Виктория Федорова в советском фильме, где она играла немую.

— У тебя есть агент здесь?.. Вильямина бы тебя взяла. Будешь сегодня в «Студио Fifty Four»?

Настя не совсем представляла себе, что это такое, и сказала, что у нее нет пригласительного. Ватсон усмехнулся:

— И не надо. Скажешь, что из ее агентства. У них там сегодня пати.

Гример тем временем, прищурившись, смотрел на Настю и «рисовал» по воздуху рукой, будто гримируя ее. Ватсон окликнул его:

— Ну, Питер, говори же!

— Карандаш вокруг глаз, карандаш вокруг губ и блеск. Контур без румян. Просто все, что есть уже, обвести, а не замазывать. Эти модели сами не знают, что им природа дает, и только все портят!

Ватсона позвали из-за двери, крикнув, что Джерри готова. Настя наверняка представила себе Джерри Холл, и ей захотелось убежать.

— Не переделывай бук пока. Позвони, если будешь в Нью-Йорке после холидейс. Может быть, до вечера, — и Ватсон с гримером ушли за дверь.

Настя схватила пальто и портфолио в охапку и выбежала из студии.

— Бляди! «Студио Fifty Four», после холидейс, на что мне жить здесь в холидейс?! — громко ругалась она, поставив портфолио между ног и надевая пальто.

— Такая красивая, а плачет! — проплыл вдруг мимо странный русский голос.

Настя обернулась и увидела Юла Бриннера. Он сел в черный лимузин, помахав ей рукой. Она показала ему язык и пошла в Сентрал Парк.

Она шла по аллее, разгоняя голубей и пытаясь вспомнить, а есть ли в Лос-Анджелесе голуби.

Она не помнила. А здесь каждое утро она видела их из окна — падающих, как камикадзе, с карнизов вниз и только после, одумавшись будто, раскрывающих крылья. Настя ругала себя размазней, слабой и русской. Она села на скамейку, недалеко от Алисы, и ей стало жалко себя; «Это их город, их страна и их Алиса! А у меня в детстве был Мишка — «не садись на пенек, не ешь пирожок!» И Саша мне нужен, потому что, если я скажу ему «идет бычок качается, вздыхает на ходу», он знает, что дальше, он сможет продолжить или даже без продолжения пожалеть бычка — «вот-вот доска кончается, сейчас я упаду». Нам с Сашей бабушки одни и те же сказки рассказывали…» Но тут же она вспомнила, как Саша рассказывал, смеясь над «бабкой», что она не умела говорить по-русски, только на идише. И мать его, приехав в Москву девушкой, должна была учить русский язык… Поэтому многим пожилым евреям из СССР было легко общаться с местными, с Ферфакс. Они говорили на идише. Каждый, правда, чуть-чуть по-своему.

Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили — «пойдем прогуляемся» — и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинг и там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.

Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. «Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде», — подумала Настя и вдруг услышала: «Пошел на хуй, мудак!» Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели — «В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…» Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски «спасибо» Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: «Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят», — и сунул Насте в карман деньги — «Пока, мать». — Заиграл дальше:

Гейл сидела одна в комнате и уминала за обе грязно-апельсиновые щеки салат из огромных креветок.

— Все ушли. Шоу отменено. Хорошо, а то я устала.

Настя подумала, что тоже устала, что ей все надоело, и вспомнила, что ничего еще не ела. Гейл принесла ей из демонстрационного зала-комнаты с сервированного стола нетронутую тарелку с салатом. Она достала из мельхиорового ведерка бутылку шампанского и налила Насте. Та недоверчиво поглядела на нее, но Гейл уже сама пила шампанское и закурила. Настя никогда не видела ее курящей.

— При Муз я не курю. Она терпеть не может.

Настя чуть не подавилась. Она-то курила все время! Почему же никто не сказал ей ничего? «Что стоило попросить не курить? Или она такая подлая, что предпочитает доложить агенту — ваша модель, такая-сякая, всю мою коллекцию обкурила! Но она не знает моего агента, подлая карлица. Больше я на нее работать не буду. Пусть эти старые вешалки носят ее мещанские тряпки!» Пока Настя произносила этот внутренний монолог; Гейл так же лениво, почти как Ватсон, разглядывала ее портфолио.

— Представляю, что бы с тобой сделал Скавуло или Скребнесский, если даже никому не известные фотографы так тебя снимают. Тебе надо для косметики сниматься, — Гейл положила портфолио и стала одеваться.

Настя столько раз уже слышала, что ей надо, что это уже даже не звучало комплиментом. «Надо, надо — что же меня не берут?! Общественное мнение не совпадает с мнением тех, кто решает!» Гейл завязала кушаком шубку из разноцветных лисьих кусочков и, сказав: «До завтра», ушла.

Настя подождала немного и, увидев, что никто не приходит, сложила в полиэтиленовый мешочек все креветки с тарелок в демонстрационной комнате. Подумав, она взяла и неоткрытую бутылку шампанского. Все это она положила в свою сумку и ушла. В лифте она спохватилась, что надо было взять и соус к креветкам. Прямо с соусницей.

Она пришла в Бизоны и разделась до колготок. Отопление работало на всю мощь. Она вспомнила, что в Риме в это же время года эмигранты сидели по квартирам и пансионам, кутаясь и ежась. Горячей воды не хватало. По качеству отопления смело можно было бы судить об экономическом положении страны. Настя с любовью вспоминала Италию, пусть даже и бедную.

Она позвонила своим московским друзьям и поехала к ним в гости в Квинс.

Гарри и Люся были друзьями Арчи. Это Гарри когда-то устроил его в Торговую палату, где в «добрые времена», как вспоминали в первой эмиграции, размещалась Биржа. Сам Гарри считался одним из лучших переводчиков, а следовательно, и обеспеченнейшим. Его квартира на шоссе Энтузиастов всегда была полна гостями из Америки, Англии и их подарками. Гарри было 55, его жене Люсе, или, как он называл ее, Мартышке, 32.

Настя подъехала на такси к комплексу из кирпичных зданий, и Люся, смотревшая из окна, крикнула: «Звезда! Шикарно!» Настя была во всем новом, купленном в Блюмингдэйлз. И мэйк-ап она сделала, как советовал гример у Ватсона. И волосы расчесала, избавив от тугих завитушек, на которых настаивала Муз Модерн, превратив прическу в беспорядок, как у Джэни Дикинсон. Поживи она в Нью-Йорке месяц, никто бы и не додумался, что она с «презренного» Западного побережья.

Мартышка вела себя наглее — первое, что заметила Настя. То есть она всегда была очень самоуверенна, надменна. Но только по отношению к окружающим, не к Гарри. Сейчас он даже не называл ее Мартышкой. «Люси, диар Люси», — говорил пополневший Гарри, который в Москве посылал всех на хуй. Гарри просили, умоляли сделать перевод. Он заламывал цены, и ему платили. Очень часто в долларах, которые он копил для выезда. Вернее, для первоначальной жизни в Америке. Гарри стал постаревшим и тихим. Люся — насмешливой.

Привезенная Настей бутылка «Муммз» произвела впечатление. Насте стало неловко, и она призналась, что украла бутыль. Это буквально разбило холод начала, и все стало проще. Как в Москве. «Конечно, не как в Москве», — подумала Настя, оглядывая квартиру. Это была one bedroom с темной мебелью. Не Гарри с Люсей. Лендлорда.

— К сожалению, ты застала нас не в самый лучший период. Мы только что почти обанкротились. Пришлось закрыть фирму. А какой офис у нас был в Манхэттене. Gorgeous! — Люся сидела на диване, покрытом их московским пледом из искусственного меха.

И сидела Люся в той же московской позе. Только плед уже не казался шикарным — он облез. И Люся не выглядела светской дамой. Она наверняка готовилась к Настиному приходу, одевалась специально…

Выглядела она убого. И как раз сейчас ей подошло бы имя Мартышка. Это в Москве ей надо было говорить: «Люси, диар Люси», — там она «валялась» на кушетке XVIII века, в шелковых пижамах или шифоновых пеньюарах, потягивая «Чинзано» из хрусталя Баккара, позвякивая браслетами и «хныкая»: «Кошмар. Прикрыться нечем. Гарри, дарлинг, надо попросить жену переводчика австрийского посла, чтобы она привезла мне немного тряпочек на лето. Я не могу ехать в Сочи в тех же, что и прошлым…»

Они втроем повспоминали Рим, и потом, как в Москве, Люся взяла Настю в спальню. В Москве, правда, их «девичьи» разговоры проходили в Люсиной комнате. Там у них была четырехкомнатная квартира.

— Люсь, ты не жалеешь? — Настя решила, что нечего притворяться, потому что она знала, как они жили там.

— Ох, ну что теперь жалеть, Настасья. Обратно ведь не поедешь. Представляешь себе Гарри возвращающимся? Шанхайский вариант номер два.

Гарри родился в Шанхае. Когда там началась заваруха, его родители, как истинные патриоты, вернулись на Родину. А Родина послала их в лагеря. Освободившись, Гарри поселился в Воронеже. Там он и с Люсей познакомился, в университете, где стал преподавать. Знание трех языков помогло быстрому продвижению Гарри по социальной лестнице. И в конце концов он оказался в Москве.

— Я только жалею, что мы так плохо были информированы, Настя. Пойми фразу — мы. Это когда из нашего дома иностранцы не вылезали! Житейский опыт расспросами не приобрести. И это в Москве они все были друзьями, потому что Гарри там был переводчик номер один. А здесь он — эмигрант. Ой, ну ты сама знаешь. Для него это удар ниже пояса. В пятьдесят семь лет…

Настя подумала, что прошло три года с последней их встречи, и Гарри действительно уже пятьдесят семь… но он не изменился! Он оставался все тем же привилегированным Гарри, членом советской элиты. Которому не нужна эта американская свобода для всех, он никогда не был, как все, всегда получал больше, чем все, имел больше возможностей, чем все.

— Девчоночки, посплетничали? — Гарри заглянул в спальню, тихо постучав.

В Москве он никогда не стучал. Он врывался, как и Арчи.

— Гарри, а помните, как мы с Люсей оперу посещали? Вы за нами шофера посылали…

Они сели на кухне, и Гарри открыл шампанское.

— Помню. Он мне, этот остолоп, звонил и говорил: «Гарри Александрович, опера уже отпелась, а вашей супруги с подругой нигде нет». Я ему говорил, чтобы искал двух самых красивых женщин. Мартышке тогда шубу отгрохали в Доме моделей, а ты, Настя, по-моему, на выход одевала дракуловскую накидку.

— Да, эту бы шубу здесь… Я ее продала, Настя, перед отъездом. За доллары. Но что мы там знали о ценах! Зато привезли много янтарных украшений. С голой жопой, но в янтаре! Со свиданьицем, чин-чин…

Настя себя чувствовала очень неудобно — она будто была лучше их. И виновата перед ними в этом. «Никогда не надо встречаться с людьми из прошлого, если хочешь сохранить о них хорошие воспоминания». Еще она подумала, что люди меняются к худшему, если вообще меняются.

— Обеда еще нет, но вот салат есть из креветок, — и Люся поставила на стол салатницу.

«Как нарочно!» — заметила Настя: креветки в салате были малю-ю-сенькие, из банок за доллар девяносто.

— Люся, ты помнишь, перед самым моим отъездом, читала статью о манекенщицах за границей? У меня в памяти остался такой образ — бегают у подножий небоскребов карлики, а среди них ступают великанши-красотки. Ничего я не ступаю. И манекенщицы вовсе не красотки. И работы мало. Денег совсем нет, — Настя поймала себя на желании показаться им неудачницей. — Думаю в Нью-Йорк переехать.

Люся достала бутылку вермута. Не «Чинзано», американского: «Вспомним Союз, Настасья!» Гарри тихо посмотрел и так же тихо сказал: «Потихонечку, Люся…» Настя подумала, что наверняка они часто ругаются, но что Люся никогда Гарри не бросит. Двенадцать лет совместной жизни обязывают. И эмиграция обязывает — среди эмигрантов выбор поклонников ограничен, и роман с таксистом не соответствует Люсиным стандартам. Пусть и стандартам прошлого. Среди американцев ей тоже сложно было бы найти «поклонника» — с ними они связаны по работе. А «там, где жрешь, там не срешь!» — был Люсин принцип.

— Какие мы дураки, что так торопились из Италии… А может быть, лучше бы мы сразу приехали в Америку. Не было бы романтизации Запада.

— А что, Европа не Запад?

— Нет, наверное. Она все-таки остается чем-то близким, знакомым с детства по книгам и чем-то домашним… Мы там столько денег угрохали. Думали, нас тут ждут не дождутся. Фигушки, здесь все мало-мальски знающие язык пытаются подрабатывать переводами. А так как все эмигранты с высшим образованием, некоторые с двумя, да с аспирантурой, все дают объявления — перевожу! — Люся допила вермут и налила снова.

Настя как-то очень явно представила, что, если переедет в Нью-Йорк, дружить с ними не будет. «Я буду приходить и хвастать. Даже не желая того. И они меня возненавидят. Даже за то, что я хорошо буду выглядеть. Неудачников презирают и над ними злорадствуют, а победивших ненавидят и разглядывают через лупу».

Люся вышла с Настей поймать ей такси. В дубленке, которую в Москве она называла «рабочей одеждой». Желтая лягуха такси затормозила, скрипя стершимися тормозными колодками. Настя села в «коробок» и помахала Люсе, глядя на нее из окна, с заднего сиденья. И ей стало легко. Совсем не так, как в Москве, когда она не хотела уезжать от Люси домой, к мужу.

Поездка в прошлое обошлась в тридцать пять долларов «Могла бы купить две пары дизайнеровских колготок», — Настя вышла из такси на Пятой авеню, рядом с «Саксом».

В Лос-Анджелесе мимо витрин можно было медленно проезжать. Но обязательно кто-то начинал сигналить сзади. «Куда они торопятся на своих гробах!» — возмущалась Настя. В Нью-Йорке витрины можно было разглядывать часами. Ходить и глазеть на витрины, которые оформители перед Кристмасом превращали в сцены из светской жизни.

Вот на одной манекен была обернута в метры шифона, сидя на стуле и вытягивая ногу в чулке. Над ней склонился соблазнитель. Но манекен была неумолима. На другом «экране» она уже благосклонней относилась к «сатане» — он преподносил ей палантин из песцов На третьей витрине манекен была в шубе до пят, в объятиях «дьявола». На четвертой она уже отдалась ему — вампиру, то есть лежала опять в шифоне, а кругом были разбросаны меха. Соблазнитель пил бокал чего-то красного.

Настя приблизилась, чтобы посмотреть, а нарисовали ли на шее манекена-два прокуса клыков, и узнала себя Плейгерл Настья № 9993В. Она все никак не могла договориться с Wolf and Со, специализирующейся на производстве манекенов, взять «себя». Три дня она позировала скульптору манекенов… Несколько зрителей рассматривали витрину рядом. Это тоже была плейгерл Настья. Настя испугалась и, быстро отвернувшись, ушла. Но, конечно, им и в голову не могло прийти, что оригинал стоял рядом.

Она зашла в продуктовый магазин и купила бутылку калифорнийского «Мускатель», стоившую в три раза дороже, чем в эЛ.Эй.

«Каждый день ты разодета в шелка, увешана бриллиантами, тебя закутывают в меха, выставляют на витрину… а вечером ты возвращаешься в пансион только для женщин, в комнату три на четыре…» — Настя стояла перед зеркалом своей комнаты Барбизона.

Она подумала о судьбе заурядной манекенщицы. Не девочки с обложки, а просто работающей модели. «О чем они мечтают? Чтобы шуба, которую ты демонстрировала, могла быть тобой куплена или куплена мужем. Они все ищут богатых мужиков. Jet set. Reach guys. Заработать денег и открыть свою фирму купальников?..»

Телефон издал рычащий звук, и Настя представила Барбизонью тетку, подключающую ее к линии.

— Настья! Джоди… Я тебе звоню сказать, чтобы ты ни в коем случае не оставалась в Нью-Йорке. Все равно сейчас начнутся праздники, все будет мертвым на месяц. И у тебя две работы. Для рекламы фильма. Я же говорила, что у тебя самый лучший рот в эЛ.Эй. Но они ненормальные… Возвращайся обязательно!

— Я вернусь. У меня не хватит денег остаться. И я больше никогда не буду работать на Муз! Пусть старые вешалки демонстрируют ее одежду… Мой манекен стоит в витринах «Сакса». На Пятой авеню! А заплатили мне, Джоди, чуть больше 500 долларов!

— Она phoney, я тебе говорю! Надо поднять твою ставку. О, я забыла, приезжает Джон Касабланка из Парижа. Я договорилась, что он посмотрит моих моделей. Может, он возьмет тебя в Элит. Я больше не могу говорить. О, эта PR женщина делает меня больной — она сказала, что ты не хочешь с нею работать!

— Это неправда! Я только не хочу разводить антисоветскую пропаганду. И так все этим занимаются, за исключением единиц.

— Да-да, я видела по TV каких-то толстых мужчин, бывших русских, — и Джоди захихикала, вероятно, прикрывая рот ладошкой. — Все. Настия, бай-бай!

Настя повесила трубку и вздохнула, как после забега на сто метров.

В Лос-Анджелесе приглашенные на пати манекенщицы всегда оставляли свои побитые, страшные или просто дешевые машины где-нибудь за углом. Никогда не подъезжая к месту пати на машине. Мексиканцы-парковщики посмеивались над разодетыми и разукрашенными девицами, выходящими в ночи из улочек, с разных сторон к «Карлос энд Чарли» на Сансете, к Поло Лондж в Beverly Hills Hotel. Манекенщицы стеснялись своих машин. И несмотря на то что автомобиль в Лос-Анджелесе был необходимостью, а вовсе не прихотью, по нему определяли твой социальный статус.

Вход-очереди в «Студио Fifty Four» были похожи на банковские. Они были разделены натянутыми между столбиками канатами. Кто-нибудь подвигал столбик, увеличивая пространство для себя и подруги, но жилетный тип ставил столбик на место, зажимая очередь. Рядом с жилетными стоял костюмный — главный. Он время от времени вызывал кого-нибудь из очереди. По какому принципу происходит отбор, Настя не успела разобрать. Может, просто по внешним данным. «Дайте-ка мне вот тот окорок, нет, тот, что попостнее, правее».

Настя подъехала на такси. Перед ней из другого высыпались девочки-«вешалки» на подгибающихся ногах. «Может, у них мода такая в Нью-Йорке?» — подумала Настя и, выйдя из такси, подбежала к ним: «Вы из Вильямины?» — «Это неважно!» — заорала одна. Вообще они все кричали, привлекая к себе завистливые взгляды очереди, костюмный отстегнул канат от столбика, и Настя с ними вошла в дискотеку. «Важно произвести впечатление, что ты принадлежишь, что ты в полном праве… Кто они-то такие, эти вешалки?!» — объяснила себе Настя свое недоумение, а как бы она вошла одна… Ни одна из «вешалок» не сдала в гардероб ни курточку, ни жакет, как у Насти. Они все побежали в зал, за штору, где и происходи пати Вильямины, отделенный от простого народа. «Копа Кабана» уже жарила бразильским солнцем в исполнении «Борьки Манилова». За шторой при появлении новой компании вспыхнуло несколько камер — какой-то фотограф, друг агентства, снимал пати для архива. Здесь было светлее, чем на части для народа. Кто-то пританцовывал, лавировал человек в белом пиджаке с подносом. У бара жевали. Туда устремилась «вешалка», ответившая Насте. И Настя пошла за ней.

Им сунули по бокалу шампанского. «Вешалка» поставила сумку-ранец на бар, достала расческу и, бросив волосы вниз, стала их расчесывать.

— Ты новая у Вильямины? — спросила она гнусавым — снизу — голосом.

— Я не с Вильяминой. Я из Лос-Анджелеса. Но хочу переехать.

«Вешалка» взмахнула расчесанными, электрически вставшими волосами: «Слушай, как там погода сейчас?» Настя ответила, что как всегда, к сожалению. «Вешалка» не поняла сожаления по поводу однообразия.

— Я через неделю еду. К подружке. Она не модель.

Настя подумала, что подружка, видимо, в актинг.

— Она актриса.

Настя продолжила внутренний монолог: «Но временно работает официанткой».

— Она только начинает, так что приходится работать. Она в Беверли-Хиллз устроилась. В компанию мороженого. «Basckin Robins» Настя знала, как и все любители мороженого. «Что они тут себе думают?! эЛ.Эй, Беверли-Хиллз, «Феррари», джакузи…»

— Пойдем, я тебя познакомлю с моей подругой.

«Вешалка», ее звали Каттон, поздоровалась с одной из теток, рассевшихся на полукруглом диване, сделав очень приличный вид. «Это самая главная у Форда эдженси», — сказала она Насте и тут же повисла на подбежавшем гомосексуалисте. «Он наверняка гример», — подумала Настя, а Каттон уже знакомила ее с гомосексуалистом Герри-парикмахером. Еще она познакомила ее с «самым лучшим в мире» дизайнером маечек, с «самой лучшей в мире» моделью купальников и с «самой лучшей в мире» телефонисткой из Вильямины. Все эти «самые лучшие в мире» напомнили Насте московских «гениев»— «познакомься, — это гениальный художник… гениальный поэт… гениальный» еще кто-то.

Они подсели к самой лучшей в мире подруге Каттон. Она критически-брезгливо посмотрела на нее: «Ты уже готова? Пати только начинается». Настя подумала, что под конец эта Хлопчатобумажная обязательно будет пьяная, с размазанным от слез мэйк-апом, зажатая в углу каким-нибудь хуевым, никому не известным фотографом, заставляющим ее ехать с ним факаться. «Она похожа на Келли, на прошмандовок в Москве. Везде есть такие девочки».

Долли, лучшая в мире подруга Каттон, послала ту в бар за орешками.

— Она всегда такая… шумная? — спросила Настя, которая вовсе не была тихоней.

— Подожди, когда она сходит наверх в туалет. Тогда начнется настоящий перформанс, — Долли налила шампанское в бокал и протянула Насте.

Настя поняла — везде было одно и то же. Она только не знала — курят здесь траву или нюхают кокаин.

— Если бы она была топ-модель, ей бы прощалось. А она идиотка. Даже на чип-шоу ее не берут больше, — Долли потушила сигарету, не докурив и до половины. — Ты куришь? Эти очень крепкие…

Настя открыла сумочку и достала пачку «Кент лонд». В сумке у нее лежало несколько композитов, взятых на всякий случай. Долли заметила и попросила показать.

— Грэйт! Ты должна переехать в Нью-Йорк. В эЛ.Эй. хорошо, когда ты уже звезда или пенсионер. Но начинать там глупо. Я там жила шесть месяцев и очень много работала. Но все работы там очень местные, никто тебя никогда по ним не узнает. А здесь, стоит тебе показаться на нескольких хороших шоу, и все будут тебя приглашать. Если ты, конечно, не будешь, как Каттон. Идиотка.

Хлопчатобумажная «идиотка» прибежала с орешками, Герри и с очень толстой девочкой. У шторы тем временем было столпотворение, вспыхивали камеры, раздавались приветственные вопли.

— Вильямина со своей свитой пришла. Я советую тебе не показываться ей на глаза, дорогая Каттон. — Долли посмотрела на севшую на корточки Каттон, как на собачонку, и та, как собачка, закивала головой, положив руки-лапки на колени Долли.

Толстая девочка взяла Настин композит со стола: «У тебя такое лицо яркое, что совсем мэйк-апа не надо. А то ты будешь слишком sophisticated».

— Mother-fucker! — чуть не вырвалось у Насти. Она ненавидела это слово. «О, ты такая софистикэйтед! Как ты можешь быть такой софистикэйтед? О, мы не можем вас взять в массовки, потому что вы будете выделяться своей софистикэйтед.» Извращенный, искушенный, лишенный наивности — такой перевод давался этому слову в словаре Романова, которым пользовались в школе на Ферфакс. С последним Настя еще могла согласиться — никаких наивных мечтаний о том, что вот, подбеги сейчас Настя к Вильямине, та охнет, ахнет и сделает ее звездой, у нее не было.

— Это ты на обложке пластинки «Карз»? Альбом вышел в кандидаты на приз Grammy, — толстая девочка забросила в рот горсть орешков.

Настя даже не знала, что пластинка уже вышла.

— А где ты видела?

— Вчера no TV. Обложку выбрали в лучшую года. Тебе, наверно, очень здорово заплатили?

Настя сказала, что да, конечно. На самом деле ей заплатили, как за обычную работу, за три часа, минус 20 % агенту — 192 доллара. Впрочем, она была вспомогательным элементом, а не исполнителем. Почему же тогда ее взяли для обложки, а не исполнителей?

Моделей прибавлялось. В основном это были обычные манекенщицы, не звезды, но работающие. Нескольких Настя узнала. Одна девочка снималась для рекламы аспирина, другая для mini pads. Настя подумала, что не хотела бы быть узнаваемой по рекламе прокладок в трусы. «Да, мне нравится Грета Гарбо, а не Фара Фосет. Но и Гарбо сделали, как и Монро, — из рыжей Нормы Джин». Настя с трудом представляла себе это самое деланье. И уж то, что это может произойти в школе моделинг, за которую сумасшедшие родители платят, ей казалось совсем-абсурдным.

Настя пошла к бару. Там уже была очередь, и к стойке надо было пробиваться, орудуя локтями. Как раз перед Настей стояла маленькая тетка в кудрях и набирала орешки, оливки, шампанское. Настя слегка пихнула ее, поторапливая. Та обернулась, и обе замерли. Это была Муз Модерн. Ее злой взгляд сменился на испуганный, а потом будто кто-то потянул за ниточки, и рот ее расползся в улыбке.

— Настия! Какой сюрприз. О, давай выберемся отсюда.

У Насти было чувство какой-то вины перед Муз. За то что она, Настя, тоже здесь. Муз стояла в окружении своих — мужа, Гейл, Анн и еще двух, лос-хамовского типа.

— Это так приятно, что ты здесь! Я хотела тебя пригласить, но оказалось, что у нас даже нет твоего телефона. Мы не знали, где ты живешь, — Муз была, как на шарнирчиках, на гаечках развинченных.

Слои тряпочек на ней подпрыгивали, дергались, и сама она вздрагивала худосочным своим тельцем. И Гейл, и Анн были в одежде из ее летней коллекции. Настя взглянула на них с презрением — «пригласить они меня хотели, как же!»

— Я живу в пансионе для женщин. А то что вы хотели меня пригласить — мне очень приятно. Но ничего, меня Альберт Ватсон пригласил.

При имени знаменитого фотографа тряпочки на Муз опять вздрогнули. Через плечо у Гейл висела маленькая сумочка-кошелек. Для пудреницы и губной помады. Или для сигарет с зажигалкой.

— О, Гейл, я оставила свои сигареты. Дай мне, пожалуйста.

Та ужасно смутилась и достала из сумочки пачку сигарет, а не пудреницу, как предполагала Муз. Тряпочки опять подпрыгнули на ней: «Вот куда тебе надо было одеть «маленькое черное платье», Настья!» Настя подумала, что последнее слово будет за ней.

— О, Муз! Девочки и без меня делают достаточно рекламы. До завтра, бай-бай! — И она, красиво повернувшись, взмахнула расчесанными волосами без тугих завитушек.

Помимо Долли и Каттон, у столика было уже много других моделей. На столике валялись надкусанные бутерброды, недоеденные дольки дынь. Стояли два ведерка с шампанским и толпились недопитые бокалы с отпечатками губной помады. Маслины перекатывались по полу под ногами. «Какой все это маразм! Многим из них косметику не на что купить. Не говоря уже о настоящем обеде!»

— Это тебя Франк снимал для «Нью-Йорк Таймс»? Он сделал огромные фотографии, я видела! — закричала девочка с ногами-спичками, которые она закинула на спинку дивана.

— Франк придет после часа, ты же знаешь; — это сказала другая девочка-дистрофик с большим ртом и бантом.

— Настия, я всем сказала, что ты из эЛ.Эй.! — Каттон, видимо, уже посетила туалет.

Она теперь не сидела на корточках, а просто валялась в ногах у Долли. Колготки на бедре были порваны, но она усиленно старалась задрать ногу.

«Лос-Анджелес — это далеко и скучно!» — крикнула спичконогая. «Двигай в Нью-Йорк!» — заорала бантасто-ротастая, Настя вспомнила свое удивление на одном из первых пати у фотографа в эЛ.Эй. Ей казалось, что все будто ломаются и играют пьяных. Здесь все это было увеличено в три раза. Как фотография, сделанная Оливье. Он снял ее по пояс, выходящей из бассейна, держащейся за перила. Это было простое, красивое фото. Он увеличил его и напечатал только лицо. Из обыкновенного вылезания из бассейна получилась трагедия. Ужас какой-то получился.

Настя спросила, который час, и последовала лавина ответов. «Час наш!.. Наш час не настал!.. Какая, на хуй, разница! У меня нет денег на часы… и, наконец, — половина первого!» Настя должна была уходить. Двери пансиона только для женщин закрывались в час ночи. Это было очень глупо. По закону штата Нью-Йорк, в отличие от Калифорнии, алкогольные напитки разрешалось продавать до утра. Поэтому и заведения все были открыты до утра. И люди только начинали собираться к часу ночи. А пансион закрывался. Настя подумала, что, видимо, из-за такого дурацкого закона в Лос-Анджелесе так популярны пати вокруг бассейна, то есть дома, где не было регламента во времени. И поэтому кажется, что в эЛ.Эй. ничего не происходит — все сидят у своих бассейнов!

Оказалось, что спичконогая живет с бантасто-ротастой и еще двумя девочками. Каттон завопила, что когда Настя приедет в Нью-Йорк, то сможет жить у нее. На что Долли заметила: «Ты сама живешь в квартире у трех девочек!»

— Квартиры в Манхэттене очень дорого стоят, поэтому модели, начинающие, живут вместе. У некоторых агентств есть свои квартиры, и они сдают их недорого манекенщицам.

Настя записала телефоны девчонок, взяла телефон Вильямины, подумав, что, может, успеет завтра сходить в агентство, показать свое портфолио. Перед отлетом. Перед возвращением в Лос-Хамовск.

Каттон вылезла из-под стола и, поднявшись, стала обнимать Настю: «Я люблю тебя, Настия! Приезжай!» Долли потянула ее за ремень так и не снятой ею куртки, и та плюхнулась на диван: «Это моя лучшая подруга!» Настя улыбнулась и стала пробиваться к выходу.

Грэйс Джонс фальшивила в конце «Жизни в розах». В лос-анджелесских дискотеках она еще и не расцветала. Штору рванули, и за спиной у Насти застрекотали автоматы «Хассельбладов», раздались возгласы, будто поющие вторым голосом с Грэйс Джонс: «Ля виииииии!» Вспышки ослепили входящую — это была модель с последних обложек «Вога», парижского «Элль», с «Базара». С ней входил очень красивый парень. Она тоже была красива, но больше — самоуверенна. Замахавшая рукой, подпрыгнувшая, закричавшая (еще один «гараж» раскрылся, но его раскрытие сопровождала семизначная цифра — модель только что подписала контракт с фармакосметической фирмой), к кому-то побежавшая. Настя расслышала что-то о рок-н-ролле. Относилось это к красивому парню или модели? Впрочем, это было неважно — модель запросто могла бы теперь и запеть.

Настя прошла по темному коридору, мимо гардероба, мимо костюмного: «Так рано? На работу завтра?..» — понимающе улыбнулся он. Да, Насте надо было завтра на ненавистную работу.

Барбизонья тетка почти спала. Настя взяла ключ и, войдя в старомодный лифт, поднялась на одиннадцатый этаж. Барбизон спал. Она открыла окно в комнате и услышала, как не спит Нью-Йорк Муравьед переваривал дневную порцию двуногих. Выжившие и в ночи продолжали бороться — передвигаясь.

«Приобретешь совершенно новый опыт», — говорил о Нью-Йорке Ричард. «Это монстр, ни в коем случае не езди в сабвее вечером!» — предупреждала Джоди «Возвращайся скорее из этой помойки!» — сказал в аэропорту провожающий Саша. «Подвернется работенка, обязательно зацепись там. Нью-Йорк — это центр!» — говорил Друг. Настя не знала, хочет ли она этот монстр-центр. «Это, наверное, потому, что я приехала не с целью победить, а просто поглядеть. С сознанием, что всегда смогу вернуться в лос-анджелесский теплый хлев».

Она пошла в ванную и, смывая мэйк-ап, расплакалась: «Вечером смывай краску, днем мажь лицо… Ты не женщина — ты модель. Please people! А девчонки еще и все вместе живут. В одной квартире с Каттон! Я?!» Она стала припоминать слова Друга: «Неважно, может, сейчас не совсем понятно тебе, зачем эта работа. Но тебе же нравится позировать, что же тут усложнять?» Да, ей нравилось. Но после работы она хотела бежать к тому же Другу, а не оставаться в мире манекенщиц, моды. «Носиться с одной пати, где ланч бесплатный, на другой, где шампанское. Разевать «гараж» в истошных воплях о том, как я счастлива…»

Она закрыла окно и позвонила на другое побережье Америки. На вест коаст, презираемое ист коаст.

— Саша, как хорошо, что ты дома! Мне так грустно…

— Ласточка, бедная моя. Ну ничего, завтра ты прилетишь. Я соскучился по тебе смертельно. Ты знаешь, рядом в доме сдается квартира неплохая. Может, мне снять?

— Ой, я не хочу на Кловердэйл! И потом, мы же не решили окончательно, что будем жить вместе.

— Ты же обещала. Ты не останешься ведь в Нью-Йорке?

— Саша, здесь все-таки действительно больше возможностей. Это же работа, карьера…

— Настя! Ну не будь ты ребенком. Какая карьера?! Мы с Ромкой хотим открыть ювелирный магазин…

— Но при чем здесь я?

— Но мы же вместе, ты же со мной, — сказал неуверенно Саша.

— Ладно. Все равно сейчас я не остаюсь здесь. Встречай меня завтра, хорошо?

Они еще несколько минут прощались. Саша говорил, что целует ее везде, везде, везде. И Настя, что целует и обнимает его.

Когда она набирала его номер, то хотела, чтобы ее кто-нибудь пожалел. Но и чтобы поддержал! Придал бы ей уверенности! Единственное, в чем был уверен Саша, это — надо заработать много денег Настя тоже хотела бы получать больше денег. Но не сидя в ювелирном магазине! Она усмехнулась: «А рекламируя то, что продают в этом магазине?» Ей вдруг представился Ричард — в рыцарских доспехах, соответственно имени, в шлеме с пером. «Но Ричард стал Диком!» — тут же в ее воображении доспехи медленно и бесшумно упали и остался грустно покачивающийся хуй.

Утром в «Плаза Отель» она не раскланивалась с собой — афишу убрали. Ей было немного стыдно за свои вчерашние шпильки, но в номере все были, как всегда найс. Два коротеньких шоу прошло на редкость весело — Муз принесла шампанское, и все пили. Каждый раз, выбегая из-за ширмы, Настя еле сдерживала смех. Покупатели не знали, смотреть ли на живую Настю или на застывшую вдоль стен. Все плакаты-афиши были собраны в демонстрационном зальчике-комнате.

После второго шоу Настя быстро переоделась и, схватив портфолио, спустилась в лобби. Звонить при всех в Вильямину она не хотела.

В агентстве свидания ей не назначили, сказав, что Вильямина уехала на вакейшен. «Мы смотрим новых моделей по вторникам и четвергам с девяти до часу. Будете в Нью-Йорке — приходите». Настя хотела закричать, что ей надо быть хоть чуточку уверенной, что ее возьмут, что она не может просто так прокатиться в Нью-Йорк, что у нее нет… «Кого это волнует!» — подумала она и повесила трубку.

— Все ушли на ланч десять минут назад, — сказала оставшаяся в номере одевальщица.

Скоро и она ушла. Настя пошла в демонстрационную комнату и села посередине. Среди себя, окруженная собой. Бегущей, так что юбка, как знамя, развевалась, смеющейся, закинув голову назад, и капюшон падал, сидящей на ступеньках в шарфе, закрывающем часть лица. Грустного. Она подумала, что ее редко берут на съемки с кем-то. Что она всегда одна на фотографиях «Может, это моя судьба и в жизни?..»