Баб-аз-Захаб, весна 415 года аята

Подергивая за плотный занавес, Айша размышляла: а не лучше ли было поступить так, как советовал Сабит ибн Юнус, архитектор, — навесить влажный войлок или устроить под потолком новомодные опахала. Эти парусиновые полотнища, называемые еще хайш, натягивали на широкие тростниковые рамы, — и стоявшие за стеной или занавесом невольники приводили их в движение, создавая в комнатах движение прохладного воздуха.

Но Айша не любила хайш — трещит, да и пара лишних ушей всегда торчит рядом. А пропитанный ароматной влагой войлок тоже ее раздражал — громадный темный кусок плотной ткани удушливо загораживал свет и воздух. В Йан-нат-аль-Арифе невольницы всячески изощрялись, пытаясь облагородить черную валяную занавеску — и в шитый гладью газ ее заворачивали, и шелком завешивали, но все было тщетно. Айше не нравилось, и через пару растапливающих разум летних недель она приказывала снять войлочные навесы и принималась обреченно и мрачно умирать от жары. Давным-давно, когда она еще была маленькой, ей рассказали, как умер ее дядя Раби, младший брат отца: он поднял против деда, Имрана ибн Кавуса, восстание, потом приехал мириться, а старый Имран приказал накормить его изысканными, но солеными блюдами. А потом велел закатать мятежного сына в войлок. Так дядя Раби и умер. С тех пор войлок внушал Айше неодолимое отвращение и страх — по ночам она то и дело просыпалась и, заливаясь даже в самую парящую жару холодным потом, взглядывала на растянутые между арками темные полотнища — не смыкаются ли над головой, не спеленывают ли руки и ноги. Бррр…

Так что когда год назад в ее владение перешел Дар ас-Хурам, дворец Старой госпожи, — Утайба Умм Амир умерла, и Айша упросила визиря оставить просторный дом за ней, — мать халифа приказала перестроить все по фарсийским обычаям: возвести полые стены с ивовыми желобами внутри. В летние месяцы их заполняли льдом, и так охлаждали плавящийся от сухой жары воздух. Дар ас-Хурам достался ей с тем условием, что казна не будет тратить на его содержание ни одного дирхема, — Айша согласилась оплачивать расходы из собственных средств, и строительные работы обошлись ей недешево: рабочим платили хорошо, четыре полновесных серебряных дирхема в день, отбою от желающих поработать на стройке не было, но фарсийские стены, большой бассейн-сирдаб в саду и павильон над ним стоили ей двести тысяч дирхам с лишним.

Но это того стоило — теперь у нее был собственный дворец. В конце концов, мудро обосновывала Айша свои планы на заседании государственного совета, Фахру уже десять, глядишь, лет через пять ему уже придется покупать женщин, а потом и жениться — и тогда ей, матери пришедшего в возраст халифа, все равно придется съезжать. Недаром же в народе говорят: свекровь и невестка в хариме — все равно что йеменит с кайситом, ни дня без ссоры.

А самое главное, задние ворота Дар ас-Хурама выходили прямо к боковой калитке сада Тарегова дома. Айша настояла на том, чтобы семь месяцев назад переехать в еще наполовину не отделанный дворец, — и теперь не знала, к добру или к худу было то решение.

Ждать Тарега в тесных комнатках под крышей Младшего дворца в Йан-нат-аль-Арифе казалось сущим мучением — каждый шаг в саду и на лестницах сторожила опасность. Нерегиль исчезал вместе с ночью, таял в сумерках над ступенями бесшумно ступающей тенью, — а она еще долго сидела, запахнувшись в стеганое одеяло, мокрая от пота после ночи сражения, и слушала, слушала… С глухо стукающим сердцем ждала — выкриков сторожащих стену черных евнухов, звона кольчуг, грохота подкованных сапог по плитам пола. А вдруг его заметят, вдруг увидят прозрачную тень на мелком белом песке запретного двора?..

В просторных дворах нового дворца, на берегу пруда Совершенства они наконец-то наслаждались уединением: доверенные невольницы сидели поблизости, так, чтобы не разбирать слов, но услышать крик — мало ли что господам понадобится. В Дар ас-Хураме Тарег навещал ее чаще. Сумерки затягивали заросшую травой дорогу между оградами, гулямы внутренних дворов неспешно катили по ней тележки, посвистывая, погоняли груженых осликов, — а ближе к ночи в пыльные колеи заливалась темнота, тени высоких дувалов, вытягиваясь, накрывали серебристую колышащуюся полынь. Ветер гладил длинные травяные космы на неожиданно опустевшей дороге — казалось, по странному неслышному сигналу люди исчезали, забиваясь по домам, жались к очагам в густеющем мраке, и оставляли темный проход между оградами кошкам и призракам. И Тарегу.

Он просачивался между занавесями — и каждая новая их встреча оказывалась мучительнее предыдущей. Будоражащая опасность отступила, но нерегиля стало одолевать смутное беспокойство: Тарег быстро ходил по коврам, неслышно бегал вдоль пруда, и Айша лишь молча следила за ним сквозь прозрачный газ занавесей — из давящей, отзывающейся смутными опасениями и какой-то непонятной горечью тоски не было исхода. От нее не избавляли ни вино, ни объятия. Что с тобой, о хабиби?.. Ее ладонь упускала скользкий шелк рукава — куда ты, любимый?..

Это началось после того страшного месяца раджаба в прошлом году. Вернее, в самом начале его Айша не помнила себя от радости: празднуя свободу, она призывала Тарега чуть ли не каждую ночь, и тот терял голову от страсти, нетерпеливо дрожал, раздувая ноздри, настораживая уши, словно прислушивался к далеким, не слышным ей голосам. Что с тобой, о хабиби?.. ты словно слушаешь песню в соседнем доме… Это Прилив, отвечал он, прилив, любимая, вся земля празднует, наливается соком, через траву, воду и меня течет сила, много силы — и выгибал спину, как кот под гладящей ладонью, щурился, прижимал уши, подбирался к ней хищно и подолгу не отпускал, покусывая в плечо, доводя до истомы, до мучительной боли, до обморочной усталости. А к концу третьей недели тяжелого дыхания, ночных вскриков и сладкой испарины она уснула — и не смогла проснуться. Ни в полдень. Ни к вечеру. Ни утром следующего дня. Айша проспала четыре дня кряду — и все эти четыре дня Тарег метался у себя в комнатах, кусая руки и хлеща себя по щекам. Я виноват, виноват, это моя вина, какой же я дурак, как я мог…

Айша проснулась сама собой, отдохнувшая и проголодавшаяся — а он себе, видно, так и не простил: я должен был предвидеть, винился Тарег, я должен был знать, что могу сжечь тебя, как листик, как мотылька, выпить до дна, ты же смертная, а я сумеречник, во мне слишком много силы для твоего тела, я не должен был давать себе воли, и уж тем более во время Прилива…

А еще он что-то задумал — Айша это чувствовала. Бродил подолгу, шевелил ушами, обкусывал лепестки бархатцев, задумчиво щипал нарциссы за упругие желтые листья, — и закрывался, закрывался от нее, погружаясь в мысли, как в колодец, из которого лишь изредка посматривал в пустое небо с прозрачным отъеденным месяцем и видел ее настороженное и печальное лицо — что с тобой, а хабиби, ты сам не свой последнее время…

…Подергав занавес в последний раз, Айша убедилась — кольца прочно держали набивной ханьский шелк, балка сандалового дерева не прогибалась и не качалась между двумя колоннами арки. Как у Фахра получилось его давеча оборвать — непонятно. Это они так играли с девушками в прятки — и кто-то в занавеску завернулся. Вот уж воистину, мальчику некуда девать прибывающую силу — хорошо, что Тарег забрал его с собой на охоту. Кстати, они должны были вернуться еще до полудня, а солнце уже давно перевалило к вечеру — рябь пруда отливала золотом, черные тени самшитов и темные морщинки воды колыхали сотни сияющих разбитых блюдец света.

Прикрыв глаза ладонью от нестерпимых бликов, Айша отвернулась — и чернильная тень в галерее шевельнулась. Ахнув:

— Хабиби! — она топнула босой ступней. — Я же просила не пугать меня так!

Примирительно мурча, Тарег опустился на колени и принялся тереться щекой о ее ладонь.

— Сегодня свадьба Аззы, — мягко напомнила ему Айша. — Меня не будет весь вечер, и я вернусь далеко заполночь.

— Тогда мне придется уснуть в одиночестве, — промурлыкали ей в ответ и мягко пофыкали — щекоча, щекоча пальцы теплым нежным дыханием.

"Кого ты хотел обмануть, Тарег?", улыбнулась Айша темной фигуре, резко очертившейся за подсвеченным луной занавесом. Она млела, облокотившись на подтекающий холодными каплями мрамор стены — лед внутри растаял, и не морозил, а приятно освежал спину. Выпитое легонько кружило Айше голову, и гложущее предчувствие отпустило грудь. В саду одуряюще пахли первые молочные, с желтоватым исподом лепестков, большие весенние розы.

Силуэт в арке шевельнулся — Тарег повернул голову:

— Я устал, Айша. Устал прятаться. Мы словно шаловливые дети, делающие что-то недозволенное…

— Но мы действительно совершаем непозволительное, — мягко отозвалась она. — Я не должна принимать тебя на ложе, я мать халифа и…

— Я люблю тебя, ты любишь меня, я поклялся тебе в этом…

— Я знаю, — ласково, но твердо прервала его Айша. — Я знаю, что для твоего народа этого было бы достаточно, чтобы мы стали мужем и женой в глазах остальных. Но мы не в землях нерегилей, Тай. Мы в Аш-Шарийа. И здесь я не могу быть твоей женой. Здесь мы можем быть лишь тайными любовниками. Прошу тебя, не мучай ни себя, ни меня…

— Четвертый год я прокрадываюсь к тебе в комнаты, словно вор, — мрачно пробормотали за занавесом. — И чего ради? Ради пустых, глупых предрассудков…

Приподняв плохо гнущуюся ткань с набитым цветочным рисунком, Айша вдохнула влажный, пахнущий землей и подцветающей водой пруда воздух.

— Ну будет тебе ворчать…

И потянула за длинный рукав.

Но Тарег лишь упрямо дернул его к себе. Вздохнув, Айша выбралась к нему на ступени. Ночной ветерок колыхал ее распущенные волосы, свободно лежащие на щеках локоны взлетали и путались с легкими прядями его гривы, которую тоже ерошил налетающий с реки бриз. Вздохнув еще раз, Айша просунула руку ему под локоть и положила голову на плечо:

— До совершеннолетия Фахра осталось три года, Тай. Всего лишь три года. Потерпи еще чуть-чуть, прошу тебя.

— Скоро Прилив, — горько пробормотал Тарег. — Еще один Прилив, который бесследно схлынет, бесследно, бесплодно…

— Ну потерпи еще чуть-чуть, три года — что такое три года для нерегиля, о хабиби? — Айша пыталась шутить, но стесняющая грудь тоска передалась и ей.

— Не все ли равно? Сейчас или через три года? — упрямо замотал Тарег головой. — Сколько силы уходит в прорву, в никуда, зачем все это, если в нашем доме нет детей? Я хочу, чтобы к нам в дом вошли дети, Айша, я буду очень хорошим отцом, вот увидишь…

— Я знаю, я знаю, — о Всевышний, что ж его так разобрало под этой прибывающей белой луной, — но рождение ребенка невозможно скрыть, о хабиби, что скажут люди, мы и так рискуем…

— Мы можем уехать в летнее поместье. Уехать далеко, в Куртубу, в горы…

— И что дальше?

— Ты сама мне рассказывала, что ваши женщины умудрялись рожать и воспитывать детей прямо во дворцовом хариме и скрывать это ото всех!

— Да, а еще я тебе рассказывала, как умерла одна из таких женщин, которую звали Даджа.

Мрачная тяжесть ее слов отрезвила Тарега. Он уронил голову на сложенные на коленях руки и замолчал.

— Ты помнишь, что я тебе про нее рассказывала? — с безжалостной настойчивостью продолжила Айша. — Тарег?.. Ты помнишь?

— Помню, — наконец, сдавленно отозвался он. — Халиф, ее брат, приказал побить ее камнями за прелюбодеяние. А детей утопить.

Айша положила ладонь на его поникшее плечо:

— Прошу тебя, Тай. Потерпи. В тринадцать лет мы провозгласим Фахра совершеннолетним, и он взойдет на трон Аш-Шарийа не как ребенок при совете управителей, а как полноправный халиф. И он освободит тебя. Ты будешь волен идти, куда захочешь. И куда бы ты ни пошел, я буду с тобой. Потерпи, о хабиби. Через три года твоей неволе придет конец. Потерпи, моя любовь, потерпи еще самую малость.

два месяца спустя

Угу-гу, угу-гу. Птичка затопталась на ветке, захлопала грыльями. Серое гладкое горлышко с темным кольцом раздулось, и снова послышалось — угу-гу, угу-гу. Густая, еще не пожелтевшая от жары листва тополя скрывала гнездо, и лишь самец, раскрывая веером хвост с белыми кончиками перьев, переступал лапами и счастливо гугукал.

В самшитовый лабиринт в этом уголке Привратных садов не залетал ветерок, и Тарег устало промокнул лоб платком. Кусты акации над его головой едва колыхались, но внизу, за стриженой стеной живой изгороди сада Звезды застаивалась душная жара. Насухо обтерев тонким льном пальцы, нерегиль приоткрыл тонкий, сложенный пополам — на лаонский манер — лист бумаги. У его катиба был хороший почерк, изящная каллиграфия школы мухадрас воздавала достойные почести новым стихам Мунзира ибн Хакама. "Привет изгнанника", читалась первая строчка.

Дочитав, Тарег не смог сдержать вздоха облегчения — против ожидания, ибн Хакам на этот раз написал стихи, не провернувшиеся в груди подобно стилету.

— Фф-уухх…

И нерегиль снова промакнул лоб платком. Обизнув соленый пот над верхней губой, он улыбнулся — лакомка, обычный ашшаритский лакомка. И светлые, и смуглые, и такие, и сякие, — и все это, вестимо, называется «любовь». Четыре жены и штук пять рабынь — и ко всем любовь. Одно слово — люди. Тарег потянулся к узлу волос на затылке — о боги, как же жарко. Нет, шпилька и шелковый шнур, придерживавшие тяжелые пряди, оставались на месте. Заправив выбившиеся волосы, чтоб не липли к взмокшей шее, нерегиль снова облизнул губу — и тут же услышал тяжелое сопение и семенящие шаркающие шаги на ведущей в сад Звезды лестнице.

Когда Исхак ибн Хальдун, постанывая и покряхтывая, протиснулся между кирпичом стены и жескими ветками самшита в его укромный уголок, Тарег сердито заметил:

— Ты назначаешь мне свидания в саду, как любовник, о Исхак. Неужели мы не могли сесть на галерее в соседнем дворе — в этих зарослях дышать нечем!

Не отвечая на его ворчание, ибн Хальдун невозмутимо развернул молитвенный коврик и уселся напротив — заняв весь песчаный пятачок между стеной и стволами разросшейся высокой акации.

— Я обязан тебе, о Тарик, — без приветствий и предисловий начал глава тайной стражи. — Ты спас мою жизнь, позволь же мне спасти твою.

— Что случилось, о Исхак? — Тарег преувеличенно удивленно поднял брови.

— Ничего нового, — не обращая внимание на насмешливый тон собеседника, серьезно ответил глава дивана барида. — Ничего нового я не знаю о тебе, о Тарик, вот уже четыре года. С той лишь разницей, что сначала ты делал это в доме в Нахийа Шафи, потом прямо в Йан-нат-аль-Арифе, а теперь — в Дар ас-Хурам. Только теперь ты стесняешься людей все меньше и меньше. Всю прошлую неделю ты наведывался в дом Великой госпожи среди бела дня и при свидетелях.

Нерегиль нехорошо прищурился:

— Чего ты хочешь от меня, о Исхак? Чтобы я отступился, и подобно вашим стихоплетам писал о черном вороне разлуки? Ты и вправду видишь меня витийствующим подобно Джариру: "Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, — А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?" Ты этого хочешь от меня, Исхак?!

— Нет, — покачал головой вазир. — Я хочу, чтобы после разлуки ты даже стихов не писал.

— Да ну? — зашипел Тарег.

Так далеко их разговоры еще не заходили.

Вздохнув, Исхак ибн Хальдун снова покачал головой. И утер рукавом лоб, едва не сдвинув плетеный тростниковый ободок, придерживавший куфию.

— Ты неосторожен, — наконец, проговорил он. — И у меня есть основания подозревать, что ты неосторожен не оттого, что опрометчив. А оттого, что ты не хочешь быть осторожным.

Тарег лишь зло скривился. А вазир мрачно продолжил:

— Не жалеешь себя — пожалей ее. И мальчика.

— Кто им угрожает? — мягко осведомился нерегиль.

— Я не могу назвать тебе имен — пока, — отозвался ибн Хальдун.

— Тогда назови их мне, когда сможешь, — нехорошо улыбнулся Тарег. — А я поступлю с их носителями так, что они больше никому не будут угрожать.

С такими словами нерегиль поднялся и, задев рукав ибн Хальдуна полой хлопковой джуббы, покинул отгороженный самшитами уголок сада.

А старый вазир вздохнул и тихо сказал самому себе:

— Вот этого-то я и боялся…

Замок Сов,

две недели спустя

Из своего укрытия за колонной Джунайд хорошо видел обоих: нерегиль в просторной белой одежде сидел в позе просителя — голова склонена, обе ладони прижаты к циновке перед коленями — и что-то говорил. Упавшие к щекам пряди скрывали лицо, маленький хвостик закрученных на затылке волос колыхался вместе с навершием деревянной шпильки. Наконец, Тарег окончил речь и поклонился, коснувшись лбом плетеного тростника на полу.

Сидевшая перед ним Тамийа все это время мягко улыбалась и кивала. Верховой ветер отдувал черные стриженые локоны от белой-белой щеки, яркое золото горного заката четко очерчивало ее силуэт: высоко поднятые волосы, цветы в гребне, тяжелые складки длинного шлейфа за спиной. Начищенное полированное дерево пола ярко блестело, и белые рукава нерегиля почти касались лежащих на темных досках ярких тканей ее платья. На открытой галерее гулял ветер, перекинутый через толстые брусья перил широкий платок обвивавался и трепыхался, пытаясь не улететь в поднебесье — небо разделялось изломанной линией хребтов на ослепшее черное уходящих в тень долин и пиков и сияюще-золотистое гаснущего на западе солнца.

Ласково коснувшись плеча простертого у ее колен нерегиля, Тамийа снова улыбнулась и что-то проговорила. Тарег, не поднимая лица, замотал головой, рассыпаясь в благодарностях, — и еще сильнее уткнулся лбом в пол. Княгиня высунула из широкого рукава фарфоровую ладошку и легонько поманила Майесу. Та положила ладони на циновку, коснулась лбом пола, поднялась и, мелко переступая и метя длинным шлейфом, пошла из галереи в зал.

Сжимая в ладони талисман с печатью, Джунайд подавил желание попятиться поглубже в тень, — шорох в пустом зале мгновенно выдал бы его. Шелковые негнущиеся складки платья Майесы прошуршали в каких-то трех локтях от него — но сумеречница не увидела застывшего и затаившего дыхание человека у ближайшей колонны. Прижатый к его запотевшей ладони воск нагрелся — печать под ним должна была неярко светиться: наполовину женщина, наполовину рыба, в одной руке зеркальце, в другой ветка. Джунайд улыбнулся про себя: нерегиль в своем высокомерии отвергал всякую магию, сотворенную человеком, — и вот поди ж ты, в который раз человек брал над ним вверх. Оправленный в золото ониксовый талисман, сделанный согласно точным указаниями книги «Гайят-аль-Хаким», делал невидимым своего владельца — и сейчас Джунайда не видела ни прошедшая совсем рядом Майеса, ни сидевшая на галерее Тамийа, ни нерегиль. Ветка в правой руке женщины-рыбы отметала смертные взгляды, а зеркальце в левой отводило глаза колдовскому зрению аль-самийа.

…Степенно переступая маленькими ножками, девушка снова прошла через пустой зал — только теперь на ладонях ее лежал маленький черный поднос. А на его лакированном блюдце неярко блестел длинный круглый золотой флакон с рубиновой крышкой-каплей.

Проводив взглядом Майесу, Джунайд прищурился: она опустилась на колени перед госпожой, склонившись низко-низко, так что фиалковый гребешок на макушке скрылся за узенькими плечами. Тамийа улыбнулась, благосклонно отмахнулась длиннейшим рукавом, подхватила искрящуюся золотую колбочку — и протянула ее нерегилю. А тот прижал пальцы к губам и снова упал лицом в пол. Сумеречница, меж тем, рассмеялась и положила флакончик на пол, там, где у ее колен рассыпались волосы не перестающего благодарить Тарега.

Нерегиль благословлял княгиню Сумерек: Тамийа дарила ему то, что в землях аль-самийа ценилось превыше золота и драгоценных камней — и даже превыше добровольно отдаваемой Силы. Тамийа-хима дарила ему несколько капель лимпэ — напитка, получаемого путем длительной алхимической возгонки, на стадии делания, в древних трактатах обозначаемой как «белая». Символами лимпэ были красный лев и золотая корона с семью зубцами. Многие считали, что последнего камня философов, красного льва алхимии, венца делания не существует — мол, это всего лишь выдумка шарлатанов и вымогателей, охотящихся за сокровищами земных властителей. Однако Кассим аль-Джунайд знал, что это не так. Он пил лимпэ по капле здесь, в Аш-Шарийа — и полными глотками в Ауранне, пока пребывал в плену у сумеречников. И Кассим аль-Джунайд знал не понаслышке, что лимпэ — это именно то, о чем пишут древние книги. Волшебный напиток, до бесконечности продлевающий смертную жизнь.

Дождавшись, когда Тарег бережно завернет свое сокровище в рукав и покинет галерею, человек осторожно подошел к раздвинутым дверям.

За перилами свистел и бился ветер — обморочная глубина пропасти под стенами купалась в воздушных потоках. В раскалившемся докрасна закатном небе плавала раскинувшая крылья птица: в безоблачной желтизне висел орел — крохотный, черный, блаженно распластанный на поднимающимся из долен тепле. Далеко на севере снега Ар-Русафа теряли в нестерпимом блеске, окутываясь безоблачными сумерками.

Женщина задумчиво теребила стриженую прядку на щеке, широкий рукав упал, обнажив тоненькое прозрачное запястье. Тамийа не носила ни колец, ни браслетов, и в плотных складках алой ткани ее рука казалась хрупкой, почти детской.

Джунайд переложил талисман в другую руку. Теплый воск расстался с влажной кожей ладони, и его белая джубба резко скакнула в глаза княгине и Майесе. Та подскочила, не сдержав вскрика. Тамийа лишь широко раскрыла глаза.

Потом повернулась к служанке и молча кивнула — оставь нас. С достоинством поклонившись, Майеса поднялась и утащила за собой белое с алыми розами платье.

Джунайд сел напротив супруги на расстеленную у перил циновку — на место Тарега. Женщина продолжала бесстрастно смотреть ему в лицо.

— Прости, если испугал, — усмехнулся, наконец, человек.

— Я должна простить тебя только за это? — прошелестела Тамийа-хима в ответ и нехорошо прищурилась.

— Нерегиль служит престолу Аш-Шарийа, — твердо ответил Кассим. — А я ашшарит. Все, что касается его, касается и меня.

— Я вольна распоряжаться моим имуществом как мне заблагорассудится, — Тамийа чуть наклонилась вперед. — И если я хочу преподнести подарок, я вольна одарить кого пожелаю.

— Зачем ему лимпэ, Тамийа? — тихо спросил Джунайд.

Сумеречница нахмурилась и вздохнула. Затем отвернулась к свистящей высоте за перилами террасы. И, не глядя на мужа, ответила:

— А то ты, Кассим, не знаешь. Тарег-сама боится за нее, как я боялась за тебя. К тому же, начался Прилив.

И женщина вдруг улыбнулась и хитро покосилась на него. А Джунайд нахмурился, наклонился и взял ее за руку:

— И он хочет ребенка. Правда, Тамийа?

Изменившись в лице, она резко выдернула ладонь:

— Да, хочет! — ее голос звучал почти запальчиво. — Сколько раз тебе объяснять, Кассим? Мы, сумеречники, — природные существа! Мы принимаем и отдаем силу вместе с землей, нам не нужна любовь без продолжения жизни! Мы — иначе — не можем!

— Я помню… — начал было Джунайд.

— Тогда зачем ты спрашиваешь?! — ее начало разбирать не на шутку. — Что плохого он делает?! Что плохого в том, чтобы любить женщину, наслаждаться взаимностью и хотеть детей?!

— Она не просто женщина, Тамийа, — горько ответил он. — И он — не просто мужчина.

— Тарег пропустил уже три — три! — Прилива! Сколько ему еще ждать? А самое главное, чего? Что такого случится в ближайшее время, что его жизнь изменится бесповоротно?

— Так ты тоже знаешь, — усмехнулся Джунайд.

Тамийа резко отвернулась, так что мелкие розы в гребешке закачались, угрожая распустить прическу.

— Я в это не верю, — выдавила она, наконец. — Это слишком жестоко даже для людей. Как вы могли так… как вам только в голову пришло такое… Неужели Фахр…

И Тамийа обреченно покачала головой, поднося ладонь к щеке. По белой коже катилась прозрачная крупная слеза.

— Фахр?.. — вкрадчиво переспросил Джунайд. — О да, конечно, он сделает это.

Тамийа резко развернулась к нему лицом. И, встретив его горящий гневом взгляд, отшатнулась. А Джунайд продолжил все тем же тихим страшным голосом:

— Фахр ад-Даула не будет таскать на веревке того, кто заменил ему отца, — это ты хотела сказать? Конечно, не будет. Он отпустит Тарега! Никого и ничего не послушает, подпишет фирман — а что дальше, Тамийа?! Что дальше?!

Выговаривая это, Джунайд все сильнее наклонялся к ее лицу — а она отстранялась, как от горячего дыхания пламени. И человек безжалостно продолжил:

— Я тебе скажу, что будет дальше! Начнется такая смута, которой Аш-Шарийа еще не видела! Государство рухнет! Все провалится в пропасть безначалия, люди будут резать друг друга с безжалостностью зверей, города погибнут в пламени, поля придут в запустение, отовсюду надвинутся враги и растерзают то, что не сумеют уничтожить сами ашшариты! А самое главное, Тамийа, самое главное — то, что нерегилю из этого котла не будет исхода! Он никуда не сможет деться, Тамийа, он намертво, навсегда, навечно и накрепко привязан к престолу! И кончится все тем, что среди развалин и пустошей его поймает и возьмет на поводок какой-нибудь выскочка, разбойник и убийца, провозгласивший себя эмиром верующих и перерезавший менее удачливых претендентов! И у Тарега не будет иного выхода, кроме как подчиниться этому головорезу! Нравится тебе такое будущее, а, Тамийа?

Широко раскрыв глаза и тяжело дыша, сумеречница завороженно глядела в огненную кроговерть распада и сумерек халифата. А Джунайд вздохнул, снова взял ее ладонь в свои, и уже более спокойным голосом сказал:

— Впрочем, я думаю, что до этого не дойдет. Все, что случится, случится гораздо быстрее, — правда, неизвестно, от чего Тарегу будет хуже. Ибн Хальдун прислал мне голубя с письмом. Там говорится, что наш упрямый и тугоуздый нерегиль перестал слушать голос рассудка и засучил рукава, обнажив руки, — теперь он ходит в дом к Великой госпоже не стесняясь людей и молвы. А в ответ на предостережения крутит хвостом и грозится расправиться с врагами. Похоже, он всерьез решил, что в Аш-Шарийа не найдется человека, который решится бросить ему вызов. Если так пойдет и дальше, случится неизбежное: их тайна станет достоянием молвы, огласка вызовет ропот, ропот произведет волнения, люди, узнав, что мать халифа взяла в любовники сумеречника, выйдут из повиновения и взбунтуются. На всех углах дервиши будут кричать о том, что аль-самийа захватили престол халифата и собираются посадить на трон отпрыска сумеречной крови, — и на этот раз люди им поверят. Ты понимаешь, что последует за этим, Тамийа?

Та лишь горько скривила губы — но ладонь не убрала. Пожав ее пальцы, Джунайд тихо сказал:

— Ты, конечно, понимаешь. Им откажут в поддержке все — и войска, и простолюдины. Восставшие ворвутся во дворец, низложат, а потом убьют Фахра и его мать, — и Тарег не сможет защитить их. Против обезумевшей разъяренной толпы невозможно сражаться — тем более в одиночку. Его скрутят, бросят в зиндан и посадят на трон кого-нибудь из Умейя. И Тарегу очень повезет, если его избавят от пыток и публичного унизительного наказания. В Аш-Шарийа за прелюбодеяние положена суровая кара…

— Неужели он этого не понимает?.. — эхом откликнулась Тамийа-хима, роняя на алый шелк слезу за слезой.

— Я сам хотел спросить тебя об этом, — горько отозвался Джунайд. — Видно, он думает, что ему нечего терять. Но он ошибается, очень ошибается…

— А если… если он прислушается к предостережениям? Я могу… — Тамийа вскинула мокрое лицо и шмыгнула носом.

— Ты дала ему лимпэ, — крепко обхватив ее запястье, перебил Джунайд. — И ты сама сказала, что он хочет ребенка. Рано или поздно его желание станет непереносимым — и все раскроется. Рано или поздно, но люди заметят, что Великая госпожа не стареет — и все раскроется. Рано или поздно, но слуги предадут их — и все раскроется. А бежать им некуда. Они обречены, Тамийа. Обречены.

Женщина мягко отняла свою ладонь, вынула из рукава платок и промакнула глаза. Потом серьезно посмотрела на супруга:

— Ты обязан ему всем, Кассим. И ты, как никто, должен понимать его. Разве нет?

Человек лишь молча кивнул.

— Помоги ему, Кассим.

— Как? — криво усмехнулся Джунайд.

— Помоги ему! — в отчаянной ярости выкрикнула Тамийа. — Они любят друг друга — также, как мы! Неужели нет никакого выхода?!

— Когда мы бежали из Ауранна через пустыню, — тихо-тихо начал Джунайд, — ты сказала: если нас нагонят или не хватит воды — мы умрем вместе. Если у нас не выйдет быть вместе в жизни, мы будем вместе в смерти.

— А ты сказал, что если я не могу быть с тобой в Полдне, ты лучше уйдешь со мной в Сумерки, чем окажешься в раю, но без меня, — отозвалась Тамийа.

— Да, — серьезно кивнул Джунайд. — Я так сказал. И скажу это снова, когда придет нужное мгновение. И в жизни, и в смерти я хочу быть с тобой.

Сумеречница медленно склонила голову, принимая его решение. А человек сказал:

— А теперь подумай о них, Тамийа. Они даже в смерть не могут войти рука об руку.

Женщина прищурилась и уставилась в лицо мужу страшными, злыми глазами:

— Как ты можешь, Кассим? Как ты можешь верить в этого своего Бога и называть его "милостивым, прощающим"? Посмотри, что Он сделал с Тарегом. Где же тут милосердие?!

Джунайд помолчал и ответил:

— Это две разные вещи, Тамийа. То, что делает Всевышний, — и то, что люди делают Его Именем. Две разные вещи.

И тогда Тамийа уткнулась лицом ему в грудь и разрыдалась. Поглаживая вздрагивающие плечи жены, Джунайд сказал:

— Прости меня, любимая. Прости меня. Но я не могу медлить. Я не могу спасти их любовь, — но у меня пока есть время, чтобы уберечь Айшу, ее сына — и нашу землю.

Тамийа всхлипнула и не нашла, что ответить.

Дар ас-Хурам,

неделя спустя

Мучительная жара отступала под утро — и тогда Айша засыпала, придвинув к отекающей каплями ледяной стене круглый валик подушки: она не любила, вертясь на коврах, нечаянно приваливаться к холодному мрамору, и старалась отгораживаться от него майасир и сбитыми в кучу покрывалами. Бессонные душные ночи тянулись пустым, простаивающим и оттого еще более мучительным временем — Тарег уже десять дней как уехал, не сказав ни куда, ни зачем, ни почему. В темном саду ей прихватывало грудь таким стеснением, такой болью — бестелесной, призрачной, нагоняющей беспросветную тоску, — что Айша прижимала к губам платок и, вернувшись в комнаты, утыкивалась лицом в подушки и кричала в них. Тяжелые мягкие ткани глушили стоны, а ей оставалось лишь в бессильной ярости — что это? откуда берется, почему накатывает эта бесслезная сухость и черное провальное отчаяние? — колотить кулаками в комковатую вату майясир. Хоть бы ты уже вернулся побыстрее, любимый, где ты, где ты, хабиби, когда мне так плохо…

Затянутая занавесом арка мирадора посерела — подступал рассвет. То приоткрывая глаза, то смежая веки, Айша то ли дремала, то ли спала — милосердный мрак плотным покрывалом закутывал и зрение, и разум, и измученная непонятным душа растягивалась на сбитых льняных покрывалах рядом с телом.

В соседней комнате — пустой, невольницы спали на раушане, протянуть руку к кувшину с шербетом Айша могла и сама — послышался шорох. Распахнув глаза, она села. По спине под рубашкой текла капля пота. Долго-долго вслушивалась — мучительно настораживая уши, ловя кошачьи шаги на песке садовой дорожки, а потом и длинную сладкую руладу, и плеск равнодушного к ее заботам фонтана, и далекое шлепанье босых ступней в задних комнатах — ну что ж им неймется, спать надо, спать… Шорох не повторился. Послышалось…

Выпустив воздух из груди — оказалось, она сидела, затаив дыхание, — Айша свернулась калачиком на прохладном льне простыней. Потом перевернулась на живот и положила голову на согнутый локоть.

И тут шорох послышался снова — прямо в комнате, со стороны ступеней возвышения. Занавес над ними сняли — и так жара, любая ткань прибавляла духоты, — Айша быстро подняла голову и обернулась — никого, серая рассветная хмарь затапливала пустую спальню. Когда же я усну, о Всевышний…

И тут ей на спину кто-то навалился. Взвизгнув, она поддала бедрами, но не сумела сбросить чье-то сильное, хоть и легкое тело — ей намертво прижали оба плеча и принялись мягко щекотать дыханием шею и ухо.

— Тарег, я убью тебя, — свирепо прошипела Айша.

— Я все исправлю, все исправлю, — примирительно замурлыкали ей в ухо.

И гибкий острый язык принялся за правую мочку — выкусывание сережки было его любимым занятием. Тарег нежно прихватывал ухо губами и зубами, поглаживая ее шевелящиеся бедра, поднимая вверх, к талии, тонкий хлопок рубашки. Айша попыталась брыкнуться еще раз, но ее намертво впечатали в покрывала всеми ребрами — и тут же поцеловали в волосы за ухом и предъявили жемчужинку, положив у самого носа.

— Где ты был, о бедствие из бедствий? Ты пропадаешь, приходишь под утро… ах… пугаешь меня… ах, ой!.. до смерти… какой ты нетерпеливый, оойй…

— Я соскучился…

Быстро, в несколько движений, ей откинули волосы с шеи и вцепились зубами в ворот рубашки. Айша ухватилась за край ковра впереди себя, пальцы скользили на тонком до прозрачности льне, подушку из-под ее головы он уже выкинул подальше, но с каждым толчком между бедер ее хватка все слабела, а внутри таяло, пока она не уронила, покорно, голову и руки, лишь время от времени прихватывая в горсть простыни, уже даже и не думая о сопротивлении…

Во время передышки, мокрая и совершенно голая Айша решилась пожаловаться:

— Мне было так плохо, так тоскливо, о хабиби, словно какое-то предчувствие пришло — страшно!

Приподнявшись на локте, он с улыбкой заглянул ей в лицо:

— Ну какой же ты все-таки еще человек… Прилив, Айша! Прилив, какие еще предчувствия!

И, потянувшись через ее груди, вытащил из вороха своей одежды маленький золотой флакон с рубиновой граненой крышкой — круглый, плоский, с коротким горлышком, с тонкими извивами чеканки по ободу маленького диска, похожий на те, в которые торговцы притираниями разливали иноземные духи.

Заинтересовавшись, Айша села на влажных сбитых простынях, наблюдая, как он длинными пальцами свинчивает драгоценную крышечку и, перевернув флакончик над закрывающим горлышко пальцем — ну точь-в-точь духи, хотя странно, запаха не чувствуется, — встряхивает его.

— Что это? — улыбаясь, спросила она.

На подушечке Тарегова пальца осталась густая капля — непрозрачная, цвета спелой малины. Улыбнувшись в ответ, он поднес ее к губам Айши — мол, попробуй. Любопытно косясь на еще не закрытый флакончик — нерегиль держал его бережно, словно боялся пролить хоть каплю, — она слизнула странную жидкость.

Ударивший в ноздри запах — терпкий, смолистый, можжевеловый — едва не опрокинул ее на спину. А потом она поняла, что все-таки лежит — на спине, хватая воздух, как рыба, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни пальцем, растопыренная, распяленная, как морская звезда из ханаттанийских книг про путешествия, пронзенная во все стороны бьющими сильными лучами, и не хватает воздух, нет — кричит! Кричит — громко — от счастья!!

Хохоча до слез, Тарег залеплял ей рот ладонями, наваливаясь на грудь:

— Ой! Ой, пожалей прислугу, сейчас налетят, не отобьемся!

Слезы — счастья, острого, огромного, невиданного — заливали глаза и ей. Отбиваясь от его рук, Айша выворачивала голову и ахала, колотя ногами и руками в каком-то детском, дурацком, бездумном самозабвении. И тогда, отчаявшись закрыть ей рот ладонями, смеющийся Тарег прижался к ее губам своими — и солнце за занавесом показалось Айше тусклым и пасмурным, по сравнению с тем, что вспыхнуло у нее под веками. И еще она осознала, что до этого мига ничего не умела и не испытывала, не чувствовала и не знала, — а теперь вдруг все поняла, хоть и не могла сказать, что.

И Тарег, глядя на нее широко-широко распахнутыми глазами, сказал:

— Это лимпэ, любимая. Лимпэ.

Все еще тяжело дыша, Айша переспросила:

— Что?

— Лимпэ.

Слегка отодвинувшись, она настороженно осмотрела уже закрытый флакончик — золотой кругляш невинно блестел на ковре у края покрывал. И обескураженно глянула на Тарега:

— Но…

— Не бойся, — мягко сказал он, приложив ей палец к губам. — Ничего не бойся. Теперь тебе нечего бояться, хабиби. Ни Прилива. Ни старости. Ни смерти. Потому что теперь ты сможешь выносить нашего ребенка — и твое тело не предаст тебя. Ты не сгоришь, как мотылек, от моего пламени, — и мы будем навеки вместе.

— Мне страшно, Тай, — прошептала она, пытаясь вместить в себя необъятность этого известия.

— Это все жара, — мягко улыбнулся он, кладя руку ей на плечо. — Жара и влажность Тиджра — здесь как в парилке. Давай уедем в горы, там прохладно и меньше лишних глаз и ушей…

— Да, — с облегчением кивнула она. — Ты прав. Я смогу тронуться уже через пару дней — в поместье не нужно брать много вещей…

— Я приеду к тебе чуть позже, чтобы не вызывать подозрений, — блестя глазами, согласился Тарег.

— Ты будешь осторожен, обещаешь? — погрозила Айша пальцем.

— Обещаю, — улыбнулся он в ответ.

И осторожно приблизил свое лицо к ее и нежно поцеловал в губы:

— Обещаю, любимая.

Накинув на плечи простынь, Айша зябко поежилась — ну что за беда с этими стенами, то рядом с ними жарко, то холодно до дрожи. Выскользнувший в сад Тарег мгновенно затерялся в полутенях шевелящихся пальмовых листьев, и она снова осталась одна в пустых комнатах. За занавесами стало совсем светло, день обещал быть ярким, без дымки, на лазоревом небе не видно было ни облачка. Сбросив простыню, Айша потянулась за рубашкой. Влажная ткань неприятно облепила тело — а не сходить ли мне в хаммам… И она оглянулась на ведущие в соседний зал пологие ступени — кликнуть невольниц.

У розовой колонны арки шевельнулась тень. Имя Зайтун замерло у нее на губах, и страшное, ледяное оцепенение сковало все члены тела.

— Тай! — сдавленно, как в кошмаре, пискнула она.

И как в кошмаре, голос не слушался. Тай, вернись, вернись!..

— Вам нечего опасаться, о госпожа. Я ваш верный слуга.

Отделившийся от колонны мужчина был одет на ашшаритский манер — в длинные широкие штаны до щиколоток, сандалии, просторную длинную рубашку и коричневую джуббу. Но приглядевшись к его лицу, Айша тихонько ахнула и поднесла ладонь к губам. Это был не ашшарит. На нее смотрел и непроницаемо, как сумеречники умеют, улыбался, мужчина-самийа: бледный, узколицый, высокоскулый. С широкими миндалевидными глазами и острыми маленькими ушками. Вот только волосы его совершенно не по-сумеречному курчавились, так что даже тугой хвост на затылке не мог этого скрыть.

— Меня зовут Кассим аль-Джунайд, госпожа, — успокаивающе улыбнулся незваный гость.

И, изящно преклонив колени, склонился лбом до земли.

— Я ашшарит и твой подданный, — подняв лицо, заверил он Айшу, отчего та еще больше растерялась.

И тут же ахнула — мужчина! — и мгновенно нашлась, схватив и прижав к себе ворох простынь:

— Если ты ашшарит, о бесстыдник, то как посмел ты ворваться в чужой харим? И что вообще тебе понадобилось в моем доме, о сын греха?

А тот спокойно ответил:

— Проникающий в чужой харим совершает безумный поступок — это истинная правда. Мое же безумие вызвано тем, что я шел по следу другого безумца, — и мой долг не велел мне остановиться.

— Объянись, о аль-Джунайд, — тихо сказала начинающая осознавать опасность Айша.

— Прошу тебя, о госпожа, не надо звать стражу или прислугу, — твердо поглядев ей в глаза, сказал странный ашшарит.

Айша смешалась. А верующий с лицом сумеречника нахмурился и проговорил:

— Воистину, моему проступку нет оправдания. Но часто судьба устраивает так, что человек не может исполнить один долг, не нарушив другой. Я ступил в запретные комнаты, моя госпожа, чтобы предупредить тебя: в последние месяцы ты и твой сын ходите по краю бездны.

…- Почему он не сказал мне сразу? Почему, почему?..

Ее горе было столь огромно, что открытое лицо и слезы на открытом лице уже не имели значения, — рассудок отказывался вмещать открытое аль-Джунайдом, и боль потери и разочарования оказалась столь велика, что почти не чувствовалась. Чувства Айши словно бы занемели, как затекшая рука, — возможно, так душа щадила ее, отгораживая разум от окончательного, как удар меча по шее преступника, осознания: все потеряно. Надежды нет. Никакой надежды нет.

"Я клянусь Престолом Всевышнего, что стану охранять Престол Аш-Шарийа и народ этой земли"…

"Он скован клятвой навеки, о госпожа, навеки — и ни один человек, даже облеченный властью халифа, не в силах вернуть ему свободу"…

— Почему он мне не сказал?..

Раскачиваясь из стороны в сторону, Айша растирала по лицу слезы и судорожно промокала глаза и губы, глаза и губы вымокшими рукавами. Влажная ткань оставляла на лице мокрые следы, и она снова принималась утираться — безуспешно, а слезы все текли и текли:

— Ну почему, почему он позволял мне надеяться, какая глупость, я так надеялась…

Аль-Джунайд печально покачал головой:

— Возможно, он не знал, как это сказать…

— Я не верю, что он желал нам с Фахром зла!

Шейх суфиев снова покачал головой:

— А я и не говорю, что желал. Я говорю, что Тарег безумен — и слеп в своем безумии. Слеп и жесток. Ему не жаль ни себя, ни других.

— Я не верю!..

— Он бросает вызов судьбе, моя госпожа. Тарег — нерегиль. Мятежник. Он не может смириться с поражением — и будет сопротивляться року до последнего. А вокруг него будут гибнуть его близкие. Под Нишапуром уже есть одно кладбище. Если ты решишься следовать за ним до конца, вы с сыном тоже окажетесь на кладбище — тебя утешит, что это будет царская усыпальница?

— Я не верю!..

— Возможно, он думает, что гибель Аш-Шарийа — его путь к свободе. Но он ошибается. Как он не может умереть, так и государство не может сгинуть, пока он жив.

— Я поговорю с ним!

— Поздно.

Это слово упало с такой могильной тяжестью, что Айша отшатнулась:

— П-почему?

— Тарег получил лимпэ. Теперь, когда до исполнения его мечты рукой подать, он не отступится.

Она поникла головой — шейх говорил сущую правду. Не отступится. Тарег не из тех, кто отступается.

— Госпожа, — Джунайд умоляюще сложил ладони перед грудью. — Прошу вас. Если вам не жалко себя — пожалейте хотя бы собственного сына. Если правда о вашей любви раскроется, дни Фахра будут сочтены — он ведь совсем ребенок, а тогда у его противников будет в руках такое знамя, что перед ним не устоят никакие стены…

— Довольно, — мрачно прервала его Айша.

Сухим краем простыни она наконец-то вытерла себе лицо. И серьезно спросила:

— Что же ты предлагаешь делать, о аль-Джунайд?

И тот не менее серьезно ответил:

— Остановить его. Тарег — оружие, моя госпожа. Настало время вложить его в ножны. У нас есть план.

— Какой?

Он лишь покачал головой — не могу, мол, сказать.

— Кто еще знает?

— Исхак ибн Хальдун. Яхья ибн Саид. Теперь и вы, моя госпожа.

— Я…

— Вы не должны беспокоиться, — выставил вперед ладонь аль-Джунайд. — Мы все сделаем сами.

— Но…

— В государстве наконец-то настал мир, — усмехнулся шейх суфиев. — Тарег исполнил свое предназначение и умиротворил Аш-Шарийа, установив в стране прочную власть халифа. В землях верующих больше нет ни одной силы, способной бросить вызов престолу. И навряд ли такая сила поднимется в ближайшее время. Если будет на то воля Всевышнего, ваш сын, Фахр ад-Даула, будет править долго и в мире.

Айша надолго замолчала. А потом тихо проговорила:

— Я хотела бы увидеть его еще раз.

— Это невозможно, моя госпожа, — отрезал аль-Джунайд. — Вы не сумеете от него ничего скрыть, и все наши усилия пойдут прахом. А с ними и ваши с сыном жизни.

Она молча отвернулась.

— Я прошу лишь об одном, — мягко сказал суфий. — Напишите ему письмо. С просьбой не приходить к вам до вечера. Напишите, что хотите его видеть, когда окончательно стемнеет, не раньше. И попросите Фахра назначить на полдень заседание государственного совета.

— Вы хотите, чтобы я своими руками заманила его в ловушку? — мертвым голосом спросила Айша.

— Мы хотим, чтобы вы спасли сына и государство, моя госпожа, — твердо отозвался аль-Джунайд.

— Я сделаю, как вы хотите, — наконец проговорила Айша. — Зайди ко мне чуть позже, о Джунайд. Я передам тебе… другое послание для него. Настоящее.

И жестом отпустила шейха.

А когда шаги затихли в дальних комнатах, Айша прижала ко рту скомканные простыни и закричала. Зажимая себе рот и лицо, чтобы заглушить рвущиеся из груди вопли. А потом подняла к небу заплаканное лицо и прошептала:

— О Всевышний, прости меня… Прости меня, подлую и грешную. И сжалься над ним, прошу Тебя. Ты милостивый, прощающий, — сжалься…

Баб-аз-Захаб,

полдень того же дня

Они ждали в Посольском зале.

Резьба потолка представляла семь небес по учению ибн Сины — позолоченные звезды мерцали в бирюзовой высоте полутемного громадного покоя. Его освещали лишь пять полукруглых окошек высоко под потолком и три большие двойные арки выхода в Старый дворец — сквозь частую резьбу решеток не проникало даже полуденное солнце. Скудный тусклый свет переливался на вызолоченной, покрытой головокружительным орнаментом западной стене, и в зале царила мягкая прохлада. У стен стояли и сидели люди в парадной белой придворной одежде, суетились невольники в нарядных каба и вышитых халатах.

Аль-Джунайд прислонился к стене у выхода в боковой зал Линдарахи — оттуда двери в галереи, ведующие в Миртовый двор, просматривались лучше всего.

Наконец показались помощники хаджиба — двое рослых тюрок в белых халатах с золотым шитьем, кривоногие и безбородые, придерживали у пояса длинные кривые мечи в красных кожаных ножнах. Топая и бесцеремонно раздвигая руками толпу придворных, они прокладывали дорогу нерегилю. Тот шел быстро, не глядя по сторонам, погруженный в какие-то свои мысли. На перекинутой через грудь перевязи висел толайтольский меч в черных ножнах.

Когда белая мубаттана Тарега появилась в нескольких шагах от него, аль-Джунайд прикрыл глаза и отдал мысленный приказ. У противоположной стены поднялись на ноги двое юношей в красно-белых курайшитских куфиях и простых серых халатах — их можно было принять за кого-то из сопровождавших дородного торговца маслом из квартала аль-Мухаррим, — тот сидел у стены на молитвенном коврике и перебирал четки в ожидании вызова к вазиру дворцового дивана. Юноши отделились от толпы купцовых слуг и быстро пошли наперерез нерегилю, ловко лавируя в толпе.

Когда один оказался за спиной Тарега, а другой — чуть впереди, аль-Джунайд приказал снова.

Не изменившись в лице и не медля ни мгновения, молодые люди подняли до локтей рукава, обнажив острые клыки катаров. Нерегиль вскинулся, как кобра, — но было уже слишком поздно. Зашедший сзади всадил кинжал в спину — страшным, идущим снизу вверх ударом, вспарывающим легкие и рассекающим ребра, а второй подскочил к заваливающемуся назад Тарегу — и перерезал горло. Алая яркая кровь хлынула неостановимым потоком, заливая белую одежду и мрамор под ногами — осевший наземь нерегиль с мгновение попытался упереться руками и поднять голову, что-то сказать, — но пошатнулся, рука подвернулась, и он плашмя обвалился на пол.

Крик стоял такой, что никто никого не слышал. Со стороны Миртового двора уже грохотала сапогами стража, люди метались, пытаясь протиснуться в боковые залы и наружу, помощники хаджиба хлопотали над лежавшим на боку Тарегом — размотав чалмы, они пытались залепить моментально промокавшей тканью текующие алым раны. Нерегиль еще пытался шевелиться, шаря по скользкому от крови полу ладонями, кашляя и сплевывая кровь.

В голосящей кутерьме серые халаты и красно-белые куфии молодых людей затерялись и пропали, и когда в зал наконец-то вбежали стражники, убийц простыл и след.

Потерянно озираясь и бестолково топчась вокруг скорчившегося в луже крови тела, солдаты явно ждали указаний хаджиба и не понимали, что нужно делать с еще живым нерегилем.

— Пропустите! Дорогу врачу! Дорогу Яхье ибн Саиду!

Гулямы внутренних дворов нещадно колотили палками, распихивая ошалевших людей, постепенно стягивавшихся в кольцо вокруг все шире растекающегося красным озера.

Пробившись к Тарегу, старый астроном опустился на колени прямо в кровь и тихо приказал:

— Известите эмира верующих. Боюсь, мы не сможем обойтись здесь без его присутствия.

Подхватив нерегиля под руку, Яхья опрокинул того на спину, положив мокрую голову себе на колени. Кивнув ученикам — давайте, мол, заматывайте ему горло и спину, — он быстро оглянулся на Джунайда.

Против всех ожиданий, Тарег оставался в сознании. Он пытался что-то сказать — из залитых красным губ выплескивалась свежая кровь, скрючившиеся пальцы когтили воздух, пытаясь отбиваться от хлопочущих над перевязками рук учеников Яхьи.

Джунайд встал и подошел ближе. Теперь люди стояли тихо, в ужасе глядя на агонию самийа, слышались лишь его хрипы и перешептывание учеников астронома. Со стороны Старого дворца послышался топот:

— Дорогу! Дорогу повелителю верующих!

Деревянные двери со стуком распахнулись, и в зал вбежал мальчик в халате ярко-голубого шелка:

— Тарег! Тарег, я здесь!

Топоча туфлями и развеваясь полами, юный халиф с ходу врезался в толпу:

— Пропустите, да пустите же меня! Тарег! Тарег!

Люди шарахались в стороны, в зал вбежали вооруженные топориками-табарзинами гулямы, и Фахру не пришлось долго работать локтями.

Увидев мокнущее в крови тело, мальчик потерял голос и осекся:

— Тарег…

Смигивая помутневшими, заволоченными болью глазами, нерегиль уже не дергался и лежал неподвижно. Он попытался поднять руку — сил не хватило.

— Мой повелитель… — мягко сказал Яхья ибн Саид и поймал набухающий слезами взгляд мальчика. — Нам нужно принять решение немедленно. Ты помнишь, что я рассказывал тебе о печати, о мой халиф?

Нерегиль вдруг замотал головой, пытаясь дернуть стягивавшую горло повязку, губы искривились, изо рта снова потекло — ему вцепились в запястья, в щиколотки, пригвоздив руки и ноги к полу, а Яхья крепко обхватил голову:

— Тихо! Тихо! — морщась от усилий, он снова взглянул на попятившегося Фахра: — Его сможет спасти лишь сон в городе джиннов, о мой халиф! Да что ж такое!.. держите его!…

— Но он не хочет! — широко раскрытыми глазами глядя на извивающегося Тарега, воскликнул мальчик.

— Потеря крови может превратить его в калеку — с каждым мгновением мы рискуем все больше! — почти выкрикнул Яхья, еле удерживая за уши и подбородок мотающуюся у него на коленях голову.

— Он говорит, что это не так! — переводя взгляд с бьющегося нерегиля на скривившегося от напряжения Яхью, крикнул Фахр.

— Мы теряем… да держите же его крепче, о сыны греха!… мы теряем драгоценное время, о мой повелитель! Поверь мне, о халиф, его и нас сейчас может спасти лишь печать Дауда — клянусь Всевышним! Держите, держите это чудовище, о сыны праха, он же истечет кровью!..

Джунайд раздвинул толпу и встал рядом с дрожащим мальчиком в царственном шелке. Тот в ужасе наблюдал за происходившим у его ног и старался зажать ладонями уши — Тарег орал в его разуме, пытаясь избежать уготованной ему участи.

— У меня послание от Великой госпожи, о повелитель.

На мгновение все стихло — нерегиль замер и задышал часто-часто. Фахр разлепил ладони на ушах и впился в Джунайда заплаканными глазами.

— Она согласна с Яхьей ибн Саидом.

"Лжешь! Лжешь! ЛЖЕШЬ!!"

Тарег колотился как проклятый, вереща мысленной речью — «ЛЖЕШЬ»!

— Клянусь Всевышним, я говорю истинную правду.

По обе стороны солнца неожиданно воцарилась полная тишина. Нерегиль затих и уставился на Джунайда широко, как у покойника, раскрытыми глазами.

— Хорошо, — решился Фахр. — Давайте печать.

И заплакал.

Тарег уронил голову, прикрыл глаза и больше не сопротивлялся. В жуткой тишине слышалось лишь его хриплое дыхание и всхлипывания Фахра. Джунайд встал на колени у правого плеча нерегиля — тот не удостоил его даже взглядом.

Яхье подали деревянный полированный ларец. Он бережно приоткрыл крышку и извлек печать. Один из учеников принялся быстро наносить на нее кисточкой чернила хибр, славящиеся своей стойкостью.

— Протрите ему лоб, — тихо приказал Яхья, держа на отлете руку с печатью.

Тарег все также тяжело дышал, не открывая глаз.

Джунайд вытащил из рукава платок и сдвинул ему со лба налипшие мокрые волосы.

И сказал: Она велела передать, что просит прощения. И что будет ждать тебя на небесах и молить за тебя Всевышнего.

Если нерегиль и слышал его мысленную речь, то не подал виду. Джунайд обтер платком покрытую испариной белую кожу — и кивнул Яхье.

— Прощай, Тарег, — сказал Фахр и разрыдался в голос.

Старый астроном вздохнул. И вдруг прислушался к чему-то внятному одному ему, медленно кивнул и горько прошептал, — видно, отвечая на мысленную речь нерегиля:

— Ты прав, Тарег. Воистину, я заслужил твое проклятие. Второй раз я отбираю у тебя все, что у тебя есть. Прости меня — и да рассудит нас Всевышний.

И прижал нерегилю ко лбу круглый черный камень. Тело Тарега скорчилось в судороге, лицо исказилось и оскалилось, губы посинели. Яхья крепко держал нерегиля за волосы и не отнимал сигилу ото лба. Постепенно рывки и дергающиеся движения становились все менее сильными и наконец прекратились совсем, с лица ушла гримаса боли, а скрючившиеся пальцы разжались. Свившееся в муке тело ослабло и бессильно свесило голову. Старый астроном осторожно отнял печать ото лба затихшего обмякшего существа, передал ее боязливо поглядывающему ученику и, подхватив Тарега под затылок, бережно уложил тяжелую голову на окровавленные плиты пола. Она тут же завалилась щекой в лужу. Черный круглый оттиск сигилы жутко чернел над переносицей, губы продолжали горько кривиться.

Над распростертым бессильным телом рыдал мальчик.

Джунайд вздохнул и закрыл лицо руками — его терзало отвращение к самому себе.

— Вразуми нас, о Подающий, — прошептал он.

Ему вдруг захотелось узнать, почему спасение всегда оплачивается такой дорогой ценой, — и оставляет после себя отвратительный привкус поражения.

Конец первой книги