Мадинат-аль-Заура, 402 год аята

…- Это действительно так, Яхья?! Скажи, что это не так!

Аммар ибн Амир чувствовал, что у него темнеет в глазах.

Между тем в Львином дворе беззаботно плескался фонтан, в мраморной чаше под солнечными лучами горела и умирала вода, и даже тройные шелковые занавеси, отделявшие двор от внутренних комнат, не могли усмирить ослепительный белый свет, колыхавшийся над полированными плитами пола.

Между тем Яхья ибн Саид сохранял спокойствие. Он еще раз поклонился, коснувшись лбом ковра:

— Это истинная правда, мой повелитель.

Маги-самийа, сидевшие по левую и по правую руку от астронома, лишь склонили головы и одинаково зло усмехнулись. Впрочем, Аммару улыбка аль-самийа, народа Сумерек, всегда казалась злой. Приподнятые к вискам глаза, высокие скулы, узкий подбородок — стоит глазам сощуриться и губам изогнуться, как на лице проступает недоброе веселье. Еще такая улыбка казалась ему женоподобной — на мужчину с таким выражением лица обычно смотрит молодая жена, если недовольна: чуть поджав губы, насмешливо, с вызовом, мол, все равно будет по-моему, вот я твоя свежая зелень, куда ты от меня денешься. Впрочем, это все их поддельная молодость — вот этому, который сидит справа, рыжему, сколько лет? Пятьсот, восемьсот? Ни дать ни взять, смазливый отрок — с холодными расчетливыми глазами старика, составляющего завещание.

Однако, нравились они Аммару или не нравились, с этим ничего нельзя было поделать: без помощи сумеречников — одного из Лаона, другого из Ауранна — обойтись не получалось. Пригласить их стоило казне недешево, халиф мрачно думал, что оба мага как-то слишком легко согласились приехать в Аш-Шарийа, — и подозревал, что дело здесь явно нечисто. Впрочем, как уже было сказано, судьба предначертала им явиться ко двору Аммара ибн Амира: лаонец и аураннец должны были осмотреть доставленное Яхьей ибн Саидом существо и добиться согласия свирепой твари на Договор. Или на поединок. Халиф не очень понимал, зачем требовалось получать согласие на поединок — хотя, конечно, его предупреждали, что привезенный с далекого запада сумеречник происходит из нерегилей. Те слыли самым злобным и упрямым племенем аль-самийа. Нерегилями их прозвали сородичи, и что значило это слово на наречии Сумерек, Аммар не знал. Что же до языка ашшаритов, то по неисповедимой воле Всевышнего оно оказалось созвучно названию большого ореха, выраставшего на кокосовой пальме, — и халиф не знал, видеть ли в этом промысел или забавное совпадение. Так или иначе, Яхья ибн Саид свидетельствовал: переупрямить нерегиля труднее, чем разбить кокос.

Но даже самому злобному и упрямому из сотворенных существ полагалось руководствоваться разумом. А разум должен был подсказать нерегилю, что выбирать ему можно лишь из предложенного. Либо — либо. Либо смириться с судьбой и подписать Клятву служения халифату добровольно — либо попытать счастья и вступить с повелителем верующих в волшебный поединок. Все честно, все по законам Сумерек: выиграешь — иди на все четыре стороны, ты свободен как ветер. Проиграешь — склони голову и принеси Клятву. По старинному обычаю нерегилю давался срок в три ночи, чтобы одолеть врага и вернуть свободу: маги-самийа уже подготовили место и все необходимое — опечатали знаками отсечения все пути и двери из одного из внутренних дворов. Впрочем, Аммар ибн Амир надеялся, что до поединка дело не дойдет. Только что лаонец с аураннцем сказали ему, что нерегиль неожиданно легко согласился выбрать, подписывать ли Клятву добром или все-таки меряться силой с халифом. Сказал, что решит, мол, когда дойдет до дела. Яхью и обоих магов исход этого разговора почему-то сильно волновал — мало ли, может свирепое существо упрется и в который раз попрет на рожон. Аммар же сохранял спокойствие — куда ему деваться-то? Яхья ибн Саид писал, что пленник несколько раз пытался бежать — а когда понял, что не сумеет, решился — да помилует его Всевышний! — наложить на себя руки. Не преуспев и в этом, нерегиль вроде как смирился с неизбежным и тащить его в земли верующих стало полегче, — что не могло не радовать. Однако, Всевышний никогда не дает человеку вкусить одних лишь радостей — и к халве удачи всегда примешивается привкус горечи. Не успел Аммар ибн Амир с облегчением вздохнуть, как на тебе — вот такое разочарование.

На всякий случай, халиф решил переспросить аураннца:

— Что значит — он ничего не может?!

— Привезенный господином ибн Саидом нерегиль многое может, — спокойно ответил самийа, легонько наклонив медно-рыжую голову. — Но пользоваться собственной или чужой силой — не может. Нерегили не умеют этого делать без своего волшебного камня. У них такая… экхм… школа. А камня у него больше нет.

Яхья ибн Саид провел рукой по бороде и кивнул:

— Увы, мой повелитель, это истинно так. Нам пришлось избавиться от этого предмета. Нас преследовали чудовища и чернокнижники, и шли они по следу камня. Мы выбросили кристалл в пропасть, когда переходили через горы.

При этих словах Яхьи оба самийа, и рыжий аураннец, и золотоволосый лаонец, поежились и сморщились, словно лизнули лимона.

— Он мне никто, — продолжая кривиться, заметил рыжий, — но лучше б вы его убили. Как убивают лошадь, которая сломала хребет.

— У нас не было выбора, — безмятежно откликнулся Яхья и вытер лоб платком. — Либо избавиться от камня, либо избавиться от обоих — погоня не отставала и не отстала бы. Лучше так, чем возвращаться с пустыми руками.

— Почтеннейший, представьте себе горшечника, которому сломали пальцы и снова усадили за гончарный круг. Он даже ореол проявить не может. И бесится — от боли, злости и беспомощности.

— Он никогда не сможет… колдовать? — перешел к делу Аммар.

— Проявлять силу, господин, проявлять силу, — не скрывая насмешки, поправил его наглый аураннский маг. — Такое… возможно. Но я о таком не слыхал.

— Я тоже, — вступил в беседу золотоволосый лаонец. — Переучиться, после стольких лет, — навряд ли получится. Впрочем, кто знает что-либо достоверное о нерегилях? Они высадились на западе всего четыреста пятьдесят лет назад, и не сказать, чтобы кого-то подпустили к своим секретам.

— Возможно, он сможет переучиться, если-и-и… — тут аураннец ехидно потянул голос, — если вначале не сойдет с ума. Судя по тому, что я видел, я бы не поручился за его здравый рассудок.

— Итак, — Аммар ибн Амир решил подвести черту под разговором. — Я получу беспомощного, слабосильного «глухаря», как вы говорите, к тому же повредившегося в уме и озлобленного.

Закончив загибать пальцы, халиф спросил:

— Я что-нибудь упустил?

— Это как посмотреть, — улыбнулся лаонец. — Но лучше бы вы, господин, сказали про вашего нерегиля что-нибудь хорошее. — И продолжил, увидев недоумение человека: — Когда ты, Илва-Хима, — переливающаяся всеми оттенками золота голова качнулась в сторону аураннца, и тот злобно скривился, — заговорил про лошадь, он начал нас слушать.

Аммар подавил паническое желание оглянуться. И с удовлетворением заметил, что Яхья и сидевший рядом с ним начальник Правой гвардии проявили меньше выдержки. Потом спросил:

— Вы же сказали, что он не может пользоваться силой?

— Он не может ей пользоваться всякий раз, когда захочет. Но иногда у него получается.

Яхья овладел собой и жестко ответил:

— Здесь тройное имя Али на входе. Это печать. Не стоит так шутить, почтеннейший. Никто нас не слышит и слышать не может.

— А перед вами, почтеннейший, лежит цепочка от его камня, — отозвался лаонец. — Какие уж тут печати…

— А когда у него получается, а когда нет? — спросил Аммар.

— Это непредсказуемо, — сказал Илва-Хима и расплылся в улыбке.

Маги вышли, с шорохом утянув за собой длинные края церемониальной одежды. Ну прям как невеста на выданье они в таком виде, опять подумал Аммар. Рукава длинные, полы мантии метут пол, четыре слоя шелка нижней одежды расползаются каймой один из-под другого, в узле волос на затылке длинные заколки-шпильки — ну только в покрывало осталось закутаться или химаром прикрыться, любо-дорого поглядеть. Впрочем, по здравом размышлении следовало признать, что властители сумеречников знали, что делали, предписывая своим магам являться к себе в негнущейся парче поверх всех этих шелковых свивальников и пелен, да еще и без пояса — в таком виде неудобно ни нападать, ни защищаться. Даже поворачиваться неудобно — вдруг на рукава наступишь. Не зря за самийа, подхватив ослепительные ткани, семенили пажи. Говорили, что в Ауранне края одежд королевы носят не пажи, а волшебные собачки в попонках под цвет платья. Подумав про собак, Аммар сплюнул.

Меж тем Яхья ибн Саид приказал:

— Вынесите это.

И указал на разорванную цепочку из темного нечищеного серебра, что лежала перед ним на шелковом платке.

— Яхья, я должен был принимать тебя во Дворе совета.

В восьмиугольнике под куполом зала совета, в самой его середине, была проделана забранная решеткой яма — туда через каменный подземный коридор проводили неугодных и преступников, чтобы повелитель верных мог допрашивать их, глядя сверху вниз.

Старый астроном лишь покачал головой:

— Мой наставник и учитель шейх Исмаил ас-Садр — да будет доволен им Всевышний! — в точности передал мне слова, услышанные среди камней пустыни. "У него отберется многое". Но потом он найдет потерянное.

Аммар вспылил:

— Зачем нам сумасшедший калека?! За три кинтара золота! За них можно было нанять и вооружить отряд храбрецов-самийа, знающих толк и в мечном деле, и в волшебстве! Кого ты мне привез?

— Того, на кого было указано, — невозмутимо отвечал астроном.

— А почему три кинтара? — уже успокаиваясь, озадачился Аммар.

— Потому что эти мерзкие твари, да проклянет их Всевышний и лишит их потомства, впрочем, такие твари навряд ли вышли из утробы матери…

— Яхья…

— … так вот эти порождения нечистого завалили его на весы закованным. А мы договаривались, что ценой будет его вес в золоте. Я думаю, что цепи весили больше, чем он сам. К тому же свирепое создание не желало лежать спокойно и брыкалось, как девять жеребцов сразу, так что уродливым слугам нечистого приходилось его придерживать, и я думаю, что на весы их навалилось тоже порядочно, и нам еще повезло, что он их частично раскидал к тому времени, как мы ударили по рукам.

Помолчав, Яхья добавил:

— Так или иначе, о мой халиф, но мои воины уже везут его. К вечеру они войдут в столицу.

Старый астроном уже успел порадовать своего халифа хорошей новостью: еще на границе, после нескольких вразумляющих бесед — Яхье пришлось испробовать множество доводов, чтобы заставить нерегиля прислушаться к советам разума, и не все эти доводы были словесными, — тот согласился вести себя прилично. После того, как порядком измученный… ммм… доводами… и длинной дорогой самийа отказался от привычки набрасываться на свою стражу, его удалось привести в приличный вид — расковать, вымыть и переодеть. Старый астроном с удовлетворением сообщил, что нерегиль едет верхом и ведет себя на удивление смирно — преодолев перевалы Биналуда, Яхья даже разрешил развязать ему руки. Оставалось утешаться лишь этим.

Аммар нагнулся рассмотреть то, что осталось лежать на зеленой ткани платка: деревянную шкатулку, в которой раньше лежал камень, и обрывок серого шелка с цветочной вышивкой по краю ("а где его меч? — "меч они не отдали, о повелитель, сказали, что должны будут доставить в Цитадель либо его самого, либо его меч"). Приглядываясь к цветочной нездешней вязи, он вдруг понял, что в комнате темно — а время лишь недавно перевалило за полдень. Куда подевался солнечный свет?

Над крышами, переходами и двориками Мадинат-аль-Заура быстро неслись тени — с востока надвигался невиданный, от земли до неба, прибой пенных и дымных темных облаков. Синюшно-фиолетовая туча просверкивала молнией, далеко-далеко погромыхивало.

Выйдя во двор, Аммар смотрел на темное подбрюшье неба с недоверием: в этом году месяц Сафар сполз уже на середину лета, но никто не помнил, чтобы среди такого зноя вдруг пошли зимние дожди. В сизо-фиолетовом клубящемся небе с шипением вспыхнула раскаленно-белая ветвистая зарница. От последовавшего за ней удара люди во дворе присели и закрыли уши ладонями. Где-то в стороне Младшего дворца, в котором размещался харим, заголосили женщины.

— Я думаю, о халиф, что тебе лучше не стоять на открытом месте, — твердо сказал Яхья голосом из тех времен, когда он еще учил Аммара счету и уставному почерку.

По крышам рванулся ветер, и в Львиный двор слетели две черепицы. Их разбрызнуло на мраморе пола, на плитах остались рыжие сколы. Командующий Правой гвардией Хасан ибн Ахмад поднял голову и прислушался к ветру:

— Я никогда не слышал, чтобы так выло и свистело.

— Это потому, что воет и свистит не ветер. С моря летят Всадники — дети Тумана вышли на охоту, — ответил астроном и опустил занавесь над входом в комнаты. — Сдается мне, что нашего гостя дожидаемся не мы одни.

Аммар поежился. Сумеречники боялись Атфаль-аль-Дабаб, детей Тумана, как огня, предпочитая даже не именовать эту напасть и обходиться невразумительными знаками и кивками в северо-восточную сторону. Туда, где за холодными морями из тумана то выступали, то снова прятались населенные этими неназываемыми тварями Острова. Но Всевышний хранил земли ашшаритов, и заморские демоны не беспокоили ни верующих, ни их дома: Всадники обыкновенно скакали и исчезали с верховым ветром — тот сносил их в пустоши и неудобия, к неторным тропам и заброшенным полям, подальше от человеческого жилья и призывов муаззинов.

Во дворе забрасывало листьями фонтан. Следующая черепица угодила прямо в голову каменного льва, поддерживавшего чашу.

В Масджид-Ширвани, единственное пока во дворце место молитвы (новое строили на месте Башни Заиры), вела лестница из четырех высоченных, не по росту человеку, ступеней. Лестница поднималась между двух высоких каменных стен: вход в масджид располагался ниже уровня Двора Звездочета, и идущему к ее бронзовым дверям приходилось словно бы углубляться в тоннель из тесаного камня. В проходе могли разъехаться два всадника, но сейчас между булыжниками кипела дождевая вода, скользили листья из разоренных ветром садов и казалось, что стены сдвинулись и между ними стемнело. Каменный коридор вел во Двор Старой Ивы — дерево полоскало ветки в прудике, ветер трепал узкие листочки. Древняя масджид, соединяющая своим телом оба двора, — суровая, серая, аскетичная, как шатер Али в пустыне — оставалась равнодушной ко всем пристройкам и архитектурным новшествам. Зодчие устраивали фонтаны и насыпали верхние площадки двора вокруг нее, не решаясь тронуть древний дом молитвы, по преданию, построенный на этом месте самим Али. Масджид ушла в землю, стала еще приземистей и суровей, но, как древняя старуха на почетном месте в хариме, с презрением наблюдала за ухищрениями изнеженных потомков: резьба, фонтаны, пруды, павильоны и кипарисы — в ее вечности вокруг лежала каменистая пустошь, и только звезды ночи глядели на огонь факелов, тени верных и их верблюдов.

Черно-фиолетовое небо лежало прямо на низком тяжелом куполе, с остроконечной арки портала потоком лилась вода. Серый камень стен, старый камень здания лиловели в мрачных отсветах неба, струи и разбивающиеся о карнизы капли дождя стерли для человеческого глаза резьбу над входом. В сгущающейся гулкой тьме ливня камни под ногами казались черными, а большой вход уходил во вспухшее небо отвесной стеной сизого камня, с которой на ступени хлестала вода.

Оба мага ожидали Аммара внутри: два золотистых профиля над золотой парчой раскинувшихся по полу мантий — между ними на Камне лежал свиток Договора. Деревянные ручки держали его развернутым. Рядом виднелась рукоять большой государственной печати — и красный шелковый шнур, который должен был скрепить сургучный оттиск под договором и клятвой.

Любопытно, какое впечатление произвел на аураннца с лаонцем рассказ Ахмада ибн Махсуда. Этот воин из числа сопровождавших нерегиля влетел в город с первыми каплями дождя на улицах. Те, кто наблюдал произошедшее со стен, те, кто слышал рассказ увидевших, и те, кто вообще ничего не видел и не слышал, но решил, что наступил конец света, бежали за его конем до самых ворот Баб-аз-Захаба, дворца халифов. На извилистых улицах, давших название столице, до сих пор метались крики — "Малак!" Ангел.

Ахмад рассказал, как на дороге, ведущей к городским воротам, из-за пыльных смерчей вдруг вынырнули Всадники охоты — они коснулись земли Аш-Шарийа, невиданное дело. Дорога к воротам шла через поля, мимо усадеб — повсюду метались, кричали и хватали ревущих детей и бегущую скотину люди. "Мой повелитель, нерегиль осадил коня и потребовал оружие. А твари налетали как ветер, кругом орали феллахи — что нам было делать? Муавия ибн Саббайх дал ему меч. А самийа развернулся к демонам лицом, поднялся на стременах и вынул меч из ножен…" Дальше Ахмад увидел вспышку нездешнего света. "Все изогнулось, как внутри горлышка стеклянного сосуда, и мы слышали лишь его голос — он кричал на своем языке, но я зажал уши". Впрочем, Ахмад не выпал из седла вставшей свечкой лошади — и потому был отряжен гонцом во дворец. Горлышко стеклянного сосуда, надо же. Те, кто стоял на стенах, божились, что видели, как один из всадников осадил коня и развернулся навстречу Охотникам. Ветер сорвал ткань накидки с его головы, и стало видно, что лицо светится, — вот тут они безбожно врали, эти зеваки. А потом все как у Ахмада — меч, выкрики, — только люди на стенах видели, как за спиной у всадника раскрылся свет — как два крыла, и клинок саифа вспыхнул тем же саднящим блеском. "Малак!" Ангел. "Он ничего не может", главно дело… Мудрецы, называется.

Сейчас премудрый Яхья решал сложнейшую задачу, многажды превосходившую трудностью уравнения и формулы аль-джабр. Как провести этого ангела незамеченным во дворец, — в то время как перед воротами дворца орет и призывает все девяносто девять имен Праведнейшего огромная толпа, через город, в котором каждый второй, не исключая паралитиков и увечных, уже выбежал на улицу и кричит, что видел наяву посланников Судии. Замотать расхлопавшемуся крыльями самийа обратно голову — дело нехитрое, впрочем, воины отряда наверняка затерялись в переулках рабата и войдут в Баб-аз-Захаб через калитку под стеной Алой башни.

— Господин?

К Аммару обратился лаонец. Как его звали? Морврин? Морврин-ап-Сеанах, из клана Гви Дор. Впрочем, ему наши имена также нелегко запоминать.

— Мы не думаем, что нерегиль легко даст свое согласие на Договор.

— Яхья ибн Саид сказал мне, что он, похоже, смирился — после того, как второй раз попытался наложить на себя руки и не преуспел, — пожал плечами Аммар. — Да и в пути по Аш-Шарийа он уже особо не упирался…

— Мы не думаем, что он согласится без сопротивления, — отозвался, как парный колокольчик, Илва-Хима.

Стены и ведущие из Двора Звездочета выходы маги уже опечатали своими колдовскими бумажками, сплошь изрисованными хвостатыми буквами и жутковато глядящими изображениями широко открытого глаза. Теперь, войдя во двор перед масджид, нерегиль не сможет его покинуть — даже если захочет. Вернее, сможет, но лишь подписав клятву. Или… Вот об «или» Аммару совсем не хотелось думать.

Сейчас Дворе Звездочета не осталось ни души — Яхья потребовал выставить оттуда всех его обитателей: картографов, писцов, своих домочадцев — всех до последнего раба. Даже страже было велено стоять под аркой нижнего двора и на стенах — но ни в коем случае не спускаться на сам двор, ни под каким предлогом не подходить к его, астронома, дому с куполом обсерватории, и уж тем более держаться подальше от Масджид-Ширвани. Не спускаться, не подходить, не ступать на камни — что бы они ни услышали и ни увидели.

Аммар начал понимать, что его наставник тоже не слишком доверился понурому виду самийа и явно не исключал возможность поединка.

— Если он откажется подписывать добром…

— Я думаю, что он откажется, — покачал головой лаонец и положил ладони на Камень.

При этом маг продолжал смотреть на своего… товарища?… говорили, что эти двое друг друга не убили лишь по чистой случайности, — и не поворачивал головы, так что Аммар продолжал наблюдать два профиля на золотой монете. Среди голых серых стен масджид два самийа казались полуденным видением в пустыне — золото на рукавах, золото льется вниз и растекается по плитам пола. На стенах горели плошки светильников — окна потухли с началом ливня и их длинные высокие щели затянуло серой пеленой неурочной непогоды. Снаружи шипел, бурлил и стучал дождь.

— Он имеет право отказаться — это тяжелый Договор, — подтвердил рыжий Илва-Хима. — Таковы законы Сумерек: ко всякому заклятию есть ключ. Ключ запирает — но и отпирает тоже.

— У него есть три ночи, до первых петухов, — кивнул Аммар. — Вы мне уже рассказывали.

— Это тяжелый Договор. Плохой… гейс. И бессрочный, — снова покачал золотистой головой лаонец.

Тяжелая пряжка-навершие заколки у него на затылке заискрилась, переливаясь под огоньком ближайшего светильника.

— Я обязан повторить тебе снова. У нерегиля есть три ночи. Ваш поединок продлится три ночи, — прозвенел голос Илва-Хима. — По условиям магического поединка ты должен выйти и встретиться с ним лицом к лицу. Я говорю поединок — но это скорее беседа, а не бой, — тут аураннец оскалил острые зубы в недоброй усмешке. — Твой противник не имеет права применять Силу, отводить глаза и захватывать разум — но он имеет право запугивать тебя и изводить всеми другими доступными ему способами — словами, видениями, вопросами. Кроме того, нерегиль имеет право вызвать любых союзников — правда, они тоже должны соблюдать условия поединка. А еще он не имеет права врать. Все, что ты услышишь в эти три ночи, есть чистая правда. Ты сможешь задать любые вопросы — и получишь на них нелживые ответы. Это плата за то, что тебе придется открыть двери и выйти к нему. А он будет рваться сюда, чтобы дотронуться до этого свитка, — Илва-Хима постучал длиннейшим, покрытым золотой краской когтем по пергаменту развернутого на Камне Договора.

Аммар кивнул, показывая, что все понимает. Илва-Хима немигающе посмотрел на него своими странными удлиненными глазами и продолжил:

— Тебя защищают три печати Али — перед входом в каменный коридор, перед ступенями лестницы, и перед дверью. А нерегилю нужно преодолеть их, чтобы войти. Помни — отступив за охраняемую печатью черту, ты приглашаешь его за собой. Он пойдет на любые уловки, чтобы заставить тебя сделать этот шаг назад. Помни, что последний шаг может оказаться для тебя гибельным.

Аммар снова кивнул. Илва продолжил все тем же бесстрастным металлическим голосом:

— Победитель получает власть над побежденным. Помни — он не должен дотрагиваться до свитка с Договором. Как только он наложит руку на свиток — ты проиграл. Но если на третью ночь ко времени, как закричит первый петух, Договор не попадет к нему в руки, — он твой.

Тут аураннец усмехнулся и добавил:

— Пусть твой бог пошлет тебе петуха поголосистее, господин. Тебя обрадует его крик.

"Если ты его услышишь". Придворный маг аураннского короля Нурве улыбался так, что Аммар понял: Илва здесь не из-за обещанных золота и рабов. Илва-Хима не хотел упустить случай увидеть своими глазами редкостное зрелище — гибель халифа аш-Шарийа. И секрет легкости, с которой нерегиль дал согласие на поединок, открылся Аммару следом: злобная свирепая тварь рвалась в бой — ибо не сомневалась в победе.

 

Ночь первая

…В двери, видимо, снова ударил камень — бронза глухо звякнула в ответ. Снаружи донеслись визг, вой и хохот. Аммару стало интересно, кто празднует попущение Всевышнего во дворе Звездочета. У взбешенного самийа наверняка подобралась многочисленная свита. Впрочем, если они кидаются камнями в двери масджид, во дворе Старой Ивы тоже резвится нечисть.

Все правильно: позади — покрытые знаками отсечения пути стены укреплений, справа — дом Яхъи, слева — Новый фонтан, впереди — выход из масджид. Четыре ступени вниз, а дальше — восемнадцать зира коридора между каменных стен. И еще две ступени — спуск во двор Старой Ивы. За ним снова стены, опечатанные магами, и арка ворот — тоже облепленная колдовскими бумажками, — выходящих на Двор Приемов. Еще восемь ступеней вниз, на которых сейчас дрожит от ужаса стража. Впрочем, тем, кто несет дозор на стене за масджид, тоже сейчас несладко. И им как раз видно все, что происходит и на Дворе Звездочета, и на Дворе Ивы — со стен обе площадки, уступами следующие друг за другом, просматриваются как на ладони.

— Амма-а-ар… — ласково позвали с той стороны. — Ты так боишься меня?

Как и предупреждал аураннец, от мягкого голоса его отделяли три печати Али: над брозовыми двойными дверями входа в масджид, перед четырьмя ступенями лестницы не по росту человеку — и перед входом в каменный коридор. Трижды разделенный письменами куфи круг, и в каждой из частей свернувшаяся каменная вязь повторяла: Али, Али, Али. Отсекаю путь всякой злой воле, и всякому злому намерению, и всякому волшебству я отсекаю путь — да совершится здесь лишь воля Всевышнего.

Нерегиль бесился у первой черты.

Впрочем, Аммар бы не поручился, что зовет именно самийа.

Этот голос, и тот, что он услышал в вечерних дождливых сумерках ушедшего дня, отличались как серый верблюд от белого. Этим вечером перед масджид раздались безобразные вопли, в которых не разобрать было ни одного человеческого слова, нечеловеческие, потусторонние в своей слепой, нерассуждающей ярости. "Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, человечек". Ангел, ага. Маги-самийа многозначительно переглянулись, развели руками и развернулись к Аммару одновременно — как куклы в спектакле раечника. "Мы будем ждать исхода третьей ночи". Поклонившись, они удалились в черноту киблы — под золотой стрелой, указывающей направление молитвы, за стены масджид уводил тайный ход. Заскрипели, распахиваясь, наружные двери, вошел мокрый и несчастный Яхья.

В открывшемся во влажную сумеречную мглу проеме глазам Аммара предстало отвратительное зрелище: перед входом в каменный коридор, оскальзываясь под проливным дождем, изо всех сил упираясь ногами в булыжник, четверо стражников держали за руки кого-то извивающегося, колотящегося в одержимых судорогах — и орущего. Этот кто-то, закидываясь назад и мотая головой, хлестал черной мокрой гривой по лицам стражников. Те сыпали проклятиями, и нечленораздельное верещание нерегиля и крики людей составяли воистину нечестивый хор в глазах Праведнейшего. Яхья вздохнул и опустился перед ним на колени, коснувшись лбом каменного пола: "О повелитель…" Аммар вздохнул в ответ и отвел глаза от творящегося перед масджид непотребства. Яхья в сердцах пробормотал: "Ну гадина, ну какая же гадина… И лупили его, и уговаривали — все бестолку…" — и в знак признательности за откровенность Аммар разом простил наставнику все обиды. Воистину, гадина.

— Челове-е-чек!

Аммар поднял голову от Книги — такая следом настала тишина. Дождь давно кончился, вопли разом стихли, и могло показаться, что дворец и город обезлюдели.

В глухой полуночной тьме снаружи звякнул колокольчик. Тинь. Тинь. Тинь. Словно ветер играл с ветвями дерева у мазара, раскачивая бубенцы и растрепывая ленты. Тинь.

За дверями послышался тихий вздох.

— Дитя мое… Амми?..

"Все, что ты услышишь в эти три ночи, есть чистая правда. Ты сможешь задать любые вопросы — и получишь на них нелживые ответы. Это плата за то, что тебе придется открыть двери и выйти к нему".

Аммар толкнул створки, и они без скрипа и усилия, как во сне, распахнулись.

В мягком свете большой луны белые одежды женщины казались сероватыми и потрепанными. Колокольцы на столбах погребальных носилок снова зазвонили — еще один порыв ветра вытянул занавеси, снова открывая женский силуэт — она сидела на подушках. С колокольчиком в руке — тинь, тинь, тинь. Ветер дохнул еще раз, и белое полотнище откинулось и запуталось в ветвях ивы. Женщина подняла голову, и ткань медленно сползла с ее головы, открывая длинные темные волосы. Аммар знал ее в лицо — пять лет назад отец отвел Аммара в тайное хранилище и показал ее портрет. Аммар вернулся живым из своего первого боя — с победой. Отец сказал: "Ты теперь мужчина и имеешь право знать все". До Аммара доходили слухи, что халиф любил его мать любовью безумца, какой не пристало мужчине любить женщину, — и что в безумии своем он вызвал во дворец художника-самийа и попросил написать портрет любимой. Отец хотел, чтобы лицо Текеш-ханум сопровождало его в дальних походах, — и преступил запрет Али: не изображать живых существ, сотворенных Единым Живым в неизреченной мудрости. Текеш-ханум умерла в родах, оставив безутешному халифу Аммара — и шелковый свиток в ладонь длиной, с которого она глядела как живая: большие карие глаза газели, волна темных волос, стекающих прядями на плечи и грудь. Люди шептались, что халиф положил нечестивое изображение в могилу Текеш-ханум, но Аммар с того самого дня знал, что под могильной плитой в мавзолее у стен города лежит лишь тело его матери — а сердце отца и ее лицо хранятся в подземном склепе среди рукописей язычников и опасных предметов силы.

— Дитя мое, — Текеш улыбнулась и раскрыла руки. — Я рада, что смогла увидеть тебя. Мне горько было уйти, не услышав твоего первого крика.

Она спустила ноги с носилок и, держа колокольчик на отлете, пошла по неровному скользкому булыжнику. У самых ступеней, ведущих во Двор Ивы, она оступилась — бросившийся вперед Аммар успел подхватить ее за руку.

Они опустились на верхнюю ступеньку — Текеш рассеянно водила рукой по резьбе на тяжелой каменной глыбе. Две Сестры — так звали эти парные монолиты, лежавшие у входа в масджид.

— Сдается мне, ты совершаешь ошибку, дитя мое. Я бы не хотела, чтобы ты окончил свои дни, как твой отец.

— Его убили? — ходили и такие слухи в народе.

— Нет, — покачала головой женщина. — Но он хотел смерти. Он остался один, и жизнь тяготила его.

В последние годы отца действительно окружала прозрачная стена одиночества, сквозь которую к нему уже никто не мог пробиться.

— Он отдал все — ради власти. И лишь в конце жизненного пути понял, что обменялся дарами с Иблисом.

Аммар ужаснулся:

— О чем вы, матушка?…

— Ни о чем таком, что лежит под башней Заиры, — покачала головой Текеш. — Умереть задолго до собственной смерти можно не дотрагиваясь до проклятого золота или оружия. Власть убивает человека исподволь.

Аммар не сумел выдержать ее взгляд и опустил глаза. Потом сжал зубы, зажмурился, глубоко вздохнул, и выдохнул — заветное, чаемое бессонными ночами:

— Я хочу знать то, о чем умалчивают все вокруг.

— Когда лекари и повитухи сказали ему, что спасти можно либо жизнь роженицы, либо жизнь ребенка, он воскликнул: "Женщин у меня предостаточно, спасайте сына!" После гибели Фаваза у него не осталось сыновей — он хотел наследника. Для меня он построил мавзолей из мервского мрамора — и лишь с годами понял, что навещает его чаще, чем харим.

— А что Муса аль-Систани, мой дядя?.. — они уже поднялись и шли в каменной тени прохода.

— Твой отец приказал убить его.

— Это правда, что его убили прямо в кибле, где он искал убежища?

— Да, — Текеш наклонила голову. — И меня печалит, что ты не спрашиваешь о главном — была ли за ним вина?

— Прости, мама, — Аммар сел на первую из четырех ступеней, ведущих к арке входа, и обхватил руками голову.

Сероватая ткань савана мокла на бугристых камнях у его ног.

— Так была?..

— Нет, — покачала головой женщина. — Твой отец поверил напраслине. Старый Муса, хоть и приходился Амиру старшим братом, был смирным и безобидным человеком, и никогда не искал власти. Обоих сыновей Мусы твой отец приказал казнить тоже по ложному навету — они вовсе не желали завладеть Хорасаном и отделиться. Впрочем, твоих двоюродных братьев смерть ждала еще и по другой причине.

— Я догадываюсь о ней.

Аммар встряхнулся и поднялся на ноги.

— Я хочу помолиться за тебя. Пойдем, — и Текеш протянула ему руку, кивая на распахнутые двери масджид.

Аммар кивнул и сделал шаг назад.

Именно это его и спасло — ибо он оступился и подскользнулся. С маху сев задом на холодный камень, Аммар зашипел от боли в копчике — и в ладони. В руку ему впились какие-то острые борозды — глянув вниз, он обнаружил, что припечатал ладонью резьбу на плите пола перед лестницей.

Ошалело таращась на собственные пальцы, распластанные среди каменных лепестков и завитков вязи, Аммар понял, что его задница расположилась прямо посередине Печати Али.

Истошный крик петуха застал его уже на ступенях масджид. Крича: "Да будет благословенно имя Всевышнего и его посланца!", Аммар рванулся к дверям и захлопнул их за собой, повторяя Девяносто Девять имен. Впрочем, он едва ли дошел до второго десятка — съехав спиной по холодным створкам, Аммар ибн Амир сел на пол и потерял сознание.

 

Ночь вторая

…- Амма-ар! — голос самийа истекал ядом и насмешкой. — Ну же, неужели ты так и не выйдешь к нам?

Кто такие «мы», Аммар даже не хотел представлять. Судя по звукам, за дверями клубилось иблис знает что. Впрочем, нерегиль прав. Нужно выйти наружу.

Голос самийа хлестнул, зло и жестко:

— Выходи, смертный наглец!

Аммар толкнул двери и шагнул на порог.

Гадина стояла у нижней ступени, нагло попирая Печать. Впрочем, на следующий шаг у твари не было ни сил, ни прав. Задрав бледную морду, нерегиль смотрел на него снизу вверх. Широко распахнутые глаза не отражали ничего, лицо тонуло в какой-то мерзкой переливающейся дымке, похожей на болотный огонь в тумане.

За спиной самийа собралось все, что могло собраться. На стенах висели, уцепившись когтистыми лапами, горгульи и диковинные твари с заглавных букв в книгах из собрания Яхьи. В самом проходе толкались боками и блеяли овцы с барельефов Бейских камней — ну да, пару плит, поднятых из затопленной крепости в устье Тиджра, вмуровали в основание Нового фонтана. Одноногие рогатые уродцы скакали между овечьих боков, за ними носились маленькие всадники в белых чалмах, размахивая игрушечными сабельками. Ну конечно, миниатюры из Шамахи, правоверный сражается с порождениями иблиса за любовь Всевышнего. Под копытцами лошадок ползали, посверкивая в лунном свете чешуйками, сколопендры и змеи явно ядовитого вида. Две рыбы на тонких ножках играли в чехарду прямо под Старой Ивой. С каких страниц соскочили эти порождения больного разума, Аммар не помнил.

— Аммар, у твоего отца было две жены и штук пять наложниц, не считая рабынь, которыми он занимался между шербетом и вазиром. А ты — единственный сын? Поверить не могу, — нерегиль погрозил ему длинным белым пальцем.

Руки у него тоже светились противным кладбищенским светом гнилушки.

— Где твои братья? — вкрадчиво осведомился самийа.

— Ты мне не откроешь ничего нового, — издевательски ответил Аммар, хорошо усвоивший уроки прошлой ночи. — Одни мои двоюродные братья погибли в бою, другие были казнены по ложному навету.

— Любовь отца к сыну может принимать самые причудливые формы, — исчадие ада расплылось в улыбке. — Старика Амира не устраивала даже не воплощенная в намерения мысль об угрозе с их стороны. Ты ведь присутствовал при том, как твоему дяде Мусе принесли голову Абд-аль-Азиза?

Он присутствовал. Старик вышел из задних рядов, приблизился к трону, отдал отцу церемониальный поклон и попросил дозволения забрать голову сына. После милостивого кивка халифа он положил голову Абд-аль-Азиза на край туники и несколько раз обернул ее тканью. Туника сползла с одного плеча, обнажив дряблую морщинистую кожу плеча. Из сострадания Хусейн ибн Сахим сказал: "О сын Носейра! Позволь мне помочь тебе!" И накинул на плечи старика плащ. Люди шептались, что за Хусейном не было другой вины, кроме этой. Его и второго сына Мусы, Абд-ар-Рахмана, казнили вместе на одном помосте.

— А где твои младшие единокровные братья? — самийа ядовито улыбнулся.

— Они умерли естественной смертью, — вскинулся Аммар.

— Да ну, — между бледных губ, казалось, вот-вот покажется раздвоенное жало.

И нерегиль пошевелил пальцами поднятой руки.

Из них засочилась белесая дымка, завиваясь кольцами, потянулась вверх, к Аммарову лицу. В тумане халиф Аш-Шарийа увидел горный склон, на склоне замок, под стенами речку с перекатами камней. На стене замка что-то блеснуло. Приглядевшись, Аммар увидел двух прогуливающихся вдоль зубцов малышей в нарядной одежде голубого царственного шелка. За ними вереницей поспешали няньки в расшитых золотом химарах и золотистых хиджабах. Дети держались за руки, женщины смеялись и переговаривались, перекидывались апельсинами и орехами. Вдруг у одной из башен процессия остановилась — между зубцов показались мужчины. Видимо, они поднялись по лестнице с внутренней стороны стены. Женщины смешались и заоглядывались — за их спинами на стене тоже замелькали шлемы и острия копий.

Их поднимали на копья и сбрасывали вниз, на камни обрыва и в реку. Кто-то упал во внутренний двор. Малышей подхватили за руки и за ноги и перекинули через каменный парапет. Тело одного из них долго билось между камнями внизу, застряв на перекате — наконец голубой кафтанчик смыло вниз по течению. На обрыве под стеной ветер трепал обрывок золотистого шелка. Еще через некоторое время вниз со стены полетели тела тех, кто упал во двор — кто-то еще был жив и дергался, бился и мотал головой. Им заматывали головы окровавленными платками и сбрасывали, раскачав за руки и за ноги.

А потом река снова потекла серебристо-зеленым. И даже шелковый лоскут унесло ветром и утопило между порогами. Стена замка оставалась безлюдной. Где-то в пустом небе кричал ястреб.

— Мне сказали, что они утонули, — хрипло выдавил Аммар.

— Вместе с няньками и мамками? — ласково поинтересовался нерегиль. — Ах, прости… про рабынь ты спросить забыл… или не захотел, а, Аммар?!

Посление слова самийа выкрикнул. Аммар отшатнулся, закрывая лицо руками, и отступил. Нерегиль шагнул вперед.

— Признайся, наследный принц, ты ведь обрадовался, а?

Аммар замотал головой.

— Ты обрадовался! — рявкнул самийа. — Ты обрадовался, потому что подслушал разговор братьев твоей матери — а они сговаривались убить малышей.

— Я ничего не слышал! — выкрикнул Аммар.

И отступил еще на шаг. Самийа поднялся вверх на ступень.

— Лжешь! — хлестнуло в ответ. — Лжешь! Не смей мне лгать! Ты слышал достаточно, чтобы подозревать и сказать об этом отцу. Но ты — промолчал. Ты побоялся, что отец откроет следствие и прикажет казнить тебя вместе с дядюшками по матери — потому что Амир любил своих младших. "Мои последыши, мое утешение в старости" — так он говорил? Сначала утешение, а потом, глядишь, и наследники, правда? А ты так боялся, так боялся оказаться лишним, верно я говорю?

Аммар пошатнулся и качнулся назад. Нерегиль шагнул вверх.

— И тебе полегчало на душе, когда сказали, что мальчики сбежали от прислужниц на речку и утонули. Ах да, я вспомнил вместо тебя: негодных рабынь побили камнями — как удобно, правда? А еще удобнее то, что матери обоих мальчиков удавились в тот же вечер, как получили известие об их смерти. И ты — ничего — не спросил.

Халиф Аш-Шарийа кивнул и отступил. Самийа сделал еще один шаг вверх.

— Вы хотите избавиться от напастей с моей помощью? Не выйдет. Нет ничего омерзительнее в глазах Единого, чем лицемерие и фальшивая праведность. Сколько раз вы молитесь на дню? И сколько раз убиваете? Единый покарает тебя и весь твой род за преступления, которые вы совершаете, прикрываясь его Именем!

Аммар пошатнулся и ухватился рукой за холодную бронзу дверной петли. Самийа поднялся на последнюю ступень и встал с ним лицом к лицу.

— На вас уже идет страшная напасть из степей, и никто и ничто вам не поможет. Вас смоет, и никакие ухищрения не помогут вам! Лицемеры!

Ледяные, ненавидящие глаза.

Аммар прошептал: "Я виноват, горе мне".

Над ним каркнула ворона и на щеку тут же шлепнулось что-то холодное и влажное, как здоровенная сопля. "Тьфу ты, пропасть", сказал себе Аммар и мазнул по гадости рукавом.

Во дворе покинутого дома Яхьи пронзительно заорал петух. Хлопанье крыльев и суетливое квохтанье эхом заметалось между стенами. Аммар опустил взгляд и увидел у себя под ногами разделенный на три части каменный резной круг.

— Ты не пройдешь.

Аммар нашел в себе силы посмотреть в лицо тому, кто стоял по другую сторону Печати Али.

— Ты не пройдешь, во имя Всевышнего, всемилостивого и милосердного.

 

Ночь третья

…Все-таки странно, о какой чуши может думать временами человек. Сейчас Аммар, сидя на ступеньках под Камнем, задавался вопросом: откуда самийа раздобыл флейту?

Дудочка насвистывала что-то убаюкивающее и грустное — как колыбельная нежеланному ребенку. Спи, малютка, закрой глазки, не проснешься ты с утра, я сложу тебе в могилку дудочку из серебра; не ходи ты больше к маме, оставайся за окном, нет у мамы больше ляли, утащило ветерком.

Вздыхающая мелодия словно бы водила пальчиком вдоль спинного хребта, посылая по коже мурашки. Ааххх, зашептали тростники напоследок, — и флейта умолкла.

Перед закрытыми дверями стояла плошка с маслом. Фитилек задиристо торчал вверх, огонек прыгал в блюдце света. Аммар пошевелился, и вместе с ним задвигалась его тень на бронзовых створках.

Петли скрипнули, в раздвинувшуюся щель просунулась бледная светящаяся рука и начала нашаривать задвинутый засов. Пока цепкие пальцы нащупывали скобы и подталкивали неподатливую деревяшку, Аммар успел рассмотреть оголившееся под съехавшим вниз рукавом запястье. Оно взаправду было располосовано уже побледневшими, но еще розовыми, как крысиный хвост, шрамами. Причем изрезано оно было и вдоль, и поперек. Ну да, сначала он вскрывал вены неправильно и почем зря раскромсал сухожилия. Зато в следующий раз самийа сделал все по науке и даже нашел подходящую мелкую заводь с теплой водичкой. Яхья говорил, что хватились они его слишком поздно: вокруг уже все плавало в кровище. Еще он говорил, что выжить нерегиль не мог — из черного недельного беспамятства его кто-то вытолкнул. Впрочем, почему «кто-то»? Самийа метался в бреду и закрывал руками лицо, пытаясь скрыться от взгляда, который жег его сквозь ладони и сомкнутые веки, и даже в ночной тьме обморока заставлял скулить и шептать несвязные оправдания. Очнувшись, он сказал Яхье, что у ангела смерти на лице нет глаз — он смотрит крыльями, и глаз на них десятки. Потом две недели молчал. Шел, не глядя по сторонам, время от времени спотыкаясь и шлепаясь в дорожную пыль — но не позволял к себе прикоснуться.

Засов заскрежетал. Белые длинные пальцы поддели его, и деревяшка с грохотом упала на пол. Створки натужно заскрипели и разошлись, цепляя неровный камень порога. Между ними, уцепившись за дверные кольца руками, как нетопырь лапами, повис нерегиль. Паскудно улыбнувшись сидящему у алтаря Аммару, тварь уставилась на то, что лежало на Камне.

Полированные ручки свитка с Договором отблескивали в свете масляной лампы в ближайшей нише.

Аммар потеребил кисточку шнура печати, свисавшую с алтаря над его плечом, и ехидно поинтересовался:

— Ну что? Хочется да колется?

За спиной у нерегиля, в небе над ивой висела желтая луна величиной с перезрелую айву. Самийа отбрасывал взлохмаченную длинную тень — спутанная всклокоченная грива колыхалась в любопытном верчении головы. Гадина с интересом осматривала внутренность масджид. Налюбопытствовавшись, самийа снова уставился на развернутый на алтаре Договор. Ну-ну, что ты придумал на этот раз, давай поглядим.

— К тебе гости, Аммар.

В темноте у ступеней масджид что-то стояло. Приглядевшись, Аммар узнал треугольные очертания паланкина.

Боковая циновка откинулась, изнутри кто-то выглянул. Аммару показалось, что профиль был женским.

Оказалось, он угадал. Женщина словно вытекла наружу и медленно поднялась на ноги. Потом развернулась лицом к масджид и пошла вверх по ступеням. Когда ее лицо показалось над порогом, Аммар уже знал, кто это будет.

— Зачем ты это сделал, о хабиби?

«Любимый».

— Зачем ты отослал меня?

Нерегиль посторонился, пропуская ее в дверной проем. Наглухо замотанная в искабэ фигура заколебалась в желтом лунном свете. Женщина ломала руки и оглядывалась. Казалось, она нетвердо держится на ногах.

Аммар поднялся и подошел к дверям.

— Ты обещал, что пришлешь за мной не позднее осени…

Он навещал Наилю у нее дома, в пригородной усадьбе, пользуясь попустительством прислужниц и управляющего. Ее братья вечно находились в отъезде — купцы всегда в отъезде. Когда оказалось, что Наиля ждет ребенка, он задумался: а нужен ли ему сын от простолюдинки? Аммар слишком хорошо помнил, как плохо иметь единокровных братьев — и сколько из-за родства по отцу может пролиться крови. Его наследником будет сын от благородной женщины — и что ему делать со старшим братом от простой наложницы? И он приказал отослать женщину подальше, в глухомань — и там продать кому-нибудь в харим. Наиля была красивой и ласковой, из нее получилась бы преданная и покладистая жена. И плодовитая к тому же — он занимался ей четыре месяца, и поди ж ты, она уже понесла. Он хотел как лучше: в конце концов, она была всего лишь дочерью купца и сестрой купца — место второй жены в хариме какого-нибудь толстосума ей было определено самими звездами, и то при самом благоприятном раскладе. Учитывая то, что она уже потеряла девственность и носила ребенка. Впрочем, ей было не более семнадцати, и при взгляде на ее грудь любой мужчина ощутил бы огонь в чреслах.

Ему доложили, что женщина поплакала, а потом утешилась. Ее продали? — поинтересовался он. Да, последовал ответ, она в хороших руках.

Тень на пороге качнулась — послышался всхлип.

— Почему ты не взял меня к себе, как обещал?

— Разве ты не попала в хорошие руки? Мне сказали…

— Ах да, тебе сказали… — ядовитый шепот нерегиля заползал ему в уши, как сколопендра. — Тебе не солгали, Аммар. Она действительно попала в хорошие руки — в руки Всевышнего.

— Нет, — Аммар замотал головой, отступая.

— Зачем ты не вступился за меня и не объявил о нас? — голос звучал странно, женщина пришепетывала и с трудом выговаривала слова.

— Я… не…

— О любимый, почему, почему… мои братья взяли меня у тех людей и отвезли в горы…

Аммар попятился, а женщина, пошатываясь, перешагнула черту порога и вошла в масджид.

— Что они с тобой сделали? — обреченно спросил он.

— Они забросали ее камнями в колодце, — отозвался холодный голос самийа.

В тот же миг в масджид стало светло, как днем. Женщина протянула к нему руки, и Аммар увидел, что ее рот разбит и в нем не хватает зубов, череп проломлен надо лбом, руки и ноги перебиты, а искабэ заляпано кровью. Шатаясь и вихляя изломанными членами, Наиля пошла к нему, протягивая грязные руки. Правая изгибалась под странным углом — над запястьем из порванной кожи выглядывала кость.

Аммар уперся спиной в алтарь и понял, что это конец.

— Всевышний, — прошептал он, — я недостоин. Я недостоин ни прощения, ни власти, ни жизни. Я червь и прах. Возьми мою жизнь, Всевышний, но спаси мой народ. Спаси его ради тех, кто не заслужил смерти под мечами джунгар. Если найдется в Аш-Шарийа десять праведных, ради десяти праведных помилуй нас, о Всемилостивый и Милосердный.

Лицо Наили приблизилось вплотную.

— Поцелуй меня, о хабиби, — прошептали разорванные синие губы.

Петух заорал так, словно его хотели зарезать. Лицо женщины пошло волнами и лопнуло вспышкой.

Квохтанье куриц заглушил вопль нерегиля.

Аммара дернули за плечо и потянули куда-то в сторону и назад. Потом он увидел себя уже за Камнем — свиток Договора разматывался вниз, буквы вязи начинали расчерчиваться тонкими линиями слепящего сияния. Строка за строкой, они загорались нездешним светом:

"Я клянусь служить халифам Аш-Шарийа преданно и верно, и ежели понадобится, на щадя силы и жизни;

Я клянусь не причинять вреда халифу Аш-Шарийа, ни словом ни делом ни замыслом ни умыслом;

Я клянусь не вступать в сговор против Аш-Шарийа и не держать руки врагов Аш-Шарийа;

Я клянусь Престолом Всевышнего, что стану охранять Престол Аш-Шарийа и народ этой земли, верующих и не верующих, ибо все твари дороги Всевышнему;

И пусть халиф Аш-Шарийа не потребует от меня службы против моей чести, и не сделает меня через свой приказ преступником перед заповедями Всевышнего;

И ежели нарушу я эту клятву, да покарает меня Судия, а ежели исполню, то пусть повелитель верующих наградит меня щедрой наградой".

Когда отзвучало последнее слово, Аммар понял, что клятву мерно зачитывал чей-то металлический высокий голос. Илва-Хима вышел у него из-за правого плеча и встал у Камня. По левую руку золотой статуей застыл лаонец.

— Запечатывайте, — снова зазвенел железом голос, и Аммар увидел, что это говорит Илва-Хима.

Самийа хрипел и брыкался в чьих-то руках, но его подтащили к Камню и прижали обе ладони к поверхности алтаря. Из-под левой потекли струйки крови. Нерегиль пронзительно закричал и выгнулся, как страшной боли.

— Левую руку, — приказал Илва. — Приложите к Договору его руку силы.

Хрипы, крик. Темно-красные струйки потекли по пергаменту. Вдруг крики оборвались, нерегиль замолчал, слышалось только его трудное, загнанное дыхание.

— Я, Илва-Хима, свидетельствую заключение Договора с этим самийа.

— Я, Морврин-ап-Сеанах, свидетельствую заключение Договора с этим самийа.

Аураннец, а потом лаонец подали кому-то ладонь: лезвие кинжала оставляло красные полосы, которые стали быстро набухать каплями. Приложив камни перстней к ране, маги оставили кровавые оттиски на пергаменте по обе стороны от истекающей красным ладони нерегиля — ее намертво прижали к свитку, но, похоже, самийа уже не мог сопротивляться и бессильно висел в руках у стражников.

— Теперь читай, — снова прозвенел голос Илва.

Аммар выдохнул и четко произнес:

— Я, Аммар ибн Амир, халиф Аш-Шарийа, свидетельствую заключение этого Договора и запечатываю его следующими Именами Всевышнего: Милостивый, Величайший, Миротворящий, Дарующий безопасность…

И вот тогда нерегиль закричал. Закричал так, что люди, слышавшие его, не могли забыть услышанное до конца жизни и молились о том, чтобы ни они, ни их близкие никогда не испытали бы мучений, заставляющих живое существо исходить в таком крике.

К тому времени, как Аммар произнес последнее, девяносто девятое Имя, нерегиль потерял голос и только хватал ртом воздух, как пойманная рыба. На пергамент опустилась Большая печать, раздавив сургучный оттиск с пропущенным внутри шнуром. Стражники отняли от свитка сведенную судорогой ладонь самийа.

Взяв свиток Договора за обе ручки, Аммар смотал его и сделал знак стражникам отпустить нерегиля. Тот обвалился на пол, не издав ни стона, ни звука.

— Отнесите это в сокровищницу, — приказал Аммар, перекладывая свиток на бархатную подушку. — Объявите, что этот день и два дня, последующих за этим днем, — дни праздника. Раздайте милостыню и пусть все нуждающиеся придут к воротам дворца, чтобы получить еду и одежду. Наши уважаемые гости получат обещанную награду, и пусть никто не сможет упрекнуть меня в скупости, — оба мага благодарно склонили головы.

Обойдя Камень, Аммар посмотрел себе под ноги.

Самийа лежал на боку, не подавая никаких признаков жизни, волосы, залепившие мокрое от крови и слез лицо, не шевелились дыханием. Намертво сжавшиеся в кулаки руки едва высовывались из рукавов грязной дорожной накидки.

— Пусть… он… лежит здесь. Когда очнется, передайте ему мой приказ привести себя в порядок и присутствовать на пиру.

Аммар перешагнул через скорчившееся тело и пошел к выходу из масджид. Двор перед его глазами заливало утреннее солнце.

Столпившиеся во дворе люди стали опускаться на колени, кланялись, касаясь лбом земли. Отовсюду слышались слова благодарности Всевышнему — и почему-то плач. Аммар протер засыпанные песком бессонницы глаза и заметил Яхью — тот стоял на коленях прямо перед ступенями лестницы. Его старый наставник тоже плакал.

— Поднимись, учитель, — Аммар протянул к нему руку. — И почему по твоим щекам текут слезы, ведь сейчас время радости?

Астроном лишь покачал головой, продолжая глядеть ему в лицо.

Дойдя до пруда под Старой Ивой, Аммар посмотрел на свое отражение в воде и понимающе кивнул. Его черные волосы девятнадцатилетнего юноши стали седыми, как у дряхлого старика.

…Среди грохота бубнов и свиста флейт можно было разговаривать спокойно, не опасаясь быть подслушанными.

— Откуда он узнал? Откуда он узнал все это?

Яхья осуждающе покачал головой:

— О мой повелитель, ты задаешь праздные вопросы. Какая польза тебе выйдет, если ты узнаешь ответ?

— Я и так знаю ответ, — мрачно сказал Аммар и подлил себе еще вина. — "Ключ запирает, но и отпирает тоже", "он имеет право призвать любых союзников", — эти сумеречники мне сказали истинную правду. Вот только забыли упомянуть, что они и есть те самые союзники и отпирающий ключ. Хорошо же они подготовились, все разузнали…

— Они исполняли свой долг, и ты не вправе винить их, — мягко заметил старый астроном. — У аль-самийа свои законы, и это не законы людей. Мы попросили их помочь в этом деле — они и помогли, но так, как принято у них в Сумерках…

К вечеру второго дня праздника у Аммара начала слегка кружиться голова — в обычные дни он не позволял себе одурманиваться вином. К тому же над садами Ас-Сурайа плыл одуряющий аромат роз. В плещущей воде огромного, длинного, в двадцать зира пруда отражались черные свечи кипарисов и огонь факелов и ламп.

Поэтому он не сразу заметил, что в Павильоне лилий стало необычно тихо. Потом он увидел, что у края ковра стоит на коленях его доверенный раб, Хисан.

— Почему у тебя перекошено лицо, о Хисан? — пытаясь шутить, спросил Аммар.

Шутка не удалась, а холодок, поселившийся под сердцем с самого рассвета, превратился в склизкую огромную жабу. Жаба толкалась в груди — Аммар понял, что самые нехорошие его предчувствия начинают сбываться.

— Во Дворе Приемов гонец, о повелитель, — Хисан заплакал.

И положил на ковер окровавленный грязный сверток из когда-то зеленого шелка. Аммар извлек оттуда свиток и углубился в чтение.

Потом поднял голову и посмотрел на раба. Хисан был родом из Мерва. Если верить письму — и гонцу, ожидавшему смерти за дурные вести в нижнем дворе, — Мерва, жемчужины Хорасана, больше не было. Луну назад его взяли джунгары.

— Где… он? — поинтересовался Аммар у командующего Левой гвардией.

Сардар аль-Масуди ответил с низким поклоном:

— Там, куда ты приказал его отвести, мой повелитель. В Алой башне.

— Передайте ему мой приказ быть в Львином дворе до окончания этой стражи. Я собираю военный совет.

Аммар помолчал и добавил:

— И пусть Всевышний поможет ему оправдать мое доверие. Потому что если он не сумеет отбросить джунгар, клянусь четвертым Именем, именем Судии, — я повешу его на том, что осталось от стен Мерва, за ноги.