…Шлепнувшись на подушку, Абд-аль-Барр, катиб военного ведомства, поднял тучу пыли. Раскладывая перед собой принадлежности для письма и бумагу, он задумался о нерадивости смотрителя дворцовых покоев: а если треснуть по ковру, какая туча подымется? Хорошо, что повелитель верных избрал местом сбора военного совета открытый свежему воздуху Львиный двор — над городом давно сомкнулась ночь, и прохлада позволила всем рассесться не во внутренних комнатах, а в самой галерее вокруг знаменитого фонтана.

От размышлений Абд-аль-Барра отвлекли шум и перешептывания. Все, кто успел рассесться на коврах и подушках, смотрели в одну сторону.

Между Хасаном ибн Ахмадом, командующим Правой гвардией, и Сардаром аль-Масуди, командующим Левой гвардией халифа, уселся некто еще не знакомый катибу. Абд-аль-Барр присмотрелся и понял, что видит источник недельного переполоха дворца и столицы, самийа, вывезенного из западных земель Яхьей ибн Саидом. Ничего особенного катиб не разглядел: самийа как самийа, в ведомствах посланий, хараджа и имений халифа лица из аль-Самар мелькали куда как часто.

Вошел повелитель верующих и все отдали земной поклон. Аммар ибн Амир сел лицом к востоку и подал знак начинать.

Многие потом говорили, что халиф зря сохранил жизнь гонцу, принесшему известие о взятии Мерва. Впрочем, многие соглашались, что Аммар ибн Амир проявил великодушие и милосердие перед лицом Всевышнего.

Гонец, пыльный и потный, в затрепанной накидке поверх кольчуги, рассказывал об ужасающем поражении и страшной осаде города. Джунгары пришли большой силой, двадцатитысячным войском. Впрочем, их передовой отряд насчитывал не более трех тысяч всадников. Разграбив усадьбы и замки в окрестностях города, джунгары взяли богатую добычу и множество пленных и повернули назад…

Абд-аль-Барр записывал речь гонца, и его перо резво бежало по бумаге в свете ламп.

Потом случилось то, что случилось, и катиб, повидавший на своем веку многое и служивший уже второму халифу, сначала не поверил своим глазам.

Чужеземный самийа хлопнул в ладоши и жестом прервал речь гонца. Воин, обращавшийся к халифу, застыл в ужасе и недоумении, так и оставшись стоять на коленях и с открытым ртом.

— Я не понял, — на хорошем аш-шари заявил самийа.

Воистину, доставленное Яхьей существо являлось бедствием из бедствий и источником неурядиц. Между тем, наглое приобретение дома халифа продолжило, совершенно не стесняясь вздохов ужаса и обращенных на него уничтожающих взглядов:

— Я ничего не понял и не могу слушать дальше, не получив ответов на свои вопросы.

Повелитель, сохраняя спокойствие, вдруг спросил:

— Как тебя зовут?

Самийа пропел свое чужеземное имя. Все пожали плечами и переглянулись — чего сказал, разобрать было можно, да не особенно хотелось.

— Тарик, — кивнул халиф. — Здесь тебя будут звать Тарик.

Лицо самийа скривилось в кислой и злобной гримасе. Затем неверное порождение сумерек прошипело:

— Если ты все равно хотел подарить меня собачьей кличкой, зачем просил назвать имя?

Во дворе повисло страшное молчание. Абд-аль-Барр увидел, как с кончика его носа на бумагу падают капли пота. За куда меньшее проявление неуважения к халифу распинали на мосту через Тиджр.

Повелитель правоверных, между тем, совершенно не изменился в лице и невозмутимо ответствовал:

— Ты хотел спросить, Тарик? Спрашивай.

Самийа посмотрел-посмотрел, потом пожал плечами и спросил:

— Когда взяли город?

Халиф обратился к гонцу:

— Отвечай.

— Луну назад… — растерянно ответил гонец, не понимая, кому отвечать, и если отвечать язычнику из Самар, то как к нему обращаться. — Луну назад, о мой повелитель, — гонец все-таки решил обратиться к халифу.

— Отвечай ему, — халиф показал в сторону неподвижно сидевшего самийа. — Называй его «господин».

Как это ни странно, существо из сумерек учтиво склонило голову в знак признательности.

— Луну назад… господин, — гонец опасливо развернулся в сторону нового собеседника.

— Почему мы узнаем о взятии крупного города только месяц спустя?

— Может, потому, что у нас нет волшебных зеркал и птиц? — подал голос прославленный полководец Тахир ибн аль-Хусайн, и все засмеялись.

Самийа, однако, не разделил всеобщего веселья:

— А может, потому что у вас нет службы, которая бы доставляла известия и послания? Нет ничего проще, чем устроить почтовые станции в каждом крупном городе. И завести почтовых голубей для сокращения расстояний. Так можно доставить послание в пять дней — а не за месяц.

Воистину, сегодняшний вечер обещал быть вечером чудес и необычных свершений. Абд-аль-Барр записал и эти дерзкие слова, размышляя, не отрубят ли ему руки и уши, — за то, что не отвалились сами от стыда. А ведь он мог сказаться больным…

— И еще, — не унимался этот ужас ночи, — как так вышло, что враг подошел к городу, отстоящему на тридцать фарсахов от рубежей — если я могу верить вашей карте, конечно, — так вот, как так вышло, что двадцатитысячное войско врага перешло границу незамеченным?

— Жителей Мерва предупредили о набеге, многие успели спрятаться за стенами, — растерянно ответил гонец.

— Какие действия предприняли командующие гарнизонами пограничных крепостей? Где была разведка? Когда по степи идут двадцать тысяч всадников, это очень заметно, не правда ли? Почему жителей не предупредили заранее? Почему окрестности города кишели людьми?

Во дворе наступило долгое молчание, только ветерок качал занавески и трещало пламя светильников.

— Пограничных крепостей?… — отозвался наконец окончательно сбитый с толку гонец. — Каких… крепостей?

Лицо самийа скривилось в непередаваемой гримасе презрения:

— Я что, плохо говорю на аш-шари? Я непонятно спрашиваю?

— Мы высылаем в ничейные земли дозорных, — ответил, наконец, Сардар-аль-Масуди.

— Как выглядит ваша граница со степью? — резко спросил самийа.

— Как полоса ничейной земли, — вмешался Тахир ибн аль-Хусайн. — Говорят, что раньше там тянулись пустыни и солончаки, но уже во времена моего деда эти земли зазеленели — и кочевники переправляются через них большой силой.

— Понятно, — процедило исчадие ада и сделало гонцу знак продолжать.

Явно сбитый с толку, бедняга продолжил:

— Так вот, наместник вывел свой отряд из города и повел его против джунгар. А джунгары заманили его в ловушку: они сделали вид, что обратились в бегство и бросили всю свою поклажу и всех своих женщин, и воины наместника стали заниматься брошенной добычей…

И тут это бедствие из бедствий снова хлопнуло в ладоши.

— Почтеннейший, я правильно вас понял: воины наместника, вместо того, чтобы продолжать преследование врага, остановились для грабежа и мародерства?

— Это возмутительно! — крикнул кто-то из задних рядов, и все разом зашумели, узнав голос. Очередного издевательства не потерпел Хакам аль-Систани — видно, сердце старого воина переполнилось заслуженной обидой. — Луна не видывала подобных речей! «Грабеж»? "Мародерство"? Повелитель, кто этот бледномордый ублюдок, что ты позволяешь ему вести такие наглые речи?

Самийа вскочил, на его плечах немедленно повисли оба командующих гвардией, кто-то в сердцах треснул кулаком по подушке и собрание немедленно окуталось облаком пыли.

— Молчать, о дети гиен и порождения шакалов! — рявкнул халиф и тоже ударил кулаком по ковру.

Пыль окутала и его, и все потонуло в проклятиях и чихании. Когда крики и пыль улеглись, повелитель верных сурово оглядел дерзкого самийа и сказал:

— Ты хотел задать вопрос — и я позволил тебе сделать это! Но я не позволял тебе никого оскорблять!

Они долго смотрели друг на друга, человек и самийа, тяжело дыша и взвешивая в уме колкие слова, как дротики. Наконец, бледный, как сама смерть, сумеречник сказал:

— Я понимаю так: если отдан приказ преследовать врага, то его следует исполнять. Все остальное — добыча в том числе — может подождать. Почему вы позволяете своим воинам отвлекаться на… дележ имущества?

— Потому что это священное право воина! Имущество врага принадлежит победителю! Почему мы должны проходить мимо брошенного добра и щадить девственность пленниц?! — взревел старый Хакам под одобрительные возгласы.

— Так они еще и с женщинами там успели поразвлечься? — зашипел самийа, подбираясь, как готовящаяся к броску кобра.

Старый Хакам и на это дал бы достойный ответ, но повелитель верных дал всем знак замолчать и спросил сам:

— Тарик, если воинам на походе запретить прикасаться к имуществу врага и к женщинам врага, то зачем они будут ходить в поход?

— Затем, чтобы выполнить приказ военачальника, — сообщил самийа.

Все начали было смеяться, но потом, глядя на халифа и сидящее перед ним существо, раздумали веселиться.

— А зачем им выполнять приказ военачальника? Какая им от этого выгода? — когда все затихли, снова спросил повелитель верующих.

— Никакой, — невозмутимо ответил самийа. — Воины сражаются не из-за выгоды и не из-за добычи. Это удел грабителей. Воин ищет чести и славы. Наградить храбрецов — дело благое. Но храбрость и доблесть нельзя купить обещанием развлечься с бабами в захваченном лагере.

— Мы вернемся к этому вопросу, — медленно проговорил халиф.

И гаркнул на гонца:

— Продолжай, о ущербный разумом!

Весь дрожа, бедняга завел свою повесть в третий раз, несомненно, молясь о благополучном завершении рассказа:

— Так вот, наместник отдал приказ вернуться в город, но молодой Абу Бакр с двумя сотнями всадников воскликнул: "Грязные собаки не уйдут от нас!" и бросился в погоню…

Но молитвы гонца не были услышаны.

— Что? Куда бросился? — ахнул самийа.

— Ну а тут что не так? — мрачно спросил его сидевший рядом Хасан ибн Ахмад.

— У этого Абу Бакра или как его там был приказ вернуться в город, — процедил сумеречник. — Или я плохо понимаю на аш-шари?! Он нарушил приказ, и ты еще спрашиваешь, "что не так"?! Его нужно повесить! В назидание другим придуркам!

— Абу Бакр погиб, — печально сказал гонец. — Джунгары заманили его в засаду.

— Вы уже несколько столетий имеете дело с кочевниками и до сих пор позволяете молодым Абу Бакрам попадаться в ловушку для глупых перепелов, — презрительно сморщился самийа.

— Наместник не имел власти приказать Абу Бакру остановиться, — терпеливо стал объяснять чужаку очевидное Хасан ибн Ахмад. Видно, Всевышний одарил командующего Прав ой гвардией изрядным запасом терпения. — Абу Бакр — из рода Бени Умейа, он знатнее наместника Мерва, Бени Умейа держат земли к северу от Мерва и войска повелителя верных должны спрашивать разрешения на проход через их земли — ведь Бени Умейа ведут свой род от сына Али…

— Я понял, — мрачно перебил командующего сумеречник.

— Что ты понял? — спросил халиф.

И самийа поднял глаза на повелителя правоверных и сказал:

— У тебя не государство, а хлам, не армия, а сброд, и если ты хочешь моей помощи, то тебе придется дать мне право упорядочивать и упразднять все, что я сочту нужным. Раньше на вас налетал сброд, вооруженный хламом. Твои отряды были лучше снаряжены и могли дать отпор этой шелупони. Но судя по донесению, которое привез этот человек, ваши нынешние противники умеют нападать строем и возвращаться в строй и действуют четко и согласно приказам. Если ты не противопоставишь им настоящую армию и настоящую власть, всадники из степи вас сметут.

В ужасе все присутствующие ждали ответа повелителя. Многие уже придумывали, какой казни предложить подвергнуть дерзкую тварь. Халиф, меж тем, продолжал перебирать четки и смотреть на своего собеседника задумчиво и без тени гнева. Потом кивнул и сказал:

— Действуй.

* * *

Из рассказов о деяниях правителей и хроник:

"Рассказывают, что Тарик аль-Мансур и халиф Аммар ибн Амир долго не ладили. Однажды, сидя в собрании мужей, Тарик показывал, как надо укрепить южную границу, построив вдоль нее линию укреплений и поселений-рибатов:

— Замки должны отстоять друг от друга так, чтобы огонь, зажженный в одном из них, был виден в другом, и так по цепочке они могли бы передать известие о набеге врага. И от границы до самой Мадинат-аль-Заура мы должны устроить стоянки барида для гонцов и осведомителей, чтобы люди халифа могли брать там свежих верблюдов и лошадей и известия поступали бы в столицу в кратчайшие сроки.

В ответ на что халиф Аммар ибн Амир сказал:

— Не один десяток лет пройдет, прежде чем мы сможем сделать, как ты говоришь.

А Тарик ответил:

— Мне все равно, сколько времени вы, смертные, потратите на исполнение этого замысла. Двадцать, тридцать, сорок лет — для меня лишь мгновение между сменой весны и лета.

Тогда халиф сказал:

— Я бы тоже хотел увидеть свою землю устроенной и под надежной защитой. Но я смертен и даже двадцать лет для меня — большой срок.

Тарик ничего не ответил, а затем поклонился и принес свои извинения. С тех пор с людьми он говорил о времени как человек, не заглядывая далеко в будущее и безо всякого высокомерия."

Ибн Кутыйа, "Книга усмирения пороков".

* * *

О том, что Мерв — вернее, то, что осталось от Мерва, — близко, стало понятно по виду дороги: в разбитых колеях ворочались арбы и тележки поменьше, ревели волы и ослы, квохтали в клетках куры и ревели дети. Люди уходили из Хорасана на север, волоча за собой семьи, подгоняя скотину — и в страхе оглядывась назад, не идут ли джунгары.

Впрочем, облако пыли над армией Аммара приводило их в неменьший ужас: феллахи с криками убегали с дороги в холмы и дичающие поля с несобранной пшеницей. Один вид белых султанов на шлемах всадников и блеск копий разгоняли толпу беженцев, как ястреб цыплячий выводок — в пыли когда-то оживленного древнего торгового пути оставались увечные и старики, потерявшиеся дети, брошенная поклажа и непроходимо глупые стада овец, которых следовало пережидать, как нудный дождь в сезон муссонов: кучерявый серый блеющий живой ковер перетекал с одной обочины на другую, и наконец втягивался в рыже-серые впадины каменистых холмов.

Поговаривали, что в Мервской долине и на плоскогорье Хисма стервятничают шайки работорговцев, хватая тех, кто отстал, потерял родственников или, на свою беду, шел один. Рассказывали о вопиющем случае нападения на караван, везший харим купца, который бедняга вовремя успел отослать из города. После падения Мерва ехавшие под невеликой охраной женщины и дети остались без отца и родичей, за тех, кто уходил из города на север, больше некому было вступиться. Их быстро прибрали к рукам люди из Басры, и родственники одной из жен, родом из Табука, долго потом пытались найти следы молодой женщины — но она, попав в руки перекупщиков, так и затерялась на забитых испуганными людьми дорогах и, видимо, уже рожала детей новому господину.

Впрочем, участь молоденькой вдовы, перепроданной против воли и законов, вызывала зависть, а не сострадание. Когда джунгары взяли город, они вывели всех жителей, не разбирая пола, состояния и возраста, за стены. Они отвели в сторону несколько сотен ремесленников и детей обоего пола — их потом угнали в рабство. Остальных мужчин, женщин и детей джунгары разделили между собой и перебили. Говорили, что погибло больше семидесяти тысяч человек, оросительные каналы и Мургаб текли красным. Трупы выстилали землю от горизонта до горизонта, и неба не стало видно из-за стервятников. Джунгары ушли, оставив в живых не более пяти сотен человек, по какой-то странной прихоти назначив наместником Зияда-аль-Дина, племянника погибшего при штурме губернатора, — видимо, сочтя его достаточно тупым и безвредным, чтобы управляться с рахья, скотом, — так джунгары называли всех, кто не пас скот, как они, а обрабатывал землю. Зияд-аль-Дин обязался платить дань хану Булгу в южных степях, и поговаривали, что после ухода джунгар на развалины города потихоньку стал сползаться выживший в бойне народишко, и теперь в Мерве ютятся тысяч шесть обитателей.

…Черные тучи в затянутом перистой дымкой выцветшем небе оказались стаями птиц: самая большая кружила над серым иззубренным венцом стен цитадели Мерва, еще пять — над предместьями, и много-много стаек поменьше вилось над островками зелени на красно-коричневом платке равнины — видимо, над вырезанными усадьбами. Садовая, Плодоносная долина — Вега, так ее воспевали поэты. С холмов было видно, что птицы то опускаются к земле, то взлетают, и то и дело дерутся между собой.

На подходе к городу выяснилось много нового. Оказалось, что за три месяца, прошедших со времени падения города, джунгары успели наведаться в Мерв еще раз. Это случилось две недели назад. К городу подошли джунгары, не участвовавшие в осаде и штурме, и потребовали от Зияда-аль-Дина своей доли в убийствах жителей. Они перебили всех, кого сумели выловить на равнине, и подступили к городу. Говорили, что Зияд-аль-Дин закрылся в полуразрушенной пожаром и предыдущим штурмом цитадели и отбивался до последнего. Но не отбился.

Тарег стоял перед огромным каменным чаном-альхибом, в который рачительные земледельцы собирали дождевую воду. Широкие и длинные водоемы тянулись один за другим — облицованные изнутри желтовато-серым песчаником, надежной кладки, они не давали полям засохнуть в жаркие летние месяцы, когда вода в оросительных каналах стоит низко-низко. Шесть больших, на совесть врытых в землю, чанов перед воротами Водомеров.

Сейчас над ними не видно было неба из-за мух. Да и того, что в них еще лежало, тоже не было видно — по той же причине. Стервятники сорвались с водоемов на площади Водяного суда тучей, оглушающей граем и хлопаньем крыльев. Мухи остались, продолжая занудно гудеть над подсохшими буро-красными заводями. Уровень… жидкости… в чанах упал — на стенах остались полосы, отмечающие более высокие степени наполненности кровью. Самый верхний уровень отчертился прямо под каменным парапетом альхиба. Впрочем, камни площади тоже пятнали бурые разводы — видимо, кровь переливалась и через край. Уцелевшие говорили, что джунгары связывали жителей как верблюдов, за шею, по десять-двадцать человек, и бросали в чаны — потом в ход шли стрелы, дротики, копья и ножи.

Из тягучей густой бурой жидкости виднелись спины, торчали руки и локти, в маслянистых лужах плавали длинные женские волосы. В соседнем чане лежавшие сверху трупы были сплошь детскими — распухшие младенцы плавали как дохлые котята, трупы детей постарше все оказались сплошь расчлененными.

Нерегиль снял шлем и склонил голову.

— Засыпьте их, — приказал он молоденькому каиду, зачарованно таращившемуся вниз, в мушиное гудение.

— Да, сейид, — как во сне, ответил паренек и тоже снял шлем с белым султаном.

— Саид, — нерегиль хлопнул в ладоши, выводя мальчишку из полуобморочного состояния. — Возьмите себе в помощь десяток Мухаммада и всех, кого найдете из местных жителей.

— Да, сейид, — ненамного бодрее пробормотал юноша и отправился выполнять приказ.

По булыжнику площади зацокали копыта. Аммар спешился у него за спиной и долго смотрел вниз.

— Нравится? — вдруг с неожиданной ненавистью спросил человек. — Поделом нам, правда? Так ты кричал?

— Это были пустые и глупые слова. К тому же, я не знал, что здесь тоже есть ирчи.

— Кто?..

— Ирчи. Твари, похожие на людей, но не люди. Их единственная радость — убийство и мучения других живых существ. Любытно, что размножаются они тоже как люди…

— Это джунгары, — устало проговорил человек. — Кочевники как кочевники. Желтолицые, круглоголовые, с косенькими узкими глазками, низенькие, вонючие и кривоногие. Это люди, Тарик.

— Я такое уже видел, Аммар, — твердо сказал нерегиль. — Много раз. Там, на западе. Ирчи именно так и выглядят. И это — не люди.

Им пришлось потрудиться, чтобы найти место для ставки и лагеря. Сначала пришлось рыть зиру за зирой длинные глубокие рвы — глубокие, чтобы из могил не вылез мор, обычно косящий тех, кто остается в живых после гибели города.

Когда мертвые ушли к мертвым, пришлось устраивать немногих живых: из канав, из подвалов сожженных домов выползали, пошатываясь, люди и плелись к кострам — выпрашивать еду. Аммар мысленно благодарил Всевышнего, что пока может уделить этим несчастным хотя бы толику провизии. А также поблагодарил Всевышнего за то, что выживших при втором штурме Мерва осталось так мало, что ему не пришлось никому отказывать. Пока.

На сегодняшнем военном совете предстояло решить, как поступить дальше. Хасан ибн Ахмад и Тахир ибн аль-Хусайн стояли за то, чтобы оставить в Мерве гарнизон и наместника, а затем пройти к Фейсале, дрожащей в ожидании набега, укрепить тамошний гарнизон, и так же поступить с Хатибой и Беникассимом. Если джунгары сунутся еще раз, мы будем наготове, — многим этот план казался и разумным, и осторожным. В конце концов, джунгары пришли с силой двадцати тысяч конных. В войске Аммара, спешно собранном из отрядов гвардейцев-ханаттани, не было и пяти тысяч копий. Новый набег — да не попустит этого Всевышний! — следовало переждать под защитой надежных стен Фейсалы или Хатибы.

…Во внутреннем дворе уцелевшей от огня и расчищенной от трупов прежних обитателей усадьбы уже собрались все военачальники и сардары войска. Повелитель, впрочем, еще не выходил. Кто-то сказал, что халиф ждет каких-то известий от самийа. Сумеречника нигде не было видно. Потом прибежал мальчик-невольник и передал всем волю повелителя: сейчас подадут вино и напитки, всем ждать и не расходиться. Мальчишку засыпали вопросами, и тот с гордостью доверенного раба признался: самийа понесло в город. Он что-то там ищет. И все теперь должны ждать, что же он там, среди окоченевших расклеванных трупов и крыс, найдет.

…Саид оскользнулся и упал на четвереньки, как кошка, — оторвав от пола ладони в перчатках, он боязливо осмотрел их: никто не мог поручиться, чем был заляпан пол этой комнаты на втором этаже разоренного дома в предместье. Разрубленная дверь висела на одной петле, ставни окна болтались снаружи, как вывернутые в суставах руки — Саид уже знал, почему. На изразцовой плитке внутреннего дворика лежали трупы трех женщин и двоих детей. Их поддели на копья и выкинули из окна. Они погибли еще в первую осаду — тела по летней жаре раздулись до безобразных размеров и уже давно лопнули, выпустив всю гнойную влагу.

Юноша поднялся на ноги и огляделся. Самийа стоял в двух шагах от него, в опоясывающем галерею коридоре, на пороге другой комнаты — и на что-то смотрел. Затем тряхнул головой, поправил закрывавший нос и рот платок — и вошел. Саид поправил ткань платка у себя на носу и решил не отставать.

Переступив порог комнаты, понял, что зря он это сделал. Надо было подождать снаружи. Но выбегать и тошниться в углу было стыдно — в конце концов, он каид гвардии калифа, к тому же не просто гвардии — корпуса ханаттани.

Комната оказалась хозяйской спальней — в ней стояло роскошное ложе на кипарисовых ножках. Шелковые простыни оливкового шелка, зеленое шелковое же покрывало, подбитое мехом норки, — все было сбито и смято. Среди вороха переливающихся тканей лежало тело девушки — а вот она умерла, похоже, недавно. Возможно, она пыталась пережить второй набег, спрятавшись в уже разоренном доме, — видно, надеялась, что в разграбленное жилище джунгары не войдут. Во всяком случае, та одежда, которая на ней оставалась, была одеждой бедной крестьянки — некрашеное полотно химара, грубая рубаха, юбка — впрочем, юбки на ней как раз не было. Химар был, а юбки не было. Видимо, ее насиловали долго и не по разу — даже у разлагающегося трупа видны были потеки крови между ногами. Потом ей вспороли грудную клетку и вырвали сердце. Говорили, что джунгары любили этим заниматься на спор — у кого ловчее получится, и сколько раз отрезанное от артерий сердце сократится в руке. Оказывается, джунгары умели считать.

Самийа опустился на колени рядом с телом и взял в руки свесившуюся с кровати черно-фиолетовую кисть. Рука девушки было сжата в кулак. Приглядевшись, Саид заметил, что в кулаке что-то зажато. Самийа что-то зашептал, платок у него на губах зашевелился — и скрюченные в мертвой хватке пальцы разжались. На пол со стуком упал какой-то предмет. Саид понял, что это такое, и облегченно вздохнул — они нашли, что хотели, в мертвом городе среди мертвецов.

… - Это называется пайцза, — сообщил паренек-толмач.

Аммар про себя подивился и даже позавидовал мальчишке — не каждый сумел бы пережить то, через что довелось пройти этому одиннадцатилетке, и уж точно не каждый бы сумел сохранить после всего пережитого беззаботный и веселый нрав.

Пять лет назад Ханида — так звали мальчика — вместе с матерью увели в рабство джунгары. Мать, не выдержав тяжелой работы и суровой степной зимы, умерла через год плена, а Ханид выжил. Повезло. Потом ему повезло еще больше — мимо стоянки джунгар проходил караван купцов, а год был голодный. Хозяин юрты решил, что зарезать Ханида на мясо будет не так выгодно, как продать, — и уступил мальчика купцам за мешочек соли. Так Ханид вернулся в Аш-Шарийа, пусть рабом, но вернулся. Потом ему снова повезло! Как-то купец пришел с ним к кади Беникассима по своим делам, а кади поинтересовался, по какому праву купец из Хань удерживает в рабстве свободнорожденного верующего аш-шарита. Так Ханид получил свободу — а теперь и место при войске.

— Пайцза — это как наше письмо-фирман с печатью, — резво трещал паренек. — Это пайцза десятника, видите, медная!

— Я понял, — кивнул Аммар и, вспомнив про обстоятельства, при которых Тарик нашел… предмет, не смог избавиться от мысли: значит, их было по крайней мере десятеро.

Парнишка тем временем, разинув рот, вытаращился на самийа. Да, на наших южных границах сумеречников почитай что и не увидишь. Нерегиль, кстати, на таращенье пацана не обращал ровно никакого внимания.

— Что ты хочешь с этим делать? — поинтересовался Аммар.

Тарик очень странно улыбнулся:

— Больше всего я опасался, что владелец пайцзы мертв. У джунгар жесткая дисциплина, за утерю значка его могли и казнить. Но наш любитель плотских наслаждений жив. И я узнаю, где он сейчас. И где сейчас его семья. Я все узнаю.

Последние слова самийа произнес так, что Аммар понял: это никакая не улыбка. Лицо Тарика сводит гримаса холодного, страшного, едва сдерживаемого гнева.

— Зачем нам это? Зачем нам грязная юрта одного джунгара?

— Затем, что рядом с нашим другом могут оказаться и все остальные герои осады Мерва. Я хочу знать, где они кочуют.

— Так, — Аммар начал понимать, что к чему, и это что к чему его скорее пугало, чем устраивало. — Ты что же, хочешь перейти тагру и напасть на джунгар в их степях?

— Да, а что?

— Ты с ума сошел! Так никто никогда не делал!

Самийа ничего не ответил, а занялся тем, что начерпал в умывальный таз воды из почти пересохшего фонтанчика — джунгары разрушили плотину Мургаба, и вода больше не поступала по арыкам в усадьбы Долины — и бросил туда медный кругляшик пайцзы.

Послеполуденное солнце бликами заходило в крошечных волнах на поверхности воды. В подсохшем, но еще живом саду оглушительно трещали цикады. На беленую ограду сада присела горлица и сказала свое "угу-гу, угу-гу". Из-за дверей во внутренние комнаты дома доносились голоса сардаров, покорно ждавших выхода повелителя верных.

— Смотри, — широко раскрывая глаза, прошептал Тарик, и серые полосы отражений взбаламученной воды зазмеились по бледному лицу.

Вода в потемневшем от старости медном тазу сверкнула и раскрылась зеленым ковром степи. Среди холмов белыми пупырышками виднелись юрты, там и сям паслись маленькие мохнатые джунгарские лошадки.

— Ну просто идиллия какая-то, — хищно усмехнулся нерегиль.

— Ну и как ты поймешь, где они кочуют? — взорвался Аммар. — Там, за тагрой, фарсахи и фарсахи зеленых холмов — и одинаковые юрты этих вонючих джунгар!

— У меня есть проводник, — очень серьезно, без тени насмешки, ответил самийа.

— Вот он вот, что ли? — Аммар кивнул на Ханида, ошалело следившего за тем, как халиф всех правоверных и нечеловеческое существо решают судьбы тысяч людей.

— Нет, — неожиданно расхохотался нерегиль, — не он!

В небе крикнул ястреб. Через мгновение огромный взъерошенный перепелятник спикировал Тарику на кожаный наруч.

— Я зову его Митрион. Он будет помогать нам, потому что эти твари сожгли его гнездо на стенах и подстрелили его подругу.

Сказать, что Аммар удивился, значило ничего не сказать. Аммар честно признался себе, что на этот раз он просто обалдел.

— Тарик. Ты хочешь, чтобы мы сейчас вышли к моим военачальникам, и я бы им сказал, что мы отправляемся в рейд по степным кочевьям джунгар, потому что только что в умывальном тазу я увидел стоянку одного из побывавших в Мерве ублюдков, а дорогу к победе нам будет показывать твой знакомый ястреб, у которого к джунгарам личные семейные счеты?

— Да, а что?..

Как Аммар и опасался, безмятежность нерегиля в отношении похода в степи разделили не все. По правде говоря, ее не разделил вообще никто.

Пока сардары вскакивали на ноги и, размахивая руками, поносили безумие самийа или упрекали его в недальновидности и опрометчивости, Тарик забавлялся с ястребом, не давая ему ущипнуть клювом палец. Когда все высказались, нерегиль пересадил птицу на деревянную резную балюстраду вокруг крошечного пожухлого цветника, разбитого во внутреннем дворе разоренного дома, и обратился ко всем присутствующим:

— Почтеннейшие! Единственный способ показать противнику, что его действия не останутся безнаказанными, — это перенести войну на его землю. Удерживая пограничные города, мы не осаждаем Большую Степь — это Большая Степь держит нас в осаде, уж поверьте моему горькому опыту, — тут нерегиль странно сморщился и закашлялся. — Если мы хотим защитить Хорасан, мы должны сделать две вещи. Первая — провести сейчас карательную экспедицию и уничтожить ирчи, которые с оружием в руках пришли на эту землю, желательно с семьями — эти твари имеют удивительные способности к размножению. Наш рейд должен быть быстрым и… удачным. Он должен внушить тварям мысль — возмездие неотвратимо.

Тарик обвел глазами слушателей и кивнул сам себе:

— Вторая задача — проводить такие рейды регулярно. Этих… существ… необходимо… прореживать. Мы должны где-то раз в три года выходить в степь и уничтожать их кочевья, не давая им подняться с колен. Они должны усвоить мысль: за тагрой их ждут только смерть и огонь, потому что только смерть и огонь приходят из-за тагры в степи. И тогда никому, даже самому отчаянному смельчаку, не придет в голову даже тень мысли перейти границу и ступить на землю аш-Шарийа. А если вдруг придет, то он очень быстро ее прогонит, — потому что к этому времени подоспеет очередная конная сотня и начнет выкашивать его кочевье.

Ястреб затоптался на балюстраде и захлопал крыльями. В истоме раннего вечера звенели цикады. Тарик еще раз окинул взглядом собрание и перешел к завершающей части своей речи:

— Я понимаю, что предложенный мною план может кому-то показаться безрассудным — но лишь на первый взгляд. Однако же если кому-то мои доводы представляются неубедительными, я готов уступить: в поход на улус хана Булга я зову с собой лишь тех, кто желает отправиться туда по доброй воле. Возможно, когда я привезу голову этого достойного воина на пике, мнение неприсоединившихся изменится. Вопросы, почтеннейшие?..

— Я бы хотел узнать вот что, — покрутил ус Тахир ибн аль-Хусайни. — Считаете ли вы, уважаемый, необходимым захват пленных? Не в этом походе, разумеется, а в дальнейшем?

Тарик подумал и сказал:

— Мой опыт общения с ирчи убеждает меня в том, что ирчи хороши только в мертвом виде. Впрочем, я допускаю мысль, что в Большой Степи могут обитать и размножаться другие племена, более похожие на человеческие. Если мы встретим там тех, кто может сойти за человека, что ж — я думаю, мы сможем найти им применение. Почтеннейшие, дороги Аш-Шарайа находятся в ужасном состоянии. Пленные кочевники вполне могут быть использованы при строительстве мостов и прокладывании дорог. В общем же и целом я полагаю, что население Большой Степи необходимо… упразднить.

Из рассказов о славных деяниях и хроник:

"Рассказывают, что в свой первый поход Тарик аль-Мансур выступил с четырьмя тысячами конных воинов. Враги же значительно превосходили войско Тарика в числе, и многие полагали, что аль-Мансур действует безрассудно. Вот почему перед началом похода все военачальники приступили к Тарику со словами: "Делай что хочешь, о сын Сумерек, но повелитель верующих не должен идти с тобой на верную смерть!" А халиф Аммар ибн Амир уже сделал свою саблю острой и выставил перед шатром щит в знак готовности выступить в поход. И Тарик сказал: "Удержите его". Но военачальники смешались и молчали. Тогда Тарик понял, что они опасаются гнева своего повелителя, и сказал: "Во имя Сумерек, я удержу его". И Тарик наслал на халифа волшебный сон, и когда пришло время выступать, запретил трубить в трубы, дабы сон не слетел с Аммара ибн Амира. Так и вышло, что халиф верных не выступил с войском, а остался с тысячью преданных воинов у стен города.

Когда же Тарик вернулся из похода, он не нашел милости в глазах халифа, ибо хитрость с волшебным сном вызвала гнев Аммара ибн Амира. И повелитель верующих сказал:

— Во имя Всевышнего, кто измыслил эту уловку? Ты или мои полководцы?

— Я, — ответил Тарик.

— Ты заслуживаешь самой суровой кары, — сказал тогда Аммар ибн Амир. — Ты дважды провинился передо мной. Ты лишил меня славы победы, а сейчас прибавил к этому проступку еще и ложь. Ведь мне известно, что это Тахир ибн аль-Хусайн, молочный брат моего отца, просил удежать меня от похода. Что скажешь?

И Тарик сказал:

— Сюда идут джунгары всей своей силой.

— Воистину моя слава выступила мне навстречу! — воскликнул Аммар ибн Амир. — За эту добрую весть я прощаю тебя."

Ибн Бассайн, "Драгоценные ожерелья".

"Рассказывают, что когда воины Тарика увидели стан джунгар, их сердца объял страх. Они приступили к нему со словами:

— Господин! В долине горят десятки тысяч костров, и вражеский лагерь подобен небу в бесчисленных огнях звезд! Как мы одолеем врага, когда нас так мало?

Тарик же сказал:

— О люди! Куда бежать? За спиной у нас пустоши тагры, а враг перед лицом. Клянусь Сумерками, не остается ничего, как быть стойкими и отважными. Воистину, бесстрашие и стойкость непобедимы, они — два славных воина, которым повсюду и всегда дарована победа, ибо бесстрашного не испугает малочисленность, а стойкому не грозит бегство и поражение. А вот если войско велико, то может в нем вспыхнуть смута или одолеть людей гордыня и леность. О люди, во всем следуйте за мной, — если я нападу, то и вы нападайте, если я встану, то и вы остановитесь, в битве войско должно действовать, как один человек. Не губите свою жизнь собственными руками, не разменивайте честь и величие на унижение и падение, не отказывайтесь от дарованной вам доли в мученичестве и геройской погибели, ибо, кто откажется, тот уронит себя в глазах всех верующих, и никто не помянет его завтра добрым словом. Я сам поведу вас в бой, а вы следуйте за мной, помня, что вам нельзя отклониться от выбранного пути."

Ибн аль-Хатыб, "Деяния великих мужей".

Они напали, как и приказал самийа, на рассвете, когда сон всего крепче. Ни один дозорный не сумел предупредить джунгар о подкравшемся враге — ястребы Мерва выследили их всех до единого, и два десятка кочевников уже легли в высокую траву со стрелами аш-шари в левом глазу.

Саид приказал своей полусотне наклонить луки с наложенными стрелами — вдоль строя шел воин с факелом в руке, поджигая пропитанную сырой нефтью паклю на наконечниках. Он обогнул ряд его воинов и зашагал вдоль второй линии конных лучников. Кони вскидывали головы и топтались, кося большими глазами на разгорающиеся огоньки. Похлопывая Аль-Аксума по теплой шее, Саид оглянулся на холм, где стояли Тарик с Хасаном ибн Ахмадом. В сероватое рассветное небо свистнула, прочерчивая яркую дугу, одинокая зажженная стрела. Собрав повод в левую руку, Саид поднял правую и рявкнул:

— Залп!..

За его спиной то же самое выкрикнул Юсуф. Над их головами полетели горящие стрелы, выпущенной второй полусотней. Теперь снова пришел их черед:

— Залп!..

После тридцатого залпа — Тарик сказал: "Не нужно беречь стрелы, мы найдем их достаточно, когда окончится бой", — в лагере джунгар горели все юрты с южной стороны стойбища. От воплей мечущихся в огне людей волосы вставали дыбом: среди пораженных стрелами и горящих на земле тел катались, бегали и пытались стряхнуть с себя пламя еще живые джунгары.

Саид услышал в голове шелестящий голос самийа: "Не мучить, не калечить, не щадить. В атаку". В прозрачном воздухе степи, вторя мысленному приказу Тарика, разнесся голос трубы.

— Вперед, во имя Всевышнего! — заорал Саид, высоко поднимая длинное копье.

И они подняли коней в галоп.

…Джунгары, нужно отдать им должное, все-таки сумели построиться для встречной атаки. Полусотня Саида уже оставила копья и взялась за мечи, когда с обоих флангов раздались улюлюкающие вопли и посвистывание налетающих кочевников — и тяжелый топот слаженно бьющих в землю тысяч и тысяч копыт. Ответом мерзкому визгу стал мощный выкрик: "Али!", и настал День помощи — в бой вступили две тысячи Хасана ибн Ахмада.

Джунгар, однако, было так много, и так была велика их мстительная ярость, что всадники Хасана не сумели их задержать и они прорвались обратно в лагерь. Труба подала Утру Псового лая сигнал отойти и перестроиться.

Из дымного удушливого лабиринта пылающих юрт им удалось вырваться на удивление быстро. Небо уже совсем посветлело, трава еще казалось серой, кони плясали на истоптанной и взрытой земле, когда их осаживали и разворачивали. "В строй, в сторой", пела труба высоким чистым голосом. Саид оглянулся на белое знамя Аббасидов над холмом и вид длинного, извивающегося на ветру кольцами стяга вселил в него радость.

Под золотистой дымкой розовеющего неба вспыхнули, а затем погасли, затем снова засверкали копья отряда Знамени — колыхаясь, конная тысяча приходила в движение.

А в степи перед ними стояла пыль, в ней мельтешили высверками оружия бьющиеся конники — поле боя заволокло настолько плотно, что Саид не мог понять, идет ли к джунгарам подкрепление — или грохот, крики, ржание и визг лошадей поднимаются к небесам доблестными усилиями воинов Хасана ибн Ахмада.

Потом он узнал, что из степи действительно шло еще несколько тысяч конных, и Саид задумался о мудрости Всевышнего — знай он об этом в то утро, возможно, его сердце охватило бы отчаяние.

— Прощай, мученик! — не смотря на грохот и шум боя, его воины готовились к атаке согласно обычаю.

Он обменялся последним приветствием верующего с Галибом Крохой и потянул из ножен саиф. Хищное металлическое свиристение обнажаемого оружия послышалось со всех сторон — этот звук он различил бы среди сотен других. Саид не сумел сдержать улыбку.

Перед ними прорысил вестовой, размахивая рукой и крича:

— Идем в бой вместе со Знаменем!

Над холмами трубы выводили переливчатую мелодию, обещая белый виноград и свежую воду в зеленых садах Али.

"В атаку", спокойно и уверенно приказал у него в голове голос Тарика. Голос трубы взвился последней трелью.

— Эйна-а-а!!.. Али!..

И Саид поддал шипами стремян в бока Аль-Аксума. Конь вскинулся и рванул вперед, словно хотел выбежать из-под седла.

…- Он убил его! Убил хана Булга! — крикнул Галиб, показывая туда, где все равно ничего не видно было за плотной пылью.

— Откуда ты знаешь? — изо всех сил заорал Саид и тут же закашлялся.

Впрочем, джунгары покидали поле боя, бросали поединки и разворачивались в степь. Над головами кричали ястребы. Птиц не было видно в пыли — пока они не пикировали вниз и не вцеплялись когтями в лицо. Джунгары орали как резаные и глупо размахивали руками.

В той стороне, куда показывал Галиб, заорали еще сильнее. Налетел порыв ветра и погнал пылищу прочь. В желто-сером мареве Саид увидел, наконец, силуэты всадников. А когда пригляделся, то не поверил собственным глазам. Впрочем, ему приходилось видеть, как много может сделать хороший, прямой как стрела киблы, толайтольский клинок в умелой руке. И он, конечно, много раз видел, как убивают с одного удара. Но он ни разу не видел, чтобы убивали с одного удара всякий раз, когда наносили удар. Отмашка — труп. Отмашка — труп. Тарик рубился сплеча и очень быстро.

— Да помилует нас Всевышний, — зачарованно прошептал Саид, глядя, как вокруг самийа валятся, как снопы, джунгары.

— Ааа! — в восторге заорали все, кто мог видеть бьющегося нерегиля. — Вперед, во имя Всевышнего! К стремени сардара!

Саида потом много расспрашивали: а правда? Неужели это возможно? И всякий раз Саид важно кивал и, засвидетельствовав свою честность перед Вечным Судьей, отвечал: чистая правда. Направо взмахнет — голова с плеч. Налево — из седла выбьет. И мы собрались у стремени Тарика и рубились до полудня, пока трупы врагов не покрыли степь на многие фарсахи вокруг и трава не стала мокрой от крови, и наши кони стали оскальзываться и падать. Нет, это не поэты придумали. Это так и было.

Саид действительно упал, вместе с конем. Правда, Аль-Аксум не подскользнулся — ну, тут важно не врать в главном, — а неудачно прыгнул через завал из конских и человеческих тел. Так они вместе и завалились — слава Милостивому, ничего не сломали, ни он, ни конь. Воистину, у повода этого самийа летела удача.

Поднимая на ноги своего золотистого красавца, Саид осмотрелся. В схватке они вырвались на разнотравье, и пыль улеглась. Ускакавшие вперед воины придержали поводящих боками коней и остановились. За их спинами труба пела сигнал прекратить преследование и возвращаться.

…Вернувшись, им пришлось еще навести порядок в разоренном джунгарском становище. Уцелевшие кочевники, большей частью женщины и дети, просили о милости. Тарик велел в милости отказать. Саид с остальными отправились подбирать стрелы, свои и джунгарские. Много времени это не заняло: когда солнце перешло на запад и присело над холмами, они уже набрали полные колчаны — и столько же запасных стрел. Впрочем, расстреливая уцелевших джунгар, они опять израсходовали весь запас, и им снова пришлось отправляться на поиски — а это было уже нелегко, потому что день клонился к вечеру и стало темнеть.

Наконец, Тарик приказал залить все, что еще не сгорело, сырой нефтью и поджечь.

Занимая свое место в походном строю, Саид обернулся. В темном вечернем небе колыхалось зарево пожара. Тарик, черным силуэтом, стоял над бушующим пламенем, из которого взлетали вверх искры, выстреливали головешки, доносились слабые человеческие вскрики и пронзительный визг раненых и не добитых лошадей.

Пересев на запасных лошадей, они двинулись на север, к границе, не задерживаясь для отдыха — джунгары могли решиться на мщение. Когда на рассвете они вступили на земли тагры, отсветы далекого пожара еще отражались на пепельных облаках, сливающихся со стелющейся травой бесконечной степи, серой в утренней дымке. Тарик проскакал назад, в хвост колонны. В строю передавали, что дозорные заметили джунгарских разведчиков. Впрочем, они и не скрывались — всадники в шапках-малахаях на низеньких лошаденках маячили в нескольких полетах стрелы на песчаном гребне, отделяющем траву от белеющих как вымытые дождем кости солончаков. Тарик неспешно двинулся им навстречу — белую накидку развевало ветром, конь, серый сухопарый сиглави, мягко переступал в траве. Поглядев на призрачно-бледного в рассветных сумерках всадника, джунгары развернулись и припустили обратно в степь.