…- О мой господин! Такая вода тебе подойдет?

Махтуба суетилась вокруг разложенного громадным ярко-фиолетовым квадратом платка-келагая. На нем уже лежала куча вещей, без которых — по представлениям огромной, широкой, как дворцовый альхиб, "мамушки", — господин не сможет обойтись в дороге. Махтуба не знала, сколько ей лет, но думала, что около пятидесяти — ее черная кожа женщины зинджей еще оставалась гладкой, полные руки, привычные к тасканию кувшинов с водой и укачиванию младенцев, сохраняли свою недюжинную силу, а громадные, как бухарские дыни, груди, выкормившие не одно поколение детей самой Махтубы и детей ее господ, колыхались при каждом движении.

На тоненького даже по ашшаритским меркам Тарега черная невольница взирала с отчаянием: "вы, господин, уж на меня, старую, не обижайтесь, но вся злость ваша — она от того, что вы слишком мало едите, да, вот я принесла прекрасный кюфта из барашка, а вы ничего не съели, и теперь вы пойдете к повелителю верующих, да благословит его Всевышний, и опять с ним полаетесь, а все отчего? От худобы вашей, вот моя матушка, да упокоит ее Всевышний, всегда говорила своему господину, принося ему кюфта, а господин моей матушки, Али ибн Иса, он был вазир при халифе аль-Мутадиде, да, наша семья вот уже два века служит в ранге фаррашей, да, личных слуг повелителя верующих…" Махтуба видела в нерегиле щуплого мальчишку без царя в голове, которого следовало отлавливать четыре раза в день для приема пищи — Всевышний дал ашшаритам намаз и время обеда после намаза — и следить, чтобы юный глупец не засиживался допоздна, ай-вах, с книжками, "а лучше бы вы засиживались на крыше с девушками, господин, ну что за обычаи такие, сколько вам лет уже, а ни одной рабыне не завернете подол, и от этого вы тоже злитесь, а что, старая Махтуба все понимает, а вот посмотрели бы хоть на Сухейю, вах какая девочка, халифу впору, полногрудая, широкобедрая, в книжках ваших таких, небось, нету".

От объяснений — матушка, это же сумеречник, он только с виду как юноша, а сам, небось, уже незнамо сколько веков бродит под этим небом — Махтуба только отмахивалась. Сто лет были для нее невообразимым сроком, а уж "многие сотни лет" — такое просто не укладывалось в голове и потому проскальзывало мимо ушей. Старая невольница знала «вчера», "на прошлой неделе" и "и перед Рамазза о прошлом годе" — а на большее ее не хватало. Тарег выглядел худым и, по правде говоря, бледным и вечно невыспавшимся, и материнское чувство Махтубы трубило тревогу, требуя немедленно взять лишенного женской заботы заморыша под обширное крыло своей нежной опеки.

— Что встала, о неразумная, ущербная разумом, тебя не к колодцу, тебя к джиннам посылать, наливай, наливай воду в каса, - отчитывала и подгоняла юную испуганную невольницу мамушка.

Девушка служила нерегилю уже много месяцев — с тех самых пор, когда ее, вместе с остальными слугами, повелитель верующих подарил самийа в честь победы при Беникассиме. Но она, видать, так и не привыкла к виду сумеречника и каждый раз, оказавшись лицом к лицу с Тариком, впадала от страха в натуральный столбняк.

Наконец, вода оказалась в плоской широкой чаше.

Тарег вздохнул и похлопал в ладоши — все вон. Трех невольниц, бестолково перетряхивавших содержимое деревянного ларя, и комнатного слугу-хадима словно снесло самумом. Махтуба осталась стоять посреди комнаты, грозно сложив огромные руки на огромной груди. Она нависала над Тарегом, сидевшим на прекрасном тустарском ковре, — "а вот тоже, если подумать, да простит Всевышний нашего повелителя, вот ковры так ковры, одни из Ахваза, другие из Тустара, а у нас даже приличного ковра нет, а ведь господину положена доля в добыче, и немалая, а вот чем без толку лаяться, вы бы спросили о деле, господин, я бы прикупила прислуги и самого необходимого, тех же ковров", — так вот, Махтуба нависала над сидевшим Тарегом подобно черной скале.

— Идите, матушка, — сурово обратился он к ней.

Смерив его неодобрительным взглядом, старая невольница развернула свои необъятные телеса по направлению к занавеси на дверях и, покачиваясь и сопя, пошла из комнаты:

— Ну ладно-ладно, Махтуба посидит за занавеской, раз уж господину так хочется секретничать, раз хочется колдовать в пустой комнате, то уж пожалуйста, только я вот что скажу — покойный вазир Яхья ибн Сабайх, которому служил в ранге хавасс мой отец, да будет доволен им Всевышний, никогда не просил его покинуть комнату во время совещаний с катибами, ну да что там, старая Махтуба и так знает, что сейчас господин будет колдовать на эту умейядскую шайтанку, чтоб ей провалиться в нору суслика и сломать ногу, где это видано, чтобы девчонка гонялась по землям верующих без мужчины, как последняя певичка или лютнистка, я бы еще потом прислала к ней сваху, чтобы та хорошенько проверила ее между бедер, что она там набегала, да, вот послал Всевышний эмиру верующих невесту, а господину нашему только и дел теперь, что за ней гоняться, даже поесть не поел толком, а кюфта остыло, и что теперь делать с холодной бараниной? И я не буду разогревать, не надейтесь, я пошлю на кухни за свежим кюфта для господина, и пусть принесут ребрышки барашка, раз не по нраву нам кюфта…

Ворчание постепенно удалялось в направлении комнат прислуги — дом кади Исбильи был Тарегу, пожалуй, великоват, но Абу Салама Хафс ибн Гийяс настоял на том, чтобы Ястреб халифа расположился в его скромном доме: какая милость, не уставал повторять старик, какая милость, милосердие эмира верующих вернуло мне сына. Скромный дом состоял из трех внутренних дворов харима, двух просторных зал селямлика, примыкающих к ней хозяйской спальни, двух отдельных дворов с двухэтажной галереей-раушаном для мужской и женской прислуги, хаммама, конюшни и большого сада с финиковыми пальмами, розарием и кипарисовой аллейкой. Кади Абу Салам настоял также на том, чтобы большая часть его рабов осталась в доме прислуживать "знамени победы и мечу повелителя верующих", и Махтубе пришлось выдержать немало битв, доказывая, кто здесь назначен старшей невольницей и главой надо всеми слугами.

Наконец, ворчание старой негритянки и шлепанье ее босых ног по изразцовым плиткам пола стихли, заглушенные журчанием фонтана в соседнем зале. Тарег прислушался еще раз — вроде действительно ушла, но времени у него было мало: скоро Махтуба, как и обещала, ворвется к нему с ребрышками, рисом, виноградом, вином, финиками и тролль знает чем еще.

Нерегиль запустил руку в рукав энтери и вытащил оттуда широкий золотой браслет нездешней работы: гладкую внешнюю его поверхность покрывала белая эмаль, а по матово поблескивающей белой ленте шли овальные медальоны — в каждом из них среди зеленых камышей стояла серая цапля Абер Тароги, и в каждом медальоне цапля стояла в отличной от других позе: где закинет голову, где подожмет ногу, там держит она в клюве лягушку, сям тычется в воду в поисках рыбы.

…Браслет попал к Тарегу при обстоятельствах, о которых, для разнообразия, не стыдно было вспомнить: бродя по разоренному аль-касру — после штурма нерегилю не спалось совсем, настолько назойливыми стали ночные кошмары — он услышал в одном из дворов сдержанную возню и странные постанывания. Дворец был не то чтобы пуст — но в нижних залах по ночам не оставалось никого, все забивались в комнаты на раушане, ибо их можно было запереть на засов. Поэтому Тарег вышел под ветви апельсиновых деревьев у стен дворцового хаммама. Луна ярко освещала его маленькие серые купола с отверстиями для вывода пара, а под деревьями разливались чернильные пятна удвоенной ночной тени. Но хен показывало ему пятерых мужчин очень четко. Кто-то маленький лежал, перегнувшись, спиной вверх на широком каменном парапете ограды — торчали острые локотки согнутых рук, голова бессильно свесилась. Между широко расставленных тоненьких ног этого кого-то, вполоборота к Тарегу, стоял один из мужчин, и, сопя и постанывая, быстро двигал оголившимся над спущенными штанами задом. Распяленное на парапете тело мальчика сотрясали равномерные сильные толчки, опущенная голова моталась как у куклы. Четверо других ждали своей очереди, следующий уже распахнул халат и поглаживал себя между ног, тяжело дыша и охая в предвкушении наслаждения. Все пятеро были настолько заняты своими переживаниями, что не обратили на возникший справа от них светящийся в темноте силуэт никакого внимания. А зря — потому что Тарег не стал тратить время на слова и разобрался с насильниками в пять очень быстрых ударов. Мальчишка единственный успел закричать — на спину ему вдруг полилась горячая кровь и он испугался. Дернувшись, он вытолкнул из себя почему-то державшееся на ногах безголовое тело, и оно завалилось, торча еще возбужденным зеббом. На крик выскочил кто-то пузатый в белой набедренной повязке, видимо, банщик, и, не разобравшись в темноте что к чему, рявкнул:

— Эй, полегче там! Я же сказал — никаких побоев и укусов! Кто хочет заниматься им с полным удовольствием, пусть платит десять и ведет к себе на ночь! А за один дирхем я продаю только свежую попку! А ты кто такой, почтеннейший? Деньги вперед, или трепли свой зебб в одиночку!

Тарег подождал, пока щурящийся в темноте двора, пыхтящий человек с яркой белой тканью на бедрах подойдет на расстояние удара, и снес голову и ему.

Мальчишка плакал, стоя на коленях на страшном мокром камне и обхватив себя руками за плечи. Задранная клиентами банщика рубашка уже сползла вниз, но едва закрывала ему зад. Нерегиль вбросил клинок в ножны и спросил:

— Где твоя семья?

От неожиданности мальчик поперхнулся рыданиями и недоуменно воззрился на Тарега:

— К-ка-кая с-семья?..

— Семья — это мать, отец, братья и сестры, юный идиот. Я что, непонятно говорю на аш-шари?

— Нет никого, — пожал плечами мальчишка. — Я гулям. Какая у меня может быть семья, господин?

Шмыгнув носом, он утер слезы и сопли одним широким мазком рукава — его рубашку сшили из дорогого тонкого хлопка, но ткань уже успела измяться и запачкаться. Продолжая стоять на коленях, он как-то по-собачьи смотрел на сумеречника снизу вверх, печально задрав еще мокрую от пота и слез мордочку:

— Вы меня тоже убьете, господин?

— С чего это ты так решил? — мрачно осведомился Тарег.

— Ну вы же всех убиваете, — мальчишка снова пожал плечами.

— Я убиваю только тех, кого съедаю на ужин, — еще мрачнее отозвался нерегиль. — Тебя я есть не стану.

— А… — серьезно кивнул мальчик. — Тогда я пошел?..

И, не отводя от Тарега настороженных глаз, сделал попытку отползти назад. Его босые ступни уперлись в руку безголового искателя наслаждений. Мальчишка обернулся, увидел за спиной перерубленные кости и сине-розовые ошметки вен над плечами трупа и заорал благим матом.

Тарег плюнул, подхватил его на ноги и остро ткнул пальцем в переносицу. Мальчишка тут же обмяк. Послушав ровное спокойное дыхание, нерегиль перекинул невесомое тело через плечо и пошел к дому кади Абу Салама Хафс ибн Гийяса. Махтуба так обрадовалась новым заботам, что Тарег получил двухдневную передышку от принудительного кормления — пацаненок съедал все, что приносила невольница, причем съедал за себя и за Тарега. Потом, конечно, «мамушка» его раскусила и долго поносила на чем свет стоит нечеловеческое коварство сумеречников.

А потом отъевшийся, приодевшийся и раздувшийся от гордости Гассан — так звали мальчишку — сходил в аль-каср, где объявил всем, что теперь он гулям самого Ястреба. Послушав восхищенные охи и вздохи — "ой, а не боязно тебе? А какой он? Часто бьет? Как не бьет вообще? ты ему понравился? Как не водит в спальню? А что он вообще с тобой делает?" — Гассан нашел ближайший к воротам в Охотничий дворик кипарис и выкопал из-под корней свой узелок с драгоценностями. Мальчик знал, что Ястреб поднял на ноги всю Исбилью в поисках вещей, которые могли бы принадлежать Айше бинт аль-Ханса, но так пока и не смог найти ничего, что держала в руках или носила на себе прекрасная беглянка. И Гассан передал своему господину диковинный браслет с цаплями:

— Вот, хозяин, я его не носил, клянусь…

— Не клянись, — зашипел, как всегда, нерегиль, и Гассан больно прикусил язык.

Единственное, чего его господин по-настоящему не переносил и за что мог нещадно выругать и даже приказать сечь розгами, — так это упоминания благословенных Имен Всевышнего. Впрочем, по сравнению с прежними хозяевами Гассана господин Ястреб даже со всеми своими странностями сошел бы за доброго дядюшку — за что мальчик каждый день благодарил Всевышнего. Утром, днем, вечером и перед сном.

…Повертев в руках браслет Айши, Тарег осторожно опустил его в чашу-каса. Вода покрыла безделушку полностью — золотой ободок не был широким, его рассчитывали на узенькое тонкое запястье женщины Сумерек. Дождавшись, пока вода успокоится, нерегиль легонько дунул на поверхность и стал ждать. Через мгновение отражение резных золоченых квадратов потолка утонуло — и в воде всплыли совершенно другие цвета. Подушки из грубой ковровой ткани, с сине-красно-черными длинными полосами узоров, на лежанках вдоль стен красно-синие потертые ковры, над входом с колышущимся солнцем — красно-охряная ковровая полоска с красными пушистыми шариками на длинных шнурках. Кайсар, постоялый двор.

Айша полусидела на лежанке, обмахиваясь тростниковым веером. Белое, очень бледное лицо четко выделялось на черном фоне стенных ковриков, темные косы змеились по оголенным плечам. Ворот рубашки сполз чуть ли не до локтей, полные груди поднимались дыханием под белой полупрозрачной тканью. Розовый атласный энтери она расстегнула, так что под рубашкой была видна и темная впадина пупка на плоском животе над широкими бедрами.

Между лежанками, вокруг простого одноцветного достархана, сидели женщины в таких же расстегнутых рубашках — кто-то, как и Айша, обмахивался веером, кто-то обтирал платком складки под грудями, от чего соски вылезали за приспущенный ворот. Жара. Пот струился по лицам, мокрая тонкая ткань облепляла выпуклые животы, яркие шальвары липли к влажным бедрам. На лежанке напротив Айши сидели два маленьких мальчика в одних рубашках.

В дверном проеме висели занавески дешевого шелка — непрозрачного, узелкового, с провисшими счесами нитей, от которых он казался полосатым. Вдруг за порогом возникла тонкая стройная тень — и Айша резко выпрямилась.

…- Госпожа, это я, — шепнула Хальва, проскальзывая под занавеску.

Айша со вздохом облегчения опустила длинный отцовский ханджар. Сидевшие внизу женщины с ужасом проводили глазами тускло блеснувшее в полумраке комнаты лезвие. Со скрипом вложив кинжал в ножны, девушка положила приятно холодивший руки металл обратно под подушку.

Рабыня поставила на пол полную снеди корзину, вытерла рукавом пот с лица и стала с облегчением разматывать плотный головной платок, одновременно пытаясь стряхнуть с плеч ткани хиджаба. Не успела она отколоть заколку под подбородком, как за драно-полосатой занавеской заколыхалась толстая низенькая тень и голос хозяина кайсара умильно позвал:

— Госпожа! Госпожа! Вас спрашивают, госпожа!

Хальва сдавленно ахнула. Айша вскочила на ноги и зашипела, как змея:

— Говори, сучка, с кем спуталась!

Глаза рабыни забегали, а толстый Якуб снова позвал из дневного света внутреннего двора:

— Госпожа, а госпожа! Там на улице вас ждет юноша, по виду из благородных! Очень просит выйти к нему!

Хальва ничего не смогла ему ответить — Айша бросилась, как кобра, повалила рабыню на лежанку и намертво сжала пальцами горло. Сверля страшным взглядом хрипящую от ужаса невольницу, девушка мелодично откликнулась стоявшему снаружи хозяину кайсара:

— Скажи юноше, что госпоже нужно переодеться, о Якуб!

Толстяк с хихиканьем усеменил прочь, а Айша разжала тонкие, но сильные пальцы на горле невольницы:

— Говори, сучка.

Лицо опрокинутой на пыльный ковер Хальвы стало от пота как полированная бронза. Она в ужасе покосилась на сгрудившихся в крошечной душной комнатенке женщин и запищала:

— Клянусь жизнью, госпожа, я, как вы и велели, спросила, где здесь, в Малаке, собираются женщины, и пошла на рынок к Воротам Москательщиков. И там купила овощей и вареного риса, и тут заметила, что за мной идет юноша, по виду из благородных, в шелковой зеленой чалме и красивой каба. И я не пошла к кайсару, а пошла к мосту через реку мимо мазара сыновей Мервана, а он все шел за мной и не отставал. Тогда я подошла к нему и велела меня не преследовать…

— Так и велела? — зло прищурилась Айша.

Невольница захлопала глупыми глазенками и запищала еще тоньше:

— Да я так и сказала, зовут меня, мол, Хальва, и я невольница, а чья я, не скажу, и знание того, что на седьмом небе, ближе к тебе, о бесстыдник, чем то, о чем ты просишь!

— Понятно, — процедила Айша. — Так он тебя проследил.

— Клянусь Всевышним, госпожа, пощадите, я подождала, пока он уйдет, долго-долго стояла у моста!

Айша залепила глупой дуре пощечину и выпрямилась. Хальва зарыдала, прижимая грубый некрашеный рукав к щеке. И вдруг ее прорвало:

— Он хочет взять меня в харим! И я не против! Мне надоело бегать от смерти! В хариме покойного господина у меня было шестнадцать рабынь, мне прислуживали пятеро евнухов! А где я теперь! Вы посмотрите, госпожа, что на мне надето! Вы продали все наши драгоценности, всю нашу одежду, опустошили все таримы, и куда мы добрались на эти деньги? До Малаки! А до земель Бану Марнадиш еще неделя пути! Я не хочу больше скитаться по пыльным дорогам на вонючих верблюдах, не хочу спать на жестком полу в нищих кайсарах с клопами в подушках! Продайте меня Юсуфу ар-Рамади, он поэт, красавец, он даст за меня любые деньги!

— Так вы уже, я смотрю, познакомились, — усмехнулась Айша, которая даже бровью не повела на всю эту тираду.

— Да! — ошалев от собственной смелости, почти выкрикнула рабыня. — Я встречалась с ним у ворот мазара каждый день начиная с прошлой пятницы!

Айша смотрела на скорчившуюся на лежанке женщину на три года старше нее. Та размазывала по щекам краску с подведенных век и бровей. Нищенский хиджаб свалился с нее окончательно, открывая яркий оранжевый шелк платья с золотой вышивкой — былая роскошь харима Бени Умейя выпросталась из отрепьев, как крылья бабочки из слизи хитиновой куколки-выползня.

И кивнула:

— Хорошо. Будь по-твоему.

Хальва поперхнулась всхлипом. Айша оглядела ее холодным оценивающим взглядом и продолжила:

— Приведи себя в порядок. Ар-Рамади аль-Малаки хороший поэт, а значит, вкус у него тоже хороший. Я не хочу продавать ему грязную нечесаную рабыню с соплями под носом. Девочки, дайте ей зеркало и ларец с красками и притираниями.

Потом Айша подняла голову и оглядела сбившихся в кучку полуголых женщин. И сказала:

— Иман, сестричка, мне очень жаль, но мы больше не можем здесь задерживаться. Тебе, похоже, нужен не только отдых, но и лекарь. Прости, но нам придется позвать сваху — пока не поправишься, поживешь у нее, а потом тебе подыщут мужа.

Одиннадцатилетняя девочка кивнула и зашлась в приступе кашля. Ее мать, одна из любимых невольниц старого Омара, обняла дочь за плечи и прижала к себе:

— Госпожа, продайте нас свахе вместе. Пусть тот, кто купит ее для харима, возьмет меня к себе служанкой для протирания посуды.

— Хорошо, тетя Амат, — почтительно склонила голову Айша.

Про себя она подумала, что Амат двадцать четыре года — скорее уж ее, здоровую, красивую, уже рожавшую — купят для харима. А Иман… ну что ж, за страдавшую кровавым кашлем девочку оставалось только молиться.

И Айша спросила:

— Я позову сюда сваху и торговца. Кто еще хочет открыть лицо и уйти с ними?

Женщины переглянулись и одна за другой стали улыбаться и говорить:

— Благодарим, госпожа, так уж благодарим…

— Продайте меня!

— И меня продайте!

— А можно я покажу торговцу на того юношу, который мне позавчера подарил браслет?

Старая аль-Ханса, сидевшая в углу комнаты неподвижно — неподвижно до такой степени, что казалась каким-то огромным обмотанным тканью тюком, — вдруг подала голос и громко фыркнула. Айша улыбнулась матери и завертела головой, производя мысленные подсчеты: итак, в Малаке останутся все пятеро рабынь, бедняжка Иман, и веселушка-хохотушка Наргиз. Отцовской наложнице, видно, тоже надоело скитаться в нищете и грязи и бегать от шурты и тайной стражи. Молодая женщина обернулась и посмотрела на своего сына, сидевшего за ее спиной на высокой лежанке:

— Хашайр, тебе уже десять, ты мужчина. Ты обойдешься без меня.

И ободряюще улыбнулась мальчику. Айша знала, что стоит за этой улыбкой. Наргиз не хотела видеть, как Хашайру свяжут локти и наденут на голову мешок. Ее бы продали в любом случае, смерть ей не грозила — но Наргиз предпочитала попрощаться с сыном, пока у того еще оставалась надежда на спасение. Молодая женщина отвернулась от замершего в ужасе мальчика и твердо посмотрела Айше в глаза:

Я знаю, что ты слышишь мои мысли, девочка. Обещай мне, что убьешь его до того, как они наложат на него свои грязные лапы. Я не хочу, чтобы он страдал в ожидании казни и захлебывался в воде — смерть от ханджара легче и почетнее.

Айша склонила голову:

Обещаю, тетя Наргиз.

Последней, после долгих раздумий, подала голос Ясмин:

— А меня возьмут, как думаете?

И погладила огромное беременное брюхо. Омар брал ее с собой к Мерву и занимался ей в ночь перед самой смертью.

— Рожу ведь прямо в кеджаве, уже ногам больно, еле хожу. Небось, голова уже в кости мне уткнулась.

И ласково погладила взволновавшийся живот — дитя разделяло тревогу матери. Айша знала, что у Ясмин будет сын. Ей бы тоже лучше затеряться, чтобы никто не знал, чьего ребенка она родила где-то в задних комнатах харима.

— А почему бы нет? — снова подала голос аль-Ханса. — По цене одной женщины этот мужчина купит еще и ребенка! Смотри только, не пускай его к себе первые три месяца после родов, а то он разохотится и ты так и будешь рожать без продыху!

Все засмеялись. Айша кивнула, и в комнатенке началось бурное веселье и приятные хлопоты — женщины принялись вертеться перед зеркалами и приводить себя в порядок.

Дородная Фатима, которой уже было за тридцать, взяла за руку свою дочку и села рядом с аль-Хансой, которая снова погрузилась в дремотное полузабытье. Рядом с ними пристроились Хашайр и Сулайман. Хашайр тихо плакал, глядя на то, как прихорашивается его мама. Сулайман, которому недавно исполнилось девять, давно выплакал все слезы: его мать, Хинд, и три сестры решили остаться в Исбилье. Равно как и тети Зубейда, Зейнаб и Даджа и десять молоденьких невольниц, три из которых были на сносях. И двое маленьких братиков — их, несмотря на уговоры Айши, матери решили оставить при себе. Об их гибели узнали сразу, как пал город — ужасы резни в хариме аль-касра с удовольствием передавали друг другу все базарные сплетники. Рассказывали, что проклятый нерегиль лично убил малололетних сыновей Омара, а рабынь отдал на потеху своим свирепым южанам, а потом велел перерезать горло. Еще говорили, что четырех наложниц Джарира Абд-аль-Азиза самийа приказал сбросить с альминара масджид — вместе с младенцами. Вот выродок, шептались люди, как таких земля носит. Еще говорили, что только эмир верующих, войдя в город, сумел умерить ярость кровожадного сумеречного пса, за ошейник оттащив его от уцелевших жителей Исбильи.

"Не бойтесь", ободряюще посмотрела на свой поредевший отряд Айша. "Они нас не получат". А вслух сказала:

— Завтра отправляемся в путь. Я бы хотела выехать из земель Сегри как можно скорее.

…Нерегиль улыбнулся бледной решительной девушке в зеркале воды — ты прекрасный каид маленького, но храброго войска, подумал он. И отпустил цвета и тени в чаше. Мельтешение цветастых платков и золотого шитья в комнатке подернулось рябью и пошло ко дну. На них вдруг упали красные капли — и стали расходиться в воде темненькой дымкой. Тарег поднес руку к лицу — на ладонь полилось горячее.

У него из носа быстро капала кровь. Резко запрокинув голову, самийа стал нашаривать платок — он помнил кусок синей ткани, которая накрывала чашку. Беспорядочно шаря рукой по ковру, он стукнул ладонью о железный край каса — и зашипел от острой боли. Вскинув ладонь к глазам, увидел, что края царапин разошлись и тоже набухают кровью.

— Да что ж такое, — прошипел Тарег.

Сцапав, наконец, платок, он зажал нос и снова осмотрел предательскую левую руку. Царапины саднили и продолжали кровить. В глазах у него все поплыло, но нерегиль стиснул зубы и справился с головокружением.

— Пора, — сказал он сам себе и отнял промокший платок от носа.

Кровь остановилась. Тарег умылся водой из смотрильной чаши — браслет он вынул и положил обратно в рукав, — сполоснул отозвавшуюся немедленной болью руку и туго обмотал ее оставленной Махтубой полотенцем.

Через мгновение в комнате уже никого не было — только качнулась занавесь в проеме мирадора. А еще через несколько мгновений на улице послышался дробот копыт.

Фиолетовый квадрат платка с кучей вещей остался лежать прямо посередине комнаты, сиротливо переливаясь в свете трех мигающих свечек. Из сада потянул ветерок — и свечки погасли.

Утро застало его в долине Дейлема: поросшие соснами и каменным дубом холмы по обе стороны вздыбливались горами — над перекатами быстрой мелкой речки хребты Биналуда прощались с отрогами Аль-Сурейя. Желто-рыжие выкрошенные скалы опадали в долину причудливыми обломками. Там и сям на уступах виднелись построенные из такого же камня низкие большие дома, крытые красноватой черепицей, — казалось, они хотели слиться с камнем и спрятаться от чужих взглядов. Над некоторыми вилаятами еще курился дымок — и это не был дым очага. Дейлемиты слыли упрямым и непокорным народом — и халифской гвардии пришлось в этом убедиться. Каждая аталайя, и каждый вцепившийся в скалы дом отчаянно сопротивлялись. Говорили, что из Дейлема войска не привели ни одного пленника — все жители предпочли сражаться и умереть, чем по-верблюжьи склонить колени и отправиться на невольничий рынок.

Замок Калатаньязор пал еще неделю назад — над его обрушенной стеной и тремя уцелевшими башнями уже не дымил пожар. Тарег поднял взгляд к очерку крепости-хисна на плоской вершине громадной скалы — прямоугольная сторожевая башня четко вырисовывалась прямо над маленькой круглой воротной, дальше шли зазубрины обвалившейся стены — и упирались в мощный силуэт тяжелой махины главной башни. Солнце золотило одну сторону наискось развернутого к долине прямоугольника, в высоченной стене чернела высокая прорезь окна.

Над вымершей долиной кружил орел. Тарег посмотрел ему вслед и опустил голову — грива Гюлькара потемнела от крови. Видимо, опять потекло, и потекло давно. Конь замотал мордой. Нерегиль похлопал ладонью по серой теплой шее — и запачкал кровью благородную шкуру сиглави.

Голова кружилась. Кругом не было ни души.

— Я глупец, Гюлькар, — прошептал самийа. — Самонадеянный глупец…

Сначала он не придал этому никакого значения — подумаешь, от кровотечения из носу еще никто не умирал, так шутили маги нерегилей. И лишь сейчас, в залитой утренним светом мертвой долине, Тарег осознал, что это, пожалуй, конец. Надо же, мелькнуло в голове, я так долго бегал за смертью, а когда она подкралась и встала за плечом, я ее не заметил.

В нем не осталось ни капли силы. Видимо, он сбросил в чашу последние отжимки — и опять таки этого не заметил. А ночью он попытался вызвать светящийся шарик-фонарик — на дороге попадались и камни, и ямы, Гюлькару приходилось обходить их вслепую — и вот тогда-то потекло снова. И из носа, и из ладони. В глазах смерклось, и Тарег, пошатывающийся в седле медленно плетущегося коня, не сразу понял, что наступило утро.

— Не хочу умирать на дороге, — прошептал он солеными от крови губами.

И поддал Гюлькару в бока, натягивая повод и разворачивая коня к тропе, начинающейся за ближайшим холмом. Над ним охряные каменистые осыпи округло упирались в бастионы и выщербленные контрфорсы желтых источенных скал.

…На заваленном обломками дворе замка Тарег отпустил Гюлькара. Конь коротко ржанул и, по петушиному распустив хвост, дробно поскакал к почерневшей арке ворот. Пошатываясь, нерегиль направился к разбитым деревянным дверям над ступенями главной башни.

Оказавшись внутри, он поплелся наверх — видимо, это было что-то природное, что-то, что звало его подняться еще на одну ступеньку, еще выше, еще на один ярус. Потом он увидел то самое окно — черная узкая прорезь изнутри башни раскрывалась высоченным, в его рост проемом. В проеме не было ничего, кроме неба.

Тарег отлепил ладонь от стены и вошел в комнату. В ней было пусто и пыльно. В прямоугольнике света нерегиль остановился. Опустился на колени и, постояв так несколько мгновений, плашмя завалился на бок.

Из старинных хроник и рассказов:

"Однажды в маджлисе халифа аль-Муктафира би-ллах собрались самые знаменитые мужи Аш-Шарийа. И эмир верующих, который в ту пору был молод, спросил:

— Можете ли вы рассказать мне о случае, когда вы были близки к смерти настолько, что никакой надежды на спасение не оставалось, а от лезвия меча ангела Азраила вас отделял волосок не толще шерстинки асмодийской овцы?

И тут все посмотрели на Тарика — а тот задумался.

— О аль-Мансур! — воскликнул молодой халиф. — Прости, видно, мои слова пробудили в тебе тяжелые воспоминания. Ты, верно, снова видишь себя на той скале над Вардуном!

Но аль-Мансур лишь покачал головой.

— Ты ошибаешься, Муса, — отвечал он в своей манере, как отвечал он всем халифам Аль-Шарийа, которым служил. — Я думаю не о том ущелье. И не о площади перед дворцом Ад-Дар аль-Азиза за месяц до того. И даже не о моем времени на Островах Страха, когда однажды случилось так, что лики сбросили меня с корабля в воду подобно лишнему грузу.

— Где же ты был ближе к смерти, чем в перечисленных обстоятельствах? — удивился эмир верующих.

— В долине Дейлема много веков назад стоял замок по имени Калатаньязор. Сейчас от него даже камней не осталось — но каждый раз, когда я проезжаю мимо той скалы, я вспоминаю, как оказался там лицом к лицу со смертью.

— Что же там с тобой приключилось? — снова удивился халиф — ибо среди многочисленных рассказов о подвигах Аль-Мансура не было ни одного про замок Калатаньязор.

— То, о чем ты спрашивал — я чуть не умер, — ответил Тарик. — Потом я не раз целовал смерть в губы через покрывало — но я знал, что мне предстоит, и со мной всегда стоял кто-то рядом. В Калатаньязоре я был один, а смерть подступила неожиданно. И, что хуже всего, она приблизилась ко мне посреди пустыни, которую я устроил собственными руками.

Ибн Кутыйа, "Рассказы о знаменитых мужах Аш-Шарийа"

…- О Абу-аль-Саиб, прочти мне самые пленительные стихи о неразделенной любви, когда-либо сочиненные детьми ашшаритов! — вздохнув, обратился Аммар к своему придворному поэту.

И Абу-аль-Саиб аль-Архами подумал с мгновение и прочел:

Пальма над головой халифа шелестела тонкими длинными листочками. На лужайке по его приказу не оставили ни одной лампы — все они горели на ступенях мраморной лестницы, полого ниспадающей сюда, к нижней террасе сада. В посдвеченном теплыми огоньками сумраке драгоценное золотое шитье на черном бархате достархана казалось еще тоньше и затейливее — рассказывали, что мастерица вышивает эти головокружительные затейливые изломы и узоры одной ниткой, ни разу не обрывая ее после того, как начнет работу. Равно посередине скатерти в золотой оправе тепло круглился аметист — камень, предохраняющий от опьянения. Аммару же было не до осторожности в этот вечер: сердце ныло, и одуряющая тоска — то ли безделье давало себя знать, то ли отсутствие вестей об Айше — накатывала тяжелыми, оглушающими волнами.

Молодой халиф покачал головой — нет, мол, не то. И сказал, поднимая чашку — невольник тут же наклонил над ней кувшин:

— Вот стихи, которые лучше подойдут к случаю.

И Аммар лихо глотнул из чашки. В книгах наставлений говорилось, что к вину следует приступать, предварительно поев. Этой ночью он пренебрег наставлениями — впрочем, как и остальные участники попойки под кипарисами и пальмами садов аль-касра. Исбилья славилась своим ночным воздухом — он навевал странные желания и томительную тоску без названия, когда то ли хочется вскочить на рыжего кохейлана и помчаться в песчаные дюны пустыни, то ли выхватить джамбию и располосовать ей все подушки, представляя себе, что буря перьев и пуха — это крики и мольбы умирающих врагов. Ну или…

Знаменитое «или» Исбильи соткалось из ночного воздуха, словно по мановению кольца на пальце повелителя джиннов. Слуга-хадим из внутренних покоев аль-касра подкрался к краю ковров и тихо сказал:

— О повелитель! У ворот стоит прекрасная Валлада, звезда Исбильи, и просит разрешения поцеловать край твоих одежд.

Аммар встряхнулся — да так, что даже протрезвел. О Валладе ходили самые разные слухи. Эта дочь Мухаммада ибн Абд-ар-Рахмана ибн Умейя выделялась среди женщин своего времени и была единственной в своем роде, отличаясь несравненным остроумием и удивительной образованностью, и была чудом и диковинкой города Исбильи, и лицезреть ее светлый облик было так же сладостно, как и внимать ее ясным речам. Привратники в ее дворце не были строги, и в ее покоях собирались лучшие мужи города, состязаясь в стихосложении и философских диспутах. А кроме того, рано овдовевшая Валлада отказывалась прислушиваться к сплетням и пересудам и открыто предавалась наслаждениям и удовольствиям. Говорили, что она велела написать на одном рукаве своей одежды такие стихи:

Признавая ее славу слагательницы стихов и красавицы, повелитель верующих приказал не разорять дома Валлады и не трогать ее домашних. Теперь двадцатитрехлетняя вдова явилась благодарить халифа Аш-Шарийа за оказанные благодеяния.

Впрочем, сейчас рукава платья Валлады блистали девственной чистотой — белоснежный шелк струился вниз и опадал многочисленными мягкими складками, над локтями тонкую ткань перехватывали прорезные золотые браслеты, а высокую шею и грудь в глубоком вырезе энтери покрывало плетеное из тысяч золотых нитей ожерелье, блистающее, подобно нагруднику воина. Ее стыдливость едва ли оберегали шитая сапфирами шапочка-шашийа и прозрачное белое покрывало, оставлявшие на обозрение всякому желающему волнистые темные волосы, заплетенные в две толстые мягкие длинные косы.

Вокруг послышались сдержанные вздохи. Рабыни отложили лютни и стали с многозначительными улыбками переглядываться. Но Валлада не была бы Валладой, если бы обращала внимание на перешептывания прислуги. Она опустилась на колени перед Аммаром и поцеловала ковер у его ног:

— Недостойная рабыня приветствует льва Аш-Шарийа, — мурлыкнула женщина и подняла улыбающееся веселое лицо.

Браслеты на ее тонких запястьях зазвенели, ударяясь друг о друга, Аммар увидел смоляной завиток на ее виске — и счастливо потерял голову.

…Когда он взял Валладу за рукав и повел ее за высокую гряду стриженых самшитов, Аль-Архами, насмешник и озорник, процитировал им вслед древнего поэта:

Валлада изогнула шею и одарила Аль-Архами влажным взглядом чистокровной кобылицы.

На соседней лужайке рабыни уже приготовили для них ковры и напитки. Где-то в глубине сада кто-то мягко перебирал струны лютни. Из-за деревьев звучали взрывы смеха и голоса пирующих. Аммар сделал нетерпеливый жест, и рабыни принялись снимать с женщины ожерелье, браслеты над локтями и перетягивающий талию широкий пояс из золотых пластин. Валлада стояла, поводя глазами, словно возлюбленная поэта древности:

Взмахом руки отослав невольниц, Аммар схватил женщину за плечи и жадно впился ей в губы. Складки платья теперь ниспадали с ее тонкого тела прохладным водопадом, в котором скользили руки — шелк невесомой, но плотной завесой покрывал ее плоский живот и округлые бедра. На талии Аммар нащупал тонкую золотую цепочку. Оторвавшись от рта женщины, он прикусил ей нижнюю губу и спросил:

— Твой муж любил быструю скачку?

В ответ Валлада отстранилась и даже попыталась вырваться:

— О повелитель, пощади меня, я пришла к тебе, чтобы подарить чистое наслаждение, воспетое ибн Хазмом и ибн Аль-Фариром…

Тогда Аммар усмехнулся и сказал:

— Что такое ты говоришь, женщина? Разве ты не знаешь, что случается, когда антилопа подходит слишком близко к голодному льву?

И повалил ее на ковры. Валлада стонала и молила, сжимала колени и сводила на груди края энтери, облизывая губы и отвечая на его поцелуи страстными быстрыми движениями язычка. Аммар с силой развел ее руки и обнажил круглые твердые груди с возбужденными острыми сосками. Он чувствовал себя воином пустыни, срывающим шальвары с захваченной во вражеском становище пленницы. И как пленница, она со стоном выгнулась и вся сжалась, не пуская его в себя и сдерживая натиск, — и тут же застонала от боли и наслаждения. Пробивая себе дорогу в ее восхитительной узости, Аммар подумал, что ни разу еще не занимался знатной ашшариткой. Что ж, теперь он будет знать, что меж бедер благородная женщина ничем не отличается от рабыни. Впрочем, когда Камар начала выделывать вот такие фокусы со стонами, отталкиваниями и притворными отказами, он тут же продал ее Аль-Архами. Ну а Валладу он через пару дней отошлет домой. С такими мыслями Аммар ущипнул женщину за сосок, перевернул и приступил к исследованию возможностей умейядских поводьев.

…Утро застало его еще на тех же коврах. Изнуренную ночным сражением Валладу уже увели рабыни. С веточек самшита свисали капельки росы. Трава тоже стала мокрой, и Аммар зябко накинул на плечи халат. Обводя взглядом сереющий в рассветном сумраке сад, он заметил коленопреклоненную фигуру на верху лестницы. Лампы на ступенях уже потухли, и яркий синий халат хадима казался сизым, как крыло горлицы.

Халиф сделал слуге знак приблизиться. Тот, согнувшись и прижав руки к груди, подбежал и упал лицом во влажную от росы траву.

— Что случилось? — вдруг спросил Аммар, понимая, что что-то действительно случилось.

Слуга помотал головой, не поднимая лица:

— Там, в Охотничьем дворике, о мой повелитель… Вести от… самийа…

"Тьфу ты пропасть", подумалось ему. В самом деле, нерегиль уехал уже четыре дня тому, и как в воду канул. Айша, впрочем, тоже как испарилась. Люди ибн Хальдуна сумели выследить ее в Малаке — девчонка распродала всех, кого могла, избавляясь от остатков харима своего отца. Торговцы выдали женщин градоначальнику-шихне заправлявших в городе Сегри, а уж тот показал тайной страже, кого привели в подвалы аль-кассабы. Женщин допросили, двоих рабынь пытали на глазах у остальных арестанток, но добиться чего-либо путного так и не сумели: ни одна курица не знала, куда держит путь Айша. То есть женщины показали, что она стремится попасть в земли Бану Марнадиш — в горах на границе с Абер Тароги и впрямь легко было затеряться. Но из Малаки Айша могла двинуться либо по дороге мимо Азруата — либо попытаться пройти через плоскогорье Рас Авала. Несмотря на кровожадные просьбы Сегри, Аммар помиловал беглянок и велел передать их в хорошие руки — как того и желала его будущая невеста. Но направление пути Айши так и осталось фигурой неизвестного из мудреных уравнений аль-джабр: хитроумная дочь Омара со спутниками на шести верблюдах выехала из Малаки — и пропала. Ни в Азруате, ни в оазисах Рас Авала их не видели. И в довершение ко всему за ней поехал — и теперь тоже пропал нерегиль.

С такими мыслями халиф Аль-Шарийа вошел в Охотничий двор, на ходу подвязывая изаром измятый халат.

Красно-белые плитки пола гладко и влажно блестели в серой дымке утра. Аммар не сразу разглядел, вокруг чего стоят воины в серых кафтанах и белых чалмах ханаттани. Цокот копыт по камню, гулко отдававшийся между стен пустого прямоугольника двора, сказал ему больше. Увидев своего повелителя, воины расступились и на Аммара, высоко поднимая колени и кокетливо изгибая шею, выступил серый сиглави. Храпя и мотая головой, конь бил подкованным копытом в мраморные плиты, поднимал гордый хвост и жевал мундштук, роняя на камень слюну и пену.

Аммар стоял и не мог двинуться с места. Во рту разом стало горько и противно. Но он выпрямился и пошел навстречу цокающему пляшущему сиглави.

Конь развернулся к нему левым боком, и сердце Аммара упало: на гладкой крутой шее, на свесившихся на сторону широких поводьях, на луке седла, на стриженой заплетенной гриве — она запеклась и засохла везде. Кровь.

Только сейчас Аммар заметил согбенную фигурку на ступенях Дома Присяги. Яхья ибн Саид сидел, опустив голову и закрыв лицо руками.

Подойдя к старику, Аммар опустил ему руку на плечо и спросил:

— Му" аллим?… — «наставник», так он не общался к Яхье с тех пор, как сел на золотое сиденье в зале Приемов дворца халифов.

Старик поднял мокрое от слез лицо.

— Его… убили? Откуда кровь? — тихо спросил Аммар.

— Это его левая ладонь, о мой повелитель, его левая ладонь… — призрачным голосом откликнулся старый астроном.

И упал на колени перед своим халифом:

— Прости меня, о мой повелитель, я дал тебе глупый совет. Я полагал, что Тарег восстановит свои силы в этом путешествии. Но я ошибался, — старик всхлипнул.

— Что случилось? — плюнув на приличия, Аммар сел на ступеньку рядом с астрологом.

— Левая ладонь кровит, когда запас энергий в теле истощен и нерегиль находится на грани гибели, — печально проговорил Яхья. — Его не убили, о мой халиф. Скорее всего, он просто потерял сознание и упал с коня.

— Как упал с коня?.. — эхом повторил Аммар.

— От слабости, о мой халиф. Сила оставила его, он потерял много крови, ослаб — и выпал из седла.

— Так что же… — в ужасе начал Аммар — и осекся.

— Увы мне, — затряс седой головой Яхья. — Да помилует нас Всевышний, но скорее всего, он лежит сейчас где-то на обочине дороги на Малаку. И скорее всего, он мертв, о мой халиф, о горе мне, горе…

— Вышлите отряды на поиски, — твердо сказал Аммар, поднимаясь. — Прочешите и обыщите каждую пядь пути.

Ему очень не хотелось думать о том, что Умейяды могут сделать с телом Тарика. Или с еще живым, но совершенно беспомощным Тариком.

И Аммар заорал:

— Ищите, раздери вас ифрит! Я заставлю всех лизать раскаленные сковородки, если к вечеру не узнаю, где находится нерегиль!..

И очень тихо добавил:

— Всевышний, помилуй его…

…- Ки-ки-ки! Ки-ки-ки!

Отвратительное, скрипучее кваканье отдавалось от стен пустой комнаты — оба джинна смеялись от души. Они принадлежали к той мелкой беспородной шелупони, что гнездится в заброшенных мазарах и развалинах, морочит людей на базарах и путешествует в облике змей и собак. Морды у обоих кривляк были под стать голосам — круглые, зеленые, с желтыми глазами, в жабьих ртах торчали острые зубищи.

— Ки-ки-ки!

Джинны смеялись над бесплодными усилиями Тарега — нерегиль пытался поднять голову и привстать на локте.

— Ки-кииии! Ки-кииии!

Локоть не выдержал веса тела, и щеку снова припечатало к пыльному полу — мелкая каменная крошка оседала на ресницах и веках, липла к подсыхающей крови под носом, на губах и на подбородке. В окне перед его глазами стояла темная ночь — с мелкой россыпью созвездий, с сероватой пеленой облаков, сливающейся с млечным разливом звездной дороги. И эта ночь все не кончалась — а смерть все не приходила.

Попытка облизнуть облепленные известковым налетом губы закончилась приступом кашля, который перевернул его лицом вниз.

— Киииии!…

Восторг был полным и абсолютным.

— Как ты прошел под печатью Благословенного, а, кафир? Язычник, язычник, так тебе и надо!.. — громко квакало над ухом.

— Киииии!.. Теперь будешь знать, кафир, как восставать против воли Всевышнего! Или ты снова скажешь, что Он — не Справедливый? Киииии!… Ну, давай, скажи что-нибудь! Кииии!..

…Ночевать им пришлось в сложенном из грубо отесанных камней домике-убежище посреди поля. Черепицу крыши то ли разнесло ветром, то ли растащили соседи — но сквозь стрехи частым молочным глазом просвечивало зведное небо. Айша поправила одеяло на Сулаймане, потом на свернувшейся рядом со своей матерью Асет. И вышла наружу.

Аль-Ханса сидела, привалившись к нагретым за день камням стены дома. Верблюды улеглись и казались большими камнями в наползающем тумане, подсвеченном ночным светом луны. Борозды поля серели бесконечными рубцами, уходящими вдаль, к щеточке кустиков вдоль дороги.

— Я чувствую — нас выследили. И ждут — и в Азруате, и на дороге через оазисы. Как только мы покажемся там, нас тут же схватят.

В ночном одиночестве мать размотала головной платок и отпустила косы на свободу. Ее морщинистые пальцы в темных старческих пятнышках перебирали перевитые сединой пряди.

— Матушка?..

— А что с девочками, Айша?

Она помотала головой:

— Я чувствовала сначала страх, потом отчаяние, а потом радость. Они в безопасности.

— А может, нам последовать их примеру, дитя мое?

— Что ты хочешь сказать этим, матушка?

— Они ведь попались, дочка. Правду я говорю?

— Да, — врать матери не имело смысла.

— И их пощадили.

— Это рабыни, — со вздохом ответила Айша. — А Наргиз — всего лишь наложница. И что нам делать с мальчиками?

— Ты права, дочка, — со вздохом отозвалась аль-Ханса. — Прости. Это все мое старое тело — это оно просит пощады…

Айша уткнулась в теплое плечо матери. Та погладила ее волосы.

— Куда ты хочешь вести нас, девочка?

Она не знала, как это выговорить. Наконец, решилась и сказала:

— Туда, где нас никто не будет искать. Где мы сможем переждать — а потом продолжить путь, после того, как нас сочтут пропавшими или погибшими.

И тут аль-Ханса резко ее оттолкнула:

— Айша!..

Она успела опереться на ладонь, и потому не упала на землю:

— Мама, нас выдадут в любом городе или вилаяте!

— Я - туда — не пойду!

— Мама, нас утопят, понимаешь ты, у-то-пят! И тебя, и меня, и…

— Там призраки!..

— Глупости! — взорвалась Айша. — Простонародные глупости и россказни! Как ты можешь верить сказкам, которые рассказывают феллахи! Призраков вообще не бывает!

— Это все твои философские книги, доченька! — вскипела аль-Ханса. — Знаю я, ты там дочиталась до шайтановых бредней про то, что у человека, мол, есть какая-то такая свобода воли, — в голосе старой женщины звучал невероятный сарказм, — которая позволяет ему, видите ли, определять собственную судьбу! Ты еще мне скажи, что Книгу благословенный Али не получил с неба!

— Не получил, — мрачно ответила Айша. — И человеческая свобода воли — это истина из истин.

— Тьфу на тебя, — не менее мрачно сказала Аль-Ханса. — Это все твои мута… мута… тьфу, имечко…

— Мутазилиты, — сурово подсказала Айша.

— Во-во, «отделившиеся». От истинной веры вы отделились, вот от чего…

— Все равно не бывает никаких призраков. После смерти разумная душа человека отлетает и воссоединяется с Предвечным Разумом, а чувственная ее часть растворяется без следа, — уперлась и встала на своем Айша.

— А может, и джиннов с ифритами не бывает? — язвительно осведомилось у нее мать.

Но она не собиралась уступать и сказала:

— Мама. Вспомни слова Благословенного: если джинны досаждают тебе, сотвори дуа. Или ты и Книге уже не веришь?

— Да что ты такое говоришь, доченька, — запугалась аль-Ханса. — Конечно, верю, но как-то боязно, все ж таки…

— Мама, — голос Айши прозвучал твердо и непреклонно. — Ты должна понять: нам следует опасаться не мертвых. Нам следует опасаться живых. И в любом оазисе Рас Авала нас подстерегает большая опасность, чем… — тут девушка вздохнула, и все-таки решилась произнести страшные слова, — …чем в Красном замке.

…- Ки-ки-ки! Вот он, вот он!

— Кииии! Эй, кафир, ты еще не подох? Подними морду, неверная собака, и поприветствуй господина, на что он вам только, о благородный господин, кииии!..

Суровый человеческий голос произнес:

— Отойдите, дайте дорогу! Пожалуйте, о господин, вот он, мы его нашли!

Прошлой ночью у Тарега достало сил перевернуться обратно на бок, но сейчас он об этом жалел: его лицо таяло под лучами полуденного солнца, пот градом катился по крыльям носа и затекал в залепленные пылью и грязью глаза. Он подтащил к носу ладонь и прикрылся от палящего света, но это не спасало от зноя. Зрение покинуло его еще под утро. Раскрыв глаза, он понял, что в беспощадном огне дневного светила растаяло и хен.

Над ним нависла чья-то тень, подарив мгновения прохладной передышки. Затем в плечо уперлась подошва чьей-то ноги, и его опрокинули на спину.

— Ки-ки-ки! Ну-ка, ну-ка, прояви вежливость, язычник, когда к тебе жалует правоверный ашшарит из рода благородных Умейядов, потомков Благословенного!.. Кииии!…

Рассказывали, что Красный замок ни с чем нельзя перепутать — до того красив его гордый очерк над лесистым холмом. И впрямь, сейчас, когда небо уже желтело к закату, Айша против воли залюбовалась открывшемуся виду: узкие стройные башни подпирали зубчатую стену, слева вздымалась к небу четырехугольная главная башня с высоким шпилем на плоской крыше, а справа стены сходились к тонкому силуэту дозорной аталайи.

Равнину вокруг заросшего мощными дубами холма давно затянул кустарник и чертополох — хотя среди оползших холмиков земли еще виднелись каменные основания разрушенных домов, а на склонах некоторых холмов белели покосившиеся круглые столбики надгробий. Но в ссыпавшихся арыках уже не текла вода, в полях сеялся лишь лопух да колючая ежевика, оливковые рощи одичали и заросли густой сорной травой в полроста дерева. Ряды лысоватых чинар еще отмечали исчезнувшие улицы стертых с лица земли вилаятов, но к замку уже не вела ни одна торная тропа — дорога к Азруату, с которой их верблюды сошли совсем недавно, закладывала широкую петлю и обходила долину стороной.

Решительно ткнув верблюда палкой, Айша направила его в изрытый корнями растений и чьими-то норами коридор между облетающими на летней жаре, пожелтевшими тополями. Остальные шесть дромадеров ее жалкого каравана плелись следом.

…К воротам оказалось очень трудно пробиться — роща каменного дуба заросла подлеском, низкие ветви били их по плечам, верблюды пугались хлещущих веток. Когда они наконец-то оказались перед щербатой аркой, за которой виднелся заваленный обломками камней, поросший жухлой выжженной травой двор, солнце уже готовилось садиться — небо окрасилось в красно-фиолетовый цвет, а в ветвях дубов завозились и заверещали ночные птицы.

Громко хлопая крыльями, с карнизов башен снялась стая сизарей и закружила в небе над замком. Впрочем, даже если бы кто-то и наблюдал за ними с дороги, то уж точно бы не решился подняться на холм и проверить, кто потревожил покой проклятых развалин.

Спешившись с вставшего на колени верблюда, Айша приказала рабам разгружаться. Еды у них было предостаточно — она оставила женщинам половину вырученных от их продажи денег, но даже половины суммы, полученных за восьмерых красивых здоровых молодых девушек, с лихвой хватило на покупку припасов и всего необходимого для дальнего путешествия.

Обернувшись, она вдруг поняла, что вместо пятерых невольников вокруг вьючных верблюдов суетилось всего трое.

Сбежали. Сбежали по дороге.

Что ж, она могла их понять. Рабов — туповатых сильных зинджей — они купили в Куртубе перед самым отъездом, и эти люди ничем не были обязаны Бени Умейя. Впрочем, видно, даже зинджи что-то почуяли, глядя на одичавший пейзаж покинутых людьми окрестностей Красного замка.

Айша махнула рукой остальным — мальчишки и женщины сгрудились жалкой трепещущей стайкой. Они стояли, подхватив узлы из ковровой джахрамской ткани, и со страхом разглядывали мощные стены главной башни. Ведущая в нее лестница уцелела, разбитые ступени проросли корнями деревьев и травой, но по ним все еще можно было подняться к зиящему темному провалу входа. Несмотря на свое неверие в призраков, Айша решила не искушать судьбу и пошла к пролому в невысокой стене, когда-то огораживавшей сад.

Пролом оказался выломанными воротами — деревянные рамы створок еще гнили в траве, а сад одичал совершенно — лопухи и отвратительный чертополох вымахали там чуть ли не в рост человека, фруктовые деревья стояли голые и пожелтевшие, а кипарисы торчали темными похоронными свечками среди сорняков и гор какого-то отвратительного сора. Ни одной беседки, ни одного павильона в саду, конечно, не сохранилось.

Айша глубоко вздохнула и поняла — им все-таки придется идти искать место для ночлега в том, что еще оставалось от развалин дворца. И делать это нужно как можно быстрее — пока солнце не село окончательно. Тени уже стали длинными-длинными, и во втором дворе, в который они свернули, обойдя стену сада, уже ощутимо смеркалось.

Аль-каср сохранился на диво — задрав головы, они обнаружили, что черепица на его низких приземистых строениях осталась на месте. Пройдя под подковой входной арки, Айша и ее спутники вошли во внутренний двор.

Прямо перед ними листьями из умирающего сада заметало чашу фонтана. За ним темнели высокие арки входа в главные залы. Направо длинный двор раскрывался двухэтажными галереями, опоясывающими весь периметр здания. В красно-желтом закатном небе четко вырисовывались две смотрящие друг на друга приземистые башни — с обеих сторон над галереей надстроили третьи этажи, и их парные маленькие оконца близоруко таращились на взломанные травой и сорняками плиты двора.

Аль-Ханса подошла к Айше и сказала:

— Я бы не хотела забираться слишком… вглубь, доченька. Давай зайдем прямо… туда.

И показала на тройную арку входа в главный зал. Айша кивнула. Они пошли внутрь, стараясь не смотреть направо. Там, в середине длинного двора, затягивало грязью и песком другой мертвый фонтан. Плиты вымощенной вокруг него площадки разъехались, но все еще составляли правильный восьмиугольник. Именно у этого фонтана, говорилось в семейных преданиях Умейядов и Сегри, Харун ибн Муса ибн Умейя, отец Омара ибн Имрана, приказал умертвить всех приехавших к нему на переговоры Сегри, числом двадцать один человек. Рассказывали, что ржавые разводы крови до сих пор пятнают чашу фонтана и мраморные плиты вокруг него.

Айша и ее спутники не стали подходить ближе, чтобы проверить это.

…- Ки-ки-ки! Ааа, неверная собака хочет пить! Глотай-глотай, не подавись только! Киии!..

— Оставьте нас в покое! — рявкнула на распоясавшуюся шелупонь Майеса. — Ньярве, дай им хорошего пинка, Тарег-сама не заслужил, чтобы его оскорбляла эта кладбищенская дрань и срань!

— Аааа, язычница! Кафирка! Как ты смеешь оскорблять правоверного джинна!

Сидевший в ногах у нерегиля Ньярве с угрожающим лязгом раздвинул ножны и рукоять меча — и вечернее солнце, переливающееся в высоченном окне, ослепительно сверкнуло на приобнажившемся лезвии.

— Ой, напугал, напугал! Киии-и! — и кваканье оборвалось из окна вниз вместе с кувыркнувшимися в воздухе когтистыми корявыми лапами.

— Тьфу, дрянь какая, — пробормотала Майеса.

И принялась распутывать узел на желтом в красный горох платке, перевязывавшем прядь ее длинных каштановых волос. Освободив шелковый лоскут, она смочила его водой из фляги и принялась снова протирать лоб и щеки нерегиля. Голова Тарега лежала у нее на коленях, глаза остались закрытыми. Похоже, бедняга опять потерял сознание.

Когда они его нашли, он еще пытался что-то сказать сквозь кашель и уходящее на глазах свистящее дыхание. Тарегу-сама обмыли лицо, дали напиться, и Аль-Джунайд и его ученик, наглый мальчишка по имени Хамид, долго сидели над распростертым на камне телом — похоже, они и нерегильский князь прекрасно понимали друг друга, общаясь мысленной речью. Наконец, одинаково покачав головами, супруг Тамийа-хима и мальчишка встали и отошли к стене комнаты.

Майеса покосилась на них — ашшариты сидели скрестив ноги, погруженные в медитацию и совершенно недоступные ни кваканью джиннов, ни болтовне занимающихся Тарегом аль-самийа. Помимо Ньярве, в ногах у несчастного сидели две дамы из свиты княгини, Тамаки и Амоэ, и Морфинэ, оруженосец Джунайда. Все они разделяли возмущение Майесы:

— Где это видано, а? Этот мерзкий гаденыш, чтоб ему трон к заду прилип и не отлипал, мало того, что беспрерывно оскорбляет Тарега-сама, так еще и не дает ему ни отдыха ни покоя — вы когда-нибудь видели, чтобы существо из Сумерек довели до такого состояния?

— Он смертный дурак, что с него возьмешь, — мрачно заметила Тамаки, обмахиваясь круглым бумажным веером.

— Он злобный и жадный смертный дурак, — отозвался Морфинэ. — Сначала ему понадобилось разбить джунгар и их демона. Потом ему понадобилась Куртуба. Потом Аль-Мерайя. Потом Исбилья. А теперь вот и девчонка. А что Тарег-сама не в силах ни ослушаться, ни беспрерывно исполнять эти сыплющиеся на него градом приказы, его не интересует.

— А может, убить гаденыша? — пожал плечами Ньярве. — Убили же мы этого их… как его…

— Муизза ад-Даулу, — подсказала Тамаки и резко сложила веер. — И что это даст?

— К тому же ему и так недолго осталось, — пренебрежительно махнула рукавом Амоэ. — Лучше уж прибить девчонку — к тому же до нее легче добраться.

— Если она продолжит сидеть там, где сидит, ей тоже недолго осталось, — усмехнулась Тамаки. — Но вы не отвечаете на мой вопрос: что это даст?

— Передышку Тарегу-сама, — ответил Ньярве.

— Передышку какого рода? — вкрадчиво прозвучал новый голос, и все сумеречники обернулись к тому месту, откуда он доносился.

Джунайд открыл глаза и улыбнулся. Потом провел рукавом по глазам, приходя в себя окончательно, и продолжил:

— Смерть Муизза ад-Даула освободила принцессу Тихану и ее брата. Но смерть Аммара ибн Амира или Айши бинт аль-Ханса не принесет Тарегу ничего, кроме бедствий. Аммар — последний из Аббасидов. Когда он умрет, династия сменится, и на трон сядет один из Умейя. Вы представляете, что сделает с Тарегом умейядский халиф?

Джунайд обвел взглядом узкие лица со злобно сощурившимися кошачьими глазами. В конце концов, Ньярве мрачно проговорил:

— А что может быть хуже? Джунайд-сама, вы слышали, как он к нему обращается? «Тарик»! Каково, а? Да если бы кто-то позволил себе звать меня не тем именем, которым я разрешил, да еще бы припечатал какой-то дрянной кличкой, — я бы его изрубил в капусту! «Тарик» — немыслимо!

— Увы, Ньярве, но князя Тарега Полдореа может ждать гораздо более печальная участь, — мрачно ответил аураннцу Джунайд. — Умейядский халиф — к примеру, один из уцелевших братьев этой самой Айши — вполне может посадить его в клетку в Аль-Хайре, дворцовом зверинце. И выпускать только когда нужно будет одержать очередную победу на поле боя. Вы забыли, что Сахль аль-Аттаби именно так поступал с Амайа-хима?

— Нет, не забыли, — прищурился Ньярве. — И уж что правда, то правда: вы, ашшариты, имеете большой опыт по части сажания нас в клетки.

— Ньярве! — гаркнула Майеса. — Джунайд-сама тут не причем! Сейчас же извинись!

Аураннец сморщился, словно откусил от лимона, однако поклонился спокойно ожидавшему извинений Джунайду. Тот вежливо кивнул в ответ.

— Но халиф все равно будет умейядский, — подала голос Амоэ. — Кого еще родит эта Айша, как не Умейя? Да еще и всех родственников своих, которых Тарег-сама не успел отправить на тот свет, притащит в столицу. Князю и так и так придется служить Умейядам.

— Как бы то ни было, это будущее благоприятнее для Тарега, — покачал головой Джунайд. — Но я бы сказал, что оно с каждым днем становится все более маловероятным — и это печально.

— За что его так… наказывают? — вдруг горестно спросила Майеса и погладила бледную холодную щеку лежавшего у ее колен нерегиля. — Что он такого сделал?

— Это дело между ним и… тем царем, который выше халифа, — печально ответил Джунайд и покачал головой.

Он не стал объяснять своим собеседникам, что Тарега не наказывают — Тарег наказывает себя сам. И это хорошо, думалось Джунайду, ибо это доказывало, что в самийа живет не совсем пропащая душа. Да, он, Кассим аль-Джунайд, был обязан нерегилю жизнью, но… По правде говоря, после всех событий в Куртубе, аль-Мерайя и Исбилье ашшариту казалось, что Тарегу самое место в аль-Хайре, на цепи и за крепкой стальной решеткой. Суфий не знал, куда в аду определяют тех, кто убивал невинных во имя Всевышнего, но очень надеялся, что нерегиль вскоре составит там компанию всем сумасшедшим фанатикам и безумцам, расчищавшим землю от людей во имя сияния Имени. Обнаружив обессилевшее чудовище в башне Калатаньязора, Джунайд сначала не поверил своим глазам. Нерегиля мучили кошмары и угрызения совести — но это никак не объясняло, как он сумел пройти в комнату, защищенную печатью Али. Всевышний в справедливости своей забрал у него силу — но и это никак не объясняло предельных мучений, в которых корчилась душа Тарега.

Хамид, послушав разговор своего шейха с сумеречником, встал и вышел, и лишь недавно нашел в себе силы снова прийти сюда. Он тоже никак не мог поверить — а самое главное, простить Всевышнему того, что увидел.

А по всему судя, получалось так, что нерегиль, язычник и убийца, плутал по темным лабиринтам состояния, именуемого суфиями кабд, стеснение. Душа в нем воистину сжималась так, что домом ее становилось игольное ушко, со всех сторон подступали тьма отчаяния и одиночество, — потому что в ночном мраке кабда душе открывалась ее предельная мерзость и запустение. Тяжелейшее зрелище уродства и скверны собственного «я» заставляло испытывающего кабд человека бежать общества себе подобных и замирать в мучительном бездействии, в котором страдающее существо не могло пожелать себе даже гибели — ибо у него не оставалось силы желать. Оно медленно умирало, не имея сил умереть — и избавиться от гнетущего и преследующего, как запах разложения, зрелища собственного гноища и обнажившегося позора. Джунайд считал, что кабд — более высокое по сравнению с баст, экстазом, мистическое состояние. "Когда Он давит на меня страхом, Он заставляет меня исчезнуть для меня", писал он в наставлениях ученикам. Только прошедший через кабд способен на совершенное самоуничтожение, фана, — а без этой стоянки нет мистического пути. Тарег прошел под печатью, потому что умер для себя в мучениях ночи духа, и продолжал гореть заживо в ее черном пламени. "Баст — площадка для детских игр, кабд — поле, на котором умирают мужчины" — многие суфии отдали бы все пальцы правой руки, чтобы удостоиться такого Присутствия и такого прикосновения Длани — а рука Всевышнего сейчас тяжело лежала на загривке мятежного сумеречника.

Однако Джунайд был более чем уверен, что когда Длань отнимется от жесткой шеи нерегиля и в глаза тому вспыхнет полуночное солнце созерцания, Тарег отвернется от света — ибо его страстная, яростная душа не знала смирения. И через некоторое время ему снова предстоит провалиться в черный колодец ночи и, с криком упав в собственную пропасть, плутать по мрачным коридорам памяти и разума в поисках ответа на вопрос — зачем я здесь и почему со мной это происходит. Когда это кончится для бунтующего существа? У Джунайда не было ответа. Более того, суфий был уверен, что, расскажи он нерегилю о ночи духа, тот бы просто рассмеялся ему в лицо. Голова сумеречника не вмещала в себя учения суфиев. Тарег страдал, как животное, — не осознавая причины своих мучений и не зная, как от них избавиться.

Поэтому Джунайд сейчас просто ждал, когда нерегиль откроет глаза и его первый поединок с Удерживающим завершится.

Асет и Сулайман прыгали на одной ножке по разноцветным плиткам пола в зале приемов. Смех и вскрики детей странно отдавались в давно покинутых стенах.

Ночь прошла спокойно — хотя Айша то и дело вскидывалась, впиваясь взглядом в сумрак зала, сгущавшийся сразу за кругами света от плошек с горящим маслом. Ей все казалось, что бесконечно чередующиеся зелено-сине-черные листочки на изразцовом поясе стен танцуют, а меж ними проглядывают крохотные красные глазки. Это все от пережитых в пути страхов, повторяла Айша и смежала веки, сотворяя дуа — она просила у Всевышнего спокойных снов и безмятежной ночи. Видимо, ее молитвы дошли до ушей Милостивого, Прощающего — сгрудившиеся у северной стены зала женщины и дети выспались и даже заспались. А выйдя на яркое солнце позднего утра во двор, обнаружили, что трое рабов-зинджей, спавших на пороге снаружи, исчезли. Ковер и одеяла лежали на месте, а вот черных невольников нигде не было видно.

Что ж, их трудно было винить — о Красном замке рассказывали много страшного: верно, рабы перепугались и сбежали.

У очагов пугали друг друга байками о заблудившихся караванах: "а глупый купец сказал: "Во имя Всевышнего, мы здесь заночуем!", и они встали на ночлег во дворе замка. А ночью из фонтанов забили струи воды, и сад оделся зеленью и огоньками ламп, и во дворце послышалась приятная музыка и смех. И к купцу и его спутникам вышли прекрасные девушки в прозрачных чадрах и ожерельях из золотых динаров, и стали манить их за собой в комнаты. И тогда купец воскликнул: "Во имя Всевышнего, я видел столько красивых женщин, но ни одна не сравнится с Нун, которая ждет меня в Фустате!" И тут все увидели, что ноги у женщин верблюжьи, тело как у пса, а голова кошачья".

Посмеявшись на глупыми зинджами — их же переловит шурта и выпорет, как беглых, лучше бы уж остались, женщины и мальчики решили позавтракать на солнце в саду: на широкой мощеной плиткой площадке вокруг чаши огромного высохшего пруда можно было устроиться, не боясь ни сорняков, ни колючек. Расстелив в тени садовой стены достархан, они начали делить оливки, соленый козий сыр, пресные лепешки и финики. Подумав, аль-Ханса кивнула Айше, и та принесла от хурджинов мех с вином. Налили в большую медную чашу-каса и дали выпить всем — и мальчикам, и восьмилетней Асет, и отнекивающейся толстой Фатиме. Впервые за эти долгие две недели погоня не висела у них за плечами — никому и в голову бы не пришло искать их в проклятом замке, о котором ходили леденящие душу слухи.

— Я же говорила, матушка, — нам следует бояться ибн Хальдуна, а не каких-то давно преставившихся Сегри, — засмеялась Айша и подмигнула веселящимся сотрапезникам над краем чаши.

Солнце карабкалось все выше и вскоре длинный заржавленный шпиль над главной башней превратился в черную длинную полоску на выцветшем, белесом от зноя небе. В саду оглушительно верещали цикады. Потягиваясь и зевая, захмелевшие гости Красного замка задремали прямо на подушках вокруг уставленной остатками еды скатерти.

Поэтому они не видели, как три больших черных ворона снялись с раскрошенных зубцов стены и слетели в сад. Там, меж двух рядов траурных темно-зеленых кипарисов, в густых зарослях бурьяна лежали три полуобнаженных черных тела. Рты людей были раскрыты и перекошены, а глаза выпучены до кровавых прожилок. Ноги и руки изгибались под странными углами, словно их перекрутили и вывернули гигантские пальцы. Вороны, оступаясь на скользкой черной коже, хлопали крыльями. А потом наконец устроились и принялись за собственный завтрак.

…- Ой!

Майеса отшатнулась — настолько резко и неожиданно нерегиль распахнул глаза. И тут же закашлялся и принялся хватать ртом воздух. Пальцы с острыми ногтями скрючились и метнулись к лицу.

— Руки ему держите! — гаркнул Джунайд, и Ньярве с Морфине вцепились нерегилю в запястья и прижали их камню.

— Тарег-сама! Тарег-сама! — звала Майеса, пытаясь поймать между ладонями мотающуюся тяжелую голову.

Нерегиль пару раз рванулся, выгибая спину, и затих. Из глаз постепенно уходила дымка, взгляд прояснялся, дыхание выравнивалось.

— Тарег-сама! Это же мы! — улыбнулась Майеса, наклоняясь над приходящим в себя беднягой.

Ей пришло в голову, что нерегиль, наверное, запутается еще больше, увидев над собой ее перевернутое лицо — и весело рассмеялась.

Бледные губы вдруг изогнулись в ответной улыбке.

— Царапать себя не будете? — серьезно спросила она.

Нерегиль легонько покачал головой. Ньярве и Морфине отпустили его руки.

Тарег перевернулся на бок, уперся ладонью в пол и, выставив вверх локоть, попытался подняться и сесть.

С третьей попытки у него получилось. Тяжело дыша после совершенных усилий, он сидел, упершись обеими ладонями в каменные плиты и свесив голову со спутанными пыльными космами. Когда-то черная, а теперь грязно-серая накидка свисала мятыми складками, ворот и грудь рубашки топорщились ржаво-бурыми пятнами засохшей крови, зажатые под ладонями рукава стали темными от грязи.

Встряхнув лохмами, Тарег уперся мутным еще взглядом в отложенную в сторону перевязь с мечом и ханджаром.

— Мы сняли с тебя оружие, — мягко сказал Джунайд.

Нерегиль чихнул и чуть не сложился обратно на пол. Удержавшись в сидячем положении, он осторожно оторвал сначала одну, потом другую ладонь от пола. Посидел несколько мгновений, не держась, — проверяя баланс тела. Затем все также осторожно засунул руку в правый рукав — и, ничего не нащупав, мрачно нахмурился.

— Это ищешь? — поинтересовался Джунайд и вынул из-за пазухи халата золотой ободок с белой эмалью.

И бросил его нерегилю. Тот поднял руку и мягко, как кошка лапой, поймал браслет.

Глядя, как Тарег мрачно вертит его, шейх суфиев сказал:

— Я скажу тебе, где она.

Нерегиль резко вскинул голову.

— Они решили спрятаться от погони в Красном замке.

Тарег на миг замер, зажав золотой ободок между пальцев и широко раскрыв глаза. А потом придушенно вскрикнул:

— Да что же вы!.. Что же вы здесь сидите?!

— Тебя от смерти спасаем, — спокойно ответил Джунайд.

— Куда я денусь! — заорал нерегиль. — Спасать от смерти нужно ее!

И цапнул ремень перевязи.

— Что? Куда? — ахнула Майеса.

Тарег стоял в дверях и, ругаясь по-своему, застегивал пряжку на груди.

— Джунайд-сама! Куда он собрался?!..

— Разрешаю тебе взять моего запасного коня, нерегиль! — заорал Джунайд.

Ответом ему стал ссыпающийся вниз по лестнице топот.

А через мгновение снизу послышался крик Ханида — "стой, куда прешь, о бедствие из бедствий, шайтан, это не твоя лошадь!" — ржание и мощная дробь копыт коня, которого подняли с места в галоп.

Айша открыла глаза и снова прислушалась. Ей было не по себе: снаружи, из ночного двора доносился явственный плеск воды. Журчание фонтана.

Она снова закрыла глаза и сказала себе — это просто сон.

Вода плескала и лилась плотными струями. Звук гулял по затопленному темнотой пустому залу, отдаваясь легким эхом под резным куполом.

Айша поднялась на локте — вокруг нее на коврах мирно спали три женщины и двое мальчишек. Хашайр лежал лицом вверх и улыбался во сне. Огонек над фитильком в масляной плошке освещал узор подушки под головой мальчика и распущенные седые волосы аль-Хансы, свернувшейся с ним рядом под одеялом. С другой стороны от матери мирно посапывал Сулайман — как всегда на животе, задрав одну согнутую в колене ногу вверх, а другую вытянув аж за край ковра. Дальше большим темным холмом круглилась спящая тетя Фатима. А рядом с ней… было пусто. Откинутое одеяло и подушка на месте, где должна была спать Асет.

Айша сглотнула. И снова прислушалась. Тихо позвала:

— Асет?.. Асет?…

А что, если девочка просто вышла справить малую нужду? Глаза, как ни странно, слипались — так хотелось спать. Айша сейчас положит голову обратно на подушку, а когда откроет утром глаза, увидит, что Асет спит на своем месте рядом с матерью — или уже радостно верещит, гоняя по блестящим на солнце плиткам двора толстых ленивых голубей.

— Асет?..

Вода плескала и журчала, переливаясь и тренькая. Дыхание спящих было ровным и спокойным. Айша отерла выступивший на лбу пот и потянула из-под подушки ножны с кинжалом. Сделав глубокий вдох, девушка острожно, чтобы никого не разбудить скрипом железа, обнажила клинок и поднялась на ноги.

В глубине зала светлели лунным очерком три полукруглые арки-подковы. Прищурившись, Айша попыталась разглядеть сквозь них фонтан — но двор тонул в сплошном белесом сумраке.

Сделав еще один вдох, девушка сжала рукоять ханджара во вспотевшей от страха ладони и пошла к выходу из зала.

…Асет она увидела, еще не дойдя до порога. Девочка стояла над каменной чашей фонтана, спиной к ней. Длинная белая, такая же, как на самой Айше, рубашка складками ложилась на каменные плиты. Распущенные темные волосы висели длинными спутанными прядями.

— Асет?..

Девочка не обернулась. Подобрав одной рукой волочащийся подол рубахи, а другой поднимая ханджар, Айша сделала шаг. Еще шаг. И наконец, встала рядом с Асет.

Та зачарованно смотрела вниз, на фонтан. Айша посмотрела туда же.

В середине серой каменной чаши пробивался плещущий столбик темной жидкости. Он нее шел какой-то странный знакомый запах. Вдруг фонтан булькнул, и черная, маслянистая в лунном свете струя взметнулась выше. На Айшу и Асет брызнуло. Они посмотрели на себя — и дико закричали. На их белоснежных рубахах расплывались алые пятна — фонтан бил кровью.

На их крики откликнулось эхо из глубины двора. В ужасе посмотрев в ту сторону, девушки увидели, как у второго фонтана шевелится что-то темное. Над разъехавшимися каменными плитами вставали мутные клубящиеся тени, распрастывая руки, вымахивая все выше и выше.

Айша схватила девочку за руку:

— Назад! Обратно в зал!

Над средней аркой круглилась печать Благословенного.

И тут они закричали еще сильнее. От стены сада, отрезая путь ко входу, вихляясь и безобразно переваливаясь, к ним шли три распухших черных тела. Розовые языки свисали из безобразно вывернутых губ, размотанные набедренные повязки волочились по земле, путаясь на изодранных в клочья толстых ногах.

— Мы успеем! — крикнула Айша.

Но ее ступни словно приросли к земле.

Из глубины двора донесся жалобный вой и хлестнуло ледяным ветром.

— Уме-е-йя-яя!…

Оцепенев от кромешного ужаса, девушки смотрели, как к ним ползет белесый туман — и с ним разевающие алые рты, тянущие длинные руки тени.

Айша вцепилась руками в щеки и пронзительно завизжала. Она визжала настолько громко, что не сразу услышала, что во дворе между стеной и стеной бьется еще один пронзительный крик:

— Не выходите! Не выходите наружу!

И в уши ударил топот копыт.

Айша развернулась — и закричала от нового ужаса. Над ней вздыбился, молотя копытами воздух, молочно-белый конь, поплыла в воздухе длинная грива. Всадник призрачно светился, и Айша ясно видела, что его одежда заскорузла от крови. Копыта грохнули о камень прямо перед ними с Асет, ноги коня разъехались на гладких плитах, бледное лицо с темными провалами глаз прижалось к выгнутой шее белой лошади. Асет заверещала — и Айша тоже увидела длинный блестящий прямой меч, с которого стекала черная жидкость. Конь снова встал на дыбы. В желтеющих масляным светом арках входа метались тени и вопли:

— Айша-а! Де-то-чка-аа!

Голос матери сорвался на пронзительный крик.

Лошадиный храп, грохот копыт на камне:

— Не выходите!! Я сказал — не выходите во двор!!

И снова цокот подков по плитам двора — конь шарахнулся боком, загоняя вопящих женщин обратно под тройные арки.

— Асее-ет!

В этом крике разбивалось сердце.

Пронзительное конское ржание — и немыслимый вопль на жутком языке. Тень всадника метнулась в освещенном проеме.

Айша схватила девочку за руку и рванулась вперед:

— Мама-а-а!!

Через мгновение Аль-Ханса уже держала ее обеими руками, прижимая к груди. Асет рыдала где-то рядом. Со двора доносились страшные крики на непонятном языке и лязг железа. Айша нашла в себе силы обернуться.

Над матово блестящей плиткой двора клубилось и извивалось что-то серое. Метнулась тень, другая. И вдруг надо всем этим в воздухе кувыркнулось — то самое существо с мечом. И снова невесомо подлетело, хлопнули полы одежды, от меча брызнуло красным.

— Бежим отсюда, мама! — крикнула Айша. — Фатима, Асет, Сулайман, Хашайр! Бежим, они повсюду! Нам нужно наружу!

И они побежали, как стая кроликов от коршуна — стремглав через мощеный двор, под арку входа в аль-каср, наружу, к стене сада, и уже оттуда, быстрее, быстрее, спотыкаясь, падая, вставая, быстрее, быстрее — к воротам.

Из замка они выбежать не успели. С криком "Во имя Праведного!" под щербатый свод в желтой стене влетали, один за другим, всадники в белых чалмах. Самый первый осадил плотного рыжего кохейлана прямо перед Айшой, забросав шарахнувшихся женщин комьями земли и мелкими камушками. Голова всадника была непокрыта, а когда он спрыгнул с седла, девушка поняла, что короткие волосы этого юноши — совершенно белые. Он был седым, этот молодой человек с властным красивым лицом. И он шагнул к Айше и сказал:

— Прости меня, я едва не опоздал. Теперь вам нечего страшиться — все опасности миновали. Отныне вы находитесь под покровительством повелителя верующих.

Его глаза жадно вбирали в себя всю ее, с ног до головы — от макушки до пят, такой, какой она стояла перед ним: с распущенными черными волосами, в одной рубашке. Девушка пошатнулась и почувствовала, что падает. Сильные руки подхватили ее, и Айша неведомо как оказалась в объятиях молодого человека. И поняла, кто это — потому что в аш-Шарийа навряд ли бы нашелся другой юноша с совершенно седыми волосами. Ее прижимал к своей груди Аммар ибн Амир, эмир верующих. Айша осторожно перехватила рукоять ханджара. Почувствовала на себе его испытующий взгляд. Подняв лицо, она отстранилась на расстояние ладони, заглянула в спокойные серые глаза и сказала:

— Сегодня ночью ты оказался далеко от столицы, о повелитель.

— Древние говорили, что влюбленные — это пастухи звезд в бесконечности ночи.

Айша подняла руку, чувствуя, как ищет крови длинное древнее лезвие, видевшее небо над пустыней Али. Он нежно обнял пальцами ее пальцы на рукояти кинжала. Ее лицо запрокинулось. Аммар наклонился, не отпуская глазами ее глаза, все также мягко придерживая запястье под занесенным ханджаром.

— Отойди, — тихо предупредила Айша. — Я ударю.

— Один поцелуй будет стоить мне жизни, — спокойно сказал Аммар. — Но я умру счастливейшим из людей.

И он ее поцеловал. И, все сильнее впиваясь в губы, больно сжал кисть руки с кинжалом. Айша придушенно застонала, пальцы выпустили ханджар. Аммар перехватил ее бьющую, как крыло, руку, и крепко прижал к телу. На мгновение оторвался от поцелуя, сказал:

— Все, Айша, хватит. Я поймал тебя, о лань Умейядов, и теперь ты моя.

И снова прижался губами к ее губам.