Хотя аль-Мамуну обо всем рассказали, он оказался не готов к тому, что увидел. Пыль почти осела, открывая развороченное, бесстыдно торчащее нутром здание масджид. Впрочем, наверняка уже давно не масджид... Арка портала превратилась в груду кое-где еще поблескивающих изразцами камней и щебня. Ступени исчезли, да и самого входа больше не было - только темная пустота над уродливой кучей разбитого камня, показавшаяся аль-Мамуну неровной, беззубой пастью. По камням кто-то карабкался - видно, хотел пролезть и посмотреть, что внутри.
Площадь целиком затянуло вечерней тенью - похоже, солнце уже село, правда, над темными крышами домов еще золотилось небо. Тела и камни, тела и камни, лошадиные трупы, мертвые люди. Пошатывающиеся, то ли от горя, то ли от усталости фигуры бродили между лежавшими.
- О горе мне горе! Али! Свет моих глаз, Али!..
Склоняясь над кем-то, причитал парс - в знак скорби он снял шлем и чалму и распустил длинные кудри воина. Аль-Мамун попытался подъехать ближе, хотя кобыла дичилась мертвецов и оступалась на каменной крошке. Хорасанец причитал над телом гулямчонка.
- Бедняга, - пробормотал за спиной халифа Тахир. - Еще вчера они обменивались стихами...
Парс принялся снимать с плеч свой синий кафтан - чтобы прикрыть и обернуть тело.
- Помогите ему унести Али прочь из этого места, - тихо приказал ибн аль-Хусайн.
Аль-Мамун поморщился: оплакивать гибель возлюбленного - удел благородных, несомненно. Однако, возможно, не стоило этого делать прилюдно. Зачем срывать покровы тайны? В конце концов, мальчик жил не в доме этого парса, а в его, Абдаллаховом, доме. И если молодых людей связывало чувство, то отчего юноша не обратился с просьбой продать гуляма?..
Тем временем, хорасанцы Тахира подошли к несчастному и помогли ему поднять тело возлюбленного на руки. Для этого им пришлось отпихнуть подальше другого мертвеца, сумеречника - похоже, что аураннца. Парсы брезгливо подвинули труп ногами - чтобы не мараться о мертвого кафира.
Впрочем, к делу. А оно требовало немедленного разъяснения. Где нерегиль? Что за чушь ему несли про бред умирающего и прочее? Где Тарик? Не хотелось бы задерживаться в городе после заката, люди начали разбредаться, так где его, аль-Мамуна, командующий?!
Нерегиль обладал удивительной способностью теряться без следа именно тогда, когда требовался своему господину больше всего...
Приподнявшись в стременах, Абдаллах оглядел площадь. И наконец увидел тех, кто должен был дать ему ответ. Аураннцев во главе с наглым котярой Меамори. Вот уж кого по окончании похода нужно будет отправить в ссылку на южную границу - а то и в тюрьму. Не в шамахинские же рудники его пихать обратно... Хотя...
Кстати, у завала на входе тоже что-то происходило. Гигантская куча камня пришла в движение: с шорохом и нарастающим стуком и гулом из нее принялись вываливаться булыжники, мелкая крошка и пыль. Черные струи дыма объяснили аль-Мамуну все - мариды. Убирают камень, готовят проход вовнутрь.
Сумеречники стояли как раз справа от завала - большой толпой. И эта толпа, вдруг понял аль-Мамун, все прибывала. Из устья соседней улицы выскользнула группка гибких, неприятно, не по-человечески текучих теней.
Дав шенкелей заморившейся за длинный день кобыле, халиф двинулся ко входу в оскверненное здание.
На длинный язык каменной осыпи покатились еще обломки - проход все расширялся.
Аль-Мамун подъехал к толпе сумеречников - те настороженно чего-то ждали, словно коты с напряженно поднятыми хвостами. В черном зеве снова закурился дымок. А следом показался почтеннейший Амр ибн аль-Сад в издалека видном полосатом тюрбане. Предводитель джиннов распрямился во весь свой немалый рост - и печально покачал головой.
Толпа сумеречников отозвалась горестным стоном. И разом осела в земных поклонах.
Абдаллах не знал, сердиться ему или удивляться - он перестал понимать, что происходит. На него, халифа аш-Шарийа, никто не обращал никакого внимания.
На каменной осыпи прохода в масджид возникла худощавая фигура в странно глядящемся среди кольчуг и панцирей дервишеском одеянии. Джунайд. Шейх тоже покачал головой - нет, мол. Кошачья стая сумеречников завздыхала и закивала опущенными головами.
Халиф вскинул руку и крикнул:
- О Кассим аль-Джунайд! Что здесь происходит? Каковы обстоятельства, в которых мы оказались?
Абдаллах кричал и с каждым произнесенным словом все острее ощущал неуместность - крика. Этих слов. Всего себя на этой площади.
Сумеречники один за другим поворачивали головы и смотрели назад, куда-то за спину аль-Мамуна. Джунайд даже глазом не повел в сторону халифа, а сразу пошел туда, куда все смотрели.
Медленно, чувствуя, что ничего хорошего не увидит, Абдаллах развернулся в седле.
Через заваленную обломками мертвого прибоя площадь двигалась странная процессия.
Сначала халиф разглядел только белое - женщину в белом широком платье с белыми рукавами до пола. Ее вели под локти другие женщины, тоже в белом. Сумеречницы, аураннки - все до одной в белом. Безо всяких украшений в длинных волосах.
У женщины, которую вели под локти, было совершенно неподвижное, ничего не выражающее лицо. Джунайд, как оказалось, направлялся именно к ней. В трех шагах поклонился - на аураннский манер. Сумеречница в лебедином платье склонила голову в ответ.
- Кто это? - поинтересовался аль-Мамун - скорее у воздуха, чем у кого-то определенного.
Евнухи и гвардейцы маячили в отдалении - как у него получилось оторваться от свиты?..
- Это княгиня Майеса, - отозвались откуда-то снизу.
Быстро глянув под стремя, халиф увидел там черного кота. Кот поднял морду и посмотрел на халифа. Аль-Мамун помотал головой и сморгнул. Кто же ему ответил?..
- Я тебе ответил, - явственно проговорил кот - усы и пасть прошевелились в такт речи.
- А... ты...
- Джинн, - снова шевельнул усами кот. - Мое имя среди силат - Имруулькайс. Люди называют меня Утайба ибн Науфаль.
- Ты...
- Выглядел как черный конь и черный всадник в битве под Фейсалой.
- Но...
- Вдали от Мухсина могу принимать только этот облик.
- А...
- Такое заклятие.
Женщина в белом опустилась на расстеленную для нее циновку. Джунайд еще раз поклонился и пошел обратно к провалу входа.
- Так...
- Княгиня Майеса. Супруга княгя Тарега.
- Кто?!..
- И мать его ребенка, кстати.
- Как?!..
- Точнее, теперь - вдова князя Тарега.
- Что?!..
- Угробила себя наша кокосина, - вздохнул джинн. - Сказала - угробит, и угробила. Жаль. Хотел я прибить того айютайского монашка- и зря не прибил. Жаль, жаль...
И, вздохнув еще, поплелся среди камней - вслед за Джунайдом.
- Стой!..
- Иди за мной, - спокойно повернул к нему усатую морду кот. - Джунайд расскажет, что тебе нужно делать.
- Стой!..
Кот скрылся в темноте провала. Аль-Мамун, все еще хватая ртом воздух, огляделся.
Сумеречники сидели очень тихо, опустив головы и покачивая золотистыми и черными хвостиками на затылке. На площади легонько посвистывал закатный ветер, растрепывая одежду на живых и мертвых.
Женщина на циновках сохраняла полную неподвижность, остановившиеся глаза смотрели в пустоту. Черные длинные волосы колыхались под порывами пыльного воздуха, легчайшие пряди взметывались и ложились обратно на спину.
- О Всевышний... - пробормотал халиф. - Что здесь происходит...
Вот это - жена нерегиля? У нерегиля - была жена? И ребенок? Когда все это произошло? Почему он, аль-Мамун, ничего об этом не знал? Хотя как бы он мог об этом узнать? Мужчины о таком друг друга не спрашивают... Но тайная стража? Почему?.. Хотя... Ах вот оно что. Вот почему нерегиль постоянно пропадал в лагере сумеречников. О Всевышний. Он там... А он, аль-Мамун, его...
Но что, шайтан всех задери, значило, что нерегиль себя угробил?!
В темноте входа медленно оседала пыль. Все вокруг молчали. Аль-Мамун вдруг понял, что из курящегося дыма на него смотрят мариды. Голова отказывалась принимать услышанное.
И тут из толпы сумеречников донесся странный, сдавленный звук. Абдаллах вздрогнул.
И понял - плач.
И тут же что-то сдвинулось в голове, открывая дверь свету.
Аль-Мамун вспомнил - ну конечно, письмо про статую. Нерегиль написал его давным-давно, целую жизнь назад, в дождливой осенней Басре. Написал, пока сидел под стражей в комнатах Якзана аль-Лауни.
"Удар уничтожит и тело, и дух истощенного злом существа. Вполне вероятно, что освобожденные при ударе энергии произведут вокруг разрушения, и потому нужно позаботиться о том, чтобы рядом оказалось как можно меньше людей...".
Освобожденные при ударе энергии... Что-то он уже слышал про эти освобожденные энергии...
Точно! Разговор с лекарем! С ибн Бухтишу, после того, как в покоях Ситт-Зубейды убили гулу! От чего умер тот сумеречник? Лекарь сказал: "Смертельный удар всегда возвращается тому, кто его нанес. Всегда. Чем сильнее существо, тем сильнее ответный удар"...
О Всевышний... Так они все заранее знали?! И только он, аль-Мамун ходил как дурак, обиженный родственниками, и строил глупые планы?!
Они, выходит, знали, что... знали, что...
Конечно.
Зал приемов Умм-Касра: "Что-то ты от меня скрываешь...". Что ответил нерегиль? "Это касается меня одного".
Вот почему он так легко согласился служить ненавистному хозяину. Конечно. Потому что знал - ненадолго. Один удар - и освобожденные энергии положат всему конец. Конец. Он умрет - и никого это больше не касается.
Неплохо.
Ты все-таки сбежал от меня, Тарик.
И выставил круглым дураком - напоследок.
Все всё знали. Кроме глупца-халифа. Смертного дурака, с которого спросу нет. Хорошо же у тебя получилось надо мной посмеяться, Тарик. На славу.
- Это не так, мой повелитель. Люди ничего не знали. Только сумеречники.
Мягкий голос Джунайда застал халифа врасплох - Абдаллах дернулся в седле и до отказа натянул повод. Кобыла попятилась и жалобно закивала башкой - у нее не оставалось сил, чтобы встать на дыбы.
- Тарег не обманывал тебя.
С усилием выпростав ноги из стремян, аль-Мамун пополз вниз с седла. Какой длинный день, о Всевышний, когда же это все кончится, сколько мне еще идти сегодня по этому городу...
- Он просто выполнял свой долг, - и Джунайд вовремя подхватил его под локоть - ноги почти не держали.
- А... она, - осторожно кивнул Абдаллах в сторону белой фигурки на маленьком плетеном коврике, - знала?
- Знала, - тихо отозвался Джунайд, опуская свои странные, не человеческие уже глаза. - И потому просила оставить хотя бы сына...
- Подожди, - помотал враз отяжелевшей головой халиф. - Она все это время знала, что через несколько месяцев ее муж умрет?
- Да.
- А... ребенок?
- Еще не родился, о мой халиф.
- Подожди, - мысли в голове запутались окончательно. - Она что, попросила оставить ее в тягости, несмотря на...
- Да, - твердо прервал его Джунайд.
- С-сумеречники... - если бы в пересохшем рту оставалась слюна, аль-Мамун бы сплюнул. - Все не как у людей, а как у тварей...
- Эй, полегче... - зашипели у него под ногами.
Котяра-джинн бил тонким хвостом и скалил мелкие зубки.
- Как так можно?!.. Как у нее хватило сердца?!
- А что такого?! - вздыбил шерсть кот. - Через год здесь вообще никого не будет! И что? Помешало это тебе заделать ребенка певичке?
- Что?!
- Что - что? Я про мединку! Учти, у меня племянник в твоем хариме...
- Тьфу на тебя с твоей мединкой! Почему через год здесь никого не будет?!
- Он что, ничего не знает? - недоверчиво хмыкнул кот и задрал морду на Джунайда.
- А что я должен знать, о Кассим? - тоже посмотрел на шейха аль-Мамун.
- Четыреста девяносто первый год, - спокойно проговорил Джунайд.
- Конец света, что ли? - не удержавшись, фыркнул халиф. - Эти кликушеские бредни? Ты шутишь, о Кассим?..
Шейх и джинн продолжили молча смотреть на него. Одинаковыми кошачьими глазами. Аль-Мамуну стало не по себе:
- Джунайд, - тихо проговорил он. - Скажи, что ты пошутил.
Суфий молчал. Кот вздохнул, присел и терпеливо обмотался хвостом.
- Так это что? Правда? - прошептал аль-Мамун, почему-то воровато оглядываясь по сторонам.
- Все знаки говорят о том, что через год халифат вступит в полосу бедствий и потрясений, - спокойно отозвался Джунайд. - Возможно, гибельных для всего мира бедствий и потрясений. Посмотри на небо - и ты увидишь ее. Двурогую Звезду погибели.
- Я не верю в это, - вдруг жестко сказал аль-Мамун.
И тут же почувствовал, как распрямляются плечи.
- Я не верю в это, - с нарастающей, распирающей изнутри яростью, повторил халиф. - Всевышний не оставит аш-Шарийа.
- Кто ты такой, чтобы говорить за Всевышнего, - спокойно проговорил Джунайд.
- Я?! - взорвался аль-Мамун. - Я всего лишь человек! И мне плевать на ваши высокоученые гороскопы и сумеречные бредни! Я всего лишь человек! И я верю, что если через год от нас ничего не останется, то все это - все это: Али, его Книга, аят, откровение в пустыне, ансары, исход из города, основание аш-Шарийа - все это было напрасно! Я... я верю - в надежду!
Последнее слово он почти выкрикнул. Сумеречные лица с дымчатыми, пустыми глазищами равнодушно развернулись к нему. На мертвой площади свистел ветер.
- Возможно, этот человек прав, - мягкое мурлыканье за спиной заставило Абдаллаха крутануться на месте.
Он оказался лицом к лицу с Тамийа-химэ. Тоже в белом, с головы до ног. О Всевышний, вспомнил аль-Мамун. Ему же рассказывали. В Ауранне белый - это цвет траура. Траура и смерти.
- Мы тоже верим в надежду, - бледные губы на фарфоровом лице шевелились до ужаса неестественно - куклы не разговаривают. - Если бы не верили, разве стала бы Майеса-химэ просить о ребенке?..
За спиной опять послышалось змеиное шуршание осыпи. Поскакали, покатились мелкие камушки. Один остановился на рубчатом шелке подола княгини.
- Исполнено, о шейх, - прогудело из темноты провала.
С неохотой поднимая глаза, аль-Мамун разглядел красно-дымный силуэт марида.
- Иди за мной, о мой халиф, - тихо сказал Джунайд. - Между тобой и князем осталось последнее дело, которое никто не сможет выполнить за тебя.
- Какой спрос может быть со смертного дурака? - зло пробормотал аль-Мамун.
Но суфийский шейх уже шел вперед, не оборачиваясь и не подавая виду, что слышит.
Задирая колени и оступаясь, Абдаллах все-таки последовал за Джунайдом - как оказалось, в уцелевшую между просевшими сводами пристройку с полками для хранения обуви. Серая низкая арка-подкова держалась, в проломы тек сумеречный воздух. Суфий поднял и поставил на полку дрожащую тоненьким огоньком лампу. Вокруг все было густо присыпано молочно-серой пылью. В каменной нише темнела чья-то одинокая сморщенная туфля. Под ногами хрустело и поскрипывало - мрамор выщербило и расцарапало выдохом оседающего молельного зала, ступни саднили на камушках и осколках штукатурки. Обломки лежали длинными извитыми кучами, словно барханы под пустынным ветром.
- Осторожно, - тихо сказал шейх.
И удержал халифа от следующего шага.
Абдаллах понял, что куча, через которую он собирался переступить, - вовсе не куча. Одежду и волосы нерегиля покрывала бесцветная мучнистая пыль, серое от каменной взвеси лицо казалось синеватым, как у задохнувшихся под обломками дома во время землетрясения. Самийа походил на выпотрошенную тряпичную куклу.
- Он... разве... здесь? - с непонятным отвращением отступая на шаг, пробормотал аль-Мамун.
- Мы вынесли тело из зала. Туда... нельзя заходить людям. Во всяком случае, пока мы... не вычистим это место, - тихо ответил Джунайд.
Надо было брать себя в руки. Как-то... наклониться?..
Да будь ты мужчиной, Абдаллах! Сначала чуть не наступил, а теперь боишься заглянуть в лицо?
- Осторожнее, о мой халиф, - твердо сказал шейх. - Не нужно до него дотрагиваться.
Опускавшийся на колени аль-Мамун на всякий случай отдернул подальше ладони - и тут же разозлился на себя еще больше.
- Почему? - резко спросил он Джунайда.
- Тарег сейчас... в смутном месте. Я опасаюсь, что, прикоснувшись, ты можешь последовать за ним, о мой халиф.
- Так он не мертв?! - вскинулся Абдаллах.
- Он не жив, - сухо отозвался суфий. - Он на высотах.
Аль-Мамун почувствовал, что замерзает. Смотреть в лицо нерегилю ему расхотелось.
- Ты должен отпустить Тарега, о мой повелитель, - тихо, но твердо сказал Джунайд. - Сказать на ухо, что он исполнил свой долг и должен уйти.
- Но ведь...
- Клятва все еще удерживает его.
- Разве Яхья ибн Саид не написал, что нерегиля нельзя освободить от Клятвы?
- Освободить, пока он жив, нельзя. Но душа уже покинула его тело. Теперь нужно отпустить душу. Он должен получить возможность... уйти в чертоги мертвых своего народа, о мой халиф.
Что-то в голосе шейха заставило аль-Мамуна поднять глаза и посмотреть суфию в лицо. Тот кашлянул и стал глядеть вверх, изучая развороченный свод с гнутыми ребрами арок.
- В чертоги мертвых своего народа?.. - подозрительно отозвался халиф. - Ты в этом уверен, о шейх?
Джунайда передернуло:
- Нет. Но, мой халиф, что с того верующему ашшариту?
Аль-Мамун медленно встал:
- Что-то ты от меня скрываешь... А, Кассим?
Суфий затеребил край серого от пыли рукава хирки:
- Какая разница, о мой повелитель?.. Он, - и Джунайд осторожно кивнул вниз, в серо-синюшную груду тряпья и пыли, - должен уйти из аш-Шарийа. Мы должны сделать все, чтобы его больше ничего с нами не связывало. А уж куда он пойдет потом ...
- ...нас не трогает, ибо он свое отслужил? Многоумным знатокам магии вроде тебя пора посадить на поводок кого-то другого? - тихо проговорил аль-Мамун - и удивился, как зло у него это сказалось.
А поскольку злость не утолилась сказанным, Абдаллах свирепо продолжил:
- Мне никогда не нравились наши легенды про джиннов в кувшине, о Кассим. Каждый раз я жалел, что у джинна не получилось засадить в кувшин человека - чтобы другим неповадно было лезть в дела, превышающие разумение, избегать труда и развращать правоверных россказнями о дармовых богатствах. Ибо Всевышний ничего не дает даром. За все нужно платить. Чем мы заплатим за это, о Кассим?
Суфий молчал.
- Что с ним произойдет, когда я его отпущу? - рявкнул халиф.
- Я не знаю, - твердо ответил Джунайд и посмотрел Абдаллаху в глаза.
Так они стояли друг напротив друга довольно долгое время. Суфий вдруг продолжил - но очень тихо:
- Я точно знаю одно, мой повелитель. Если ты не оборвешь поводок клятвы, он останется в аш-Шарийа. Бесприютным духом. Мстительным.
- А сигила? - быстро спросил аль-Мамун.
- Поздно, - понизив голос до шепота, ответил Джунайд. - Поздно. Связь души с плотью уже слишком слаба, сигила не удержит его внутри телесной оболочки.
Аль-Мамун сделал шаг назад:
- Я так не могу.
- Благородно, - мурлыкнуло под ногами.
Халиф вздрогнул, но в последний момент взял себя в руки.
Черный кот прошел в изголовье к спеленутому в пыльное тряпье телу и сел, положив кончик хвоста к передним лапам.
- Это очень благородно с твоей стороны, о человек, - думать о последствиях в таком положении, - снова пошевелились белые усы на черной морде. - Полдореа был мне другом, и я ценю твой порыв.
Зеленые миндалевидные глаза джинна светились во мраке. Абдаллах сглотнул. Стало еще холоднее - он вдруг заметил, что весь дрожит.
- Поверь мне, о человек, - мрачно проговорил черный кот, - у тебя нет иного выбора. Ты не можешь вытащить Полдореа... оттуда. Зато можешь снять с него эту вашу... удавку.
- Ты не говоришь - освободить, Имруулькайс, - тихо сказал аль-Мамун.
- Я ничего не знаю наверняка, - так же тихо отозвался кот. - Я не знаю, куда он пойдет и что с ним... будет. А вот про мстительных неупокоенных духов я знаю достаточно - поверь мне, о человек...
- Это правда, о Кассим? - Абдаллах повернулся к суфию.
- Что именно? - с кошачьей мягкостью отозвался тот.
- Пора, - мурлыкнул джинн. - Отпусти его. Избавь нашу землю от опасности. Нашу, человек, - ибо землю аш-Шарийа делят джинны и люди...
В камнях свистел ветер. Небо в проломах над головой заплывало чернотой ночи.
- Отпусти его, - прошептал суфий. - Скажи ему "прощай", о мой халиф.
- Что-то вы от меня скрываете, - чувствуя, как утекает меж пальцев песок времени, в отчаянии пробормотал аль-Мамун. - Что-то вы не договариваете... Что-то, что я знаю, но не могу собрать воедино...
- Мы теряем время, о человек, - зашипел джинн. - Ну?!..
Время текло, текло сквозь пальцы, как белый песок в опрокинутой колбе стеклянных часов...
- Вы - как он, вы не врете, вы недоговариваете...
- Непра-аавда, - мурлыкнул то ли кот, то ли шейх. - И Тарег, и Кассим сказали тебе полную правду, истинную правду, не утаив ни единой ее части...
Время утекало, утекало, что же это могло быть... Письмо... Разговор с лекарем... "Это касается меня одного"... Что-то он еще должен был знать о Тарике... что-то еще... что же это может быть?..
И тут его осенило.
- Хватит меня дурачить! - вынырнул из сумеречного полуобморока Абдаллах. - Тарег и Кассим сказали правду? А ты, котяра? Ты - всю правду мне только что сказал? А? Что именно из тобой сказанного - правда? Ну! Отвечай!
Кот вздыбил шерсть и злобно рявкнул:
- Смотрите, какой умный! Спрашивай!
- Где наврал, тонкохвостый?
Джинн опустил загривок, вздохнул и посмотрел на Джунайда:
- Ну что, Кассим. Прямой вопрос. Ты меня просил помочь - я помог. Но это прямой вопрос. Извини.
- Ничего не поделаешь. Отвечай, Имруулькайс, - сухо отозвался шейх.
- Я... соврал... насчет того, что Полдореа нельзя вытащить.
- Ух ты! - выдохнул аль-Мамун. - Джунайд, а ты зачем мне врал?
- Я не врал, - с какой-то бесконечной усталостью отозвался суфий. - Я тебя берег, о мой халиф. Тарега... можно вывести к свету. В теории. Но сейчас вокруг него - ночь, а оттуда мало кто возвращается. Я полагаю, что путешествие не принесет тебе блага. Ты можешь остаться там навсегда.
- Там - это где?
- Я уже сказал, - сказал Джунайд. - И не буду повторять вновь, чтобы не искушать тебя, о мой халиф. Я не хочу держать ответ на Последнем суде за то, что своими руками направил халифа аш-Шарийа к гибели.
- А за то, что отправил нерегиля бродить после смерти шайтан знает где, ты отвечать не будешь?
- В хадисе сказано, что каждое наше деяние будет взвешено и спросится за самые тяжкие. Погубить тебя - более тяжкий грех, чем погубить Тарега. Ты - еще жив и можешь спасти аш-Шарийа, когда наступит время бедствий. Он, - Джунайд кивнул на пыльное тело, - нет.
- Откуда ты знаешь? А если я его верну?
- Даже если вернешь, - пожал плечами Джунайд. - В четыреста девяносто первом году нерегиля в аш-Шарийа не будет.
- Что?!
- Его нет в гороскопе, - отчеканил суфий.
И тут аль-Мамуна оставили последние силы.
Он сполз по щербатой стене и с бессильной яростью пробормотал:
- Как же я вас ненавижу... Как же я вас ненавижу... Я не-на-ви-жу все эти ваши бредни, пророчества, гадания, гороскопы, астрологию, алхимию, магию, смутные сказки, мутные притчи...
И тут же осекся. Притчи. Притчи...
О Всевышний. Притчи.
Ну конечно.
- Собака... - прошептал он, поднимая взгляд на бледнеющего на глазах Джунайда. - Собака и суфий... Притча о собаке и суфии - с дурацким, якобы не идущим к делу толкованием... которое просто относилось не к битве с аль-Джилани!
Кот и шейх медленно переглянулись.
- Я угадал! - счастливо ахнул аль-Мамун. - Притча относилась к нынешнему делу и положению! Собака! Собака сама находилась на одной из стоянок пути суфия!
Джунайд покорно вздохнул.
- Собака - это Тарик! Тарик - на стоянке пути? Какой? - вскакивая на ноги и отряхиваясь, строго спросил Абдаллах.
- Его зовут Тарег - если ты хочешь отыскать его на дороге созерцания, - тихо ответил Джунайд, не поднимая глаз.
- Где он, о шейх?
- Я уже отвечал тебе, - упрямо отвернулся суфий.
- Я вспомнил, - вскрикнул аль-Мамун. - Вспомнил! Ночь. Он на пути, и его стоянка сейчас - ночь!
- Не надо, - с очень человеческой печалью сказал кот. - Ты не вернешься. Это очень далеко.
- И очень страшно, - бесстрастно выговорил Джунайд.
- Ты там был? Ты ходил в темную ночь? - тихо спросил аль-Мамун.
- Ночь - бесконечна, - ответил суфий.
- Я найду там ответы на мои вопросы?
- Ночь - не время для вопросов.
- А для ответов?
- У каждого своя ночь. Твоя вера - это тоже ночь.
- А мне недостаточно веры! Я хочу знать! Знать, что нас ждет! Я хочу пройти за ним по пути созерцания и получить знание. Знание истины. Я хочу узнать про четыреста девяносто первый год. Узнать наверняка.
Джунайд вдруг оскалился - свирепо, прямо как джинн:
- Зна-аать? Узнать наверняка-ааа? Да кто ты такой, чтобы задавать Всевышнему вопросы и получать на них ответы?!
- А кто ты такой, чтобы знать про Его ответы?!
- А если Он не ответит?
- А если ответит?
- Да ты даже не узнаешь, был ответ или нет! Там нет знания! Там даже разума нет!
- Я читал с моим наставником трактат "Восхождение..."
- Глупости. Аль-Асмаи читал про ночь, но не входил в нее!
- Неважно! Он учил меня распознавать видения. Учил, что все, что мы видим там, есть порождение нашего разума. Что мы смотримся в зеркало сознания...
- Чушь! Единственная правда о ночи состоит в том, что ты можешь навсегда остаться слабоумным идиотом, пускающим слюни! И лишь время от времени твои члены будут напрягаться в судороге, и тогда жена будет вызывать к тебе массажиста, чтобы их расслабили, - иначе как уложить мужа в постель! И эта судорога будет отмечать новый шаг по ночному пути! Судорога - и слюни! Вот такое знание! Устраивает?!
- Я готов к этому!
- Нет, - покачал головой Джунайд. - К этому ты не готов. Никто к этому не готов.
- Я хочу знать, Кассим. Я - хочу - знать.
- Ты - веришь. Чтобы обменять веру на знание, ты рискнешь разумом и жизнью. Это безрассудство. Всевышний не одобряет безрассудства.
- Если прав я, то даже если не выйду из ночи, я умру, счастливый этим знанием. А если прав ты - мне не жалко, что я умру на год раньше, чем все.
- О Всевышний! - тихо сказал Джунайд, запрокидывая лицо в небо. - Ты видишь - я оберегал этого человека, как мог. Теперь его судьба в Твоих руках. Ты милостивый, прощающий...
- Безумец, - тихо пробормотал кот. - Сумасшедший.
Аль-Мамун гордо вскинул голову:
- Что мне делать, о шейх?
- Ничего особенного, - грустно улыбнулся суфий. - Возьми нерегиля за левую руку. И просто спроси: "Где ты, Тарег?".
- А почему левую?
- Это его рука силы.
- И все? - настороженно спросил аль-Мамун, обходя темнеющее на полу тело.
В куче щебня и пыли он с трудом разглядел синевато-серую кисть руки.
- И все.
Чувствуя себя на редкость по-дурацки - аль-Мамун все никак не мог прогнать мысль, что джинн и суфий его разыграли, - он сел на пол. Еще раз поглядел на своих собеседников. Оба отвернулись. Халиф пожал плечами.
Поморщившись, нащупал в пылище холодные неживые пальцы. И, еще раз пожав плечами, сказал:
- Где ты, Тарег?
В тот же миг все погасло, и аль-Мамун провалился в совершенную, безвидную, черную и ледяную пустоту.
...Скрипел под ногами крупный песок. Свистел ветер. Абдаллах обнаружил себя идущим - где? Вокруг густела тьма.
С усилием переставляя ноги, он вдруг понял - подъем. Под ногами - подъем. Он поднимается вверх. Скрипит песок - значит, пустыня. Возможно, это - бархан?..
Ни зги не видно. Как же темно...
Нудно, вымораживающе свистел ветер. Аль-Мамун обхватил себя за бока - тщетно. Рубашку и кафтан продувало насквозь. Ночью в пустыне царят тьма и холод.
Где же звезды...
А самое главное, зачем он здесь?
И как оказался в этой ночной пустыне?
Скрип, скрип под ногами. Холодно.
О Всевышний, какая холодная ночь...
Хорошо, хорошо. А что было до ночи?
Неожиданно аль-Мамун обнаружил себя стоящим.
Битва! Штурм дворца аль-Джилани! Рукопашная в коридорах и залах, скользкая от крови рукоять меча, мокрый холод рукава до локтя - кровь!
И он тут же вцепился в правый рукав - заскорузлый? Ткань сминалась безо всяких усилий. Как же?.. И... где кольчуга? Ведь он подъезжал к масджид в кольчуге! Подъезжал, чтобы... что?
Видно, под ногами был самый гребень бархана - ибо туфли заскользили по песку вниз, вниз, Абдаллах глупо замахал руками - и рухнул, с воем поехав вниз на спине, все так же размахивая руками.
Раскрыв глаза, он увидел розовеющее небо. А приподнявшись - лес колонн, черных и тонких, в желто-розовой перспективе рассветной пустыни.
Город. Город из старинных легенд о великой пустыне Руб-эль-Хали. Ирем Многоколонный.
А там, дальше - не горы. Руины. Развалины огромных зданий.
И ряды колонн. Бесконечные, пересекающиеся. Столпы тонкие и сросшиеся телами, еще несущие портики и одиноко стоящие. Налево, среди груд разбитого кирпича, уходила целая аллея обломанных, словно гигантским мечом срезанных колонн. Ни капителей, ни портиков. Они торчали из моря песчаника и щебенки, как обломанные сваи моста. Моста откуда... и куда?..
В высоченную полукруглую арку ворот в разбитой стене втягивался караван. Верблюды степенно вышагивали, помахивая хвостами, рядом устало брели погонщики.
Аль-Мамун заорал и побежал за ними.
- Мир вам! - сбиваясь с дыхания, выкрикивал он. - Мир вам от Всевышнего, люди!
Почти добежав до ворот, Абдаллах все-таки споткнулся и упал. А когда поднял голову, в черной арке никого не было. Только свистел ветер. Поглядев на свои ладони - а не разодрал ли, странно, что не болят, аль-Мамун увидел кровь между пальцев и грязную, жестко топорщившуюся ткань рукавов. Заскорузлая кровь потемнела и стала бурой.
Подняв глаза снова, он увидел в воротах черную фигуру женщины.
Наглухо завернутая абайя трепалась под рассветным ветром, поблескивали монеты надо лбом. Наносник маски-бирги выдавался вперед, словно птичий клюв.
Прямо за спиной женщины виднелась площадь, на которой раскачивались три пальмы. Пальмы на городской площади? Проросли сквозь плиты в развалинах, не иначе...
- Мир вам от Всевышнего, почтеннейшая! - вежливо поприветствовал женщину аль-Мамун.
Когда она заговорила, Абдаллах понял, что холод, сковывавший его руки и ноги - это был не холод. Это был страх. Цепенящий, ледяной страх - теперь-то он понял, что значит это присловье. А еще у женщины не было голоса. Шепот вползал внутрь головы, куда-то в болезненную пустоту за вытаращенными глазами:
Ты пришел на похороны, Абдаллах?
Аль-Мамун дрожал на нездешнем ветру. То, что казалось ему рассветом, обернулось закатным багровым румянцем. Тени стремительно росли, удлинняясь, с гребешками песка втягиваясь ему под ноги.
Три пальмы. Три пальмы. Что-то он слышал про эти три пальмы...
- Я... п-прошу прощения... м-мои соболезнования...
Застывшие от холода губы не слушались. Под маской у женщины чернела пустота.
За спиной захихикали:
Какой вежливый... Хи-хи-хи, сестричка, он нам соболезнует, хи-хи-хи... Поможешь нам, человечек? Мы обещали нашей сестре роскошный вынос, хи-хи-хи...
Оказалось, вокруг шевелилась и глазела целая толпа - женщины в абайях, дети, мужчины в высоких белых тюрбанах, как носят северные гафир. Сквозь толпу с отсутствующим видом шла вереница белых верблюдов - розовогубых, с красными глазами.
Хи-хи-хи... помоги нам с выносом, человечек, мы женщины бедные, некому ковры перед домом развернуть, хи-хи-хи...
А следом за хихиканьем послышалось утробное собачье рычание. Крутанувшись на пятках, аль-Мамун увидел сначала гончих - черных, длинных, оскаленных.
И только потом - ее. Высокую черную фигуру женщины на собачьих длинных лапах, с изогнутыми когтями на длинных, до колен, руках. И с собачьей головой на узких темных плечах. Острые длинные уши, красные горящие глаза, сахарно-белые клыки с клейкими нитками слюны.
Манат. Госпожа Судьбы. Хозяйка Медины. И хранительница могил.
Что скажешь, Абдаллах? Поможешь нам похоронить сестру?..
Это сказала женщина у него за спиной. Хозяйка Трех Пальм. Узза, дающая плодородие.
В неприглядной пустоте темнеющего пейзажа свистел ветер.
- Посланник Всевышнего... - голос срывался на хрип, губы еле шевелились от морозного ужаса, - назвал вас ангелами чтимыми...
Клыки в пасти Манат обнажились во всю немалую длину. Богиня смеялась, неслышно, но страшно до дрожи в позвоночнике.
- Я приношу вам... извинения...
Манат запрокинула ушастую голову, гончие у ее ног завывали - от хохота?..
- И... прошу вас... оставить мою землю в покое.
Демонический смех разом стих.
Длинноухая голова приблизилась к лицу аль-Мамуна:
Наглец! Я - хранительница покоя этой земли!
И тогда он обреченно, но честно ответил:
- Больше нет. И на мне нет за это вины. Такова воля Всевышнего.
Кто ты такой, чтобы говорить за Всевышнего?
Обернувшись к шепоту Уззы, Абдаллах хриплым от страха, запинающимся голосом ответил:
- Нет силы, кроме как у Всевышнего. И Он сказал через Али про тебя и твоих сестер: "Аль-Лат, аль-Узза, Манат - только имена, которыми вы сами назвали, - вы и родители ваши. Всевышний не посылал с ними никакого знамения. Они следуют только предположениям и тому, к чему склонны души, а к ним уже пришло от Господа их руководство. Или же человеку принадлежит то, что он пожелает? А ведь Всевышнему принадлежит и последняя жизнь и первая". Я сожалею о нанесенных вам оскорблениях. Случившееся с нами в последние годы - кара за невоздержанность и неисполнение обязанностей. Но к нам уже пришло руководство от Господа. И это - не вы.
Кто же защитит Таиф? Нахль? Медину? Хайбар? Ямаму? - усмехнулась пустота под маской.
- Страж Престола, - твердо ответил аль-Мамун.
И вдруг вспомнил, зачем он здесь.
О Господь Миров! Конечно! Тарик! Страж Престола! Его-то я и потерял!
Колени затряслись, и руки враз ослабели. Тарик! Он потерял Тарика!
Почуяв его отчаяние, гончие залились торжествующим воем. Пустота под маской Уззы загустела горькой чернотой. За спиной собачьим радостным лаем залилась Манат:
Страж Престола! Страж Престола! И где же он, твой Страж Престола? Ха-ха-ха, посмотрите! Маленький человечек ищет маленького сумеречника! Ха-ха-ха!..
Отчаяние и гнев заставило Абдаллаха выпрямиться - нет уж, унижения он не потерпит! И он крикнул:
- Смейтесь сколько хотите, но и вы знаете, и я знаю: "Всевышнему принадлежит и последняя жизнь и первая. Сколько ангелов в небесах, заступничество которых ни от чего не избавит, если только не после того, как дозволит Всевышний тем, кому Он пожелает и соблаговолит!". Вот истина! Я найду его! Найду! И вы - все трое - уйдете!
И тут:
Надеешься на Его бла-аагость... - по-змеиному зашипело в уши.
Запоздало повертев головой, аль-Мамун понял - этого голоса он еще не слышал.
Пожелает, говоришь... соблаговолит... Да кто ты такой, грязная вша?
От тихого, ползучего шипения стыла в жилах кровь. И распухала холодными, льдистыми осколками, распирая грудь, как у одинокой птицы, замерзшей на ветке.
Хи-хи-хи, глупый человечек думает, что там, на небесах, есть кому-то до него дело... хи-хи-хи...
Сердце колотилось так, что дышать стало невмоготу, а лицо залил пот. И ни рукой, ни ногой не двинуть, и левой руки вовсе не чувствуешь...
Через год здесь не будет никого!!! Вас всех смоет! Твари! Эта земля уйдет под воду и мрак, как это было всегда, до начала времен! Вши! Твари! Осквернители почвы! Вот что Он для вас приготовил - огонь! И Волну выше глупых минаретов! Вы сдохнете! Сдохнете! Сдохнете!!!..
- Покажись, - пересохшими губами прошептал аль-Мамун тысяче шепотков. - Покажись, аль-Лат. Покажись.
В голове установилась настороженная тишина.
- Ну же, - еще громче сказал Абдаллах. - Покажись! Или ты горазда пугать лишь шепотом?
И тут богини снова рассмеялись - обе. Растерянно крутясь и оглядываясь, аль-Мамун видел, как сотрясаются черные плечи Уззы, как запрокидывает ушастую песью башку Манат. Богини веселились. От души.
А, отсмеявшись, Узза фыркнула:
Она не может! Твой маленький сумеречник лишил ее облика! Даже тени на песке не осталось!
И обе фигуры вновь сотряслись в громовом, но беззвучном хохоте. Богини смеялись, а вокруг стояла... тишина. Звучная, как струна. Звучащая тишина Всевышнего.
Небо затягивалось фиолетовым, тени стремительно вытягивались, росли, росли, пронзая гребешки песка...
Чтобы удержаться на краю безумия, аль-Мамун выдавил:
- Я... должен его найти. Найти Стража. И узнать... правду.
Произнося последние слова, он зажмурился. Молчание, наставшее после хохота мертвых богинь, было хуже одиночества и мрака.
Раскрыв глаза, Абдаллах никого не увидел. Только гаснущий город в море песков, тысячи, тысячи колонн и арок, пустыню и изломанные горы на горизонте.
- Я найду Стража - и вы уйдете! - настырно прошептал он сухими от страха губами.
Мы согласны, маленький человечек, прошелестело в ответ. Прошелестело из ниоткуда.
Но если ты его не найдешь, ты останешься с нами.
Они засмеялись над самым ухом. Аль-Мамун сжал кулаки, ногти вошли в ладони. Боль удерживала от панического, оленьего страха. Почему-то Абдаллах знал: если побежишь - конец. Разорвут. Поэтому он дрожал, но стоял на месте. Смех постепенно утих - вместе с удаляющимся собачьим лаем.
Черная высокая арка ворот дышала холодом.
Нужно было решаться.
Прикусив до крови - чтоб очнуться! - губу, Абдаллах откашлялся. Произнес:
- "Поистине, те, которые не веруют в последнюю жизнь, называют ангелов именами женщин".
Прочитав аят, он чуть не присел - от страха. Но вокруг стояла мертвая тишина.
И тогда он решился. Шаг. Еще шаг.
Только песок скрипел под подошвами.
Выпустив сквозь зубы воздух, аль-Мамун пошел - шаг, шаг, еще шаг - вперед. Мерно читая из Книги:
- "Но нет у них об этом никакого знания; следуют они только за предположениями, а ведь предположение нисколько не избавит от истины! Отвернись же от тех, кто отвращается от Нашего напоминания и желает только ближайшей жизни. Таково же количество их знания; поистине, Господь твой - Он лучше знает тех, кто сбился с Его пути, и Он лучше знает тех, кто пошел по прямому пути. Всевышнему принадлежит то, что на небесах и что на земле, дабы Он воздал тем, которые сделали дурно, за их поступки и воздал тем, которые совершили добро, благом, - тем, которые сторонятся великих прегрешений и мерзостей, кроме мелких проступков: ведь Господь твой объемлющ прощением! Он лучше знал вас, когда Он извел вас из земли и когда вы были зародышами в утробах ваших матерей. Не очищайте же самих себя: Он лучше знает тех, кто богобоязнен!".
Дочитав аят, аль-Мамун почему-то снова обнаружил себя в темноте. И не в городе. Хотя он помнил, что вошел в ворота и шел по расползающимся плитам узкой улицы.
Он оказался перед стеной. Над стеной покачивались черные вершины кипарисов. Сердце сдавило ужасом - кладбище?..
Нужно найти ворота. Нужно найти ворота...
Ведя ладонью по неровному камню - пусть, пусть это иллюзия, но ему было нужно прикосновение камня, хоть какая-то иллюзия прикосновения к вещному, прочному - аль-Мамун читал:
- "Видел ли ты того, кто отвернулся, и дал мало, и поскупился. Разве у него знание о сокровенном, и он видит? Разве ему не сообщено то, что в свитках Дауда и Абдаллаха, который был верен: что не понесет носящая ношу за другую, что человеку лишь - то, в чем он усердствовал, что усердие его будет усмотрено, затем оно будет вознаграждено наградой полнейшей, и что у Господа твоего - конечный предел"...
По щекам катились слезы - теперь-то он знал, доподлинно знал, что означают эти слова!
Ладонь провалилась в пустоту. Повернув голову, Абдаллах увидел проход.
В низенькой арке открылся ночной сад.
Вдоль светлеющей в темноте ограды торчали свечками кипарисы. Прямо перед ним колыхался растопыренными хвойными лапами кедр. Накатил одуряющий запах хвои.
Почему я здесь и как здесь может быть нерегиль?
Разлепить губы и позвать Тарика... Тарега... не все ли равно? - по имени не получалось.
Разлапистые ветви кедра шевелились на ночном ветерке, в ветре чудилась неслышная музыка. Любой звук осквернил бы это звенящее одиночество.
Веки тяжелил сон. Разве можно уснуть во сне? - промелькнуло в голове у Абдаллаха. Нет, он не должен спать, он должен искать и найти...
А ведь он даже нить потерял. Какие последние строки из Книги он читал перед тем, как войти в сад?
В голову почему-то пришло из совсем другой суры: "О сонм джиннов и людей! Если можете проникнуть за пределы небес и земли, то пройдите! Не пройдете вы, иначе как с властью. Какое же из благодеяний Господа вашего вы сочтете ложным?".
Обессиленно опустившись на землю, аль-Мамун почувствовал под щекой стебли травы. Над травой струились ароматы кедровой смолы и хвои.
А потом он, наверное, уснул.
Потому что дальнейшее Абдаллах никогда не мог вспомнить в подробностях. Даже рассказать - связно, без слез и отрывистых восклицаний - не получалось.
Даже спустя двадцать лет, когда он пытался поведать о том, что пережил, выходило одно и то же.
Аль-Мамун говорил:
- Мне снилось, будто я иду через благоуханный сад, где в зеленой траве произрастают белые лилии. И цветы эти наполняют мою душу покоем. И вдруг передо мной открывается нечто подобное берегу реки. Помню... немногое. Розовые гирлянды. Чье-то убранное ложе, подобное свадебному, на ножках в виде золотых львов... И длинную вереницу всадников, идущих к воде. А над рекой - холм. Высокий. Зеленый холм. И там, на вершине... На вершине...
Задыхаясь от острого, ранящего счастья, накатывавшего всякий раз, когда приходили воспоминания о том сне, он начинал вытирать рукавами глаза - слезы радости начинали струиться как-то сами, и унять он их не мог, никак...
- Что там было? Что ты видел, о повелитель? - бросались к нему с вопросами, пытаясь поймать, поймать волшебное слово о том миге...
И тогда он собирался с духом - и, словно неговорящий младенец, лепетал, бормотал, запинался, пытаясь речью нащупать невыразимое, ускользающее:
- На вершине... С холма... на меня... я видел - свет!
Все нетерпеливо кивали - ну же! Ну же! Что еще видел ты, человек, прошедший ночь созерцания и вернувшийся! Ну же! Что там, за гранью?!
А он, уже не сдерживаясь и заливая слезами рукава, всхлипывал - и говорил:
- Я... почувствовал... дуновение!
Дуновение.
Это все, что осталось на языке от той ночи.
Наверное, слушатели оставались разочарованы. Возможно, они даже расходились. Аль-Мамун ничего этого, конечно, уже не видел. Рассказ о ночи погружал его либо в экстаз, либо в еще более мучительное сонное оцепенение - воспоминание отнимало все силы у дряхлеющего тела и духа.
Нет, конечно, Абдаллах мог бы рассказать этим глупцам больше.
Как в свете, бьющем с вершины холма, открылись у него словно бы иные глаза, и он видел мир, как огромная парящая птица. Как видел далекий западный берег, строящиеся войска, подобные приливной волне, ослепительное сияние Двурогой Звезды и победу над жуткими тварями, грызущими землю внутри и снаружи.
Как видел огни и извергающие жидкий горящий камень горы, и как тонула на западе земля, плита за плитой разламываясь и уходя в свистящий пар и холодные горы волн.
Как стронулись от гибнущих равнин целые народы.
Видел он также и будущее аш-Шарийа - войны, пожары и бедствия. Нашествия, раскол и мятежи, гибель городов и посевов. А затем - тишину и спокойствие, траву на развалинах некогда величественных твердынь, зеленеющие рисовые поля и новые города, жители которых не помнили имен тех, кто построил прежние дворцы и замки. Солнце всходило и заходило над миром, пели с альминаров, рупором сложив ладони, люди, и казалось, что это зовет сама земля - огромная, просторная, иссеченная горами и реками земля аш-Шарийа лежит навзничь и кричит в белесое, выцветшее от палящего солнца небо - Велик, велик Всевышний! А потом смиренно просит о чем-то своем - Раббана атина... Помоги. Помоги нам, Величайший... И так век проходит за веком.
Но тогда, да и потом, пять, десять, двадцать лет спустя вся эта мудрость, и все всеведение, и вся проницательность взгляда казались ему сущей глупостью и незначительным пустяком.
В середине сердца он знал лишь одно слово. Для ночи и для себя.
Дуновение.
И, произнеся его, удалялся от мира чувств, никем не понятый - впрочем, в понимании он не нуждался.
Ах да, вспоминал аль-Мамун на следущий день, когда к нему снова приступали с вопросами.
Как же мы оттуда вышли... Да, конечно. Мы. Я и Тарик.
Как вышли, говорите? Да очень просто.
За мной в тот сад пришел аль-Хидр. Да, тот самый. Указующий дорогу и показывающий пусть. Да, да. Тот самый. Тот, кого в Хорасане называют Зеленый Хызр.
- ...Эй, эй! Челове-еек! Просыпайся! Просыпайся, ленивый смертный!
С трудом разлепляя веки - ресницы слиплись от слез, оказалось, он плакал от счастья не только во сне - аль-Мамун тер кулаками глаза.
А приподнявшись, увидел - старика в стеганом ватном халате. Некрашеная жидкая борода дергалась под недовольно жующими губами.
- Ну?! Сколько мне еще с тобой возиться! И таскать твоего полоумного самопожертвенного убивца!
Зеленый ореол мягкого, нежного света окутывал аль-Хидра с головы до ног. От венчика встрепанных волосенок вокруг внушительной лысины до подошв грубых деревенских башмаков.
Пожилой неряшливый феллах в сиянии ангельской силы нахмурился, собирая глубокими морщинами лоб:
- Ну? Где твоя почтительность, о смертный мальчишка!
Выйдя из ошалелого оцепенения, аль-Мамун обвалился в земном поклоне:
- Мир тебе от Всевышнего, о шейх!
Над головой забормотало и захихикало:
- Воистину мир... хи-хи-хи... а ты везучий, человек по имени Абдаллах...
Аль-Мамун медлил разгибаться - мало ли, в этой безумной части мира аль-Хидр мог обернуться кем угодно в считанные мгновения. Возможно, перед ним уже сидит не старик-феллах, а громадная кобра!
- Тьфу на тебя! Какие глупые мысли...
Вынырнув из поклона, аль-Мамун увидел все того же неопрятного старика.
- Ну так что? Забираешь своего дурака? Или мне выкинуть его обратно в пустошь?
- А?.. - обалдело пробормотал Абдаллах.
Старик вдохнул и поднял выше правую руку.
Только теперь аль-Мамун увидел - на торчащем грязной ватой рукаве сидит небольшой ястреб. Лапы спутывал кожаный должик, конец ремня крепко сжимали костистые старческие пальцы.
Аль-Хидр сердито тряхнул рукой - ястреб цвиркнул и приоткрыл крылья, пытаясь удержаться на рукаве, закрутил головой в глухом колпачке.
- Так забираешь?..
- Забираю, конечно, забираю! - сдавленно вскрикнул аль-Мамун. - Не надо его выкидывать!
И осторожно принял ремни должика, быстро обмотав их вокруг запястья. Птица беспокойно затопталась - и, переступая лапами, перебралась к нему на предплечье. Аль-Мамун ахнул от боли - растопыренные когти впились в кожу руки сквозь тонкую ткань рубашки. Конечно, ведь на нем не было наруча.
Птица топталась, когтя руку, Абдаллах кусал губы, пытаясь сдержать стон. Под рукавом потекло горячим.
- Да сиди же ты смирно! - наконец, вырвалось у него.
Аль-Хидр опять хихикнул. Ястреб разинул клюв и забил крыльями.
- Да тихо! Тихо ты! - рявкнул аль-Мамун, уворачиваясь от со свистом рассекающих воздух маховых перьев. - Это же я, Абдаллах!
И попытался сдернуть колпачок.
- Нет! - жестко приказал аль-Хидр.
- Почему?.. Он же боится, потому что не видит!
- Нет, - строго повторил старый дух. - Если он будет видеть, испугается еще больше. Или ты хочешь, чтобы твой цепной убивец рехнулся окончательно?
- Но... - пробормотал аль-Мамун, оглядываясь.
Они опять стояли перед воротами Ирема. Над виднокраем пустыни занимался бледный, чуть розоватый рассвет.
- Мы с ним...
- В разных местах, - отрезал аль-Хидр.
Ястреб прекратил бить крыльями, нахохлился и затих. Осторожно, чтобы не испугать птицу, аль-Мамун попытался провести ладонью по коричневой встопорщенной спине. Ястреб как-то странно припал клювом к его запястью - укусить, что ли, хочет? С него станется...
И вдруг аль-Мамун понял, что птицу бьет крупная дрожь. Он был даже уверен, что, если захочет, услышит сумасшедшее биение не птичьего, а человеческого, тьфу, сумеречного сердца. И тяжелое, загнанное дыхание забившегося в последнее укрытие существа.
Подняв глаза на старика, Абдаллах понял, что не ошибся. Аль-Хидр смотрел на Тарика с нескрываемым торжеством и скалил острые, желтоватые зубы. Под щеткой седых усов явственно обозначались два больших верхних клыка.
- Ну ладно, - насытившись видом униженного врага, важно сказал дух. - Забирай. Забирай его к себе, человек. Хотя, по справедливости...
- Есть ли воздаяние за добро, кроме добра? - быстро сказал аль-Мамун, едва не поперхнувшись от собственной храбрости.
- Идите, - сверкнув глазами, бросил аль-Хидр.
Аль-Мамун не двинулся с места.
Старик смерил его одобрительным взглядом - мол, тебя не проведешь. И добавил:
- Идите за мной.
- У меня был заключен договор перед этими воротами, - пересохшими губами сказал аль-Мамун. - Я выполнил свою часть. Пусть Сестры выполнят свою.
- У тебя вся рука в крови, - нехорошо усмехнулся аль-Хидр. - А на рукаве сидит убийца одной из сестер. Не боишься? Может, уберешься подобру-поздорову?
- "Ему принадлежит власть над небесами и землей, и к Всевышнему возвращаются все дела. Он вводит ночь в день и вводит день в ночь, и Он знает про то, что в груди", - немеющими губами прошептал аль-Мамун. - Я не уйду, не истребовав своей части.
- А его... - кивнул аль-Хидр на жалко съежившуюся птицу, - не жалко?
- "Он - тот, который низводит на раба Своего знамения ясные, чтобы вывести нас из мрака к свету", - из последних сил прошептал Абдаллах. - Со мной Всевышний, и что меня испугает?
- Последний раз спрашиваю, идиот, - презрительно сказал, как сплюнул, дух.
- Требую... исполнения... договора...
Аль-Хидр взмахнул рукой.
Мир вспыхнул ослепительным зеленым пламенем. Аль-Мамун, наверное, заорал, и орал, пока в легких не кончился воздух, а горло не охрипло.
В бесконечном промежутке между тьмой и светом, до того, как открыть глаза, он снова провалился в безвременье. В безвидной темноте, напоминающей о ночи, в которой он шел к воротам Ирема, его настиг голос аль-Хидра:
- Смотри-ка, не отступился. Ла-ааадно, твоя взяла, человек. Договор исполнен. И за что вам, смертным козявкам, от Него такое благоволение, понять не могу, вошки вошками, а поди ж ты, какое уважение, и к кому?.. зачем?..
Злое старческое бормотание постепенно затихало, оставаясь позади, позади, словно он, аль-Мамун, с отчаянным криком, подобно снаряду, летел куда-то вперед, в свет, в яркий ослепительный свет...
- Аааааа!...
Ух. Кричать он прекратил, только почувствовав под собой жесткий каменный пол.
Некоторое время он так и сидел - чувствуя каменную крошку под задницей и холодивший шею сквозняк.
- Абдаллах?..
- А? - раскрыл он глаза.
- О мой халиф! - тут же почтительно поправился Джунайд.
Здоровенные карие глаза суфия таращились на него совсем близко - их лица не разделяла и ширина ладони.
Вокруг стояла темнота.
- Я... ослеп?.. - вдруг решил испугаться аль-Мамун.
- Нет, нет, о мой повелитель! - быстро забормотал суфий, все так же пристально глядя на него. - Просто сейчас на дворе ночь - вот и темно.
- А... где я? - осторожно поинтересовался аль-Мамун.
Тело ужасно, ужасно затекло. Он двинул ногой, и от щиколотки побежали огненные мурашки.
- Ойййй...
- Что?...
- Ноги затекли!.. Так где я?
- Все там же, о мой халиф. В пристройке у входа в масджид.
И тут аль-Мамун ахнул и заметался - ну, почти заметался:
- А... он?
- Что?
- Тарик? Где Тарик?
Он же держал его за руку! А сейчас - точно, на полу перед его пытавшимися разогнуться ногами было совершенно пусто!
- Ах, Тарик... - облегченно вздохнул суфий. - С ним... все... хорошо. Будет.
- А... почему его здесь... нет?
- Он пришел в себя... некоторое время назад. Его уже... одним словом, он уже в лагере, и с ним все будет хорошо.
- Ну да... мы же возвращались из разных мест... - пробормотал аль-Мамун.
- Из очень разных, - с нажимом произнес суфий.
Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.
- Он... что-то рассказал? - аль-Мамун решил спросить на всякий случай.
Джунайд морозно усмехнулся:
- Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две - по меньшей мере.
Абдаллаха передернуло:
- Но... с ним...
- Все будет хорошо, - жестко ответил Джунайд. - Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато... - тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, - ... я думаю, что Тарик все понял. Да, - покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. - Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.
- Сколько времени прошло, пока мы?...
- Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.
- А... там?
- А вот этого, - тихо сказал Джунайд, - никто не знает наверняка.
- А приблизительно? - уперся аль-Мамун.
Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:
- Приблизительно... приблизительно, о мой халиф, сказать можно.
- Как?
- Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.
- Немощи?..
- Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.
- Что?
- Твои ноги не затекли.
- А...
- Они отнялись. Я думаю - по меньшей мере на месяц.
- Да что за!..
И аль-Мамун попытался вскочить.
В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул - и потерял сознание.
На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.
Ему было с чем сравнивать, в конце концов.