Куфа

   В мире второго зрения взгляд Тарега был ястребом. Мелкие барханчики пустыни схватывались отвесным, беспощадным полуденным зноем. Горизонт и земля плыли волнами мари, ослепительный свет разбивался темными блюдцами тени. Силуэт раскинувшей крылья птицы скользил над пустыней, морщась и изгибаясь.

   Песок в мире хен всегда был красным. Возможно, от крови тех, кто веками ложился в его толщу - верблюдов, коней, овец, мужчин, женщин, детей. Черные гривки травы оказывались волосами присыпанной песком женщины. Под галькой на дне вади истлевали кости антилоп. За длинными дюнами, в ложбине бились на ветру лоскутки на палках - там от века зарывали в землю новорожденных девочек. Далеко за холмами шакалы растаскивали трупы налетчиков, отравившихся гнилой водой. Привязанные к кустам, мелко дрожали и бились их подыхающие от жажды лошади. Хрипел верблюд, которого в четыре руки тянули за повод - не желал становиться на колени, не хотел подставлять горло под блестящий нож в руке тощего смуглого человека. Песок багровел, наливались чернотой тени.

   Уходящие в никуда колонны призрачного города розовели в закате. Кости животных, сумеречников, людей и существ невообразимо древних распадались в прах в раскаленной почве, в слоях осколков, черепков, обрывков пергамента и медяшек. Слой за слоем под бесконечными, в стороны расходящимися колоннами Ирема - на огромную, многовековую глубину. Останки прежнего Ирема, другого города, других существ спрессовывались в кладбищенский тлен, в перегной, громадным весом камня и времени раздавливались в липкую пленку, в тину, в густую черную нефть.

   Колонна за колонной шло войско, тянулись караваны верблюдов, люди входили в Ирем, потом покидали город. Вычерпывали колодцы, со дна поднимался ил. Тень ястреба скользила над головами, люди смотрели вперед, боялись оглядываться по сторонам. Лошади дрожали тонкими ногами.

   Все они умрут - люди, лошади, верблюды. Слой за слоем лягут в бесчувственную, равнодушную землю под равнодушным небом - удобрения для будущих поколений, смрадное густое масло для жалких светильников тех, кто придет следом.

   У северных и у южных ворот Ирема - мест карматских жертвоприношений - песок блестел лужами и хлюпал красным. И шевелился со стоном, словно тех, кто напитал его кровью, закопали в песок живыми. Солнце пройдет по небу раз за разом, зной переплавит тела мертвых, песок высохнет. Кровь, плоть, кости сгниют, их передавит земля. Все забудется, тощая женская рука в оборванном рукаве поправит фитилек светильника - чадит. Женщина, ее муж, ее ребенок тоже умрут и станут нефтью.

   Светильник чадит.

   Тень ястреба скользит по пыльной взвихренной земле Дехны. Трупы коней и верблюдов, свившиеся от знойной муки тела отставших. Задремал, упал с коня или верблюда, войско ушло вперед, его не видно даже в миражах. Затерявшиеся в безмерности красной равнины одиночки корчились на раскаленном камне, небо и солнце равнодушно наблюдали их гибель.

   Тарег, Тарег, где ты...

   Светильник чадит.

   Майеса натягивает повыше толстое ватное одеяло - под ним шевелится крохотное тельце. Маленькая, лысая еще головка, заплывшие глазки новорожденного младенца. Тонкая рука в широком шелковом рукаве поправляет фитиль в лампе на высокой ножке. Красные кулачки торчат из-под одеяла, младенец чмокает во сне.

   Я не знаю, как его назвать... Тарег, Тарег, где ты...

   Блестят шпильки в прическе Саюри, она ставит на циновки поднос с чаем. Майеса поднимает к лицу ладони, плотные двойные рукава падают, на запястьях жалко торчат косточки.

   В ущельях воют дэвы и волки, мне так страшно... В Замке Сов множество комнат, множество занавесов, я лежу рядом с твоим сыном, и слушаю вой за стенами. Где ты, где ты, Тарег...

   Женщина плачет, жалко вздрагивают плечи под плотным шелком. Алое платье с морозным узором, словно там, в горах, еще зима.

   Возвращайся скорее, мне так страшно... Ты ведь вернешься?..

   Тонкие белые пальцы судорожно комкают край платья, наощупь добираются до светло-зеленой яшмы медальона, другой рукой Майеса вытирает катящиеся по щекам слезы.

   Ты слышишь меня, Тарег?

   Яшмовый котенок висит у Майесы на шее. Парный талисман - ярко-зеленый, в прожилках, барс - лежит перед ним на ковре. Амулет поблескивает в свете лампы, кошачье волшебство на мягких лапах подкрадывается к плачущей женщине, трется о щеки, нежно щекочет усами. Саюри подает платок, и Майеса вытирает красное, опухшее от плача лицо.

   Конечно, вы не слышите, мой господин...Я желаю вам удачи в начинаниях, Тарег-сама, простите недостойную слабость этой ничтожной...

   Ребенок шевелится под одеялом, кулачки подергиваются, кряхтение и кхеканье сменяется голодным плачем.

   Я смиренно жду вашего приезда, Тарег-сама, дабы наречь вашему сыну младенческое имя...

   На самом-то деле она уже назвала ребенка. На аураннском - каким-то маленьким, дурацким, круглым, как речной камешек, именем. Подходящим для сморщенного красного личика.

   Сия ничтожная не смеет более беспокоить своего господина...

   Женщина всхлипывает в последний раз и склоняется над кхекающим и плачущим младенцем.

   Если ты меня слышишь, возвращайся скорее, Тарег, мне так страшно...

   Светильник чадит.

   Горят лагерные костры, поднимаются в небо тысячи дымов. В просветах облаков плывет рогатая звезда-обманщица, дешевый фонарик, обещающий на том конце света прощение глупцам. Далеко-далеко отблескивают в темнеющем небе снежные спины гор. Пологие склоны Джабаль аль-Наффаф безжизненно сереют под белым холодным покровом.

   В чаше долины четкими прямоугольниками собрались городские кварталы. Ястреб видит Куфу целиком в череде ее образов: маленькая бедуинская деревня, армейский лагерь, временный город под белесым небом: глинобитные хибарки, пупырышки мечетей, тянущиеся во все стороны палаточные городки. Сквозь призрак давнишней Куфы проступают добротные каменные дома - три века назад халупы снесли и обвели кварталы толстой стеной.

   Окрестные племена присягнули зятю Али, Зайяду, и в Куфу со всех земель аш-Шарийа стекаются сторонники зайядитских толков. Здесь их не притесняют и не давят налогами, не выгоняют с молитвенных собраний, не забрасывают камнями на перекрестках. Зайядиты всех мастей спорят, дерутся в масджид и на площадях, сумасшедшие пророки и шарлатаны потрясают посохами на базарах. Город бурлит, как котел, - крики людей поднимаются над крышами и кувыркаются, как спугнутые голуби.

   В день убийства Зайяда все исповедующие ему верность становятся единым телом. Надевают белые одежды и разбивают себе лбы камнями. Кровь забрызгивает белые накидки, взрослые и дети истошно вопят, по лицам текут красные струйки, острые камни ритмично поднимаются в руках. Бану Худ предали Зайяда, выдали его свирепым воинам Аббаса - и с тех пор искупают свое нечестие покаянием, оплакивают мученика за веру. Куфа тогда видится птичьему зрению калейдоскопом ярких красных капель.

   Ястреб летит к городу, замкнутому в ровный прямоугольник мощных укреплений. Над квадратными башнями южных ворот горят факелы. Лазоревые парные купола Пятничной масджид темнеют в уходящем свете. Под выложенными мозаикой сине-золотыми арками зажигаются светильники, мечеть светится изнутри, как огромная резная шкатулка. В блестящем мраморе площади отражаются золотые огоньки и ряды колонн. По мрамору скользят тени.

   Тени струятся по прямым, древними архитекторами расчерченным улицам, удлиняются в садах, в двориках. Тени затапливают предместья, и в рыхлой земле на северной, суннитской окраине хлюпает густая пахучая жидкость. Незайядитское предместье Куфы безлюдно. Но не пусто. Из канавы вдоль дороги на холм выползает мальчик в грязной рубашке и тихо крадется прочь, подальше от города. Земля дороги красная, канава для второго зрения заполнена кровью по самый верх. Со стороны города мелко топочет ослик, везет кого-то горластого, качаются пустые корзины по бокам. Мальчик кидается в тень и через пустырь бежит к выбитым воротам в стене сада. Бежит, низко пригибаясь. В его глазах страх.

   В саду влажно и душно. На месте пруда квадрат рыхлой земли. Она сочится темным и пахучим. Мальчик возвращается в сад, к семье. Всем, кто лежит под этой черной, плодородной землей. Забравшись на пальму, он видел, как туда стаскивают за ноги тела всех - отца, матери, невольников, троих братьев и двоих сестер. Даже кошку туда бросили. Всех забили камнями на пустыре у стены сада.

   Ястреб видит в широко раскрытых глазах облако пыли. В облаке толкутся люди. "Предатели веры! Да погибнут неверные, не признающие истинного света!". Камни тащат со всех сторон, полными подолами выгребают из канавы. К клубящейся пыли бегут мальчишки с завернутыми рубашками, мелькают пятки - еще камней! Сколько же тут неверных! Мальчишка в полосатом халате проталкивается сквозь гомонящую толпу - ему тоже хочется поучаствовать. Это сын соседа, с соседом отец часто играл по вечерам в нарды. Две недели назад улыбчивый Хафиз заметил: "Слышь, а ты ведь не зайядит, да? Смотри, начнут вас резать, я тебя зарежу...". И посмеялся, поглаживая бороду. А потом продолжил игру. Сын соседа вываливает камни перед собой, подбирает один покрупнее и бросает - прямо в лоб матери. Та падает навзничь с окровавленным лицом, сползает по забрызганной стене с выбитой штукатуркой. Сын соседа радостно кричит, хлопает в ладоши и нагибается за следующим камнем.

   Ястреб кружит над мертвым садом, слушает учащенное, сбившееся дыхание мальчишки. Тот плачет, скорчившись под пальмой. Плачет от бессилия и отчаяния. Горластый феллах, орущий песню, гонит осла мимо сада. Это тоже сосед. Он стоял четвертым в очереди под соседней пальмой. Под соседней пальмой распялили старшую сестру и по очереди ложились на нее и дергались вверх-вниз, словно долбили пестиком в ступку. Все возбужденно гомонили и толкались, спорили, кто перед кем стоял и занимал ли очередь. Потом долго кричали и ругались, стоит ли второй раз, плюнули и сволокли тело со свесившейся мокрой головой на пустырь. Били камнями долго, хотя оно давно не дергалось и не шевелилось.

   Взмахнув крыльями, ястреб разворачивается и летит над городскими кварталами. Попадаются выгоревшие дома, но большая часть жилищ суннитов уцелела: во время погромов их разграбили и убили хозяев - а потом туда заселились веселые, многочисленные крикливые семьи из нищих предместий. Толстые хозяйки в латаных платьях стирали в тазах белье, мешали в казанах похлебку. Чумазые дети шлепали по не видным смертному зрению лужам крови, кидали камешки в запятнанные красным стены. Замытые от крови ковры влажно блестели, на них сидели мужчины и курили кальян.

   Маленькая суннитская мечеть стояла с замурованными входами - потемневшие от пожара арки наглухо, сверху донизу закрывала свежая кирпичная кладка. А среди садов у большой Пятничной мечети выросло новое кладбище с богатыми надгробиями. Там лежали те, кто погиб при штурме дворца наместника - гвардейский отряд отбивался до конца. Под конец осаждающие погнали перед собой связанных суннитов - и гвардейцы прекратили стрелять из луков. И гвардейцев, и суннитов вскоре растерзала ворвавшаяся во дворец толпа. На Кладбище Шахидов - так его назвали горожане - лежали на каменных надгробиях цветы. Зайядиты чтили своих мучеников.

   Куфа лениво потягивалась под ночными облаками, поблескивали в звездном свете изразцовые купола мечетей и зеркальца прудов. Безмятежное дыхание десятков тысяч людей поднималось к небу.

   В черноте ночи сидевшие на крышах люди не видели призрачного ястреба и беззаботно передавали по кругу чашки с едой, веселились и обнимались с женщинами.

   Описав последний круг над источающим миазмы ужаса и трупной гнили дворцом, птица развернулась и полетела обратно - к лагерю.

   ...Светильник чадил.

Утро

   Из прогоревшей лампы точал черный хвостик фитилька. Стеклянный носик почернел от копоти.

   Сквозь затянутую плотным шелком обрешетку пробивалось яркое солнце. На красно-бело-зеленом ковре блестела цепочка медальона. Яшмовый барс лежал на боку, глаза с глубоко высверленными, внимательными зрачками смотрели в пустоту.

   - Сейид?..

   Почтительный шепот от полога.

   Тарег медленно взял медальон в ладонь, покачал зеленую полированную фигурку. И завернул в приготовленный платок.

   Оглянувшись, увидел блестящую от пота бритую голову Элбега.

   Джунгар стукнулся лбом о ковры, быстро прополз вперед и доложил:

   - Из Куфы послов прислали, сейид... Тебя ждем. Они с условиями сдаваться решили, и те условия они, кобенясь, не разглашают и желают лично их тебе огласить, сыны ослов, грязные от помета...

   Тарег поднялся на ноги.

   Боязливо, на полусогнутых, слуги подбежали с частями доспеха.

   Нерегиль наклонился и продел руки и голову в кожаный, звенящий бляхами оплечий кафтан.

   - Двое купцов, жирных таких, сейид... Много денег предлагают, откупиться хотят... Семьсот тысяч дирхам - ха!

   Элбег скалил ровные белые зубы под длинными усами.

   Тарег склонил голову, вдеваясь в широкий латный нагрудник.

   Джунгар почесал за ухом и добавил:

   - Клянутся, что ихний самозваный халифный имам из города уже выехал, и выдать его они не могут, хотя бы и хотели сильно. Но господин Меаморя в один голос с Абу-аль-Хайром говорят, что Аривара со своим отрядом на имама того охотились прицельно, ибо разжились туфлями этого человека и издалека его чуяли. Котяры... прощенья прошу, сумеречники, кого-то, конечно, на требуху порвали на северном тракте, но то был точно не предводитель мятежников. Туфлю они долго вертели и на нее колдовали, и божатся, что предводитель зайядитов все еще в Куфе. Хотя... - Элбег почесал за другим ухом, - а может, сейид, это не та туфля? Но Абу-аль-Хайр клянется девяность девятью именами Всевышнего, что его агенты оплошать не могли, ибо все они тайные сунниты и местную ересь люто ненавидят...

   Нерегиль развел руки в стороны - слуги зашнуровывали наручи.

   Встрепенувшись, Элбег поднял грязный палец:

   - О чего еще вспомнил! До костров доплелся один из защитников дворца. Говорит, приняли за мертвого, потом пересидел в арыке. Глаз стрелой выбило, лекарь его перевязывает. Лепешку, что мы ему дали, как волк, кусал. Рассказывал, что недели за две до погромов зайядиты зашевелились, к патрульным на улицам стали подходить, деньги совать, еду всякую, вино.

   Зазвякали чеканные пластины пояса - пыхтя и потея от страха, слуга застегивал пряжку в виде оскаленной морды тигра. Тарег посмотрел в лицо Элбегу, тот резво продолжил:

   - В глаза, рассказывал, эдак умильно заглядывали и приговаривали: вы ж, когда мы суннитов резать пойдем, ничего делать не будете, правда?

   Нерегиль не отводил взгляда. Повернув ладони вверх, он ждал, когда на них наденут перчатки.

   - Сам он наверху стоял, но говорит, что из гвардейцев никто не выбрался. Все, сказал, при штурме полегли. Все до единого.

   Тарег согнул пару раз пальцы, чтобы перчатка села по руке.

   - Мальчишку мы нашли, там, где ты и сказал, сейид.

   Подползший на коленях слуга подал меч с перевязью. Битые черные ножны диковато смотрелись рядом с широким нагрудным ремнем роскошного тиснения. Звякнув бляхами, перевязь легла через плечо, невольник благоговейно поправил ремень на спине.

   Нечаянно потревожив рукавом Митаму - тигр очнулся от дремы, поворчал и тут же уснул обратно - слуга снял со стойки шлем с белым султаном и длинным наносником.

   Тарег взял его под руку и двинулся к выходу. Элбег быстро выпятился, освобождая дорогу.

   В мире яви мальчик из мертвого сада оказался выше и грязнее. Он дрожал, как мокрая собака, и таращился широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. И не падал только потому, что его держали за плечи два здоровенных бритых джунгара. Один ковырялся в зубах, другой зубоскалил над конюхом. Конюх пятерней отбивался от Гюлькара - жеребцу взбрело в голову укусить человека за щеку. Конь скалил зубы и пускал по трензелям слюни, мотая башкой и пихая языком мундштук.

   Когда откинулся полог и показался Тарег, все разом стихло - только глупая скотина продолжила задирать губы и утробно фыркать. Обмерший конюх с силой дернул за узду, жеребец длинно выдохнул и гоготнул недовольно.

   Элбег принял шлем, нерегиль забросил себя в седло. И с высоты коня - тот разом присмирел, хоть и недобро прижал уши, - подбирая поводья, поглядел на мальчика. Тот вздрогнул, вскинул в ответ глаза - и не отвел взгляда. Несколько мгновений человек и сумеречник, похоже, говорили - по лицам бежали тени мыслей.

   Мальчишка вдруг прищурился, закусил губу и кивнул. Прислушивавшийся к нездешнему разговору Элбег очень серьезно кивнул в ответ и тихо приказал:

   - Берись за поводья.

   Опасливо покосившись на раздувающего ноздри жеребца, мальчик повиновался. Конь остался стоять смирно, только копытом стукнул.

   Скрипнув кожей и зазвенев оплечьями, Тарег нагнулся и принял из рук Элбега шлем.

   - Пропустите! Да пропустите же меня! Я - начальник тайной стражи! Пропустите меня!

   Сквозь оцепление у шатра нерегиля пытался прорваться человек в сером халате.

   Элбег сплюнул под ноги и небрежно кивнул: дайте пройти этому чудику.

   Абу-аль-Хайр подбежал почти вплотную, но натолкнулся на стену из двух панцирных джунгар. Странно, бочком, застряв между ними, вытягивая шею, он быстро заговорил:

   - Господин нерегиль! Посольство из Куфы! Они готовы сдать город на очень хороших условиях!

   Пожав плечами, Элбег махнул рукой - убрать, мол.

   Равнодушный к крикам Абу-аль-Хайра, Тарег смотрел поверх голов в сторону золотящегося под солнцем города. Огромные серо-желтые стены уходили в небо, ярко трепались зеленые знамена зайядитов. Парные, похожие на перевернутые амфоры купола Пятничной мечети горели нестерпимо яркой лазурью. Высоко над городом длинно посверкивал высоченный золотой купол дворца наместника.

   Вазир барида продолжал что-то кричать и отбиваться от цепких волокущих рук. Тарег поднял шлем и неспешно надел его на голову. Лицо скрылось под защитной маской и наносником. Тонкие волосы белого султана тут же растрепал ветер.

   Конь и нерегиль двинулись вперед. Напряженный, натянутый, как струна, мальчишка шел, высоко подняв голову, и судорожно сжимал грязные пальцы на поводьях.

   - Господин нерегиль! Господин нерегиль! Вы должны меня выслушать! У меня сведения! Ворота укреплены! Все ворота города завалены землей и валунами, сооружен деревянный настил! Удары катапульт ничего не дадут! Стены Куфы в отличном состоянии, двенадцать локтей ширины по всему периметру! Двенадцать локтей камня! Приняв условия сдачи, мы сохраним войско! Господин нерегиль!

   С каким-то отчаянным усилием Абу-аль-Хайр вывернулся из джунгарской хватки и бросился под стремя:

   - Господин нерегиль!

   Он вцепился одной рукой в поводья, а другой - в железную скобу стремени. На задранном лице читалась растерянность и тревога. Тарег подтянул поводья, Гюлькар встал.

   - Они собрали ополчение числом...

   Маска шлема развернулась, и Абу-аль-Хайр посмотрел в закрытое железом лицо. Заглянул в узкие прорези для глаз, встретился взглядом с Тариком. Сглотнув, смешался, посмотрел на свою руку на поводе коня, разжал пальцы. Задрожав, отпустил стремя.

   - Отойди, землепашец, - фыркнул Элбег и оттолкнул Абу-аль-Хайра в руки к воинам.

   Послы ожидали перед строем конников. Куфанцев принесли в здоровенных паланкинах с парусящими занавесами и толстыми резными столбиками из сандалового дерева. Уважаемых людей такой толщины конь бы не выдержал - к каждым носилкам полагалось по восемь здоровых зинджей. Спины рабов лоснились от пота, купцы обильно текли из-под тюрбанов. Послам не предложили сесть на молитвенные коврики, конные ряды джунгар молча и неправдоподобно ровно стояли перед ними. Вертя головами, куфанцы, пользуясь случаем, вставали на цыпочки и пытались разглядеть осадные машины. Мачты манджаников обычно торчали над любым строем, но тут их что-то не было видно.

   Звучно хлопали и бились в утреннем воздухе знамена. Хвосты тугов взлетали и пушились под мощными порывами ветра. Время шло. Купцы чесали под тюрбанами, переминаясь с ноги на ногу.

   С лязгом и резкими криками команды строй принялся расступаться - в открывшемся широком проходе показался серый поджарый конь, несущий всадника в простом кожаном панцире и шлеме с белым султаном. Завидев оборванного, с черными ногами и всклокоченными волосами гулямчонка при поводе, послы недоуменно переглянулись.

   Охраняющие их степняки сидели на корточках, тупо таращась перед собой и пожевывая травинки. Завидев приближающегося всадника, воины повскакивали, смахнули с голов малахаи и принялись взволнованно их тискать. Парень с бронзовой пайцзой десятника поддернул пояс на торчащем ватой халате и резво побежал навстречу Повелителю.

   Бухнувшись на колени под копыта Гюлькару, джунгар стукнулся лбом о траву и радостно сообщил:

   - Живи десять тысяч лет, Повелитель! Эти двое толстяков под переговорным флагом пришли, мира хотят, золото дают!

   - Серебро, дурень, - насмешливо поправил степняка Элбег.

   И махнул пятерней:

   - Пусть подходят!

   Джунгар вспрыгнул на ноги и припустил к своим, на бегу отлаивая команды.

   Охрана послов решительно прихватила обоих за локти и поволокла к командующему. Послы громко и возмущенно орали, пытались дергаться, но тщетно.

   Когда их бросили на колени у копыт сиглави, один из купцов, потерявший богатый парчовый тюрбан и потому оставшийся с голой лысиной, хрипло закричал:

   - Это неуважение к посольству! Мы будем жаловаться халифу!

   Элбег вытянул из-за пояса плетку и принялся стегать кричавшего:

   - Закрой свой грязный рот, предатель! Твой лжехалиф сегодня будет болтаться в петле! Такие, как ты, должны были ползти от ворот на коленях, с открытыми затылками и поясами на шее!

   Купец тоненько выл, закрывая ладонями голую голову, парча на спине набухала багровыми полосами. Джунгарский строй сохранял молчание, над головами всадников рвались с древков узкие черные знамена. Державший повод сиглави грязный мальчик смотрел на происходящее с неподвижным, недетским лицом.

   Отведя душу, Элбег свернул окровавленную плетку и фыркнул:

   - У тебя были какие-то слова к Повелителю, грязный сын ишака?

   Небитый посол, до того тихо стоявший на четвереньках, вскинул голову в съехавшей набок чалме и залепетал:

   - Во имя Всевышнего, милостивого и милосердного...

   Элбег тут же шлепнул плеткой и его. Купец икнул и втянул голову в плечи.

   - Говори кратко, о сын шакала.

   И тот, жалко сгорбившись и дрожа всем телом, тихо сказал:

   - Вот наши условия: мы выплачиваем дань, а вы не разоряете город. У нас укрепления... гарнизон... но мы готовы сдаться и присягнуть халифу аль-Мамуну! Вот наши условия!..

   Элбег широко улыбнулся и, задрав лицо, посмотрел вверх, на неподвижного всадника в седле сиглави. Тот не шевельнулся. Джунгар вздохнул, понимающе кивнул и указал на исполосованного купца:

   - Повелителю понадобится сильно битый. Второму сломать хребет.

   Человек с красной полосой поперек спины успел отчаянно заголосить. Крик оборвался хрустом, потом хрипом. Второй посол так и стоял на четвереньках с открытым ртом и остекляневшими глазами. Роскошные пурпурные занавески на дорогих носилках выдувались ветром. Зинджи все так же сидели в траве и тупо жевали ямамскую смолу, пуская по подбородкам слюни.

   Между конских боков протиснулся Абу-аль-Хайр, его тут же поймали. Вазир барида дергался между кольчужных рук охранников и кричал в спину Тарегу:

   - Господин нерегиль! Не делайте этого, во имя Всевышнего! Там женщины! Дети! Невинные! Господин нерегиль!

   - Уберите его, - брезгливо сморщился Элбег. - Хотя... - джунгар улыбнулся и отмахнул потащившим вазира воинам, - не надо. Рот заткните только. Пусть смотрит - ему полезно. Не будет больше своим грязным языком нести чушь про Повелителя. М-мутазилит хренов, ослячий умник... - и джунгар сплюнул в траву с невыразимым презрением.

   Абу-аль-Хайр успел проорать, что это, мол, не аль-джабр, и не уравнение, и что нельзя вот так вот просто вычесть целый город - и тут ему засунули между зубов кнутовище.

   Тарег все это время неподвижно сидел в седле.

   В ветреной тишине все смотрели на выжидательно замерший город в тяжелом прямоугольнике огромных стен.

   Скрипнул и засвиристел вынимаемый из ножен меч. Нерегиль опустил клинок через плечо грязного мальчика, державшего поводья. Тот закусил губу, глубоко вздохнул - и чиркнул пальцем по лезвию. Охнул от резкой боли, тут же сунул набухающий алой каплей палец в рот. По длинной стальной ленте меча зазмеилась красная полоска крови. Мальчик отпустил узду, задышал, как пуганая собака. Самийа тронул коня, сначала шагом, а потом поднял серого в галоп.

   Всадник с белым султаном на шлеме остановился в нескольких сотнях локтей от ворот Куфы. Сиглави приплясывал, взрывая красноватую землю дороги, а потом вдруг застыл, как статуя.

   В утреннем воздухе было хорошо видно, как Тарег медленно поднимает клинок. Оружие ослепительно блеснуло, поймав блик солнечного света.

   Всадник вспыхнул - весь, от кончика меча до копыт коня. И взмахнул клинком крест-накрест.

   Мир беззвучно взорвался, и его затопило прозрачное, жаркое, расплавленное стекло. В гудящей на пределе слуха тишине ударила волна то ли воздуха, то ли света, сминающая видимый мир в складки. Свет и цвета пошли рябью, как пруд под ветром, в призрачной воде отражались бьющиеся в ужасе кони, взлетающие в воздух копыта, плыли в воздухе комья земли. Упавшие на шею лошадям всадники скалились над растрепанными гривами, пытаясь удержаться в седле и не дать коню понести.

   Взбесившийся мир прекратил расплываться и плавиться внезапно - как и начал. Нечто огромное, рвущееся из его нутра пузырем, враз схлопнулось и исчезло, оставив, словно выброшенные на берег щепки, изрядно напуганных коней и смешавшиеся ряды.

   Ошалевшие люди подняли лица и тихо ахнули - а может, это вздохнул камень, пылью из щелей между кирпичами. С тягостным, натужным, волосы поднимающим скрежетом верхушка левой надвратной башни - с прямоугольными балконами и зубцами, знаменами, размахивающими руками людьми и облаком рыжей пыли - сдвинулась и медленно поехала вниз, прямо на стену. И просела внутрь себя - с грохотом, огромным клубом пыли и ревом тысяч испуганных глоток. Ворота разлетелись тысячью щепок - в пыль и взвесь. Парная башня пустила из-под основания веер кирпичных обломков и стала медленно, выплевывая из тела кирпичи и фыркая пылью, оседать.

   Джунгары восторженно заорали, размахивая в воздухе шапками и нагайками.

   На месте воротных укреплений Куфы лежали две кучи щебня - с широким проходом между ними. За страшными, как после землетрясения оставшимися осыпями были видны мельтешащие, орущие в панике люди.

   Всадник на бледно-сером коне вновь поднял меч. И резко выбросил его вперед в молчаливом приказе - в атаку.

   Уже сидевший в седле Элбег счастливо завыл и отмахнул знаменосцам.

   - Не мучить, не калечить, не щадить - приказ Повелителя! Смерть черному городу!

   - Сме-е-ерть! - счастливо отозвались за его спиной тысячи глоток.

   В кажущемся беспорядке войско пошло на приступ, на ходу выстраиваясь клином в идеальный, веками отработанный джунгарской конницей строй, каким еще прадеды нынешних воинов врывались в обреченный город.

   Грязный всклокоченный мальчик стоял и тихо улыбался - мимо него, набирая скорость, проскакивали всадники. Весело хохоча, один пустил лошадь шагом и дружелюбно протянул руку - давай, мол, в седло. Мальчик вдруг осмысленно и злобно улыбнулся - и протянул в ответ черную ладошку.

   Отпихнув в сторону чью-то отрубленную руку в наруче с богатой золотой чеканкой, Толуй принялся ладонью расчищать плиты: пыль, нанесенная сапогами грязь, натекшая из-под трупов кровь не давали рассмотреть пол как следует.

   Внутри Пятничной мечети свод оказался низким - и сплошь кружевным, алебастровым, пускающим звонкое, гуляющее эхо. Цокот копыт мешался со стонами и вскриками раненых.

   - Слышь, Хучар, какую-никакую тряпку дай, да?

   Приятель пожал плечами и дернул с лежавшей вниз лицом женщины черный платок.

   Толуй, кривясь и морщась, - за день намотался и намахался, а возраст уже подпирает - присел и принялся расчищать плиту перед собой. Яркая, нездешняя зелень камня и головокружительная, как в степи на траве, волна прожилок заставила его зацокать языком и заорать:

   - Слышь! Малахит! И вправду малахит! Детям расскажу, внукам расскажу, такое богатство видел!

   Из ближних ко входам залов послышался гомон - и быстрый дробот копыт:

   - Хей! Хей! Шевелись, шевелись, землеройки! Ха!

   В лабиринте серо-белых колонн замелькали конные силуэты.

   Элбег под львиным, хатибским знаменем прогарцевал мимо. Панцирная десятка его личной охраны гнала перед собой двоих пошатывающихся людей.

   - Ха! Шевелись, скоты!

   Молодой хан крутил головой - красивый шлем с оковкой уже снял, держал под локтем, намокший от пота пурпурный платок болтал концами на затылке:

   - Эй, Толуй, говорят, Сейид здесь, не видал?

   Старый джунгар лишь мотнул седыми усами в сторону золотого с бирюзой михраба - перед переливчатой нишей застыла высокая фигура в кожаном кафтане воина Движущейся гвардии. Коричневая кожа панциря терялась на фоне ядовитой малахитовой зелени, сверкающей позолотой вязи и ряби цветных изразцов на арке священной ниши.

   Повелитель стоял перед михрабом и внимательно изучал написанные на сводах изречения. Серый конь бродил неподалеку, возя поводья по полу, оступаясь и оскальзываясь на мокрых плитах, дробно взбрыкивая и отскакивая, если наступал на еще шевелящееся, стонущее тело.

   - Ага, - осклабился Элбег и тронул гнедого.

   Сиглави Повелителя вздрогнул, заслышав новый конский топот, трубно фыркнул и, высоко поднимая ноги, вдруг пошел вдоль стены рысью. Его, впрочем, тут же поймали.

   Толуй поплелся вслед за всеми к михрабу.

   Элбег соскочил с гнедого и припал на одно колено, опустив мокрую голову.

   Повелитель медленно развернулся к нему.

   - Что так долго? - и стащил с головы кольчужный подшлемник.

   Шлем он тоже держал под левой рукой.

   - Во дворце заминочка вышла, сейид, - виновато доложился молодой хан.

   - Нашли? - поднял брови Повелитель. И милостиво кивнул: - Поднимись.

   Толуй завистливо пронаблюдал, как Элбег живенько разогнулся и вскочил на ноги, звеня двойной кольчугой. Молодой, чего ему... Правая в крови по локоть, тоже намахался, но в двадцать четыре не чувствуешь усталости даже после хорошего боя. Только радость и возбуждение. А бой был хороший, храбрыми оказались зайядиты, сражались смело, каждый квартал пришлось брать на копье...

   - Хишам! - скомандовал Элбег.

   С седла спустили давешнего всклокоченного пацана. Тот выпрямился и гордо вскинул голову.

   - Имам зайядитов убит, - четко произнес хан под сахарными арками резного потолка - почему-то на ашшари. - Хишам убил его сам. Своей рукой. Покажи кинжал, Хишам.

   Мальчик, теперь уже одетый в кожаные штаны и овчинный тулуп - но по-прежнему босой и черноногий - вскинул изогнутую ашшаритскую джамбию.

   Повелитель изволил милостиво улыбнуться.

   - Хороший мальчишка, - улыбнулся Элбег. - Я возьму его в шатер, сейид, будет моему сыну побратим.

   Повелитель молча наклонил голову в знак согласия. Джунгары радостно загаркали. Мальчишка расплылся в счастливой улыбке.

   - Что же тебя задержало? - ледяным голосом поинтересовался Повелитель, и все веселье разом стихло.

   - Да вот же ж, - хлопнул руками по бедрам Элбег. - Вот его вот, - и он ткнул пальцем в шатающегося грязного человека, - агент устроил во дворце целый страшный скандал. Чуть под нож не попал глупый старый евнух!

   Толуй вдруг понял, что еле стоящий на ногах человек в рваном, потерявшем цвет халате, и с измазанным кровью и копотью лицом - вазир барида Абу-аль-Хайр.

   Повелитель недоуменно поднял бровь. Ибн Сакиб мрачно уставился в спину Элбегу. Тот невозмутимо продолжил:

   - Не желал двери харима открывать ни в какую! А они здоровенные, я тебе скажу, сейид, не вдруг вышибешь!

   - Женщины и дети ни в чем не виноваты, - прохрипел Абу-аль-Хайр. - Мой человек защищал невиновных!

   - Элбег, - не обращая внимания на вазирово хрипенье, холодно сказал Повелитель. - Ты аль-джабр в школе изучал?

   - Да, сейид!

   - По учебнику ибн Сины?

   - Да, сейид!

   - Когда вы проходили теорию множеств, что тебе говорили насчет знака "все"?

   - Что в него входят все подмножества!

   - Правильно, о сын Джарира! Ты хорошо учился. Так вот, я на четком ясном ашшари приказал убить в этом городе всех. Всех - значит всех, Элбег. Почему же я слышу о каких-то женщинах и детях? Мне что, отдельно нужно было перечислить в приказе все группы населения?

   - Нет, мой Повелитель! - отрапортовал джунгар. - Приказ выполнен, сейид. Кстати, мы ему, - тут Элбег обернулся к начальнику тайной стражи, - примерно так все и объяснили! Про группы населения и подмножества...

   Абу-аль-Хайр шатнулся и пощупал разбитую скулу.

   - Евнуха, кстати, мы не тронули, - обиженным голосом - лично для ибн Сакиба - сообщил Элбег. - И только попробуй пожаловаться на меня! Ни одна семья из тех, что предъявили твой знак айна, не пострадала! Да или нет?

   - Не пострадала, - прохрипел Абу-аль-Хайр.

   - Во-от... - все еще обиженно протянул хан.

   - Давай сюда горе-посла, - холодно бросил Повелитель.

   Вперед вывокли бритого человека с потухшим взглядом. На нем все еще болтался парчовый халат - кое-где порванный и очень грязный. Куфанец грузно осел на колени, тупо уставясь в зеленый пол в веселеньких прожилках.

   - Отправляю тебя послом в Хиру, - сказал в поникший затылок Повелитель.

   Купец молчал, все так же тупо глядя в пол. Ему дали затрещину, и он мелко закивал.

   - Я плохо говорю на ашшари? - мягко поинтересовался Сейид.

   Человек упал на свое лицо. Толуй удовлетворенно кивнул - совсем ума решились эти зайядиты, разве можно молчать, когда тебя Повелитель спрашивает?

   - Ты расскажешь городскому совету и эмиру Хиры все, что ты увидел здесь, в Куфе.

   Купец снова мелко закивал.

   - Тебя провели по улицам? По дворцу? Тебя отвели к твоему дому? Ты видел, что стало с твоей семьей?

   Тот закивал с удвоенной силой.

   - Ты расскажешь, что я превратил Куфу в самое большое в аш-Шарийа зайядитское кладбище. Если граждане Хиры не сдадутся, у города будет возможность стать не таким обширным, но все же просторным кладбищем, на котором всем хватит места.

   Купец перестал кивать головой и затрясся. Повелитель невозмутимо продолжил:

   - Мой господин, халиф аль-Мамун, берет пример с вашего бога. Эмир верующих - милостивый и милосердный владыка. Я хочу доставить ему удовольствие, и тоже явлю милость. Я даже не потребую выдать зачинщиков мятежа в Хире. Мне будет достаточно, если в Хире отдадут все имеющееся в городе золото. И женщин. Пусть члены городского совета и эмир подарят моим воинам своих дочерей.

   Джунгары счастливо заулюлюкали. На бледном лице Повелителя не отразилось ничего.

   - Иди, глупый баран. Расскажи им все, что сегодня увидел. Не дай им убить свои семьи. И помни о том, что произошло с Куфой.

   Купец, все еще всхлипывая, стал отползать прочь. Пинками его подняли на ноги и, как барана, погнали прочь.

   - Подойди, о ибн Сакиб.

   Вазир стряхнул с себя руки воинов и вышел вперед сам.

   И вдруг прошипел:

   - Вы ведь именно для этого взяли меня с собой? Да, господин нерегиль? Чтобы развеять сомнения? В правдивости рассказов о штурме Альмерийа...

   К нему шагнули, но Повелитель резко вскинул руку - не надо, мол. И спокойно ответил:

   - У тебя короткая память, о ибн Сакиб. А ведь я тебя предупреждал - еще тогда, в Медине.

   Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Наконец, вазир барида сглотнул и сказал:

   - Аждахак... Чешуйчатое чудовище...

   - Я не хотел им становиться, - равнодушно проговорил Повелитель. - Но ты вручил мне фирман.

   - А вы злопамятны, господин нерегиль, - пробормотал Абу-аль-Хайр.

   - Я - Страж Престола, - ледяным голосом ответил Сейид. - А вы, ашшариты, ничего другого не заслуживаете.

   До этих слов Толуй не очень-то понимал, о чем речь, но тут полностью согласился. Сколько нужно бить этих скотов плеткой, сколько нужно резать глоток, пока бараны не поймут - Повелителя нужно слушаться беспрекословно! Подчиняться - это ведь так просто! Приказ и порядок - что еще нужно человеку?

   А Повелитель, меж тем, с презрением добавил:

   - Не заслуживаете, ибо не извлекаете никаких уроков из вашей истории. И мне приходится возвращать вас, баранов, к одним и тем же сюжетам.

   Это Толуй тоже понял не сильно, но общий смысл уловил: будете брыкаться - зарежу, как сегодня зарезал. Это тоже было совершенно правильно - джунгар одобрительно покивал и подергал за усы. Да! Велик и мудр Повелитель!

   - Езжай к Тахиру, - неожиданно устало сказал Сейид. - Пусть снимается с лагеря под Ахвазом и идет к Масабадану. И ждет меня там. Если не дождется, я велю отрезать его мужское достоинство, запихать в рот и так повесить на воротах ближайшего города, в котором обнаружу его и его никчемных парсов. Ты понял меня, о ибн Сакиб?

   Начальник тайной стражи молча поклонился. Никак, вошел в разум, подумал Толуй. Это тоже было правильно и ожидаемо. С Повелителем не поспоришь.

   - Идите, - милостиво махнул рукой Сейид.

   Все благодарно поклонились и попятились.

   Повелитель желал остаться один.

   Шаркающие шаги и цокот затихали под дальними арками. Гюлькара опять вспугнул чей-то стон, и сиглави - почему-то враз галопом - рванул из полного мертвецов и умирающих зала.

   Тарег заложил руки за спину и опять повернулся к арке михраба.

   Из тени вышел Имруулькайс, проследил его взгляд и заметил:

   - Ты решил выучить Фатиху?

   Тарег молчал.

   Кот некоторое время созерцал заваленную трупами масджид. Наконец проговорил:

   - Не боишься Абу-аль-Хайра?

   Нерегиль покосился на джинна.

   - Давеча ты сказал, что люди ни в чем не виноваты. Что-то сомневаюсь я, Полдореа, что начальник тайной стражи будет в восторге от твоего толкования понятия невиновности.

   - Это такой сарказм, Имру?

   - Это такой совет, кокосина.

   Некоторое время они молчали. Под арками гуляло смутное эхо - то ли стонов, то ли треска факелов.

   - Давай я его прибью, а?

   - Он ни в чем не виноват, - с бесконечной усталостью в голосе пробормотал нерегиль.

   - А они? - кивнул черный кот на пестрый ковер из трупов. - Они - виноваты?

   - И они не виноваты, - так же устало ответил Тарег.

   И посмотрел в зеленые кошачьи глаза:

   - Ты же все понимаешь, Имру. Если бы я не поступил так с Куфой, погромы и мятежи продолжились бы по всей стране. И жертв в конечном счете было бы гораздо больше.

   - Люди время от времени нуждаются в подобном уроке... - согласно покивал кот.

   - И по-другому не понимают, - горько сказал нерегиль.

   - Выходит, ты тоже не виноват, - заметил джинн.

   Тарег молчал.

   - А кто тогда виноват? - буркнул кот.

   Нерегиль молча поднял глаза к арке, на которой золотой вязью выгравированы были Девяносто Девять имен.

   - Молчи, Полдореа. Ничего не говори, - прошипел Имруулькайс.

   Нерегиль пожал плечами. И, то и дело переступая через лежавшие на плитах пола тела, пошел искать свою лошадь. Кот обернулся к михрабу. Посмотрел. Вздохнул. И поплелся следом.

Лагерь парсидских войск под Ахвазом

   Командующий медленно перебирал четки. Полированная бюрюза взблескивала в свете плавающего в ароматном масле светильника. Золотые прорезные шарики, с которыми чередовались ослепительно голубые зерна четок, позвякивали крошечными колокольчиками - по последней нишапурской моде. Такие же чеканные, тонкой работы пуговицы украшали распахнутый по теплой погоде кафтан Тахира.

   На кожаных скатертях отливали золотистым горы сластей - текущая медом пахлава, крученые масляные трубочки чак-чака. Сидевшие за едой парсы пожимали плечами и недоуменно, с легким презрением переглядывались.

   Человек, на которого обращены были недовольные взгляды, хранил полное спокойствие.

   Вазир барида опрокинул в себя стакан вина и вытер губы рукавом левой руки. Сидевшие рядом парсы снова переглянулись. В Хорасане человека, не знающего приличий, не ведающего, для чего воспитанному человеку положен платок в рукаве, приступившего к распитию вина до того, как убрали скатерти с едой, - так вот, такого человека второй раз в собрание бы не позвали. Но Абу-аль-Хайр отмахнулся от лимонной воды и потребовал чего покрепче - сразу, как вошел в шатер и сел на подушку перед Тахиром ибн аль-Хусайном. Впрочем, вазир и без того являл собой жалкое зрелище: стоптанные сапоги, пропитанный потом стеганый халат и серая от дорожной пыли бедняцкая чалма - ему так и хотелось бросить пару медяков на пропитание.

   - Ты знаешь, что случилось с Куфой, о ибн аль-Хусайн? - спокойно спросил Абу-аль-Хайр и протянул руку со стаканом гулямчонку - наливай, мол, опять.

   Поджав пухлые губки и покосившись на сидящих, мальчик в щегольской шапочке плеснул вина.

   Четки замерли в руке Тахира. Парс поднял тяжелый взгляд. В скачущем свете было хорошо заметно, как набрякли подглазья и углубились морщины - похоже, ибн аль-Хусайн в последнее время много пил и мало спал.

   Они в вазиром некоторое время смотрели друг на друга. Абу-аль-Хайр - поверх края стакана, который выхлебал, как и предыдущий, в несколько жадных глотков.

   Тахир с резким стуком ссыпал четки в ладонь и тихо приказал:

   - Оставьте нас.

   Люди принялись переглядываться.

   - Оставьте нас! - рявкнул парс, и все быстро зашебуршались на подушках.

   Мальчик в шапочке с павлиньим пером выплыл из шатра последним - все так же обиженно поджимая густо напомаженные губы.

   Когда за пологами стихли шарканье и перешептывания, Тахир выдавил:

   - Я догадываюсь.

   - Ты не догадываешься, - жестко бросил Абу-аль-Хайр.

   - Моя бабка - из Нисы, - усмехнулся парс.

   И резко налил себе из кувшинчика. Вино ударилось о дно пиалы, плеснуло и залило ковер. Красная лужица закачалась в белой фарфоровой чашке. Тахир тем же жестом обтер подбородок - длинных усов и окладистой бороды он почему-то не носил - поднял локоть и лихо заглотил содержимое пиалы. Сморщился, снова обтерся рукавом. И мрачно продолжил:

   - "Не мучить, не калечить, не щадить". Я правильно догадался?

   - Из Нисы?.. - непонимающе нахмурился вазир.

   - Из старой Нисы, - усмехнулся Тахир, подцепил из плошки и бросил в рот пригоршню сушеного гороха.

   Прожевав, пояснил:

   - Бабка пережила осаду и штурм города. Одна из семьи. Выползла из города по водяным трубам. В поля. Там ее поймали работорговцы. Дед рассказывал, что купил ее маленькой девочкой. Она долго не разговаривала, все думали, немая. Но потом разговорилась, конечно. А про Нису рассказала только пару лет назад. Долго не решалась пуститься в воспоминания, почти шестьдесят годков...

   - Понятно, - пробормотал Абу-аль-Хайр. - Тогда ты все знаешь.

   - Угу, - кивнул Тахир и закинул в рот еще горошин.

   - В городе остались в живых только четыре семьи моих агентов, - потер лоб вазир барида. - Они показали пайцзу. Нет, вру. Не только они. Нерегиль почему-то приказал пощадить и отослать в Медину нескольких юношей приятной наружности. В какой-то дом в квартале аль-Барзахи. Приказал людям, которые должны были доставить подарок, выгнать из дома какого-то Лайса и передать троих невольников госпоже. Сказал: мол, пусть сама выбирает. Джунгары пригнали, конечно, не троих, а больше. А потом все веселились, отбирая из целой толпы троих... счастливцев, наверное... даже не знаю, как их назвать...

   В кувшинчике кончилось вино.

   Абу-аль-Хайр повертел стеклянный пузатый стаканчик - обычно из него пили чай - и сказал:

   - Нерегиль велел передать, чтобы ты ждал его под Масабаданом.

   Тахир глубоко вздохнул и протер кулаками запавшие, в красных прожилках глаза:

   - Это правда, что двое сумеречных тварей, которых я приказал обезглавить, живы и рвут правоверных?

   - Увы, но Всевышний попустил и это, о ибн аль-Хусайн.

   - Всевышний много чего попустил в последнее время... - пробормотал парс, оглядываясь в поисках нового кувшина с вином.

   - Не буду скрывать, - мрачно заметил вазир. - Меамори и Иэмаса бросали кости на то, кому достанется твое сердце, а кому печень.

   - Мразь, - пробормотал Тахир, выуживая из-за подушек еще один запечатанный глиняный кувшин. - Все крови нашей не напьются, сволочи...

   Абу-аль-Хайр осуждающе покачал головой:

   - Ты поддался гневу, о ибн аль-Хусайн. Их жизни тебе были не дозволены, зачем ты покусился на них?

   Тахир хмыкнул, смерил вазира взглядом воспаленных, кровью налитых глаз - и вдруг рассмеялся:

   - Да ты вовсе ничего знаешь!

   Абу-аль-Хайр нахмурился и завозился на ковре. Парс отсмеялся и неожиданно мрачно проговорил:

   - В ту... ночь... сумеречники как с цепи сорвались. Выли, голосили, заводили такие рулады, что кошки бы обзавидовались. И бросались на людей. Началось с того, что разорвали горло одному из наших. За что, никто так и не понял. Сумеречники верещали, что якобы мы кого-то бросили умирать на площади. Началась драка. Серьезная такая, со смертоубийствами. Им, похоже, все равно, кого рвать было, лишь бы кровь человеческая текла. Гулямчонка убили. Мальчишке десяти лет еще не было. А они - сердце выдрали. Слышь, Абу-аль-Хайр, - тут Тахир наклонился через скатерть и блюда с пахлавой прямо к лицу вазира. - Ребенка убили. От груди одни ошметки остались. Кровавые...

   Вазир сглотнул и отвел взгляд.

   - Я сказал: наказание наложу по ихним, сумеречным правилам. Казнят командиров, - жестко подвел итог Тахир, откидываясь на подушки. И добавил: - Или всех сумеречников пущу под нож. Они, кстати, не возражали. Оба - и Меамори, и Иэмаса - сдались без звука.

   После этих слов оба долго молчали.

   Потом Тахир шумно вздохнул, со скрежетом обнажил кинжал и, морщась и ругаясь сквозь зубы, принялся вскрывать сургучную пробку кувшина.

   Булькнув в подставленный стаканчик и себе в пиалу, парс еще раз вздохнул - и снова опрокинул в себя густую малиновую влагу.

   Вазир пригубил небольшим глотком.

   - Я не могу идти к Масабадану, - вдруг сказал Тахир.

   - Что? - опешил Абу-аль-Хайр. - Да он тебя...

   Парс безнадежно отмахнулся:

   - Знаю. На требуху пустит.

   - Но...

   - Я все равно не жилец, - красные воспаленные глаза снова уставились Абу-аль-Хайру в переносицу.

   Вино Тахира не брало - видимо, парс пил давно и не прекращая.

   - А так... хоть дети жить будут...

   Начальник тайной стражи наклонился и прищурился:

   - Чего она хочет?

   - Ведьма-то? - зло осклабился Тахир. - Ушрусанская злобная сука - да благословит Всевышний матушку эмира верующих! - велела мне сниматься с лагеря и, бросив обоз, маршем идти на столицу. То бишь, на встречу с ней. Госпожа Мараджил желает встретить сына подарком в виде верного престолу парсидского войска.

   - И отгородиться от Тарика рядами парсидских копий... - пробормотал Абу-аль-Хайр.

   Парс запрокинул кувшин и хлебнул прямо из горла. Малиновая густая жидкость потекла по подбородку на узорчатую роскошную ткань кафтана.

   - Так таки велела бросить обоз? - вдруг усмехнулся начальник тайной стражи.

   Тахир хмыкнул и оторвался от посудины:

   - Не весь, о Абу-аль-Хайр. Невестку велела прихватить всенепременно. А остальных женщин приказала убить.

   - Что?!

   - Не сейчас. Чуть позже. И свалить все на принца Ибрахима и его родню. Мол, подослали убийц и весь харим солнцеликого нашего властителя порешили. Одна госпожа Нум спаслась, и то, потому что ехала, терпя неудобства, с главными силами.

   - Она что, рехнулась?!

   - Она Джамилю мою с дочкой и младенчиком у себя в горах держит, - призрачным голосом отозвался парс. - Слышишь меня, Абу-аль-Хайр? Джамиля моя и детишки где-то в Ушрусане в подвале сидят.

   И поднял перекошенное, с текущим и капающим красным подбородком лицо:

   - Так что я велел госпоже Нум снаряжаться в дорогу, о Абу-аль-Хайр... А что я могу? Что я могу сделать, а?!

   И Тахир обреченно обхватил руками голову.

   - Похоже, ты оказался между двумя драконами, о ибн аль-Хусайн, - задумчиво проговорил начальник тайной стражи и отставил стаканчик.

   - Драконами... - покивал парс. - Это ты правильно сказал, о ибн Сакиб. Драконами. Нелюдями. Нельзя так, где же небесная справедливость... Одна у меня надежда: встретившись, нерегиль и эта страшная демоница друг друга поубивают...

   - Зря надеешься, - усмехнулся Абу-аль-Хайр. - Эмир верующих запретил Тарику покушаться на жизнь своей досточтимой матушки.

   Парс в сердцах плюнул и снова налил в пиалу.

   Вазир пощипал кончик бороды и улыбнулся:

   - Но я знаю, как тебе помочь, о Тахир.

   Тот отмахнулся:

   - Как? Что ты хочешь сделать, о ибн Сакиб?

   - Убить дракона.

   Тахир поперхнулся вином.

   - Клянусь Всевышним, я повыбиваю ядовитые зубы обеим гадинам. Клянусь всеми именами силы Господа Миров - я этого так не оставлю... - зашипел вазир и сжал кулаки.

   Парс вытащил из рукава платок, обтер им подбородок и тихо сказал:

   - Верни мне мою семью, о ибн Сакиб. И я буду за тебя жертвой в жизни этой и в будущей.

   - Хорошо, - улыбнулся Абу-аль-Хайр. - Это проще простого.

   Тахир непонимающе помигал.

   - Хусайн! - рявкнул вазир барида.

   Блестя маленькими глазками и шевеля сомиными усами, в шатер тут же пролез шамахинец.

   - Что угодно господину? - умильно улыбаясь, проговорил он.

   - Напишешь и отправишь с голубем письмо командиру гарнизона в Лахоре!

   И пояснил внимательно слушающему парсу:

   - Это селение, в котором живут старейшины рода госпожи Мараджил. И, одновременно, большая крепость. Отдай приказ найти похищенную наложницу и детей почтеннейшего Тахира ибн аль-Хусайна. Пусть задействует отряд прикрытия из сумеречников и вытащит этих несчастных. Население аула, в котором их держали, перебить. Полностью.

   - Они будут мстить... - побледнел парс.

   О кровной мести ушрусанцев ходили легенды самого мрачного свойства.

   - У тебя найдутся четыре листа бумаги мансури? - улыбнулся Абу-аль-Хайр.

   - Это которые самые большие?

   - Да, - покивал вазир барида. - Как ты думаешь, сколько имен может поместиться на таком листе?

   - Д-даже не знаю... - растерянно отозвался Тахир.

   - Убористым почерком - до ста, - отозвался Абу-аль-Хайр и налил себе в стаканчик. - Хусайн!

   - Да, мой господин!

   - На каждом из листов напишешь имена всех членов лахорского тейпа. Всех, до последнего младенца. Ну и имена страрейшин напишешь, конечно. Пусть командир гарнизона покажет исписанные листы почтенным старцам. И предупредит, что если кто-то завякает про кровную месть, люди, имена которых записаны на этой красивой дорогой бумаге, пойдут под нож. Все. Причем в течение одной ночи. Я думаю, солдаты гарнизона будут обрадованы этой новостью и с удовольствием выполнят приказ. Вот язык, на котором следует говорить с ушрусанцами - ибо иного они не понимают...

   - Это точно, господин, - радостно осклабился шамахинец. - Воистину мудрое решение!

   - Вот и все, о ибн аль-Хусайн, - улыбнулся вазир барида и отхлебнул из стаканчика с удовлетворенной улыбкой. - Скоро твоя семья будет с тобой.

   Скаля желтые зубы, шамахинец заахал:

   - Воистину, как говорят у нас в городе, господин обладает мудростью и хитростью дракона!

   Абу-аль-Хайр фыркнул и отмахнулся - мол, будет тебе льстить.

   Тахир сглотнул, молча кивнул и тоже выпил.

   - И да, - взмахнул рукой вазир барида. - Зачем тебе идти к Масабадану? Тебе нужно приехать и засвидетельствовать свою верность эмиру верующих - дабы над тобой простерлась рука его благоволения и защиты. К тому же, и тебе, и мне есть что ему рассказать... Тогда госпоже Мараджил станет не до нишапурского джунда... Правда, Тахир?

   Парс снова сглотнул, но возражать не стал.

Окрестности Ракки, две недели спустя

   Гнилостный запах тины смешивался с дымом очага и вонью отбросов. Закатное солнце косо било сквозь верхушки деревьев, верховой ветер гонял рябь над водоворотами громадной реки. Тиджр располосовывали отмели и длинные ленты намытых течением островов. Веер нестерпимо ярких лучей рассеивался в вершинах лохматой тополиной рощи на длинной травянистой косе, далеко врезавшейся в широкую, медленно текущую реку. Солнце ярко ходило бликами в заводи, темнели гривки травы и плавающие пятна водорослей, далеко-далеко на идущей рябью воде качался черный треугольник паруса.

   С порывом ветра замотались ветви в роще, купы деревьев заходили ходуном. Сзади, во дворе с новой силой заорали дети - теперь они гонялись друг за другом. Аббас, Марван и трое хозяйских - две девочки в нестираных рубашонках и такой же голозадый мальчишка лет четырех. Он требовательно ревел, потому что никого не мог догнать, и кидался во всех кусками навоза. С тахты под навесом визгливо заорала Арва - она кормила грудью, и младенец в ответ на общие вопли тоже зашелся в плаче.

   Иорвет сделал еще один шаг вперед в высокой, мокрой от росы траве.

   - Вы видите то же, что и я, Иорвет-сама? - тихо спросил аураннец.

   Некоторое время сумеречники молча смотрели куда-то в сторону треплющихся под ветром тополей на травяной косе.

   - Да, Янаи, - наконец ответил Иорвет. - Ты прав. Это не бревно.

   - У бревна не бывает глаз, - очень тихо отозвался аураннец. - Но что же это может быть, господин? Я никогда не видел прежде существа, внешне походящего на ящерицу, но не имеющего отчетливого облика для второго зрения...

   Желто-серые глаза лаонца с мгновение созерцали нечто недоступное - и сморгнули:

   - Мой страх. И моя смерть.

   - Хе-хе-хе... - хихиканье донеслось почему-то раньше сопровождавшего Фазлуи душка, в котором запах старости причудливо смешивался с ханаттийскими притираниями.

   Сабеец нарочито медленно проковылял от ворот к сумеречникам. И тоже покивал в сторону рощи:

   - Хе-хе-хе... Твоя, не твоя... Смерть, желтоглазик, смерть...

   - Что это? - резко спросил Янаи и мягко положил руку на длинную рукоять меча.

   - Аждахак, - вздохнул Фазлуи. - Змей Рустама.

   Иорвет по-совиному медленно смежил веки и кивнул в знак согласия.

   - Южный дракон... Скверно... - пробормотал аураннец. - Разве эти демоны не выглядят как большие ящерицы и в призрачном мире?

   - Не все и не всегда, - хмыкнул старик. - А этот еще и оголодал, вот и истончился до бурой кляксы. Глупца-мужеложца, знать, ненадолго хватило...

   Оба сумеречника покосились на мага и насторожили уши. Янаи мягко проговорил:

   - Он идет за нами уже давно. Почему?

   - Хочет получить облик, - с хихиканьем отозвался сабеец. - И покушать.

   - Почему он идет именно за нами?

   - А за кем же ему идти? - маг потер сухонькие пятнистые ладошки. - Госпожа скормила ему халифенка, он и тянется за ней из водички...

   - Как она это сделала? - резко спросил Иорвет.

   - Как? - сабеец пожал плечами под драным халатом. - Как все делают, так и она сделала. Ногти и обрезки волос зашили в куклу и проткнули драконьим зубом. Аждахак притащился за аль-Амином с самого юга, позорника цапнул и теперь вот ползает тут беспризорно, змеечек наш всеми покинутый, хи-хи-хи...

   - Куклу сожгли? - сквозь зубы процедил Янаи.

   - К-какая разница, - зашипел в ответ лаонец. - Дракон помнит ведьму. И идет - по кровавым следам...

   - Невинная кровь, - сладострастно зачмокал провалившимися губами старик. - Невинная кровь течет за нашей госпожой, змеечку нра-аавится... Ждет утречка наш змеечек... чтобы напасть на неосторожных, не ждущих опасности, хи-хи-хи... А госпожа наша крайне неосторожна в последнее время, крайне... Не слушает старого Фазлуи, совсем не слушает, слишком, знать, кружит ей голову запах крови и власти...

   И сабеец оскалил розовые десны с гнилыми пеньками зубов:

   - Аждахак как раз такое любит. И ждет, когда госпожа отдаст приказ, который нельзя отдавать безнаказанно. И останется беззащитной, хи-хи-хи...

   Сумеречники переглянулись.

   - Вы знаете, и я знаю, - закивал лысой головой старый маг. - Мыслечки нашей госпожи текут привольно, как эта речка, хи-хи-хи... Не любит наша госпожа оставлять свидетелей, ох не любит... Я составил ее гороскоп, и завтрашний день показывает большую опасность, идущую, хи-хи-хи, от воды...

   И Фазлуи развернулся и поковылял обратно к воротам, за которыми с визгом носились дети.

   - Ты слышал легенду про царя Заххака? - спросил мага в латаную спину Иорвет.

   Сабеец еще больше ссутулился, вытянул худую кадыкастую шею и по-змейски выглянул из-за плеча:

   - Я слышал, что это не легенда, желтоглазик.

   - Не боишься, что змей ее не сожрет? Что, если он в нее вселится? Никогда не приходилось составлять гороскоп демонихе?

   Маг молча пожевал губами. Потом сморгнул морщинистыми, в красно-фиолетовых прожилках веками и поплелся дальше.

   Аураннец в отчаянии сплюнул себе под ноги. И выдавил:

   - Что же делать?!..

   - То, что должен, Янаи, - спокойно ответил Иорвет. - То, что должен.

утро

   - ...Так-то ты благодаришь меня за спасение своей никчемной жизни, о Якзан... - прошипела Мараджил.

   И с размаху ударила лаонца по щеке. Потом вся сжалась в тугой клубок злости и отвесила еще одну оплеуху. Потом еще. И еще.

   Светловолосая голова моталась от ударов, айяры крепко держали сумеречника за скрученные веревкой локти.

   - Где они?!

   Лаонец сплюнул кровью Мараджил под ноги.

   Та закусила губу, шагнула к стоящему на коленях сумеречнику и подняла голову за волосы на затылке:

   - Как же ты держишь слово, тварь? Кто обещал, что ты и твои воины будут при мне? А? И где они? Где? И где ублюдочные хозяева этой сраной хибары? А?!.. Куда ты их подевал, выродок?!..

   Иорвет кашлянул, сглатывая слюну и натекающую с разбитых губ кровь, и сказал:

   - Пообещай, что не причинишь им зла.

   В ответ Мараджил резко отпустила волосы лаонца и, скривившись от ярости, отвесила еще одну пощечину:

   - Т-тварь...

   Вытерла ладонь о кафтан и приказала:

   - Обыскать окрестности. Найти и всех убить.

   - Всех?.. - переспросил, сдвигая мохнатую папаху, айяр.

   - Всех. Рыбака, его бабу и троих детей. Сумеречника и четверых предателей тоже.

   - Хозяева дома оказали тебе гостепримство, - прошипел Иорвет. - Тебе и твоим воинам. Они не предали госпожу Арву и ее ребенка, укрывали их от шпионов Ибрахима! Ты разделила с ними хлеб, воду и огонь! Побойся богов, женщина! Ты позоришь свой род, нарушая законы гостеприимства и попирая долг благодарности!

   - Заткните ему рот! - затопала ногами Мараджил. - И отрежьте голову! Немедленно! Я не желаю слушать болтовню этой твари!

   Державшие Иорвета айяры переглянулись и одинаковым жестом полезли пятернями под папахи - поскрести в затылке. Лаонца при этом они отпустили, и сумеречник осел на землю с благодарным вздохом - ему, похоже, вывернули руки.

   - Что?.. - оскалилась Мараджил. - Я сказала - немедленно!

   - Не кричи, женщина, - вдруг выпалил один из головорезов. - Законы гостеприимства святы для горца!

   Иорвет поднял окровавленное лицо и торжествующе улыбнулся.

   Мараджил улыбнулась в ответ и медленно потянула из ножен кинжал:

   - Ну что ж... Раз здесь нет мужчин, придется женщине делать то, что должно...

   Стоявшие плотной бородатой толпой айяры зароптали. Не обращая внимания на угрожающе поднимающиеся голоса, Мараджил снова прихватила лаонца за волосы и отвела руку для удара.

   - Хи-хи-хи... хи-хи-хи... пропустите старика Фазлуи, хи-хи-хи... - сабеец ковылял, отряхивая полы халата от земли, словно всю ночь проспал в огороде.

   Горцы брезгливо - и одновременно испуганно - расступились, давая дорогу магу.

   - Зачем так кричать, зачем беспокоить себя, о яснейшая, - умильно проворковал сабеец и подплелся поближе. - Семейство этих бестолковых глупцов не нашло ничего лучшего, чем спрятаться в камышах во-ооон на том острове, хи-хи-хи...

   Мараджил облегченно вздохнула и мазнула себя грязной рукой по лбу:

   - За мной! К реке! К лодкам! За каждую голову этих никчемных голодранцев я обещаю сто ашрафи награды!

   Не оглядываясь на своих головорезов, Мараджил высоко вскинула голову в зеленом тюрбане и зашагала к воротам. В толпе айяров засверкали белозубые улыбки, и, размахивая руками, все разом побежали за ней.

   Во дворе, среди растоптанной влажной глины и куриного помета остались лишь связанный Иорвет и все еще хихикающий Фазлуи. Сумеречник снова сплюнул кровью, поднял голову и посмотрел сабейцу в глаза. Тот разом посерьезнел и долго не отводил взгляда. Когда безмолвный разговор завершился, маг хмыкнул:

   - По рукам?..

   - Чтобы ударить по рукам, тебе придется меня развязать, - изогнул бледные губы Иорвет и красноречиво дернул плечом.

   - Во имя звездного бога! Сначала я получу обещанную плату, - прошипел маг и с ядовитой улыбочкой вытащил из рукава стеклянную длинную колбу.

   Лаонец зашипел и попытался отползти.

   - Ну-ну... - забормотал Фазлуи, осторожно подходя к прижавшему уши, оскаленному сумеречнику. - Ты же хочешь, чтобы я тебе помог? Мы храбро бросились защищать детишек от злобной сумасшедшей суки, и вдруг забоялись маленького прозрачного сосудика... Ну-ну-ну... не рычать! Я сказал - не рычать! Мне плевать, кто в кого вселится, понятно? Вот та-аак...

   В руке мага неожиданно сверкнул маленький, изогнутый полумесяцем серебряный ножик.

   - Вот та-аак...

   Зажав локтем подбородок Иорвета, старик чиркнул лезвием сумеречнику за ухом. Подставил под стекающую кровь колбочку и забормотал - улыбаясь и жадно блестя глазами. Лаонец коротко взвыл, дернулся, но маг не ослабил не по-стариковски цепкую хватку:

   - Тихо-тихо-тихо... Вот та-аак...

   Кровь в наполняющемся алым сосуде явственно светилась. По перекошенному лицу Иорвета текли слезы, сумеречник кусал губы, изгибал спину и дрожал всем телом:

   - Х-хватит... Тебе хватит, пусти-иии...

   - Ну-ну-ну...

   Лаонец на глазах обмякал, словно с кровью из него уходили жизненные силы. Посеревшие губы шептали:

   - Пусти-ииии...

   Сосудик почти наполнился, когда от берега вдруг послышалось влажное хлесткое шлепанье. И следом - пронзительный, согласный вопль ужаса. Хруст и нечеловеческий визг - словно кого-то рвали в клочья. Крики перекрыл рев. Тоже нечеловеческий. Не слышный обычным людям. Аждахак торжествовал победу над глупостью, страхом и беспомощностью смертных.

   - Хорошо, - с сожалением пробормотал Фазлуи, отпустил сумеречника и распрямился, запечатывая сосуд плотной деревянной пробкой.

   Иорвет молча упал на бок.

   Маг спрятал колбочку за пазуху и покрутил на пальце кольцо с бирюзой.

   - Ну что ж, Яман, пойдем. Наша очередь выполнять уговор.

   И неспешно похромал со двора.

   Из прихожей все-таки выскочила заплаканная Арва - босая и без покрывала:

   - Господин Якзан! Господин Якзан! Вы живы?!..

   Новая волна крика со стороны берега заставила ее подскочить на месте.

   Ситт-Зубейда отодвинула бестолковую мединку в сторону.

   Мансур молча передал ей кинжал, оставшись с кухонным ножом. Они в четыре руки принялись освобождать спутанного Иорвета.

   - Иди к ребенку, покорми его.

   Рев нарастал, и Арва, хоть и не могла его слышать, вся дрожала.

   - Иди покорми ребенка, бестолочь, - раздраженно повторила Ситт-Зубейда.

   Крики на берегу гасли - и вдруг взметнулись с новой силой. Над приоткрытыми воротами и оградой ярко полыхнуло. Арва тоненько взвыла и упятилась в дом.

   От реки донесся явственный запах горелого мяса.

   В комнатах послышались причитания женщин:

   - Всевышни-иииииий! Ты оставил нас, ооооо!..

   Лаонец застонал, уселся поудобнее и принялся разминать намятые запястья.

   - Что за уговор ты заключил с этим язычником? - мрачно поинтересовалась Ситт-Зубейда, отбрасывая в сторону обрывки веревок.

   - Поменяться, - сквозь зубы процедил лаонец. - Он выпускает из перстня своего марида, я ему отдаю Силу. Он чуть не выдоил меня вконец, подлый старый хорек...

   - Что творится на берегу? - хмуро спросила Ситт-Зубейда.

   Зарево медленно затухало, набухая дымной тучей.

   - Марид подрался с аждахаком, - слабым голосом пояснил Якзан и чихнул. - И, естественно, победил.

   - Откуда там взялся аждахак, во имя Милостивого?

   - Из реки...

   - Что?!.. А где Мараджил и ее воины?

   Лаонец поднял на нее большие желтые глаза. Ситт-Зубейда сглотнула.

   Якзан слабо улыбнулся:

   - Змей шел за ней давно. Теперь настал его час. Иногда возмездие настигает вас, смертных, еще в этой жизни. Не стоило госпоже Мараджил отдавать этот приказ...

   Ситт-Зубейда молча поднялась и пошла к воротам, не обращая внимания на жалобные вскрики детей и старой Зайнаб.

   И что же она увидела...

   Над местом, где глаза привычно находили деревянные мостки, клубился дым. Мостки выгорели дотла, словно сухой камыш в поле.

   Осознав, что торчащие повсюду из земли черные обрубки - это не корни и не стебли травы, Ситт-Зубейда перегнулась и извергла из себя съеденное.

   Занавесив рукавом абайи нос и рот, она поплелась обратно. Во рту смердил вкус желчи и рвоты. Вонь горелой человеческой плоти пропитала кожу, одежду и волосы. Из глаз, оказывается, текли слезы.

   Якзан сидел на ступеньках крыльца, все так же растирая кроваво-фиолетовые запястья. Ситт-Зубейда села рядом и запустила пальцы в волосы - оказывается, она выбежала за ворота без покрывала.

   - Где семья рыбака?.. На острове? - вдруг поинтересовалась Зубейда.

   Лаонец молча покивал мокрой облипшей головой.

   - Куда же нам теперь идти... - подивилась в смрадный воздух она.

   - Навстречу халифу, - устало отозвался Якзан.

   - Но... путь лежит мимо столицы... Там же Ибрахим?

   - Ненадолго, - отмахнулся ладонью сумеречник и поплелся к колодцу - напиться.

   - Где Фазлуи?

   Якзан равнодушно отмахнулся - какая, мол, разница, мы его больше не встретим.

   - А что ты видишь в будущем? - с дрожью в голосе спросила Ситт-Зубейда.

   - Оно еще не определено, - мрачно ответил лаонец и отвернулся.

   Бормоча под нос и хихикая, Фазлуи пробирался среди огромного, в три человеческих роста, камыша. Метелки на верхушках тростин шелестели под ветром, словно разговаривали о бегущем у самых корней смертном.

   Наконец, сабеец замедлил шаг, огляделся, подержался за грудь - старость, старость, - и присел на корточки отдышаться.

   Подуспокоившись, старый маг усмехнулся, стряхнул с плеча сумку и выудил запечатанный кувшинчик. А следом - зачем-то - зеркальце. Вскрыв посудинку, Фазлуи опрокинул в нее содержимое стеклянной колбы. Внутри зашипело, зашкворчало - и сабеец расплылся в довольной улыбке. Осторожно взболтал получившуюся жидкость, глубоко вздохнул - и опрокинул в себя. Зажав рот руками, упал ничком, замолотил по земле грязными ступнями. Потом затих. Надолго.

   А затем, дрожащими руками, почему-то не открывая глаз, наощупь обхватил и поднял к лицу зеркальце.

   И посмотрел туда.

   В тусклом металлическом диске отражалось лицо молодого мужчины с черной короткой бородой и черными же курчавыми волосами. Фазлуи поднял к глазам ладонь. На руке его больше не было морщин и пигментных пятен. Сабеец пощупал густые жесткие волосы на макушке и заплакал крупными слезами радости и разрешения от страха смерти:

   - О Син! О бог звезд, владыка судьбы! Хвала тебе, о Син! Я снова молод...

   Он поднялся и разогнулся, как некогда в молодости, - тело беспрекословно слушалось острого, более не замутненного старостью разума. Горячая бодрость, мощный кровоток чувствовались, как всплеск удовольствия и счастья - такие обычно приходят после выкуривания кальяна с отборным гашишем.

   Все еще всхлипывая и вытирая текущие слезами глаза, Фазлуи навьючил на себя ставшую легкой сумку.

   На шорох, донесшийся со спины, он не обернулся.

   А зря.

   Между толстых, членистых стеблей протек светлый дымок и склубился в тучку прямо за затылком мага. Обладающий вторым зрением смертный или сумеречник увидели бы, как марид злорадно скалится - огневушки брезговали человеческим обликом и даже в призрачном мире предпочитали видеться язычком чистого пламени. Но сейчас Яман торжествовал пьяную, нежданную свободу, наслаждался близостью мести - и представал второму зрению одной большой, зубастою пастью. Без глаз. Без носа. Без дыхания.

   Только пастью.

   В предвкушении обладания желанной для всякого алхимика субстанцией маг забыл об одной важной вещи. Отпуская Ямана из на свободу, он запамятовал взять с джинна обещание не вредить бывшему хозяину.

   Своего господина марид ненавидел настолько сильно, что не стал даже размениваться на мучительное убийство. Он просто разинулся пошире - и клацнул зубами на уровне плеч.

   Голова сабейца вспыхнула - разом и быстро. Человек даже не успел крикнуть, задохнувшись в мгновенном адском жаре.

   Тело некоторое время удерживалось на ногах, а потом упало назвничь, плашмя. Халат начал тлеть на плечах, но так и не занялся. Опрокинувшись во влажную, с отпечатками следов-лужиц грязь, черный прогоревший череп скалился в небо закопчеными ровными зубами. В судорожно сжавшихся пальцах все еще блестело зеркальце.

   Марид удовлетворенно заглянул в провалы выжженных глаз, ярко вспыхнул радостью - и улетучился прочь.

   Где-то неподалеку послышался короткий лай лисицы. Звери чувствовали запах смерти и не собирались уступать муравьям и коршунам добычу.

Диар-Бекр, лагерь войск Тарика

   Под деревянным полом террасы качалась вода, с шумом поплескивала о сваи. От мутного, заросшего водорослями ложа реки поднимался густой запах тины.

   Темная глубина начиналась совсем близко от края настила. Над стоячей зеленоватой водой широкого омута слюденисто дрожали стрекозы. Чуть дальше от берега, где Большой Заб начинал течь быстрее, качались лодки - то ли рыбаков, то ли любопытствующих.

   Нерегиль опустил в воду кисть и поболтал пальцами. На ярком солнце поверхность вспыхивала змейками, текла черными извивами. Руки коснулось склизкое и скользкое, протянуло вдоль запястья упругими листиками - водоросль.

   Брезгливо сморщившись, Тарег вытащил руку из воды.

   - Как ладонь? - тихо поинтересовался Имруулькайс.

   - У меня полно времени до конца лета, - прижмурился на бликующую воду нерегиль.

   - Чем больше Силы, тем больше боли, - пробормотал джинн.

   - Там, откуда я родом, рассказывают легенду о русалочке, - усмехнулся Тарег. - Она влюбилась в человека и попросила морскую колдунью изменить ее облик. Ей захотелось обзавестись парой стройных ножек...

   Кот настороженно поднял уши:

   - И?..

   - Русалочка обменяла красивый чешуйчатый хвост на пару приятных смертному глазу конечностей. Но каждый шаг причинял ей невыносимую боль. А люди смотрели и говорили: ах, какая легкая походка! Эта девушка словно не касается земли! А русалке просто было очень больно.

   - Это ты к чему, Полдореа? - мрачно поинтересовался джинн.

   - К тому, что за все, Имру, нужно платить. Два последних года Сила не баловала меня посещениями, и в ту самую ночь я отделывался легкими царапинами. В этот раз, я полагаю, все будет иначе. Однако, я думаю, что Сила стоит болей русалочки.

   - Она заполучила своего смертного?

   - Нет. Он предпочел ей другую, бедняжка зачахла и после смерти превратилась в пену.

   - Тьфу, ну и сказочки у вас рассказывают...

   - А это не сказка, Имруулькайс. Это правда жизни. Ты хотел мне что-то сказать?

   - Затея Меамори удалась. Он здесь, ждет приказа и скребется в двери, как голодная кошка.

   - Зови сюда, пусть не мяучит.

   Меамори но-Нейи обладал отменными манерами, и потому начал кланяться от самого входа на террасу.

   Поглядев на обтянутую шелком спину аураннца, Тарег тоже вспомнил о манерах и благосклонно кивнул:

   - Приблизься.

   Меамори, не поднимаясь с колен, приблизился - примерно на шаг.

   - Не будем затягивать приветственные церемонии, - Тарег почему-то решил, что такие слова помогут быстрее услышать от аураннца новости.

   Возможно, это помогло, потому что всего через несколько поклонов но-Нейи действительно разродился известиями:

   - У нас все получилось, Тарег-сама. Глава охраны привез харим принца Ибрахима прямо к нам в руки. Правда, этот смертный повел себя, как и подобает смертному, - подло и вероломно. Берберский наглец теперь требует отвесить не три, как договаривались, а пять тысяч золотых динаров.

   - Где его подопечные?

   - Наглец их прячет в караван-сарае у Ибрахимова вольноотпущенника. Здесь, в соседнем квартале.

   - Они о чем-либо догадываются?

   - Нет, Тарег-сама. Женщины и дети уверены, что их вскоре вывезут в Хулван.

   - Очень хорошо. Ну что ж, пять тысяч, так пять тысяч. Где он, этот бербер?

   - Пусть Тарег-сама простит этого ничтожного, но есть еще одна новость.

   - Какая? - удивленно поднял бровь нерегиль.

   - Фирман от халифа, - коротко проговорил Меамори и быстро упал лицом на ладони.

   На террасе повисло молчание. В золотистом мареве над омутом хрустально дрожали стрекозы.

   - Вот как... - пробормотал, наконец, Тарег.

   - Гонец ждет в передней, - тихо сказал аураннец. - Говорит, что не может передать грамоту мне в руки.

   - Ага, - потер кончик носа нерегиль.

   - Смотри-ка, наш халиф учится на ошибках, - захихикал джинн и мягко выпрыгнул из корзины.

   Застывший в поклоне Меамори не выдержал и хихикнул тоже.

   Предыдущий фирман застал Тарега на подходе к Мешхеду. Как и ожидалось, в фирмане аль-Мамун строжайше запрещал отклоняться от дороги на столицу и приказывал оставить город зайядитских святынь в покое. Нерегиль об этом узнал после штурма. Ибо перед взятием города Тарег сломал печати на свитке, почтительно его поцеловал - и передал Меамори. Для внимательного чтения про себя. Аураннец, ознакомившись с содержанием халифского приказа, посмотрел на князя и отрицательно покачал головой. После чего бумагу скормили гонцу - правда, из соображений милосердия предварительно отрезали шнур с обломками сургуча, разорвали фирман в клочки и размешали в чашке с вином. Войска сожгли Мешхед дотла - пощадив лишь масджид имама Резы, как теперь называли в этих краях давно почившего Али ар-Рида. Любуясь на пожарище, Тарег почтительнейше - и с наивысшим тщанием выводя буквы - отписал халифу, что его приказ, увы, запоздал.

   Похоже было, что вручение нынешнего фирмана аль-Мамун решил обставить с особыми предосторожностями.

   - Ну-ну... - процедил Тарег, встал и направился к выходу.

   Радостно задрав хвост, джинн заперебирал лапами следом.

   Прошествовав через ряд комнат, нерегиль вышел в самый большой зал на мужской половине и уселся на возвышении. Элбег тут же приказал свернуть карту строений халифского дворца в столице - ас-Сурайя расползалась по склеенной из папирусных листов бумаге бесконечными прямоугольниками и квадратами внутренних дворов, переходов и залов. Покашливая, джунгары быстро растащили с пола кружки, кувшины и стаканы и расселись на коврах вдоль стен. Меамори мягко опустился на циновку у подножия возвышения.

   - Введите гонца, - хрустальным голосом проговорил Тарег.

   Тот протопал в зал с гордо поднятой головой. Аураннец свирепо ощерился - на человеке переливался набивным синим шелком кафтан нишапурского гвардейца. Запыленные сапоги несколько поблекли, но оторочка из золоченой куртубской кожи просматривалась прекрасно. Гремя пряжками роскошной перевязи, парс дотопал до самого возвышения, коротко склонил голову перед Тарегом и протянул свиток с фирманом:

   - Эмир верующих приказал вручить тебе это, о господин.

   Меамори невозмутимо протянул руку к свитку.

   Человек моментально ее отдернул:

   - Эмир верующих приказал: до господина нерегиля фирман не может читать ни человек, ни сумеречник.

   - Отлично, - усмехнулся Тарег и взял покачивающую красным шнуром трубочку халифского послания. - В таком случае, фирман прочтет джинн. Имруулькайс!

   В зале зудели мухи. Со скрипом взломав печать - и не спуская издевательского взгляда с застывшего в ожидании парса - Тарег через плечо бросил коту распустившийся свиток.

   Тот деловито раскатал его лапами и углубился в чтение.

   - Мда, Полдореа, - через некоторое время пошевелил усами джинн. - Не советую.

   Нерегиль приобернулся:

   - Это еще почему?

   - Тут в конце приписка есть, - все так же шевеля белесыми усами, заметил кот. - Где халиф твой обещает, что ежели ты снова учинишь что-либо противоестественное с фирманом, то он... в общем, он в таком разе учинит что-либо противоестественное с тобой.

   - Что-то ты цветисто выражаешься, - пробормотал нерегиль. - Ну-ка, покажи строчку.

   Кот пихнул подушечкой лапы в лист бумаги:

   - Вот.

   - Хм, - прочитав, сказал Тарег. - Никогда не видел, чтобы слова "засуну в жопу" писали с такой каллиграфической точностью.

   Подхватил с ковра письмо и принялся за чтение.

   Закончив, нерегиль смерил парса холодным взглядом:

   - Ну что ж. Передай Абдаллаху, что на этот раз у него получилось выиграть.

   Услышав столь невежливое и неприличное упоминание халифа, гонец сжал зубы, но ограничился лишь кивком.

   - И еще. Передай - раз он, похоже, не помнит. Я - не воюю с женщинами и детьми. Семья Ибрахима аль-Махди не пострадала бы и без этого приказа. Встань вон там и смотри внимательно. Потом расскажешь все, что увидишь, нашему господину.

   И приглашающе кивнул Меамори.

   Повинуясь приказу аураннца, на низкий столик перед возвышением взгромоздили тяжелый на вид деревянный ларец.

   - Бербера сюда, - холодно велел Меамори.

   Глава охраны Ибрахима вошел степенно, поправляя рукава роскошного бурнуса в яркую красную полосу. Увидев ларец, бербер расцвел смуглым лицом и заулыбался:

   - Говорил Луман своему сыну: "Три рода людей узнаются лишь при трех обстоятельствах: не узнать кроткого иначе, чем во гневе, ни доблестного иначе, как на войне, ни друга твоего иначе, как при нужде в нем!". Да благословит Всевышний господина нерегиля - добросердечного, доблестного, явившего племени танджи свою бесценную дружбу! Клянусь матерью, я был бы рад доставить господину нерегилю удовольствие даром, но на мне лежит долг обеспечивать идущих за мной! Как я откажусь от награды, если у танджи туфли дырявые, а?

   И бербер поднял ногу и продемонстрировал алую мягкую туфлю - кстати, совершенно новую на вид. Вокруг стояла тишина, но человек не смутился и нагнулся к ларцу.

   - Здесь пять тысяч динаров, как ты и просил, - сказал Меамори.

   Бербер заулыбался еще шире и откинул крышку ларца.

   В нем аккуратными столбиками лежали связки монет. При виде золота человек задохнулся от радости и склонился в поклоне, прижимая руку к полосатой груди:

   - Да благословит тебя и твое потомство Всевышний, о самийа! Изменник Ибрахим, да пожрут его останки шакалы в пустыне, почуял близящуюся гибель и трусливо велел отправить свой выводок в Хулван! Но танджи всегда были преданны престолу, и передают семью изменника в руки доблестных мужей, служащих эмиру верующих! Отродья подлого Ибрахима заперты в подвале лавки достойного Умара ибн Убейда, да благословит Всевышний его предусмотрительность!

   Тарег молча наклонил голову.

   Меамори тихо приказал:

   - Забирай свои деньги.

   Бербер показал в улыбке зубы, обхватил ларец руками и попытался поднять. Ящик с золотом оказался тяжелым, и человек с изумленным выдохом грохнул ларец обратно на столик.

   - Забирай свои деньги, - с явственной угрозой в голосе проговорил Меамори.

   Бербер растерянно оглянулся. Все молча смотрели на него. Он попытался поднять ларец еще раз - и снова со стуком уронил его.

   - Помогите этому достойному человеку унести его награду, - приказал аураннец.

   Все произошло очень быстро.

   К берберу шагнули, он закричал, его руки крепко обхватили и прижали к боковинам ларца. И мгновенно приколотили ладони к ящику - острыми железными штырями. Стоящий на коленях человек выл от боли, забывая молить о пощаде.

   - Ты предал покровителя, который дал тебе все. Ибрахим аль-Махди был тебе как отец, а ты выдал его семью врагам. Ты хуже пса, - с холодным презрением отчеканил Тарег. - Помогите ему поднять ларец с золотом!

   Бербера рванули на ноги, придерживая ящик в дрожащих руках. С обеих сторон на ковры густо капала кровь, человек тоненько скулил и шатался.

   - Отведите его к реке и бросьте в воду вместе с платой за предательство! - отмахнул рукой нерегиль.

   Когда крики бербера стихли и завершились мощным шлепком о воду, Тарег посмотрел на смертельно бледного парса-гонца.

   - Езжай обратно и расскажи о том, что ты видел.

   Тот молча поклонился и, стараясь держаться прямо, вышел из зала.

   Некоторое время стояла тишина.

   - Невежественный придурок, - подал наконец голос джинн. - Он что, не слышал ни одной страшной истории про Великое Бедствие? Аль-Кариа никогда не оставлял в живых предателей! О чем он думал, этот глупец? Воистину, люди не учатся на ошибках...

   Тарег оперся носом на сложенные ладони:

   - Халиф приказал мне сохранить жизнь принцу Ибрахиму.

   - Что?.. - это выдохнули все - кроме кота, который уже читал фирман.

   Джинн лишь горестно покивал головой, подтверждая неутешительные новости.

   - Где-то под Раккой нашлись сыновья халифа. Господин хранитель ширмы привез их в ставку. Эмир верующих желает отпраздновать это радостное событие и отблагодарить своего бога, совершая деяния милосердия.

   - Это не милосердие, это глупость, - мрачно отозвался Меамори. - Пощадить семью мятежника - поступок благородный, хоть и неосторожный. Но даровать жизнь зачинщику заговора...

   - Джунайд, похоже, так не считает, - пробормотал за спиной у Тарега кот.

   - Что?

   В ответ Имруулькайс наступил двумя лапами на конец свитка, держа его развернутым:

   - Похоже, этот фирман писал лично Кассим аль-Джунайд. Потому что в самом конце, на обороте, есть от него приписка.

   - Какая? - мрачно поинтересовался Тарег.

   - "Не пытайся разминуться с повелением эмира верующих, о князь. Я составил твой гороскоп, и он не обещает ничего хорошего. Остерегайся пролития невинной крови - ты подскользнешься и упадешь, и звук твоего падения будет слышен среди джиннов и людей".

   - Волшебно, - пробормотал нерегиль.

   - А главное, - не выдержал Элбег, - предельно ясно! Что это за высокопарная чушь? С каких это пор мятежники у нас ходят в невинных овечках?!

   - Мне кажется, я знаю, о чем речь, - зло прошипел Меамори.

   - Вазир барида? - мурлыкнул джинн.

   - И Тахир ибн аль-Хусайн, - процедил сумеречник. - Мне сообщают, что уже неделю они находятся в ставке халифа. Загребая жар чужими руками, вазир и парс поют халифу в уши про то, как опасен для престола Тарег-сама!

   И, не сдержавшись, даже стукнул веером о ковер.

   - Тахир убил мою сестру, - зло выговорил Элбег. - Повелитель, позволь мне вырвать сердце этому предателю! Я заткну его грязный рот его же яйцами, и мой отец сможет спокойно умереть, зная, что Юмагас отомщена!

   - В гибели твоей сестры виновна мать халифа, - отсутствующим голосом пробормотал Тарег. - Но ее более нет в живых.

   Все растерянно переглянулись - кроме кота, который снова покивал, подтверждая: да, мол, чистая правда. Госпожа Мараджил покинула сей мир, против обыкновения, не успев никому особо навредить.

   - Похоже, судьбе нравится водить меня по кругу, - задумчиво протянул нерегиль. - Вся моя жизнь - череда повторяющихся событий...

   А потом оглядел притихшее собрание и громко сказал:

   - Мы идем на столицу.

   И уже тише, для самого себя, добавил:

   - Посмотрим, удастся ли великой насмешнице удивить меня чем-нибудь неожиданным.

Мадинат-аль-Заура, дворец халифов, четыре дня спустя

   Пустые комнаты отзывались на звук шагов неприятным эхом - слуги успели растащить даже ковры. Абу-аль-Хайджа вспомнил, что предстало его глазам в зале Мехвар, и поежился. Сокровище из сокровищ, резную золоченую панель над троном - и ту ободрали чьи-то подлые вороватые руки. Потемневший от времени, пыльный алебастр голой стены вызывал отвращение, подобно вывернутым наружу внутренностям. С тронного тахта бегущие евнухи украли парчовую подушку.

   Человек, которого жители столицы прозвали Принц-Дракон, жалко трясся и семенил следом. О некогда огромных размерах принца Ибрахима напоминали лишь многочисленные складки на шее - под простым, подходящим нищему беглецу, полотняным халатом уже не колыхались залежи жира. Легендарная иссиня-черная кожа посерела - халиф-на-час, как его прозвали злые столичные языки, дрожал от страха и пытался цепляться за ножны меча Абу-аль-Хайджи:

   - О Абу Абид, ты же не оставишь меня, ты не оставишь меня подобно этим презренным...

   Бедуин остановился, развернулся и встряхнул скулящего зинджа за плечи:

   - Нет, во имя Всевышнего! Я никогда не оставлю тебя!

   - Куда же нам идти, куда же бежать... - застонал Ибрахим. - Они заложили все двери, заперли все ворота-аааа...

   К сожалению, горе-халиф был прав: дворец забаррикадировали по приказу начальника полиции - ради безопасности принца Ибрахима. Разбегающиеся, растаскивающие утварь и ткани слуги выскальзывали из огромного лабиринта ас-Сурайя, предусмотрительно запирая те двери, что оставались еще открытыми - на всякий случай, вдруг кто погонится, желая отнять золотую курильницу, перламутровый столик или ковер.

   Абу-аль-Хайджа гнал от себя мысли, в которых рассудительность нашептывала: ты тут ни при чем, беги, как все. Зачем ты, ибн Хамдан, вообще пришел сюда? Какая тебе разница, кто сидит на тронном тахте в Золотом дворце? Да и сын твой прислуживает женщине халифа аль-Мамуна - на что тебе сдался этот зиндж-неудачник, халиф-на-час, горе-заговорщик?

   Но он, Абу-аль-Хайджа, не сумел остаться в стороне. Прочитав истошное письмо Ибрахима ("Вазиры, управляющие, Левая гвардия, евнухи - все покинули меня! Спаси меня, о зерцало храбрецов, во имя времен, когда на тебе еще не выступили следы благосостояния, а я дал тебе процветание! Укрой меня в шатрах племени таглиб, и я сумею оправдаться в глазах моего племянника, от которого меня отвратили люди бесчестные, не знающие милости...") - так вот, прочитав строки, обильно смоченные слезами, бедуин опоясался мечом и пошел во дворец.

   Но он не ожидал, что попадет в западню, подобно сверчку в деревянной коробке. Новый Дворец оказался лабиринтом перекрытых коридоров и не отзывающихся на стук дверей, пустых комнат и заложенных кирпичами тупиков. Время от времени бедуин и Ибрахим слышали плеск реки - видимо, где-то рядом тек Тиджр.

   Вдруг откуда-то послышались громкие крики и звон оружия. Принц сел на пол и разрыдался:

   - Я не виноват, я ни в чем не виноват, подлые Амириды обманули меня, оооо...

   Бедуин метнулся вперед по коридору - здесь крики слышались тише, видимо, дворец штурмовали не с этой стороны. За тонкой кирпичной стеной слышалось мерное влажное шлепанье и постукивание - колесо. Водяное колесо, поднимающее воду во дворец, било плицами по реке. Река! Надо выбираться на берег!

   В соседней комнате послышались шорохи и хихиканье. Абу-аль-Хайджа рванул туда - с обнаженным мечом.

   - Стоять, во имя Всевышнего!

   От него порскнули, как тараканы. А прямо перед острием меча застыл жирный евнух. Вглядевшись в студенистое, брыластое лицо, Абу-аль-Хайджа вспомнил прозвище - Круглолицый. Точно, Фаик Круглолицый.

   - Всевышний послал нам тебя, о Фаик! - жалостно заголосил подоспевший Ибрахим. - Скажи нам, во имя Всевышнего и его возлюбленного посланника, что это за крики и каково наше положение?

   Евнух замялся. Абу-аль-Хайджа не отвел меча. Приглядевшись, он увидел у Фаика под рукой пузатый хрустальный кувшин - слуга явно опасался расколотить ценную добычу, оттого и мешкал.

   - Убит начальник полиции, - тоненько просипел евнух. - Джунгары отрубили ему голову, а тело приколотили к деревянному щиту и спустили вниз по реке.

   - Ах! Ах! - принялся задыхаться Ибрахим и, прихватив ладонью сердце, снова попытался осесть на пол.

   - Мне нужен ключ от любых ворот, - жестко сказал бедуин.

   И гаркнул на жмущегося к стене невольника - тот так и не успел свернуть яркий парсидский ковер:

   - Ну-ка, давай сюда свою джуббу!

   И потянул с плеч полосатый бишт - слишком заметный, бело-голубой. Нужно переодеться слугами и бежать через любые открытые двери!

   Раб дрожащими руками протянул грубую шерстяную накидку. И сноровисто, заискивающе улыбаясь, прибрал валявшийся на полу роскошный бишт.

   Где-то в соседних дворах загрохотало, заржали лошади. Грубые голоса орали:

   - Взять их! Приказ Повелителя - мародеров на сук! Всех в петли!!!

   В глазах Фаика метнулся кромешный ужас - и евнух решился. Он отшвырнул кувшин - тот разлетелся мельчайшим градом сверкающих осколков - выхватил меч и срывающимся, петушиным голосом заверещал:

   - В ножи, братья! Схватим подлого изменника! Покончим с врагом нашего истинного господина аль-Мамуна!

   На них тут же бросились. Абу-аль-Хайджа отбивался от неумелых тычков намотанной на руку джуббой. Потом пырнул кого-то в живот, человек захлебнулся в тоненьком визге, и нападавшие обратились в бегство.

   - За ними, отродья шакалов наверняка знают выход! - крикнул бедуин.

   Они побежали следом.

   Выбежав на яркое солнце внутреннего двора, оба на мгновение ослепли.

   Мгновения хватило, чтобы подлые рабы разбежались по саду. Лимонные деревья трепетали широкими кожистыми листьями, желтые плоды свешивашись свозь листву.

   Удары по дереву и грохот падающей взломанной двери заставил Ибрахима вскрикнуть.

   - Назад, в комнаты! - гаркнул Абу-аль-Хайджа.

   Вовремя - цвиркнула и загудела вонзившаяся в створку стрела.

   Захлопнув двери, бедуин приказал:

   - Найди шнур или палку или что еще, о Ибрахим! Мы закроемся в этой комнате!

   Кряхтя и шаркая туфлями, зиндж потрусил исполнять указание.

   Из-за играющей солнечными зайчиками решетки донеслось:

   - Эй ты, трусливый бедуинский говнюк! Твоя мать отдавалась за кусок лепешки, а отец трахал коз!

   Побледнев, Абу-аль-Хайджа медленно отвел ладони от створок.

   - Хамдан? - продолжили издевательски орать из сада. - Кто это? Еще один скотоложец? Эй, бедуин, твой предок был незаконнорожденным ублюдком грязного пастуха и черной необрезанной рабыни!

   Из груди Абу-аль-Хайджи вырвался боевой клич:

   - Клянусь Всевышним, честь моего прародителя не будет запятнана! Хамдан, я не буду убит среди стен! - заорал он и с грохотом выбежал наружу.

   И увидел не Фаика со сворой невольников, а троих человек в кожаных панцирях и круглых шлемах с синей обвязкой - как у каидов Абны. Откуда здесь Абна, успел подивиться бедуин. В следующий миг в грудь, под сосок, ударила стрела. Вторая пробила горло. Третья ударила в бедро, и ноги Абу-аль-Хайджи подломились. Хрипя, он выдрал стрелу и сломал ее.

   Высокий человек в шлеме каида подошел с обнаженным мечом. Свистнуло, бедуин увидел на земле собственную руку с зажатым обломком стрелы - и упал на землю.

   Дрожащий в комнате Ибрахим не видел, как Абу-аль-Хайдже отрезали голову. Зато он увидел Фаика, ей болтающего, - евнух держал трофей за волосы.

   - Вон он! - торжествующе заорал Круглолицый.

   Когда рабы выскочили из комнаты - черную голову с раскрытым ртом и выпученными глазами они насадили на выломанную в решетке двери палку - в саду никого уже не было. Фаик завертелся, пытаясь понять, куда подевались трое воинов, но вокруг лишь безмятежно шелестели лимонные деревья и играло на листьях солнце. А ведь каид дал мудрый совет: "Сделай так, чтобы он вышел! - А как, господин? - Оскорби его предков...".

   Ну что ж, ушли так ушли. В конце концов, не надо будет делить с ними золото. А что за головы изменников дадут много золота, Фаик не сомневался.

   - Вперед, за наградой, о братья! - крикнул он.

   И они, радостно галдя, побежали на крики и звон оружия.

   В этом уголке дворца безмятежно перекликались на деревьях диковинные цветные птицы из южной Ханатты - хлопая радужными крыльями, зеленые, розовые и желтые создания принимались время от времени истошно орать.

   Никакого другого смущающего умы шума до покоев кахраманы не доносилось.

   - Госпожа Кутт-аль-Кулуб, - тихо представил управительницу евнух.

   Та спокойно сидела на подушках. Тихонько позванивали тончайшие золотые кругляши на кайме лицевого покрывала. Черная ткань закрывала черное лицо кахраманы по самые глаза, и золотое шитье казалось чужеродным огнем в царстве ночи.

   - Госпожа, - почтительно прижал руку к сердцу Элбег.

   - Угощайтесь, почтеннейший, - управительница харимов трех последних халифов приветственно наклонила звенящую драгоценностями голову.

   На столике между ними стояли блюда со сластями и чашки с розовой водой.

   - Где Ибрахим? - жестко перешел к делу джунгар.

   Женщина помолчала. Затем ответила:

   - Из Старого дворца его вывел Абу-аль-Хайджа.

   - Повелитель не намерен причинить вреда ни принцу, ни благородному шейху таглиб.

   Кахрамана сморгнула ярко накрашенными - золотыми и синими тенями - веками:

   - Мои люди видели их в Тиковой комнате Дома Лимона. Это в Новом дворце, южные покои, у самой реки.

   - Это, - Элбег вытащил из рукава бумагу, - прощение и охранная грамота-аман для обоих. Мои воины прочесывают дворы и комнаты, но может статься, они найдут принца и шейха слишком поздно...

   В листве хрипло заорала птица, забила крыльями. Золотистые веки кахраманы дрогнули, и она быстро посмотрела за спину джунгару.

   Элбег обернулся.

   Там мялся чернокожий мальчишка - курчавый, в простой белой рубашке.

   - Говори, - холодно приказала женщина, зазвенев браслетами под абайей.

   - Увы нам, - затоптался арапчонок. - Кругломордый Фаик с комнатными хадимами отрезали им головы и сейчас несут их к Павильону Совершенства Хайзуран.

   Из-под черной ткани показалась черная же тонкая рука с кроваво-красными ногтями.

   Браслет сверкнул в воздухе и упал в траву у босых ног мальчика.

   Большие темные глаза на закрытом покрывалом лице закрылись и открылись, как крылья бабочки.

   Джунгар пробормотал:

   - Проклятье...

   - Убийцы благородных мужей будут распяты на стенах, - спокойно проговорила госпожа Кутт-аль-Кулуб. - Тела принца и шейха таглиб воссоединятся с нечестиво отнятыми головами и вечером будут погребены на дворцовом кладбище среди достойных. Передайте нашему господину аль-Мамуну, что ас-Сурайя будет готова к встрече владыки и большому приему через неделю. Нам придется отмыть много полов и стен и приобрести много невольников, невольниц, утвари и ковров. Средства для покупки мы изыщем, пусть наш господин спокойно наслаждается плодами изобилия и благоденствия. Йан-нат-аль-Ариф последние месяцы стоял заброшенный, и мы не успеем приготовить тамошние покои. Да буду я жертвой за халифа аль-Мамуна! Для Великой госпожи и ее драгоценных сыновей я велю убрать Райский дворец.

   И кахрамана склонилась в церемонном, выверенном во всех движениях поклоне.

   Из разбитых лавок тянулись на грязь мостовых длинные цветные нитки. Пряжу выволакивали, не чинясь, и она наматывалась на столбы галарей, взметывалась порывами ветра на изломанных лотках, трепалась с балконов.

   Тарег сидел на грязных, заваленных сине-зелеными, истоптанными нитями ступенях под резным портиком. Покосившиеся двери у него спиной хлопали и скрипели под ветром.

   Над рыночной площадью горел под солнцем ослепительный бюрюзовый купол дворца.

   - Элбег к тебе, Сейид, - почтительно зашептали под руку.

   Джунгар не стал размениваться на пустые слова:

   - Я опоздал, Повелитель. Их убили.

   - Кто? - отсутствующим голосом спросил нерегиль.

   - Евнухи перед казнью скулили, что лишь отрезали головы трупам. А убили - из луков расстреляли - какие-то непонятные ребята в цветах Абны.

   - Какая Абна... - пробормотал из-за спины Меамори. - Они все с халифом, стоят лагерем в Садре в двух днях пути отсюда...

   - Сдается мне, Повелитель, - очень мрачно сказал Элбег, - что никакая это не Абна, а вовсе даже и подосланные убийцы. Я опасаюсь, Сейид, что тебя подставили. И я даже знаю, кто.

   - В ставку халифа я поеду один, - устало проговорил нерегиль. - Будьте готовы убраться с глаз долой при любом тревожном сигнале. В степи вас искать никто не будет, а преследовать тумен - себе дороже.

   - Благодарим, Повелитель, - слились в хор сумеречные и джунгарские голоса.

Садр, ставка халифа

   На рыжеватом, обложенном облупившимися изразцами куполе соседней масджид дрались сороки. Карканье и хлопанье крыльев вывело, наконец, из себя хаджиба, и тот с туфлей в руке побежал за охраной - пусть посбивают стрекочущих тварей стрелами, да что ж это творится, птицы беседуют, а люди сидят с закрытыми ртами и болью меж глаз от непотребного шума.

   В затененном пальмами дворике приятно холодало. Опрокинутое отражение колонн, арок и зеленых листьев разбивала капающая в пруд вода. Здешний фонтан оказался странным, аль-Мамун таких еще не видел: из резного, многолистного рельефа на стене точилась по капле вода - плюх... плюх...

   - Шейх ждет у края занавеса, - шепнула управительница.

   Шаадийа глядела настороженно - не знала, чего ждать.

   Болтающая в пруду рукой Нум надула губы и с треском распустила веер. Злится.

   Аль-Мамун прекрасно помнил их утренний спор.

   Нум кричала и топала ногами:

   - А если бы ты не выжил?

   - Но я жив, благодаря ему!

   - Ты слышал, что он сказал в Куфе?! Про теорию множеств, да помилует меня Всевышний! Ты умрешь, а он отрежет мне и мальчикам головы!

   - Что ты несешь, Нум?! Не он ли спас жизни госпожи Музны и ее детей? Их убили бы обнаглевшие рабы во дворце!

   - Да, как и Ибрахима!

   - Он опоздал!

   - Как в Мешхеде?! Он наглеет с каждым днем!..

   Все это уже было, случалось.

   Только тогда наказать нерегиля требовали совсем другие люди с другими именами. А Абу-аль-Хайр ибн Сакиб оправдывал и норов, и непокорство Тарика.

   Теперь вазир барида требует усыпить - "страшную тварь, аль-Кариа, Бедствие из Бедствий"... А Нум поддерживает начальника тайной стражи: "Страшно было бы подумать, что могло случиться с Шаайдийей и остальными, если бы не помощь господина ибн Сакиба! Он спас их от твоей жуткой матери, Абдаллах, а ты!.. Ты, я уверена, снова бы спустил ей все с рук! Как тогда, с отравленной одеждой! Тебе нет дела даже до твоих сыновей, а она их чуть не убила! Арва до сих пор плачет, остановиться не может! У тебя нет сердца!".

   После таких слов Нум обычно приступала к плачу и битью посуды.

   И да, конечно, берберов оклеветали - как всегда. "Танджи! У вас всегда виноваты берберы! Танджи - доблестные, благородные воины! Как смеет эта сумеречная тварь издеваться над берберами! Унижающий бербера унижает твою жену, Абдаллах, а тебе и дела нет!".

   Нум топала ногами и орала так, что своды тряслись. Сразу по прибытии женщин в ставку аль-Мамун - на радостях, а как же! - приказал сделать запись об ее освобождении и позвать кади для заключения брака. С тех пор Нум как подменили. Крики, скандалы, требования... Денег, должностей для родственников, опалы для неугодных - всего не перечислишь.

   - Нум? - окликнул он сердитую женщину с поджатыми губами.

   Эта беременность ей не шла. Лицо отекло, появился второй подбородок. Шагала Нум тоже тяжело, то и дело хватаясь за спину - хотя, поди ж ты, и трех месяцев сроку еще не исполнилось.

   - Иди за занавеску. А лучше иди сразу к себе.

   Женщина встала и отшвырнула веер. И гордо пошлепала босыми ногами в комнаты. Шаадийа виновато похлопала глазками и засеменила за хозяйкой.

   Аль-Мамун удержал ее за пестрый рукав и прошептал:

   - Сегодня ночью ты придешь ко мне снова, о девушка.

   Кахрамана просияла, но тут же приняла серьезный вид - узнав о благосклонности мужа, Нум сжила бы ее со свету. Надо будет переселить девчонку в отдельный дом. А то мало ли что... не зря рассказывают, что дядя, халиф аль-Хади, помер от отравленной груши, которую рабыня несла для соперницы.

   Как бы тут пригодился совет госпожи Зубейды... Но увы, она попросила отпустить ее прочь от двора. Поговаривали, что Ситт-Зубейда отправится в хадж этой осенью. Жаль, жаль...

   - Джунайд! - без церемоний крикнул аль-Мамун. - Входи, о шейх!

   И понял, как истосковался по простоте и ясности военного похода. Вот враг, вот друг. Перепуганная, покорная Нум, ластящаяся к руке... Мда, теперь все гораздо сложнее...

   Меж тем, суфий, как кошка, подкрался поближе. В открытую рассматривать посетителя не годилось, так что аль-Мамун кидал любопытные взгляды украдкой.

   Что ж, теперь он ясно видел: в облике шейха не осталось ничего человеческого. Даже кожа утратила кофейную ашшаритскую смуглость и стала оливковой - а может, так казалось из-за отсвета солнца на зелени пальмы.

   - Наставь меня, о шейх, - без обиняков попросил халиф.

   - Какую притчу рассказать моему господину? - почтительно осведомился Джунайд.

   - Расскажи то, что считаешь нужным, о шейх, - почтительно сказал аль-Мамун.

   Джунайд прищурил свои кошачьи глаза:

   - Я расскажу тебе притчу о собаке и суфии, о повелитель. Вот она:

   "Однажды к суфию подошла собака и некоторое время шла с ним рядом, деля дорогу. Суфию надоело ее соседство, он поднял палку и ударил собаку несколько раз. Та оскорбилась и отправилась с жалобой к царю Дауду ибн Абдаллаху. Собака пала царю в ноги и сказала: "Я защищала этого человека от диких зверей, а он обошелся со мной так жестоко!". Царь рассердился и, призвав к себе суфия, сказал:

   - Как ты мог так жестоко поступить с бессловесной тварью!

   В оправдание суфий сказал:

   - Я тут ни при чем. Собака сама во всем виновата - она запачкала мою одежду! И потом, что сказали бы люди, увидев меня рядом с нечистым животным!

   Но собака все равно считала себя несправедливо обиженной. Тогда несравненный царь сказал так:

   - Возьми от меня возмещение за жестокий поступок этого человека!

   Собака ответила:

   - О мудрый и великий! Увидев этого человека в одежде суфия, я подумала, что он не причинит мне вреда. Если бы я увидела его в обычной одежде, разумеется, я постаралась бы держаться от него подальше. Моя единственная вина состоит в том, что я полагала внешний вид служителя истины залогом своей безопасности. Если ты желаешь наказать его, отбери у него одеяние избранных. Лиши его права носить хирку человека праведности".

   Некоторое время помолчав, аль-Мамун сказал:

   - Я вижу, судьба Тарика беспокоит тебя, о шейх. Ну что ж, не буду скрывать. Многие склонны толковать твою притчу так: пес всегда возвращается к своей блевотине.

   - У притчи другой смысл, мой повелитель.

   В молочные, белесые, совершенно нечеловеческие глаза трудно было смотреть долго, и аль-Мамун сморгнул.

   - Какой же, о шейх?

   - Ошибочно всякий раз думать, что человек лучше собаки.

   Халиф долго молчал.

   И наконец сказал:

   - У меня другое мнение.

   И тихо добавил:

   - Если благоденствие покинет человека, от него отвернутся друзья и родные. А собака останется. Так что думать, что человек лучше собаки, - ошибочно в целом. Тарик - единственный, чью преданность не должен удостоверять мой хранитель ширмы. Кстати, где нерегиль? Ты ведь привел его, правда?

   В ответ Джунайд тонко улыбнулся.

   - Я чувствую его присутствие, как щетину одежной щетки на ладони, - твердо сказал аль-Мамун. - Причем поблизости.

   - Ты чувствуешь в ладони нить Клятвы, - кивнул шейх и обернулся.

   Нерегиль втек в комнату и как-то разом оказался перед халифом.

   - Сейчас-то ты мне кланяешься! - не сумел сдержаться аль-Мамун, глядя на покорно распластавшегося на ковре Тарика. - Сволочь, что ты сделал с городом Мученика?!

   Нерегиль мгновенно вытек из поклона и спокойно ответил:

   - Я уничтожил осиное гнездо. Теперь у Мешхеда будет возможность стать городом. А не рассадником мятежа и смуты.

   Аль-Мамун лишь досадливо отмахнулся - да и глупо жалеть о прошлом, начертал калам как судил Всевышний.

   - Как так вышло, что они погибли? - мрачно спросил он.

   Тарик, против ожидания, вдруг сник:

   - Сказать по правде, Абдаллах, за жизнь Ибрахима я бы не дал и медной монетки. На твоем месте я бы не стал щадить жизнь человека, предавшего тебя дважды.

   - Это не твое дело.

   - А вот Абу-аль-Хайджу я убивать не хотел. Он был благородный и порядочный человек, мне жаль, что так вышло...

   - Мне тоже, - пробормотал аль-Мамун. - Да будет доволен им Всевышний. Нужно будет назначить его семье выплаты...

   В голове мелькнуло: а ведь Нум во время похода прислуживал мальчишка, о котором, вроде как, поговаривали, что это младший сын ибн Хамдана... Надо бы расспросить жену, при ней ли он еще...

   - Впрочем, - встрепенулся халиф, выныривая из размышлений, - меня больше беспокоит другое. История аш-Шарийя ходит кругами: пора благоденствия, мятеж неблагодарных, кровь на улицах... Хотел бы я разорвать эту цепь событий, она представляется мне порочной. Все уляжется, и я пойду в хадж.

   В тишине слышалось, как падают в пруд капли из фонтана - плюх, плюх...

   - Абдаллах... - вдруг начал говорить Тарик.

   Халиф предупреждающе поднял руку:

   - Оставим это. Я все понял, и ни в чем тебя не виню. Жди меня в столице. Я торжественно вступлю в Мадинат-аль-Заура. По улицам провезут пленных карматских вождей - пусть все жители видят, что секта еретиков истреблена. Ты встретишь меня у ворот дворца халифов во главе военачальников. На большом приеме я хочу наградить тебя у всех на глазах. Чтобы ни один грязный рот не смог сказать, что ты в опале, Тарик.

   Нерегиль молча склонился в благодарном поклоне.

   Аль-Мамун кивнул сам себе и продолжил:

   - Джунайд, от моего имени напишешь вазиру барида: "Спросили одного мудреца: "Кто из людей в наихудшем положении?". И он отвечал: "Тот, в ком страсть одолела мужество и чьи помыслы удалились в высоты, так что его знания расширились, а оправдания уменьшились". Тахиру отправишь записку с бейтом великого Имруулькайса: "И меньше других людей мне нужен назойливый, Что мнит всех заблудшими, не зная и сам пути".

   - Да, мой господин, - улыбнулся суфий.

   Тарик настороженно пошевелил ушами:

   - Опыт говорит мне, что в переводе с вежливого ашшари это означает "заткнись, или следующую записку я засуну тебе в жопу?", да, Абдаллах?

   - Примерно, - усмехнулся халиф. - Что, понравился тебе последний фирман?

   - Ты бы мог и мне написать что-нибудь изысканно стихотворное, - процедил нерегиль.

   В ответ аль-Мамун лишь фыркнул, встал и с наслаждением потянулся.

   - Жди меня в столице, Тарик.

   Что-то он забыл сказать или сделать. Что-то забыл.

   Ну да ладно, подумал Абдаллах. Еще успеется. Все еще впереди. Вот, к примеру, ночь с этой девочкой, Шаадийей...

Мадинат-аль-Заура, неделя спустя, ночь перед большим приемом

   Счастливые вопли джинна неслись над Длинным прудом. Имруулькайс, конечно, пел, но выходило не очень мелодично. Развалясь на спине и размахивая передней лапой, пьяный кот орал во всю глотку:

   - И сно-оооова до-оооождь! Опя-аааать, стекая с кры-ыыыш, ты моното-ооонно каплями стучи-иииишь!..

   Сидевший над поющим котом Тарег не выдержал и накрыл того корзиной. Разъяренный Имруулькайс выскочил из-под нее с выпущенными когтями и оскаленной пастью:

   - Ты что?!

   Отвалившаяся плетенка сбила с террасы в сад чашку с вином. Кот чихнул и принялся как ни в чем не бывало вылизывать винный след на мраморе. Тарег протянул руку к кустами петуний, сорвал пурпурный, с синими прожилками цветок и принялся высасывать сладкий сок из острого кончика.

   - Нет, в самом деле, что за кислая рожа, а, Полдореа?

   Нерегиль не ответил и потянулся за другим цветком.

   - Нет, а правда, что халиф процитировал мои стихи? - радостно уселся на задницу джинн. - Вот что значит - отменный вкус! И образованность! Ее сразу видно в приличном человеке! Знаешь, какие строки там идут далее? Вот, я тебе прочитаю:

   - А? Красота!

   Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел:

   - Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты - ты вообще не поэт! Разве поэт может написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом аль-Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки:

   - Полдореа, ты хоть знаешь значение слова "шаир"? Ты, небось, думаешь, что это то же самое, что поэт?

   - Это значит "болтун", - равнодушно откликнулся Тарег и прикусил еще одну петунью.

   - А что значит, во имя священного огня, "время оглохло"?! - не сдавался кот. - Что это за выражение, о Хварна? Да еще и - "ослепло"?! А дальше? Ты только послушай себя дальше!

   Джинн вскинул хвост и мявкнул:

   - Кто это "она"? Возлюбленная? Тогда почему она возникает непонятно откуда в стихах ни о чем?!

   Тарег вздохнул и молча налил вина в новую чашку.

   Джинн все не унимался:

   - Нет, а финал? Разве это финал?!

   - Тьфу, - подвел итог Имруулькайс и гордо сел. - Я же говорю - говно, а не стихи.

   Тарег не выдержал и снова надел на него корзину.

   Джинн выбрался из-под не сразу, и в задумчивом настроении.

   - Слышь, Полдореа. Я ж переживаю за тебя, кокосина. Так почему морда-то у тебя кислая?

   Помолчав, нерегиль вдруг сказал:

   - У тебя хорошие стихи, Имру. Мне кажется, что я взялся за дело и где-то заблудился.

   - Эй, - кот подошел совсем близко и задрал усатую морду. - Ты все сделал правильно. Все это знают. Даже твой халиф.

   Тарег встал и прислонился к тоненькой колонне арки. За розовыми кустами перекидывались струями фонтаны Длинного пруда. В воздухе плыл аромат цветов, тренькала вода.

   - Женщина моя плачет, Имру. Я говорю ей, что скоро вернусь - а она плачет. Говорит, ее мучают нехорошие предчувствия...

   - Женщина, - снисходительно мурлыкнул кот. - Ей простительно. Она просто скучает.

   А потом осторожно спросил:

   - Джунайд... не составлял нового гороскопа?

   В ответ Тарег лишь дернул плечом:

   - Гороскоп? О чем ты, Имру... И прежний-то был невразумителен и глуп. "Остерегайся подскользнуться на невинной крови"... О боги, да я ее пролил столько, что могу в ней плавать. Подскользнуться, подумать только...

   Кот подошел, выгнул спину и потерся о колени:

   - Завтра. Завтра большой прием. А потом...

   - Я хотел попросить Абдаллаха отпустить меня... в замок Сов. Разрешить уехать в тот же вечер. Но не успел. Он приказал ждать его в столице...

   Джинн весь встопорщился:

   - Да ты чего, кокосина! Вот это было бы недостойной слабостью! Завтра ты пройдешь мимо всех этих баранов в калансувах и каждому плюнешь в бритый затылок! Чтоб знали, с кем имеют дело, шакальи дети! И боялись не то что слово поперек сказать - пёрнуть чтоб боялись!

   - Д-да... - пробормотал Тарег.

   Повертел в руках чашку. И вдруг швырнул ее далеко-далеко в темень. Откуда-то издалека раздался жалобный звон меди о плиты дорожки.

   Тоненько звенели фонтаны. В пруду отражалась молочная река Соломенного пути и редкие облака. На город опускалась темная ночь.

следующий день, утро

   Крики и гул толпы бились в ушах, как морской прибой. Марваз, сопя под двойной кольчугой, поправил обвязку на шлеме. Пекло, несмотря на ранний час. Головной платок уже весь вымок, с него неприятно подтекало за шиворот.

   И, тем не менее, ятрибец довольно улыбался - победа! И какая! Да и кошмары отступили - ничего плохого больше не снилось. Хорошо! Лекарь сказал, что здоровье идет на поправку, скоро можно будет даже настойки не пить - ну, раз ничего больше не мерещится и не снится. Хорошо!..

   Марваз улыбнулся яркому небу и празничной круговерти вокруг.

   Конный каид бестолково рысил вдоль строя - гвардейцы отжимали толпу от середины улицы. За спиной Марваза толкались, орали, пихались локтями, грызли семечки, кидались косточками, вопили, проклинали, славили Всевышнего, проливали с балконов воду с патокой и вино, облитые правоверные из не столь удачливых - место у окна и на балконе вдоль улиц, по которым следовал бы халиф стоило не меньше пятнадцати динаров - возмущенно галдели, в воздух летели лепестки роз, семечки, зерна и косточки - иногда персиковые. Стоявшего сзади Рафика такая - здоровая, что твой снаряд для камнемета - вдарила как раз по затылку, так шлем звенел куда как долго, и все слушали, как Рафик поносит персикоеда и его сестер, и мать, и родню.

   Изразцы огромных ворот Золотого дворца нестерпимо горели на солнце, бирюза купола ослепительно пылала - как в полдень. Марваз то и дело смигивал - блики и солнечные зайчики скакали по верхушкам шлемов и остриям копий. Место в оцеплении доставалось по жребию - и Марвазу не повезло, ох не повезло, стоял он у самых ворот, в самом конце пути роскошной процессии. Каиду Хунайну с ханаттани, кстати, выпало куда как более удачное - у самых Речных ворот, да. А ятрибцу приходилось довольствоваться криками рассказчиков, проталкивавшихся через плотную толпу с медным тазом в поднятых руках: бросайте монеты, правоверные, бросайте монеты, слушайте, слушайте!

   ...Халиф аль-Мамун, да продлит его дни Всевышний, вступил в город!

   Толпа отозвалась восторженным ревом, в тазы заколотили медяшки.

   ...Предводителя карматов везут на слоне, на сиденье в два с половиной локтя высотой! Начальники его отрядов сидят на верблюдах, связанные по рукам и ногам, в шелковых халатах и бурнусах, обшитых мехом! На головах у них колпаки с бубенчиками!

   А вот на связанного аль-Джилани Марваз бы поглядел. Говорили, у кармата на щеке огромная бородавка, поросшая черным волосом...

   Люди орали в тысячу глоток, живо обсуждая, какой казни подвергнут нечестивых еретиков. На базарной площади в квартале аль-Карх и впрямь воздвигли помост в десять локтей высоты - еще несколько дней назад стучали молотки на весь город...

   ...Несравненны верблюды, прекрасны, как амбра, носилки, в которых едут Великая госпожа и наследники трона! Да славится умм-аль-валад, мать сыновей халифа!

   В воздух снова полетели лепестки - и пронзительные вибрирующие крики женщин. Судачили, что у эмира верующих новая любимая невольница, а госпожа в тягости и с каждым днем становится все круче нравом - вон как она настояла на казни всех Амиридов, только головы, руки и ноги летели с того помоста, небось доски еще от крови не высохли! А теперь - новое зрелище, гибель подлых еретиков-карматов!

   Карабкающееся в зенит солнце пекло все сильнее.

   Марваз покосился на ожидающих у ворот нерегиля со свитой. Вот кому жарко - в придворном-то черном. Тарик то и дело утирал лоб то платком, то рукавом дворцового кафтана-дурра'а. А ведь под кафтаном еще две рубашки - так положено по уставу. Сиглави покорно опустил морду к заваленной сором земле. Вон, точно, Тарик просит сменить ему платок на сухой - а и правда, вся голова мокрая, он же не правоверный, ни куфии, ни тюрбана не носит... Любой другой сознание бы потерял на такой жаре - а ему хоть бы что, впрочем, а что удивительного, главнокомандующий - не человек, сумеречники гораздо нас, смертных, выносливее... Снова лоб вытирает, острый солнечный зайчик отскакивает от широкого золотого браслета, от положенной по придворному этикету толстой золотой гривны на шее...

   Какай-то шутник на балконе напротив поймал зайчик в зеркальце и принялся пускать его во все стороны. Марвазу пару раз попало в глаз, да так, что глаз заслезился. А люди смеялись, кричали, размахивали руками и скандировали:

   - Меч Прес-то-ла! Меч Прес-то-ла!..

   Зайчик прыгнул в лицо Тарику, нерегиль вскинул руку и засмеялся.

   - Слава Знамени Победы! Та-рик! Та-рик!..

   Толпа захлебывалась восторженными криками, метались с лица на лицо ослепительные блики. Нерегиль, улыбаясь, отбивался ладонью от настырно лезущих в глаза, скачущих от зеркал лучиков.

   На какой-то момент Марваз снова ослеп и не сразу понял, что справа творится нечто требующее внимания.

   - Пустите! Пустите меня к господину нерегилю! - надрывался над общим криком юношеский голос.

   Парнишка в черно-белой куфии отчаянно колотил кулаками в щиты развернувшихся к нему гвардейцев.

   - Пустите! Я - Абид, сын Абу-аль-Хайджи ибн Хамдана!

   В ливне лепестков и сыплющихся зерен Марваз увидел - нос у юноши перебит, словно по лицу кто-то давно ударил палкой или плетью.

   Тарик, похоже, тоже услышал крики, досадливо отмахнулся от зеркальных озорников и, морщась, всмотрелся в потасовку у оцепления. И, видимо, парня узнал. Потому что разом изменился в лице и махнул широким черным рукавом - пропустить, мол.

   Куфанцы переглянулись и раздвинули щиты. Мальчишка, шипя и обдирая бока, пролез мимо них и быстро пошел к командующему.

   Нерегиль спрыгнул с коня. Какой-то настырный шутник все не отводил зеркальца, Тарика слепил солнечный луч, все восторженно вопили, славя благородство Абу-аль-Хайджи, нерегиля, халифа... Тарик, недовольно, досадливо скалясь, закрывался рукавом и явно ничего не видел, полностью ослепленной скачущей световой круговертью и мешаниной.

   Еще один длинно вспыхнувший блик Марваз не сразу опознал, как нож. А когда понял, было уже поздно. Абид ибн Хамдан, сын героя Абу-аль-Хайджи, размахнулся и всадил Тарику нож прямо под ребра. Такой удар наверняка доставал до сердца.

   Нерегиль мгновенно осел на руки телохранителям, бессильно свесив голову. В Абида вонзилось сразу несколько копий, два из них пробили тело юноши насквозь. Трепыхаясь на древках, тот успел хрипло крикнуть:

   - Мщу за бесславную гибель моего отца, ты, подлый нелюдь!..

   В воздухе кружились розовые лепестки. Люди разевали рты, размахивали руками. Черный кафтан на груди нерегиля влажно блестел, тело парнишки стряхнули на землю, сиглави держали за узду, не давая вздыбиться.

   Лишь обретя снова способность кричать, Марваз заорал - и понял, что ни одного солнечного зайчика по толпе больше не скачет. Вокруг окровавленного тела нерегиля хлопотали.

   Новая волна криков приветствовала появление кавалькады всадников - хаджиб на муле держал, как и полагается, кобылу халифа под уздцы.

   Запрокинувшего голову Тарика спешно утаскивали в ворота, тело мальчишки за ноги сволокли в сторону, невесть откуда выскочившие метельщики мгновенно замели следы крови на земле. В стороны полетели зерна, монетки и мелкие камушки.

   Один из них показался Марвазу странным - ярко-зеленым и блестящим. Быстро посмотрев в сторону близящейся процессии - рев бугов уже грозил перекрыть крики толпы - гвардеец сунул копье соседу и нагнулся за камушком. Принимая древко обратно, заглянул в ладонь - ух ты, не зря нагибался. Яшма. Фигурка барса - свернувшегося, с глазами-дырочками, на золотой красивой цепочке. Ишь ты, сумеречная, наверняка, работа.

   Люди судачили - вот она, воля Всевышнего, и самый малый зверек не волен в своей жизни, и даже могущественный сановник не может быть уверен в следующем дне... А что ему сделается, басил кто-то осведомленный, печать на лоб хлопнут, да и отвезут к джиннам, как семьдесят лет назад дело было... Да не семьдесят, азартно спорил кто-то еще более умный, уж больше поди, а так, да, запечатают лоб сигилой и свезут на Мухсин, туда ему и дорога, пожалуй, такое уж чудище...

   Марваз хотел было развернуться и дать говоруну по сопатке, но перед строем затопала гнедая коняга каида, а за ней налетели мухи:

   - Стро-ооой! Де-еержать!

   - Копья к приветствию эмира верующих - го-оооотовь!

   Марваз вытянулся в струнку и отставил копье - р-раз! Строй грохнул щитами, смыкаясь.

   - Жители Мадинат-аль-Заура приветствуют халифа аль-Мамуна! Долгих лет жизни эмиру верующих, да благословит Всевышний его и его потомство!

   Со звоном и лязгом мимо рысила свита, кони кусали мундштуки, пританцовывая.

   Подняв глаза, Марваз вдруг заметил, как скакнул по толпе солнечный зайчик. Снова?.. Приглядевшись, увидел на балконе дома напротив бритого человека с сомиными усами, в сером простом халате невольника. Как раб мог оказаться на дорогущем месте у самых ворот дворца? Человек спокойно запеленывал в тряпицу зеркало, неспешно прятал его в рукав. Из комнат, видно, позвали, и невольник шагнул внутрь дома. Марваз с удивлением обнаружил, что на балкончике совсем никого не осталось - странно, ведь еще даже карматов не провезли, а как же слон с аль-Джилани?..

   Но тут на улицу вступила серая хоботная громада, и все лишние вопросы мгновенно улетучились из головы ятрибца. Он смотрел на слона, на качающееся на высоте громадной спины деревянное седалище с высокой спинкой, на мотающегося на верхотуре жалкого, связанного человека - и радостно вопил, благодаря Всевышнего за победу над врагами.

   Поэтому Марваз не заметил, как из комнаты на балкон вышел человек в простом сером халате-рида, облокотился на перила и посмотрел - почему-то не на слона, и не на звенящих колокольчиками пленников на верблюдах - а на присыпанное песком место у ворот, где только что всадили нож в сердце Тарику.

   Впрочем, Марваз навряд ли бы узнал в этом человеке начальника тайной стражи.

   А Абу-аль-Хайр ибн Сакиб смотрел, вертел в руках зеркальце - и радостно, спокойно улыбался.

   На сегодня все его дела завершились - и завершились совершеннейшей победой и торжеством задуманного. Вазир барида смотрел в круговерть розовых лепестков и про себя возносил хвалу Всевышнему - за то, что его замысел полностью удался.

   В небе скользили облака, и обморочная голубизна не омрачалась ни единой тучкой.

Конец

   Продолжение цикла "Страж Престола" следует в романе "Лев Исбильи"