окрестности Нахля, незадолго до этого

   Уже почти стемнело, в расселинах скал легла чернильная тьма - и тут женщина увидела то, что искала.

   Растрепанный веер пальмового листа, покачивающийся за ближайшей каменной грядой. Ветер ударил сильнее, и над увалом взметнулись еще пальмовые листья - много листьев. Словно там стояла не одна пальма.

   Впрочем, женщина знала, сколько там было пальм. Три.

   Закатное небо затянуло красноватой перистой дымкой. Черные листья-пальцы снова призывно взмахнули из-за неровного скального гребня.

   Женщина сглотнула. И, зябко обхватив себя за плечи, пошла вперед.

   Туда, где ее ждала Хозяйка Трех Пальм, Великая Узза.

   Перед тем, как свернуть за скалу, она приказала черному рабу:

   - Жди здесь, Залим.

   Тот равнодушно кивнул и сел на корточки. Массивные челюсти размеренно двигались - зиндж жевал гашиш. В стеклянных глазах не отражалось ни единой мысли.

   В стремительно густеющих сумерках женщина несколько раз споткнулась, и потому к одиноко торчащим среди камней пальмам подошла, глядя в землю - высматривала камни.

   И боялась поднять глаза.

   Ветер гонял по слоистым плитам холодный крупный песок. И развевал мочало на ребристых, толстых стволах деревьев. Листья шуршали сухо и тревожно.

   Стволы пальм прорастали прямо из камня, раздвигая скальное основание гряды трещинами. Конечно, так не бывает. Пальмы не растут на камнях. И даже в ночной пустыне не дерет такой ледяной, до дрожи в коленях холод.

   Дойдя до деревьев, женщина упала на колени перед средней пальмой. И уперлась лбом в острые края срезанных листьев.

   - Меня зовут Рабаб, - тихо сказала она.

   Не отнимая головы от ствола, вынула из-за пазухи узелок с лепешкой и финиками. Весь запас провизии.

   - Больше у меня ничего нет, Всемогущая. Я пыталась продать раба - но торговец не взял. Сказал, иди отсюда, не будет тебе здесь прибыли, о дочь Шамты. Вот хлеб и финики. Это все, что я могу принести тебе, Уззайян.

   И Рабаб часто задышала, завсхлипывала - и, не сумев сдержаться, разрыдалась - отчаянно, до соплей и икоты.

   Высморкавшись, она подняла глаза и больше не увидела деревьев. Камни лежали перед ней голым, уходящим в долину столом. Ветер отдувал край платка с жалким приношением.

   - Ах... - горестно выдохнула Рабаб.

   Значит, Узза раздумала являться. Не пришла. Не вняла. Конечно. Зачем Уззе ее лепешка. В старые времена Богине приводили верблюдов.

   - Поднимись, дочка! - ласково сказал женский голос из-за спины.

   Рабаб медленно обернулась.

   Высокая женщина отвела от лица край черного платка. И улыбнулась:

   - Мне и впрямь не нужна твоя лепешка, о Рабаб. Да и финики оставь себе, дочка, - не ем я фиников.

   Сглотнув, ашшаритка медленно поднялась на ноги. Колени ощутимо дрожали, ноги подгибались.

   Перед ней стояла самая обычная женщина в глухой черной абайе. Вот только Рабаб едва ли доставала ей до плеча.

   - Что случилось, дочка? - полные темные губы богини снова изогнулись в приветливой улыбке.

   - Матушку убили, все имущество покрали, - мертвым голосом ответила Рабаб, и по лицу холодными ручейками потекли слезы.

   - Кто? - тихо, но очень внятно спросила богиня.

   - Сыновья Дарима, - всхлипнула в ответ женщина. - Мы из племени манасир, наша семья исстари кочевала у подножия горы, и мы всегда приносили тебе...

   - Я помню, - мягко прервала ее Узза. - Так что с сыновьями Дарима?

   - Они из бану килаб, - снова всхлипнула бедуинка. - Каждую весну нападали на нас - подлые псы, отродья блохастой суки... Знали, что отец давно в земле!

   И, вдруг разъярясь, Рабаб поведала всю историю - как оно все случилось и как она, дочь Шамты, дочери Даххака, дошла до такой жизни:

   - А матушка брала с собой сорок свирепых рабов и выезжала в поле, и сражалась с отродьями Дарима копьем и дротиком! И всегда отгоняла воров и грабителей!

   - Я знаю, - медленно кивнула богиня. - Шамта - из благородных женщин, с крепкой рукой и отважным сердцем. Госпожа многих шатров, щедрая и великодушная. Я покровительствовала ей и ее матери, и матери ее матери.

   - Вот! - вскрикнула бедуинка, трясясь то ли от холода, то ли от злости. - А тут они налетели снова - и убили матушку! Вдесятером насели - и пробили копьями ей и грудь, и спину! И матушка умерла!

   Узза мрачно и очень неодобрительно покачала головой:

   - А что же остальные? Что сказали люди манасир? Как поступили рабы и слуги?

   Рабаб сжала кулаки и зашипела:

   - Что сделали, о могучая госпожа?.. Они встали, подобно стаду баранов на пастбище, а потом к ним подъехал старший сын Дарима и сказал, что они, мол, глупцы и евнухи, потому как служат женщине, к тому же старухе, негодной и бессильной. И что они убили матушку ради всеобщей пользы - мол, она не давала поднять голову ни одному шейху...

   - Мерзавцы не врут, - нахмурилась Узза. - Шамта вершила справедливость и не давала спуску грабителям...

   А бедуинка втянула в замерзший нос сопли, яростно утерлась рукавом и сказала:

   - И наши люди и рабы послушали этих псов. Они пришли и вместе разграбили все наше имущество, и вынесли из шатров утварь, и угнали скот. А потом ушли вместе с сыновьями Дарима к бану килаб. Чтоб им гуль горло ночью порвал...

   - Не проклинай попусту, о Рабаб, - тихим, задумчивым голосом ответила богиня.

   Бедуинка вздрогнула и непонимающе вскинула взгляд.

   - Всех тех, кто ушел от вас, бану килаб перебили - пару ночей назад. Опоили вином и перерезали. Не хотели делиться награбленным, - все так же задумчиво ответила Узза.

   - Да благословит Всевышний тех, кто занес над ними клинки! - радостно воскликнула Рабаб и забила в ладоши.

   И тут же спохватилась:

   - А вот сыновья Дарима сидят в Нахле в большом доме рядом с базаром и пропивают мои деньги! И читают дерзкие стихи, воспевающие подлое убийство моей доблестной матери!

   И, словно бурдюк, из которого выдернули пробку, Рабаб опять залилась слезами:

   - Убии-лии ма-амууу... Мы ее с Залимом хоронили вдвое-ееем... Едва обрывок ковра нашли-иии, чтоб заверну-уууть... все покрали, сукины де-ееети-иии...

   Узза вздохнула и раскрыла объятия. Бедуинка упала ей на грудь, носом прямо в шелковые складки абайи, и принялась жалобно подвывать:

   - А еще они обзывают матушку покойную распутнице-еей... подлю-уууки-иии... И меня тоже обзывают разврааа-аатно-ооой... за что-оооо...

   - Не за что, а зачем, - задумчиво поправила плачущую бедуинку Узза.

   Та снова выжидательно затихла.

   - За тем, чтобы тебя кади велел либо камнями бить, либо из города гнать, - со вхдохом, как несмышленой, пояснила богиня и жалостливо погладила вздрагивающую от рыданий спину Рабаб.

   - Точно, - неожиданно внятно и трезво отозвалась та и подняла голову. - Приходили ко мне уже от кади - с вызовом... А я-то думала, они жалобу мою хотят рассмотреть...

   Все так же задумчиво поглаживая женщину по спине, богиня кивнула:

   - Эдак, Рабаб, сыновья Дарима на пару с кади доведут тебя до смертной ямы на окраине города...

   Та затряслась, как тамариск под ветром, и испуганно заглянула богине в лицо:

   - Что же мне делать, о Всемогущая?..

   Узза снова кивнула собственным мыслям и ответила:

   - В городе властвует сила печатей, о Рабаб. В Нахле я тебя от зла не укрою - старая Узза бессильна там, где ходят по новой вере...

   - Но...

   - Слушай меня, о женщина, - вдруг очень строго сказала богиня.

   Отступила на шаг. И подняла темную, длинную ладонь:

   - Слушай. У тебя есть два пути, о Рабаб. Ты можешь повернуться спиной к бедствиям, взять своего раба и уехать куда глаза глядят - прочь от Нахля, прочь от могилы матери. Я дам тебе много еды, верблюда и коня, и джинны из моих слуг проводят тебя до места, которое ты выберешь своим домом.

   - Ни за что!!! - трясясь от ненависти, выкрикнула бедуинка. - Я разорву этим ублюдкам горло зубами! Я вырву их печень и буду танцевать с ней, подобно Хинд, вспоровшей брюхо Хамзату! Скажи, что этот путь не единственный, о могучая! Я жажду мести! Чего стоит жизнь, такой, как я - нищей и оплеванной! Я умру, но убью их! Убью! Убью! Убью!!!..

   Последние слова Рабаб выкрикивала, топая ногами и задыхаясь от горячей, рвущей глотку ярости.

   А когда осипла и прооралась, поняла, что Узза стоит над ней черной тенью, а вокруг мертво свистит ледяной ветер.

   - Я сделаю по твоему слову, о женщина, - наконец, откликнулась богиня - ночным, холодным голосом. - Ты отомстишь.

   - Но как?.. - все еще задыхаясь от азарта ярости, воскликнула Рабаб.

   - Я пошлю того, кто отомстит.

   - Ангела? - счастливо вспыхнула глазами бедуинка.

   - Ангела, - кивнула высокой черной короной богиня. - Ангела-истребителя.

   Бедуинка заломила руки и со счастливой улыбкой упала на колени.

   Узза коротко глянула в непроглядную темноту неба, кивнула собственным мыслям - и исчезла.

   Возвращались они глухой ночью, в карван-сарае уже потушили огни - ну так, только костерок из кизяка у ворот потрескивал, а вокруг жались невольники с дешевыми копьями.

   Рабаб с Залимом прошли мимо них, не оглядываясь - прямо в свой закуток с левой стороны, третья занавеска по галерее. Во дворе чернильной лужей плавала тьма, из глубокого лаза в подземный зал, где спали рабы и верблюды, доносились вздохи и усталое поревывание скотин. Бедуинка мысленно подсчитала оставшиеся дирхемы в рукаве: эх, если этот ангел задержится, деньги иссякнут, и придется съезжать вниз, к животным и чужестранцам, прямо под глаза здоровенной статуи ханаттийского бога с добрым сонным лицом и в высокой короне.

   Занятая такими мыслями, она переступила одеяло, на котором обычно спал зиндж, и нырнула под занавеску. Когда Залим схватил ее сзади, Рабаб сначала не поняла, что происходит. Зиндж, тяжело дыша, повалил ее на войлок и принялся задирать платья.

   - Ты что делаешь... - допищать она не успела - лапища зинджа с силой вдавила лицо в вонючую подстилку.

   А потом он стукнул ее по затылку - чем, не видела, Залим пыхтел сзади - перевернул на спину и взгромоздился всей тушей. Широкая потная ладонь стискивала и губы, и нос, Рабаб задыхалась, мыча и обреченно постанывая. Вонзил зиндж так, что бедуинка закричала сквозь липкие толстые пальцы.

   Залим принялся с силой пихаться между ног, и тут за занавеской замелькали огни и закричали люди. Рабаб радостно замычала и заизвивалась, раб с руганью выпростался и принялся подыматься.

   В комнатушке разом стало светло и шумно, и на лицо бедуинки пролилось что-то горячее. Из горла зинджа торчал длинный ноконечник дротика:

   - Подлый раб!

   Рабаб вздернули на ноги, сунули в лицо факел, содрали с плеч абайю и покрывало, жесткая рука растрепала волосы.

   - Что вы...

   За спину и локти сунули палку, факел по-прежнему слепил глаза и обжигал лицо. Знакомый старческий голос проблеял:

   - О распутница! Ты взяла в любовники чернокожего раба! О стыд! О позор ашшаритов!

   - Да как вы...

   Ей хлестко ударили по губам - ладонью плашмя, не для боли, так, для порядка. И голос старшего Даримова сыночка - чтоб у тебя глаза повылезли, о Сайф! - торжествующе загудел:

   - Вот, мы с братьями и почтенный кади Сулайман ибн Харис свидетели - эта подлая, эта распутная принимала у себя черного раба за занавеской! Они любились и стонали от удовольствия!

   - Подожди, о Сайф! - рассудительно проблеял кади. - Пусть почтенная Нузхат осмотрит эту грешную, эту простоволосую, и даст тщательное и правдивое заключение о состоянии ее фарджа!

   Палку за спиной с силой поддернули, жесткая старческая ладонь шершаво скользнула под платье, вверх по бедру и принялась бесцеременно ощупывать Рабаб между ног.

   Знакомый голос хозяйки караван-сарая - что же ты делаешь, о Нузхат, разве не плакали мы вместе над моими бедами... - твердо произнес:

   - Во имя Всевышнего, справедливого и не попускающего лжи! Этой женщиной занимался мужчина, причем только что!

   - Развратница! Смерть прелюбодейке! - заорали из факельного света десятки голосов, мужских и женских.

   - Терпение, о правоверные! - проблеял кади. - Закон Али суров, но милостив к грешным! Прелюбодейку надлежит бить камнями в яме, лишь удостоверившись, что она не носит ребенка!

   Негодующие вопли стали ему ответом.

   - Шарийа! - воодушевленно воскликнул Сулайман ибн Харис. - Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, мы обязаны следовать заповедям веры, о ашшариты!

   Разочарованное ворчание и шарканье шлепанцев по камню - толпа принялась расходиться.

   - Связать ее, - уже обыденным, равнодушным голосом приказал кади. - Нузхат, запрешь эту развратницу и скажешь, когда отойдут крови. Тогда я и велю покричать о ней - соберем народ и все сделаем. Зинджа закопайте подальше в пустыне - хотя я бы на твоем месте привалил на него большой камень, о Сайф, ведь ты остался должен этому человеку...

   Тот фыркнул:

   - У благородного ашшарита нет долгов перед хашишином, разменявшим разум на зелье!

   Локти Рабаб больно прикрутили к палке и потащили ее из комнатки прочь. Сайф ибн Дарим щипнул за задницу и жарко выдохнул:

   - До встречи, Рабаб, жаль, что ты не моя...

   Бедуинка висела в крепких мужских руках, не пытаясь сопротивляться. На лице жесткой коркой запекалась чужая кровь.

   А в голове колотилась последняя просьба:

   О Уззайян... не позабудь - ангел! Ангел-истребитель...

Ханифа, две недели спустя

   Каид Марваз сидел на молитвенном коврике и отчаянно морщил лоб. В одной руке он держал пиалу с остывшим чаем, в другой - чётки. Но даже побывавшие у Каабы четки не помогали каиду разобраться в услышанном. Снаружи, за кривой решеткой ставен, плавился от жары дворик чайханы, - полдень. Во дворике, несмотря на першащий в глотке сухой зной, с криками играли чернокожие дети - все им нипочем, сорванцам...

   От солнечных бликов в глазах рябило, дети катались в песке, дрались за наконечник стрелы для фияля. А собеседник каида Марваза темнил, мудрил и говорил загадками.

   Сидевший напротив рябой старик с жидкой бородой жевал провалившимися губами и точил непонятные словеса:

   - Ты ведь из Ятриба, сынок, ах-ах-ах...

   Каид Марваз сдерживался, между прочим, изо всех сил - а также из почтения к старости. За время, пока на полуденной жаре успел остыть чай, старик раз девять на разные лады повторил это содержательное утверждение. Да еще с таким видом, будто это что-то ему, Марвазу, объясняло.

   - Да, о шейх, - терпеливо - в десятый раз - сказал каид. - Мы посланы в Таиф с фирманом эмира верующих - да благословит Всевышний его и его потомство! Но служу я в Ятрибе, это истинная правда. Равно как и все мои гвардейцы - мы приписаны к джунду Святого города...

   - Ах-ах-ах... - покивал чалмой из застиранной ткани старик. - Вот оно и видно, сынок, что ты из Ятриба, ах-ах-ах...

   Из-за спины Марваза послышался нетерпеливый вздох - Салхан, нетерпеливый в битве и в делах, едва сдерживался и потому вздыхал и шумно чесал себе пятку.

   - А куда спешите, почтеннейшие, куда спешите, - засмеялся старик. - Полдень - не время для путешествия, куда спешите... И тем более - если вы из Ятриба, о юноши, о несмышленыши...

   Салхан утробно рыкнул и все-таки не выдержал:

   - Во имя Всевышнего! Что ты хочешь этим сказать, о шейх? Из Ятриба, из Медины - какая разница?!

   Старик аж подскочил на своем молитвенном коврике:

   - Огромная, о юноша! Огромная! В Ятрибе властвует один, в Медине - другая!

   - Чего? - опешили гвардейцы разом.

   Вот такими словесами их здесь потчевали раз за разом!

   - Не понял, о шейх, - искренне признался Марваз. - Просвети мой слух!

   Старикашка пожевал волосатыми губенками и вдруг тихо сказал:

   - А в Ятрибе вы там все позабывали. Сидите под защитой Али - вам всё нипочем. А у нас тут не разгуляешься.

   Ах вот оно что. Теперь Марвазу стало понятнее. Тарик. Они боятся Тарика.

   Что ж, не за что их винить. По правде говоря, Марваз тоже боялся. Но ему четко объяснили: главное - сразу фирман вручить. Каид заучил особые слова: "Вот тебе, Тарик, воля эмира верующих, он приказывает тебе прочитать эту бумагу немедля".

   Дети во дворе заорали с удвоенной силой. Они катались в песке, как заправские гончие-салуги. Местные бедуины разводили таких: собачьи бега в Марибе пользовались бешеным успехом, хотя говорили, что на ярмарке в ар-Румахе...

   - Хотя вот с тех пор, как господин нерегиль приехали, получше стало, - вдруг сказал старик, и Марваз от неожиданности выронил четки:

   - К-как?

   А бедуин пожал худыми плечами под штопаной рубахой и сказал:

   - Житья же не было от этих фарисов. Набегали раз месяц, людей, скотину крали. А с тех пор, как господин нерегиль Джаффалеву шайку вырезал, тихо стало. Бедуины из такиф попытались на нас налететь - так господин нерегиль с молодцами подоспели и вот.

   - Чего вот? - ошалело пробормотал Марваз.

   Ему-то сказали, что нерегиль с ушрусанской шайкой правоверных утесняет, а тут...

   - Как чего? - показал беззубые десны старичок. - Порубали в лапшу, вот чего. Ты не подумай лишнего, о юноша, но вы там в Ятрибе сидите и ничего не знаете, а мы сколько жаловались проезжим купцам, толку не было, но, видно, услышаны были наши молитвы о воздаянии, и вот приехал господин нерегиль и навел в Таифе, Джиране и Ханифе порядок! Святую мученицу Катталат аш-Шуджан мы с почестями похоронили высоко на холме, и на могиле каждую пятницу чудеса происходят!

   Гвардейцы ошалело переглянулись.

   - Но... - выдавил из себя Марваз, - ...но разве там... ну, в Таифе...

   - Чего? - искренне удивился старичок.

   - Разве там правоверных в жертву не принесли? - подался вперед Салхан.

   - Каких правоверных! - отмахнулся сухой ладошкой чайханщик. - Бандитов, хочешь ты сказать, о юноша! И мало ли что плетут в Таифе - там живут болтливые глупцы, двоедушники, забывшие истинную веру, преступающие клятвы, их словам совсем нет веры, совсем нет, помяни мои слова, о юноша, не знающий жизни...

   Слушая старческое бормотание, Марваз вдруг обнаружил, что у ставен стоят и давешние мальчишки-зинджи, и еще куча народу из местных - все как один в затрепаных рубахах и в рваных куфиях. И молча на них с Салханом смотрят. И от этих взглядов каиду стало совсем неуютно.

   А старик вдруг обернулся и посмотрел куда-то во двор - пристально. Серьезно. Словно разговаривая мысленно с невидимкой.

   Салхан за спиной осторожно кашлянул и прошептал:

   - Марваз...

   - А?

   - Поехали отсюда. В Таиф. Там все на месте узнаем.

   Каид медленно кивнул. Во имя Всевышнего, прав его человек. К тому же, почтенные мулла с улемом должны были уже прибыть домой - отряд Марваза сопровождал их всю дорогу от Ятриба до Ханифы.

   От Ханифы почтенные мученики за веру поехали сами, а Марвазу пришлось остаться - пару дней назад, как раз накануне отъезда, в конюшню забрались то ли дикие псы, то ли шакалы, перекусали верховых лошадей, а те перепугались, снесли двери и убежали в пустыню. Вот только сегодня их переловили, тьфу, вот незадача, сколько времени потеряли...

   Каид одним глотком допил холодный чай, кивнул старику и прижал руку к сердцу:

   - Благодарю тебя, о шейх, за беседу, но долг зовет меня в путь. Лошадей мы вернули, и задерживаться здесь нам не следует.

   Старик с улыбкой закивал. Стоявшие во дворе местные переглянулись - и принялись неспешно расходиться. Марваз с Салханом обменялись многозначительными взглядами - и облегченно вздохнули.

   Уже на дороге, в седле, каид оглянулся на остающийся за спиной городок: солнце все так же палило, в глазах плыло от зноя. И, несмотря на жару, Марваз вздрогнул: на окраине, в тени большого серого дувала он увидел три знакомые маленькие фигурки. Черные детишки со двора. Они неподвижно стояли и смотрели гвардейцам вслед.

   - Сохрани нас Всевышний... - пробормотал каид и отвернулся.

   Странные какие-то дети. То орут, то столбами стоят. Кому понадобились трое малолетних невольников - тоже странно...

   И Марваз обернулся снова.

   Лучше б не оборачивался.

   На месте троих детишек он увидел трех черных псов.

   - Г-гончие... - тихо сказал за спиной Салхан.

   - А?..

   Каиду на полуденной жаре стало очень, очень холодно.

   - Гончие Хозяйки Медины... - пробормотал гвардеец. - Как я раньше-то не догадался, глупец я, баран...

   Псы стояли неподвижно и смотрели на них.

   - Едем вперед не оглядываясь, - упавшим голосом скомандовал Марваз. - Да защитит нас Всевышний, Он милостивый, прощающий...

   Они потрусили вперед по дороге, бормоча Имена и чувствуя спинами взгляд страшных собак. Но даже когда присутствие нездешних сил отпустило, Марваз не решился обернуться и посмотреть назад.

   А если бы гвардейцы решились вернуться в Ханифу, они увидели бы следующее.

   На крохотной площади перед масджид не протолкнуться было от народу. Люди сидели и в молельных залах - старикам и детям лучше на такое солнце не выходить, зачем обжигать головы и спины, - и под арками галерей, и на террасах лавочек, и на балконе чайханы.

   Точнее, они не сидели. Люди стояли на коленях, склонившись в земном поклоне.

   На большом кожаном ковре у самых ступеней масджид маялись четверо - вот они как раз сидели. И мелко дрожали, несмотря на жгучее солнце и богатые парчовые халаты.

   Возможно, они дрожали, опасаясь самого страшного - мулла и улем Таифской масджид не ожидали ничего хорошего от тех, кто напал на них и их спутников у самой окраины вилаята, спешил с красивых дорогих верблюдов, связал и продержал пару дней в подвале.

   Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим мелко дрожали, бесполезно дергая связанными локтями и пуская слезы из прижмуренных глаз.

   Рядом с ними на кожаном ковре мучительно ерзали Батталь ибн Фарух и Дауд ибн Хусайн, свидетельствовавшие в их деле перед троном эмира верующих.

   Пот капал с их лбов и бород, они стонали и пытались молиться.

   И никто из четверых не решался поднять взгляд к ступеням масджид.

   Потому что на древних плитах, взятых из старой каабы - настолько древних, что резьба с изображением Длани Воздаяния уже почти стерлась - стояла Она.

   Манат возвышалась над толпой, красные глаза на длинной псиной морде равнодушно созерцали простертых людей.

   Наконец, Богиня легонько повела когтистой рукой.

   Вперед выполз на коленях чайханщик, приник серой чалмой к нижней плите лестницы и громко сказал:

   - О Могучая и Справедливая! Твой приказ исполнен!

   - Я знаю, - гулко отозвалась Манат и ощерила длинные острые зубы. - Тарик с отрядом счастливо достиг Нахля. Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась: люди разом подняли лица, вскинули руки и древним, заученным жестом провели ладонями по лицу.

   - Глупые солдаты, служащие глупому халифу, найдут в Таифе лишь ветер! Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась снова.

   - Лжесвидетели, убийцы словом, убийцы по соучастию - схвачены! Радуйтесь!

   Площадь снова вскинулась - и опала.

   Манат оглядела ковер из спин у своих ног.

   - Начинайте, - кивнула она огромной остроухой головой.

   К Батталю подошли первому. Увидев в руках у чайханщика здоровенную медную чашку и наточенную джамбию, бедуин попытался отползти, но его придержали за веревки.

   - За что?! - взвыл он.

   - А ты не понимаешь? - искренне удивился чайханщик. - Зачем клялся - жертва у жертвенника, жертва у жерственника?.. Вот жертва у жертвенника, о глупец! Вот ты - жертва. Вот перед тобой Наилучшая Госпожа. Вот нож, вот чаша. А то, что в Таифе было - разве то жертва? То было исполнение приговора, по вашему шариатскому закону вынесенное...

   Батталь тоненько заскулил, не отпуская глазами лезвие.

   - Это хорошо, что ты сознаешь свою вину, - успокоительно похлопал его по плечу один из державших веревку. - Легко через Мост Лезвий пойдешь...

   Манат степенно кивнула, подтверждая его правоту - чем сильнее покаешься, тем легче путь на Ту Сторону, это истинная правда...

   - Не бойся, не бойся, все будет хорошо, - улыбнулся старичок, показывая беззубые десны. - Все будет хорошо...

   Батталя взяли за подбородок и далеко запрокинули голову.

   - Лжесвидетелю - смерть! - выдохнула площадь.

   Чайханщик сделал на горле человека глубокий надрез и быстро подставил посудину.

   Вскоре на ковре остались четыре трупа. Манат осушила последнюю чашу.

   И пролаяла над толпой:

   - Отнесите тела на холм, в старую каабу, их обглодают звери и ветер. С мертвецами положите все неправедно нажитое имущество, подаренное глупым халифом. Налагаю заклятье - это золото не достанется никому из живущих. Справедливость восстановлена. Радуйтесь!

   И площадь снова вскинулась и опала в благодарных поклонах.

Нахль, тот же день

   На помосте во дворе бойко играли музыканты: один бил в дарабукку, второй посвистывал на флейте, третий отчаянно терзал струны лауда. Певичка - из дешевых, ярко накрашенная и едва одетая - извиваясь, проводила ладонями по грудям и пела:

   Сайф ибн Дарим стоял на террасе и счастливо пошатывался от выпитого. Парчовый лиф сполз с одной из смуглых грудок певицы, обнажая розовый сосок.

   - Вах, роза, вах, роза садов, черноокая гурия рая! - зацокал языком почтенный Марзук, содержавший этот просторный дом у базара.

   Девица развела руки и затрясла выпуклым животом с прекрасными складками - золотые динары, нашитые на пояс прозрачных шальвар, призывно забрякали.

   - Клянусь разводом моих жен и освобождением моих рабов! - воскликнул Сайф ибн Дарим. - Я войду к этой женщине!

   - Динар на поясок, - умильно улыбнулся господин Марзук.

   - Иии-ик... - счастливо икнул Сайф. - Непременно!.. Еще вина! И несите же, наконец, сочных, жареных цыплят!..

   Его снова шатнуло.

   - Я должен облегчиться, - строго сказал бедуин сам себе и принялся задирать подол рубахи.

   - Эй, братец! - окликнул его из глубины дома младший, Гитриф. - Ты теперь большой человек, шейх благородных бану килаб! Разве можно такому благородному, обладающему имуществом мужу мочиться на землю? Вели подать себе таз, как то делают образованные люди из города!

   - А и правда! - обрадовался умному совету Сайф. - Несите посудину!

   И, покачнувшись, сильно махнул рукой - кстати, зря, чуть с террасы не рухнул.

   С медным тазом уже ковылял один из бану килаб - старик хромал, припадая на высохшую ногу, с выражением крайней преданности на лице.

   - Живей, калека! - рявкнул второй брат, Харис.

   И облизнул выпачканные в мясном соусе пальцы.

   Когда бедуин с тазом подковылял под самую террасу, стало видно, что это вовсе не старик - просто худой, оборванный человек с голодными глазами. Он встал на колени перед сыном Дарима и, преданно сверля Сайфа глазами, приподнял таз.

   - Вот вы порицаете меня за вино, - строго попенял невидимым попрекателям Сайф, - а оно очищает мою мочу и делает ее подобной серебру!

   И пустил в подставленный таз струю. Та с треньканьем забила в медное дно, брызгая и орошая лицо и одежду хромого.

   Наконец, Сайф с облегчением вздохнул и оправил рубашку.

   - Ну-ка прочитай мне что-нибудь, о Джундуба! - милостиво кивнул он утирающемуся подавальщику таза.

   Тот мгновенно вскнинулся, простер к Сайфу руки и продекламировал:

   Сын Дарима с удовлетворением кивнул:

   - Хорошие стихи, о Джундуба!

   И обернулся к брату:

   - Брось ему кость с остатками мяса!

   Харис пожал плечами, выудил из блюда баранью лопатку и швырнул благодарно кланяющемуся подавальщику. Тот сноровисто поймал косточку и с жадностью вцепился в хрящик зубами.

   Сайф расстроенно покивал:

   - Смотри, о Марзук, что судьба делает с людьми! Вчера он был шейхом благородных бану килаб, а сегодня - последний нищий, беднее любого раба в нашем становище!

   Содержатель дома горестно покивал, оглядывая жадно лижущего соус беднягу, и с чувством продекламировал:

   И, снова горько покивав, отхлебнул из чашки. Воистину, печальная история благородного Джундубы стала притчей среди детей ашшаритов! Удача изменила благородному воину... Сначала в битве с храбрым Джаффалем он потерял любимую жену, несравненную красавицу Катталат аш-Шуджан. А потом в свирепой схватке с племенем харб люди бану килаб потерпели поражение, а шейх Джундуба упал с коня со стрелой в ноге. С тех пор нога его высохла, и бану килаб забрали у него весь скот, женщин и имущество, и избрали шейхом удачливого сына Дарима...

   Воистину, человек несомненно бессилен, и судьба его написана среди звезд! Такой благородный, славный муж превратился в подавальщика при господине! Горе, какое горе!

   Джундубу с поганым тазом, тем временем, пинками погнали прочь.

   А певичка, вихляя звенящими бедрами, спустилась с помоста и, покачивая задком, пошла через двор к Сайфу.

   Тут во двор сунулся черный невольник и громко объявил:

   - Мир тебе от Всевышнего, о благородный господин! Почтенный кади велел передать, что распутницу вывели из ее места и тащат к яме для побиения камнями! Просит пожаловать, о благородный господин!

   С улицы и впрямь донеслись радостные вибрирующие крики женщин, нестройный гомон толпы и топот. Весь Нахль бежал к окраине - совершение справедливости есть долг каждого правоверного!

   А певичка тем временем поднялась по ступеням, остановилась в шаге от Сайфа и кокетливо прикрыла нос шелковым алым шарфом. Смуглые, покрытые испариной груди призывно колыхались под тугим парчовым лифом.

   Сайф улыбнулся и взял женщину за голое плечо:

   - Потом... Сначала дела любви, потом дела смерти, о раб! Так и передай своему господину...

   И повлек кокетливо хихикающую певичку в комнаты. А братья - все девятеро - дружно потребовали еще вина.

   Ахнув, Сайф уперся пятерней девчонке в лоб и с силой отпихнул от себя:

   - Что это ты намерена делать со мной, о скверная?!

   Та подняла голову и непонимающе вытаращилась, пальчиком поправляя чуть размазавшуюся помаду.

   Сайф скосил глаза вниз - вот не хватало еще, чтоб на зеббе у него помаду увидели! Чего только не выдумают городские! Нет, ему, конечно, рассказывали, что городские женщины - не такие, как в становищах, и бесстыдны в любви, но не до такой же степени!..

   Снаружи что-то грохнуло. Заорали.

   Неужели так орут, что с окраины слышно? Весь Нахль, что ли, к яме сбежался?

   А вот следом Сайф услышал объяснившее многое: звон и скрежет железа о железо. И короткие, злые выкрики. Перемежаемые ударами и шорохом осыпающейся штукатурки.

   Вопль. Хрип. Или Гитриф, или Абдаллах. И следом - грохот.

   Звук падающего на пол тела вывел Сайфа из оцепенения. Он метнулся к стене и попер к двери тяжелую деревянную лежанку - задвинуть.

   - Помогай! - рявкнул он девке.

   Та тоже сообразила, что к чему, и, хоть с лица сбледнула, быстро вцепилась в резную ручку на пару с ним.

   Со скрежетом штуковина поехала по натертому полу - роскошная спальня-то была, с деревянными полами, хорошо как пригодились...

   Снова короткий крик, звяк, скрежет. Шмяк, свист металлический - крик.

   Обливаясь потом и толкая лежанку, Сайф понял: он слышит только знакомые, сплошь знакомые голоса. Братьев, Маймуна, старого рубаки Укбы. И ни одного чужого.

   Тот, кто убивал его людей, рубился молча.

   - П-ппес!.. С-сука! Аааа!.. - скрежет, стон, грохот.

   Совсем рядом с дверью. Фатик, его верный Фатик.

   Лежанка встала ровно напротив дверной створки.

   В нее тут же ударили - ногой, очень сильно. Дверь скрипнула, но выдержала, посыпалась труха.

   С той стороны стихли все звуки.

   Сайф слышал дыхание - свое и девки. С носа капнуло потом. С усов текло.

   В следующий миг все полыхнуло и взорвалось щепками.

   Они улетели к самой стене и плашмя, как рыбины, шлепнулись на подушки.

   Пытаясь пошевелиться, Сайф заорал от боли в плече. Глянул - точно, острая, как на мангал, оструганная щепка торчит. Девка лежала рядом с залитым кровью лицом и не шевелилась. Между грудей торчала пара таких же острых щепок драгоценного красного дерева.

   Придерживая плечо, Сайф все-таки встал.

   Из тучи пыли и оседающей трухи на него вышел... сумеречник.

   От неожиданности бедуин захватал ртом воздух и рявкнул:

   - Ты кто?!

   Самийа острозубо осклабился, мазнул ладонью по щеке и глумливо выкрикнул:

   - Загадка! У меня на лице - кровь, не моя! Тогда чья?!

   Бледная хищная морда отекала красными ручейками - через лоб и щеку, с запястья державшей меч руки капало.

   - Харис! Гитриф! Абдаллах! Укба! - истошно заорал Сайф.

   Сумеречник ощерился и рявкнул:

   - Ага-аа! Похоже, это правильные ответы!

   Хихикнул, прищурился - и взмахнул мечом.

   Прямое лезвие остро сверкнуло, Сайф крикнул - и мир закувыркался у него в глазах.

   За спиной айяры от души хлестали нагайками воющую и визжащую толпу. Люди давились, орали до хрипоты, закрывали ладонями головы.

   Испуганно и истошно заржал Гюлькар.

   Тарег обернулся - двое ушрусанцев повисли на поводе, жеребец злобно оскалил зубы, дергая мордой.

   Когда нерегиль снова посмотрел вперед, то понял - рядом стоит она. Узза высилась, как обелиск, темная и прямая. Складки черной абайи ложились на истоптанную рыжую землю.

   - Я послала тебя за сыновьями Дарима. В толпе тебе был нужен только кади, - прошелестела богиня. - Зачем убил остальных?

   Путь нерегиля к яме легко прослеживался - по широкому ковру из трупов, черных и обожженных, словно людей настиг гигантский язык пламени.

   - Не люблю, когда сбегаются на казни, - пробормотал Тарег, глядя в яму.

   Тело еще можно было разглядеть среди каменных осколков. Женщина пыталась отползти к стене, вжаться в нее спиной - на рыжей земле остались кровавые потеки и пятна. Из груды камней высовывалась голова с разбитым в кашу, залепленным черными прядями лицом. И заломленные за спину, связанные руки с синюшными, скрюченными пальцами.

   - Ты не сказала, что ее казнят, - повернулся нерегиль к огромной рогатой фигуре. - Почему? Почему я не успел сюда?

   - Я звала тебя не для того, чтобы спасти женщину. Я звала тебя мстить, - равнодушно откликнулась Узза. - Успел ты, не успел, это решила судьба.

   - Это решила не судьба. Это решила ты, - прошипел Тарег. - Я хочу знать - почему?!

   - У тебя нет части в этом деле. Вели им похоронить ее, Страж, - спокойно ответила богиня и растворилась в вечернем воздухе.

   Последним до слуха донеслось:

   - Не уезжай. Жди следующего приказа.

Нахль, пять дней спустя

   Над красными плоскими вершинами скал с трудом светило солнце. Белесый диск еле проглядывал сквозь песчаную взвесь. Словно бы гигантским мечом обрубленные отроги змеились в долину, охряными выступами нависая над заволоченным пылью городишком. Обрывистые ущелья Туэйга уже не проглядывались в поднятом самумом песке, горная стена быстро таяла в красной туче. Над плоскогорьем Неджда дышала пустыня. Пески Дехны в свистящем ветре бились о скалы, оседали на плоских крышах и узеньких улицах городка, на вершинах раскачиваемых пальм, засыпали делянки зелени и узенькие водяные канавки. Песок просеивался сквозь завесу пальмовых листьев и красно-желтым налетом выпадал на никнущую кинзу.

   Люди спешно сдергивали и сматывали занавеси, скатывали и уволакивали с крыш ковры, кто-то метался с ведрами, пытаясь сгрести в них разложенные на просушку финики. Растущий красным облаком самум медленно накрывал Нахль.

   Тарег медленно шел вдоль глубокой трещины, под которой с шумом неслась вода. К окраине оазиса подступали желто-серые изглоданные холмы, их скальное основание разошлось на пару локтей, словно каменистую сухую землю разломили, да так и бросили. В черноте свежо журчало и билось - вади тек полноводным по весне потоком. С холмов быстро спускались последние пастухи: по деревянным мосткам над трещиной они перегоняли тупо блеющих овец, тащили на веревках коз.

   Приметив узкое место, Тарег перепрыгнул водоток. Пыльная улочка уходила круто вверх и вправо, выворачивая за низкую ограду финиковой рощи. Между заборами густо клубилась поднятая бегущими ногами и копытами взвесь, и нерегиль не сразу заметил двоих айяров, то и дело повисающих на поводьях Гюлькара.

   А коня-то зачем они сюда тащили, да еще и оседланного?

   Босые, грязные, но при оружии - до блеска чищеные серебряные пластины на ножнах блестели даже сквозь пыль - горцы вертели бритыми головами и чесали густые бороды. Наконец, заметили господина и замахали руками. Гюлькар, почувствовав, что рук на узде стало меньше, изогнул шею и потянул в сторону.

   - Сейид! Сейид!.. не ходи туда, не ходи дальше!

   Тарег принял повод и с силой потянул упрямую точеную башку сиглави вниз. Почувствовав привычную хватку, Гюлькар раздумал брыкаться.

   - В чем дело?

   Коз пинками загоняли в дощатые растворенные ворота. Глаза приходилось прикрывать свободной рукой - разогнанный ветром песок порошил мелкой гадостью, лишавшей зрения.

   - Плохие новости, сейид: гвардейцы из Таифа прискакали, говорят, с указом для тебя, - мрачно закивал заросшими щеками старший, Муса. - Говорят - халиф гневается, за головы сынов собаки, что ты снес, с тебя взыщут и в тюрьму снова кинут. Еще болтали ашшаритские трусы - они тебя, сейид, сами палками бить будут, приказ такой, говорят, вышел, хватать тебя и в столицу в железе волочь, а потом палкой бить! Ну тут они чуть ли не в пляс пустились, трусы, орут теперь перед масджидой этой ихней, гвардейцам чай и молоко тащат, радуются...

   Стоявший рядом Ибрахим закрывался рукавом от налетавшего песчаного ветра, пощипывал узкую еще бородку и согласно кивал, то и дело оглядываясь на опустевшую улочку - не идет ли кто.

   - Не ходи туда, сейид, - твердо сказал Муса, кладя ладонь на рукоять длинного кинжала. - Мы тебе коня привели, с хурджином и с бурдюком при седле, ты в Ятриб гони, или сразу в Мариб - все лучше, чем к ним в руки попасть, чтоб они тебя, трусы позорные, шнурком от этой шайтанской бумажки связали...

   - Сзади. Между холмами, - спокойно сказал Ибрахим.

   По тропе от старого кладбища неспешно, по двое, правили верховые в желтых кожаных кафтанах ханаттани. Числом не менее десятка. Передовой поднял руку, сквозь песчаные струи мелькнуло красное - толстый витой шнур и кругляш халифского фирмана.

   - Гляди ж ты, проследили нас, - искренне удивился Муса. - На площади их не больно много было, эти, выходит, сразу за тобой, сейид, поехали...

   - Муса, Ибрахим, ваш долг передо мной исполнен, - спокойно сказал Тарег и поставил ногу в стремя. - Я ухожу, вы исчезаете.

   - Да, сейид, - отозвались айяры.

   Тарег вскинул себя в седло и дал шенкелей.

   Через пару мгновений вверх по улице лишь клубилась пыль. Перед оградкой финиковой рощи тоже никого не было.

   Болтая белыми султанами на шлемах, солдаты приняли в галоп.

   На площади перед масджид было не протолкнуться. Вокруг спешенного гвардейца кипели крики, вдымались кулаки, взметывались полосатые и черные рукава. Усталый конь дергал головой, на узде повисали полугололые мальчишки. Сложенный из желтоватого песчаника вход древнего дома молитвы заволакивался посвистывающей пылью. Самум надвигался, низкий купол уже не различить было в опускающемся брюхе красновато-желтой тучи. Из низкого узенького дверного проема то и дело выбегали люди. Задирая подолы длинных рубах, по-аистиному шагали через высокий порог. Навстречу им, также высоко задирая колени, лезли другие люди - они зачем-то стремились в масджид. Среди многоголосого крика свист подползающей бури угрожающе ввинчивался в уши. В суматохе позабытые навесы базарчика бились на ветру, угрожая выдернуть из земли суковатые колья. На одном парусящем полотнище с криками висели двое тощих бедуинов, изо всех сил упираясь босыми пятками в пыль.

   Еще между дувалами гвардейцам пришлось перейти на тряскую рысь, потом и вовсе на шаг: из щелей ворот и узких калиток то и дело выметывались орущие дети и замотанные по самые глаза женщины. Бесцветные тряпки хиджабов сливались с густеющей пылью, и уличный гомон полнился шныряющими бестелесными тенями.

   Выехав на площадь, Марваз, как старший каид, тронулся было вперед - какое!

   Толпа толкалась, верещала и пихалась локтями, люди размахивали над головами свитками Книги и палками, воздевали ладони, выкрикивая Всевышнему слова благодарности. В мрачнеющее на глазах небо вкручивались пронзительные загрит женщин. Колоколом кружились черные абайи богатых жительниц и серые залатанные тряпки жен бедняков - женщины вертелись в восторженном танце.

   Сгрудившись в устье узкого проулка, десятка Марваза с трудом сдерживала бьющих копытом и топчущихся коней - животных бесил свист ветра и пугали вопли. Нерегиль ускакал вверх по этой улочке - нет другого пути от окраины. Но в призрачно-пыльной, мельтешащей тенями толчее его не было видно. Не пустил же его, в самом деле, кто-то в свой двор?..

   Пронзительное лошадиное ржание дернуло слух откуда-то слева.

   - Вон он! - рявкнул за спиной Абдулла.

   В той стороне люди прыснули в сторону, как полевые мыши. Дикие вопли перекрыли общий шум и гомон, посреди вмиг расчистившегося пятачка земли вдыбился, развеваясь длинным хвостом, серый сиглави. Лохматый черноволосый нерегиль прижимался к гриве лошади, словно прыгнувшая на шею добыче кошка.

   - За ним, будь он проклят! - заорал Марваз.

   Хлеща плетьми и толкаясь стременами, они врезались в толпу. Гвалт нестерпимо бил в уши, конь под каидом поддал задом, угрожая понести. Не хватало им только десятка растоптанных и забитых копытами трупов на этой площади!

   Нерегиль справился с лошадью и быстро продвигался сквозь стремительно редеющую толпу.

   Каид с остальными перли следом, шипя сквозь зубы - не уйдешь!.. Мелькали раззявленные в изумлении рты, взлетали вверх серые от пыли куфии, люди шарахались от блеска серебряных блях на перевязях гвардейцев.

   - Где ж ты, сучье семя, где ж ты делся, Салхан... - шипел в намотанный на нос платок Марваз.

   Зря шипел - десятка Салхана вынырнула из серенького смерча в устье впадающего в площадь проулка. Другого выхода с базара не было. Слава Всевышнему, они отрезали самийа путь к отступлению.

   Оставалось всего ничего - вручить нерегилю фирман и не умереть. "Не медли", увещевал его человек из тайной стражи. "Не дай ему убить тебя, о Марваз".

   Каид сглотнул, сделал глубокий вдох - и поднял руку с перетянутым алым шнуром свитком. Сдернул с лица платок и громко крикнул в гудящий воздух:

   - Тарик! Приказ и воля повелителя! Остановись и слушай!

   Нерегиль увидел Салхана с ребятами и придержал лошадь.

   И медленно повернул голову к Марвазу.

   "Тарик не захочет брать фирман, о Марваз". Агент барида оказался совершенно прав.

   "Ты покойник, глупый смертный", прочитал каид на узком бледном лице.

   Между ними лежала пустая площадь. Десять шагов пыльной земли.

   Самийа поднял верхнюю губу, как тигр над клыками, и вскинул левую ладонь.

   - Братишка, слова-аа... говори слова-аа... - простонал за спиной Абдулла.

   Ощеренное нечеловеческое лицо, узкая ладошка. Сейчас их размажет и развеет пеплом.

   Сглотнув подскочившее к горлу сердце, Марваз проорал сиплым, срывающимся от страха голосом:

   - Вот тебе, Тарик, воля эмира верующих, он приказывает тебе прочитать эту бумагу!

   Нерегиль показал острые зубы и злобно взвыл - не на ашшари.

   Каид вдосталь насмотрелся на чудищ и тварей, чтобы понять: раз воет - значит, не полезет. Во всяком случае, сей же миг не полезет. Полезет, когда довоет и наберется храбрости.

   Но даже так, даже глядя на бессильную злобу сумеречника и отчаянно понукая себя - ну же, давай вперед, каид, между вами десять шагов, пихай ему в морду фирман и ты спасен! давай, каид, пока он не знает, что делать, и орет от злобы и ярости! - Марваз трясся и не двигался с места. Конь под ним храпел и топтался и послать его вперед не оставалось ровно никаких сил.

   Кобыла вскинулась, и Марваз упал ей на шею - не свечи, подлюка, не свечи, у меня приказ и долг, не могу я щас падать с тебя, подлюка!..

   И вдруг за спиной заорали. Каид посмотрел вперед и застыл.

   Сумеречник больше не орал и не грозился на своем языке.

   Припав к шее сиглави, нерегиль наметом шел прямо в лоб Салхану с ребятами. Даже в мареве пыли видно было, как летят из-под копыт коня щебенка и комья земли.

   Гвардейцы смотрели на налетающего на них Стража пустыми от страха глазами - но не двигались с места.

   Салхан, видать, все-таки с перепугу дернул на себя поводья, лошадка вздыбилась, парень выпал из седла, стоявшие за ним рванули кто куда. Перед налетающим как призрак бури сиглави упрямо топтался единственный гвардеец, не свалившийся наземь и справившийся с лошадью. Придерживая пляшущую скотину, парень бесстрашно загораживал дорогу мчащемуся прямо на него нерегилю.

   - Аааа!.. - услышал свой вопль Марваз, когда всадники сшиблись.

   И следом выдохнул:

   - Ох ты ж...

   Потому что всадники не сшиблись. Сиглави, распластавшись и до брюха поджав задние ноги, махнул через паренька. Тот вовремя вылетел из седла и покатился в пыль, длинный серый хвост махнул всего на пару локтей выше передней луки.

   Уверенно приземлившись на стройные ноги, сиглави рванул вниз по узкой улице и мгновенно слился с пылью. Нерегиль даже не шелохнулся в седле, пока летел через кувыркающегося парня и истошно ржущую лошадь - словно прилип к спине своего коня. Только в стременах немного привстал перед самым прыжком.

   - Ушел... - восхищенно ахнул Абдулла.

   Марваз сглотнул и выпустил из груди воздух - долгим, облегченным вздохом.

   А потом посмотрел на небо и тихо сказал, собирая поводья:

   - Куда только ушел, неясно. Самум ведь надвигается...

   - А он и от самума уйдет, - блестя из-под шлема глазами, прошептал молоденький Муса. - Афшин...

   Оставалось лишь кивнуть его очевидной мысли и отправиться искать ночлег.

   Прости меня, Всевышний, но сегодня пришло время напиться.

   По правде говоря, оставалось совсем непонятным, с чего напиваться - с горя или с радости. С одной стороны, фирман не вручен, Тарик ускакал, и теперь ищи его, каид, снова. С другой стороны, пронесло, и все живы. Каид поскребся под шлемом и решил, что все-таки лучше отпраздновать.

   Даже сквозь закрытые веки он видел перед собой сузившиеся от ярости холодные глаза и бледную ладонь, раскрывающуюся быстрой, но мучительной смертью.

   Дорога исчезла перед глазами Тарега в одно мгновение - словно их с Гюлькаром с головой накрыло пыльным покрывалом. Состоящий из густого песка ветер рванул с плеч джуббу, тут же набив за ворот царапучей взвеси. За пазухой кафтана был головной платок, но пытаться надеть его нечего было и думать - улетит, да и поздно, все одно в волосах уже дюжина ратлей пыли.

   Спешившись, Тарег крепко намотал на руку поводья и сел прямо посреди того, что еще недавно было широкой, паре верблюдов пройти, хорошо выбитой караванной тропой. Протоптанную в каменистой почве ложбину заносило песком, Дехна дышала жаром и слепящим ветром.

   Гюлькар жалобно мотал головой, вздергивал морду - в ушах свистело на все лады. Хорошо бы укрыться за одним из выпирающих здесь отовсюду камней - но поди ж ты, не успели. Вслепую убредать прочь с тропы не годилось.

   Впрочем, весенний самум налетает и отлетает быстро, главное дождаться затишья и не потерять ориентиров. Туэйг, похожий на рассыпавшийся песчаный замок, должен оставаться за спиной. Тропа закладывала широкие петли, огибая заросшие редкими акациями и ладанником всхолмья, и ее глубокое, выбитое сотнями ног и копыт ложе ни с чем нельзя перепутать.

   Посвистывание перешло в ровный тяжелый гул - ветер крепчал, красный песчаный дождь летел прямо в лицо, сек щеки и веки.

   Тарег полез за платком, и это-то все и сгубило.

   Над головой хлопнуло, пригибая затылок - ветер ударил, пылью и жаром, в глазах на мгновение смерклось. Шарящая за пазухой рука нащупала платок, и тут же запястье с накрученным поводом рвануло: Гюлькар, почувствовав - хозяин отвлекся - дернулся. Со всей дури.

   Тарега перекинуло на бок, поволокло по забивающей нос и глаза глубокой горячей пыли. Нерегиль цапнул за повод, но конь, видно, вздернул мордой - а он даже ног лошадиных не видел, когда его подняло над дорогой. Чихая и отплевываясь, Тарег чувствовал, как широкие поводья проскальзывают между пальцев - тисненая гладкая кожа уползала наверх, словно из-под земли слышалось глухое ржание Гюлькара.

   Следующий порыв взбесившегося ветра бросил его ничком в рыхлую взвесь. Нелепо, как в прибойной волне, барахтаясь, Тарег попытался удержать узду. Ополоумевшая скотина поддала передними ногами - и угодила копытом ему под локоть. Задохнувшись от обжигающей резкой боли, он разжал пальцы.

   В следующее мгновение Тарег понял, что лежит лицом вниз совершенно один. Вырвавшийся конь исчез в красном мареве, словно его никогда и не было.

   Еще через мгновение он понял, что только что тянул за поводья - а как же, сызмальства заученный жест и отмеренная капля Силы, чтобы не повалить коня и не проволочь его к требовательно протянутой руке. Лошадь - глупая скотина, даже обученная, даже привычная к бою. Ты упал - она уплелась прочь. Или дернула прочь - со всей дури.

   Поэтому - пальцы врастопырку и капля Силы. Повелительное - сюда, скотина, не бросай меня лежать у врагов под ногами.

   Пыльная завеса перед лицом размывала очертания рук. Тарег неверяще поднес ладонь к носу: где мой конь? Я же тянул. Я не мог упустить поводья. Князь Тарег Полдореа не может так оплошать. Так не бывает.

   Сглотнув, он снова вытянул ладонь в красноватую взвесь, щурясь и сплевывая набивающееся в рот месиво.

   Мгновения падали, и неизвестно сколько их кануло в буре, пока Тарег не убедился окончательно: Силы в нем нет. Нисколько. Ни капли.

   Ее не выплеснуло с обжигающей болью, как во время перерасхода. Ее не запечатало во внутреннем колодце, как тогда, когда старик забрал мириль.

   Там, внутри, в темной глубине не шепталась вода, не ходило эхо, не поднималось со дна журчание. Там было пусто и сухо, словно колодец оказался нелепой наследственной причудой - на манер крыльев у нелетающих птиц вроде пингвинов.

   Тело идеально слушалось, в голове стояла мутная - из-за свиста ветра - тишина.

   А в море внутри воды больше не было.

   Нерегиль сглотнул еще раз - хотя чего там глотать, в горле все равно сухо.

   Тарег попытался поднять голову, но налетевший шквал впечатал его носом в пыль.

   Стихло лишь глубокой ночью - судя по непроглядной темноте над головой. Из черной высоты сеялась пыль, песчаная буря оставила за собой горячее марево, калиму. Днем она заволакивала скрипящей на зубах кисеей солнце и небо, ночью затягивала звезды. Небосклон сплошь занавесило - Тарег смотрел в темную пустоту над собой и ему начинало казаться, что под ногами у него то же самое, та же ровная рыхлая твердь, по которой он шел в никуда.

   Он шел в никуда и оказался в нигде - а ведь знал наверняка, что не сходил с того места, где сел, а потом упал, потеряв Гюлькара.

   Но почему-то затишье застало его идущим. Причем идущим не по тропе.

   Огни - огней не было. А ведь он не отъехал и куруха от растревоженного гвардейским налетом Нахля. В пустыне слышно и видно издалека. В оазисе всегда жгли костры - где они? Где желтые точки в черноте без дна и виднокрая?

   Хорошо, он потерял Нахль. Но огни становищ в соседних долинах он должен был заметить! Поднявшись на кладбищенский холм, Тарег часто смотрел на смигивающие под ветром сторожевые костры бану килаб - они разбили лагерь на возвышенности, к северу плато начинало подниматься, обнажая сухие выщербленные песчаники.

   Под ногами не скрипело и не проваливалось. Ноги ступали как по мягкому ворсистому ковру - непривычно ровно и уверенно для этих ранящих ступни и сбивающих копыта мест.

   Тарег остановился. И зачем-то развел в стороны руки: ему начинало казаться, что вокруг, на все восемь сторон света, и над головой - пусто. Черное ничто немного уплотнилось под ногами, но в этой вязкой тишине и оно растворится. Останется лишь кануть в пустую полночь.

   Тихо сеялась из ниоткуда пыль. Вокруг стояло глухое молчание, чернота не расходилась ни единым предвестием рассвета или рельефа.

   В голове зачем-то всплыли давным-давно, в другой жизни написанные строчки:

   Хотелось прокашляться и крикнуть.

   Оказалось, он снова шел - а ведь только что решил остановиться и стоял, вспоминая.

   Скоро Тарег почувствовал холод - выходило, что это и вправду была ночь. Холодная весенняя ночь на открытой ладони Неджда, с пробирающим ветром и ледяными, отекающими к утру росой камнями.

   А потом, постукивая зубами и зябко ежась, он почувствовал взгляд - спиной, как в бою чувствуют нацеленное острие между лопаток.

   Вокруг почему-то светало. Обернувшись, он увидел за спиной горы, похожие на оплывшие стены разрушенного города. Столовая гора, западный отрог Туэйга, плоским камнем чернелась в краснеющем рассветном небе.

   Стоял он так довольно долго - ибо голова отказывалась понимать.

   Ему уже приходилось видеть очерк Столовой горы в светлеющем воздухе. Племя манасир, издавна кочевавшее у подножия хребта, по старой памяти называло ее Жертвенником.

   Длинное темное пятно в расщелине осыпавшихся скал могло быть только Нахлем. Но этого не могло быть, потому что он шел всю ночь, шел и шел прочь от Нахля - всю ночь до рассвета.

   Тарег посмотрел на восток, ожидая увидеть встающее солнце.

   Солнце, смотревшее ему в глаза, было черным.

   Ошеломленное зрение попыталось дозваться до запорошенного пылью, оглохшего разума - нет, Тарег, это не солнце! Это не Неджд и не Нахль, Тарег, не смотри, это другое!

   Черное солнце смотрело на него острым, вмораживающим в землю взглядом, щурилось сквозь слепяще яркую щель бойницы.

   Возможно, он даже слышал голос, пытающиеся упасть в разум слова. Губы свело нездешним холодом.

   Ты...

   Знакомый голос. Он говорил с ним в башне цитадели Мейнха.

   Тарег сжал кулаки и ответил. Ответил многоголосому молчанию нездешнего пейзажа:

   Я не выполнил приказ господина - и Ты лишил меня Силы. Милостивый, милосердный Бог. Дороговато берешь - за такое милосердие.

   С воспаленного неба молча глядело черное солнце.

   Тарег скрипнул зубами:

   К владельцу не вернусь, так и знай. И ничего Ты мне больше не сделаешь. Потому что у меня больше ничего нет. А раз нет - то и отнимать  больше нечего. Я - свободен!..

   Антрацитово-черный диск раскрылся слепящей огненной щелью. Леденящий потусторонний ужас отпустил тело, и нерегиль тихо ссыпался в песок. Сознание он потерял еще до того, как подкосились ноги.

   Гнавший крупную пыль ветер крепчал. Белесые змейки вились между камнями, наметали крохотные гребни барханчиков перед лицом, у груди и у колен вытянувшегося на земле тела. Неровно стриженные волосы встрепывались и колыхались с каждым новым порывом ветра.

   Через некоторое время на длинный холмик песка взбежала ящерка. Тонкая пыль пошла струйками, зазмеилась малюсенькими каньончиками, поползла вниз - и ящерка стрельнула прочь.

   Из-под осыпавшейся дюнки показалась полураскрытая ладонь - согнутые пальцы словно пытались удержать что-то. Ветер дул с прежней силой. Песок струился вдоль извилистой линии жизни. Солнце светило ровно.

   Вскоре разжатые, упустившие свое пальцы замело снова. Ящерка выбежала на гребень барханчика и подняла две лапки. Она грелась, и ей уже ничего не мешало.

Нахль, две недели спустя

   Ор за тентом палатки стоял немыслимый. К гвардейцам пытались прорваться торговцы всякой всячиной, предлагающие свои услуги мальчишки, любопытствующие и прочий бедуинский сброд.

   Сидевший перед Марвазом бедуин тоже смотрелся бродяга бродягой: латаная, никогда не стираная рубаха едва закрывала колени под протертыми штанами, пропотевшая шапочка украшала всклокоченную макушку. Куфии этот сын греха не носил - видать, продал такому же нищему собрату на этом убогом базаре. За миску забродившего верблюжьего молока - от бедуина страшно несло выпивкой.

   - Где ты нашел это? - мрачно вопросил Марваз.

   И уткнул палец в то, что лежало между ними на ковре.

   Кочевники поживились всем, чем могли: ободрали золотые пластины, украшавшие ножны. Даже позолоченное навершие скрутили, сыны прелюбодеяния. Они попытались и чернь с позолотой сколотить с гарды и основания рукояти, но тауширные витые узоры не поддались.

   Меч Тарика лежал, мрачно вытянувшись на свалявшемся грязном ворсе. Марваз и стоявшие за спиной каида гвардейцы обреченно смотрели на длинный силуэт обворованного клинка. Прямой, строгий, он словно бы укоряюще взблескивал в редких пятнах света: ветреное солнце прорывалось сквозь прорехи в тенте, и золото на черном загоралось путаной вязью.

   - Я это не нашел, о пришелец, - сообщил, наконец, бродяга.

   И обиженно надулся, заковырявшись ногтями в зубах. Зубы у него были гнилые, естественно. С трудом оторвав взгляд от желто-черных остатков передних резцов, Марваз переспросил:

   - Как к тебе попал меч?

   - Сто дирхам, - пожал плечами наглец и сплюнул через плечо.

   Каид был уверен, что этот сын прелюбодеяния никогда не видел столько серебра разом. Более того, он скорее всего ни разу в жизни не держал полновесный серебряный дирхем. Поэтому Марваз строго сказал:

   - Расскажешь все, как было, позволю доесть за нами после обеда.

   Бедуин снова сплюнул через плечо.

   - Идет, - и ладонь с грязными ногтями величественно взмахнула у каида перед носом.

   Кто бы сомневался.

   - Мне это шурин дал, - поведал, наконец, кочевник. - Шурин мой, чтоб его Всевышний покарал, к манасир прибился, вишь ты, он бы еще к харб пошел, к рвани этой...

   О Всевышний, ну если этот бродяга ощущает себя богачом по сравнению с племенем харб, то как же должны жить эти харб... Их собеседник, как выяснилось из предшествовавшего разговору длинного витиеватого вступления, в котором перечислены были все предки этого нищеброда начиная от поколения исхода из Медины в Ятриб, принадлежал к племени такиф, - но не тем такиф, которые кочуют к востоку от Таифа, ибо те такиф - они мунтафик, соединившиеся то есть, не чистокровные такиф, а к настоящим такиф, которые западные и по весне доходят со своими стадами до Нахля, ибо... Бедуин бы и дальше посвящал их в подробности своей генеалогии, но Марвазу удалось вовремя его прервать и перевести разговор на страшную находку.

   - ...а меч этот к шурину давно попал, - разглагольствовал тем временем бродяга, воровато постреливая глазами - что ему приглянулась стоявшая перед Марвазом кофейная чашечка, гвардеец давно понял.

   - Как давно?

   - А луну назад, - важно закивал этот сын греха.

   Ага, как же. Луну назад этот меч висел на перевязи нерегиля, пока тот гонял правоверных к старому храму над Таифскими холмами. Впрочем, выяснить точнее не представлялось возможным: такиф считали время от одного сбора ладана до другого. Весенний уже закончился, и гнилозубый нищеброд провалился в безвременье до жгучей поры макушки лета - покуда не придет время сбора даса.

   - А как меч попал к твоему шурину? - обреченно спросил Марваз.

   - А они в набег на харб ходили, - оживился бедуин, - а когда верблюдов угоняли, в лощинке сели, а там глядь: конь мертвый - да помилует Всевышний его хозяина! - лежит. Ну и меч при седле был...

   Каид южан на мгновение прикрыл глаза. Мертвый конь...

   Открыв глаза, он не обнаружил перед собой медной чашечки. Но Марвазу было уже не до мелких краж:

   - В этой... лощине... твой шурин видел только мертвого коня? Других тел там не было? Мы ищем хозяина этой лошади...

   Зря он это сказал. Бедуин, воодушевленный удачной покражей чашки, аж подпрыгнул:

   - Хозяина, говоришь?!.. Сто дирхам!

   Марваз обернулся к Салхану. Тот лишь покачал головой - все. Нет нерегиля поблизости. Был бы - на сотни фарсахов вокруг гудели бы сплетни. Знали бы - выдали: уже две недели Марваз с гвардейцами обшаривали каждую пядь в окрестностях Нахля и расспрашивали всех подряд, не жалея мелочи на подачки.

   - Забирай деньги и вали отсюда, - мрачно отмахнулся каид.

   И бросил на протертый ковер связку медных монет. Бедуин радостно осклабился и тут же смылся. Вместе со второй чашечкой для кофе и медным пестиком, но это уже никого не интересовало.

   Обчищенный меч и скелет лошади - вот все, что им удалось найти от пропавшего в самуме нерегиля. Марваз провел ладонями по лицу: да смилуется Всевышний над этим язычником - ибо похоже, что Тарик отправился туда, откуда живые существа выйдут в день последнего суда и отделения праведников.

   - Седлайте коней, Абдулла, - тихо приказал он десятнику. - Двигаем в Ятриб. Приедем, сяду писать донесение. А вы засвидетельствуете изложенное на бумаге.

   Все кивнули.

   Нерегиль... исчез. И если он выжил в песчаной буре, то искать его предстояло магам и астрологам - а не гвардейцам. Они выполнили свой долг, осмотрев каждую пядь земли и перетряхнув все окрестные пустоши. Дальнейшая судьба нерегиля теперь находилась в воле Всевышнего.

окрестности Нахля, две недели тому назад

   - ...Хой! Хой! - орал Дукайн на глупых коз, пытавшихся разбрестись по зарослям астрагала.

   Объедая гребеночки соцветий, козы несчастно мекали и оступались на торчащих из мелких листочков каменьях.

   Особо тупая и жалостная рулада послышалась от небольшого скального выступа, на котором затейливо топорщился куст алоэ. Большая часть шипастых листьев-рогов уже высохла до безжизненно-желтого цвета, но коза упрямо лезла на высокий камень за цветами. Их оранжево-красные метелки колыхались на высоких стеблях, бородку дурной животины развевал ветер.

   - А ну пошла! Пошла-пошла! - обреченно заорал Дукайн, предчувствуя дальнейшее.

   Так и есть. Залезть-то залезла - но копытца разъехались на раскрошенном ноздреватом камне. И коза с горестным меканьем скатилась вниз - на другую сторону скалистого гребня.

   - Да проклянет тебя Всевышний, о животное, да не будет тебе награды от Него за такую глупость...

   Бормоча проклятия, Дукайн подобрал полы рубашки и побежал вокруг длинного желтого камня с предательски дрожащим алоэ.

   Коза барахталась в песчаной ложбинке у ребристого основания скалы. Хоть бы ноги себе не переломала, вон какой склон-то, почитай что отвесный...

   Тупая скотина пыталась вскарабкаться на ноги, но оскальзывалась на чем-то неровном и заваливалась на колени с обиженным меканьем.

   Попытавшись разглядеть, на чем топчется коза, Дукайн аж вытаращился: это был не камень и не щебенка. Это больше походило на закопанное в песке - тело! Животина явственно копытила кого-то по безжизненно вытянутым рукам.

   Убили они, что ль, кого в Нахле и скинули труп в пустыню?

   - Пошла! Хой! Хой!

   Подходить к дохляку Дукайну совсем не хотелось. Он и так забрел слишком близко к оазису. Его племя в этих землях не жаловали: укайль уже не раз сражались с манасир за пастбища к югу от вади аль-Касим, а последний набег случился и вовсе недавно, в пору больших дождей. Застанут здесь - побьют, да и коз отнимут, это уж как пить дать.

   Однако коза по наущению иблиса потеряла остатки разума и окончательно завалилась на бок. И дрыгала тонкими ножонками, то и дело поддавая то в плечо, то ли в спину - разбери поди эту груду тряпок - мертвеца.

   И тут Всевышний - хвала Ему, милостивому и милосердному! - послал Дукайну удачу. Среди серо-бурых лохмотьев на трупе что-то блеснуло.

   - Золото... - ахнул бедуин.

   И припустил к бестолково дрыгающейся козе.

   На запорошенном разметанным песком запястье, под задранным рукавом что-то ярко блестело. Стараясь не смотреть в лицо мертвеца, Дукайн встал на колени и легонько ткнул пальцем.

   Так и есть. Золото. Широченный золотой браслет. Бесцеремонно ухватившись за руку - она оказалась неожиданно тонкой - бедуин принялся стаскивать яркую сверкающую полоску. Дотянув до середины сложившейся лодочкой безвольной ладони, Дукайн с неудовольствием разглядел то, что браслет скрывал. Запястье трупа оказалось сплошь располосовано белесыми тонкими шрамами. То ли этот несчастный сам себе кровь пытался пустить, то ли его уж один раз пытались прибить, да не сложилось.

   Стянув браслет - тот оказался приятно-тяжелым на вес - Дукайн запихал его за пазуху. И подтянул пояс - чтоб через брюхо не вывалился. И, перегнувшись через лежавшее навзничь тело, пихнул козу. Та, наконец, поднялась на ноги и с жалобным меканьем побежала, как ни в чем не бывало, к товаркам. Правая рука трупа лежала закопанной по самый локоть - коза наваляла, не иначе.

   Со вздохом Дукайн вскарабкался на ноги и принялся обходить тело с головы. И, не удержавшись, посмотрел.

   О Всевышний!.. Лучше бы он этого не делал!

   Это был вовсе не труп! Человек шевелился!

   Тут наступало самое время согнать коз и уносить ноги. Шайтан с ним, со вторым браслетом, если он есть! Те, кто прибил этого несчастного, могли вернуться посмотреть на тело! Они будут рассчитывать застать один труп, а найдут аж двоих живехоньких, и - да убережет его Всевышний от такой участи! - быстро исправят ошибку: и со своей жертвой, и с нежелательным свидетелем.

   Дукайн развернулся и побежал к...

   Нет.

   Не побежал.

   Жуткое зрелище сковало его ноги, сковало его губы.

   Хозяйка Трех Пальм, Узза, стояла прямо перед ним. Всего в нескольких шагах. Высокая женская фигура в черной абайе. Только под платком-милфой было пусто. Не было лица там. Только чернота.

   - Уззаййаа-аан... - услышал Дукайн собственное бормотание. - Всемогущая...

   И он пополз, пополз к ней. Причитая, жалясь, оправдываясь.

   А когда очнулся, уже темнело и никаких коз вокруг не было.

   И Дукайн, истошно вереща, вскочил с коленей и побежал, побежал, изо всех сил припустил на север, к родному кочевью. Справляясь с синим холодным светом Сириуса и придерживая замаранные штаны.

   Небольшую фигурку в черном на вершине холма он видел даже спиной. И спиной же чувствовал, что, как ни бежит, Узза продолжает смотреть на него. С вершины ближайшего холма, который все никак не хотел скрываться за горизонтом.

   Шейх Набих брезгливо морщился, теребя подвески над кисточкой икаля. Другой рукой он перебирал роскошные обсидиановые четки.

   Захлебывающегося плачем, воняющего жидким дерьмом дурачка он приказал бить палкой. Но полоумный козопас продолжал бормотать чушь про золотые браслеты на трупе, Хозяйку и алоэ, которое щипала коза.

   Впрочем, про браслеты он не наврал. Вот только добывать их пришлось нелегкими трудами: за разбежавшимися козами снарядили целую экспедицию. На всякий случай, шейх дал пастухам хороших верблюдов - мало ли, придется удирать, в Нахле, поговаривали, стояли халифские солдаты.

   Те могли припомнить укайлитам многое: и четыре ограбленных каравана, шедших из Медины, и налет на Ханифу, и кровопролитные стычки в пустошах Хаиля, когда они с бану суаль и кайситами делили колодцы после того, как вади аль-Касим пересох в разгар сезона дождей. Точнее, иссяк - после нескольких недель моросящей, ленивой капели. Засуха жадно слизывала зелень на солончаках и в лощинах, даже солянка сбрасывала цветы, подставляя жгучему солнцу изломанные ветки.

   После той стычки гвардейцы пришли большой силой от Мариба: нет, не затем, чтобы навести порядок. Солдат халифа не занимала кровь, лившаяся на щебенку Неджда. Нет, они двинулись к каабе племени гатафан: по слухам, ее восстановили, и теперь всякий мог открыто принести жертвы Хозяйке Трех Пальм.

   Гвардейцы прошли самумом через святилище, и снова разорили его - как и три века назад. Горы-близнецы Аджа и Сальма, столпы северного Неджда, уже три века видели одно и то же: люди возвращаются к вере предков, а потом приходят воины халифа и разбивают камни каабы.

   Но на этот раз гвардейцев подстерегли - как раз в ущелье между острыми скалами, которыми щетинились Близняшки. Укайлиты потеряли в том бою двоих лучников, но не жалели: гвардейцы с тех пор не совались на плоскогорье, ходили большими отрядами по караванной тропе из Ятриба в Мариб, никуда не сворачивая. И вот теперь, по слухам, они пришли в Таиф - за тем же самым, что и к гатафан за месяцы до того. Разорить старый храм Манат - мало им засухи и недорода. Им нужно снова позлить Псоглавую Хозяйку Медины.

   Болтали также, что вроде как в Таиф еще раньше пришли парсы во главе с большим столичным начальником, и что вроде как старой вере вышли послабления и теперь можно не скрывать и не закапывать божков, если в кочевье наведываются гости. Набих в эти россказни не верил - он слишком многое перевидал на своем веку, слишком многих схоронил под щебнистыми увалами, и не надеялся на милость властей. И что, кто оказался прав? Халифские солдаты стоят в Нахле, а в Таифе, говорят, беспорядки.

   Совсем шепотом передавали, что на западе встает новая сила - карматы, и вот они-то обещают всем долгожданную свободу. И что не будет больше богатых и бедных, и не будут больше приходить, всякий раз в новое время, халифские сборщики закята - и отбирать у бедуинов последнее. Но Набих и про карматов особо не слушал: во время их налета на Таиф он потерял троюродного брата с семьей - те гостили у родственников. Про то, как они погибли, он наслушался - и с тех пор запретил поминать о карматах в своем присутствии.

   Ну да шайтан с ними, с этими безумцами с запада.

   Шейх нахмурился и снова осмотрел доставленное пастухами.

   Второй браслет - такой же широкий, тяжелый и чеканный - они сняли. Набих одобрительно поцокал языком, взвешивая на ладони золото.

   А вот хозяина - точнее, бывшего хозяина - золота козопасы зачем-то тоже привезли в кочевье. Смущаясь и оправдываясь, дурни бормотали что-то о милости и обещании милости в День суда. Мол, раз он жив, то негоже оставлять его умирать в пустыне. Ну да, оба великовозрастных дурака заслушивались речами бродячих проповедников, спускавшихся на юг из Хаильских оазисов и из самой Ямамы. Те не уставали трепать языками, расписывая то наслаждения рая, то ужасы джаханнама, ждущие язычников.

   Но шейх точно знал, что во времена предков они раз в год жертвовали девять белых коз и двух верблюдов на святилище в Нахле - и все. А теперь в становища по нескольку раз наведывались сборщики налогов в сопровождении хорошо вооруженных головорезов, тыкали в нос какими-то исписанными бумажками и щелкали абакой, доказывая, что они, укайль, все еще должны казне. Ну и кому нужна такая вера?

   Впрочем, теперь неважно - полудохлого недопокойника сгрузили с верблюда и поставили перед шейхом на колени.

   Получше разглядев висевшего в руках пастухов человека, Набих нахмурился. Ему никогда не нравилось признаваться в ошибках, но тут дело чистое - зря он приказал бить Дукайна.

   Конечно, никакой Хозяйки полудурок не видал. Еще чего, богиня не показывалась давным-давно, уже третье поколение сменилось с тех пор, как она являлась кому-то последний раз. Но напугался до усрачки не зря.

   Потому как в заметенной песком лощинке валялся вовсе не человек, а сумеречник. А сумеречники, как известно, горазды отводить глаза и морочить людям голову. Видно, этот лохматый задохлик и приложил Дукайна из последних сил, да так, что парень наделал в платье.

   В последнее время лаонцев стало что-то слишком часто заносить в пустыню - за горами Хиджаз, рассказывали, шла большая война, аль-самийа насмерть бились между собой. Ошметки кланов и раненые, шальные и злые, как хромые собаки, одиночки шлялись туда-сюда уже давно. Не прибившихся к стае вылавливали и убивали, а то и продавали басрийцам: озверевшие от войны сумеречники бросались на людей, и люди платили им тем же.

   Впрочем, среди шейхов были и такие, кто сумеречников нанимал и даже принимал в племя: рассказывали, что с кальб кочует цельный выводок беглецов из Лаона. Говорили еще, что вроде как аль-самийа приносят удачу - но Набих в эти враки не верил. От озлобленного чужака из вырезанного рода удачи не бывает, только неприятности.

   Вот и этого вот - костлявого и серого-бурого, даже масть не разберешь под пылюкой - он бы с удовольствием приказал придушить и закопать подальше от становища. Но два дурака решили проявить милосердие к живой твари - и что теперь прикажете делать? Не гостем же объявлять? Но и пленник из него какой? Между укайлитами и аль-самийа родовой вражды не водилось, это таглиб и хашид с ними испокон веков резались на границе...

   Потрогав медную ладошку амулета при поясе, шейх строго спросил:

   - Ты почему напал на моего человека, о незаконнорожденный?

   Впрочем, на то, что болтавший патлатой головой самийа разродится ответом, надеяться не приходилось. Чужак, откуда ему знать благородный язык ашшаритов?

   Сумеречник снова помотал пыльной башкой на бессильной шее - и таки сумел ее взбросить так, чтобы сквозь свисавшие патлы воззриться на шейха.

   И вдруг прошипел на чистейшем ашшари:

   - Это я-то незаконнорожденный? Да ты на себя посмотри, о сын шакала: это твоя мамаша не ходила к кади, когда путалась с твоим папой!

   От неожиданности его выпустили, и самийа обвалился мордой в щебенку.

   - Так... - собрался с силами ответить проморгавшийся, наконец, Набих.

   Чесавшие в заросших шеях люди с интересом смотрели на своего шейха.

   - Значит, так. Берете его, пихаете во вьюк и везете на север к бану суаль. Скажете уважаемому Аваду ибн Бассаму, что племя укайль посылает им вот это вот в счет выкупа за оскорбление, нанесенное госпоже Афаф Умм Бурхан на ярмарке о прошлом годе.

окрестности гор Тай, неделя спустя

   - ...А он разговаривать-то умеет?

   Полосатый бишт Авада ибн Бассама парусил под ветром - смеркалось, и бриз усиливался. Холодало, и люди кутались в шерстяные накидки. Привезшие сумеречника укайлиты принялись вытаскивать из вьюков свои аба: вечерняя прохлада прихватила и их.

   Сумеречник тоже мерз в одной рубашке: тонкие губы побледнели до синевы, хотя он их то и дело покусывал.

   - Еще как умеет! - заверил шейха укайлитский посланец. - Разговаривает вовсю, к тому же нагло!

   И для верности вздернул самийа за связанные запястья. Тот зашипел от боли, поводя лопатками.

   - Вот, - с удовлетворением сказал укайлит и подергал сумеречника вверх-вниз. - Шипит... Мы думали - сдохнет по дороге, неделю везли мордой к верблюжьему брюху. Но нет, живой... И шипит даже...

   - Проводи гостей в мадафа, - кивнул Авад сыну.

   Укайлит отпустил веревку, и сумеречник упал носом в землю. И тут же завозился, отплевываясь. Поправив у пояса джамбию, воин с достоинством поклонился и пошел вслед за мальчиком к гостевому шатру.

   Оглядев "подарок", шейх поинтересовался:

   - Родичи есть?

   Посопев, самийа отрицательно помотал головой. Ну еще бы, были б родичи, побежал бы он за Хиджаз, еще чего. Вырезали клан, значит.

   - Что, никого из семьи?

   Опять помотал головой.

   - Выкуп за тебя есть кому дать?

   В ответ чихнули и красноречиво сплюнули.

   - А что умеешь делать?

   На Авада уставился большой светлый глаз - второй закрывали свалившиеся на лицо лохмы. Синюшные от холода губы наконец-то разжались:

   - Ничего хорошего, к сожалению.

   Действительно, умеет разговаривать.

   - Из лука стрелять умеешь?

   Глаз смигнул.

   - Да...

   - Завтра покажешь, как стреляешь. Если попадешь с пятого раза в цель - считай, тебе повезло. У нас мало хороших лучников. Что скажешь?

   В ответ снова чихнули и поежились - то ли плечами пожал, то ли замерз окончательно. Над парными вершинами на горизонте стремительно гасла золотая полоса, густело красное с фиолетовым.

   - Тебе дадут поесть и напиться. Будешь должен нам за воду.

   - И много буду должен? - вопрос был задан крайне язвительным голосом.

   - А ты хочешь в Мариб? Или, того лучше, в Хайбар? Там стоят гвардейцы халифа, а вашего брата любят, как того скорпиона - особенно после драки на переправе у ад-Давасир. Тебя там, случаем, не было? Молчишь? Что-то ты слишком бойко по-нашему языком чешешь, не иначе как старый знакомый, а? А то смотри, если под ад-Давасир был - даже к басрийцам не поведут, сразу на мосту подвесят, в Хайбаре высо-оокий такой мост через вади...

   - В Хайбар не хочу, - быстро ответил самийа.

   Вот давно бы так.

   - Что, слишком хорошо воевал? - усмехнулся Авад.

   - Было дело... - большой глаз снова уставился на него с интересом.

   - Много не возьмем, - смягчаясь, сказал шейх. - Но пару лет с нами походишь...

   - Значит, похожу, - на этот раз было видно, что пожали плечами, а не поежились от холода.

   - Людей моих не трогать. Не только тех, кто тебе воду даст, а вообще никого из наших не трогать.

   Чихнул.

   - Понял, нет? Не бросаться, говорю, на моих людей. Или тебя на веревке потаскать? Пока в разум не войдешь?

   Кивнул. Неохотно, но кивнул. Ну-ну, покобенься мне. А то я не знаю, как сумеречники с оружием управляются. Нам тут смертоубийствов не надо...

   - Меня будешь слушаться. Что скажу, то и будешь делать. Плохого не прикажу, не боись.

   Кивнул.

   - Развязывайте, - кивнул Авад воинам.

   - Жить будешь в шатре госпожи Афаф, там, где она коня держит, - это он сказал уже сумеречнику.

   Тот снова шипел, растирая красные, намятые веревкой запястья. Но кивнул все равно.

   Авад собрался было уж идти, как вспомнил важное:

   - Имя-то есть?

   Морщась от боли в затекших руках, сумеречник дернул плечом и снова сплюнул.

   Ну, это тоже понятно. Нет клана - нет и имени.

   - Как назовем, так и будешь зваться.

   Кивнул.

   Ну вот и прекрасно.

Йан-нат-ан-Ариф, два месяца спустя

   Кряхтя и посапывая, старый сабеец наклонился над ковром. Придирчиво оглядев меч, он, наконец, протянул к нему тонкую руку в коричневых пятнышках. Длинные желтые ногти старика несколько раз щелкнули по золотому плетению тарсиа на усиках гарды.

   - Ну? - нетерпеливо притопнула мягкой туфелькой Мараджил. - Что ты смотришь на него, о Фазлуи? Бери и действуй!

   И затопала загнутым носочком по черно-красному толстому ковру.

   Маг поскреб редкую бороду. Ни куфии, ни чалмы звездопоклонники не носили, и нависавшей над сабейцем Мараджил открывался прекрасный вид на тускло блестящую лысину в венчике седеньких волос.

   - Меч - не то, что мне нужно, о яснейшая, - невозмутимо отозвался маг. - Оружие - плохой проводник в мире Сумерек. К тому же меч долго лежал на трупе животного, это плохо. В поисках нам бы помогло его кольцо. Или серьга. Или браслет.

   - Да ты, никак, совсем рехнулся, о Фазлуи?

   Голос Мараджил прозвучал грозно. Брякнули тройные ханаттанийские браслеты на запястьях - мать халифа подняла руки и уперла их в боки. Перо на шапочке парсиянки наклонилось, как рог приготовившегося защищаться орикса.

   - К тому же, судя по виду ножен и рукояти, меч за последний месяц перелапало все население этой проклятой пустыни, - оттопырив губу, уперся сабеец.

   - Где я тебе возьму его браслет, о сын прелюбодеяния! - рявкнула Мараджил. - Вот все, что нам удалось добыть, а ты еще кобенишься, о сын гиены!

   И снова топнула ногой в алой туфельке. И, шелестя складками шальвар и обоих платьев, плюхнулась на подушку напротив Фазлуи.

   Тот продолжал мрачно сопеть, брезгливо водя двумя пальцами по ножнам. Потом выпрямился, отрицательно покачав головой - нет, мол, ничего не выйдет.

   - Ладно, - сдалась Мараджил. - Я прикажу принести... те вещи.

   И зябко поежилась от воспоминания. Пожалуй, то был единственный раз, когда она пожалела о собственном любопытстве - но как же, ей же так хотелось все увидеть своими глазами. И она спустилась в подземелья под Новой масджид дворца.

   Раньше над подвалами стояла Башня Заиры, и вот она подходила их содержимому куда как лучше. Говорили, в башне уморили голодом десятки людей, а когда сносили, из разломов в стенах то и дело вываливались скелеты несчастных, некогда заживо замурованных в заложенных камнем нишах. За запечатанными дверями подземного хранилища она пробыла недолго, и этого времени Мараджил хватило, чтобы понять - второй раз она туда не пойдет. Хватит с нее.

   Здоровенный ларец со свитком Договора ей запомнился хорошо: заляпанный бурыми потеками пергамент со смазанным отпечатком ладони трудно забыть. Дотронувшись до жуткого следа растопыренной пятерни, Мараджил отдернула руку - показалось, что в уши ударил крик. Как будто она услышала вопль боли за стеной. Крик и хриплое дыхание истязаемого существа.

   Как же нерегиль должен их ненавидеть, а больше всего ненавидеть того, за кем волокся на своем поводке...

   Впрочем, сейчас он бегал неведомо где, оборвав привязь. Одно хорошо: посмотрев своими глазами на залитый кровищей свиток Договора, Абдаллах, похоже, начал что-то понимать. Хотелось верить, что, изловив беглеца, сын больше его не упустит.

   А самое главное, осознает наконец: страж по-человечески не понимает. Со стражем нужно обращаться соответственно - ибо страж опасен. Смертельно опасен. И глупостей не прощает.

   Пока она размышляла, доставили требуемое.

   Пошевелив пальцами, Фазлуи выудил из шкатулки разорванную потемневшую цепочку. Она тихо звякнула, маг сморщился - и выронил тонкую нитку серебра.

   - Как жив-то остался после такого... - тщательно вытирая руку платком, пробормотал сабеец.

   И приказал принесшему шкатулку мальчишке-зинджу:

   - Ну-ка положи эту штучку в тазик!

   Любопытно таращась и скаля ослепительно-белые зубы, арапчонок сгреб цепочку и бросил ее в воду.

   Круглый неглубокий таз из ханьского фарфора смотрелся на удивление глупо на этой террасе. Словно кто-то умывался да так и забыл здоровенную миску под колонной, и теперь все ходят-спотыкаются.

   А Фазлуи принялся тереть бирюзу своего перстенька - несведущему глазу тот представлялся дешевой безделушкой. Плохое, нечистое серебро, грубоватая зернь оправы, плоский мелкий камушек - такой поделке даник цена, никто не позарится и другой раз не глянет.

   - Выходи, сволочь! - строго приказал сабеец.

   И требовательно постучал длинным ногтем по лазоревому кругляшику бирюзы.

   Где-то под потолком щелкнуло. Запахи сырости и цветов - пруд давно не чистили, и вода изрядно пованивала на этой жаре - перебила грозовая свежесть.

   - Вылезай, - спокойно сказал Фазлуи. - Попробуй мне покобениться - запру в кувшин и снова кину в реку, еще четыреста лет поплаваешь, глядишь, научишься манерам.

   Из перстня стрельнул тонкий язычок пламени, и на ковре мгновенно расползлось черное жженое пятно.

   В его середине сидела и ярко светилась маленькая, с ладонь, саламандра.

   - Кыш на мрамор! - рявкнул маг и щелкнул ящерицу по морде.

   Та мгновенно узмеилась с ковра и застыла на голом полу, наставив мордочку на хозяина. Золотистые пятна на блестящей черной коже казались объемными - от них поднимался свет и ощутимое даже за несколько шагов тепло. Марид. Точнее, огневушка. Обычное дело: кто-то развлекался магическими штучками, а потом забросил опечатанный кувшин в Тиджр. Рыбак выловил посудину с тиной и прочим хламом и по недомыслию открыл.

   Хорошо, вокруг народу было мало, под утро у мостов мало кто ходит. Еще хорошо, что мост был из временных, настил на связанных борт к борту лодках, сгорел - не жалко. А еще лучше, что Фазлуи тогда был в столице, гостил у своих в квартале ас-Саба - времена были строгие, язычникам еще не позволяли селиться рядом с правоверными. Марида он заклял, запечатав послушанием и связав обликом - и с тех пор служил в должности придворного астролога Мараджил.

   Саламандра между тем постреливала тонким язычком, высовывая и убирая его в крохотную красную пасть. Сквозь затягивавший арки красный шелк пробивалось утреннее солнце, и сумрак на галерее отливал алым. В просеянном сквозь ткань свете мрамор пола казался плохо отмытым от налетевшего песка, а саламандра - подсвеченной изнутри игрушкой-курильницей.

   - Покажи мне хозяина этой вещи, о Яман, - тихо приказал мариду Фазлуи и кивнул на таз.

   Мараджил пришлось пересесть поближе, чтобы заглянуть в круглое оконце воды. Там всплывала желтая, колышущаяся сухостоем степь, и свернутая на дне цепочка тонула в красках. С трудом оторвавшись от проступающего в воде, Мараджил обернулась к занавесу во внутренние комнаты. И со вздохом прикрылась шарфом по самые глаза.

   - Приблизься, о ибн Махан, - громко сказала она, морщась от прикосновений невольницы - та зашпиливала шелк на затылке и дергала волосы.

   Из-за обматывающей рот ткани голос прозвучал глуховато.

   Начальник тайной стражи невозмутимо вошел в комнату и, не обращая никакого внимания на прыснувших в стороны женщин, присел рядом на подушку.

   Кругом звенели браслеты на жмущихся к стенам спугнутых рабынях. Мараджил заметила:

   - Надеюсь, мы поймем, где искать это бедствие из бедствий...

   В зеркале воды скруглилась зеленая крона низенького тамариска. Дерево сдувал сильный ветер, сухая желтая трава длинно стелилась между каменными осыпями. Путаясь полами рубахи в стеблях, навстречу ее взгляду шел высокий худой зиндж - почему-то в куфии и при луке с джамбией, словно свободный. Остановился, оглянулся. Что-то крикнул, взмахнув рукой. Второй мужчина, в такой же оборванной, выцветшей до серо-бурого гандуре, сидел на корточках и разминал в ладони комок земли. Линялый платок завязан вокруг головы и прикрывает подбородок.

   Зиндж продолжил махать и звать. Второй поднялся, просеивая с руки пыль. Поправил перевязь с колчаном и зачехленным луком. Когда он пошел вперед, бесформенный балахон сдуло и облепило ветром.

   Мараджил усмехнулась: ну да, эту расслабленную походку породистой лошади ни с чем нельзя перепутать. Только сумеречники умеют так двигаться: текуче, плавно, без напряжения - и в то же время быстрее спешащего человека.

   - Ну и где же ты гуляешь, сукин сын?.. - прошипела мать халифа.

   Тарик в зеркале опустил край платка, сморщил нос и широко зевнул, прикрывая рот ладонью. Спутника своего он догнал мгновенно. И принялся что-то ему втолковывать, насмешливо кривя губы и тыча зинджу в грудь острым пальцем.

   - ...Эй! Рами, эй! Чего расселся?

   Самийа продолжил рыться в земле с отрешенным видом. Потом долго смотрел на сыплющийся сквозь пальцы песок.

   Сумеречника прозвали Рами, стрелок, но кое-кто за глаза звал его попросту Маджнуном - дурачком то есть. Самийа слегка не в себе, решили люди: Рами подолгу бродил вокруг стойбища, таращась в ветреный горизонт и бормоча себе под нос. С кем он разговаривал - тут мнения разнились. Кто болтал, что сумеречник водит компанию с джиннами, а кто стоял на том, что никаких джиннов тут отродясь не водилось, все джинны, как известно, живут в Руб-эль-Хали и в южных вади на границе с Большой пустыней. Так что многие считали, что самийа попросту повредился в уме от бойни этой их лаонской бесконечной, и вот теперь ходит, кружит, своих мертвых из пыльных смерчей выкликает. Такое уже приходилось видеть, и старейшины полагали, что сумеречник долго не заживется.

   Сам-то Антара считал, что Рами не более безумен, чем он сам. Потому что, раз подслушав ровное, как посвист ветра, бормотание на чужом, переливистом языке, Антара уловил созвучия - и рифмы. Самийа сочинял стихи - вот и весь секрет и все джинны.

   Однако сейчас он что-то заковырялся.

   - Эй! Рами! Эй!

   О, услышал. Когда Стрелок догнал его, Антара поинтересовался:

   - Нашел чего?

   Рами с удивлением вытаращился. И тут же раззевался.

   - А че ты все время роешься?

   - Я не роюсь, - дернул плечом самийа.

   - Роешься!

   - Не роюсь!

   - Копаешься!

   - Не копаюсь!

   Антара остановился.

   - Нет, ну а чего ты сидел там?

   Рами, явно недоумевая, обернулся туда, куда он показал:

   - Там?..

   - Тьфу на тебя! - рассердился Антара.

   А может, он и впрямь сумасшедший, кто их разберет, аль-самийа не люди, у них, может, вообще все по-другому.

   - Аааа, там, что ли? - неожиданно просветлел сумеречник. - Да ничего особенного я не делал. То есть делал, но то же, что и всегда. Впрочем...

   И, вдруг нахмурясь, принялся заматывать лицо платком - с отрогов Аджи несло крупным секущим песком. Закашлявшись, Антара последовал его примеру.

   Сквозь толстую ткань послышалось глуховатое:

   - Как у вас говорят? Думал прямо, оказалось криво?

   Антара хмыкнул.

   Стрелок хмыкнул в ответ:

   - Вот и со мной так: я думал, мне удача выйдет, а вышла только пыль в морду и пустые руки. Горы эти и равнина вокруг - старое, сильное место.

   Антара кивнул: еще бы. Святые горы-Близняшки, кто ж про них не знает.

   - А мне в руки здешняя сила не идет. Не держится в ладонях. Пусто мне тут.

   Почему-то он сразу понял - самийа говорит о своем волшебстве. Рами и впрямь не сумел показать ни одного колдовского фокуса, на которые, говорят, так горазды сумеречники. Ни глаза отвести, ни козу пугнуть, как говорится. Если б не ловкость кошки да странноватая большеглазая морда, Рами казался бы совершенным человеком. Впрочем, может, врут все про сумеречников и их волшебство? Может, они как мы? Вот, люди, с джиннами встречавшиеся, так и говорили: живут, мол, джинны совсем как люди, женятся, детей растят, Всевышнему поклоняются... Может, аль-самийа тоже не слишком с человеком разнятся?

   - Ага, - мягко проговорил Рами.

   И потянулся к чехлу с луком.

   Попытавшись проследить его взгляд, Антара долго щурился. Наконец, среди желто-серых откосов, он приметил рыжеватый промельк. Пятно дернулось. И скакнуло.

   - Козел! - счастливо ахнул он.

   - Да-а... - почти ласково протянул самийа.

   Он уже отгибал назад рог лука, накидывая кольцо тетивы на заушину.

   Теперь Антара ясно видел: по отвесному гребню мелко прыгал здоровенный тар. Мохнатые ножищи споро копытили осыпающийся камень, козел закидывал назад круглые рога, то и дело мотая горбоносой мордой с приметной коричневой полосой.

   - Куст видишь? - с замиранием сердца прошептал Антара, разгибая свой лук.

   - Угу. Лезет прямо к нему.

   Снизу куст алоэ казался крохотной травяной лохматкой.

   - Ну давай, давай, родной... - тихо пробормотал бедуин, жадно следя глазами за головокружительным восхождением тара.

   Рами фыркнул и поднял лук.

   Антара улыбнулся:

   - У нас еще говорят: сегодня счастья нет, завтра найдется.

   - Ха, - отозвался Рами.

   Гулко тренькнула тетива, свистнуло.

   ...Мараджил улыбнулась почти против воли: оказалось, она следила за движениями самийа, затаив дыхание.

   Сбитый в горло тар тяжело, спуская дожди щебенки, падал вниз. Во рту у него так и торчал лист алоэ.

   - Это Аджа, о яснейшая... - мягко пробормотал Фазлуи.

   - Что? - Мараджил вскинулась, отвлекаясь от ветреного склона в зеркале воды.

   - Горы-близнецы, Аджа и Сальма. Это в северном Неджде, - покивал старый маг, с удовлетворением разглаживая бородку. - Угодья племени бану суаль. Не так ли, о мой господин?

   Иса ибн Махан задумчиво перебирал колечки поредевшей в последнее время бороды:

   - Да. Алоэ, что приносят для курений в праздник Жертвоприношения, - с этого склона, о моя госпожа.

   Мараджил с удивлением встрепенулась. Как же, как же, цена за ратль этого алоэ доходила в Нишапуре до тысячи ашрафи. Тягучий коричневый сок запекался небольшими брусками, евнухи резали его острейшим ножом и тщательно счищали липкие остатки в курильницу - каждый кират драгоценного благовония так и звенел уплаченным золотом.

   - До его кустов человеку не добраться, - мягко пояснил ибн Махан. - Поэтому бедуины бьют горных козлов, объедающих растение, и те падают с листьями во рту.

   В воде таяли силуэты двух лучников в оборванных балахонах.

   - Ну что ж, теперь мы знаем, где искать нерегиля, - усмехнулась Мараджил.

   И вздохнула с облегчением.

   - Прости дурного раба за совет, госпожа, - покачал большой чалмой ибн Махан.

   - Да? - она подняла бровь.

   - Бедуины ценят своих стрелков, как мы это алоэ, - пояснил глава тайной стражи. - В хадисе сказано, что в день битвы при Ухуде посланник Всевышнего, мир ему, сказал лучникам курайш: "Да будут мои отец и мать жертвой за вас".

   - Хм, - недовольно отозвалась Мараджил.

   - Не стоит посылать гвардейцев в кочевье, госпожа, - твердо сказал ибн Махан. - Бедуины спрячут все самое ценное. Сумеречника тоже спрячут. В пустыне это просто: его просто вывезут в дальнее становище, а то и отправят к соседнему племени. Там легко затеряться, моя госпожа, - Тарик уже показал нам, насколько легко...

   - Гвардейцы не нашли нерегиля в Нахле, потому что его там уже не было?..

   - Именно, о величайшая... Пока наши воины переворачивали там каждый камень, сумеречника увезли на север - и увезли быстро.

   - Увезли?.. Он что, вьюк с поклажей? Это нерегиль халифа Аммара, о ибн Махан, его нельзя никуда увезти или вывезти против его воли!

   - Зато можно связать долгом благодарности... - уголки глаз вазира барида пошли сеточкой тонких морщин.

   - Хм, - наморщилась Мараджил.

   Парсиянка не любила, когда ей напоминали о том, что она и так знала лучше всех. Конечно, ибн Махан прав, как она могла забыть. Волшебное существо расплачивается за свою силу именно этим - ему приходится дорого платить за каждый поданный из милости глоток воды.

   - И что же ты предлагаешь делать, о ибн Махан?

   Начальник тайной стражи накрутил на палец седое колечко бороды. И тихо ответил:

   - В аль-Румахе ближе к осени собирают ярмарку.

   - Ближе к осени?!..

   - Ближе к осени, моя госпожа. Летом пустыня непроходима, - твердо сказал вазир.

   - И?

   - Бану суаль приедут на ярмарку - как раз осенью за алоэ приходят купеческие караваны. В аль-Румах. Сумеречника они привезут тоже - я почти в этом уверен.

   - Почему, о ибн Махан? - заинтересовалась мать халифа.

   - Похвастаться, о яснейшая, - тонко улыбнулся начальник тайной стражи. - Показать стрелка.

   - Хм, - улыбнулась Мараджил, чувствуя, как улучшается ее настроение.

   Ибн Махан улыбнулся в ответ:

   - Мои агенты будут ждать Тарика загодя. Как только его выследят, мы пошлем за нерегилем гвардейский отряд. Не изволь беспокоиться, о величайшая. К началу осени Тарик будет в наших руках. А пока - что ж, пусть поохотится вдоволь...

   Все сидевшие в комнате рассмеялись.

   Мараджил веселилась от души, и веселье ее отдавало злорадством.

   Что, Тарик, плохо тебе жилось во дворце? Мы подавали тебе яства на золотых блюдах, подводили лучших коней и целовали полы твоих одежд, о Страж, - но ты закусил удила, словно необъезженный жеребец, и умчался в пустыню! Сбежать решил от своего господина!

   Ну-ну.

   Посмотрим, как поживется тебе среди невежественных бедуинов. Не хотел стоять у золотого престола халифов? Что ж, походи за верблюдами, поживи в вонючем шатре, поголодай вместе с нищими голодранцами!

   Возможно, по возвращении служба уже не покажется тебе тяжким бременем, о Тарик...

   Кстати, о возвращении...

   - Новый фирман уже подписан, о ибн Махан? - обернулась Мараджил к начальнику тайной стражи.

   - Да, моя госпожа, - склонил тот голову в простой белой чалме. - Эмир верующих ознакомился с донесением из Ятриба и отказался от намерения казнить нерегиля. Правда, на утреннем приеме наш повелитель сказал, что Тарику придется многое объяснить, если он желает найти благоволение в глазах халифа...

   Парсиянка расплылась в улыбке почти против воли: о Хварна, какую удачу ты посылаешь! Истинно, Священный Огонь благословил добросовестного и честного служаку из ятрибского джунда!

   Каид отряда, посланного с фирманом для нерегиля, как известно, не сумел схватить Тарика - зато сумел разузнать многое в вилаятах, где побывал Страж. Каид Марваз описал все, что видел, в подробнейшем письме. И, судя по тому донесению, обвинения против нерегиля оказались ложными, жалобщики - лицемерными и продажными, а истинные радетели гибели Тарика - бандитами и разбойниками. "Тарик творил дела жестокие, но справедливые", написал тот ятрибский гвардеец в письме.

   И Абдаллах велел сжечь прежний фирман и написать новый - не упоминающий об оковах. Правда, желания объясниться со строптивым существом не утратил.

   Что ж, самое время вмешаться. Долг благодарности - это хорошо. Это правильно. Но признательность Стража - ненадежный залог безопасности. Мараджил добьется от Тарика большего.

   - Пусть твои люди соберут новые свидетельства в пользу нерегиля, о ибн Махан, - строго сказала парсиянка. - А тот каид, как прибудет в столицу, пусть препроводит Стража не в ас-Сурайа, а в мою загородную усадьбу. Я хочу сделать моему сыну щедрый подарок, о ибн Махан. И не поскуплюсь на подарок тебе...

   Вазир барида недоуменно поднял кустистые брови:

   - Госпожа лично желает передать халифу свидетельства? Но для этого вовсе необязательно везти нерегиля в Райский сад...

   Мараджил поджала губы. На самом деле усадьба называлась иначе, Райским садом ее обозвали злые языки. В хорошо укрепленный дом притаскивали должников и тех, кому госпожа Мараджил желала развязать языки. Иса ибн Махан мог бы обойтись без столь прозрачных намеков...

   Фазлуи закхекал:

   - Воистину, господин ибн Махан есть кладезь мудрости... Он прозревает истину: госпожа желает подарить халифу покорного и смирного Стража, хи-хи-хи... Уже не помышляющего о побеге, хи-хи-хи...

   Иса ибн Махан нахмурился, но Мараджил тонко улыбнулась под шелком шарфа:

   - Не тревожься, о Абу Сулайман. Мы не допустим бессмысленной жестокости. Но меры будут достаточными, чтобы вразумить Тарика, - ибо он нуждается во вразумлении. Одно дело - дерзить, другое - бросить государство на произвол судьбы. Мой сын слишком мягкосердечен, а Стража нужно отучить своевольничать. Я займусь этим нелегким делом сама.

   Вазир барида продолжил хмуро смотреть на узоры ковра у своих колен.

   - Я отдам тебе доходы с Балха, о ибн Махан, - тихо добавила Мараджил.

   Иса ибн Махан медленно кивнул.

   А Фазлуи захихикал и поманил костлявым пальцем свою саламандру: поди, поди сюда, полезай домой, моя детка. И требовательно постучал по бирюзовому камушку в перстне - давай, давай, не кобенься.

   А не то...