восточный Неджд, владения племени мутайр

   Солнце мучительно медленно переваливало через зенит. Удушливый ветер из пустыни полоскал занавесы шатров, просеивал сквозь щели и складки мелкую песчаную взвесь. Огненный шарик в небесах заплывал желтым туманом - Руб-эль-Хали дышала во всю мощь своих раскаленных легких.

   Незаметный, как смерть на морозе, песок набивался в ноздри, в волосы, оседал на ресницах - тогда приходилось глупо моргать, чихать и сплевывать.

   Сплевывать получалось натекающей кровью - слюны к утру второго дня не осталось. Второй день переваливал за середину - это судя по солнцу. Жарило, душило, слепило опухшие от ссадин глаза.

   Бедуины высовывались, лениво выбредали из шатров, потягивались после дневного сна. Женщина, паруся черными полами, побрела к колодцу. Пустой мех безвольно волокся, высокая фигура таяла в песчаном мареве.

   К Тарегу не подходили. Не оглядывались. Не показывали пальцами. Не обращали внимания - никакого. Словно его здесь и не было. Впрочем, мутайр уже сказали ему все, что хотели - вчерашним утром. Ну и ночью, по дороге в кочевье.

   Ночью ему объяснили многое, сломав два ребра и рассадив скулу - это палкой наотмашь по тому, что бедуинам виделось как орущее содержимое вьюка. Прибыв в становище и вытряхнув содержимое, мутайр собрались, похоже, всем племенем. Били долго - и злобно, вымещая бессильную ярость. Впрочем, к счастью, бедуины не носили сапог с металлическими набойками - босой пяткой и подошвой сандалии можно дать поддых, но нельзя раздробить суставы. Поскольку били толпой, и немалой, и наваливались неумело, в ход не пошли палки - не размахнешься. Знали бы, как бить, переломали не только ребра. Повезло и в том, что Тарег быстро потерял сознание, а отливать его водой мутайр не стали - вот еще, на что воду тратить.

   Вот в Каэр Морхе, кстати, в первый день воды не жалели. И еще там у всех были добротные солдатские сапоги. И всем хотелось наподдать - а гарнизон в Каэр Морхе был большой, серьезный такой был гарнизон. И каждый в нем знал Тарега Полдореа лично - ну или хотел познакомиться. Когда начальство велело наконец "прекратить бесчинства", отволочь пленного в подвал и приступить к допросам - с пристрастием, конечно, чего там было разговоры разговаривать, и он их, и они его знали как облупленного - Тарег даже обрадовался.

   Северяне допрашивали с вдумчивой доскональностью, строго следуя воинскому уставу, - с лекарем, со скрипящим пером писарем, с длинными свитками протоколов. "Допрашиваемый отказался отвечать на вопросы господина такого-то, вследствие чего к допрашиваемому были применены следующие пристойные средства...". Далее перечислялись средства. Дисциплина, впрочем, иногда подводила. Например, когда Тарег сделал вид, что задумался. И плюнул загоревшемуся надеждой - а ну как щас чего важного скажет?! - офицерику в рожу. Помимо слабой надежды на то, что его как-то неудачно треснут и все-таки убьют, душу Тарега бередило праздное любопытство: ну и как они отразят сей поступок в протоколе? Отразили, надо сказать, достойно. Глазом, можно сказать, не моргнув, отразили: "после чего допрашиваемый проявил свойственную своему племени злокозненность и всяческими поносными словами и иными действиями оскорбления господину такому-то нанес". Правда, последовавшие за "подлым лаем и разбойными речами" действия они в протокол не внесли, завершив соответствующую тому памятному дню запись словами: "Господин такой-то, лекарь такого-то ранга, свидетельствует пристойное человечности и благородному обращению прекращение учиненного испытания за плачевным состоянием членов допрашиваемого". В тот день они выдрали Тарегу ногти - на правой руке. Левую, сильную руку - чувствительную, открытую тонкому миру ладонь, привычные к складыванию сложных знаков пальцы - они грозились "высечь" чуть позже. Чуть позже настало очень скоро, но в разгар экзекуции они почему-то прервали "беседу" и зачем-то поволокли наружу, во двор. А поскольку палач знал, как бить тоненьким прутиком прямо по линиям силы, Тарег плохо соображал и еще хуже видел - в глаза тек пот, никак не восстанавливалось сбитое дыхание. Поэтому он не понял, чего хочет смуглый потешный человечек в странном бесформенном одеянии - и все стоит и тычет пальцем, и цокает языком, и о чем-то договаривается над его головой, пока Тарег лежит и моргает сослепу - и дышит, дышит, желая лишь, чтоб отпустило...

   Вот почему, обнаружив себя привязанным к длинной-длинной палке совершенно пустой коновязи, он мог бы обрадоваться. Ничего не сломано - ну, ребра, что ребра, от них только дышать больно. Разбитые губы начали запекаться и перестали кровить. Шатались всего два зуба. И даже пальцы оказались целы - Тарег их чувствовал и мог пошевелить за спиной.

   Подтекающая с внутренней, разбитой стороны щеки кровь густела и тягуче повисала на губах. Ее становилось все труднее сплевывать.

   Три черные псины лежали в ряд, вывалив розовые, влажные языки. Неровные клыки щерились - улыбаясь.

   - Смешно, да?..

   Манат его не загрызла. Только горло придавила - крепко и основательно. До жгучих, кровящих ссадин. Горло болело, голос срывался, из сплюснутой трахеи плохо сипелось.

   В ответ на его бормотанье мокрые пасти салуг раздвинулись, подтягивая красно-коричневые, отвислые губы. Псины скалились, ухмыляясь.

   Пришлось сплюнуть.

   - Смешно-оо...

   Собаки не двинулись, даже уши не подняли.

   - Я думал... - раскашлялся.

   На перхающего дурака, разговаривающего с пустотой, никто не обернулся.

   А ведь мог догадаться - еще с того случая на охоте среди руин мертвой столицы парсов. Даже то, что оставалось у тебя от удачи, стекло в песок, Тарег.

   Гончие Манат показывали зубы в острой улыбке. Ну да, ну да, они же родичи, одна тонкая нетелесная плоть с Владыкой судьбы. Он сказал, они погнали. Кусающее за пятки воздаяние. Проклятие нерегилей. Недреманное око. Надо же, а он думал, что в ночь под Нахлем черное солнце отобрало все.

   Как много, оказывается, оставалось.

   - Смешно-ооо...

   Конечно, весело. Князь Тарег Полдореа валяется в пыли, а потом сплевывает кровь с разбитой морды.

   Касифийа - р-раз за ошейник, не сметь кидаться на хозяина! Харат - снова хвать за ошейник, и р-раз - в колодец! Ну и апофеозом, торжественными фанфарами - самум под Таифом, выдувший из него силу.

   Далее его сиятельство получает по морде - везде. Сделал шаг - получил. Упал носом в пыль. Очнулся - рожа бита, с губы течет кровь, вокруг милые, дружелюбные люди.

   Псины скалились.

   - В-выслу-уживетесь...

   Конечно, выслуживаются. Главный разрешил. Поспорил со Мной, Полдореа? Дороговато, говоришь, Я беру за милосердие? Ах, ты кричишь, что свободен? А вот глядите, какой у Меня в рукаве фокус - не свободен! Трекс-пекс-флекс, по морде - раз, и - к коновязи! Что скажешь, Полдореа? Молчишь? Ничего... Пусть, пусть его сиятельство повисит, почихает. Пусть превратится в ветошь, им будет удобно протирать упряжь.

   Снова натекло. Сплюнул.

   - Ну что, с-суки?.. C-cкалитесь?

   Псы зевали, вывешивая длинные слюнявые язычины.

   - П-подавитесь...

   Согнувшаяся, перекошенная под тяжестью меха с водой женщина ковыляла обратно. Усилившийся к вечеру ветер тяжело бил ей в бок, грозил опрокинуть.

   Калима быстро заволакивала шатры и бродившие между ними тени. Смеркалось - впрочем, возможно, только у него в голове. Пустыня гнала перед собой тучи песка, подвигала барханы, подтапливала дюнами. Темнело.

   - ...Приведите в чувство эту собаку, - тихо сказал Салман ибн Самир.

   Сумеречника перетянули плетью - через все брюхо и ребра. Тварь чихнула и замотала лохматой башкой.

   - Еще.

   Хлестнули снова. Дернулся, охнул.

   Шейх скрипнул зубами и процедил:

   - Где кобыла?

   Сумеречник мотнул головой, попытался отереть о плечо щеку и прохрипел:

   - Иди в жопу...

   На мгновение Салман опешил - как-как? В кочевьях так не ругались.

   Самийа, видно, приметил растерянность бедуина, и хрипло поправился:

   - Трахни свою сестру, уродец...

   Салман отступил на шаг и кивнул своим людям.

   Остроухого ворюгу били долго, с хаканьем и довольными возгласами. Тот дергался от ударов, словно кукла, - и молчал, даже не вскрикнул ни разу. Это раздражало Салмана больше всего - шейх кусал губы и щурился, щурился на капавщую в песок густую красную кровь.

   Дашь голос, дашь...

   Подошел старый Имад и тихо проговорил:

   - Забьют ведь насмерть, шейх...

   Салман скрипнул песком на зубах и поднял руку - довольно.

   - Где кобыла?

   Пленник раскашлялся, сплюнул кровью. Голоса в нем, похоже, не осталось - в ответ сумеречник молча помотал облипшей от пота, патлатой башкой.

   - Он не скажет, о шейх, - тихо проговорил Имад.

   - Это мы еще посмотрим, - процедил Салман.

   И негромко спросил:

   - Ты хоть знаешь, сколько мне за нее предлагали? Знаешь?!

   Самийа молчал, ворочая головой и пытаясь проморгаться от текущей со лба крови.

   - Десять тысяч дирхам! Десять тысяч!

   Никакого ответа.

   - А знаешь, зачем мне были нужны десять тысяч дирхемов?

   Эти слова шейх мутайр произнес совсем тихо. И присел на корточки, чтобы поглядеть твари в глаза.

   - Чтобы откупиться от карматов. Они каждый год - слышишь, ты, ублюдок?! - каждый год уводят у нас пять мужчин и пять девушек. А я хотел им отдать не наших людей - а невольников. Я получил бы за Дахму десять тысяч дирхам - и десять лет не знал горя!

   Сумеречник молчал, безразлично глядя в пыль. С подбородка капало красным.

   - А.. ты...

   Салман ибн Самир медленно поднялся. Бьющая дрожью ярость вернулась.

   - Я не дам тебе пустить псу под хвост наши жизни! Я верну Дахму. Т-тварь...

   Сумеречник молчал, не поднимая головы.

   Салман ибн Самир скрипнул зубами. И выдохнул:

   - Раскалите наконечник копья. Посмотрим, разговорит ли его железо.

   - Говорят, он хороший стрелок, о шейх... - все так же тихо сказал старый Имад. - Покалечим - как стрелять будет? Может, в аль-Румахе поспрашивать?..

   Но Салману не хотелось слышать слов мудрости. К тому же, в этих словах ее не было:

   - Я приехал из аль-Румаха! Дахмы там нет!

   Шейх прорычал:

   - Я сказал - несите копье! Несите, кому говорят!!!..

   Люди метнулись исполнять приказ. Сумеречник висел на коновязи, трогая языком разбитые губы.

   Сейчас ты будешь не говорить. Сейчас ты будешь кричать.

   Салман ибн Самир поскреб под гахфийей - солнце припекало, голова потела. Утер рукавом испарину со лба.

   За спиной вдруг придушенно вскрикнули. Что случилось?..

   Уже оборачиваясь, Салман почувствовал - случилось неладное. Как-то вдруг стало тихо, словно все задохнулись.

   Обернулся.

   И обмер.

   Ибо оказался лицом к лицу с Хозяйкой Медины.

   - Салма-аан...

   Отовсюду шелестело, мягко переливалось в ушах. Развевались длинные локоны, струились прозрачные черные одежды. Старики говорили: в полуденном мире Манат является как женщина ослепительной красоты - это в Сумерках у нее собачьи зубы и красные глаза гончей.

   Тонкие бледные губы изогнулись. Шейх мутайр почувствовал, как под штаниной течет предательская струйка. Он не хотел, не хотел смотреть Ей в глаза - а Она дотронулась кончиком пальца до его переносицы. Огромные, черные, без белка и радужки - сплошная матовая чернота. Льющийся мрак.

   Во мраке Салман увидел пылящий плотным строем отряд - под золотистым многохвостым знаменем аль-Ахсы. Пересекающий видение длинный меч со сверкающим лезвием. Медленно разворачивающегося к нему лицом черно-белого в наползающем тумане сумеречника - звякающий панцирь, бледный профиль, пустые горящие глаза нездешней твари.

   - Я не для того отдала вам сумеречника!.. Не по руке замахиваешься, Салман... Не боишься, что в скором времени красным железом попотчуют и тебя?..

   Манат улыбалась, Салман дрожал, жалко прикрывая ладонью промежность - мокрое мерзло. Свистел ветер.

   - Нельзя продавать вороную кобылу, Салман!.. Черная кобыла - моя, ты забыл?..

   Богиня висела в воздухе, над песком, текли прозрачные шелка, стыла на белых губах усмешка. Манат утекала с ветром, поднимаясь вверх, как парящая птица.

   - В-величайшая...

   Жалкий лепет. Древний, древний обычай: вороная кобыла раз в семь лет - жертва Хозяйке Медины. Мальчишкой Салман видел старых кляч, что еще бродили среди развороченных камней Старой Каабы.

   - Ты хотел помочь своим людям?.. Отчего же не воззвал ко мне?.. Глупец, тебе не вернуть Дахму!..

   Салман не понял, как оказался на коленях. Подвывая и ломая руки, он полз, ловил ускользающие прозрачные ткани. Их колыхал ветер, бросал в лицо, пальцы крючило холодом. Вокруг рыдали и стонали люди:

   - Величайшая! Заступись! Справедливейшая! Защитница! Оооо!...

   Звонко бился в уши, раскатывался ледяными градинками смех. Богиня веселилась.

   И вдруг мучительное терзание возросло - в слух царапнул пронзительный, металлический, звякающий голос. Голос врезался в смех, рвал уши, поднимал волосы на шее. Голос сорвался на злобный крик:

   - Не смей смеяться надо мной! Не смей! Я тебе не игрушка!

   В ответ прыгал, стеклянными шариками звенел смех.

   - Слышала?! Не смей!..

   Салману ощутимо скрутило живот - со страху. Он увидел, кто кричит.

   Вьющаяся волосами и рукавами Манат нависала над блескучей фигуркой. Нездешний, дующий во все стороны ветер трепал волосы и одежду сумеречника, разбрызгивал искры, как капли - а тот отмахивал рукой и кричал:

   - Я - не твой!!!..

   Манат веселилась:

   - Мой! Мой! Про должок - не забыл? Ты здесь, ибо таково мое второе желание!

   И сумеречник разом затих, съеживаясь и на глазах поникая.

   Манат усмехнулась:

   - Помни об уговоре...

   Самийа снова вспыхнул и крикнул:

   - Хочешь от меня услуги - приказывай! Но смеяться не смей!

   Теперь это был обычный, звякающий, но обычный сумеречный голос. В нем слышалась неподдельная, совсем человеческая обида. Сумасшедший лаонец стоял перед богиней во весь рост, сжав кулаки, упрямо наставив Ей башку прямо в лицо.

   На развевающиеся длинные шелка Салман смотреть не решился. Но понял, что ежели не влезет в беседу, потеряет разом и кобылу, и остроухого. И простонал:

   - Величайшая! Я сильно прошу прощения, смилуйся! Не буду его мордовать, и за кобылу забуду думать, о величайшая! Только смилуйся! Раз уж он свел Дахму и оказался в руках мутайр - пусть отработает!

   Воздух ощутимо дрогнул. Бледный острый профиль начал медленно-медленно разворачиваться к нему. На какое-то мгновение Салману помстилось, что на сумеречнике - полный блестящий доспех странного, нездешнего вида. Он сморгнул, и наваждение смылось. Да нет, все как было: заляпанный кровью грязный бурнус, разбитая рожа.

   Манат зашелестела тысячью смешков и развела белые-белые руки:

   - Разве я уже не отдала тебе самийа, о шейх?..

   - Величайшая! - взвыл Салман. - Заступись за нас! Он у бану суаль всех посек! Прикажи ему, величайшая! Скажи свое слово!

   Богиня запрокинула голову и расхохоталась. Внутренности Салмана выморозило от этого смеха.

   Манат нагнулась. Показала зубы в улыбке. И вспыхнула над шипящим, прижимающим уши сумеречником:

   - Отдаю его вам! Взыскивайте!

   Самийа зарычал. А Богиня ткнула пальцем ему в лицо:

   - Окажи мне третью услугу, Стрелок. Исправь содеянное. Защити этих людей.

   И с леденящим душу смешком добавила:

   - А как сделаешь - за тобой останется последний должок...

   Сказав так, Манат разом исчезла.

   Острое, страшное сияние погасло.

   Ужас отпустил сжавшееся в комок сердце, нездешнее удалялось, смывалось из полудня.

   Вокруг продолжали рыдать. Пережившие страшное люди всхлипывали, шмыгали носами.

   И тут послышались вопли:

   - Тревога! Идут! Чужие идут!!.. Карматы-ыыыы!

   Сумеречник пошатнулся и мрачно кивнул, улыбаясь. Нехорошо улыбаясь.

   Кстати, а почему он стоит? Он же на коновязи висел... Ладно, прошлое есть прошлое. Надо глядеть в будущее. Не зря говорят: судьба не Бог, ей не подчиняйся.

   И Салман мрачно процедил:

   - Слыхал, что Хозяйка сказала? Теперь ты наш. Будешь должен за лошадь, сволочь.

   Самийа дернул плечом, кривя разбитые губы. И процедил:

   - Кинжал отдайте, ворюги.

   - Так постоишь, - злобно бросил Салман.

   Еще кинжал тебе, как же... Вставьте змеюке еще зубы, и она больнее укусит...

   У дальних шатров заполошно голосили. Карматы, говорите? Ну что ж, человек, как говорится, родится не хуже собаки. Перед Манат ты обоссался, Салман ибн Самир. А вот перед людьми ты в штаны прудить не будешь. Не к лицу - стыдно.

   Чтобы понять, что происходит и почему орут, Салману пришлось раздать пару плюх.

   Никаких карматов, конечно, никто не видел. Зато пожаром в сухой траве бежала весть: идут гвардейцы, везут катибов. Точнее, уже привезли. Пришли большой силой в главное кочевье - его разбили у оазисов Лива, как всегда в это время года. До того, как нагрянуть к мутайр, сборщики податей уже прошлись через пальмовые рощи Лива - и собрали там многое. Не только финики. И вроде как "погостили" у кальб - целый караван с данью отправили на юг. Теперь вот стервятники двинули на север - за корабельной податью.

   - Откуда катиб? - хмуро поинтересовался Салман у мальчишки. - Из Бадра?

   Тот показал белые целые зубы:

   - Из Хайбара, о шейх!

   Оставалось лишь сплюнуть. Сборщики налогов приходили поочередно: сначала из Медины. Потом из Бадра. А два года назад в Хайбаре открыли таможню - вроде как для торговли с племенами таглиб, а на самом деле с карматами, об этом каждая собака в кочевьях знала. Сборщики полезли и оттуда. Ну и раз в год наведывались карматы - это за данью. Остальные два или три раза в год они приходили за заложниками и проводниками. Ну и за фуражом для идущих на север отрядов.

   - Много взяли уже?

   Парнишка поник нечесаной головой:

   - Палатки обыскивают, о шейх. Говорят, на строительство флота по динару с шатра нужно собрать...

   - По динару?!..

   - По динару, о шейх! Еще говорят, что в этом году динар стоит не двадцать дирхам, а тридцать...

   - Так...

   - Сказали, что им плевать, что из Бадра уже приходили. Либо скотиной возьмут, сказали, либо людьми. За девственницу они согласны дать пять динаров. За молодую девушку три. За юношу - тоже три, - бойко тараторил паренек.

   - Ну и?..

   - Старых невольников они не берут! Молодых набрали, но пока мало. Жребий будем кидать, о шейх...

   - Так...

   А ведь он еще не платил карматам...

   И вдруг:

   - Это вранье.

   Зачем-то он обернулся на этот хриплый, но все равно нечеловеческий голос.

   Сумеречник смотрел в землю и вертел в руках хворостину.

   - Я тя спрашивал, что ль? - мрачно поинтересовался Салман.

   На самийа хмуро поглядывали. Сумеречник, не обращая внимания на злые шепотки и ропот, упрямо повторил:

   - Я говорю, что это вранье. Нет такого курса, чтобы динар стоил тридцать.

   - А ты почем знаешь?

   Вот зря он ввязался в этот спор. Но теперь-то что делать? Пришлось развернуться и подойти поближе.

   Самийа по-прежнему глядел в землю:

   - Корабельную подать уже собирали - зимой. И ее размер - не динар с шатра. А серебряный дирхем с очага. И еще. Ты ашшарит?

   Вот это совсем хорошо - сумеречник спрашивает Салмана ибн Самира о его родстве!

   - Да ты кто такой?..

   - Вы - верующие ашшариты? Или язычники?

   - Да как ты...

   - Если вы - верующие, то никто не может забрать и продать ваших людей - ни в счет подати, ни в счет долга. Это против закона.

   Разбитая морда злобно скривилась. Салману почему-то полезла в голову мысль: надо же, как у него силы есть на ногах держаться, человека так отмутузь - он неделю не встанет...

   - А тебе почем знать? - встрял в разговор сын Мустафы, Мутазз.

   Ну хоть кто-то умный нашелся...

   - И последнее, - мрачно процедил самийа. - В Хайбаре всего сто пятьдесят гвардейских копий. И каждое из них должно находиться на своем месте - граница. А вы говорите, что в кочевье пришло пятьдесят всадников в полном вооружении. Треть хайбарского гарнизона в трех фарсахах от Хайбара? Собирают подать? Такого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

   - Так, - строго сказал Салман ибн Самир. - Ты нам голову не морочь. Хочешь чего сказать - говори враз, четко и по существу. Ну?..

   Самийа сплюнул темной от крови слюной и пробурчал:

   - Да пожалуйста. Я хочу сказать, что те, кто сейчас разоряет ваше кочевье, такие же халифские гвардейцы и катибы, как я - ятрибский имам.

   Салман ибн Самир сурово кивнул:

   - Едем. Посмотрим, сколько в твоих словах правды, о бедствие из бедствий.

   Расползавшиеся среди каменистых холмов шатры быстро погружались на дно ночи - пустыня уходила во тьму, словно и не горело только что красным небо на западе. За спиной над изломанным горизонтом еще тлело розовато-желтое, но тени всадников уже растекались чернилами.

   В становище орали, голосили и жгли факелы. И костры. Над кострами вились высокие, остро пахнущие мясом дымы. Ревели от смертного ужаса верблюды.

   - Эти незаконнорожденные режут наш скот... - тихо пробормотал Мутазз, сжимая в кулаке плеть.

   Шейх мрачно харкнул, как рыкнул, и ткнул верблюда палкой. Тот, вихляясь, зашагал вниз по склону.

   ...Навстречу бежала целая толпа стонущих женщин. Паруся покрывалами, они семенили, переваливаясь, словно потешные нелетучие черно-белые птицы, которых Тарегово племя часто видело во льдах крайнего юга. Правда, среди топочущих фигур не мелькало белое - на них шла стая совершенно черных пингвинов.

   - О шейх! О шейх! Они выкинули всех из твоего шатра, оооо!..

   Тарег скользнул вниз с крупа Мутаззовой лошади. Тот, конечно, ничего не заметил.

   Говорите, исправить содеянное, миледи? Да запросто...

   ...Шатер Салмана ибн Самира легко было узнать - именно там орала главная толпа. Бедуины что-то выменивали, совали в руки, пихали и волокли за локти верещащих детей. Ржали, вздергивали головы лошади. Палили высокие, щедрые - чужой ведь хворост - костры.

   Толстый добротный тент бился под порывами ночного ветра, тканые узоры рябили в мельтешащих отблесках пламени, свет рассекали тени. Сидевший у растянутого полотнища человек кивал высокой чалмой. Растопыренная в локтях, большеголовая тень уродливо расползалась по втягивающемуся, хлопающему под порывами занавесу.

   Под ногами хрустел щебень.

   Вокруг чалмоносного стояли - шестеро в хороших атласных халатах. Не в панцирях. Судя по мятым частым складкам, даже кольчуг под роскошную блесткую ткань они не поддели. Даже шлемами не озаботились - так, кожаные колпаки, обмотанные от пекущего солнца тканью. Стояли вольно, блестели зубами в улыбках, поигрывали пальцами по рукоятям сабель. Двое опирались на длинные рубящие копья. Айяры, не гвардейцы.

   И знамени - нет. Ничего нет - ни вымпела-рийа. Ни обычной при катибах прислуги - столик стоял, на столике ларец. И все. Но не было ни абаки, ни обычного сундука с бумагой, ни ящичков для чернил, ни чернильниц или каламов - ничего. Ни мальчишки, присыпающего песком свитки и плавящего сургуч, ни чтеца, ни писаря. А зачем, в самом-то деле, бедуины все равно ни читать, ни считать не умеют...

   Предводитель сборщиков возвышался над гомоном - под ним топталась и кивала мордой высоченная коняга явно не ашшаритских кровей. Рядом, круп к крупу, держались еще двое - на хороших кохейланах в чеканных дорогущих налобниках. Кони всхрапывали, пускали с мундштуков пену, мотали пышными алыми кистями на трензелях. На выпуклых маленьких щитах медно отблескивало пламя костров. Все трое при длинных копьях - остро торчали парные гвозди вверху древка, трехгранные лезвия лоснились свежей смазкой.

   Справа, видно, у шатров жен, над углями вертели жалко распяленную тушку козы. Вокруг угольев - там уже курился паром котел - склонялись и откидывали края покрывал женщины. Вокруг на корточках сидели и расслабленно болтали еще пятеро вооруженных чужаков. В халатах поплоше, в грязноватых черно-белых куфиях. Таглиб? Скорее всего, тоже айары. Эти были при джамбиях, копья небрежно полулежали на коновязи. На вооруженных мужчин восхищенно таращилась рваная полуголая детвора. Ну и на пятерых хороших гнедых они тоже заглядывались и радостно голосили, подлезая коням под брюхо.

   Здоровенный вороной под главарем поддал задом и развернул тушу - толпа с придушенным визгом рванула в стороны, раздаваясь.

   - Прочь, прочь, сыны шакалов! - разевая рот под пышными черными усами, пророкотал айяр.

   Поднял копье, потряс. Кругом послышались причитания женщин.

   С боков коняги длинно свисали ножищи в пыльных сандалиях - айяр сидел в седле без стремян. Эти вояки приехали к бедуинам по-бедуински - в невысоких седлах под тонкими попонками. А чего им снаряжаться, в самом-то деле? В стойбищах хорошей стали отродясь не водилось. Легким бедуинским дротиком и поцарапать-то сложно, особенно сквозь плотный гладкий атлас - соскользнет, не пробьет ткань. Ну, это если с ближнего расстояния не ткнуть. Но на ближнее расстояние бедуины не подходят - трусят. Как шакалы...

   Здоровенный полог-гата за спиной чалмоносного еще раз хлопнул. Под ногами и копытами хрустел крупный твердый песок. И щебенка. В такую жесткую землю гата не закопаешь. И вязянками хвороста не привалишь - улетит с ночными бризом, все шесты повалит. В щебень полог вбивали острыми, коваными шпильками в три пяди длиной.

   Гладкое - сколько раз брались за тебя сильные женские пальчики - железное кольцо на конце штыря приятно охладило пальцы. Через мгновение несколько освобожденных локтей ткани радостно вздулись, поднимая облачка пыли.

   Наглые, уверенные в своей безнаказанности дурни стояли, вольготно расставив ножищи в гладких сапогах - как купчины на рынке. Мошонка вперед, спина расслаблена. Айяры при саблях и вовсе заложили ладони за пояс.

   Одно плохо - сабля. Саблей Тарег владел плохо.

   У ног пофыкала, задирая морду, здоровенная черная гончая. Вперилась набухшими, воспаленными до красных прожилок глазищами. Показала желтые, пахнущие падалью клыки. В голове прошелестело удушающе злобное:

   Убей их, маленький сумеречник, убей их всех до единого, аф-аф-аф-ууууу...

   - Всадники охраны - ваша забота, - строго предупредил собаку Тарег.

   И ее сестричек. Салуги стояли, напряженно вытянув морды, принюхивались к растущему в воздухе запаху незапретной крови. Но покосились и зарычали - мол, поняли, поняли.

   Забирать у людей последнее - нехорошо. Забирать последнее чужим именем - плохо. Забирать последнее, прикрываясь именем Всевышнего, - совсем никуда не годится.

   С длинных боковых клыков текла слюна. Гончие Манат готовились к прыжку. Наступала ночь Хозяйки Судьбы - салуги готовились вкусить обильные жертвы.

   Интересно, дурни-айяры хоть знают, что готовит неосторожному сегодняшняя темная, холодная ночь?.. Вряд ли. Иначе бы не вышли из-под защиты знаков, не приперлись в кочевье прямо в канун ночи освобождения тьмы и ярости древнего духа...

   - Осторожнее надо быть... - вздохнул Тарег, приобнимая атласнохалатного детину за талию и отводя руку с тремя пядями острого железа.

   Дробящий позвонки удар отозвался стоном оседающего человека.

   Айяр еще падал, когда Тарег освободил его от сабли. Оружие вынулось из ножен неожиданно легко - видно, за ним хорошо ухаживали. Вот только после первого же удара по лезвию потекло, и рукоять заскользила во влажной ладони.

   Обмотать ладонь заранее он - как истинный дурень - не догадался.

   Вот почему - р-раз! - все происходило медленнее! Медленнее, чем хотелось!

   Люди бежали сразу во все стороны. Извиваясь, как змеи, салуги рвали горло тем, до кого не получилось дотянуться саблей.

   Чалмоносный, залепив лицо ладонями, тоненько визжал. Видимо, он думал, что ему это снится.

   Конный главарь уже справился со свечащей конягой. И отчаянно лупил ее босыми пятками по бокам, пытаясь послать вперед. Лошадь ржала, дробно пятясь. Капая с зубов, гончие зазмеились к пляшущим под айярами коням. Один не справился, и его кобыла рванула с места, закусив мундштук. На открывшуюся спину мгновенно сиганула длинная рычащая тень. Человек грохнулся вместе с лошадью, давя кого-то длинным боком. Второй, еще в седле, со стеклянными неверящими глазами, быстро махал перед носом псины острием копья. Салуга лаяла, припадая к земле, скалилась и скреблась лапами.

   Вороная туша затопотала наконец-то вперед. Айяр поднял копье, хорошо целясь прямо в горло.

   Тех, кто воевал с нерегилями на далеком западе, учили: никогда не пытаться проткнуть пешего альва копьем с седла. Бросать надо копье - быстро. Потому что альв либо ухватится за древко и сдернет с седла, обзаведясь еще и копьем. Либо вспрыгнет - высоко, как альвы умеют. И наподдаст ногой в морду, выбивая из стремян. И тогда результат будет тот же - копье у альва, а лошадь с тобой - на земле.

   Тарег прыгнул. Грохнулись. Покатившись в сплошной пыли, чуть не пропустил копейный удар - чей? Этот кто-то быстро уступил свое место в седле. И копье тоже уступил. Вот с копьем у Тарега было сильно лучше.

   Впрочем, пятачок перед шатром шейха уже опустел. Отвизжавшийся чалмоносец улепетнул. Недалеко - среди шатров слышались его тоненькие крики и мерный лай идущей по следу собаки.

   Пятерых у костра тоже сдуло. Слитный топот копыт удалялся в сторону южных скал - за их лунными гребнями скрывался Хайбар. Столкнувшись с сопротивлением, айяры, понятное дело, улепетнули.

   Бедуины разбежались тоже. Стойбище странно притихло.

   Хрустя камешками, на пятачок острожно въезжал шейх со своим отрядом. Разметанные, тлеющие кострища дымили, люди разгоняли едкие полотнища дыма ладонями, отфыркивались.

   Разворачивая кохейлана боком, Тарег подъехал к шейху мутайр и молча протянул голову предводителя айяров. Сопя и повизгивая, под капающим кровью срезом шеи подпрыгивали псины.

   - Аф-аф-аф-ууууу... - они бы еще на задние лапы встали.

   - Отсеки голову - и тело упадет, - ободряюще сказал Тарег.

   - Это кто ж тебе такое мудрое слово сказал? - мрачно отозвался человек, протягивая руку и принимая тяжелый подарок.

   - Это трактат по военной стратегии, - пожал плечами Тарег.

   Горячка боя отпускала, и сломанное ребро напомнило о себе саднящей болью.

   Шейх мутайр, брезгливо хмурясь, заглянул в оскаленное лицо главаря.

   Гончие присели и заскулили, толкаясь задами и задирая морды.

   Откуда-то издалека донесся тоненький, совсем уже нечеловеческий вопль. Мерный лай оборвался. Рычание слилось с поросячьим визгом.

   - Если вы не хотите, чтобы такие самозванцы приходили к вам по четыре раза в год, вам нужно выяснить, кто их посылает. И подать жалобу властям.

   Салман ибн Самир со вздохом отбросил голову. С тупым стуком она ударилась о землю и несколько раз перекатилась по песку. Взвизгнув, псины кинулись к ней и заработали челюстями, размахивая тонкими длинными хвостами.

   - Жалобу? Властям?.. Каким властям, окстись, сын шайтана...

   Сопя и порыкивая, гончие с хрустом чего-то жрали. Прислушиваясь к звукам и недовольно морщась, шейх мутайр наконец-то решил:

   - Едем к кальб. У них эти мошенники побывали раньше. Если уж ехать в ихнее гнездо в Хайбаре, то большой силой.

   Парусящий под ветром полог рвануло - и шесты опасно накренились.

   - Шатер падает, о сыны праха! - заорало сразу несколько глоток.

   Через мгновение затоптанный и забрызганный кровью пятачок заполонила гомонящая толпа. Давая тысячу советов и толкаясь, мутайр принялись заново прилаживать сорванные занавесы и растаскивать мусор и падаль.

Стоянка племени кальб, юго-восточный Неджд, несколько дней спустя

   Мрачно кусая соленую до слез косичку сыра, Тарег неспешно брел сквозь густеющую темень - куда глаза глядят.

   Гончие Манат не показывались - с той ночи, как они нажрались падали и сыто уплелись в темноту за лагерем, Тарег их больше вообще не видел. И не то чтобы сильно скучал по их присутствию.

   У шатров, разделенных длинными гребнями выветренного камня, лениво бродили люди. Стойбище кальб затихало, готовясь отойти ко сну. Это становище ничем не отличалось от других - только маски-бирга у женщин расшиты были красными и желтыми нитями, и монет на них болталось побольше, чем у благородных дам бану суаль. А в остальном все то же самое - даже сыр-джибне такой же соленый и вонючий. Пожалуй, только к вкусу джибне и йогурта из молока верлюдицы у него не получилось привыкнуть - от йогурта выворачивало, даже от одного запаха, а сыр - ну что сыр... Правда, получилось притерпеться к обилию соли - жажда уже не мучила, как раньше, когда хотелось запить еду целым кувшином.

   Шейх Салман строго велел в драки не ввязываться, рылом не целиться, морды не бить, на ссоры не нарываться - иначе, сказал, обратно поедешь связанным. По правде говоря, Мутазз, обиженный на давешний побег по приезду в становище, предлагал связать от греха подальше прямо сейчас - а лучше и вовсе не брать сумеречника с собой. Но шейх уперся и повез Тарега к кальб - зачем, не сказал, но по обрывкам мыслей в общей беспорядочной белиберде в голове бедуина можно было догадаться, что Салман ибн Самир надеется сумеречника продать. Шейх мутайр вернулся к первоначальному плану и решил, что лучшая защита - это серебряные дирхемы, побеждающие всякое зло.

   - Иди гуляй, - строго смерив Тарега взглядом, сказал бедуин. - Пока. Нужен будешь - позовем.

   И полез под полог сытно ужинать и беседовать с шейхом кальб.

   Так что пока оставалась куча времени побродить и осмотреться - стеречь сумеречника никому в голову не пришло: осенняя пустыня (впрочем, как и зимняя, летняя и весенняя) непроходима для одиночки без достаточного запаса провизии, воды и фуража для верхового животного. Даже если этот одиночка знает караванные тропы и хорошо ориентируется по звездам.

   Тарег не знал дорог, не понимал здешнее звездное небо - и у него не было ничего. Ни коня, ни оружия, ни еды, ни воды. Строго говоря, у него даже себя самого не было - мутайр сказали, что он их пленник, асир. Кстати, гулять его отправили, чтобы едой не делиться, - хорошо, что джибне сунули, прежде чем отогнать от костра.

   Шейх решил сменять защитника на деньги после драки с айярами: вместо слов благодарности Тарегу достались одни упреки.

   "Ты что, совсем дурак?", оценив положение, разорался Салман ибн Самир. "Куда ты полез - один на пятьдесят вооруженных?!". Тарег попытался возразить, что налетчиков было не пятьдесят, а четырнадцать, но в его сторону лишь плюнули: "О себе не думаешь - о других подумай, тварь несмысленная! Ты зачем на гвардейцев накинулся, неверная собака?! Тебя кто просил о чем, сволочь ушастая? А вдруг это был важный начальник? Что мы должны теперь сказать амилю Хайбара? Что кафир-сумеречник напал на его воинов?! Чтоб ты сдох, псина злобная, учти - чуть что, выдам тебя властям головой, в мешок увязанным, чтоб неповадно тебе было бросаться на верующих ашшаритов...".

   Наморщившись и еще раз укусив жесткий, скрипящий на зубах джибне, Тарег вздохнул: вот они, благие намерения...

   Так или иначе, нужно найти теплый верблюжий бок, чтобы не замерзнуть ночью до смерти. К костру и в шатер в чужом становище его точно не пустят - а без огня и мехового обогрева от скотины за ночь примерзнешь к скрипучей каменной щебенке. Верблюдам, к счастью, было во всех смыслах наплевать, кто приваливается на ночь к их лохмам под горбом...

   Увидев под ногами белое прямоугольное пятно, Тарег запнулся.

   На камне трепался, зацепившись за кустик верблюжьей колючки, лист бумаги.

   Пихнув остатки сыра за пазуху, нерегиль быстро за ним нагнулся - и вовремя, порыв ветра дернул бумажку вниз по песчаному склону. В темной ложбинке жалостно ворочалось еще несколько белых листков. Тонкая бумага диковато смотрелась на полуоблетевших веточках акации - большой лист-мансури насадился на длинные шипы и затейливо мялся под ночным ветром.

   Тарег припустил в ложбину - а вдруг улетят?

   Хватая порхающую бумагу за уголки, цапая на лету, припечатывая ладонями, он наконец-то собрал всё. Бережно обдувая треплющуюся в руках невесомую кипу, Тарег прищурился в темноте - нет, не разобрать, что написано. Плотные строчки вязи, сверху донизу. Что бы это могло быть?..

   - Да благословит Всевышний почтеннейшего господина, пришедшего на помощь ничтожнейшему из Его рабов, ох, Всемилостивый, пошли облегчение моим коленям, ох-ох-ох...

   Постанывая и все так же охая, в ложбину острожно, пуская вниз осыпи мелкого камня, бочком переваливался темный силуэт. Бородку трепал ветер, седые нечесаные волосики, венчиком вокруг лысины, колыхались под порывами холодного воздуха. Потом снова повисали слипшимися от грязи сосульками.

   Сам Тарег, впрочем, выглядел так же. Бедуины вообще мало отличались друг от друга на вид - тощие, грязные, в выцветших безразмерных лохмотьях.

   Замотанный в рваные тряпки старик подковылял поближе. И, протянув руки, рассыпался в благодарностях:

   - Да благословит Всевышний твое потомство, о благородный юноша, да дарует тебе удачу и процветание! Да не постигнет тебя вовеки судьба тех сущностей, о который писал ибн Туфейль - "похожие на зеркала заржавленные, покрытые грязью и повернутые сверх того спиной к зеркалам полированным, отражающим образ солнца, отвернувшиеся от них...".

   Мир в глазах Тарега накренился и с трудом встал на место. Пришлось помотать головой, чтобы прогнать ощущение бреда. Нищий старик-бедуин цитировал знаменитейший - и самый спорный из написанных в последние десятилетия - философский труд. Ибн Туфейль, "Повесть о Хайее ибн Якзане". Тарег укусил себя в губу - проверяя, не спит ли он, мало ли, сейчас он откроет глаза, а за спиной шумно дышит верблюжья громада.

   Подойдя совсем близко и принимая листочки, старик глянул в лицо "юноше" и, понятное дело, ахнул. Шарахнулся назад, наступил босой ногой на острый камень и с жалобным вскриком упал.

   Бумаги, естественно, тут же разлетелись белыми перышками.

   Ползая по дну ложбины в поисках беглых листков и бережно сдувая с них пыль, Тарег принялся декламировать из того же трактата:

   - "Но недолгое время он был в таком состоянии...", фух-фух-фух... - Тарег пофыкал на листик. - "...К нему вернулись чувства, и он пришел в себя от этого состояния, похожего на обморок. Ноги его скользнули с этой стоянки, пред ним предстал мир чувственный...", - Тарег снова старательно подул на бумагу, - "...и скрылся мир божественный, так как соединение их в один и тот же момент невозможно. Ибо мир здешний и мир будущий - как бы две жены: если ты удовлетворил одну, то разгневал другую".

   Обретший дар речи знаток философии закхекал в старческом смехе:

   - Воистину, неисповедимы пути Всевышнего! В диком становище обитателей пустыни я встречаю знатока суфийского калама в образе сумеречника! Ох...

   И старец, морщась, потер ушибленную ногу.

   Бережно поймав за крылышко последний листок, Тарег подошел к сидевшему на камнях человеку:

   - Это еще один трактат о соединении, о шейх?

   И осторожно протянул тому треплющуюся под ветром кипу страниц.

   - Нет, - улыбнулся старик. - Это словарь.

   - Словарь?..

   Видимо, полное ошаление на лице сумеречника читалось так же хорошо, как и на человеческом, потому что старик закхекал еще веселее:

   - А что тебя удивляет, о благородный юно... ох. Мда...

   - Местные люди зовут меня Рами, - решил выручить его Тарег. - Удивляет меня то, что в становище есть грамотный человек - к тому же обладающий запасом бумаги. А уж словарь...

   И точно, теперь, заглядывая сверху вниз в исписанные листы, он понял, почему ничего не сообразил сразу - два столбца. Слова разделялись на две четкие колонки. В одной - редкие строчки. Напротив - обширные абзацы комментариев.

   - Это толковый словарь ашшари, мой сумеречный друг, - улыбнулся старик. - Я очень признателен вам за сноровку и помощь - вы спасли труд последних лет моей жизни!

   И принялся подниматься на ноги. Тарег мгновенно подхватил сухонькую лапку.

   - Ох... Весьма признателен за заботу, о ю... ох... Вы, верно, и не знаете, что последние словари нашего благородного языка - в том числе и составленные скромными трудами этого ничтожного раба Всевышнего! - отнюдь не полны! Живя бок о бок с этими людьми, вы обнаруживаете кладезь истинной, не испорченной парсийскими заимствованиями ашшаритской речи, которой и внимал благословенный Али... Ой!

   Составитель словаря жалостно вскрикнул и припал на одну ногу.

   - Вам не следует ходить без сандалий, почтеннейший, - выговорил старику Тарег. - Эдак вы когда-нибудь себе что-нибудь сломаете. Или разрежете до кости, и здешние коновалы не справятся с раной - загниет, попрощаетесь с конечностями...

   - На все воля Всевышнего, - смиренно ответил знаток ашшари и, с силой опираясь на руку Тарега, заковылял дальше.

   Стопку листков он крепко зажал под локтем. Склон ложбинки круто забирал вверх. Неожиданно улыбнувшись, старик добавил:

   - А сандалий, о юноша, у меня нет! Всему виной судьба, отвернувшаяся от ничтожного раба Всевышнего ради посланных испытаний!

   - Как вас зовут, почтеннейший? - вдруг начиная понимать, что к чему, тихо спросил Тарег.

   - Перед тобой ничтожнейший из слуг Всевышнего, раб Всевышнего Юсуф аз-Захири, - безмятежно улыбаясь, ответил старик.

   И тут же уперся взлядом в землю, высматривая предательские камни и ямы - не наступить бы.

   Тарег резко остановился. Развернулся и заступил старику дорогу. Тому пришлось задрать изумленное лицо, чтобы встретиться с ним взглядом.

   - Что вы здесь делаете, почтеннейший? - так же тихо поинтересовался нерегиль.

   - О, - беспечно отмахнулся худенькой лапкой Юсуф ибн Тагрибарди ибн Али аз-Захири, величайший и самый почитаемый в халифате знаток ашшари, грамматист, языковед и философ. - Это долгая и скучная история, о юноша! Поверь мне, старику, она не стоит твоего внимания...

   - Вас захватили три года тому назад во время нападения на караван паломников, следовавший из Мариба в Ятриб, - четко выговорил Тарег.

   Старик замигал подслеповатыми глазами:

   - Д-да... но... откуда ты знаешь об этом, о...

   - И все эти три года вы находились в рабстве у бедуинов? - стараясь не скрежетать зубами, выговорил Тарег.

   - Ну да, - искренне удивился великий грамматист. - Они захватили меня в тот бедственный день, но Всевышний был милостив ко мне, и меня не убили, а продали этому племени, у которого, я вам должен сказать, чрезвычайно интересный говор, я бы даже посвятил рассмотрению его особенностей отдельный...

   - Вас ищут, - выдохнул Тарег. - Все эти три года вас ищут по всей пустыне. Почему вы не обратились к властям, о шейх? Вас выкупит любой катиб в любом крупном оазисе!

   Ему ответили искренне обескураженным взглядом:

   - Но-о... эээ... обратиться?..

   Тарег раскрыл было рот, собираясь ответить на все - заданные и незаданные - вопросы гениального языковеда, как со стороны шатров донесся зычный рык:

   - Где ты шляешься, лядащая старая падаль?! Я сделаю твой тощий зад полосатым! Ну-ка подь сюда, старый ленивый суслик, я тебя научу, как нужно работать! Где, где, я спрашиваю, хворост, за которым тебя отправили, о дармоед, не стоящий куска лепешки, которую я перевожу на тебя ежедневно?!

   Аз-Захири сжался в пуганый комок. Сведя худенькие плечики, как птичка крылышки, он вскинул на Тарега умоляющий взгляд:

   - Прошу тебя, о благородный юноша, возьми и спрячь мои бумаги! - и быстро пихнул их Тарегу в грудь. - Если они их увидят, то пустят на растопку! А ведь мне стоило таких трудов скопить на пачку листов-мансури!

   - Ах вот ты где, старый говнюк! Ну подожди, сейчас я тебя проучу! Я продам тебя живодерам в ближайшем оазисе!

   Высокая черная тень в развевающемся бурнусе, с увесистой дубинкой в правой руке, нависла над их головами. Человек щурился - зарево костров поднималось у него за спиной, и ему приходилось таращиться в непроглядную темень. В которой шевелился обмерший от ужаса, попискивающий грамматист.

   - Я вас умоляю... - немеющими губами прошептал аз-Захири, разжимая пальцы на своем сокровище. - Когда они утихомирятся, я за ними обязательно приду...

   Тарег улыбнулся. Прижал пачку листов к впалой груди под рваной рубахой и по одной - сначала одну, потом другую - положил на них дрожащие, в пигментных старческих пятнышках руки.

   - Вы не волнуйтесь, - он снова улыбнулся. - Ваши бумаги не пострадают. Крепко держите? Не уроните, пожалуйста, ветер усиливается.

   Старик завороженно кивнул. И быстро - как кролик - обернулся в сторону сопяще-надвигающейся тени хозяина:

   - Я тебя вижу, говнюк! Не вздумай бежать, привяжу к столбу!

   Ободряюще кивнув дрожащему языковеду, Тарег обошел аз-Захири и шагнул навстречу размахивающему палкой амбалу. Тот все рычал:

   - Ну, сволочь! Ну, дармоед!..

   В отличие от тех, с кем Тарег сражался на западе, этого человека не учили: ни в коем случае не пытаться атаковать альва один на один - даже если альв безоружен. Альва следует пытаться убить только с численным преимуществом один к пяти. Не менее. И то, если на дерущихся хороший доспех. Потому что в противном случае альву хватит нескольких мгновений, чтобы увернуться от удара, прыгнуть тебе через голову, ну а дальше - дальше по обстоятельствам. Либо своим железом посечет, либо пырнет твоим же оружием - это если альв был безоружный.

   С удовлетворением оглядев толстую дубинку в руке громилы, нерегиль посмотрел тому в лицо - на харе бедуина начинало проступать что-то вроде удивления. Не дожидаясь, пока чувства громилы станут отчетливее, Тарег улыбнулся - и с размаху дал строгому хозяину грамматиста в челюсть. В следующее мгновение в его руках оказалась удобная, отполированная на конце палка.

   Еще через мгновение над стойбищем кальб поднялись дикие вопли:

   - Гулы! Кутрубы! Джинны напали на Аббаса! Спасайтесь, о правоверные!..

   Драка подходила к ожидаемому концу. Одна веревочная петля сдавила плечи, другая затянулась под подбородком. В конце концов, их было гораздо больше, чем пятеро. Люди, волокшие Тарега на веревке, были верхами, и отжать толстый колючий шнур не получалось. Хрипя и брыкаясь, Тарег волокся за лошадьми сквозь орущую и размахивающую палками толпу.

   - А ну стоять, это наш сумеречник!

   О, никак Салман ибн Самир вспомнил о своем имуществе.

   Всадники осаживали лошадей, одна ударила копытом прямо перед носом. Чихая и отплевываясь, Тарег пытался сплюнуть кровь с разбитой - опять разбитой - губы и бестолково ворочался на земле. Приподняться не получалось - из-за стягивающей руки над локтями веревки. Ну и из-за петли на горле.

   Над головой орали на все голоса. И вдруг, знакомое кхеканье:

   - Ой-ой-ой, о Всевышний, какое горе, какая незадача!.. Ты жив, о юноша?.. Сюда, господин Амаргин, сюда!

   Новый мощный топот набегающей лошади. Тоненький звон сбруи. Над головой рявкнул сумеречный голос со странным акцентом:

   - А ну прочь и в стороны, уроды! Про-очь!!

   Топот, удары копыт. И тот же сумеречный голос:

   - Прочь, я сказал! Кому хочется попробовать стали?!..

   Вокруг затихало. Разочарованно бормоча и покряхтывая, бедуины расходились.

   - Эй, ты! Это наш сумеречник!

   Тот, кого назвали Амаргином, зашипел:

   - Я тебе сейчас глаз на жопу натяну, сволочь! Если он ваш, то почему его бьет это сраное племя?! Прочь, я сказал!

   Гладко у него вышло - заучил небось, чтобы разом в морду выплевывать...

   Ответом стало недовольное урчание. И удаляющийся дробот копыт.

   Голос Амаргина отдал приказ на каком-то странном языке. Ни одного слова не понять, ну надо же... Голос стал настойчивей. Спаситель что, к нему, что ли, обращается?

   - Я не понимаю... - сознавая, как глупо выглядит их беседа, пробормотал Тарег на ашшари.

   Ну да, ну да, два сумеречника, чтобы друг друга понять, вынуждены разговаривать на человеческом языке. Видно, подобная мысль пришла в голову не одному Тарегу. Над головой раздался громкий хохот. Амаргин перешел на ашшари:

   - Лайс, ты видел когда-нибудь такое? Лаонец не понимает по-лаонски!

   - Я не лаонец, - прохрипел Тарег.

   - Хаааа, мы это хорошо знали! К тебе лаонцу никто бы не подошел! Лайс, ты где-то видел лаонцев цвета вороны?

   В ответ неразборчиво бурчали. Потом кинули:

   - Ладно, я спать пошел, сами дальше разбирайтесь...

   В ответ - женский сумеречный голос:

   - Спокойной ночи, Лайс!..

   А следом - хи-хи-хи, русалочий, холодный смех.

   Зрение наконец-то прояснилось - на лицо кто-то вылил приличную струю воды. Душащую петлю ослабили и стащили с шеи, колючая веревка дернула по свежим ссадинам на скулах. Хлопая слипшимися от ледяной воды ресницами, Тарег щурился и пытался разглядеть мельтешащие в ночной темени силуэты. Когда снимали вторую веревку, тоже задели щеку.

   Зашипев от боли, он наконец-то проморгался и острожно утерся рукавом.

   - Ты откуда? Из Ауранна? - спросили по-аураннски.

   Светящееся золотом лицо, из сияния - взгляд, с интересом.

   Сияние. Любопытный взгляд. Прямо как в то утро. Две золотых фигуры: "Запечатывайте". Холодный пол проклятой масджид, насмешливый интерес - выживет ли? Пытливые любознатцы. Один из тех, кто помог его уничтожить, был из Лаона. Тогда это было просто место на чужой карте. Когда-нибудь он, Тарег, найдет этого ученого мага. И второго, из Ауранна, тоже найдет.

   Его ответа ждали. Ну что ж:

   - Я здесь так давно, что непонятно, из Ауранна я или нет, - сказал Тарег - по-аураннски.

   Не придерешься.

   - Я так и подумал, - довольно хмыкнули сверху. - Хотя, по правде говоря, ты больше на туатега смахиваешь. Вот только ее при тебе нет. Нет, правда, ты не из Туатанн?

   - Я даже не очень знаю, где это, - пробормотал он в ответ. - А что за она?

   - Ну как же, она. Сама-она, - с готовностью ответили сверху. - Меч.

   - Ничего не понял, - честно ответил Тарег.

   И сплюнул.

   - Ты дремучий какой, - захихикали сверху.

   И дернули за руку, помогая подняться.

   - О достойнейший сын племени Сумерек! Я рад, что ты остался жив!

   Грамматист. Аз-Захири смущенно топтался, так и прижимая к груди бумажки. Поди ж ты, не рассыпал и не потерял.

   Амаргин оказался высоким. И щегольски - ну, по местным меркам - одетым. Бишт - дорогая вещь. И кобыла у него была потрясающая - гнедая, высоченная, в вызолоченной сбруе и шайтан знает каким числом побрякушек на поводьях. Там даже висели золотые полумесяцы - с хрустальными, поди ж ты, подвесочками. Поэтому кобыла звенела, как убранная к выходу королевы дама: в Гар Эрнионе придворные красавицы тоже носили прорезные серьги с колокольчиками.

   А еще оказалось, что на невероятно красивого, подстать элегантному лаонцу, Тарега - синяк на ссадине, губа, как всегда в последнее время, кровит, лохмотья подраны - смотрит не один Амаргин. За спиной лаонца молча стояли и смотрели еще трое - двое мужчин и женщина, самая правая. С двойным, расходящимся как слои парадного платья ореолом, - ждала ребенка. Совсем крошечного, сердце только-только начало тукать.

   - Ну и вид у тебя, братишка, - хмыкнул тот, что стоял справа. - Ты всегда начинаешь драку один против всех?

   - У меня это в крови, - пробурчал Тарег, осторожно промакивая уголок рта.

   - Как нам тебя называть? - спросил Амаргин.

   - Как все называют. Стрелок. На ашшари - Рами.

   - Тогда побереги силы, Стрелок, - нехорошо усмехнулся лаонец. - Шейхи решили, что завтра утром мы отправляемся в Хайбар. Ты слышал о Хайбаре?

   Он слышал. Говорили, что самийа, если его распять, умирает долго. Бедуины хмыкали, рассказывая, как кто-то выиграл чуть ли не сотню дирхам, поставив на одного из подвешенных на мосту сумеречников - тот чуть ли не две недели продержался, дольше всех из пятерых распятых, на радость сделавшему ставку ашшариту. Еще рассказывали, что к концу первой недели все начинают просить воды. Кто-то раньше, кто-то позже. На это тоже делали ставки.

   Люди из Басры приезжали в Хайбар за пленными - ну или за теми, кого уже подвесили на мосту через вади. Если у солдат не хватало денег на выпивку, они могли кого-нибудь продать. Но это случалось нечасто. Там, на границе, где ад-Давасир образовывал прорезающее Хиджаз ущелье, дрались не за деньги. Туда ехали мстить. Убивать. С той и с другой стороны. С того года, как при ад-Давасир произошла та кровавая стычка и в Хайбаре расправились с пленными - а случилось это двадцать с лишним лет назад, - счет нарос немаленький. С обеих сторон. Что лаонцы делают с пленными ашшаритами, никто не знал. Караваны из Лаона вот уже полвека как перестали ходить - за взаимной резней местные позабыли торговлю, и некому стало рассказывать жуткие истории. Сумеречники, которых привозили в Хайбар казнить, тоже не распространялись о судьбе пленных ашшаритов - видимо, распятие на мосту их устраивало больше, чем задумки сородичей, вздумай ашшариты взять с них пример.

   - А что ты весь встопорщился? -- поинтересовался Тарег. - Ты же сам говорил - лаонца не выручу. А тут воспылал жаждой мести? А вдруг там подвешивают твоих заклятых врагов?

   Вышло неожиданно насмешливо - сам от себя не ожидал.

   В ответ Амаргин подошел вплотную - чуть носом в нос не уперся. И прошипел:

   - Когда мы друг с другом воюем - это наше дело. А когда нас убивают люди - это дело между нами и людьми. Ты понял меня, аураннский умник?!..

   Тарег кашлянул и отодвинулся.

   Амаргин злобно осклабился:

   - Я вижу, ты понял, Стрелок. Каждый из нас будет рад перерезать горло халифскому гвардейцу. Давно, кстати, мы не испытывали такого незамутненного удовольствия.

   - Дама поедет тоже? - кивнул Тарег на поигрывавшую рукоятью кинжала женщину, в которой дрыгал крохотными ручками зародыш.

   - Дама поедет тоже. Она хотела бы принести жертву на том месте, где умер ее племянник. Дама также надеется, что это будет не коза. Ты спросил все, что хотел?

   - Вы навряд ли увидите там гвардейцев, Амаргин. Похоже, а Хайбаре сидят контрабандисты. И айяры.

   Лаонец улыбнулся:

   - Не все ли равно, в какую сбрую одета человеческая свинья? Разве не так? А, Стрелок?

   Тарег снова промакнул рукавом натекающую в угол рта кровь. И опустил глаза.

   Амаргин смерил его взглядом, хмыкнул и пошел к своей звенящей кобыле. За ним, обескураженно оглядываясь - человек, конечно, не понял ни слова из их беседы - засеменил аз-Захири, трогательно прижимая к груди испещренные буквами бумажки.

Хайбарский оазис, два дня спустя

   Бедуины рассчитывали остановиться на ночлег в вилаяте у края оазиса.

   Подъехав, они обнаружили, что вилаят вымер.

   Высохшую пальмовую рощу подтапливало дюнами. Темнело, и верблюды чуть не переломали ноги, когда песчаный склон стал разъезжаться. Оползень открыл мертвые, заплетшиеся ветвями верхушки пальм. Потом показались выпроставшиеся под ветром остовы деревьев: серые, лохматые от мочала стволы щетинились срезами опавших листьев. Часть пальм словно перегрызли - они казались причудливо вывернутыми конечностями упавшего с высоты человека. Изломанные стволы торчали под разными углами: у одного дерева отломилась верхушка, другое обрушилось почти целиком, сломавшись у самого корня.

   Вокруг арыков еще зеленело, но банановые посадки в тени финиковых крон погибли. В колодцах глубоко плескалась вода. Дома стояли странные - не разоренные, но и не брошенные. Словно утварь разложили в лари - и ушли. Все. Подальше от жилищ - и колодцев, становившихся все страшнее и страшнее, по мере того, как все затягивалось темнотой.

   - День наш, ночь - их, - бормотали бедуины.

   Кочевники боялись, что в колодцах посреди вымершего - или выбитого? однако ни следов крови, ни трупов они не нашли - вилаята поселились джинны. Поэтому черпать воду отправили самых старых, "лядащих", как выражались кальб, рабов. Аз-Захири, вместе со всеми таскал ведро за ведром, выливая в поилки. Бедуины покрикивали, тыкали в сгорбленные рваные спины палками. Свободные ашшариты воду не носили. Носить воду - удел рабов и женщин. Но женщин они в набег на Хайбар не взяли - а зря. Жаркое, влажное между ног тело заставляет забывать о страхе.

   Тарег двинулся на помощь старику, но Амаргин положил цепкую, как птичья лапа, ладонь ему на плечо:

   - Оставь, братишка. Ты опозоришь нас, прикоснувшись к ведру. Это их обычаи, пусть сами разбираются. Посмотри-ка лучше вон на ту дверь.

   Ближайший домик - побелка облупилась, глина растрескалась, обнажая волокнистую плетенку стены - скрипел рассохшимися воротами.

   В сгущающемся мраке охранительный знак виделся очень отчетливо: ладонь Фатимы, йад аль-Фатима, тревожно белела. Дверь болталась на расшатанных петлях, и оберег казался оттиском пятерни, в отчаянии оставленным последним обитателем дома, - словно человек звал на помощь, цеплялся за косяки, за порог, за щеколду и скобу ручки, а его неумолимо волокли наружу.

   - Что там написано? - резко спросил Амаргин и ткнул острым пальцем в темень.

   - Где?.. - рассеянно отозвался Тарег.

   Дверь скрипела, в изгородях тонко свистел ветер. Нервно поревывали верблюды - словно не хотели пить воду из мелеющих, черных колодцев.

   - Над входом.

   И впрямь, над болтающейся створой прибита была доска - с надписью. Строчка кривых букв неровно загибалась книзу.

   - Это Фатиха, - прищурившись, ответил Тарег. - Открывающая сура книги Али. Ашшариты используют ее как амулет. Верят, что она помогает во всяком деле.

   Амаргин презрительно хмыкнул.

   - Здесь пусто, - резко сказал из-за плеча Сенах.

   - Это-то и странно... - пробормотал Амаргин. И злобно добавил:

   - Обычно они забывают детей и стариков, когда сбегают от опасности...

   И вдруг, тоже прищурившись - стало совсем темно для обычного зрения - зашипел в сторону соседнего дома. Тоже пустого, как разгрызенная скорлупа.

   Над плотно прикрытыми воротами белесым, болотным светом исходила она. Сигила. Сигила Дауда. Крупная, с осенний гранат. Протянутый линиями силы глаз больно плелся серебрящимися нитями, заставляя течь слезы из-под век.

   - У сс-су-уука... - согласно зашипели вокруг.

   За спиной запрыгал ледяными бусинами смех Аирмед. Заклинательница веселилась:

   - Чего вы испугались? Это же просто рисунок!..

   И, решительно покачивая раздавшимися бедрами, пошла к воротам.

   - Стой! - крикнули все, включая Амину.

   - Глупости! - рявкнула заклинательница.

   Толкнула дверь. Уперлась лбом в невидимую стену над порогом. Боднула ее. И прошла внутрь.

   - Как?.. - ахнул Тарег.

   - Ха!.. - злорадно крикнул Сенах. - Что, туго было с праведностью в этой дырище?!.. Некому дверку запечатать, чтобы такие, как мы, не лазили?!

   И с мстительной - а как же, испугала! - злостью поддав по распахнутой двери, тоже прошел под сигилой.

   И позвал изнутри, из двора:

   - Идите-идите, это как через аураннскую стенку из бумаги проходить! Ха!

   Через аураннские стенки Тарегу проходить не доводилось. Зато в дверном проеме под сигилой оказалось натянуто нечто, похожее на огромный мыльный пузырь. И с таким же невесомым влажным хлопком эта пленка лопнула под его ладонью.

   - Пшик! - не сдержал злорадства и он.

   Конечно. Нарисованная рукой обычного человека сигила Дауда способна отпугнуть лишь скорпиона - в лучшем случае. Бедуины сами говорили, что серебряная ладонь Фатимы защищает шатер от гюрзы лучше, чем бесполезная дощечка с замороченным кругляшиком.

   Чтобы печать закрывала вход нечисти, ее должен рисовать праведник.

   - Хи-хихи! Ха-ха-ха! Может, нам попросить нашего старикашечку изобразить эту печать? - не унимались лаонцы. - Что скажешь, Стрелок? Защитит она от джиннов? Или хотя бы от человеческой вони? Хи-хи-хи!

   - Если печать нарисует аз-Захири, вход под нее станет для тебя платным, Амаргин... - пробормотал Тарег.

   - Да ну?! Ха-ха-ха!!..

   Дом оказался таким же пустым - в нем даже ящерицы не жили. Обитатели этой халупы не умерли внутри стен. Их не увели силой. Они просто исчезли. Так же как ящерицы, змеи, пауки, скорпионы, фаланги, шакалы, лисы и прочая живность, обычно отравляющая жизнь обитателям оазисов.

   Ночь прошла спокойно.

   Теперь они подъезжали к Хайбару.

   В расходящемся перистом мареве плоская башня крепости казалась вылепленной из глины. В сизом, голубином свете пасмурного утра темнелись неровные края ее грубого прямоугольника - нашлепнутого на другой прямоугольник, побольше. Скалистый холм под расползающимся сооружением топорщился каменными гребнями. Даже издалека было видно, что часть деревянных ставен в верхнем этаже открыта и закреплена деревянными колышками. Значит, крепость обитаема.

   Амаргин со своими шел первым - бедуины, понятное дело, трусили. Даже числом в три сотни они трусили - и отставали, еле подгоняя верблюдов.

   Глядя вниз с лошадиной спины, Тарег любопытно шевелил ушами: кони лаонцев оставляли следы в рыжеватых песчаных лужицах, топтали острые, наметенные ветром гребешки пыли из Великой пустыни. Дорога в Хайбар с севера была неторной. До Амаргина со спутниками по ней никто не проезжал. Добрались ли до крепости те айяры, что Тарег спугнул в лагере мутайр пять ночей назад?

   - Все сухое, - пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.

   Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками - пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаза.

   Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.

   "Святой город" ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей - теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона - по понятным причинам. Потом с побережья - плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба - город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела - в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей - местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера - непонятно во что - была у ашшаритов.

   А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде - засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце - чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат - на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума - но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:

   Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли "темную манеру" славословий аль-Лат - все эти "сверканье-тьма" и прочие выкрутасы метафор ибн аль-Фарира списаны с древних гимнов. Только ибн аль-Фарир истекал чернилами и потом, корпея над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

   И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли - не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

   Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

   Над выбитой сотнями ушедших ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них плоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости - кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда - кучка камней?

   У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле - правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась - взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок - на вид двухлетка - безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик - или девочка? колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени - был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

   Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой - "о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава" - прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись - ужасом:

   - Хамса фи айник, рабби йа'мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

   Женщина схватилась за что-то под одеждой - видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

   - Не щиплись! - сердито вскрикнул Сенах.

   Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

   - Прости, - действительно, пальцы сжались до боли.

   - Что она там бормочет?

   - Молитвы.

   - Чего просит?

   - Ничего не просит. Она славит своего бога.

   Сенах поперхнулся смехом:

   - Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..

   В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось - "о Всевышний, милостивый, прощающий..."

   Лаонец злобно буркнул:

   - Вот уроды сумасшедшие головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько...

   - И?.. - Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.

   - Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад - как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!

   Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить - все потонуло в зловонном секущем мареве.

   Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.

   - Не лезь, - голос Амаргина заставил его вскинуться.

   Лаонец подъехал совсем близко. Кобыла мотала звонкими блескучими поводьями.

   - Не лезь, - злобно повторил Амаргин, кривя темные тонкие губы. - Это их собачье дело. К тому же ей все равно, кто ее будет трахать - ими с детства торгуют, как скотиной. Сейчас она - потерявшаяся скотина. Не переживай за нее. К тому же, когда мы войдем в этот вонючий городишко, тебе придется перестать вскидываться на каждый крик. Наши доблестные покровители намерены разграбить Хайбар...

   Лаонец показал ровные блестящие зубы в хищной улыбке. И принял с места в галоп.

   Тарег прищурился, разглядывая растущий силуэт крепости. Где же ты, где ты, Манат?.. Для чего я туда еду?.. И кого мне теперь защищать, а, Хозяйка?..

   Тот, на кого показали, как на амиля, ползал в пыли и жалко всхлипывал:

   - О благороднейшие дети ашшаритов! Я знать не знаю ни о какой таможне! Клянусь Всевышним, о цвет воинов пустыни, мы не посылали катиба собирать налоги!

   Хлюпающий кровью человек вытирал почему-то не текущий нос, а бритую голову. Он елозил рукавом по потной макушке неестественно быстро, и еще чаще всхрюкивал. А потом снова пускался в мольбы:

   - Во имя Всевышнего!..

   Крепость оказалась пустой. В саманном домике у внешней стены они и нашли этого хлюпающего человечка. Точнее, к человечку их привел шаркающий шлепками - юноша? Но у юноши вместо зубов были гнилые желтые пеньки. И морщинистое одутловатое лицо. И пустые глаза. Этот ходячий полумертвец что-то жевал, время от времени пуская из уголка губ желто-коричневую слюну. Принюхавшись, лаонцы скорчили понимающую гримасу - гашиш.

   Такие, как этот хашишин, встречались во множестве - нагляделись, пока ехали кривыми улочками к крепостному холму. Оборванцы в пропотевших грязных рубахах, пошатываясь, брели вдоль глинобитных дувалов: хватались за стены, изможденно приваливались в воротные ниши. Кружком сидели на обрывке ковра перед заброшенной масджид, дверь которой оказалась заложена здоровенной щеколдой. А сверху еще и забита досками. На темных брусьях выделялись свежие царапины. Глубокие борозды складывались в рисунок вязи: рука какого-то отчаявшегося человека пыталась вывести "бисми ллахи ар-рахмани...". "...И милосердного".

   Черные потеки и бурое пятно на каменной плите у входа объясняли, почему призыв к Всевышнему, милостивому и милосердному, остался неоконченным. Край похожего на тряпку ковра наползал на то, что, видимо, было лужей крови последнего верующего Хайбара.

   На ковре кружком сидели четверо пустоглазых и передавали друг другу мундштук кальяна. С гашишем, конечно.

   Заметив метнувшуюся в переулок фигуру, лаонцы рванули следом. Человека удалось изловить быстро - их нынешний проводник бежал, судя по всему, не от них, а спасаясь от каких-то собственных то ли мыслей, то ли видений, и довольно долго бессмысленно бормотал, отмахиваясь от видимых только ему собеседников.

   Аирмед, морщась от невыносимо смердящего дыхания человека, нажала ему на виски и что-то проговорила. Лицо хашишина немного прояснилось и стало осмысленным. Тогда-то все и увидели: человек еще молод. Поначалу сумеречники приняли его за старика.

   Поднимаясь вслед за ним к крепости - снизу цитадель все больше походила на два шлепка грязи, забытой каким-то великаном - заглянули в несколько дворов. Где-то от них шарахнулись тени в абайях - с призрачным, жалобным шепотком. С потолков и перекладин свисали странные плетенки.

   Осторожно повертев одну, Аллиль тут же отдернул пальцы: согнутый из нескольких перевитых хворостин круг. И протянутая сквозь него ветка. Как молния. Это был "Глаз аль-Лат".

   Талисманы покачивались в пыльной пустоте брошенных жилищ, пылинки вились и медленно оседали в солнечном свете. Плетенки бесшумно поворачивались, крутились в потревоженных тенях утра.

   А в один дом им входить не хотелось. Из распахнутых настежь ворот тянуло таким обморочным холодом, что колени подкашивались. Кони, которых вели в поводу, устали рвать губы об мундштуки и последний квартал шли понуро и покорно. Только потели и время от времени утробно гоготали. И жалобно взвизгивали. Перед холодными воротами лошади обреченно опустили морды в пыль и устало всхрапнули.

   Где-то у подножия холма послышались крики. Бедуинское воинство вступило в городок.

   - Надо посмотреть, что внутри, - сглотнув, пробормотал Амаргин. - Почему оттуда стужей дышит...

   Все поежились, но кивнули.

   Сделав глубокий вздох, Тарег вошел в холодный дом первым.

   За крохотным хозяйственным двориком под хлопающим, сорванным навесом болтались раскрытые двери в сад. Небольшой, но ухоженный, обнесенный белой оградкой.

   Перед низким абрикосовым деревом светлела засыпанная мелким песком площадка. Ее заливало не по-осеннему горячее, плавящее белый цвет солнце. В середину был вбит низкий колышек. К нему за лапку привязали курицу - рябую, коричнево-белую пеструшку. Курица умирала, завалившись набок. Лапы с длинными когтистыми пальцами скреблись о песок. А с краю площадки вкопали еще один столбик.

   У него сидели двое - мальчик и девочка. Привязанные за тоненькие шейки. Только за шейки. Руки безвольно свисали вдоль тела, ноги вытянуты. Босые ступни развалены в стороны. Дети сидели, свесив головы. В одинаковых чистых, ни разу не ношеных рубашечках, которые им надели перед жертвоприношением.

   - Не ходи сюда, Аирмед, - рявкнул Сенах.

   Но заклинательница медленно, как во сне, вошла в сад. И тут же выбежала, закрывая рот рукой.

   На столбике под ветерком колыхалась все та же круглая плетенка. Девочка пошевелилась. Курица вдруг вскочила и, заполошно кудахча, забегала на веревке.

   Сенах двинулся вперед, Тарег вскинул руку:

   - Нет. Смотри внимательно.

   В сумеречном мире вокруг обеих фигурок оборачивалась склизкая лента. Она вылезала из приоткрытых ртов детей, мальчику заползала в одно ухо, вылезала из другого, обкручивалась вокруг столба, перекидывалась через свитые веточки "глаза".

   - Они уже не здесь.

   Впрочем, все и так это поняли.

   Добровольное согласие жертвы нельзя отменить. И нельзя взять обратно. Даже если в какой-то момент жертва обнаруживает, что ее обманули.

   Но дети, похоже, не сопротивлялись. Веревка не натерла им горло, не оставила красных следов. За шею их подвязали, чтобы удобно сиделось темечком вверх - головой к солнцу. И чтобы не упали, потеряв сознание. Чтобы оставались в ритуальной позе - макушкой к Глазу аль-Лат. Богиня питалась.

   Хашишин, приплевшийся в сад вслед за сумеречниками, сплюнул тягучую слюну. На него обернулись. Он равнодушно оглядел пятачок с жертвами и медленно моргнул. Пожал плечами и поплелся наружу. Сумеречники вышли следом и больше никуда уже не заходили. Только в дом амиля - вот этого вот хлюпающего дурака в нестираной рубашке.

   - Клянусь, о благороднейшие дети ашшаритов... - этот дурак даже не мог отличить сумеречника от человека, - ...я не виновен в ваших бедах! И я не знаю ни про каких пленных лаонцев!

   Из проема, уводящего на холодную винтовую лестницу в подвал, вынырнул Аллиль. И покачал головой - никого, мол. Три арки моста над синеватым провалом вади виднелись с верхнего яруса крепости как на ладони. Там тоже никого.

   - Где они? Где сумеречники? - тихо спросил дурака Амаргин.

   - Сюда давно, давно никто не приезжает... - жалобно забормотал человек.

   И захлопал ресницами, словно просыпаясь.

   Амаргин обернулся к заклинательнице. Та пожала плечами и кивнула - ну что ж. И потянулась к кинжалу.

   - Он тут ни при чем, - Тарег сделал шаг к замершему дураку. - Какое у тебя дело к сумасшедшему?

   - Отойди, - улыбнулась Аирмед.

   - Он не виновен перед тобой!

   - Они все виновны, Стрелок, - улыбнулась женщина.

   Зародыш в ней дрогнул и дернул обеими ручками. И крутанулся вокруг своей оси, играя с пуповиной.

   - Отойди.

   Тарега подвинули.

   Человек пискнул и страшно охнул, когда лезвие со скрипом вошло ему в грудину. И кулем рухнул на песок. Кровь толчками выплескивалась из раны.

   - Киан умирал на этом мосту одиннадцать дней. И все эти одиннадцать дней этот человек ходил туда поглазеть. Сделать ставки. Посудачить. А потом шел есть плов.

   Аирмед медленно вытерла кинжал краем своего бурнуса. И тихо сказала:

   - Они все виновны. И все наказаны. Они заслуживают власти такой, как... Она.

   Тарег развернулся и быстро пошел прочь.

   Проулок перед ним затягивало дымом. Где-то впереди орали. Билась посуда.

   Знакомый холод вдруг лизнул спину. Под воротной перекладиной крутилось плетеное колечко. Изнутри доносились веселые крики и хохот:

   - Аааа!.. Лови ее! Лови!..

   И кудахтанье курицы.

   - О господин! О господин! Там... там совершается ужасное!.. - неизвестно откуда взявшийся Юсуф ибн Тагрибарди ибн Али аз-Захири налетел прямо на Тарега.

   Языковед цеплялся и стучал ему в грудь сухим кулачком:

   - Ужасное злодеяние! Девочке еще не закрыли лица! Они разыгрывают ее в кости!

   Квохтанье курицы оборвалось.

   - Ааа! - донесся из сада счастливый вопль. - Попалась! Ощипать ее! Где этот старый пердун! Эй ты, засранец! Куда он делся, Аббас?!..

   - Ой-ой-ой! - глупо крикнул Тарег.

   И бросился в дом.

   - Не трогайте! Не трогайте ее!!! - орал он на бегу.

   Похоже, эти идиоты собирались сожрать жертвенную птицу!

   На песчаном пятачке было не протолкнуться. Курица болталась свернутой головой в руке высоченного кальбита. Сквозь тощие ноги в сандалиях Тарег с падающим сердцем увидел опрокинутое тело мальчика. Ребенок был мертв. Точнее, съеден. Утолстившаяся, жирно блестящая лента как раз продевалась через глазницу.

   - Господин! Господин! Это незаконно! Это... это просто ужасно! - писк аз-Захири вернул его в чувство.

   - А ну не трогайте ее! Брось, говорю!

   В курице копошились блескучие черви поменьше - Богиня не брезговала и животными.

   В ответ на его крик стоявшие кружком бедуины обернулись. И Тарег понял, о чем кричал аз-Захири.

   Старый знакомец Аббас, торжествующе хохоча, локтем прокладывал себе дорогу в плотной толпе. Полумертвую, слабо постанывающую девочку он волок за волосы, явно намереваясь уединиться с ней внутри дома. Остальные, радостно гомоня, напутствовали соратника и увещевали не терять времени даром - а то всем же хочется.

   - Не смей! - резко выкрикнул Тарег.

   - А ну пошел отсюда, кафир! - гаркнул Аббас и затолкался дальше.

   Аз-Захири застонал, поминая Всевышнего.

   Блестящая лента выпросталась изо рта мертвого мальчика и широкой петлей захлестнула левую ногу бедуина. Другой ее конец рванул вверх из уха вхлипывающей девочки и поднялся к лицу ничего не подозревающего, довольно регочущего Аббаса. Бедуин запнулся и удивленно покосился вниз. Кончик ленты плотоядно набух. И ударил человеку в лицо.

   Аббас закричал так, что от него брызнули в стороны.

   Тарег схватил замершего с открытым ртом аз-Захири за рукав и поволок к выходу из сада. Оттуда уже валила толпа в полосатых бурнусах кальб.

   - Сумеречное отродье! Он убил Аббаса! Убил колдовством ааааа!!!..

   Тарег успел оттолкнуть грамматиста подальше. А потом ему повезло - бежавший кальбит размахивал толстым пастушьим посохом. Который, конечно, очень быстро оказался в руках Тарега.

   Сука-удача оставила его еще быстрее чем в прошлый раз: вскоре он оказался на земле, закрываясь локтем и ладонью от сыплющихся со всех сторон ударов.

   А потом все кончилось, и Тарег больше, к счастью, ничего не помнил.

   В этот раз к коновязи его не подвешивали. Вытряхнув из вьюка, просто отволокли в палатку и бросили на землю. Видимо, на несколько дней, потому что в щели то пробивался свет, то тянуло жутким холодом. Скрученные запястья быстро перестали болеть - занемели.

   В чувство Салман ибн Самир привел его хорошим пинком в живот. От какового пинка Тарег опрокинулся с бока на спину и проснулся.

   - Вот же ж ты какая страшная собака... - укоризненно сказал шейх мутайр.

   И присел над нерегилем на корточки. Тарег глупо ворочался, пытаясь приподняться или перевернуться обратно на бок. Прихватив за волосы, Салман ибн Самир вздернул его вверх и распрямился. Получилось сесть.

   - А хорошо ты им наподдал! - вдруг заржал бедуин. - Тебя надо с каракалами стравливать, ты любую котяру задушишь, сучье отродье!

   И вдруг посерьезнел:

   - Значится, так. Пока ты тута валялся, у меня серьезные дела были. За каковые дела ты мне остался заново должен. Слушаешь меня, сволочь?

   Тарег кивнул.

   - В Хайбаре этом сраном добычи мы взяли всего ничего - даже по одной бабе на пятерых не случилось. А шуму вышло - страшно сказать скоко. Хорошо, смыться вышло вовремя. А вот у кальб смыться не вышло - а вышло дело между ними и гвардейцами. Каковые приехали к ним в становище большой силой и взяли там всех зачинщиков грабежа и смуты. Каковой смуте предшествовало избиение неведомо кем законных сборщиков налога из Медины. Мои дураки малешко спутали название города, так что не из Хайбара они были, а из самой Медины. Правда, то не гвардейцы были, а откупщиковы гулямы, там одному шибко умному и прыткому купчине сдали на откуп налоги с бедуинов, так он теперь и лютует, сын незаконнорожденных родителей, по три раза в год одну и ту же подать сдирая. Следишь за речью моей, о бедствие из бедствий?

   Тарег снова кивнул.

   - А зачинщиками того избиения, набега и разбойного грабежа оказались твои остроухие сумеречные сородичи. Каковые подбили легковерный бедуинский народ на неправедные дела, обморочив верующих своим колдовством и прочими злыми чарами. За что им, неверным тварям и вовсе выблядкам, положена справедливая казнь в Святом городе. Гвардейцы схватили твоих лаонских приятелей и в Медину увезли. Казнь сумеречников растревоженные чувства горожан и откупного купчины успокоит и всяко умиротворит. Понял?

   - Нет, - тихо сказал Тарег.

   - Чего ты не понял, сволочь?! Чего не понял?.. - зашипел Салман ибн Самир. - К нам тоже ихний отряд в главный лагерь приперся! Я девять верблюдов штрафу дал! Хорошо, мне ихний каид по секрету шепнул, что шихна Медины нам искренне благодарен за то, что мы гадючье это гнездо сожгли! Хайбар им во как поперек горла стоял, разбираться бы с ним пришлось, а мы там все попалили! И теперь - ни слухов, ни рассказов жутких! Потому как не про что больше рассказывать - нету Хайбара, все. Кончился. Понял, нет?

   - Нет.

   Салман ибн Самир медленно сел на корточки. И посмотрел Тарегу в глаза:

   - Я каиду гвардейскому слово дал, честное благородное. Что наши удальцы с кальб в набег не кучно, а как бы заодно ходили. Что это ихние сумеречники своими языками так зазывно все растрепали, что устоять нашим горячим головам не случилось перед ихними сладкими песнями. За что и поплатился я девятью верблюдами. Все еще не понял?

   - Это я убил тех айяров, кто бы они ни были! Это я уговаривал вас идти на Хайбар! - прошипел Тарег. - Ты все наврал! Как ты дал честное слово?!

   - А что такого? - возмутился Салман ибн Самир. - Мое честное слово: я дал, я и взял обратно!

   - Ах ты подлый говнюк. Только попробуй развязать меня - убью на месте, - искренне признался Тарег.

   - А я тебя развязывать не собираюсь, - ухмыльнулся шейх мутайр. - У меня на тебя уже покупатель есть. Из Басры.

   - Я твоего покупателя... - тихо начал Тарег.

   И не успел закончить. Оба - и он, и шейх - быстро обернулись к выходу из палатки.

   За пологом стало совершенно тихо. Становище замерло.

   Над шатрами плыл один единственный, громкий, отчетливый звук - собачий вой. Псины выли в три глотки - заливисто. Жутко. Утробно.

   Ну, здравствуй, Манат. Нужно признать - защитник из князя Тарега Полдореа вышел никудышный. Аз-Захири по-прежнему в рабстве у кальб, Амаргин с остальными - схвачены, и во всем виноват - кто? Правильно. Ты, Тарег.

   Под пологи засунулась патлатая голова старейшины. И сказала:

   - О Абу Фарис! Слышишь ли ты сей страшный вой? Это псы Хозяйки Медины! Они сидят прямо перед твоим шатром! Заклинаю тебя разводом моих жен и продажей всего имущества на благотворительность, о шейх! Если рассудок и жизнь дороги тебе, прошу - возьми ты этого проклятого сумеречника и выгони взашей из стана!

   Словно услышав это, псы Манат зашлись в какой-то совершенно невыносимой руладе.

   Смерив Тарега взглядом, шейх мутайр плюнул себе под ноги:

   - Тьфу на тебя, воистину ты источник бедствий и неурядиц! Чтоб ты сдох и не смог приносить их кому-либо еще! Дайте ему мех с водой, лепешку и платок с дюжиной фиников - чтобы никто, кто найдет его труп в пустыне, не смог сказать, что мутайр отпустили путника из своих владений, не одарив на прощанье едой. Все, сволочь. Иди, куда хочешь.

   С теми, кто вез его прочь от становища, у Тарега получилось договориться: его выведут на дорогу. Или караванную тропу. Идущую в сторону Медины. А Тарег их не убьет, когда его развяжут. Оставить сумеречника в пустыне связанным бедуины искренне ссали: псы посверкивали глазами из-за ближайших увалов и время от времени подвывали.

   Вот почему к утру нерегиль оказался в небольшой травянистой долинке, за которой, впрочем, начинался все тот же безжизненный пейзаж из каменных гребней и осыпей. Салуги исчезли на рассвете. А вместе с ними Тарега покинули силы.

   Он не представлял себе, сколько осталось идти до Медины. Зато очень хорошо понимал, что тощего меха, лепешки и фиников хватит - ну еще на завтра. И все. От Хайбара до Медины - пять дней пути. Каравану. Тарег находился западнее Хайбара - но шел пешком. Еще нерегиль знал, что где-то по пути есть оазис аль-Куфас. Но, во-первых, сейчас никто бы не поручился, что этот оазис не лучше обойти стороной - мало ли, может, там привязывают не только своих детей на солнцепеке, но и всяких забредающих в аль-Куфас чужаков. Во-вторых, ни у одного из жителей оазиса не было ни одной причины, чтобы накормить голодного сумеречника.

   С такими мыслями Тарег выбрал ложбинку за каменюкой повыше - и с тенью подлиннее. И свернулся в траве с намерением поспать. На скорпионов и фаланг, наверняка тоже подыскивающих место в тенечке, ему было плевать. Придут так придут, если их не трогать, то и они не тронут.

   Снилась ему пустота. Черная. И спокойная. Как мягкая ночь. И в этой ночи, прохладной и беззвездной, голос вдруг шепнул ему:

   Тарег, проснись. Иди в Медину. Выполни последнее поручение.

   Я и так иду в Медину, изумился Тарег во сне. У меня друзья в беду попали, неужели я их брошу... А чего хотите от меня вы, миледи?

   Манат ответила из обморочной глубины:

   Если ты поумнел - поймешь сам. А если не поймешь...

   Где-то он уже такое слышал... Ах да, так же говорила другая сестра, Узза!

   А если не пойму, то что, миледи? Вы подождете?

   В ответ сонная глубь хихикнула, да так, что Тарег со страху замерз.

   Нет. Если не поймешь, твоей никчемной жизни настанет конец. Прощай, глупый сумеречник!

   И темнота раскатилась леденящим, как осенний град, смехом.

   Подскочив, Тарег долго глотал воздух, выравнивая дыхание.

   Дернувшись, он спугнул с рукава огромную мохнатую фалангу - десятиногий паучина быстро уперебирался подальше - и спешно похлопал себя по одежде: нет ли под бурнусом у сбежавшего паука приятелей.

   И тут же услышал с дороги мерное позвякивание колокольчика. Выглянув из-за камня, Тарег увидел: шагающего навьюченного верблюда. Он и звонил колокольчиком. Верблюда вел в поводу старый невольник. А рядом ехал, видать, хозяин всего этого достояния, - верхом на хорошем хадбане. Присмотревшись к всаднику, Тарег ахнул. И припустил к дороге:

   - Лайс! Что ты здесь делаешь?!

   Чуть не перекинувшись через пару острых каменьев, он подбежал к бедуину и схватил испуганно попятившегося хадбана под уздцы. Лайс был тем самым кальбитом, что поручился перед племенем за Амаргина с компанией.

   Бедуин тоже узнал Тарега. Судя по ссадинам на скулах, разбитым изнутри губам - челюсть выглядела опухшей - и окровавленной и подранной одежде, Лайсу в последние дни тоже пришлось не сладко. А когда бедуин открыл рот, Тарег увидел, что Лайс еще и передних зубов лишился.

   - Вот ф Медину еду, - шепеляво буркнул кальбит.

   Он почему-то совсем не удивился, увидев на дороге приятеля своих сумеречных друзей.

   - Зачем?

   - Ты што, сспятил? - зашипел бедуин отчетливее. - Што зачем?! Эти ублюдки сделали меня притчей во языцех среди детей ашшаритов! Я поручился за Амаргина, а они его выдали! Я еду к градоначальнику Медины! Я буду свидетельствовать о невиновношности лаонсев!

   - Так чего ж ты ждал? - у Тарега получилось непроизвольно дернуть хадбана за повод и конь храпнул.

   - Пушти поводья, - нахмурился Лайс. - И не умничай. Они ижгнали меня из племени. Жена со мной развелась, сука. Продержали связанным пару дней в палатке - а потом дали верблюда, самого негодного раба и походный шатер. И велели убираться. Смотри, какой лядащий...

   Тарег осторожно выглянул из-за лошадиной шеи. И увидел радостно улыбающегося аз-Захири. Тот просиял:

   - Вот видите, мой сумеречный друг, а вы спорили со мной о промысле Всевышнего! А ведь я говорил вам: угодно будет Господу Миров, чтобы я завершил хадж - и это случится безо всякой назойливости с моей стороны! И что же? Вот я, ничтожный раб милостивого Аль-Малику, через несколько дней окажусь в Святом городе!

   - Чево? Ты мой раб, говнюк, а не какого-то там Альмалика, - мрачно прохрипел Лайс и сплюнул под стремя.

   - Слезай, - тихо сказал Тарег.

   - Чево?!

   Через некоторое время аз-Захири сумел-таки устроиться в седле и даже перестал рассыпаться в благодарностях, потирающий ушибленный при падении с хадбана зад Лайс взгромоздился на верблюда, а Тарег взял коня под уздцы и повел вперед.

   - Ну надо же, какое богатство речи! - воскликнул аз-Захири. - Вы слышали, о юноша? "Лядащий"! Какое емкое слово! Услышал бы я его в столице? Нет! А все остальные слова, не столь изящные по смыслу, но точные и красноречивые, что этот благородный юноша произнес при падении с лошади - я их услышал сегодня впервые! Как жаль, что калам и бумага остались во вьюке! Да и писать в седле несподручно! Боюсь, я все перезабуду к тому времени, как доберусь до письменных принадлежностей!

   - Ничего, о шейх. Я все запомнил, - усмехнулся Тарег и прищурился на горизонт.

   Вдали, по левую руку, из жаркого марева вставали неровные желто-серые горные зубцы - Асир. В низкой седловине, там, где хребет проседал, соединяясь с Хиджазом, в длинной каменной долине их ждал Город. Медина.