Их троица (хотя на самом деле в Медину шло не трое, а пятеро - считая верблюда и хадбана, а учитывая отвратительный нрав обеих скотин, то горбатого и копытного следовало считать за троих, а потому их получалось уже несметное количество, и ведь не к кому даже было обратиться с мольбою сократить это странное число ртов и неприкаянных душ) - так вот, их троица прошла через аль-Куфас без приключений.

   Оазис встретил тишиной. Вдоль улицы тянулись дома -все как один обвалившиеся. Сразу за фасадами вставали не очень подросшие, робкие пальмы, словно дома были поддельными, а улицы ненастоящими. Проломы в глинобитных стенах обнажали крохотные клетушки с земляными полами. Забранные деревянными - крест-накрест - рамами оконца светились насквозь: за ними не было второй стены, кирпичная кладка беспорядочной грудой съехала в сад, придавив ближайшие пальмы.

   И ни единой души. На кладбище - красновато-желтой пустоши с плавными холмиками, над каждым холмиком по обломку камня - свежих могил тоже не обнаружилось. Впрочем, аллатины "глазки", столь памятные по Хайбару, тоже не встретились. Обобрав никнущие пальмы от фиников, троица двинулась дальше по караванной дороге.

   Дорога тянулась через пыльную, свистящую на все лады долину Улы. Желтые слоистые скалы наползали огромными ломтями, крошились гигантскими плоскими обломками. Под отвесными стенами песчаника лежали груды источенных булыжников - словно кто-то огромный подмел долину от строительного мусора и сгреб оставленные ангелами глыбы в аккуратные кучи.

   За одной такой грудой камней - старой-старой, из наметенной в щели земли уже пробивалась верблюжья колючка - они обнаружили мертвую семью. Поколений пять прикорнуло за камушками: старики, родители, молодые, внуки, еще дети. Лежали кучно, но не вповалку, словно сбились перед смертью в теплый комок - пытались удержать жизнь общим дыханием. В сухом жарком воздухе тела скукожились и потемнели, кожа ввалилась, кости выпятились. Жалко трепались под ветром края покрывал, рукава рубашек. Выражение пергаментных лиц еще читалось, но на них не было страха. В долине Ула не осталось даже стервятников, глаза трупов не выклевали. Веки были плотно прикрыты. У всех. Казалось, что они умерли во сне. Все шестнадцать человек.

   Тарег осторожно пригнулся над длинным костистым телом мужчины. Желтозубый рот с треснувшими сухими губами казался каким-то странно... разинутым. Как будто человек хватал воздух перед смертью. Нерегиль долго колебался, прежде чем решился прикоснуться к высокому стоячему воротнику. Сморщился, легонько оттянул - двумя пальцами. И, резко выдохнув, отпустил ветхую ткань.

   - Чего там? - мрачно вопросил с высоты верблюда Лайс.

   Их щербатый благодетель благоразумно не покидал седла. В самом деле, смотреть на непонятно чьи трупы - кому ж это понравится...

   - Что скажешь, шейх? - тихо спросил Тарег жалостно сморщившегося языковеда.

   Аз-Захири поднял худые плечики и нахохлился - то ли от холода (вечерело, а на старике трепался только латаный бурнус), то ли от страха.

   На горле трупа, слева от выпяченного, как хребет ящерицы, кадыка, темнели два длинных отпечатка клыков.

   - Аждахак... - тихо сказал сам себе Тарег. - Какие спокойные лица... Выходит, они даже не сопротивлялись...

   - Кто? Кто-кто? - озабоченно поинтересовался Лайс и пугано завертел головой. - Какой такой Адж-Даххак? Местный разбойник? Не слышал о таком!.. Надо поскорее отсюда делать ноги, эй, вы, чего встали!..

   На его увещания никто не обратил внимания.

   - Как так вышло? Как можно просто подставить шею дракону?.. - кривясь и морщась от невообразимостей, продолжал упираться нерегиль.

   Подобное не вмещалось в голову.

   - Один за другим? Он просто подходил к каждому, смотрел в глаза и разевал пасть? А они?..

   - Судьба... - коротко бормотнул аз-Захири.

   - Эй вы, ноги, говорю, надо...

   - Замолчи.

   Тарег обернулся и смерил бедуина взглядом.

   - Молчи и слушай. Или не слушай. Ковыряйся в носу. Не мешай нам.

   Лайс обиженно притих на горбу шумно дышащего верблюда. Тот потянулся к колючке и принялся жевать ее мягкими пушистыми губами.

   - Это святые места, - жалобно пискнул языковед. - Святые места! Сюда... сюда заказан путь язычникам!

   И тут же осекся, быстро втянув голову в плечи.

   - Я это очень хорошо заметил в Хайбаре, - мрачно ответил Тарег. - К тому же, вдруг это правоверный аждахак?

   - Не кощунствуй! - снова пискнул аз-Захири, пугаясь собственной храбрости.

   Годы, проведенные в стойбище кальб, научили его нерушимости причинно-следственных связей: ты говоришь неприятную правду, а потом тебя бьют. Языковед ожидал от Тарега затрещины.

   - Молись своему Всевышнему, чтобы этот дракон не оказался паломником, также стремящимся в Медину, - дернул плечом нерегиль.

   Слоистые скалы Улы сменились каменными осыпями "благословенной долины" - Мунтазах Байдах, приводящая путника прямо к святыням, истомно таяла под неярким осенним солнцем.

   Громадная пустошь неоглядным песчаным полотном тянулась к горизонту. Справа вставали конусовидные безжизненные холмы, слева они подползали грядами, словно поджидая удобного момента, чтобы подкрасться ближе. Над щебенистой землей колыхались колючие кусты - казалось, их высадили ровными рядами ради оживления бесприютного пейзажа. Мягкий песок Улы, натекающий под ветром ребрышками-грядками, сменился каменной россыпью, больно ранящей босые ступни.

   Споткнувшись и отбив в очередной раз правую ногу, Тарег сдался. Сел на землю прямо посреди дороги и принялся баюкать ушибленный большой палец. Его спутникам пришлось спешиться и раскинуть походный тент.

   Устроившись в тени и жуя финики, они пригляделись к окрестностям.

   И Лайс вдруг сообразил: вон те темные пятна под склоном рыжеватой горки справа - походный лагерь таких же путешественников! И быстро погнал к ним верблюда. Остатки фиников бедуин забрал с собой: ну как же, нужно обменяться дарами со свободными сынами пустыни, обычай есть обычай...

   Вернулся он очень быстро. Глядя, как мчащийся обратно Лайс колотит верблюда палкой, аз-Захири аж застонал:

   - Ой плохо, ой плохо, ой что будет, судьба отвернулась от нас, жестокая насмешница...

   - Хватит стонать, - злобно прошипел Тарег, щурясь на заплывающий дымкой горизонт с одинокой фигуркой всадника на палевом верблюде.

   Неяркое солнце и пересекающие землю тени облаков скрадывали силуэт, и казалось, что Лайс сам собою плывет над жухлой травой и песками.

   Бедуин разродился новостями, еще не успев поставить верблюда на колени:

   - Ужасное бедствие! Карматы! На Медину идут карматы! Эти люди - из племени таглиб, все роды снимают шатры и бегут куда глаза глядят! Над Асиром стоит туча пыли, закрывающая небеса! Карматская армия неисчислима!

   Нелепо задирая ногу, Лайс выпростался из седла, спеша, зацепился штаниной за медные бляхи на оторочке - и с жалобным воплем завалился набок. Коленопреклоненный верблюд продолжил отрешенно жевать что-то съедобное. Аз-Захири охнул и схватился за сердце. Лайс дернул ногой, ткань с треском подалась, и освобожденный бедуин метнулся к вьюкам:

   - Скорее! Быстрее! Делаем ноги!

   Языковед взмахнул ручонками и замельтешил рядом.

   - Куда ты так спешишь, Лайс? - спокойно спросил Тарег, дожевав, наконец, финик.

   Оба человека дернулись и одинаково обернулись на его голос.

   - В Медину? - усмехнулся нерегиль. - Карматы идут туда же. А куда вы, почтеннейшие, собрались бежать из Медины?

   Лайс и аз-Захири в ужасе переглянулись. Они, пусть и с запозданием, сообразили, к чему клонит Тарег.

   Медина возникла на широкой и некогда оживленной караванной дороге из Лаона на север. Цепь оазисов в котловине у подножия горы Ухуд оказалась крайне удобным местом для стоянки купцов, возивших из Лаона стекло, вина и ткани. Дальше торговый путь уходил на север, к Бадру, а от Бадра тянулся через земли племен кальб, мутайр и руала, через красные дюны пустыни Дехна к благословенному городу Куфе, древней столице зайядитского благочестия. Другая дорога уходила от Медины на восток, к Хайбарскому оазису, а от него уже начинала петлять вдоль отрогов Асира, пока не переваливала через хребет. Из ущелий Асира она вытекала на плодородные влажные земли аль-Ахсы, которые еще называли житницей аш-Шарийа.

   Однако главная и самая ныне знаменитая дорога вела из Медины на запад - к Ятрибу. К городу Али и долине Муарраф, к главным святыням ашшаритской веры: Черному камню каабы и колодцу Зам-Зам.

   Точнее, дорога вела как раз из Ятриба в Медину. Кафилат-ас-султан, официальный караван паломников, в последние десятилетия выходил из Мариба и шел через земли племен тамим и манасир сначала в Ятриб, а потом уж в Медину. Так казалось безопаснее. Во всяком случае, до недавних пор. Ибо несколько лет назад бедуины повадились убивать паломников и спускать колодцы, и западная караванная дорога стала столь же опасна, как и восточная, идущая от Куфы через Бадр.

   Торговля в Медине потихоньку глохла, приток пожертвований сократился до тоненького ручейка, припасы паломникам приходилось везти все больше на себе: в аль-Ахсе прочно обосновались карматы, Ятриб сам не мог себя прокормить, еды не хватало не только богомольцам, но и местным. Кому такое понравится?

   А самое неприятное заключалось в том, что ведущая на запад, к Ятрибу, дорога славилась своими опасностями и трудностями. Проще говоря, то была даже не дорога, а караванная тропа. Она не забиралась высоко к вершинам Хиджаза, все больше петляя среди скальных отрогов. Но горный хребет не нуждался в снегах и гибельных пропастях, чтобы погубить путника. Безжизненные камни не оживляла растительность. Вдоль тропы так и не нашли ни единого источника воды. Животные также обходили стороной скалы, дышавшие замогильным холодом ночью и адской жарой днем. Ашшариты издревле верили, что паломник, погибший в горах Хиджаза между Ятрибом и Мединой, считался совершившим полный хадж и отправлялся сразу в рай.

   Те, кто сумел добраться до древнего Города и припасть к ступеням Масджид Набави, Масджид Пророка, оставались в Медине надолго. Отдыхать. Отъедаться. Пить воду - вдосталь. И раздумывать: а не будет ли проще рискнуть пожитками, свободой и головой, выбрав обратную дорогу через Бадр к Куфе. Возвращаться в могильную тень Хиджаза не хотел никто. Говорили, что дно ущелий вдоль тропы сплошь выстелено костями паломников, а по ночам к путникам прибиваются кутрубы и гулы. Невыспавшиеся, дрожащие люди не сразу замечали, что в караване прибавлялось путников. А потом оказывалось слишком поздно: они сбивались с тропы, обнаруживали себя в каком-то глухом ущелье, а когда тени удлинялись и солнце меркло, к ним выходили неупокоенные души и джинны. В Медине долго показывали юношу, бродившего от масджид к масджид в затрепанном, потерявшем белизну ихраме. Бедняга повредился в уме в проклятых горах: его подобрали на дороге - окровавленного, грязного, лепечущего несуразности. Вроде как всех его спутников убили и сожрали гулы - уже потом рассказывали, что незадолго до того в Хиджазе пропал большой караван. Безумец смертельно боялся темноты и с наступлением сумерек начинал подвывать и жалостно плакать. Его из жалости пускали в притвор, где верующие складывают перед намазом обувь. Он трясся там до самого утра, считая забытые шлепанцы и то и дело оборачиваясь на горящий фитилек масляной лампы.

   Еще рассказывали, что в последние десятилетия оазисы в долине Медины скукоживаются под призрачным дыханием страшных гор - все сохнет на корню, и никакие молитвы не могут защитить умирающий Город. Два карматских налета оставили после себя почерневшие камни пожарищ и пустые жилища. Зажатая между двух скальных стен Медина медленно превращалась в неспокойное кладбище, заросший сорняком пустырь, который всегда остается на месте покинутого жилища. Из лежащего в тени горы Ухуд города не было выхода - ведущая к Ятрибу дорога тоже обещала смерть. Возможно, более мучительную, чем от меча или голода.

   - Мы в западне! - взвизгнул Лайс и шлепнулся на циновку. - Мы все погибнем!

   Ужас их положения дошел и до аз-Захири: языковед плюхнулся рядом с бедуином и жиденько, скудно истекая слезами, расплакался.

   - Ты же смертный, Лайс, - усмехнулся Тарег. - Ты все равно умрешь - не все ли тебе равно, когда?

   И надкусил еще один финик. Бедуин обиженно надулся и принялся скрести в волосах под куфией. Аз-Захири всхлипнул:

   - А ты почему хранишь такое спокойствие, о сын сумерек? Мой жизненный срок истек задолго до того, как я отправился в хадж, - мне, ничтожному, уже давно перевалило за пятьдесят! Но ты-то можешь жить вечно!

   Дожевав откушенное, Тарег флегматично сообщил:

   - Нам всем осталось жить не более трех лет. Годом раньше, годом позже - какая разница?..

   - Чево?.. - рассерженно переспросил Лайс.

   - Ах!... - воскликнул аз-Захири, сообразив, о чем речь.

   - Ты чево такое говоришь, Рами?!

   - Четыреста девяносто первый год, - упавшим голосом ответил за Тарега языковед. - Астрологи предрекают, что через три года нас ожидает конец света. Это действительно так, о сын сумерек?

   - Спроси своего Бога, - сплюнул косточку Тарег. И желчно добавил: - Это вы с ним общаетесь по пять раз на дню, не я...

   - Не кощунствуй! - храбро пискнул аз-Захири.

   - Конец света, конец света... - вдруг в ужасе забормотал Лайс. И снова вскинулся: - Мы все погибнем!!!..

   - Вставай, ашшарит, верующий в Избранника Всевышнего, - презрительно фыркнул Тарег, поднимаясь с циновки. - У тебя вроде как были благородные намерения - спасти друзей и все такое. Вставай, говорю, трусливый говнюк. У тебя еще есть возможность умереть храбрецом.

   Лайс вздохнул, сплюнул и полез из палатки - он недавно пил, и теперь ему очень хотелось отлить. Аз-Захири вздохнул, утер слезы рукавом и принялся собирать их пожитки.

   Тарег приложил ладонь ко лбу и посмотрел вперед. Ну что ж, надо признать, Полдореа, что Манат тебя обыграла. Вчистую.

   Уговор, говоришь. С богинями, говоришь. А ты еще ломал голову, Тарег: с чего это злющие старые духи так легко согласились тебе помочь.

   А они вовсе не собирались тебе помогать - одолеть аль-Лат, в самом деле, что еще за фантазии... Богини от века знали, как извлечь выгоду из глупости людей и сумеречников.

   Узза воспользовалась его услугами. А Манат и это, видно, было не нужно. Хозяйка сразу имела на него зуб, была б ее воля, перекусила бы горло без дальнейших разговоров. Но ничего, богам некуда спешить. Богиня может подождать - пока не настанет ее время отдать последний приказ.

   И Манат его отдала.

   Последним приказом богиня отправила ненавистного сумеречника на верную смерть. В обреченный город, которому осталось стоять считанные дни.

   Правильно Узза тогда сказала - глупец.

   Тарег опустил ладонь, вздохнул и признал за Рогатой совершеннейшую правоту.

   Заморосило, когда они месили ногами грязь в широком русле вади. Туча расположилась прямо над Мединой - в той стороне, где остались долины Байдах и Ула, светлело ясное небо.

   Несмотря на осеннюю пору, дождей выпадало мало, и русло Акика не текло водой. На плоском песчаном дне отсвечивал в лужах закат, трепались среди мутной ряби зеленые травяные гривки. Хадбан недовольно дергал повод, проваливаясь в вязкий мокрый песок.

   Мост через вади чернел длинной полосой далеко впереди. Но путешественники решили переправиться через подсыхающее русло здесь. Хотелось попасть в Медину через предместья - чтобы не привлекать лишних глаз. На мосту наверняка сидели попрошайки -хотя что они могли бы выпрашивать в этих тухлых сумерках, не смог бы сказать никто. А по дороге вдоль русла тащились и плелись люди и животные, так что на мосту наверняка стояли еще и стражники. Или таможенники. Или кто-то еще, кому трое беглецов совершенно не желали показываться.

   Кварталы предместья встретили их грязную, тяжело дышащую троицу гробовым молчанием. Втащив на пологий берег вади сопящего верблюда, Тарег принюхался к воздуху. Пахло Хайбаром. Спекшейся на жаре помойкой. Гнилью. Смертью. И мокрым тряпьем.

   В тусклом влажном сумраке морось казалась слизью. Она стекала каплями с дверных косяков, тревожила мутные желтые лужи. Дома щетинились жердями поверх заборов, торчали палками с плоских крыш. Ворота и калитки в серых стенах дувалов стояли наглухо закрытыми. Пробовать их открыть не хотелось - тишина вокруг явно отдавала погостом. Тихим - до поры до времени. Шлепанье шагов казалось неуместным и глупым, как пьяная песня среди могил.

   - Ты видишь флаг на башне? - задрав голову, спросил Тарег Лайса.

   Восседавший высоко на верблюде бедуин смигнул капли и поднял ладонь ко лбу. Темень густела стремительно.

   - Я даже башни не вижу, - наконец, буркнул он.

   - В цитадели есть башня. Высокая. В четыре уступа, - устало упрямился нерегиль. - На вершине шпиль. На шпиле знамя. Какое оно?

   - Да никакое, о шын греха! Отштань от меня, кафир! Говорю же - ничего не видать ф такой темени! - злобно прошепелявил Лайс. - Отштань!

   Оставалось лишь вздохнуть в ответ. Глубокая грязь под ногами и вправду становилась все чернее и чернее в гаснущем свете. Ноги выдирались из нее с утробным, жадным чавканьем. Зыбучая улица засасывала их в холодную жидкую жижу.

   Небо раздумало моросить - с него вдруг полило. Лужи взбились крупными каплями, заплескались набегающими пузырьками.

   - Мы не дойдем до городской стены! - заорал сквозь ливень Лайс.

   - Хочешь ночевать среди шакалов и гул? - глотая холодный дождь, крикнул в ответ Тарег.

   Языковед красноречиво дрожал в седле хадбана. То ли от страха, то ли от холода, то ли от всего вместе.

   И тут они выплелись на открытое место. Дальше предместья не было - оно выгорело. Серо-фиолетовое небо легло прямо на неровный очерк черных стен и остро торчащих балок. Обугленные стропила провалились, стены раскатились камнями. Пожарище мокло под дождем, скалясь провалами ворот.

   - Это еще с тех карматов осталось? - тихо спросил впечатленный Лайс.

   - Какая разница... - пробормотал Тарег, вытирая залитое дождем лицо.

   С подбородка текла вода, гуляющий на развалинах ветер облепил мокрые лохмотья и тело задрожало.

   - Мы тут в темноте не пройдем! - пискнул аз-Захири. - Нужно вернуться и... заночевать!

   - Где? - резко спросил Тарег.

   - В доме, - зябко поднимая плечи, жалобно предложил грамматист.

   - В чьем?

   Холодная злость в его голосе насторожила обоих.

   - Да тут никого нет! - подал голос с верблюда Лайс. - Тут все дома ничьи уже!

   - Да ну? - усмехнулся Тарег.

   Нерегиль сказал это тихо, но его, похоже, услышали. Аз-Захири задрожал сильнее.

   - Поворачиваем, - процедил Тарег. - Но ночь глядя мы тут и впрямь не пройдем.

   Ледяное утро застало их неспящими.

   Задвинутая длинным медным прутом дверь сочилась бледным светом сквозь широкие щели. Придерживающий створки прут они примотали к ручкам очажной цепью - для надежности.

   Лайс плакал и судорожно дул на угли - все никак не мог поверить, что уцелели. Еще он плакал по верблюду и хадбану. Истошный рев и захлебывающееся пуганое ржание, а потом визг они услышали - когда? В полночь? Под утро?

   - Надо было их завести, внутрь завести... - все бормотал бедуин, размахивая ладонью над очагом.

   Тарег сказал им сразу, как прислушался к шорохам во дворе дома: погаснет огонь - им конец. Лайс рыдал, хлюпал, дрожал, молился - но поддерживал пламя. Подкидывал отсыревшие дрова и дул, дул на угли, до красноты и вздувшихся на лбу жил.

   - Мы бы их тогда не сдержали, - в который раз повторил Тарег. - А так - они отвлеклись. И... поели.

   Веки слипались, доски двери плыли и разъезжались перед глазами. Дрожа, он отнял ладони от шершавого дерева. В правой дернуло болью - ну да, заноза. Когда в дверь ударило с той стороны, рука съехала по неровно струганой доске. Левая ладонь чувствовала их, пожалуй, слишком хорошо и застыла в камень.

   Засовывая руку запазуху, Тарег смежил веки и чуть не обвалился на пол. Хотя стоял на коленях. Колени, впрочем, тоже затекли.

   Они лезли настырно - всю ночь. Царапались, шипели, бормотали по-своему. Кутрубы. Кровососущая стая, из тех, что мгновенно заводится на пустошах и пожарищах. Обглодав трупы, они голодают, но не уходят. Ждут, наливаясь злобой. И нападают на дураков, осмелившихся заночевать прямо посреди их угодий.

   К исходу ночи кутрубы расцарапали единственную преграду, которую получилось устроить на их пути. Углем из очага Тарег провел линию вдоль ступени порога, отсекая хлипкую, отдельно стоящую во дворе кухоньку от густеющего мрака. Еле ворочая коснеющим языком, произнес над ней все светлые Имена Сил. Мучительный стыд сковывал ему губы - о боги, какой позор. Князь Тарег Полдореа бормочет, как человеческая бабка, и чертит угольком на деревяшечке. Странно, что кутрубы не прорвались сквозь эту хилую защиту сразу. В пустом колодце его Силы гуляло гулкое эхо. "Кувшинная душа" - так на ашшари называли пустомелю, никчемного человека. Всякий раз, когда Тарег пытался понять это выражение, голова шла кругом: кувшин пустой, его пустое брюхо - душа. Первая метафора. А где вторая? Тот, у кого внутри также пусто, - кувшин? Или его брякающее глиняными осколками битое нутро?

   Глаза слипались.

   Упершись ладонями в дверь, он всю ночь говорил на родном языке. Слова древней речи мучили слух тварей, лишали их воли. Кутрубы тоненько визжали, кружа в ночном дворе мертвого дома. Тарег читал - все подряд. Стихи. Сказания. Родословные. Ученые трактаты. Снова стихи.

   Навряд ли кутрубы могли оценить рифмы и созвучия. Слова некогда написанного на случай стиха - о боги, а сколько шуму вышло! чуть не передрались они тогда, хорошо, что в зал не пускали при оружии! - падали каплями, сердце болело от стыда и воспоминаний. Стихи из канувшей жизни вытаскивали из памяти ненужное. Дороги назад не будет, повторял он, не будет, не будет. А потом снова читал мучительные, дико звучащие под этим небом строчки.

   Ладонь болела, но отогрелась. Пора вытаскивать занозу.

   За спиной убаюкивающе бормотал их второй часовой, аз-Захири. Тарег прислушался к тихому, осипшему за долгие часы декламации голосу:

   - "Kaк жe? Koгдa oни, ecли oдepжaт вepx нaд вaми, нe coблюдaют для вac ни клятв, ни ycлoвий? Oни блaгoвoлят к вaм cвoими ycтaми, a cepдцa иx oткaзывaютcя, и бoльшaя чacть иx - pacпyтники. Oни кyпили зa знaмeния Всевышнего нeбoльшyю цeнy и oтклoняютcя oт Eгo пyти. Плoxo тo, чтo oни дeлaют! Oни нe coблюдaют в oтнoшeнии вepyющиx ни клятвы, ни ycлoвия. Oни - пpecтyпники. A ecли oни oбpaтилиcь, и выпoлнили мoлитвy, и дaли oчищeниe, тo oни - бpaтья вaши по вере. Mы paзъяcняeм знaмeния для людeй, кoтopыe знaют!"

   Старик даже не пытался соблюдать полагающийся чтению Книги Али торжественный распев. Он просто читал - всю ночь напролет, от первой суры и до последней, и потом начинал читать Книгу с начала. Сейчас он в очередной раз дошел до Девятой. "Покаяние".

   - "И paньшe oни cтpeмилиcь к cмyтe и пepeвopaчивaли пepeд тoбoй дeлa, пoкa нe пpишлa иcтинa и пpoявилocь пoвeлeниe Всевышнего, xoтя oни и нeнaвидeли. Cpeди ниx ecть и тaкoй, кoтopый гoвopит: "Дoзвoль мнe и нe иcкyшaй мeня!". Paзвe жe нe в иcкyшeниe oни впaли? Beдь, пoиcтинe, гeeннa oкpyжaeт нeвepныx!"

   Да-да, конечно. "Сидите с сидящими". И геенна. Как кстати. Еле сдерживая заволакивающий внутреннее зрение гнев, Тарег обернулся к аз-Захири:

   - На дворе утро, о шейх. Они ушли. Ты можешь перестать читать.

   Старик медленно поднял на него блестящие от бессонницы, красные глаза:

   - А я читаю не от них, о сын сумерек. И не для них. Наступает время намаза - и я читаю для себя.

   Они долго смотрели друг на друга. Аз-Захири глядел выжидательно.

   - Ненавижу эту суру, - объяснился наконец Тарег. - "Oбpaдyй жe тex, кoтopыe нe yвepoвaли, мyчитeльным нaкaзaниeм, кpoмe тex мнoгoбoжникoв, c кoтopыми вы зaключили coюз, a пoтoм oни ни в чeм пpeд вaми eгo нe нapyшaли и никoмy нe пoмoгaли пpoтив вac! Зaвepшитe жe дoгoвop дo иx cpoкa: вeдь Всевышний любит бoгoбoязнeнныx! A кoгдa кoнчaтcя мecяцы зaпpeтныe, тo избивaйтe мнoгoбoжникoв, гдe иx нaйдeтe, зaxвaтывaйтe иx, ocaждaйтe, ycтpaивaйтe зacaдy пpoтив ниx вo вcякoм cкpытoм мecтe!". Эти слова делают из вас предателей. И фанатиков. А потом вы удивляетесь, почему на вас все время нападают.

   - Эти слова были написаны, когда на благословенного Али нападали его же соплеменники, не соблюдая никаких договоренностей. Этой сурой Али учит держать слово, даже если оно дано врагу, и уклоняться от зла, о сын сумерек, - твердо сказал аз-Захири. - Вспомни и то, что сказано далее: "Всевышний нe был тaкoв, чтoбы oбижaть иx, нo oни caми ceбя oбижaли!"

   - Ненавижу! - рявкнул Тарег. - Расскажи мне, как сами себя обидели мой брат, его жена и их малолетние дети. Их всех убили, вместе с прислугой. Видимо, Всевышний, милостивый, милосердный, в тот миг диктовал Али всякие чудесные слова и не хотел отвлекаться.

   - Не кощунствуй! - сипло крикнул аз-Захири.

   - Ненавижу!..

   От ярости ему сводило скулы.

   - Я знаю, - неожиданно кивнул ашшарит и устало протер глаза. - Ты вообще всех ненавидишь, о сын сумерек. Всех, включая себя.

   - Думаешь, вас Книга спасла сегодня ночью? - прошипел Тарег. - Как бы не так!..

   - Я знаю, - все так же устало отозвался аз-Захири. - Нас спас ты. Мое чтение не помешало бы их ужину.

   От неожиданности Тарег поперхнулся очередной ядовитой фразой. Это походило на финт в поединке: ты бьешь со всей силой, а удар не встечает сопротивления, уходя в пустоту. И ты, увлекаемый тяжестью собственного тела, влетаешь носом в стену.

   На самом-то деле, нерегиль не был столь уж уверен в своих словах.

   - Почему ты так говоришь? - угрюмо поинтересовался он.

   - Ночью в Городе звучал призыв на молитву, - вздохнул аз-Захири. - Всего с пары альминаров, но звучал. Кутрубы не обратили на него ровно никакого внимания.

   - Плохо! - искренне ужаснулся Тарег. - Очень плохо! А я его даже и не слышал...

   - Это потому, что азан был очень, очень слабым, - горько сказал аз-Захири и вытер выступившие на глазах слезы.

   Неровно насыпанная ангелами гора длинно вытянулась на горизонте. Знаменитая Джабаль-Ухуд издали казалась разровненной песчаной кучей, ее осыпавшаяся всхолмьями громада нависала над Мединой, зябнувшей в сером воздухе утра.

   Путешественники долго брели краем пожарища, то и дело путаясь в проулках и упираясь в глухие стены или заложенные досками ворота. Аз-Захири часто привставал на цыпочки, пытаясь разглядеть над дувалами приметный альминар Масджид-Набави.

   Конечно, до карматских налетов у масджид Пророка было аж четыре альминара. Но после последнего набега остался стоять лишь один - самый старый. Стройные высокие башни с вытянутыми остроконечными крышами и резными балкончиками рухнули при пожаре. А приземистый, словно из цельного камня выточенный Старый альминар не выгорел и не просел внутрь себя, продолжая слепенько таращиться на город маленькими окошками под низким куполом. Так рассказывали паломники, и аз-Захири все хотел высмотреть подтверждения их словам о свершившемся чуде: не сгорел! устоял! альминар, возведенный сыновьями Благословенного, все еще напоминает верующим о стойкости и надежде!

   Под ночным дождем песок под ногами окончательно развезло в грязь, и даже Тарег умудрился пару раз подскользнуться и с размаху рухнуть в лужу. Языковеда им приходилось выдергивать из вязкой жижи, как луковку, - тот проваливался чуть ли не по колено.

   Альминар аз-Захири так и не увидел. Зато над плоскими крышами постепенно всплыл силуэт Новой башни. Облезшая желтая штукатурка открывала мелкую кирпичную кладку, углы уступов казались какими-то обгрызенными. Даже черное знамя Умейядских халифов походило в этом влажном воздухе на половую тряпку, которую зачем-то подвесили на шпиль цитадели.

   Когда из-за крыш показался серый скальный уступ, на котором стояла Новая башня, они увидели верх городской стены.

   Тарег ахнул. И тут же, видимо, от избытка чувств, снова подскользнулся и шлепнулся в грязь. Вставать не хотелось - как не хотелось видеть стену. Точнее, это уже была не стена. Просто длинная и высокая груда кирпича, в которой угадывались изъеденные непогодой и огнем, оплывшие зубцы и бойницы.

   Выпростав из клейкой, как тесто, жижи, ладонь, нерегиль мрачно осмотрел руку - она была покрыта грязью, как коричневой перчаткой. Впрочем, вторая рука - ее он тоже придирчиво осмотрел - выглядела так же. Встав, Тарег пошатнулся - полы бурнуса намокли, отяжелели и лепились к ногам тем же коричневым тестом. Шагать становилось все труднее.

   Аз-Захири опять расплакался:

   - О Всевышний! Как это возможно! Неужели так ничего и не восстановили! А ведь я сам жертвовал на новые укрепления Святого города!

   - Ражворовали... - хмыкнул Лайс и смачно плюнул в грязь сквозь щербину в передних зубах.

   В Медину они вошли через большой, гостепримно зияющий пологой осыпью, пролом в стене.

   Когда впереди замаячили толстенькие, как вафельные трубочки, минареты Гамама-Масджид, с неба снова полило.

   - Это знак! - решил воодушевиться аз-Захири и заперебирал ворот рубашки тоненькими пальчиками в несмываемых чернильных пятнах. - Это добрый знак! Гамам - значит "облако", в этой масджид Благословенный молился о дожде! И вот мы видим святое место - и на нас проливается дождь! Мы идем дорогой Пророка! Смотрите - туча так и висит над Святым городом, а над долиной Байдах - ясное небо! Эта туча ведет нас, это знамение!

   Тут путешественники увидели первых людей. Толпа разновозрастного народа вдруг посыпалась, как орехи, из калитки в ближайшем заборе. Женщины тащили тюки, даже маленькие девочки несли что-то на головах. Мужчины, выпячивая животы, по-хозяйски покрикивали на писклявую и бестолковую женскую стайку и считали тюки, загибая пальцы.

   - Што происходит, о правоверные?.. - рванул к ним Лайс.

   Голова поскуливающей и покрикивающей колонны уже тронулась, и к нему приобернулся мальчик в яркой красной рубашке - тоже гордый, с пустыми руками и серьезным лицом охраняющего харим мужчины:

   - Ты, верно, нездешний, о незнакомец! Сюда идут карматы, мы уходим на запад! Спасайся и ты!

   И, с трудом выпрастывая босые ступни из месива под ногами, пошлепал вслед за взрослыми.

   - Где они хотят спастись? В Хиджазе? Да они там все померзнут в первую же ночь по такой погоде... - озадаченно обернулся к спутникам Лайс.

   - Нужно идти в масджид! Спасение ждет нас в масджид! Нужно укрыться в доме молитвы и просить Всевышнего о помощи! - испугался и затоптался аз-Захири.

   Тут Тарег не выдержал и захохотал. Так громко, что из гомонящей толпы на него обернулась пара смуглых мокрых лиц.

   Смех не отпускал его очень долго, даже живот свело. Пришлось опереться спиной о дувал, чтобы отдышаться. Языковед и бедуин мрачно созерцали его веселье.

   - А что такого смешного я сказал, о сын сумерек? - обиделся наконец аз-Захири.

   Или просто замерз - поднялся ветер, и дождь бил косыми мелкими струйками. Теперь вода затекала за ворот и даже в рукава.

   Тарег утерся. С подбородка снова капало.

   - В масджид?.. Ты забыл, о шейх, что произошло в Ятрибе.

   Аз-Захири замигал под холодной водой, и сразу стало непонятно, плачет он или просто по лицу течет дождь. Тарег безжалостно продолжил:

   - Предводитель карматов Абу Тахир аль-Джилани вьехал верхом в Запретную масджид и приказал перебить всех, кто там укрылся. И очень громко кричал, каждый раз, когда наносил удар копьем: "Ну, где ваш Всевышний? Что же он вас не спасет? Я вас научу, глупые животные, как верить вракам сумасшедшего погонщика верблюдов и выжившего из ума мага!" Как ты понимаешь, он имел в виду Али и царя Дауда ибн Абдаллаха. По правде говоря, я бы в его положении задавал те же самые вопросы. У тебя есть на них ответы, о шейх?

   - Не кощунствуй! - пискнул аз-Захири.

   Тарег дернул плечом и пошел вперед. Дождь припустил сильнее.

   Ближе к цитадели, около крохотной, с игрушечным альминаром-столбиком Гамама-масджид, толпа стала такой густой, что им приходилось толкаться локтями.

   Беженцев не было видно - или они терялись в оживленном многолюдье. Люди занимались повседневными делами: шли по делам, женщины, придерживая у носа края платков, торговались в мясных лавках, под навесами на молитвенных ковриках сидели шорники, медники, продавцы зелени.

   Ближе к цитадели агония Медины приняла пристойную, не оскорбительную для глаза форму. Если в предместьях и ближайших к городской стене кварталах мерзость запустения прорастала колючками, тряпьем, обломками, развалинами и бурьяном, то здесь город умирал, неслышно растворяясь в мутной воде. Необожженный глиняный кирпич-туб возвращался в природную стихию, добавляя узким улочкам грязи, и мертвые дома походили на недостроенные детские поделки. Между ними и даже в опустевших дворах сновали люди - кричали, торговались, что-то выменивали.

   Потолкавшись под дождем еще, путешественники вышли на главную рыночную площадь. Ее легко было узнать - по обилию крытых навесов и зазывал, крику, гомону, звону и запахам. И по высоким, почерневшим от времени столбам c перекладинами.

   - О Всевышний, милостивый, милосердный... - тихо пробормотал Лайс. - Это же Амина...

   - А рядом? - так же тихо поинтересовался Тарег.

   Бедуин прищурился. Подвешенные на столбах сумеречники почти не шевелились. Длинные, слипшиеся от дождя лохмы закрывали опущенные лица. Мокрая рубашка облепляла груди женщины. То, что это именно Амина, Лайс понял, лишь когда она вдруг судорожно выгнула спину и вскинула голову - мелькнуло белое-белое лицо. Бесполезно подергавшись и помотав волосами, Амина снова повисла неподвижно. Вывернутые руки надежно примотали к перекладине веревками, видно было, как медленно сжались в кулаки вздрагивающие от напряжения растопыренные пальцы. Сумеречник на соседнем столбе висел не двигаясь, ветер раскачивал длинные рыжие пряди.

   - Похоже, что Лейте, он иж них самый рыжий... - упавшим голосом наконец ответил бедуин. - А вообще не жнаю... Лица не видать, а одежу ш них до рубахи ободрали, не поймешь... Может, он не иж наших... Ой, што ж делать, што ж делать...

   На распятых сумеречников, впрочем, толпа не обращала никакого внимания. Люди пихались, напирали, подпрыгивали, пытаясь заглянуть через головы и плечи, чтобы разглядеть что-то, что происходило у подножия столбов.

   Оттуда, кстати, неслись дикие вопли и истошный женский визг. Как всегда в подобных случаях, женщина надрывно голосила, умоляя о пощаде - "не надо, не надо, он ни в чем не виноват". Толпа восторженно орала, размахивая кулаками и зажатыми в кулаках четками. Люди кричали:

   - Так ему! Так ему!.. Держи его крепче, о Асвад!

   На низком каменном помосте перед столбами стояла пара вооруженных человек - без кольчуг, но в шлемах и при копьях. Между ними, уперев руки в боки и выпятив живот, растопырился коротышка в сером халате и белой чалме - мулла? Катиб?..

   Тут он поднял руку и стало видно, как трясется печатями длинный желтый лист. Все-таки это был катиб.

   Человек с бумагой закричал:

   - Амр аль-Азим, шихна города Медины, да благословит его Всевышний, волей и милостью эмира верующих издал приказ карать смертью и урезанием языка за беспричинный страх и распускание слухов о поражении войск! Этот человек, Абан ибн Фарух, житель квартала аль-Барзахи, и его брат Маруф ибн Фарух, житель квартала аль-Барзахи, виновны в распускании слухов о грядущей гибели Святого города и попытке бегства!

   Толпа упоенно орала:

   - Смерть им! Тащи его, Асвад! Смерть им!.. Да погибнут нечестивые, Всевышний любит богобоязненных!..

   Женщина у подножия помоста продолжала голосить. Вокруг Тарега, Лайса и языковеда уже собралось порядочно народу. Из-за спины заорали:

   - Камнями! Побейте нечестивых маловеров камнями!

   И тут же захлебнулись криками и рыданиями другие женские голоса:

   - Нет! Нет! Они не виноваты!

   На помост втащили двоих совершенно одинаковых, пузатых и жалобно подвывающих ашшаритов.

   - Старые знакомые... - ахнул Лайс.

   Это были отцы семейства, которое пыталось искать спасения на западе. Видимо, соседи постарались, чтобы они ушли недалеко.

   Мелко сеялся дождь, камни помоста лоснились свежей влагой. Двое вооруженных положили копья и вытянули из ножен джамбии. Одного из братьев поставили на колени и запрокинули голову. Толстый зиндж в кожаной безрукавке высоко поднял свой нож.

   - Так его, Асвад!!!.. - восторженно заорала толпа.

   Трясущемуся и мычащему человеку растянули рот изогнутыми рукоятями кинжалов. Зиндж запустил в рот ибн Фаруха толстые пальцы и вытащил длинный дрожащий розовый язык. И секанул блестящим изогнутым лезвием. Человек завалился на спину, жалко брыкнув грязными пятками. Зиндж тряс мягким, как тряпочка, обрубком языка, вокруг орали так, что не слышно было воплей несчастного.

   - Замотай морду платком, Рами, - вдруг сказал бедуин. - Я смотрю, здешний шихна шутки шутить не любит, а третий столб - вон, пустой стоит.

   - Ненадолго, - процедил Тарег.

   Второго брата поволокли как раз туда. У подножия суетились невольники-зинджи, поднимали лестницы, прикапывали их в грязь, чтоб стояли устойчивей.

   - Пошли, - обернулся к бедуину нерегиль.

   - Куда? - покосился Лайс.

   - К шихне. Ты хотел поручиться за друзей и свидетельствовать об их невиновности, нет?

   Бедуин снова покосился и затеребил шнур икаля:

   - Нуу...

   - Что - ну?

   - Да меня вслед за ними на столб подвесят, Рами... Кто мне поверит?

   Плачущего ибн Фаруха уже подняли на веревках к перекладине и быстро, умело приматывали к бревну руки. Человек бестолково дрыгал ногами, с одной уже свалился кожаный башмак.

   Рыжий сумеречник чуть приподнял лицо и облизнул стекавшие к губам капли дождя.

   - Это не Лейте, - буркнул Лайс, пряча глаза.

   - Я тоже свидетель! Я скажу, что они невиновны!.. - жалобно сунулся под руку аз-Захири.

   - По закону нужно четырех свидетелей! - вспылил бедуин.

   В нескольких шагах от них, у края огромной лужи стояла молодая женщина в облипшей от дождя абайе. Черные длинные полы утопали в блестящем месиве под ногами, ашшаритку ощутимо покачивало. Белые от напряжения пальцы сжимали узел большого тюка из лоскутной ткани. Другой рукой женщина крепко сжимала ладонь мальчика в красной рубашке. Мальчик стоял, раскрыв рот, по лицу текло.

   - Так ты идешь? Или остаешься трусом и говнюком на все оставшиеся вонючие дни своей вонючей жизни? - холодно поинтересовался Тарег.

   - Моя жизнь мне дорога, - отрезал бедуин.

   И быстро поднял на нос край куфии, заправляя его за икаль. Из-под ткани голос звучал глухо и еще более шепеляво:

   - Не шудьба, Рами. Видно, жвезды судили нам разойтись на этой площади.

   - Звезды, говнюк, тут ни при чем.

   Тарег плюнул ему под ноги. Лайс только опустил глаза.

   Подвешенный к перекладине человек тоненько кричал от боли. Заломленные руки выворачивались из суставов под тяжестью провисшего тела. Человек колотился затылком об столб и плакал. Вторая туфля слетела с ноги и босые ступни жалко скреблись о дерево, пытаясь зацепиться хоть за что-то в поисках опоры. Толпа счастливо вопила, славя богобоязненных.

   Мальчик в красной рубашке дрожал, с оттопыренной губы стекала струйка слюны. Второй ибн Фарух уже перестал дергать ногами и лежал на помосте неподвижно, развалив колени под задравшейся рубашкой. В паху на штанах темнело пятно - перед смертью он обмочился.

   - Отведи их домой, - сказал Тарег. - Сделай хотя бы это, засранец.

   И показал на пошатывающуюся женщину с разноцветным тюком и мальчика.

   Лайс стрельнул глазками и воровато кивнул.

   - Вспоминай о Страшном суде, - процедил нерегиль. - Вспоминай о нем часто, пока будешь идти до их дома. И постарайся не обокрасть ее по дороге.

   Снова плюнув Лайсу под ноги вместо прощания, Тарег пошел проталкиваться в сторону круто забирающей вверх улицы - в той стороне над крышами маячил облупленный силуэт Новой башни.

   Он не оглядывался, но знал, что аз-Захири мелко топочет вслед за ним - вздыхая, всхлипывая и бормоча молитвы.

   Поскольку шихна действительно следил за порядком в городе, а Тарег так и не последовал совету Лайса, его не очень ашшаритское лицо привлекло внимание стоявших у ворот цитадели стражников.

   К нерегилю вразвалочку подошли и почти уперлись носом в нос.

   - Глянь-ка, сумеречник... Правоверный?..

   - А такие бывают? - искренне удивился Тарег.

   Двое других зашли со спины и крепко взяли за локти. Целившийся носом хмыкнул и быстро обхлопал лохмотья - искал оружие.

   - Хто такой? - ничего не найдя и выпрямляясь, поинтересовался гвардеец.

   И брезгливо вытер ладонь о платок. Платок он вытащил из рукава некогда белой, а теперь серой от грязи туники. Похоже, гвардейцам в Медине давно стало не до выправки и приличий.

   На тех, что держали сзади за локти, были кольчужные рукавицы, железо больно холодило кожу сквозь рукава. Брякали пластины панцирей, скрипела кожа кафтанов. Обыскивавший смерил взглядом и показал увесистый кулак в железной сетке:

   - Ну?

   И сдвинул шлем, так что стрелка наносника почти уперлась Тарегу в лоб.

   - Меня зовут Рами. Я пришел к градоначальнику.

   - Зачем?

   - Это я убил сборщиков налогов в стойбище мутайр. Лаонцы, которых вы взяли неделю назад, ни при чем.

   Почесав в затылке - для этого ему пришлось вовсе снять шлем - парень наморщился, осмотрел пальцы и встряхнул ими.

   - Н-ну... - неуверенно протянул. - Так ты чё, сдаваться пришел?

   - Идиот, - беззлобно сообщил ему Тарег. - Если бы я пришел сюда драться, вы бы давно лежали мертвыми.

   Тут ему дали в челюсть, потом, для верности, саданули в зубы - губа тут же потекла кровью, а как же иначе, - и, заломив руки за спину, поволокли в ворота.

   Попискивания языковеда быстро заглохли за спиной - ворота крепости ржаво заскрипели и, брякнув кольцом, грохнули створкой. Аз-Захири остался снаружи.

   Где-то за стеной громко забрехала собака. И тут же завыла. Один из гвардейцев громко помянул шайтана и принялся читать Фатиху. Похоже, здешние хорошо знали про гончих Хозяйки.

   Низкое рычание, похожее на урчание, послышалось над правым ухом. Оглядеться не вышло - прихватили за волосы на затылке, получалось лишь смотреть под ноги и немного перед собой. По закиданному соломой двору деловито шныряли опрятные люди с ящиками и кувшинами. Не собаки.

   В ухо, тем не менее, снова зарычали.

   Салуга - призрачная, муарово-черная - обнаружилась прямо перед капающим кровью носом. Сквозь прозрачную фигуру псины хорошо просматривалась мазаная глиной стена и большая дверь из жердей. За ней в пахучей темноте тихонько ржали и утробно погогатывали лошади.

   - Смеешься?.. - зашипел Тарег на скалящуюся гончую. - Где сестрички-то?

   Нездорово-красные, цвета загнившей раны глаза псины разгорелись сильнее. Клыки раздвинулись в издевательской ухмылке.

   Лыбящуюся собаку можно было понять - его прикручивали к коновязи.

   ...В густом темном воздухе плыло:

   - Аллааху акбарул-лааху а-аакба-ааар!..

   Дождь не переставал. Голос, утверждавший, что нет Бога, кроме Всевышнего, перекрывал его настырный шелест.

   - Ас-саляяту хайрум-минан-на-аавм!

   Молитва лучше сна, где-то высоко выпевал муаззин. Это значило, что в темной ветреной высоте занимался рассвет.

   Во дворе стоял мокрый мрак, лошади фыркали и беспокоились за стеной.

   Салуга смылась еще на закате - призыв муаззина растворил ее в сероватом уходящем свете. Перед тем, как исчезнуть, псина зловредно оскалилась - мол, надолго не прощаюсь, а пока повиси без меня, дружок. Повиси-повиси. Скоро-скоро придет время умирать, маленький сумеречник...

   ...В распахнутые ворота конюшни заводили мокрых, поводящих боками лошадей. Чавкали в грязи сапоги солдат и босые ноги конюхов.

   Пара не особо грязных ярко-красных сапог остановилась перед глазами.

   - Стрелок, говоришь?..

   Чихнув, Тарег поднял голову и поглядел на собеседника.

   Обладатель богатой обуви оказался невысоким крепким парнем явно степного вида, с безбородым желтым лицом, сплюснутым носом и раскосыми глазами наймана или джунгара. С бритой головы свисал длинный воинский чуб.

   - Я шихна. Говори, что хотел сказать, - и Амр аль-Азим устало вытер рукавом лоб.

   Дождь сеялся мелко, но противно. Шихна Медины недовольно покосился на истекающее моросью небо.

   - Это я убил сборщиков налогов в становище мутайр. Лаонцы, которых вы схватили на стоянке племени кальб, ни в чем не виноваты. Отпусти их, - быстро проговорил Тарег давно заготовленные фразы.

   И опять чихнул.

   - Что, один? Прямо вот так один пришел и всех поубивал? А остальные ни при чем? - хмыкнул Амр аль-Азим.

   - Я не вру. Клянусь... - тут Тарег задумался, чем бы поклясться.

   И тут же чихнул снова.

   Неожиданно шихна присел на корточки и заглянул ему в лицо.

   - Значит, слушай меня внимательно, Стрелок, - карие цепкие глаза смотрели серьезно.

   В них не было насмешки. Только усталость.

   - Все это, конечно, крайне благородно. Ну, это: "я был один", "они ни при чем"... Но я тебе не верю. Как ты их порубал? Чем? Пальцем? Или уж сразу зеббом? Посмотри на себя, голодранец, - заплата на заплате, а туда же, я их порубал. Хочешь, чтоб я поверил, что ты, безоружный, полез на два десятка воинов?

   - Их было четырнадцать, - устало поправил Тарег. - Айяров, не воинов.

   Шихна хмыкнул и показал в ухмылке зубы:

   - Какая разница?

   И махнул ладонью в кожаной желтой перчатке.

   Потом поднялся, звякнув пластинами гвардейского панциря. И фыркнул:

   - А что лаонцы ни при чем, я уже знаю.

   Чих снова одолел Тарега - видно, от удивления. Хорошо, что шихна соблаговолил разъяснить все сам:

   - Почтенный шейх, - тут Амр аль-Азим высоко поднял палец в скрипучей коже, - рассказывал собранию законоведов и старейшин города о своих злоключениях. Клянусь Всевышним, я не слышал повести горше! Среди всего прочего шейх упомянул и о сумеречниках.

   Тарегу понадобилось странно много времени, чтобы понять, о ком речь.

   - Почтенный шейх?.. Аз-Захири?.. - переспросил он, наконец.

   - Мы оказали шейху Юсуфу ибн Тагрибарди ибн Али аз-Захири прием, не достойный его славы и учености, да простит нас Всевышний, - уважительно произнес шихна и провел ладонями по лицу. - Помочь столь уважемому человеку и одарить его подарками - большая честь для нас. Да.

   Мысли начали путаться. Они скакали, как шарик для чаугана, и не могли сложиться ни во что путное. Если аз-Захири повезло встретить знакомых и вернуться к прежней жизни, то почему...

   - Там... женщина... на площади, - выдернул Тарег из головы самую настырную мысль. - Она жива? Ее... сняли?

   - Женщина? - искренне удивился Амр аль-Азим. - Ах, эта...

   - Она жива?

   - Если и жива, то скоро умрет, - пожал плечами шихна.

   - Но...

   - Она висит за то, что поносила посланника Всевышнего, да пребудет с Али мир и благословение Милостивого, - тут Амр аль-Азим снова воздел палец.

   Тарег смигнул воду с ресниц. И даже раскрыл рот. Но не нашелся, что сказать. Пришлось рот закрыть. Шихна, меж тем, мрачно созерцал его борьбу разума с чувствами.

   И тут Амр аль-Азим спохватился:

   - Тьфу, шайтан. Ты вконец заморочил мне голову своими женщинами и враками, о неверный. Сам-то ты чего тут мокнешь? А? Не задумался?

   Чуб на желтой голове шихны распластался жиденькой прядкой, с которой текло - прямо за ворот кожаного кафтана. Поморщась на холодную струйку, Амр аль-Азим снял перчатку и мазнул пятерней по шее.

   - Ну? Чего молчишь?

   Смотреть приходилось снизу вверх, вывернутая шея болела.

   - Тьфу на тебя, кафир, - человек сплюнув в грязь. - Про тех порубанных в стойбище мутайр я не знаю ничего. Ты это был или не ты - мне дознаваться некогда. Но вот оскорбление Посланника, да пребудет с ним мир и благословение Всевышнего - дело нешуточное. А?..

   И шихна вновь выжидательно уставился на Тарега.

   - Я не понимаю, - морщась от боли в шее, пробормотал нерегиль.

   - Не понимаешь?! - насупился Амр аль-Азим. - Ну я тебе память-то освежу...

   И, нахмурившись еще сильнее, опять задрал вверх палец. Видимо, в Пажеском корпусе его на совесть учили шарийа:

   - В Книге сказано: "A ecли oни нapyшили cвoи клятвы пocлe дoгoвopa и пoнocили вaшy peлигию, тo cpaжaйтecь c имaмaми нeвepия, - вeдь нeт клятв для ниx, - мoжeт быть, oни yдepжaтcя!" Отвечай, кафир! Ты нарушал клятвы после договора и поносил веру?

   Так вот оно что. Это была снова она. Сура девятая, "Покаяние". Там, наверху, поняли, что покаяния не дождутся. Поэтому наступало время возмездия - для таких, как Тарег Полдореа, нерегиль.

   - Нарушал, - честно признался Тарег. - И поносил.

   - Мда, - почесал бритый затылок шихна. - Как нарушал?

   - Сбежал.

   - От кого?

   - От того, кому клялся.

   - Как поносил?

   - Последними словами, - злобно оскалился Тарег.

   - Тьфу на тебя, о неверный, - сердито сказал Амр аль-Азим. - Ты и впрямь закоренелый грешник и вместилище злобы.

   - Какия изысканные словеса, поди ж ты... - прошипел в ответ нерегиль.

   - Это не я, это наш кади.

   Тарега вдруг осенило:

   - А откуда кади обо мне наслышан? - смаргивая дождь с ресниц, поинтересовался он.

   - Почтеннейший шейх не умолчал о твоих преступлениях, когда во всех подробностях повествовал об обрушившихся на него несчастьях и превратностях! - торжественно произнес шихна. - Ты - кощунствовал!

   Палец его опять уперся в небо. Тарег ошалело чихнул. Вот тебе и безобидный тихий старичок...

   Шихна потряс воздетой рукой:

   - Его рассказ возмутил старейшин! Они требуют для тебя примерного наказания!

   И махнул страже:

   - В тюрьму его! К остальным.

   Под торопливыми шагами зачавкала грязь.

   - Ты можешь делать со мной все, что хочешь, - быстро сказал Тарег. - Я виноват - я и отвечу. Но лаонцы...

   - Да чего ты уперся? Сначала тебя казнят, потом их, или наоборот, сначала их, потом тебя - какая разница?! - в голосе Амра аль-Азима звучало искреннее возмущение. - Давайте, отвязывайте это бедствие из бедствий - и в подвал...

   - Они попали в беду из-за меня, это ляжет на меня позором! Я буду опозорен даже после смерти!

   Высокопарная речь Тарега оборвалась: отвязывавшие его от коновязи люди отпустили руки, и нерегиль обвалился носом в грязь. Тарега тут же подхватили и потащили, а он отплевывался и упирался:

   - Если на них нет вины, ты должен их отпустить!

   - Не морочь мне голову, - очень устало отозвался Амр аль-Азим. - В бедуинских стойбищах невиновных не бывает. Они все виновны - ибо все преступники. Воры. Бандиты. Отступники. Все виновны. Поголовно. И твои лаонцы тоже. Отправишься на площадь через неделю.

   - Через неделю здесь не будет площади!

   В его голосе, видно, послышалось столько злорадства, что собравшийся было уходить шихна повернул чубатую голову. Посмотрел-посмотрел и развернулся целиком. И очень мрачно полюбопытствовал:

   - Нарываешься? Хочешь, чтоб тебе язык откромсали? Мы можем...

   - Сюда идут карматы. А у тебя нет даже городской стены. И в предместьях больше кутрубов, чем крыс, - Тарег смаковал каждую фразу, наслаждаясь запахом растущего в людях страха.

   - Врешь, - прищурил свои джунгарские глазки шихна.

   Тарег плюнул ему под ноги.

   - Врешь! - Амр аль-Азим начинал злиться не на шутку. - Откуда тебе известно про кутрубов? Они выходят только ночью! Ты что, ночевал, что ли, в предместье? А? Хочешь, чтоб я поверил? Нашел дурака!

   - Не смей обвинять меня во лжи! - рявкнул Тарег и как следует дернулся.

   Дернулся он так хорошо, что сумел завалиться в грязь сам и утянуть за собой одного из конвойных.

   После недолгой свалки порядок восстановился: шихна дул на костяшки пальцев - от злости он ударил неудачно и все себе отшиб, Тарег сплевывал с десен свежую кровь, а стражники ругались так, что степные боги краснели и отворачивались.

   - Так, - твердо сказал Амр аль-Азим и перестал дуть на пальцы. - Я все понял. В подвал ему не надо. Ему надо на площадь. Ткнете копьем давешнего толстопузого, хватит с него, на столб подвесите этого. Все! Исполняйте!..

   - Хрена!.. Лучше отрезать еще пару языков - от этого городская стена починится сама собою!!!.. - верещание ничего не меняло, но не молчать же ему было, в самом-то деле. - Ты бы еще себе голову в жопу засунул - меньше б увидел и еще меньше беспокоился, ты, позор степных предков!!..

   Шихна замахнулся, посмотрел на ушибленную ладонь - и, зло сплюнув, развернулся и пошел прочь.

   Стражники, не размениваясь на пинки, быстро волокли Тарега со двора.

   Властный окрик нагнал их по полпути к воротам. Поскольку приказывал не шихна, а кто-то другой, Тарег из любопытства прекратил орать. Даже упираться перестал, так что отволокли его назад невероятно быстро.

   - Тьфу на тебя, сволочь, - устало пробормотал Амр аль-Азим.

   И, недовольно морщась, покосился на человека, окликнувшего стражников. Человек стоял прямо за плечом шихны. На нем были надеты серый халат-рида и неприметная внешность агента барида. Айн стоял с безобидным лицом и улыбался.

   Амр аль-Азим покосился снова. Теперь его лицо напоминало лицо человека, ошибшегося кувшином и глотнувшего уксуса. Наконец, шихна показал на любопытно шевелящего ушами Тарега и разродился приказом:

   - Держите его крепче, щас допрашивать будут.

   Человек в сером халате улыбнулся и что-то шепнул Амр аль-Азиму на мокрое желтое ухо. Шихна наморщился еще сильнее:

   - Двое - на площадь. Снимете со столба рыжего и притащите сюда.

   Агент барида заулыбался во весь рот и шагнул к Тарегу. Властно взялся за скулы, поднял ему лицо и, хмурясь, повернул сначала в одну сторону, потом в другую.

   Потом опять мурлыкнул что-то Амр аль-Азиму. Шихну перекосило окончательно.

   - Бабу тоже снимите, - буркнул он стражникам и начал багроветь.

   И, не выдержав, прошипел агенту, который все еще вдумчиво жевал губами и рассматривал разбитую Тарегову рожу:

   - А баба-то как вам может пригодиться? Она что, сумеречник мужского пола?!.. Чернявый, светлоглазый и до кучи наделенный невероятной волшебной силой?!

   - Она может что-то знать, - улыбнулся шихне человек в сером халате.

   Железные пальцы отпустили скулы, Тарег выдохнул.

   - А он? - желтый палец в перчатке уперся ему в переносицу. - Что может знать эта помойная собака о нерегиле халифа Аммара? А?!..

   Шихна чуть наклонился к Тарегу и прошипел:

   - Ну? - Амр аль-Азим раздувал свой плоский джунгарский нос и скалил крепкие желтые зубы. - Вот этот важный господин желает знать: не слыхал ли ты, часом, о великом воине, который одним пальцем обрушивает в пыль города? А?! Может, случайно встречались в пустыне, а? Ну? Чего молчишь? Слышь, чо спрашиваю?! Великий воитель, рукой махнет - крепости как не бывало! А?

   - Таких не видел, - прищурился Тарег.

   Шихна выпрямился, сплюнул и затопал по грязи прочь, ругаясь и крутя чубатой башкой:

   - Нерегиль халифа Аммара, а? Нерегиль халифа Аммара, как же...

   Серый аккуратно присел на каменную ступень лестницы и терпеливо подождал, пока Тарега подтащат поближе. И с улыбкой сказал:

   - Вам несказанно повезло, мой сумеречный друг. Сегодня, на вашу удачу, вышел приказ: отложить казнь всех маджус до приезда начальства. Вас допросят, почтеннейший, и вы расскажете все, что знаете. Вы уже поняли о чем, да?

   Тарег молча кивнул.

   - Ну и вот и замечательно. А вот что будет потом... - человек в сером халате пощипал узкую бородку и вздохнул: - Одному Всевышнему ведомо, что будет потом, почтеннейший. Не упускайте удачу, мой сумеречный друг, не упускайте ее, судьба так переменчива...

   - Ваше начальство застанет здесь пепелище, - устало сказал Тарег и неловко потерся щекой о плечо.

   В ответ стражники на всякий случай встряхнули и перехватили его покрепче.

   - Как вы выжили ночью в предместье? - все с той же спокойной улыбкой поинтересовался агент.

   - Кутрубам не нравится, как я разговариваю, - попытался пожать плечами нерегиль.

   - Впервые слышу, чтобы звук сумеречного голоса отпугивал чудищ, - улыбка человека в сером стала холодной.

   - Вам придется поверить мне на слово.

   Веки слипались, мокрая стынь морозила ступни и ладони.

   - Численность карматского отряда?

   - А?

   - Я сказал, наставьте уши, мой сумеречный друг. Вам известна численность карматского отряда?

   - Несколько тысяч.

   - Две тысячи? Три? Пять? - удивительно, какой терпеливый ему попался агент.

   - Салуги плохо считают, - устало попытался объяснить Тарег. - И не отличают обслугу от воинов.

   Он не стал рассказывать, как псина глумливо дышала ему в ухо - запугивая, подпихивая второму зрению видения разоренных вилаятов. Оплывшие стены глинобитных домишек, пересохшие арыки, трупы в стерне. Они прямо как ты в Хорасане, скалилась салуга. Сюда идут тысячи врагов, нерегиль, тысячи! Они такие забавники - прямо как ты. Любят травить людей волками. Только ты уже не охотник, правда? Ну что, нравится быть дичью, а, нерегиль?

   Как ни странно, человек в сером халате согласно кивнул.

   - Вы мне верите? - вяло удивился Тарег.

   - Верю ли я, что гончие Хозяйки чувствуют себя в Медине как дома? Или вы хотите знать, верю ли я, что Хозяйка и ее сестра отнюдь не рады гостям из аль-Ахсы?

   - У вас есть второе зрение? - почему-то сил уже не хватало даже на удивление.

   - Нет, - отрезал человек в сером. - Именно поэтому я беседую с вами.

   - Отпустите его, - кивнул он наконец стражникам. - И оставьте нас. Идите же, я кому сказал...

   Они отпустили и ушлепали по грязи прочь.

   У агента в голосе звучала давнишняя, застарелая, как гниль в запущенной ране, усталость. Тарег, морщась от боли, пошевелил плечами и прижал правый локоть ладонью - почему-то правый локоть болел сильнее.

   Они долго молчали. Шелестел дождь.

   - По правде говоря, нам и тысячи карматов хватит, - подставляя лицо под текущее небо, наконец пробормотал Тарег. - Особенно, если с ними снова придет... она.

   - А откуда вы знаете про аль-Лат? - покосился на него агент.

   - А вот я бы на вашем месте не называл без особой надобности имя Богини, - сердито подобрался нерегиль.

   - И все-таки? Откуда вы узнали, что аль-Лат ходит с карматскими отрядами?

   - Вы прекратите или нет?

   - Откуда вам известно, что аль...

   - Тьфу на вас! Мне сказал один друг!

   - Какой друг?

   - Не ваше дело!

   - Здесь все мое дело. Какой друг мог знать про аль...

   - Человеческий друг! Ибн Тулун Хумаравайх! С вас довольно?!

   - Ах вот оно что, - спокойно отозвался человек.

   И надолго замолчал.

   Потом вдруг коротко взглянул ему в лицо:

   - Да я, в общем-то, наслышан, что у вас на имена прямо пунктик какой-то.

   Странный какой-то агент. Или?.. Да нет, не может быть:

   - А что вы, собственно, имеете в виду?

   Человек устало отер мокрое лицо. С горечью пробормотал:

   - Проклятье. Я ожидал чего угодно, только не этого.

   И вдруг уставился на Тарега красными от бессонницы глазами:

   - Ну и где же ваша хваленая сила, господин нерегиль?

   За воротами взвыла и громко, настырно залаяла собака. Странно, но ни горечи, ни страха - а как же! попался! - он не почувствовал. В сон клонило так, что не оставалось сил даже на любопытство:

   - Как вы?..

   - Как я узнал? Все, что связано с Третьей сестрой - государственная тайна, - процедил агент. - Которую, кстати, очень удобно хранить: бедуины боятся даже тени имени аль-Лат - ну будет вам кривиться... И ни с кем о ней не разговаривают. А тут, судите сами: сумеречник, знакомый с ибн Тулуном, который знает о... обо всем, короче. В аш-Шарийа таких немного. Если они вообще есть. Странно, что вы так быстро проговорились.

   - Так вы не знали, кто я?

   - Я же говорю - я только сейчас все понял.

   - Врете, - наливаясь злобой, прошипел Тарег. - Врете. Или недоговариваете. Может, узнали только сейчас, но вы меня ждали. Именно здесь. Я чувствую ложь, забыли? Не смейте мне врать!..

   - Я не вру, - смерил его взглядом агент. - После того, как марибские идиоты все провалили в аль-Румахе, пошли слухи о воине-сумеречнике, странствующем из кочевья в кочевье.

   - Странствующем? - Тарег поперхнулся смехом и закашлялся.

   - Ну да, - поднял брови агент. - А что тут смешного?

   - Уже неважно, - тихо проговорил нерегиль.

   - Как угодно, - пожал плечами человек. - Ну а потом вы отличились в Хайбаре. Вас опознали - очень быстро.

   - Чем же я так сильно выделился в лаонской толпе?

   - Тем, что держались особняком, - усмехнулся агент. - И вступились за аз-Захири. И за того беднягу, что проткнула ножом лаонская ведьма во дворе Хайбарской крепости.

   - Откуда вы все это?..

   Человек в сером хмыкнул.

   - Впрочем, какая разница, - пробормотал Тарег. - Я должен был предполагать, что в стойбище у вас есть глаза и уши. Что же дальше?

   Агент пожал плечами:

   - К кальб тут же послали гвардейцев. С приказом схватить всех сумеречников. Любого вида, окраса и возраста.

   - А женщины вам зачем сдались? В особенности беременные? - прищурился нерегиль.

   - Женщины? От бедуинов привели только одну беременную сумеречную женщину, - искренне изумился человек. - Во-от с таким животом, правда...

   - Там две беременные женщины. Одну зовут Аирмед, - терпеливо пояснил Тарег. - А с большим животом - видимо, Финна. Ее вообще не было в Хайбаре. Равно как и мужа Аирмед, Киарана. Он незадолго перед тем упал с лошади во время охоты, отшиб бок и остался в стойбище охранять Финну. Так зачем вам понадобились женщины и непричастные? Зачем вам понадобились остальные сумеречники?

   - А вдруг вы поменяли облик? - тонко усмехнулся человек.

   - Вы все-таки недоговариваете. И потом, какой шайтан закрыл ваши глаза и уши в кочевье? Почему вам не сказали, что меня там нет? Меня держали совсем в другом месте, об этом знали все до последного младенца!

   - Я ненавижу бедуинов, - с искренней горячностью признался агент. - Эти ублюдки ненадежны, трусливы и продажны. Кальбиты хотели нажиться на продаже лаонцев и сказали, что прибившегося чернявого уже и след простыл. Сбежал, мол, причем давно. А мутайр тоже хотели нажиться - но как раз на продаже чернявого хали, которого бы потом никто не хватился.

   - Это чистая правда, в особенности про ненадежность, болтливость и продажность. Но не вся.

   - Хорошо, - кивнул агент. - Мы рассудили так. Даже если вам удалось скрыться, вы не оставите своих в беде. И явитесь за ними сюда. В Медину.

   - Так вы знали, что они ни при чем. Вы их... Проклятье...

   Человек вдруг показал зубы в совершенно волчьей улыбке:

   - Вот именно. Проклятье. Мы-то ждали нерегиля халифа Аммара. Огненного смерча и вихря.

   Тарег резко встал и отряхнулся:

   - Я понял. Вы ждали вихря, а пришла помойная собака.

   - А нечего было губу раскатывать, - зло скривился человек. - Нет ничего особенного в этих ваших волшебных делах. Если б по пустыне гулял огненный смерч, к нам бы, сирым, несведущим, не обратились. Обратились бы к магам. Возможно, магам ваших кровей. Но за вами послали гоняться не магов. За вами послали гоняться нас. Проклятье...

   - Я смотрю, вы разочарованы, почтеннейший.

   Человек медленно поднял глаза:

   - Вы не поняли, господин нерегиль. Я не разочарован. Я убит. Я, видите ли, вырос в этом городе. У меня здесь семья. Вся. И пятнадцать, и восемнадцать лет назад мои домашние успели бежать на запад. А когда через несколько лет карматы пошли на Ятриб, вернулись сюда. Нужно же хоть что-то полезное извлекать из своего служебного положения? Тогда у меня были не только сведения, связи и деньги, но и еда. А еще стояло лето. Летом в Хиджазе проще выжить. Или труднее умереть. Но теперь я бессилен. Бессилен. Через пару дней сюда снова придут карматы. И я так понимаю, что еще через пару дней здесь не останется никого. Вот поэтому-то я и спросил: где же она? Где ваша хваленая сила, господин нерегиль?

   - Задайте все эти горькие вопросы вашему Богу, - трясясь от холода и ненависти, прошипел Тарег. - Он лишил меня всего. Если желаете знать, почему, то напоминаю: близится полдень, а с ним время встать на коврик кверху задом и прославить Его милость и мудрость. Если вас удостоят ответа, не забудьте рассказать мне - возможно, я зальюсь слезами раскаяния и благодарности.

   Агент тихонько покашлял в кулак:

   - А я-то думал, что старый болтун преувеличивает ради пущей занимательности рассказа...

   - Вы об аз-Захири? Вот уж праведник так праведник, очень подходит вашей вере, - сжимая кулаки, процедил нерегиль. - Нет у вас хадиса на тему: донеси, донеси, донеси на неверного, донеси на него, чтоб он сдох? А?

   - Юсуф аз-Захири, - очень серьезно ответил агент, - ни на кого не доносил. Он просто поел и немного выпил, кровь ударила ему в голову, и он пустился в рассказы. Он же языковед, помните? Вот и натрепал лишнего. Такие, как он, ради красного словца и суфийского калама ни матери ни отца не пожалеют...

   - Такие люди нужны вам, как воздух, - язвительно улыбнулся Тарег.

   Человек долго смотрел ему в лицо. Потом тихо сказал:

   - Все, что было сказано, останется между нами. Ваше имя - Рами. У них должна оставаться хоть какая-то надежда, как вы понимаете...

   - О, я понимаю...

   - Зря язвите, почтеннейший, - сухо сказал человек и поднялся со ступеньки. - Поскольку мне надеяться уже не на что, я не вижу проку в том, чтобы держать ваших лаонских друзей под замком.

   - Ах вот оно что... - пробормотал Тарег. - Так это вы все придумали, да?

   - Прошу простить мои манеры, - усмехнулся человек в сером. - Моё имя - Абу аль-Хайр ибн Сакиб аль-Мадини. Я возглавляю отделение барида в Ятрибе. У меня есть для вас предложение, господин... сумеречник. Для вас и для ваших друзей.

   - Я могу от него отказаться? - зло осведомился Тарег.

   - Думаю, что нет, - спокойно ответил Абу аль-Хайр ибн Сакиб.

   На самом деле, оба знали, что Абу аль-Хайр проявляет излишнюю скромность. Конечно, он не просто разбирал почту в городе главных ашшаритских святынь. Тарег стоял перед самым могущественным человеком в землях от Хиджаза до самой Куфы.

   - К тому же, - вдруг добавил Абу аль-Хайр, - я не думаю, что Хозяйка позволит вам куда-либо отсюда уйти. Похоже, у нее на вас планы. Мне еще ни разу не приходилось беседовать с богиней, но думаю, предчувствие меня не обманывает: госпожа Манат поможет нам в наших начинаниях.

   - Ошибаетесь. Богиня прислала меня сюда умирать.

   - Тем хуже, - отрезал Абу аль-Хайр. -Пойдемте со мной, господин Стрелок. Мы достаточно потеряли времени в пустых хлопотах. Пора его наверстывать.

   За воротами крепости гончие залились тройным восторженным лаем.

   - ...Здесь у вас как в аду, - пробормотал Тарег, ныряя головой под низкую арку свода.

   Мелкий кирпич стен рябил в прыгающем свете лампы, щербины казались провалами в тьму с непонятной жизнью на дне.

   - Вам уже приходилось бывать в аду, господин Стрелок? - подчеркнуто вежливо улыбнулся глава тайной службы.

   - Я наслышан, - крутанулся на узкой высокой ступеньке Тарег. - Друг рассказал.

   - Ваш друг вернулся из ада?

   - Не весь. Тело, знаете ли, здесь, а душа - там. Так и осталась.

   - Это мне напоминает женщин, которые приходят доносить на мужей: они садятся передо мной за занавеской, и начинают: вот знаете, господин, у моей подруги такое творится в доме, такое творится... Но я-то знаю, что они называются ложным именем и говорят про себя.

   Тихо потрескивал огонек на фитиле лампы. Абу аль-Хайр невозмутимо поправил скрученный из тряпицы стерженек в узком железном носике. За спиной шумно дышали и скрипели кожей стражники. У них путались мысли, и вообще им было как-то не по себе.

   - Я очень надеюсь, - тщательно взвешивая слова, сказал Тарег, - что после смерти вы попадете в особый ад. Для тех, кто берет в заложники невиновных. А потом их убивает.

   - Про такое мне не приходилось читать ни у ибн Туфейля, ни у аль-Газзали. Зато насчет существования ада для клятвопреступников ни у одного богослова нет никаких сомнений.

   - Я не...

   - О, безусловно. Вы совершенно ни в чем не виноваты. Кто же, в самом деле, мог предположить, что в стойбище кальб вас уже и след простыл? Кстати, ничего из того, что вы собираетесь сейчас сделать, не облегчит участи ваших друзей.

   Уходившая во тьму спиральная лестница терялась в темноте.

   - Нам еще долго спускаться, господин Стрелок. Вы готовы идти вниз? Ну вот и прекрасно.

   ...Грохнула решетка.

   - Точно, как в аду, - пробормотал Тарег.

   И пригнул голову - дверной проем нависал низко, очень низко. Мелкие кирпичики арки рябили раскинутым веером. Где-то в темном тупике коридора капало. Оттуда несло немыслимой вонью, хорошо, туда не доставал свет лампы, мало ли что там... Хотя, понятно что там - солдатский нужник.

   - Амаргин? Амаргин?.. Финна?..

   Внутри стояла влажная, с ног бьющая спертым воздухом духота. Звякнуло, зашуршало.

   Огонек лампы тут же забился, как в агонии, - ему тоже стало нечем дышать. Пришлось поднять светильник повыше, и Тарег долго видел только лучистый ореол маленького света и свой болтающийся рукав.

   И вслушивался в колышущуюся густую темень. Дыхание? Сколько их здесь?

   - Амаргин!..

   Боязливо поглядывая, по стеночке, бочком, пролез каид с факелом, за ним еще гвардеец. Дохнуло ледяным сквозняком, всякое пламя легло на бок, засвистело, чадя и плюясь искрами.

   - Амаргин?!..

   - Он не слышит, Рами.

   - Сенах? Я не вижу, ты где?..

   - Я здесь, иди на голос.

   До того, как Тарег нашел голос, свет нашел стену, а у стены свет нашел всех.

   Щурясь ослепленными глазами, Сенах поднял грязное лицо и насторожил уши. Он единственный сидел, как-то по-собачьи, опираясь на солому закованными руками.

   - Где Финна?

   - А где мне быть? - слабо фыркнули чуть дальше в темноте.

   - Аирмед?

   Молчание.

   - Аирмед? Где ты?

   Попытавшись предостерегающе приподнять ладонь, Сенах брякнул цепью:

   - Не кричи. Их нет больше. Ни Аирмед нет, ни Киарана...

   - Как же так?! - резко обернулся Тарег к главе тайной стражи. - Вы же говорили, что приказали...

   Абу аль-Хайр почему-то не обнаруживался за спиной. Пятился лоснящийся от пота, утирающий чубатую голову гвардеец. Куда подевался начальник тайной стражи?..

   - Рами?...

   Сенах смотрел удивленно.

   - Как так вышло? Где они?!..

   Лаонец помотал неровно, по-арестантски стриженой головой:

   - Они... по пути... оба. В стойбище нам подмешали какую-то дрянь в еду. Сонную. Гашиш, что ли...

   - Бандж, - отозвался откуда-то от дальней стены голос Лейте. - Хотя...

   - ... не все ли теперь равно, - закончил за него Сенах и закашлялся.

   У его бока кто-то зашевелился, из вороха соломин и непонятно чего поднялась растрепанная голова. Аллиль.

   - Амина жива, - быстро сказал Тарег.

   - Плохо, - помигал глазами на яркий свет Аллиль. - Плохо.

   - Нет-нет-нет... Ее... она сейчас в безопасности. Не правда ли, господин Абу аль-Хайр?

   Тут он опять обернулся, ища глазами начальника тайной стражи:

   - Вы не могли мне соврать! Я сам слышал приказ!

   Утирая текущие потом морды и странно косясь, гвардейцы упятились к растворенной толстой решетке.

   - Рами?..

   - Да?

   - Зачем ты здесь?

   - Как они умерли?

   Сенах вздохнул:

   - Ну, раз ты хочешь знать... Нас взяли сонными. Опоили дрянью и повязали. А по пути у Аирмед началось... кровотечение. Дрянь ведь... Она умерла. Киаран бросился на стражу, и его убили. Теперь ты все знаешь. Зачем ты здесь?

   Голос Абу аль-Хайра насмешливо протянул из-за плеча:

   - Действительно, зачем вы здесь, господин Стрелок? Может, время пасть на колени и покаяться? Трое душ на вашем счету, как никак. И выживет ли Амина - непонятно. А господин Аллиль супругу не переживет, как вы понимаете...

   - Покаяться?

   Развернувшись, Тарег встретился все с той же волчьей усмешкой:

   - О нет, вы меня не так поняли, господин Стрелок. Покаяться перед друзьями, не перед Ним. Так, мол, и так: проявляя благородство стремлений и высокий склад ума, я от души брыкаюсь и бегаю от халифского фирмана. За что у меня отнята Сила, но я не в обиде. Правда, теперь я никого не могу защитить и через пару дней из-за этого карматы сотрут с лица земли город, но кому какая разница - у меня ж благородство души завсегда на первом месте.

   - Лжете! Здесь нет никакой связи!

   - В самом деле? Ну, тогда они точно не обидятся: не все ли равно, когда умереть? До взятия Медины или после? Да и вам, по всему судя, не до арифметики. Ну еще пара душ отлетит в небеса на очередном кривом изгибе вашей судьбы - какая разница, в самом-то деле? Вокруг вас давно толпами все гибнут, что ж вам, головой да в воду? Давайте, идите, объясните Амаргину суть нашей сделки. Он наверняка скажет спасибо: а как же, по вашей милости он сюда попал, по вашей же и вышел...

   - Лжете! Снова лжете! Вы схватили их... подло! Вы имели право делать все что угодно со мной! Со мной! Не с ними!..

   - Рами?..

   Тарег крутанулся обратно. Сенах смотрел на него совершенно круглыми глазами.

   - Где Амаргин?

   Лаонец испуганно поморгал.

   - Где он?

   Сенах недоверчиво покосился - а потом кивнул куда-то в темноту.

   Через несколько шагов там обнаружился Амаргин. Свернувшийся в калачик спиной наружу. С очень плотно закрытыми глазами. На мочке уха и на щеке до сих пор чернела кровь от выдранной серьги.

   - Я должен сказать тебе правду, Амаргин.

   Веки не дрогнули.

   - Это я во всем виноват. Это из-за меня вас схватили. Они охотились за мной, а взяли вас.

   - Рами?..

   Обернувшись, он увидел огромное круглое брюхо. Финна грустно улыбнулась, на верхней губе блеснул пот:

   - Амаргин не слышит тебя, Рами. С тех пор, как увели Амину, он ни с кем не разговаривает. Сенах правильно спросил: зачем ты здесь? Не каяться же ты сюда явился, правда?

   Нужно было решаться. И говорить правду.

   - На Медину идут карматы. Несколько тысяч. Если прорвутся и дорвутся, здесь не останется ни одной живой души. Нам предлагают взять оружие и встать на стены или...

   - Да можно и без "или".

   Этот голос он не знал. Говоривший сидел у дальней стены, и разглядеть его не получалось. А он, меж тем, кашлянул и договорил:

   - Лучше умереть в бою, чем здесь или на площади. Я согласен.

   - А тебя-то кто спрашивал?! - рявкнула Финна.

   Живот ее бурно заколыхался. Подслеповато щурившийся Аллиль наморщился, как на тухлую капусту. Финна свирепо ощерилась:

   - Нам только ублюдков Аллеми под рукой не хватало...

   - Ашшариты предлагают этот выбор всем пленным, - быстро сказал Тарег. - Ваша клановая вражда их не интересует.

   - А нас очень даже интересует, - мягко присоединился к разговору Сенах. - Аллеми всегда держали руку Этайнов, а как Этайны обошлись с нами ты знаешь, правда?

   - Я не буду сражаться рядом с Аллеми, - прошипел Аллиль.

   - Я тоже, - подал из сумрака голос Лейте.

   Из темноты у дальней стены донеслось презрительное фырканье.

   - Отлично... - пробормотал Тарег. - Просто замечательно...

   И рявкнул:

   - У вас вместо страны хлам! И в головах хлам!!!.. Как вы можете...

   - Заткнись, аураннский умник! - это заорали со всех сторон.

   - Вас всех должен забрать шайтан! - заволновался Тарег, сбиваясь с правильного ашшари. - А здесь подохнуть всем вместе очень приятно?!.. Вы много раз бараны!

   - Предатель! Предатель крови! Ты спутался с айсенами!

   Тарег задохнулся от негодования. Ор нарастал, взбешенные лаонцы поносили его на своем наречии на все лады. За несколько дней общения Тарег неплохо разобрался в их языке, и доступность смыслов сейчас оказывалась совсем некстати - ну не бросаться же на них с кулаками, в самом-то деле...

   И вдруг откуда-то снизу прозвучало тихое, но внятное:

   - Ну и долго мне еще молчать?

   Вопли из хора превратились в разрозненные выкрики, выкрики стали реже, а потом и вовсе стихли. Последнего крикуна явно ткнули в бок, принуждая замолкнуть.

   - Я пытался медитировать, - продолжил Амаргин. - И уйти после медитации в Великую Пустоту. Но когда над ухом орет всякая шпана, какая тут медитация?! И я спросил себя: тебе это нужно? Нужна тебе такая медитация, Амаргин? И я ответил себе: нет! Такая - не нужна!

   Глава клана Гви Дор, сопя и позвякивая кандалами, медленно сел. И обвел всех мрачным взглядом:

   - Безобразное неуважение к горю и к старшим.

   Кругом зашелестели извинения.

   Амаргин обиженно сопел еще некоторое время. Потом сказал:

   - Вы - невоспитанная, не знающая приличий и манер шпана. И вы действительно дураки - правильно Стрелок сказал.

   - Но...

   - Молчать!..

   Аллиль замолчал.

   - Вот ты, Лейте. Ты сидишь здесь больше недели, и все это время ты хлебал из одной чашки с ним, - и Амаргин кивнул в сторону вздохнувшего в темноте вражину из клана Аллеми, - и с ним! - видимо, там сидел кто-то из другого враждебного клана, название которого Тарегу не удалось разобрать во всей этой лаонской трепотне и дребедени.

   Лейте, между тем, что-то пробурчал в ответ.

   - Да ну? - гаркнул в ответ Амаргин. - Разные вещи, говоришь? В жопу себе засунь эту разницу, Лейте! Есть из одной посуды ничем не лучше, чем драться бок о бок!

   - Я тоже так думаю, - вставил свое слово Тарег.

   Ему даже показалось, что лаонский выговор у него вышел вполне сносным.

   - А ты вообще помолчи, ты чужак и права голоса не имеешь, - строго оборвал его Амаргин.

   - Да идите вы все к шайтану! - пробормотал нерегиль на ашшари.

   Амаргин, между тем, выпятил губу и осмотрел всех.

   Неожиданно Тарег сморгнул и открыл глаза для второго зрения. В Медине хен ему отказало, и вдруг, ни с того ни с сего, здесь вернулось...

   В сером неярком свете призрачного мира подвал казался умытым и четким, как квадрат во время урока геометрии. По стенам колыхались, развеваясь волосами и полыхая белесым пламенем, тени лаонцев. Их оказалось - о боги, как много, - тринадцать? Нет, вон еще кто-то... и еще кто-то... шестнадцать, шестнадцать душ...

   - Вот что я вам скажу, молокососы, - сурово высказался Амаргин. - Хватит верещать и терять попусту время. Что было - то было. А сейчас пришло такое, что пора отложить все в сторону. Навсегда.

   Рвущиеся под ветром хен тени явственно вскинулись. Амаргин невозмутимо продолжил:

   - Но и ненадолго. Если Стрелок прав, то отряд из пары тысяч карматов не оставит от этой убогой деревни камня на камне. Мы так и так через пару дней погибнем - и все наши распри канут в Великую Пустоту вместе с нами. Но эти пару дней мы будем наслаждаться хорошим боем и сумеем забрать с собой не одну человеческую свинью. Что скажете, господа?

   - Да... да... да... ты прав, Амаргин... - закивали и зашелестели тени.

   - Скажи айсенам, что мы согласны на их условия, Стрелок, - посмотрел Амаргин ему в глаза.

   Они были желтыми и стеклянными, как у набитого соломой барса в мастерской чучельника. За ними клубилось страшное, черное, горькое, как мышьяк, горе. Лаонец понимающе скривил губы - мол, я знаю, что ты видишь, но мне все равно, - смигнул и отвел взгляд.

   На улице чествовали аль-Хатиба аль-Куртуби. Именитый богослов продвигался в толпе неспешно, кивая избранным и изредка протягивая руку в благословении.

   Наблюдавший за процессией Абу аль-Хайр сидел высоко над улицей, и хорошо видел, как кивала и поворачивалась белая чалма муаллима, медленно сплавляясь по реке из людских голов. Ученый муж ехал верхом, смирного мула в простой кожаной сбруе держал под уздцы старый невольник в хлопковом халате. Другой нес курильницу - прежде чем начинать преподавание хадисов, аль-Хатиб расчесывал бороду и просил обойти его с благовониями и молитвой. Третий невольник, державшийся у правого стремени богослова, тащил стопку бумаги и деревянный ящик с письменными принадлежностями.

   Толпа восторженно орала и толкалась как оголтелая: к аль-Хатибу протискивались отцы семейств - коснуться рукава, это считалось хорошей приметой. Четвертый невольник, крепкий зиндж с непокрытой курчавой головой - он выступал у левого стремени - высоко поднимал толстую палку. Чернокожий грозил особо ретивым почитателям святого шейха - тягая за полы халата и дергая за рукав, те могли стащить аль-Хатиба с седла. Не пробившиеся к мулу довольствовались тем, что перли напролом по обе стороны, словно косяки рыбы в бурной реке: верующие надеялись собрать пыль в месте, которого коснутся сандалии шейха, тот ведь доедет до Масджид Набави и спешится, и пройдет к ступеням. Пыли перед мечетью много. Да и грязи прилично, на всех хватит.

   Начальник тайной стражи морщился, вспоминая слова главы столичных мутазилитов, ибн Сумама. Тот, как рассказывают, произнес, глядя на бегущих к пятничной молитве людей: "Смотрите, вот скоты, вот ослы! Смотрите, что этот ашшарит сделал с людьми!" Видел бы брезгливый мутазилит, порицавший Али и невежд, что творится здесь - столица показалась бы ему обителью просвещения и домом мудрости. Подумать только, его, Абу аль-Хайра, родной город, еще называют Медина Мунаввара, Город Освещенный, город света. Да уж, тут один отчаянный одиночка предложил список Книги с разночтениями. Рукопись сожгли, а самого любознатца хотели повалить в костер, чтоб сгорел вместе с еретическими бумажками, да стража отбила. Бедняге дали сотню плетей и изгнали из города - легко отделался.

   А ведь говорили, что в столице в одной из мечетей квартала аль-Зубейдийа диктует лекции один шейх, который учился у самого Рукн-ад-Дина аль-Харати. Так вот этот учитель говорит не о разночтениях, а о дописках и прибавлениях к самой Книге! Слышали бы это здесь, в Медине...

   Тем временем к аль-Хатибу пробился дервиш с десятком плетеных из роз веночков. Женщин к богослову не подпускали - шейх боялся оскверниться нечистым касанием, так что почитательницы передавали венки для благословения с доверенными лицами.

   Чайхана, в которой сидел Абу аль-Хайр, лепилась ласточкиным гнездом на древнем высоком фундаменте - чего, никто уж и не помнил. Здоровенные тесаные каменные блоки выступали из пыли и грязи на все шесть локтей, так что можно было тянуть чаек из мутного стакана и посматривать на все сверху, не опасаясь, что кто-то из толпящихся оступится и сквозь занавески рухнет к тебе на циновку.

   Еще сюда не долетало ничего из того, что разбрасывали в честь богослова купцы и ремесленники: Абу аль-Хайр, хмурясь, смотрел на то, как в воздухе над толпой вьются розовые лепестки, мелькают, перелетая по дуге, орехи, курага и кусочки пахлавы. Люди визжали и подставляли рукава и полы халатов, дети верещали, ползая под ногами взрослых в растущей давке. Возможно, то была последняя курага из запасов торговцев, но кто ж думает о бережливости и осаде в такой святой миг...

   - О шейх! Башмачники Святого города приветствуют тебя, о слава ханбалитской школы!

   О нет. Нет.

   Над головами россыпью взлетели туфли и сандалии. Толпа качнулась и вздыбилась сотнями рук. Завизжал ребенок, на которого все-таки наступили. Справа спины в полосатых халатах сошлись кружком - начиналась драка.

   Белый купол чалмы аль-Хатиба качался уже далеко впереди, но давка и рев только нарастали.

   Раздался треск, тростниковая занавеска проломилась, и на расстеленное перед Абу аль-Хайром полотенце шмякнулась длинная кожаная туфля.

   - Таа-к, - тихо сказал себе начальник тайной стражи.

   Сегодня все не задалось с самого утра. Следовало еще ночью понять, что ничего хорошего не ждет Абу аль-Хайра ибн Сакиба в этот дождливый осенний день.

   Ибо ночью, вернее, под утро, жена устроила ему натуральную выволочку. Нет, конечно, Утайба права: так не годится. Это против законов и против обычаев. Но что он мог с собой поделать?

   Ночью, дав ему излиться, жена быстро уснула, а ему захотелось еще раз. У стены спала рабыня из комнатных невольниц, молодая, статная, ибн Сакиб давно на нее заглядывался. Абу аль-Хайр зашел к женщине за занавеску, лег и насладился ее фарджем. Печати у девки не оказалось, но он не расстроился: рабыню он брал не для постели, а работницей, и потому насчет девственности у торговца не любопытствовал. Женщина была из бедуинов, продали ее еще в детстве, но дурёха так и не пообтесалась в городе: завернув ей рубашку, Абу аль-Хайр нащупал столько волос между ногами, что пришлось раздвигать все пальцами, чтобы ввести зебб. Зато баба оказалась гибкой и податливой, с крепкими, торчащими еще грудями - видно, что не рожала. Утайба после третьих родов совсем раздалась, стала рыхлой и вялой. А эта покусывала ему зажимающие рот пальцы - Абу аль-Хайр опасался, что рабыня закричит и рабудит жену - поддавала бедрами и сильно сжимала промежность, прихватывая зебб то у самого основания, то у кончика. От бабы пахло козлятиной и потом, но фардж у нее оказался выше всяких похвал - упругий, мгновенно влажнеющий, сильный и узкий. Не то что у Утайбы, да, после третьего ребенка там стало как в мешке, никакого удовольствия. Такой фардж он пробовал только у одной ятрибской певички - молоденькой, она принимала мужчин всего-то около года и между бедер у нее все еще было тесно и жарко, не то что у бывалых шлюх, у которых внутри чувствовалась проторенная множеством верблюдов дорога. К тому же, поднаторевшие в своем искусстве певицы выгибались, сжимались и постанывали по привычке, без всякой страсти. А той ятрибочке было еще взаправду больно, она попискивала, особенно когда Абу аль-Хайр начинал мять ей груди. Вот и рабыню он тискал как следует, лизал торчавший из кулака сосок и изливался раз за разом. За этим-то проснувшаяся Утайба его и застукала.

   Жена орала так, что слышали, наверное, все соседи. "В одной комнате! В одной комнате!" Да, так не годилось, по закону нельзя было совокупляться с женщиной, не отпустив предыдущую. Тьфу ты...

   Не зря рассказывали, как один суфийский шейх порицал своего ученика за подобные дела. Тот, путешествуя, остановился с тремя женами в карван-сарае. И когда пришло ему желание, он соединился с женой. Та уснула, и ему снова пришло желание, и он соединился со второй женой. И снова женщина уснула, и снова пришло ему желание, и он соединился с третьей. А наутро прибыл он к шейху, и тот сурово отчитал его за содеянное ночью. И ученик воскликнул: "О шейх! Откуда у тебя это знание?" И шейх ответил: "А кто, ты думаешь, лежал в комнате на пятой постели?".

   Размышляя таким благочестивым образом, Абу аль-Хайр поднял туфель и осмотрел его. Великоват, да и кому нужен башмак без пары? Отведя в сторону прорванную тростниковую занавеску, он прищурился и запустил туфлем в одного из учеников богослова - с напутствием:

   - Вот тебе приветствие от мутазилита и ученика аль-Джахиза!

   Муриды аль-Хатиба как раз шествовали мимо: важные, кивающие головами, некоторые придерживали накладные бороды. Старик славился строгостью нрава и, дабы не вводить ни себя, ни слушателей в соблазн, не допускал на занятия в масджид красивых юношей. Так что особо смазливым отрокам приходилось навешивать на лицо трепаную паклю пристойной длины.

   Туфель попал в цель: мурид, получивший по темечку, взвыл и схватился за голову. Вокруг него тут же завертелось, закрутилось в суматохе и воплях: кто-то нагибался за башмаком, кто-то воздевал руки и потрясал кулаками, чей-то ребенок ту же ухватил туфлю и подкинул ее вверх - и вот тут-то и началась подлинная свалка. Видимо, многие верующие сегодня искали пару к уже пойманному башмаку.

   Удовлетворенно хмыкнув, Абу аль-Хайр опустил занавеску.

   Точнее, он хотел уже опустить занавеску, как... Бац!

   - О Всевышний! - жалобно воскликнул начальник тайной стражи.

   Щель между плетеными полотнищами уже смыкалась, когда в нее влетел довольно большой миндальный орех. Орех угодил ибн Сакибу прямо в лоб, отскочил и сбил набок маленький стакан с чаем.

   - Таа-ак, - созерцая растекающуюся по полотенцу лужицу, сказал себе Абу аль-Хайр.

   Воистину, не следует человеку пытаться обмануть Всевышнего - ибо обманет его Всевышний и воздаст ему сторицей за неразумие.

   - Господин?.. - тихо позвали за спиной.

   - Говори, о Хусайн, - отозвался он, поворачиваясь в сторону невольника.

   Тот степенно устраивался рядом с его циновкой прямо на земляном полу. Остальные посетители чайханы делали вид, что совершенно не замечают начальника тайной стражи и его доверенного раба.

   Хусайна в Медине знали хорошо, очень хорошо. Мало кто из именитых жителей не имел с ним дел, а те, кто не имел, хотели бы завести полезное знакомство. Абу аль-Хайр подозревал, что его собственные сведения о состоянии невольника не так точны, как ему хотелось бы. Вроде бы получалось, что верткий шамахинец сумел припрятать около пятисот тысяч динаров - это не считая поместья под Ахвазом и пары домов в Куфе. Ну, и стоимости утвари, ковров, невольников и рабынь в ятрибском доме. Когда город отстраивался после карматского налета, Хусайн развернулся вовсю: и участками спекулировал, и припасы втридорога сбывал, и сведениями об именитых гражданах торговал, не стесняясь. Один раз его уже брали по обвинению во взяточничестве и казнокрадстве: увезли в Куфу и там поместили в дом Имадуддина ибн Имада, в прошлом законоведа, а теперь старшего катиба наместника. Пытали Хусайна на дыбе и у столба на солнце, требуя отписать казне имущество - тогда-то и выянилось, сколько и где у него зарыто горшков с золотыми, сколько сундуков отдано на хранение, а сколько вложено в торговлю. Однако Абу аль-Хайр готов был дать на отсечение правую руку - это лишь треть истинного состояния ушлого шамахинца. Ну или половина. Остальное записано на подставных лиц и раскидано по квитанциям и чекам у менял и ханьских ростовщиков.

   Хусайн... впрочем, какой Хусайн. Смуглого, вислоусого парса звали Гамидом, это Абу аль-Хайр дал ему имя дяди Пророка - называть так нового раба считалось к удаче. Так вот, вызволить наглого плутишку оказалось непросто: прошлое шамахинца, тогда еще Гамида Шахин-оглы, не говорило в его пользу - ибо походило на старинный роман с приключениями. Разбойничьи налеты, мятежи, измены - шамахинская, короче, история. С длинной бунтовской предысторией - отец, дед и братья Гамида казнены были двадцать три года назад после подавления очередного восстания в Фарсе. Гамид, младшенький, пересидел у родственников, а потом с рвением взялся за семейное дело. Айяр из него вышел никудышный, после трех лет разгульной жизни он угодил в тюрьму. Потом оказался на невольничьем рынке, потом в поместье под Васитом - работал на водяном колесе. На его удачу, семь лет назад Абу аль-Хайр заехал в то поместье погостить - ну и взять под стражу хозяина. Перед отъездом. Гамид подсуетился: сговорился с доверенной рабыней господина, выведал, где тот держит драгоценности и наличные - ну и сдал всё Абу аль-Хайру. Когда имущество казненного по обвинению в сговоре с карматами господина пошло с молотка, ибн Сакиб перекупил умника. Так Хусайн и стал Хусайном.

   Наместнику Куфы, тем не менее, пришлось вернуть плута Абу аль-Хайру вместе с подробной описью шельмовского имущества - еще бы он не вернул. Ибн Сакиб послал наместнику домашнюю туфлю его любовницы - туфля как туфля, на первый взгляд. А на второй - как ни крути, то была туфля младшей жены уважаемого куфанского кади. Поэтому наместнику пришлось отказаться от доли в имуществе пойманного с поличным казнокрада, от самого казнокрада и вообще от всяких воспоминаний об этом досадном эпизоде. А Абу аль-Хайр в ответ любезно забыл о том, что за прелюбодеяние любовникам предусматривается суровое наказание - либо сбрасывание со скалы, либо побивание камнями в яме, если уж рядом никак не отыскивается скала.

   Так вот, бритый усатый парс сидел на полу у циновки ибн Сакиба и таращился на своего господина хитрыми сомиными глазками.

   - Ну? - нетерпеливо понукнул его начальник тайной стражи. - Нашли старика?

   - Да, господин, - угодливо поморгал глазками Хусайн.

   - Он что, и впрямь забыл дорогу в дом почтеннейшего ибн Мамдуха? Или уж сразу потерял голову? - со вздохом облегчения решил пошутить Абу аль-Хайр.

   Сегодня неприятности воистину преследовали его. День начался со ссоры с женой, продолжился встречей нерегилем халифа Аммара, оказавшимся самым обычным - только очень потрепанным и тощим - сумеречником. К тому же нерегиль, как выяснилось, был явно не в себе.

   "Спятило ваше чудо-юдо, как есть спятило", хихикал в усы Хусайн, рассказывая, как там было дело в подвале крепости. "Пока по лестнице спускались, думали - все, щас вязать будем. Сам с собой разговаривал, руками махал, крутился, от теней шарахался. Натерпелись мы, я вам скажу, господин мой, вперед надолго: бормотал он, башкой мотал, и все, главное, адом грозился, тварь неверная".

   Впрочем, не то чтобы безумие или бессилие нерегиля сильно подивили Абу аль-Хайра. Он, конечно, в детстве наслушался страшных сказок про Величайшее Бедствие и про то, как опрокидывал города страшный аль-Кариа. Чего только в тех историях не было - и страшный говорящий меч, и волшебный крылатый конь бледной масти, и чтение мыслей. Ну и, конечно, самая страшная сказка - о поединке со святым Али ар-Ридом. Как вошел аль-Кариа во дворец с полчищем джиннов и демонов, и шайтаны хвостами опрокидывали стены, и падали один за другим храбрые воины от огненного дыхания и серного смрада. И у ступеней трона встретил святой праведник сумеречную тварь кроткой молитвой, и аль-Кариа склонился перед ним по воле Всевышнего. И тогда разверзлись плиты пола, и полыхнуло огнем, и вышел сам Иблис, потрясая всеми семью своими крысиными хвостами. И Али ар-Рид произнес такую молитву: "Нет воли, кроме воли Всевышнего, и если листок с моим именем упал уже у подножия трона Господа Миров, то так тому и быть". И тогда встал перед иблисом ангел Джабраил и сказал: "Нет у тебя власти над сим праведником". И превратил Али ар-Рида в белое голубиное перо, положил его в складки своих одежд и исчез в лучах света. А аль-Кариа проклял и сказал: "Твое время истечет через семь и семь лет, о враг Всевышнего". И точно, через семь и семь лет во дворец к халифу пришел святой шейх и избавил повелителя верующих от страшной твари, запечатав ей лоб сигилой Дауда ибн Абдаллаха.

   Да уж, бабушка часто его пугала - "не будешь слушаться, придет аль-Кариа, заберет к себе в дом!". Вот только Абу аль-Хайр давно уже не ребенок, чтобы верить страшным сказкам. Аль-Джахиз учил, что следует отделять грубые вымыслы от поверяемых разумом истин. Все эти простонародные рассказы про Тарика - от невежества. Пусть глупцы верят в печень кита, который держит на себе землю, и в рог дьявола, и в то, что камень каабы некогда был белым, а язычники сделали его черным, и в свиток откровения о кормлении грудью, который якобы лежал под кроватью Сабихи и который сжевала овца - да мало ли небылиц донесли до наших дней доверчивые передатчики хадисов.

   Нет, сумеречников, конечно, не зря называют маджус, магами. Отвести глаза, заморочить видениями, погадать о будущем - это сумеречники могут. Но россказни про выходящие из берегов реки, джиннов и обрушенные одним взмахом меча ворота и стены - увольте.

   Так что нерегиль не зря не стал распространяться о своей хваленой силе, только глаза опустил - не виноват же он, право, в том, что люди столько насочиняли. А что этот самийа безумен, причем изначально - так то для человека, давшего себе труд почитать не сборники-адаба, а исторические труды, никакой не секрет. Он, ибн Сакиб, верил Мискавайхи, когда тот цитировал легендарный труд Яхьи ибн Саида: мол, нерегиль повредился в уме еще на западе, пока пребывал в плену у врагов.

   Обидно, что он, Абу аль-Хайр, позволил себя увлечь безумной надежде - но нынешние времена настолько безумны, что никакая надежда не кажется в них чрезмерной. Обидно и то, что надежда не оправдалась.

   Но, как говорится, лучше воробей наличными, чем павлин в кредит. Скоро на счету в городе будет каждый меч. Карматы, доносили лазутчики, уже разоряли стойбища таглиб. Поговаривали, что слухи о гибели шейха Абу аль-Хайджа - истинная правда. Жаль, если так. Хороший был воин и на редкость порядочный человек.

   С той стороны, где сидел Хусайн, донеслось вежливое покашливание. Что-то он задумался, забыв про беседу:

   - Так где, говоришь, пребывал наш почтенный гость?

   - В Куба-Масджид, - хихикнул невольник. - Прятался в кладовке для бумаги и письменных принадлежностей.

   - С чего бы это? И где он сейчас?

   - А там же и сидит, господин, как тушканчик в норе, и носу не кажет!

   - Что это на него нашло? Или он так же безумен, как самийа?!..

   Ну вот, теперь и это - да помилует нас всех Всевышний...

   Юсуфа аз-Захири хватились совсем недавно - когда оторались на военном совете и пришло время приступать к действиям. За стариком послали, и обнаружилось - пропал великий языковед и знаток грамматики! Нет его ни в доме почтенного кади Исы ибн Мамдуфа, ни в масджид, где еще вчера собирал он слушателей в такой большой кружок, что каждому входившему говорили: "Повернись лицом к собранию!". Агенты с ног сбились, но повезло - поди ж ты, пройдохе Хусайну. Надо же, отыскал старикана...

   - Ну?!..

   - Почтенный шейх, - странно замялся невольник, - говорит, что не выйдет оттудова ни за что, ибо опасается мести соперников.

   - Что?!..

   - Да вроде как почтеннейший наставник ар-Руммати пустил в городе слух, что почтеннейший аз-Захири вовсе никакой не му'аддиб, а вовсе даже и му'аллим аль-куттаб.

   - Тьфу ты как скверно...

   Ну и денек! Ну и денек!

   - И что, все поверили, что Юсуф аз-Захири учил не в знатных домах, а в презренной школе?! За прокисший хлеб?

   - Не извольте гневаться, о господин, но только теперь по всей Медине бегают шайки учеников ар-Руммати и ибн Хабиба, поносят шейха и обвиняют его в занятиях презренным ремеслом - да накажет этих юнцов Всевышний за распущенность и злоязычие и возведение напраслины на брата по вере!

   Недооценил он старикашек, ох, недооценил... Как быстро они объединились, грамматист и законник, перед лицом чужака-соперника! И какая изощренная клевета! Ибо все правоверные знают: к принесению клятвы не допускаются люди, отдающие напрокат животных, ткачи и моряки, а клятва носильщика и школьного учителя имеет лишь половину законной силы. О Всевышний! Какое коварство!

   - А что почтеннейший кади, у которого гостит шейх?

   - Достойнейший ибн Мамдуф велел выкинуть все вещи шейха из своего дома и послал слуг отыскать его и отобрать всю подаренную одежду... - горько потупился Хусайн. - Сейчас они тоже бегают по всей Медине и размахивают списком изречений ибн Хабиба! А там, как ты знаешь, о господин, есть и такое: "Если ты спрашиваешь кого-нибудь о его ремесле и он ответит: школьный учитель! - бей его". Вот они и гоняют по городу с палками, штоб шейха побить...

   - Мда...

   Воистину, за подобные обвинения - аз-Захири - школьный учитель! о Милостивый! - следовало бы привлекать к суду. Школьный учитель! Школьный учитель! Да кто ж не знает этого места из "Табаката" ибн Хаукала, где он обрушивается на невежество жителей Мавераннахра: "Ежедневное поедание лука сделало их слабоумными, и потому они видят вещи не такими, каковы они на самом деле! К этому относится и то, что они считают своих школьных учителей - а их там свыше трехсот - самыми благородными и самыми важными мужами и выбирают их судебными заседателями и доверенными лицами. А ведь хорошо известно, сколь ограничены разумом школьные учителя, сколь легковесен их мозг, что они прибегли к своему ремеслу только из страха перед войной и из трусости перед сражением".

   - Пойдешь ко мне домой, скажешь госпоже, чтоб вынесли тебе абайю. С той абайей пойдешь в Куба-Масджид, навертишь на шейха и в таком виде приведешь его к водосбору на той же площади. Да, передашь госпоже, чтоб вынесли тебе ящик с письменными принадлежностями. Да чтоб чернил там было побольше. Понял?

   - Да, господин.

   - Исполняй.

   С улицы нахлынула новая волна ора и визга. Да что ж такое, а теперь кто едет?

   Из-за колышащихся драных занавесок долетали отдельные, особо пронзительные вопли:

   - Всевы-ыышнии-ий! Грядет День суда и отделения праведных! Совершите покаяние, правоверные! Совершите последнее омовение и наденьте ихрам!

   Сколько же их развелось в последнее время, этих дервишей, кликуш, знахарей, побирушек, гадальщиков, астрологов, прорицателей и прочего сброда, выманивающего последние деньги из легковерных дураков. Особо злостных Абу аль-Хайр приказывал бить плетьми перед ступенями масджид и выгонять из города на западную дорогу. Без припасов. С остальными справлялся шихна. Амр аль-Азим не был склонен к человеколюбию, и потому приказывал вырезать языки всем крикунам, накликивающим скорый конец света.

   В прорехах тростниковых занавесей трепалось неяркое серенькое небо. Голос надрывался:

   - Совершите тауба, совершите покаяние, омойте себя!

   Нестройный крик рос, как волна, перекрывая заунывные возласы одержимца. Откуда-то издали донесся женский визг. И отчаянные, заполошные вопли.

   Так звучит паника.

   Посетители чайханы недоуменно переглядывались, кто-то встал с ковра и пошел было к арке, за которой колыхались чахлые акации внутреннего двора. Оттуда донесся слаженный топот сапог.

   Два айна, не таясь и не смотря по сторонам, влетели в комнату. На перекошенных лицах застыл страх.

   Абу аль-Хайр медленно поднялся, шагнул к занавескам и поднял плетенку.

   К востоку от города еще утром голубело ясное небо - дождило лишь над Мединой.

   Теперь там не было неба. Желтая, дурного, рвотного цвета туча пыли клубилась и росла - выше облаков.

   Под ногами карматов пылила Ула.

   Посреди улицы, прямо в месиве грязи на коленях стоял голый худой человек с исполосованной плетями спиной. На бедрах болталась серая от ветхости повязка истрепанного ихрама. Запавший рот щерился гнилыми зубами, редкая бороденка свисала клочьями. Он тянул к небу скрюченные худые руки и жалобно, тоненько выл. В стеклянных глазах на запрокинутом лице отражалось пустое серое небо.

   - Идут!!! Идут! Гулы! Гулы-ыыы-ииииии! - вдруг завизжал безумец и затыкал пальцами куда-то вдаль. - Страшно, страшно, страшно, аааааа!!!...

   Толпа стремительно редела. Озираясь то на сумасшедшего, то на растущую в небе тучу, люди пятились, вскрикивали и подвывали, пытаясь залепить ладонями бессмысленные, пустые от страха глаза.

Водосбор у Куба-масджид, ночь следующего дня

   Разбрызгивая густую грязь в грузном галопе, серая кобыла Каойльна плюхала по открытому месту. Лаонец держался близко к гриве - над ним пару раз свистнуло. Стрелы с сухим щелканьем ударились о стену соседнего дома и безобидно, тростинками, упали на землю.

   Зарево над полыхающими городскими кварталами превращало площадь в ало-рыжее озеро с черной рябью борозд и отпечатков сотен и сотен ног.

   Поскуливающих людей гвардейцы сгоняли сюда весь прошлый день, до самой темноты. Обыскивали кварталы, вытаскивали из домов, отбирали лишнюю поклажу. Заставляли идти и спасаться горожан, не желающих расставаться с домашним скарбом. "Именем эмира верующих! Приказ - всем покинуть дома и укрыться в Куба-альхибе, Гамама-альхибе и в цитадели!". В раскрытые ворота низенького не то здания, не то холма с какой-то развалиной наверху толпа затекала медленно, с заторами и остановками на всхлипывания, крики и истерики. Опасливо поглядывая во влажную, уходящую полого вниз темноту входа, мединцы жались, плакали - но проходили внутрь. Повезло, что осень выдалась сухой, и альхибы в подземельях водосбора стояли с едва прикрытым дном. Теперь в длинных сводчатых залах эхом ходил не плеск воды, а шепот и плач сотен людей.

   - Слева, на углу у лавки корзинщика, - тихо предупредила Финна, осторожно высовываясь за приоткрытую створку ворот.

   Снова свистнуло, чиркнуло по камню - все так же далеко от ворот и от осаживающего коня Каойльна. Над восточными кварталами мерно гудел пожар, изредко взрываясь треском и искрами. Иногда слышался крик - многоголосый. Отчаянный. Кто-то решил перехитрить судьбу и отказался расстаться с нажитым добром - но не перехитрил. Нападавшие убивали всех, кого находили в подвалах и домашних альхибах. Крик быстро сходил на нет.

   Каойльн фыркнул и лихо соскочил с лошади. Под ногами чвакнуло. В щели между створами ворот сумеречник и лошадь казались странно живыми и теплыми - за ними, между обезлюдевшими домами, жидко тек настороженный мрак.

   - А чего там?

   - А дрянь какая-то, чего, - сердито отозвалась сумеречница.

   - Это они стреляли?

   - Там даже головы не видно, на лужу тухлую похоже - так что вряд ли, - морщась, заметила Амина.

   Женщины отошли обратно в глубину привратного зала и сели на первой ступени уходящей вниз лестницы. Финна принялась разминать Амине спину, время от времени проходясь точечными ударами пальцев по позвоночнику и плечам. Амина кривилась и постанывала.

   - Там кутруб дожидается, - лениво зевнул свернувшийся у стены Сенах. - Ну, что нового?

   - Может, пригласите? - рассердился Каойльн, не решаясь притронуться к воротной створке.

   Еще бы он притронулся, аз-Захири еще утром расписал ее сверху донизу Фатихой.

   - Мне долго здесь стоять, а вдруг пристрелят? Я к вам в компанию не просился, меня люди сюда отправили!

   Лаонец жался, поводя лопатками и то и дело оглядывался на ждущий мрак за спиной.

   - Заткнись, Аллеми, - мрачно буркнул Сенах. - Если уж не можешь избавить нас от своего присутствия, избавь хотя бы от беседы, висельник.

   - Придержи язык, Сенах, - жестко проговорила из глубины зала Амина.

   Тарег вздохнул. Каойльн был тем самым лаонцем, которого доставили в крепость обратно с площади - вместе с Аминой. Рыжий - у него даже имя было такое, Свеча - быстро оклемался, и это радовало. Не радовало то, что рыжий был из клана Аллеми. Аллеми с Гви Дор разделяла вековая вражда. Пока дело ограничивалось вялыми перепалками и взаимными словесными покусываниями.

   Кивнув на Каойльна, нерегиль попросил гвардейца на ашшари:

   - Пригласи его, пожалуйста.

   Тот шагнул, отвел в сторону створку:

   - Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, проходи.

   Стараясь ни до чего не дотронуться, Каойльн осторожно просочился внутрь. Фыркая и мотая башкой, кобыла вошла следом. Финна и Амина на всякий случай упятились подальше к стеночке. И прижались к камню - никому не хотелось получить копытом. Даже обученные лошади беспокоились в подползающей темноте, прядали ушами и могли с перепугу лягнуть стоявшего сзади.

   Каид - молоденький, со степняцкими, как и все здешние гвардейцы, чертами лица - махнул, чтобы лошадь приняли и отвели вниз.

   - Спроси его, старик закончил рисовать... это? - настороженно поглядывая на людей, поинтересовался Каойльн.

   - Нет, - мрачно отозвался Тарег.

   - Плохо, - тихо сказал лаонец. - Потому что они уже идут.

   - Хватит трепаться по-своему, - приказал не понимавший по-лаонски каид. - Пусть он рассказывает, а ты, Рами, переводи.

   Из темноты - факелов у дверей они старались не жечь - послышалось звяканье панцирных блях и скрип кожи. Ашшариты поднимались с пола и подходили ближе. Амаргин и Аллиль тоже встали.

   Сейчас они все странно одинаково выглядели - люди, сумеречники, мужчины, женщины. Кожаные длинные кафтаны с нашитыми блестящими пластинами, ашшаритские - через грудь - перевязи с мечом и джамбией. Копья дожидались своего часа у стены. Вместе с широкими - удобными при осаде - дейлемскими пехотными щитами. Только Финна ни во что не влезла, и ей просто дали чистое, чтоб переодеться. Впрочем, Тарег видел, как ашшариты еще вчера надевали белое под брони. "Ихрам, Святой город - что еще нужно воину, чтобы достойно встретить смерть", улыбаясь, говорили они друг другу. Их можно было понять: ашшаритский рай по рассказам выглядел вполне уютным местом.

   Внизу, в трех сводчатых залах с глубокими бассейнами для сбора дождевой воды сидели и дрожали от страха шестьсот с лишним человек. Сверху на воротах стояли три десятка гвардейцев и восемь сумеречников. Финна с Аминой хихикали и говорили, что их нужно считать за половинок, а вместе они вполне сойдут за одного воина. Ну да, и еще пятеро вооруженных невольников Абу аль-Хайра - начальник тайной стражи жил в соседнем квартале, привел сюда семью и остался с домашними в Куба-альхибе. В самом деле, умирать лучше всем вместе, на глазах друг у друга. На тот свет скоро отправится большая толпа народу, а так не придется никого искать и донимать ангелов вопросами: где там дети да жена да отец, знаете ли, он у меня хромает, не отстал ли, на небеса путь долгий...

   Остальных лаонцев разобрали по отрядам. Сотня человек во главе с шихной засела в цитадели - туда под завязку набилось народу из окрестных кварталов. Пятьдесят держали водосбор на площади у Гамама-масджид - в громадный альхиб запустили девятьсот с лишним душ.

   После долгих споров на военном совете решено было не искать убежища от нечисти в мечетях города. Тарег упирался и стоял на своем: масджид ненадежны - слишком много входов, а печать Али над дверью легко разбить - хотя бы камнем из катапульты. Орали все до хрипоты, но Абу аль-Хайр почему-то поддержал нерегиля. Поэтому решено было укрыть людей в подземных резервуарах для сбора воды. В альхибах вода, припасы, узкий вход - что еще нужно тем, кто желает стоять до последнего?

   Так что лаонцы шли нарасхват - особенно после прошлой ночи, когда кутрубы из предместий принялись хозяйничать в самом городе. Кутрубы и всякая мелкая нечисть сумеречников обходили стороной. Еще говорили, что ближе к вечеру заметили пару дэвов. Немаленьких.

   Еще лаонцев тянули в разные стороны с важной целью - узнать, пройдет или не пройдет сумеречник в дверь, запечатанную сурой Книги или сигилой Дауда.

   Все оказалось до смешного просто, рассказывал, утирая пот и кровь - чужую, правда - Абу аль-Хайр. Он со своими людьми выехал в город рано утром и успел прорваться обратно к Куба-альхибу до заката. Аз-Захири расписал всем спины каллиграфической вязью, поэтому когда на затылок одному из невольников сиганула гула, тварь с визгом ошпарилась и отскочила прочь. Гула - мохнатая, желтоглазая - бежала за ними, поджимая обожженную лапу, чуть ли не до самого входа в водосбор. Невольник не выдержал и рубанул - и зря, кровь у гулы ядовитая, шрамы на лице от брызнувших капель могут остаться на всю жизнь. От ибн Сакиба они узнали последние - на время заката этого дня - новости.

   Загибая пальцы, считали мы наших праведников, говорил он, нехорошо скалясь. Сигила Дауда наделена могуществом отпугивать нечисть и ограждать от сумерек лишь если ее начертала рука истинно верующего. Таковых в Святом городе не набралось и десятка. Когда рыжая лаонская голова упиралась в невидимую преграду в проеме арки, люди бросались к тому, кто написал над ней охранный знак и, рыдая, целовали полы одежд. Но чаще всего, злорадно скалясь, сумеречники протыкали невидимый смертному зрению покров, как мыльный пузырь - и с хихиканьем перешагивали пороги и ступени. Тарег так не смог понять, почему Абу аль-Хайр с таким недоумением рассказал про старенького школьного учителя, чья скверная каллиграфия сумела остановить Эоху-Конька в воротах цитадели. Ашшариты долго кивали и изумленно цокали языками, и почему-то молились и просили у Всевышнего прощения - зачем, непонятно. Но и тогда, и сейчас у нерегиля не было времени, чтобы вникать в местные суеверия.

   В Куба-альхибе охранными знаками занимался аз-Захири, на пару с толстым, как рисовый колобок, муллой Куба-масджид. Тот степенно, отпихивая какие-то странные тени носками туфель, доплелся до ворот водосбора ближе к сегодняшнему вечеру. Ну, как степенно - под охраной Тарега с Аллилем. "Я не могу оставить дом молитвы", упирался он до последнего. "Не отдам на растерзание!". Они выволокли почтеннейшего Абд-ар-Рафи ибн Салаха под руки прямо из киблы - над прямоугольным порталом масджид повисло с дюжину черных летучих мышей подозрительно большого размера. Уже на площади мулла сердито стряхнул руки сумеречников и оглянулся: в густеющей темноте твари разевали пасти, перехватывались когтями и, как невиданные мерзкие насекомые, ползли к лепесткам печатей Али. Когда стемнело окончательно, от высоченной, закрывающей звезды громады масджид стали доноситься звуки - словно кто-то что-то грыз. И скрежетал, словно выпиливал или буравил. И время от времени выл - с нездешней злобой, от которой немели пальцы и поднимались волосы на шее.

   А самое странное - нигде не было видно самих карматов. То есть прошлой ночью город подожгли в нескольких местах. Абу аль-Хайр сказал, что видел каких-то всадников, похожих на бедуинских, крутились на улицах вокруг рыночной площади и цитадели. Со стен крепости хорошо просматривался вражеский лагерь, вытянувшийся вдоль вади - насчитали тысячи костров. Но по обезлюдевшему, затаившемуся городу пока бродили лишь твари.

   И все терялись в догадках: так кто бьёт из луков по стенам домов на площади? Тарег готов был поклясться сторожевыми башнями Запада: в соседних домах хен не обнаруживало ничего живого. Но одного гвардейца, сунувшегося наружу - вишь ты, показалось ему, что кто-то в соседнем доме бродит - они (или он?) подстрелили. И грамотно подстрелили - били в бедро, не в грудь и не в спину, знали, что кафтан бычьей кожи не осилят. Парнишка истек кровью прямо на площади - не успели быстро подобраться, чтобы артерию перетянуть, да еще гулы набежали. Зато успели втащить внутрь тело - не оставлять же было на растерзание. Теперь Мамед лежал под своей джуббой в длинной стенной нише - джубба белела в сумраке уходящей вниз неосвещенной лестницы.

   Сейчас все слушали Каойльна - когда стемнело, рыжий сорви-голова уперся на том, что сидеть в норе больше не может и рванул галопом через весь город. "А посмотреть, что делается, авось не пристрелят, а пристрелят, так горло не порвут, и вообще я висельник, меня ни стрела ни зуб не возьмут".

   - Штурмуют крепость. Люди и твари. Ворота держатся, но в них лупасится какая-то гадина, на двуногую ящерицу похожая, с зубищами в руку длиной и шипастым хвостярой. Визжит и об буквы эти ихние шпарится, аж паром исходит, но лупится, как оголтелая.

   Тарег не стал переводить полностью - ашшариты привыкли видеть этих существ иначе. Наверняка и карматы, и осажденные наблюдают черную фигуру с огненными глазами и длинной дымной бородой.

   - Ифрит, - коротко пояснил он каиду Селиму.

   - Среди этих джиннов мало правоверных, - понимающе кивнул Селим. - Злые они, всегда так было.

   Ашшариты вокруг согласно хмыкали. Вот джинны из вади у границ Руб-эль-Хали - те другое дело. Рассказывали, что в масджид тамошних оазисов лет сто назад пришлось пристроить большие залы: мариды целыми семьями принимали веру Али и с тех пор по пятницам приходят к ночному намазу.

   Каойльн отхлебнул из протянутого меха с водой и продолжил:

   - К Гамама-масджид я не прорвался - окружена, сплошь люди верхами, а само здание горит. И горит... в общем, скверно оно горит, Рами. Жжет ее кто-то изнутри.

   Тарег перевел это, уже поднимаясь на ноги. Выглянув в приоткрытые створы, посмотрел на юго-запад. Селим тоже высунул голову. Гамама-масджид всегда легко узнавалась среди куполов и шпилей. У нее было три разных альминара: маленький тоненький с вытянутой остроконечной башенкой и два новодельных, с филигранной резьбой и затейливыми, шариками идущими йамурами. Смигивая, Тарег долго таращился на горизонт - привычных очертаний он не видел. Потом услышал, как Селим ахнул:

   - Нету... Ни "Танцовщицы", - у одного из новых альминаров и вправду был игривый такой балкон-юбочка, - ни "Вафельки"...

   Смигнув еще раз, Тарег понял, что не складывалось для зрения: крышу единственного уцелевшего альминара, "Младшенького" (а на самом-то деле, самого старого из построенных) обвивало длинное хвостатое тело. На шпиле башни висел аждахак. Крошечный - на таком-то расстоянии, черный среди яркого рыжего пламени.

   - "Младшенькому", похоже, тоже недолго осталось, - пробормотал он.

   Ну что ж, ты дошутился, Полдореа. Правоверный аждахак, говоришь...

   Хорошо, что ашшариты не видели когтистую драконскую тварь - демон весь уходил в пламя и ненависть, не имея сил проявиться для обычного зрения.

   - Говоришь, к нам жалуют, - Селим, наконец, отвернулся от завораживающего зрелища гибнущей масджид и посмотрел на присосавшегося к меху Каойльна.

   Тот лишь прикрыл глаза и покивал, не отрывая губ от костяного навершия - все не мог остановиться и жадно глотал воду.

   - С ними два дэва! - радостно сообщил он, со вздохом отдавая мех и отирая губы рукавом.

   - Три, - спокойно поправил его Амаргин.

   И показал в черное устье улицы слева. Оттуда доносилось неспешное хлюпанье грязи.

   Кряжистые сутулые фигуры медленно выбрели на площадь и встали, опустив к коленям когтистые руки. Круглые глазки ртутно блестели, чуть шевелились слипшиеся в сосульки длинные космы на голове. Голая серая кожа тускло светилась в темноте.

   Люди видели троих здоровенных амбалов с красными светящимися глазищами, в красной одежде и в красных же чалмах. Вот только зажатые в ручищах дубины и в хен, и в мире живых гляделись одинаково - неприятно. Большие тащили эти дэвы дубины. Такими удобно и дверь проломить, и голову, никакой шлем не поможет.

   - Местные, с Асира, небось, спустились, - пробурчал один из гвардейцев, Масуд.

   Он был, наособицу, не степняк, а из здешних бедуинов-таглиб.

   - Оголодали по засухе, теперь вот в долины прут, да проклянет их Всевышний...

   - Похоже, к этим карматам примкнула вся здешняя мразь, шелупонь и срань леворукая, - прошипел Амаргин.

   И повернулся к Каойльну:

   - А... ее... видел?

   - Нет, - мотнул рыжими лохмами сумеречник. - Не видел.

   - Пришла бы она, - тихо сказал Тарег, - не было бы шелупони. Это как с крупным хищником: когда выходит тигр, шакалы разбегаются.

   За спинами дэвов замелькали фигурки помельче и поюрче - люди. Много людей.

   - Хозяйку видел? - поинтересовался следом нерегиль.

   Каойльн снова отрицательно помотал головой.

   - Псин ее?

   - Не, не видел.

   - Н-ну-ну... - зло пробормотал Тарег.

   Проснись, Полдореа. Время умирать.

   А вы, миледи, как обойдетесь без вашего города?..

   Примеривающийся к копьям у стены Амаргин сказал:

   - Стрелок, поинтересуйся у командира, старику с муллой надолго еще работы осталось?

   Тарег скрипнул зубами. Ответ он знал и так: работы осталось не надолго. Работы осталось навсегда.

   Ибо аз-Захири и почтеннейшему Абд ар-Рафи предстояло совершить подвиг: они должны были создать "четки". Так называли запечатанную охранными знаками лестницу. У порога рисовали трилистник печати Али, на ступенях сигилы Дауда, а за последней ступенью - снова трилистник имен Али. Имена собирали знаки, как нитка четок в руках молящегося собирает бусины.

   Лестницы в аш-Шарийа традиционно пользовались дурной славой. Похоже, именно под ними выгибался спиной чужой призрачный мир - и наудачу касался хребтом самых невинных ступенек и проходов. От лестниц можно было ждать всякого - в особенности ночью. По ним в незримом мире могли промаршировать джинны. Или обитатели зазеркалья и Дороги Снов. Поэтому зеркала в аш-Шарийа тоже предпочитали прикрывать на ночь тканью. Ну или не смотреться в них после сумерек. Лезть оттуда не лезли, но погримасничать, рожи построить, напугать, в особенности ребенка - могли запросто. Так что, проходя ночью по лестнице, ашшариты предпочитали вежливо извиняться. А случись, что кто топнет на ступеньке или чего уронит, - так читали Фатиху и сыпали солью. Ну - лестница, одно слово. Зато уж собранная в "четки", укрощенная лестница становилась неодолимой преградой для всякой злой твари и уродливого порождения. И именно такую преграду предстояло возвести аз-Захири и старику-мулле.

   Вот только работа эта была не под силу человеку. Даже праведнику. Даже двум праведникам.

   Потому что два человека - это очень мало для того, чтобы расписать охранными знаками длиннейший лестничный марш, за которым открывались огромные пространства резервуаров. Пятьдесят шесть ступеней должны быть запечатаны, от начала и до конца. Без пропусков. До самого последнего порога: путь начинается и заканчивается, оборвавшийся или прерванный путь - не преграда.

   Печать Али и сигила Дауда ибн Абдаллаха - не простые знаки. Они тем сильнее, чем больше сил вложено в их начертание. Сделать оттиск с резного камня в данном случае помогло бы мало. Знаки нужно было прорисовывать. Письмена куфи с тройным Именем. Сигилу - пентакль в пентакле, Имена по ободу, в полном сосредоточении, после серьезной медитации. И так - все пятьдесят шесть раз, на каждой ступени. И дважды над "трилистником" - у порога и в конце лестничного марша.

   Аз-Захири молился всю прошлую ночь. А с утра взял в руки кисть и принялся за ворота. Сегодня вечером к нему присоединился толстячок-мулла.

   Когда Тарег спускался по лестнице последний раз, почтеннейший Абд ар-Рафи ибн Салах, погруженный в глубокое созерцание, сидел на двенадцатой ступени сверху. Аз-Захири полулежал у стены, совершенно измученный и бледный, с огромными темными кругами под глазами. Какая-то женщина с благоговением подносила ему ко рту чашку с гороховым супом - местные почему-то верили в его целительную силу, примерно как на западе верили в лечебные свойства куриного бульона. Тарег успел вяло удивиться, как они сумели приготовить там, внизу, этот суп. Потом сосчитал ступеньки. Потом задал вопрос:

   - Шейх, ты скоро?

   Мулла даже не пошевелился.

   Аз-Захири устало поднял кулачок и бессильно погрозился. Когда Тарег спускался к ним в предпоследний раз, языковед как раз трудился над сигилой. В ответ на вопрос - "шейх, ты скоро?" - сидевший рядом ибн Салах молча снял с ноги туфлю и пульнул в нерегиля. Потом снова погрузился в себя.

   Тарег принес ему туфлю обратно и ушел наверх.

   Поэтому он ответил Амаргину:

   - Это пустые и глупые слова, Амаргин. Зачем сотрясать воздух? Когда дело будет закончено, нас позовут. А пока не позовут...

   Дэвы оскалились - клыки влажно блеснули в сполохах пожара - и поковыляли вперед.

   - ... мы будем защищать ворота и лестницу.

   За дэвами плотным строем по трое двинулись люди.

   Амаргин обернулся к женщинам:

   - Иди вниз, Финна.

   - Да я...

   - Финна. Иди вниз.

   Амаргин выбрал копье и вскинул в руке щит.

   Карматы быстро, не ломая порядков, шли через площадь.

середина ночи

   ...Ругань стояла страшная - через завал трупов у входа лез дэв. Переваливался брюхом, подгребал ручищами, по-дурацки болтал в воздухе задними лапами.

   В воротах рубились щит в щит, переломанные копейные древки вместе с щепой от разнесенных створок разъезжались под ногами дерущихся.

   Последние длинные копья - хорошие, с полированными гибкими древками - частоколом украшали брюхо лежавшего навзничь мертвого дэва. Второй лежал, свившись в бугристый комок, - они с Амаргином хорошо располосовали ему брюхо и достали кишки. Ну и попали на отдых, конечно: Тарегу досталось когтями по ребрам и спине, лаонец не мог даже стоять, со свистом дышал у стены - ему саданули кулаком в грудину.

   Между тем дэв - настырный, он приходил и возвращался, приходил и возвращался, как уродливый кошмар - сполз по смятой куче тел, распрямился у трупа товарища и сущим медведем, растопырясь, попер в драку.

   - Берегись!

   В замахнувшуюся дубиной тварь свистнули дротики. Дэв принялся глупо отмахиваться, как медведь от мух.

   - Пусти! - рявкнул Лейте.

   Селим пихнулся вбок, сумеречник протиснулся между его щитом и остатком створы, с руганью цепанув рукавом за оборванную воротную петлю.

   На куче тел замаячил человек.

   - Лучник! Сука, лучник!!..

   Лейте с размаху всадил свой длинный прямой фиранги в серое скользкое брюхо дэва. И опрокинулся на спину со стрелой в щеке. Дэв осел, все медленнее цапая левой лапой. Лейте дернули из-под ног дерущихся - кто-то упал, оступился, началась свалка.

   Следующая стрела выбила гвардейца из третьего ряда, он дернулся и завалился на Тарега, хлюпая пробитым горлом.

   За спиной заскрипел лук, у щеки тихо опустился длинный наконечник нацеленной стрелы:

   - Стой тихо, братишка...

   Тренькнуло, карматский стрелок брыкнул ногами и опрокинулся с кучи. Амина, всхлипнув, опустила лук. Висевший у Тарега в руках человек в последний раз дернулся и обмяк.

   - Отнеси его к стене, я встану, - сказала лаонка.

   Тяжело отдуваясь, нерегиль потащил беспомощно волочащееся сапогами тело к другим.

   Гвардеец лег рядом с Масудом.

   Потом рядом с ним положили Лейте. Тарег посмотрел-посмотрел, и потянул с Масуда джуббу - прикрыть ей лаонца. Человек лежал с аккуратной сквозной дырой в груди. А Лейте трудно было узнать даже по волосам - вымокли то ли в грязи, то ли в крови, все бурое.

   Придерживая себя за стену и скособочась, нерегиль поплелся вниз. Топ, топ, топ. Лесенка, лесенка. Раз ступенька, два ступенька, три ступенька...

   На тридцать девятой и сороковой вовсю шла работа.

   Аз-Захири сосредоточенно водил кистью по камню.

   - Шейх, ты скоро?

   Глупый никчемный вопрос. Сверху донесся натужный рев и грохот. Попер новый ряд, со свежими щитами и копьями.

   Еще ниже сидела Финна, молча гладила брюхо.

   - Мы скоро, скоро, - тихо, успокаивающе ответила она.

   Тарег поковылял обратно наверх.

непонятно, какая часть ночи, но не утро

   - Эй вы там! Есть среди вас правоверные?

   Очень хороший вопрос.

   Орали из-за кучи, как из-за рудничного отвала.

   - Ну есть! - морщась от боли в сломанной щитовой руке, отозвался Селим.

   - Получше ваших есть правоверные, о враг Всевышнего... - пробормотал сидевший рядом с ним Джамаль и высунул от старания язык - он закидывал каиду на плечо петлю перевязи.

   Крепко взятая в длинные щепы и повязки рука Селима наконец-то повисла на груди.

   - Ф-фух... - выдохнули оба.

   - Просим перемирия, дабы достойно забрать тела павших!..

   - Перемирия тебе, срань карматская... - забурчал сидевший у стены Абу аль-Хайр и тут же скорчился в гримасе - в голове, видать, снова стрельнуло болью.

   Ему еще в первую атаку дэвов перепало башкой об стену - того, кого убило дубиной, выбило из ряда, ибн Сакиб улетел следом, хорошо, голова и шлем ему достались крепкие.

   - Согласны, - устало отозвался Селим.

   И тоже откинулся спиной к стене.

   Они потеряли четырнадцать человек. И двоих сумеречников.

   Аллиль лежал на лестнице через два тела от Лейте. С распоротой "невозвратным" копьем грудью. Наконечник у такого копья длинный, как шило, а под ним - два шипа, чтоб выдирать, так с мясом.

   Амина сидела у тела мужа и бессмысленно таращилась в пустоту. И медленно, в сотый, сто первый, сто второй раз перебирала шнуры из верблюжьей шерсти с того самого копья.

   Из-за кучи хмыкнули:

   - А вы б сдавались. Взяли мы крепость вашу, взяли.

   - Врете, - зло выдохнул Абу аль-Хайр.

   - Не врет, - тихо-тихо сказали Тарег с Сенахом.

   - Шихна ваш визжал, как свинья, когда мы подвешивали его на столб, - засмеялся невидимый кармат. - А нечего было упираться. Мы предлагали сдаться, так он не сдался. Пришлось примерно всех наказать. Ножиками... - голос сорвался в тихое хихиканье.

   Тарег с Сенахом молчали. Ибн Сакиб посмотрел на них - и не стал ни о чем спрашивать.

   - А баб, сладких самых, мы оставили, - продолжил, отхихикавшись, голос из-за кучи. - У нас тут в масджиде вашей такое веселье идет - ух...

   Это объясняло крики и мелькание огней у портала здания. Как только захлебнулась последняя атака и вокруг подзатихло, топот, крики, женские подвывания и пронзительные вопли быстро полезли в уши.

   Так что "веселье" они слушали уже довольно давно. Хотя - что значит "давно"? Какая длинная, однако, ночь...

   - Можем вам уступить парочку, у нас их много, - снова захихикало из-за кучи. - А вы муллу-то не позовете? А то нехорошо, без наставления-то и без правильного напутствия... А?..

   - Эй! - заорали через площадь от черной, подсвеченной изнутри факелами, оскверненной масджид. - Иди, Шейбуб, твоя очередь!!..

   - Ты бы шел, о незаконнорожденный, - бормотнул про себя Селим, сжимая пальцы на рукояти джамбии. - Ты бы шел...

   Из-за торчащей руками кучи трупов никто, тем не менее, не вышел.

   Голос затих, и мертвые тела сноровисто, быстро растащили.

ночь, непонятно, близко ли утро

   Площадь мертво молчала. Крики в масджид стихли - давно?

   Небесную высоту заволокло тучами, ни одной звезде не проклюнуться.

   Огней карматы не жгли.

   Тихо.

   - Что-то странное. Ушли, что ли?.. - осторожным шепотом поинтересовался кто-то.

   - Стоят. Россыпью. В переулках, - тихо отозвался Амаргин.

   Ему отпустило грудь, и теперь лаонец, морщась и потирая ушибленное место, стоял и держался за длинную щепку. Щепка торчала из оковки выбитых ворот - оковка осталась, дерево разлетелось в стружку.

   - А чего ждут? - не очень любопытно спросил кто-то другой.

   Вдалеке все также гудел пожар, время от времени вспыхивали, как искры, крики.

   Черная площадь молчала.

   Время вязко текло сквозь пальцы. Отчаянно хотелось спать.

ночь

   ...Над работающим аз-Захири заботливо держали лампу - юноша, почему-то в джуббе на голое тело.

   - Шейх, ты скоро?...

ночь

   Все так же черно. От напряженного всматривания в темноту слезились глаза, все двоилось и расплывалось прозрачными разводами.

   От увиденного в хен хотелось блевать. Аль-Лат затейливо метила своих служителей. Кто без руки, кто без ноги, кто без головы - было бы смешно, человек вроде ходит, а вместо головы шевелится пук червей. Но как-то не смеялось. Главное разнообразие творилось во внутренностях: там жили зародыши таких уродцев, подчас цветных, что глаза сразу слезились и жмурились - от пересиливающего отвращения.

   - Кто-то идет, - тихо, словно боясь спугнуть, проговорил Абу аль-Хайр.

   От вылущенной масджид шли - трое.

   Как-то одинаково шли.

   Пришлось моргнуть и посмотреть вторым зрением.

   О боги что это.

   - Трёшечка, - сжимая руку на рукояти, тихо сказал Амаргин.

   И тут же заорал:

   - Все сюда! Быстро! Это трешка!..

   Взвившийся, как кобра, Сенах рявкнул:

   - Всем людям - вниз! Вниз, я сказал! Стрелок, скажи им!

   Оглядываясь на шагающую троицу, они заорали, пихая ашшаритов, как баранов:

   - Вниз! Идите вниз!

   Люди видели троих человек. Идущих странно в ногу.

   - Селим, Абу аль-Хайр, вы не справитесь! Это наш бой, уходите, уходите!..

   - Но...

   Люди видели троих человек.

   - Я сказал - ВНИЗ!!!.. ЗА ПЕЧАТИ!

   Когда трёшка вышла на заботливо расчищенное для нее место перед воротами, все подняли щиты на уровень глаз.

   Аждахак, пожирая душу, забирает облик. Большой, трехголовый аждахак высасывает жизненные силы вместе с мозгом жертвы - через глазницы. Или разгрызает голову и выедает из нее серо-розовую кашицу, как из треснувшего яйца - у аждахака длинный сильный язык. Жертва должна быть живой - пустая кровь, даже парная, демона не интересует. Ему нужны желания, воспоминания, страхи - в особенности страхи. И боль. Боль агонии, судороги извивающегося и орущего от невыносимой муки разумного существа - это изысканное блюдо, его свадебный, можно сказать, плов. Трехголовый, а по-простому, трёшка, оставляет после себя лежащие в луже мочи и раздавленных экскрементов изломанные трупы, на лица которых нельзя смотреть никому.

   Этот аждахак явно побывал в крепости: для смертного зрения он приоделся в гвардейца, обтянутого дорогим шелком купца и совсем молоденького юношу в простом стеганом халатике, возможно, невольника этого самого купца.

   - Ты что, Каойльн, слепой, что ль? - прошипел Тарег, не отпуская глазами завивающуюся хвостом гадину. - Ты не видел, что у ящерины, что в ворота крепости хлобыстается, три башки, а не одна?.. Ифрита от трешки отличить не можешь?!

   - Этт-то не та ящерина... - с трудом выдавил из себя стоявший за плечом лаонец.

   Каойльн немного заикался, но в целом держался молодцом. Да все держались молодцами, только коленки немного дрожали, а так ничего. Да еще Амаргин свирепо бормотал, руганью сдерживая стукающие зубы:

   - Развели говна, ублюдки, зверинец наплодили целый сраный и вонючий, сс-сука, в бога ж в душу в мать...

   Задыхающуюся божбу лаонца прервало шепелявое шипение.

   Тварь натурально осклабила все три крупнозубые, клыкастые морды скелетного вида. Поднялась на длинные, обтекающие серой слизью задние лапы. Слюнявые языки всех трех пастей закачались высоко над их головами.

   - Даю обет, - пробормотал Амаргин. - Если выживем и возродим клан - уйду монахом на Золотую гору.

   - Куда уйдешь? - глупо переспросил Тарег, поднимая глаза вслед за разматывающимися в высоту шеями.

   Все-таки это нерегильское любопытство - дурацкая черта.

   - Да иди ты в жопу, краевед-любитель, - с чувством выдохнул Амаргин.

   Аждахак грохнулся обратно на брюхо и змеиным мощным броском ударил на их строй.

непонятно, ночь или утро

   Раскорячившаяся на середине площади тварь, рыча и мотая застрявшими на зубах ошметками, рвала тело. До них, рыдающих в воротах, доносились уже не крики. И не хрипы. А что-то рвущее слух, запредельно-жуткое, морозное, сковывающее гортань спазмами.

   Трясущимися пальцами Тарег накидывал тетиву на выскальзывающий из потной ладони рог лука. Почему-то вечером он решил, что в ближнем бою лук не понадобится, и оставил его не снаряженным.

   Амина молча теклами слезами, но руки у нее тряслись меньше. Она вскинула лук первой:

   - Прости!

   Коротко свистнуло.

   Тарег отпустил стрелу следом - без слов.

   Каойльн умер мгновенно, крик прекратился.

   Аждахак озадаченно затих с потерявшим вкус мясом в зубах.

   Сплюнул недожеванное тело. Все три головы вертелись одинаково, как у игрушки.

   Тварь грузно опустилась на четвереньки и наставила окровавленные рыла.

   Амина часто-часто, с всхлипами, задышала.

   - Держись, сестренка, - завороженно следя за пастями, тихо сказал Амаргин.

   - Амаргин-амаргин-амаргин убей меня, я не хочу вот тааа-ааак...

   Из глубины зала за спиной вдруг грянуло:

   - Готово! Готово!!!

   Мелко перебирая лапами, аждахак побежал вперед.

   - Чего готово, чудило сраное, приглашай!!! - заорал Тарег.

   Расстояние стремительно сокращалось.

   - Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного...

   - ААААААА!

   Самое страшное было - повернуться спиной.

   Повернуться спиной - к зубам - и побежать - к лестнице!

   - ...заходите!!

   Абу аль-Хайра они чуть не смели.

   С разгона все едва не покатились кубарем. Сенах оскользнулся - кровищи на подошвах сколько - и с маху сел на задницу. Заорал от боли.

   - О Всевышний...

   Тихие слова ашшарита заставили их повернуться к выходу.

   Над лепестками печати Али ходил ходуном, плыл, плавился воздух. Показывая брыластые челюсти, гадина закидывала назад все три башки и долбилась, колотилась, когтила невидимую, но едкую для ее кожи преграду. За вьющимся маревом дымило, аждахак утробно ревел, сотрясая гулкие своды.

   Оползая по стенке, Тарег дышал как пуганая собака. Сенах шепотом божился, широко раскрытыми глазами наблюдая, как огромная гадина бьется о пустой проем - и не может пройти. Их разделяло не более семи шагов.

   Абу аль-Хайр видел троих орущих мужчин, безрезультатно колотящихся в невидимую стенку. Его вдруг повело, и он опасно накренился назад на ступеньке.

   Охнув от стрельнувшей в спине боли, нерегиль вскочил. Успел, подставил локоть. Человек раздвинул побелевшие, плохо слушающиеся губы:

   - Тварь... какая...

   Ах вот оно что. Охранные знаки - что зеркало, отражают истинный облик. Даже человеку видно, как кто смотрится, когда наступает на раскрытый цветок печати Благословенного. А тут еще и сигилы - неровной линией крупных точек они стекали вниз, в темноту лестницы.

   Лампа в руке ашшарита зашипела и вылила масло.

   - Шшайтан... Г-гадина...

   Свет погас. Отделяющая их от ужаса завеса замерцала тихим струящимся светом, отсекающим печали...

   - Стрелок? Стрелок?!..

   - Аай!

   - Прости.

   Амаргин тряхнул за больное плечо.

   Гадины уже не было - уползла, оставив склизкие разводы и глубокие, как пропиленные, борозды в каменных плитах.

   Хорошо, что они складывали тела на лестнице, не в привратном зале - дракон все б порвал-потрепал, от подлой злости.

   - Пойдем, Стрелок.

   Под ребрами свода трепались тени, плескало пламя - принесли факелы. На плече у Сенаха в голос рыдала Амина. Сенах смотрел в одну точку, отсутствующе похлопывая ее по спине, глаза глядели бессмысленно, ничего не выражая. Голова покачивалась, как у куклы.

   Обернувшись напоследок, нерегиль прищурился в попрозрачневшее, истончившееся в простом свете огня охранное покрывало.

   За ним толпились. Вполне человеческие фигуры - только у двоих из шеи торчали птичьи головы. А может, ящериные морды.

   Тарег не стал присматриваться. Пошатываясь и мотая, как пьяный, головой, он принялся спускаться вниз. Топ - ступенька. Топ - ступенька. Топ. Топ.

 * * *

   - ...Это ваш?

   - Наш, наш, не ваш же... - вполголоса забурчал Амаргин. - Иди пиши, чего велено, и не умничай тут, нашелся умник...

   Тарег с трудом приоткрыл один глаз. В него ударил солнечный свет, и глаз пришлось закрыть.

   А почему солнце, а? Почему солнце?..

   Щурясь и слезясь, закрываясь ладонями, он сумел выглянуть в щелку между пальцами - не так слепило.

   Где-то в каком-то доме они: земляной пол, циновка под боком, из широкой двери на террасу льются потоком солнечные лучи. И яркий срез неба над плоской крышей соседнего домика за глинобитным забором.

   Ашшаритское бурчание удалялось вместе со здоровенной тенью и скрипом сапог:

   - Да я чо, я спросил, сколько подорожных выписывать, я чо...

   Точнее, человек сказал - аман, охранная грамота. Кому охранная грамота нужна, интересно... Очень медленно Тарег сообразил: ах да, конечно. Лаонцам.

   - Уезжаете?

   Амаргин резко повернулся к нему и наклонился, болтая заплетенными рыжими косичками.

   - Ну ты здоров дрыхнуть, Стрелок. Четыре дня - это у вас все так спят в Ауранне, или ты особо выдающаяся личность по части сопения в две дырки?

   - Я-аэо... - зевота неприлично раздирала рот, - ...я - выдающаяся-аааа... да. Личность.

   Все болело, как будто его плашмя, как тунца, колотили о камень. Но сесть получилось. Глинобитная стена за спиной оказалась приятно теплой.

   - Я думаю, нам пора. Пора уходить - пока айсены не передумали одарить нас помилованием и подорожными до самой границы с Лаоном, - тонко усмехнулся Амаргин.

   И протянул влажное полотенце:

   - Оботрись. А то ты как дэв, к тому же разрисованный.

   Пока Тарег превращал чистое полотенце в грязную тряпку, возя мокрой тканью по морде, лаонец говорил:

   - Нас - вместе с тобой - тринадцать. Число как число.

   - А Дейрдре ты за кого считаешь?

   Выглянув из складок ткани, Тарег узрел очень худую Финну с пухлым свертком на руках.

   - Ага. Мои поздравления.

   - Дейрдре я считаю за третью даму в нашем отряде, - невозмутимо отозвался Амаргин. - Я говорил о способных держать оружие. По дороге в Хань, пока мы будем ехать через Лаон, оно нам понадобится. И не раз.

   - В Хань? - мечтательно улыбнулся Тарег.

   - В Хань, - твердо кивнул Амаргин, закачав косичками. - Там у меня дядя.

   - Дядя в Хань - это здорово, - щурясь на солнце, блаженно протянул нерегиль. - А кстати, чем все...

   - ...закончилось? - фыркнул лаонец. - Победой, Стрелок. Все закончилось победой. Карматы, кстати, не сумели прорваться во второй альхиб.

   Тарег облегченно вздохнул.

   - А на следующий день в Медину вошел приличный, сотни в три, вооруженный отряд.

   - Подкрепление? - изумился нерегиль.

   - Охрана сиятельной особы принца Ибрахима аль-Махди, - показал в улыбке белые-белые зубы Амаргин. - Один знаменитый столичный астролог посоветовал дядюшке халифа не дожидаться месяца паломников, чтобы поклониться святым местам. И нагадал, что попытка совершить малое паломничество, умра, этой осенью будет исключительно удачной. И к тому же станет венцом его славы. Говорят, въехав в Медину, сиятельный принц орал, как резаный, обещая астрологу много радостей в ближайшем будущем. Драться с карматами ему, похоже, не очень понравилось. Он-то думал, что напишет очередную мувашшаху, и потомки склонятся перед его талантом поэта. А пришлось браться не за калам, а за меч, экая незадача...

   Хихикнув, Тарег заметил:

   - Ну, а чего он хотел? Разве не удачная вышла попытка? Для всех без исключения?

   - Вот и я говорю, - щурясь, как сытая лиса, заулыбался лаонец. - Так что карматов отогнали. Надолго ли - не знаю, и потому думаю, что нам пора делать ноги. Собирайся, Стрелок.

   - Насчет того, что отогнали, я не уверен, - задумчиво пробормотал Тарег, продолжая медленно тереть щеку. - Я думаю, они отошли. Не получилось взять пленных - откатились.

   - Вот именно. Но ждать их тут смысла не имеет, согласен? Собирайся, пора.

   Тарег отнял от лица полотенце и посмотрел на залитый солнцем двор.

   - Стрелок?.. Собирайся, говорю, не рассиживайся. Впрочем, что тебе собирать, у тебя нет ничего, мы тебе сами все соберем. Айсены дают нам лошадей, ишь ты, расщедрились на радостях.

   - А где аз-Захири? - вдруг спросил Тарег. - Вот уж кого должны были наградить... И муллу тоже...

   По двору бродили курицы, безмятежно поклевывая что-то в разбросанной соломе.

   - Зачем тебе аз-Захири?

   - Я его донимал всю ночь. Дурацкими вопросами. И его, и ибн Салаха. Извиниться хочу.

   Амаргин молчал.

   Тарег заглянул ему в лицо. Лаонец отвел глаза.

   Глупо покомкав полотенце, Тарег спросил:

   - Как это случилось?..

   - Он... умер. Просто... умер.

   - Что значит, просто умер? - ровным голосом проговорил нерегиль.

   Амаргин зябко повел плечами:

   - У него, похоже, не выдержало сердце, Стрелок. Ну и... горе его доконало.

   - Горе?..

   - Да вроде как эти дурни не уследили. Когда из альхиба все выходили, Юсуф пошел сам по себе. Ну а куда он мог пойти, как ты думаешь, Стрелок...

   - В масджид, - бесцветно отозвался Тарег.

   - Да, в масджид. А... там... ну, словом, ты ночью слышал, что - там.

   - Да, слышал...

   - Ну вот он туда и вошел. Потом вышел. Сначала молчал. Потом долго плакал. А потом умер.

   - Да. Умер.

   Курица кудахтала и дрожала красной-красной бородкой. Высоконогая, голенастая, тощая пеструшка. Ко-ко-ко, мои цыплятки. Где ж ты был, Всевышний. Старик закрыл дорогу тварям. А Ты ему открыл дорогу прямо в ад. Милостивый, прощающий. Добрый Бог.

   - Стрелок?..

   - Прости, Амаргин. Но я не могу.

   Лаонец наклонил голову и прищурился, чтобы посмотреть ему прямо в глаза:

   - Что с тобой, Стрелок? Если ты останешься, он не воскреснет.

   - Старик тут ни при чем, Амаргин. Я... не могу.

   - Чего не можешь? Хватит говорить загадками!

   - Я не могу покинуть пределов аш-Шарийа, - тихо сказал Тарег. - Посмотри на меня. Вторым зрением.

   - Зачем? - золотистые глаза округлились.

   - Вот сюда посмотри, - нерегиль дотронулся до шеи.

   Амаргин озадаченно уставился на его палец.

   - Я... беглый... сейчас. Поэтому это особо в глаза не бросается. Тоненькое стало, прозрачное. Но... оно... есть. Все равно есть.

   Лаонец смотрел долго. Потом наклонился и придвинул нос к самой шее. Отодвинулся. Медленно, как во сне, сморгнул.

   - Интересно получается... - пробормотал наконец. - Прости.

   - За что? - усмехнулся Тарег.

   Амаргин помялся:

   - Неважно. Прости. Я... должен был догадаться.

   - Такое помыслить нельзя, не то что догадаться, - Тарег говорил, а скулы сводило злобой. - Так что уехать в Хань у меня не получится, Амаргин. Я тут немного на привязи. Как говорят суфии, даже если птичка поймана за лапку тонкой ниткой, ей все равно не взлететь. Это они про душу, отягощенную желаниями, но мне тоже подходит.

   - Да.

   Амаргин все еще смотрел на почти незаметную петлю поводка Клятвы у него на шее. Неверяще. И похоже, с трудом подавляя ужас и отвращение. Да, такого лаонцы еще не видели, это точно.

   - Вот так, Амаргин. Похоже, разные у нас с тобой дороги. А жаль.

   - Мне тоже жаль, - все так же медленно ответил лаонец.

   И тут же встряхнулся:

   - Ну что ж, делу не поможешь. Но нам все равно пора.

   Помолчав, добавил:

   - Я так понимаю, что ты не сильно хочешь обратно на сворку. Так что...

   Они одновременно посмотрели в сторону двора - никого.

   - Пока только трое парнишек у ворот сидят, в зубах ковыряют, - усмехнулся, щуря золотые глаза, лаонец.

   И вдруг рассмеялся, снова замотав косичками:

   - Ха, зато вчера приходили от сиятельного принца - Амину сватали!

   - Что?!

   - Что-что, чести великой удостаивали! Мол, все равно вдовой ты осталась, такая вся знатная-красивая-статная, так что приходи ко мне в харим, любимой наложницей будешь!

   - Где она?!

   - Ты что, Стрелок? Тьфу, Та...

   - Нет!

   Он быстро вскинул палец, Амаргин не успел произнести имя.

   - Прости.

   - Где она?

   - Да в доме сидит, а что?

   - Что вы ответили посланцу?

   - Да на хрен послали, что ему мы могли ответить, ты что...

   - Вам нужно уходить. Сейчас же.

   Веселье как холодной водой смыли с узкого смуглого лица:

   - Ты думаешь, они...

   - Я не думаю, - жестко ответил Тарег. - Я знаю. Это была не просьба и не приглашение, Амаргин. Это был приказ.

   - Кому, Амине?

   - Тебе! Ее вообще никто ни о чем не спрашивал! Она же женщина! Ты забыл, что сам мне рассказывал по дороге в Хайбар? Про скотину, у которой должен быть хозяин?

   Тарег в жизни никогда не видел таких круглых глаз у сумеречника. У всех сумеречников они, как известно, по разрезу кошачьи. И округляются только от изумления. Нерегили так и говорили про странные события: "и у всех глаза стали круглыми". Вот и у Амаргина лицо сейчас было прямо как в присловье.

   Тарег терпеливо пояснил:

   - Ожидается, что ты ответишь каким-нибудь высокопарным дерьмом типа "и я увидел у своего дома следы льва и убоялся". А вечерком пришлешь сестренку. Вместе с какими-нибудь льстивыми стихами, вохваляющими щедрость и великодушие принца.

   Глаза Амаргина так и оставались очень, очень круглыми.

   - Ну, я, конечно, глава клана... И согласно древним установлениям... - промямлил он наконец. - Но чтоб так...

   - Запомни, братишка, - очень серьезно сказал Тарег. - Женщину, попавшую в харим к влиятельному человеку, ты целой лаонской армией не выручишь. Она пропадет, канет, растворится. И ты никогда ее больше не увидишь - знатных женщин здесь из домов не выпускают, они ни с кем не разговаривают, никуда не ходят и никого не видят. Здесь не принято даже подавать виду, что ты знаешь, что у твоего друга есть жена - ее просто не существует ни для кого, кроме мужа. К тому же, Амина язычница. Ее вообще скрутят и продадут куда угодно и кому угодно, и никто пальцем не пошевельнет, чтобы ее выручить. Мы для них кафиры. Неверные. Желание правоверного для кафира - закон. А к вам посылал не просто ашшарит, Амаргин, а принц. Принц крови. Ему здешние толстобрюхие Амину, небось, предложили, чтоб вину загладить - как же, такой уважаемый человек в паломничество приехал, пожертвования привез, а тут - вот незадача! - война приключилась. Сколько хлопот доставили, неудобно...

   - Так, - Амаргин резко встал с пола. - Валим отсюда.

   Ну наконец-то дошло.

   - Амина? Амина?!

   В комнату влетела сандалия Финны:

   - Что ты орешь?! Ты разбудишь Дейрдре!

   Сидевшая на террасе женщина для верности еще и погрозилась кулаком через огромный сверток с младенцем.

   И тут же вскинулась, как змея. Клевавшая мусор пеструшка растопырила крылья и метнулась прочь - в ворота заколотили. Громко, настырно, по-хозяйски хохоча и переговариваясь на ашшари: обсуждали какую-то певицу, которую позвали к кому-то в дом. Всласть нареготавшись, кто-то заорал:

   - Эй там! Именем эмира верующих! Открыть ворота!

   - Оружие есть? - мягко поинтересовался Тарег.

   Амаргин кивнул в сторону противоположной стены: стоек для мечей в доме не было, и длинные фиранги просто разложили на чистых циновках. На тонких темных губах лаонца нарисовалась улыбка - не очень приятная.

   - Эй, кафиры! А ну шевелитесь, собаки, или я спущу ваши неверные шкуры за оскорбление правоверного!

   Почтительно вынимая клинок из ножен, Тарег посмотрелся в лезвие, как в зеркало. Его улыбка, надо сказать, выглядела не лучше.

загородный сад купца Новуфеля ибн Барзаха, тот же день

   В честь знатного гостя в саду собралось полгорода. Точнее, лучшая половина тех, кто называл себя хасса - избранные. Умма, община, а яснее говоря - простолюдины - даже в самых завиральных сказках "Нишапурских ночей" не рассказывала о такой роскоши!

   Ах, какие яблоки висели в саду почтеннейшего Новуфеля - сахарные! мускусные! даманийские!

   А какие груши! Нашли там гости груши мервские, фарсийские и аураннские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, желтые и зеленые, ошеломляющие взор. О таких грушах поэт сказал:

   И абрикосы там росли, и померанцы, и смоквы, и розы - ах, какие розы цвели в саду Новуфеля, такие найдутся только в райском саду! Да и как же и нет, если имя привратника этого сада - Ридван! Но все же между этими двумя садами - различие.

   Ибо в раю не устраивают шумных утренних пирушек, по парсийской моде именуемых шазкули. А надо вам сказать, что для устроения шазкули требуются изобретательность и сметливость, богатство и щедрость, знание и находчивость. Да и как же человеку ублажить гостей и не иметь столь похвальных качеств, посудите сами!

   Розы свежие, крупные, алого и розовых цветов потребно разбросать по самолучшим коврам. Проследить, чтоб отделили невольники благоухающие соцветия от шипастых стеблей и шершавых листьев. И не приведи Всевышний, чтобы нежные бутоны и распустившиеся цветы распались на лепестки! Ибо гостям предстоит сидеть на розах, и лишь поверх роз - на рассыпанных пухлым ковром лепестках. А уж поверх лепестков полагается разбросать серебряные монеты - щедро, дабы рукава присутствующих отяготились, и всякий, кто вошел бы в этот сад больной, вышел бы как рыкающий лев, а кто вошел бедным, вышел бы богатым.

   А главное украшение праздника в этом райском саду сидело на хорасанском ковре и перебирало струны лауда. Несравненная Арва, гордость мединских певиц, могла прикосновением нежных пальцев заставить лютню петь и плакать и стонать о потере, и за некие тонкие струны души пощипывал ее голос. И Арва подобна была свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо ее смущало сияющее солнце, ибо было открыто. И была она прекраснее гурий рая - с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами, как харранские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завернутому в кусок полотна.

   И все это богатство, и розы, и несравненную мединку, и ее лютню Новуфель словно бы извлек из рукава, как ханаттанийский факир голубя-вяхиря, - ибо в городе царило разорение и ужас, и взору являлись следы кровопролития. Но на то и был Новуфель купцом богатым, продающим и покупающим, что позвал своего гостя не в дом, основательно пограбленный налетчиками, а в сад - ибо усадьба хоть и уступала размерами городским покоям ибн Барзаха, но вместила в себя всех: и свиту гостя, и его луноликих невольников и полногрудых рабынь, и черных рабов, и юных гулямов.

   И вот среди смокв и груш, абрикосов и султанских персиков, померанцев и сахарных яблок Арва пела, и голос ее дрожал древней скорбью. Ибо то была песнь Лейли, тоскующей по Маджнуну:

   А Ибрахим аль-Махди возлежал на ковре посреди дивных ароматов роз, и рука его опиралась на подушку, набитую перьями страуса, верх которой был из беличьего меха. И ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:

   А вот Абу аль-Хайр не вспоминал о счастье! И не наслаждался праздником! Он вообще еле сидел на своем роскошном ковре.

   Вышитая по последней столичной моде кожа подушек рябила в глазах. Начальника тайной стражи подташнивало, в глазах плыло, а желудок бунтовал - перепелка и ягнятина оказались островаты, ханаттанийские рыжие пряности никогда не приходились ему по нутру, и уж тем более в теперешнем состоянии.

   После мяса принесли умывальные тазы, платки и курильницы, и от запаха мыла с мускусом несчастная голова заныла еще сильнее. Запах благовоний закружил перед глазами лица гостей и пестроту женских платьев - невольницы и певицы сидели вольно, без покрывал, и отпивали из подаваемых хрустальных чаш.

   Хорошо, что принц милостиво разрешил не чиниться - с облегченными вздохами все скинули тюрбаны и парчовые халаты и разулись. День обещал быть жарким.

   В голове начальника тайной стражи гудело, позванивало и время от времени подергивало болью. Лекарь велел ему лежать - только ближе к вчерашнему утру у Абу аль-Хайра спал жар. Лихорадка отпустила, но старый ибн Шуман предупреждал: последствия сильных ударов по голове обманчиво легки и скоротечны. Не соблюдая предписаний лекаря, легко вернешься обратно к началу болезни и одру немощи - снова подкрадутся головные боли и жар, и вялость, и сухость во рту и предательская слабость.

   Но Абу аль-Хайр не мог отказать Новуфелю ибн Барзаху и принял приглашение купца посетить сад и загородное имение. Да что там имение - купцу под Мединой принадлежал целый оазис. И его, что удивительно, не разграбили и не осквернили. Ибн Сакиб приехал сюда в тряском кеджаве еще и по этой причине - его разбирало и мучило любопытство: как так? Хусайн отирался вокруг принимавшего столичную шишку купчины все три дня, пока сам Абу аль-Хайр валялся с головной болью и блевал в заботливо подставляемый женой тазик. Но начальник тайной стражи доверял внутреннему чутью больше, чем невольнику - и решил поглядеть сам. Мало ли, что тут можно увидеть.

   Арва закинула голову с тяжелыми косами, и грудь ее заволновалась в тесном лифе.

   Зазудели флейты, забили барабанчики, и из-за деревьев выскользнули молоденькие девушки в прозрачных шальварах и таких же, как на Арве, узких нагрудных повязках. Тряся золотой бахромой и монетками на широких поясах, они переступали от ковра к ковру, покачивая бедрами и поводя раскрашенными хенной руками.

   Возлежавший подобно черному слону принц пошевелился и поднял здоровенную ручищу - кого-то подманивал. Кожа Ибрахима аль-Махди, прозванного столичными жителями Драконом за черноту и огромность, отливала в синеву. Говорили, его мать была из абассинских зинджей, а абассинцы чернее ночи и дна глубокого колодца, это всем известно. Халиф Фахр ад-Даула сошелся с банщицей, и долго навещал хаммам чаще, чем покои жены. Кстати, вроде как всесильную супругу покойного халифа, Хайзуран, купили здесь, в Медине. Или в Ятрибе?

   В голове опять дернуло болью, и зрение опасно смерклось. Абу аль-Хайр сделал глубокий вдох. И выдох. И вдох. И выдох.

   Развиднелось.

   Оказалось, принц подманивал... Хусайна. Вот это да! Хорош начальник тайной стражи, за собственными слугами уследить не может. Шамахинец подполз к подушкам, на которых громоздилась туша Ибрахима аль-Махди, и уткнулся в расшитую кожу ковра бритой, блестящей от пота головой. И что-то угодливо забормотал в вислые усы.

   Обоих закрыла от Абу аль-Хайра трясущая грудями и животом девка. Кто-то из гостей - пожилой, седобородый - игриво засунул ей за пояс шальвар монету. И потянул к себе на подушки за кушак. Девчонка засмеялась, заиграла стянутыми плотной тканью грудями, закачала бедрами, шутливо отбиваясь. Вокруг тоже хихикали, веселились, подкидывали ей под ноги монеты. Невольница, наконец, вырвалась и громко, чтоб все слышали, проговорила:

   - О старец, ты чернишь лик седины! О подобных тебе сказано:

   Общий хохот перекрыл звонкий голос девицы и скрипучие проклятья ославленного мышиного жеребчика.

   Хусайн все еще бормотал, униженно полируя лбом ковер перед аль-Махди.

   Абу аль-Хайр вдруг понял: а принц-то - зол. Ох, как зол принц. Маленькие, заплывшие жиром, носорожьи глазки свирепо блестят, розовые губищи оттопырены в гримасе свирепого недовольства.

   И тут его кольнуло - Новуфель, гляди-ка, тоже там отирается. Вон он - стоит, слушает, и тоже весь истекает потом. Так. Что-то шамахинец затеял, пока он, Абу аль-Хайр, блевал в тазик. Что-то тут затеялось и творится. И идет явно не так, как предполагали эти трое.

   - Мухаммад, - мягко сказал он, оборачиваясь.

   Подливавший ему вина - и незаметно выливавший вино в кусты - гулямчонок ткнулся в плечо. Как котенок.

   - Пойди покрутись на двор, где купцовы айяры сидят, - тихо приказал Абу аль-Хайр. - Только смотри, чтоб тебя не затащили куда не надо.

   Мальчик стыдливо потупился и смылся, как темная кошка в сумерки.

   Но все разрешилось гораздо быстрее и проще. Новуфель ибн Барзах, раскинув руки и улыбаясь в аккуратно стриженые усишки, засеменил прямо к Абу аль-Хайру. Купец тоже походил на кота - только очень раскормленного. Он семенил с совершенно котиной, лицемерно-покаянной мордой: мол, знаю, что нашкодил, хозяин, так и есть, насрал я в кусты и нассал тебе в туфли, но ты уж прости меня, неразумную животину, такой уж я есть толстый жадный жирный скот.

   - Приветствую тебя, о Абу Хамзан, - купец здоровался по кунье, а как же, лебезить так уж лебезить, по халифской мерке. - Счастливы мои глаза, что видят такого умудренного и достойного человека в моем нищем и недостойном доме!

   - Ну? - без длинных предисловий осведомился Абу аль-Хайр.

   Болевшая голова не располагала его к длинным церемониям. Даже к вежливости не располагала. А уж коты-зассанцы и подавно не располагали его к вежливости.

   Купчина завздыхал и завытирался роскошным платком с золотой каемкой - тоже столичная мода, видать.

   - Я слушаю, слушаю тебя, о ибн Барзах.

   Поганец решил сыграть по-крупному и плюхнулся на колени. На ковер, правда, а не на землю. К тому же кругом все изрядно захмелели и могли не заметить странноватого разговора хозяина с морщащимся, дергающим глазом гостем.

   - Лишь на тебя все наша надежда, о Абу Хамзан!

   - Наша?..

   - Наша, - прищурил масляные глазки купчина. - Ибо гость наш - наша забота. Всей Медины Тысячи светов, Медины украшенной, забота.

   - Намек понял, - отрезал Абу аль-Хайр. - Рассказывай, о ибн Барзах, что стряслось.

   И Новуфель выложил. Все. Подчистую.

   И как бесстыжая сумеречная девка проехала верхом без верхней одежды по городу, "а сиськи под рубашкой торчали как рога орикса и газели, и чудом не начались беспорядки", а сиятельный принц как раз сидел и сокрушался у порога разоренной Масджид Набави и на свою беду девку увидел. И как сиятельный принц воспылал к золотоволосой сумеречнице страстью, и та страсть растворила ему связки и суставы, и расслабила мышцы и опустошила сердце, и Ибрахим аль-Махди сказал: "Делайте что хотите, но я должен получить эту девушку!". А что, кто бы от такой отказался: белокожая, как снятые сливки, волосы чистое золото, пышногрудая, крутобедрая...

   - Ближе к делу, - строго сказал Абу аль-Хайр.

   И Новуфель застонал, что негодных кафиров и так уламывали и сяк улещивали, но по-доброму сумеречники, известное дело, не понимают и милостей не ценят, а ведь их, собак, со столбов поснимали, бандюганов и налетчиков и врагов веры...

   - Скольких ты отправил за девушкой, о купец? - быстро спросил начальник тайной стражи.

   У Новуфеля, занимавшегося в числе прочего откупом и сбором налогов, содержалась чуть ли не целая армия айяров. И этих айяров дурак наверняка отправил в дом, где содержались выжившие в бою сумеречники. Где тот дом, содержалось в строжайшем секрете, но Новуфель об этом явно прознал. Абу аль-Хайр даже не решался предположить, за сколько Хусайн мог продать купчине эту тайну.

   - Да пятнадцать лучших айяров. Ох головорезы, как бы не помяли красавицу...

   Абу аль-Хайр резко встал. В голове качнулась, как сырой желток, боль, но сейчас было не до нее.

   - Ошибаетесь, почтеннейший. Ваши люди уже мертвы.

   Толстобрюхие, зеббом думающие мерзавцы. Они угробили кучу народу.

   И спугнули - нерегиля - халифа Аммара!!!..

   Отерев морось чужой крови с лица, Амаргин втянул носом воздух и сказал:

   - Время прощаться... Стрелок.

   Спешились.

   Безлюдный перекресток в вымершем предместье заливало солнце. Толстые глинобитные заборы скалились прорехами в глине, сквозь проплешины, как ребра, проступала тростниковая сетка. На жаре грязюка схватывалась коркой, но ноги все равно проваливались по щиколотку. Кони качали мордами и звенели кольцами уздечек.

   Обнялись.

   - Прощай.

   - Прощай, Амина.

   Лаонцы подходили, хлюпая сапогами, по очереди.

   - Прощай, Стрелок.

   - Прощай, Финна.

   В свертке за ее спиной завозилось и запищало.

   - Вам... пора.

   Уже в седле, Амаргин дернул себя за косичку и хмуро спросил:

   - Может, махнешь с нами хотя бы до границы?

   - Нет, - покачал головой Тарег. - Скрываться лучше всего на открытом месте. Я поеду обратно в Медину. А пока они будут обшаривать окрестные оазисы, разживусь припасами и... ну, там видно будет.

   - Как знаешь, Стрелок.

   - Прощай.

   - Прощай.

   Отъехав приличное расстояние - чтобы не закидать грязью из-под копыт - лаонцы приняли в галоп.

   Через мгновение Тарег остался на перекрестке один. На пару с плотным хадбаном гнедой - как у всех хадбанов - масти. Лошадь шумно фыркнула и пихнулась мордой в плечо, требуя яблоко из-за пазухи.

   Нерегиль протянул яблоко на раскрытой ладони и долго смотрел, как хадбан хрупает, пуская слюни по кольцам мундштука.

   - Ты Фуфел какой-то, а не боевой конь, - решился Тарег, наконец, на имя. - Ты на иноходь сбиваешься, горе толстозадое. А я тебе не дама, на иноходце ездить. Ладно, Фуфел, поехали в город. Поищем кой-кого.

   А Сестры, ежели у них есть к князю Полдореа дело, и сами его отыщут. "Сам догадайся", сказала Узза. "Сам догадайся", сказала Манат.

   Ну что ж. Скоро, Тарег, ты узнаешь, жить тебе или умереть.

   Помахивая стриженым хвостом, хадбан степенно пошел вверх по улице. Сумеречник на его спине устало покачивался в седле, откинув спину и свесив свободную руку. Рукоять меча поблескивала у него над плечом - клинок самийа на чужеземный манер закинул за спину. Впрочем, и меч-то был фиранги, чужой - прямой и длинный, как прут погонщика.

   Сумеречник не оглянулся на пустой перекресток.

   А между тем, не такой уж он был и пустой.

   За удаляющимся всадником внимательно наблюдали выстроившиеся в ряд три черные собаки с большими, красными, светящимися глазами.

   ...Лайс метался вокруг достархана, то и дело вытирая о халат руки и бестолково приговаривая:

   - Ну вот и хорошо... Вот и ладненько... жнаешь, Рами, как у нас говорят: человек родится не хуже собаки, да...

   За стеной зашаркали и позвали:

   - Э, господин, подавать што ль ляган с бараниной, а?

   - Это рабыня, рабыня черная, - оправдываясь, затеребил руками Лайс. - Приличий не жнает, овца, лезет прям в комнату... Давай, давай, тащи там, чего! - замахал он ей рукавом. - Иди давай!

   И, отдуваясь, плюхнулся напротив:

   - Выпьешь?

   - Ты уже спрашивал.

   - Да, да, чево это я... Так выпьешь?

   - Да.

   Лайс вскочил за кувшином - тот стоял охлаждался в выступе окна.

   Разливая по пиалам, бедуин снова забормотал:

   - Вот, видишь, как хорошо... и ты жив, и я жив, ну а дальше сам жнаешь как, кому день, кому ночь... Умер, говоришь, штарый Юсуф?

   - Умер.

   - И Аллиль?

   - И Аллиль.

   - Да, жалко...

   - И Лейте.

   - Эх, жнаешь, как у нас говорят: халиф умер, а мы живы. Вот так-то, Рами. Ну, давай выпьем, да проштит нас Всевышний...

   Поднося пиалу ко рту, он прикрывал ее ладонью - сквозь ладонь Всевышний не видит, обычно приговаривали ашшариты, готовясь напиться.

   Шаркая разношенными шлепанцами, вошла черная рабыня. Недовольно сопя, чуть не грохнула на скатерть здоровое глиняное блюдо с бараниной и луком-пореем.

   - Лепешки давай неси, овца! - гаркнул Лайс.

   Бурча и посапывая, женщина уплелась из комнаты. Она действительно ходила без маски-бирги и без химара, только на голове повязан был по обыкновению зинджей высокий белый тюрбан.

   Откуда-то из глубины дома донесся женский мягкий голос и смех мальчика.

   Потупившись, Лайс потер нос.

   - Я смотрю, ты женился, - заметил Тарег.

   Разговор, конечно, неприличный, но, в конце концов, это объясняло, почему нерегиль постучался в этот дом на окраине и обнаружил там Лайса. И кем - хозяином. Гоголем, господином, покрикивающим покровителем стайки испуганных детей и женщин. Тех самых, что пытались уйти на запад перед карматским налетом, а дошли только до рыночной площади. Наверное, из внутренних комнат слышался голос той самой молодой женщины и того самого мальчика в красной рубашке. Лайс должен был отвести их с площади сюда, домой - под страхом Последнего Суда.

   - Вот, да, - покивал бедуин. - А что, не все ж по пустыне мотаться. А тут вот, до дома ее довел, да, - всё как ты велел, Стрелок. А она мне: куда тебе теперь, оставайся. Ну и вот...

   - Понятно, - вздохнул Тарег.

   Действительно, понятно. Ее мужчины остались на рыночной площади. И молодая вдова взяла себе мужа - не ахти какого, но все ж таки мужчину. По нынешним временам, это самое главное - мужчина в доме. Неспокойные нынче времена. Налет, рассказал Лайс, они пережили в Гамама-альхибе. Ух, натерпелись, жаловался бедуин, и выли там наверху, и грохотали, оченно страшно было, прямо до усрачки. Одна радость, делился бедуин счастьем, дом не пограбили.

   Строго кивнул:

   - Ну давай еще по одной.

   Заглотив все финиковое вино, что оставалось в чашке, утер губы рукавом, покопался в блюде с бараниной. Прожевал, подумал. И вдруг просиял:

   - Ай, шайтан, вот память! Ай забыл, а все ведь ходил помнил, говорил себе: вот вернется Рами... или Юсуф... эх, да будет доволен тобой Всевышний, Юсуф...

   Лайс побежал к стенке, откинул свернутые поверх ларя лоскутные одеяла, закопался под поднятой крышкой.

   - А вот!

   И поднял из сундука стопку исписанной бумаги.

   - Я это... сохранил! Старик все носился с бумажками-то, ровно как с сокровищем! Я все думал - встречу, так отдам. Ну так чо? Нужно это тебе или я на растопку пущу?

   - Сходи на собрание в масджид, - тихо проговорил Тарег. - И отдай мулле. Скажешь: это словарь Юсуфа ибн Тагрибарди ибн Али аз-Захири. Он составил его для потомков, дабы сокровища слов и выражений ашшари не канули в пески времени.

   - Пески времени, говоришь? - хмыкнул Лайс, взвешивая на ладони стопку перевязанной обрывком тряпки бумаги.

   - Денег дадут, - твердо пообещал Тарег.

   - А да? - радостно удивился Лайс.

   Подумал-подумал и принялся быстро запеленывать стопку бумаг в одеяло.

   - Ну и ладно, жавтра аккурат пятница, как раз и снесу. Ну чо, выпьем?..

   Разбудили его, тряся за плечо.

   - Эй, эй! Господин! Эй!

   Тарег вскинулся на суфе.

   Женщина отшатнулась назад, придерживая у губ край черного платка.

   - Уходите, господин. Прямо сейчас уходите. Я вам вещи в платок завязала.

   Сопящая большая тень - не иначе, давешняя черная рабыня - плюхнула на суф узел.

   - Тут и одежды, и еды я собрала. Уходите.

   За решетками ставен серела поздняя ночь.

   Стояла тишина.

   Нет. Не тишина.

   Люди, конечно, не услышали бы.

   Но за воротами, на улице, переступали ногами лошади. Легонько позванивали кольчуги, зевали люди.

   Эх, Лайс, Лайс...

   - Я вас к соседям во двор выведу, господин.

   Он подхватил узел:

   - Могу я спросить у вас кое-что, госпожа?

   Она приобернулась:

   - Спрашивайте.

   - Почему вы это делаете?

   Большие темные глаза долго смотрели поверх края платка.

   - Лайс хотел меня изнасиловать и убить. И обокрасть дом. А я ему сказала: я слышала, что говорил тот сумеречник. Тронешь меня - он вернется и тебя порежет. Даже мертвый вернется. И Лайс... видите...

   - Вижу. Передайте ему, что если он вас пальцем тронет, я за ним приду. Из-под земли достану, из ада дотянусь и сердце вырву.

   - Я передам. Да хранит вас Всевышний - Он милостивый, прощающий...

   Тарег молча наклонил голову. Никаких ответных слов у него не нашлось.

   Как только нерегиль вышел с черного, скрипнувшего воротами двора на улицу, они высунулись ему навстречу.

   Три псины.

   Хадбан храпнул и дернул головой.

   - Н-но, Фуфел, не балуй... Это всего лишь вонючие призрачные демонические сучьи потрохи. Нам их бояться нечего. С дороги!

   Это он прошипел уже собакам.

   Они злорадно осклабились.

   Стрелок...

   Слева улочка открывалась крохотной площадью с колодцем. Колодец казался игрушечным рядом с громадной, страшной в своей неестественной высоте фигурой с головой собаки.

   - Приветствую вас, миледи... - проговорил Тарег сквозь постукивающие зубы.

   Зубы стучали скорее от холода, чем от страха. От Богини тянуло черной, морозящей внутренности стынью.

   Мы в расчете, Тарег. Ты сделал то, что нужно. Медина спасена. А тебе время возвращаться к халифу.

   - Очень рад слышать, что вы не в обиде, миледи! - получилось выдохнуть почти не дрожа, только по хребту чуть-чуть продирало. - Только теперь - ваша очередь исполнять уговор. Как мне справиться с аль-Лат? Придумали?

   Ты не понял, Тарег. Ночь прошла. Возвращайся к халифу.

   - Вы по-прежнему не утратили вкуса к загадкам, миледи, - сглотнув, пробормотал он. - Простой вопрос - простой ответ. Как мне уничтожить демона, миледи? Отвечайте!

   Холод усилился, ступни отмерзли - он их больше не чувствовал. Думать не получалось, мысли тоже вымерзли в пустой голове.

   Справа, из-за угла, медленно вышла замотанная в черное женщина.

   Так.

   - Что ж вы, миледи, не при параде, - сглотнув, проговорил Тарег.

   Ни рогов, ни короны. Узза казалась маленькой и беззащитной в абайе и маске-бирге. Конечно, здесь она в чужих владениях. В Медине властвует сестричка со своими собачками.

   - За мной должок, - стараясь не заплетаться языком о помертвевшие губы, проговорил Тарег. - Третье поручение, миледи. Чего изволите?

   Мы в расчете, Тарег. Будешь в Марибе, спроси лавку плетельщика циновок Антары ибн Авада -  думаю, он будет счастлив. Да и Абла обрадуется...

   Сглотнув слюну, Тарег нашел в себе силы улыбнуться - Антара живой. Хорошо, что живой. И совсем хорошо, что женатый на Абле.

   - Что ж, - пробормотал он, глядя, как изо рта вырываются клубы пара.

   Какой же в этом переулке мороз...

   - Раз мы в расчете, я задам тот же вопрос, - голос сорвался на кашель.

   В ответ прошелестело:

   Ты не понял, Тарег. Возвращайся к халифу.

   - Отвечайте, миледи! Дали слово - держите!

   Ты не понял. Твоя ночь - завершилась. Теперь ты - Страж Престола.

   - Что мне делать с аль-Лат?!..

   Твое будущее определено. Что делать дальше, узнаешь. Ты все узнаешь по дороге, о Страж.

   - К владельцу не вернусь! - прорычал Тарег.

   Лицо обдало холодом, да так, что застыли губы.

   Салуги задрали морды и залились замогильным, мрачным воем.

   Дальше все произошло очень быстро.

   На соседней улице крикнули, залаяли приказами. Громко затопали копыта лошадей, которых пустили вскачь.

   Оказавшись в кольце наставленных копий, Тарег отодвинул щеку от царапающего кожу острия:

   - Это такая вежливость?

   - Это такая предосторожность, сейид, - ответил молодой гвардеец в желтом кожаном кафтане. - Я в четвертый раз вас упустить не хочу.

   - Абу аль-Хайр?.. - позвал Тарег. - Ты ж здесь, отзовись.

   - Каид Марваз! Прикажите вашим людям убрать копья... - прозвучал усталый голос.

   Ашшарит прошел через ряд всадников, сердито пихая их в стремена.

   - Я же говорил вам, господин Стрелок. У Хозяйки на вас планы.

   - Не делай этого, Абу аль-Хайр.

   Тот бесконечно устало помотал головой, поднимая руку - ну все, мол, сколько можно.

   - Вы справились без моей хваленой волшебной силы. Справились. Я не нужен вам, чтобы победить карматов. Я вообще не нужен аш-Шарийа. Пойми, это была ошибка. Повлекшая за собой череду других грустных ошибок.

   - Мне сейчас не до богословских тонкостей, господин Стрелок.

   - А здесь нет никаких тонкостей. Через три года по этой земле пройдется поток, который не остановить никому. Ни мне, ни вам - даже с моей помощью. Через три года аш-Шарийа настанет конец, Абу аль-Хайр. Окончательный конец, конец света. И эти три года я хочу прожить без чешуи.

   - Я...

   - У тебя в рукаве фирман халифа. Когда я поцелую печать, разверну его и прочту, я превращусь в чешуйчатое чудовище. В трёшку. В аждахака, которого ты видел в альхибе. Отпусти меня, Абу аль-Хайр. Я прошу тебя, отпусти. Я... не хочу... встретить смерть аждахаком.

   Ибн Сакиб вздохнул. Грустно хмыкнул. И достал из рукава фирман.

   - Именем повелителя верующих, я вручаю тебе это повеление и послание, о нерегиль.

   Тарег посмотрел на свернутую в трубочку бумагу. На толстом красном шнуре покачивался кругляшик халифской печати.

   Пожав плечами, нерегиль принял бумагу в обе ладони. Для порядка пробормотал:

   - Слушаю и повинуюсь.

   И развернул свиток.

   Над головой, не стесняясь, вздыхали - с облегчением. Скрипя рукавицами и позванивая кольчугами, отводили и поднимали копья.

   Интересно, это тот же фирман, что ему пытались вручить в Нахле? Да нет, непохоже, если б письмо за ним полгода гонялось, потрепалось бы. На свежей, жестко шуршащей бумаге было выведено - свирепым, размашистым, плюющимся чернилами почерком:

   "Ты говнюк, сволочь и уродливый нелюдь. Кругом людей убивают и вилаяты жгут, а тебе до этого, я смотрю, как ишаку до музыки. Приказываю немедленно прибыть туда, где я буду пребывать на момент вручения этого письма. Не прибудешь и опять усвистишь, погань сумеречная, я тебя лично найду, выдеру плеткой и отправлю работать на водяном колесе. Это все, что я имею тебе сказать, сучий сын. Когда вернешься, ты познаешь мой гнев. И это - клянусь Всевышним - будет не на словах. Всё. Абдаллах аль-Мамун".

   В следующий миг в него - отовсюду, сверху и снизу, со всех восьми сторон света - хлынула Сила. Воронка со свистом вкрутила Тарега в себя, вереща и колотя руками, он поднимался над землей, разевал рот, как пойманная рыба, выгибался и снова кричал, протестуя против немыслимой, несправедливой, небываемой боли...

   Неожиданно все кончилось. Несколько мгновений он еще повисел в паре локтей над землей - вокруг, казалось, пролетел тихий ангел. А потом резко, как отпущенная марионетка, упал вниз. Против ожиданий, не мордой в грязь, а пружинисто, как кошка, на обе ноги.

   Вокруг никого не было. Только трепалась на ветру втоптанная в грязь бумажка с раздавленной печатью, да криво торчало чье-то копье.

   Бумажку он поднял и разгладил.

   - Ну ладно, Абдаллах аль-Мамун. Признаю, что в этой схватке ты победил.

   Вздохнув, высмотрел поверх крыш обгорелый остов цитадели. И, пошатываясь, поплелся с перекрестка прочь.