Окрестности Гадары, два месяца спустя

Утренняя мягкая дымка медленно расплывалась, светлея и истончаясь. Где-то в невообразимой дали весенних полей орали петухи: за извилистым провалом Вади аль-Руккад просыпался крохотный вилаят. Йакуза – там стояли лагерем карматы. Главным лагерем. В Йакузе остались жители. А из Дайр-Айюба, что лохматился темными оливковыми деревьями далеко-далеко за спиной, все сбежали. А ведь весна, кто пахать будет – непонятно.

– Сколько зелени… Какая ж красота… – восхищенно выдохнул Хунайн ибн Валид.

Почти месяц они с карматами стояли друг против друга. Но молодой куфанец, привычный к сухой земле своей родины, все обмирал, глядя на травяные поля под утренним ветерком.

Пологий зеленый склон уходил к широким террасам долины. Шелестели серебристо-серебряными листиками оливы, меловые обрывы справа празднично трепались зеленью кустов. Вдали на гребень холма всползала широкая белая дорога. С одной стороны спина холма мягко круглилась и темнела распаханными полями. С другой крутыми осыпями падали вниз белесые каменные склоны.

Среди благостной зелени и круглых тамарисковых крон ограничивающий долину Вади-аль-Харир казался недоразумением: шли-шли и вдруг – раз, провалились. Травяной ковер обрывался извилистым красноватым краем широкого распадка. По дну провала все еще текла вода.

– Нам нужно спуститься в самый лагерь? – недовольно морщась, осведомился Тарик.

Господин Меамори пожал плечами:

– Проповедник сидит в самой гуще. А я бы хотел, чтобы вы сами послушали, что он говорит.

Плоская извилистая долина у них под ногами казалась засеянной – белыми, полосатыми, серыми от ветхости тентами палаток. Добровольцы – числом не менее трех тысяч – стояли отдельным лагерем на южном крае войсковых порядков. За тот месяц, что карматы лениво осваивались под Гадарой – бродили, изредка нападали на разъезды, засылали странных, непонятно чего хотящих послов – воинство гази лишилось не менее двух сотен ополченцев. Их переманили на свою сторону карматские даыи-проповедники.

А вот к карматам, напротив, прибывали подкрепления. Понемногу, зато постоянно. Раз в несколько дней.

Бурые складки Джухадарских высот замыкали широкую панораму плато, и вражеский лагерь у их подножия заметно прибавлял в протяженности. Линии костров теперь растягивались чуть ли не на фарсахи.

Что ж, карматские отряды сумели выстроиться – и не сказать, чтобы на большом расстоянии друг от друга – в длиннейшую, с юга на север тянущуюся линию в два фарсаха длиной. Тахир ибн аль-Хусайн аж в истерике бился: «Нас окружат! Мы тоже должны растянуть порядки!» Тут он был прав. Хотя, как ни растягивай линию войск, соотношение сил не изменится. Карматов все равно было в четыре раза больше. Говорили, что аж восемьдесят тыщ, не меньше. А теперь еще и эти проповедники.

Их укрывали. Не выдавали. То ли боялись, то ли вправду уважали. Люди продолжали дезертировать. Кого-то поймали и распяли. Рядом с одним из даыев – тот и на столбе продолжал петь гимны божественной любви. Еще одному господин Меамори, наслушавшись гимнов, велел по-простому снести голову. Теперь аураннцу сообщили, что с очередным даыем вступил в дискуссию почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи ибн Салах, и диспут этот длится со времени рассветной молитвы. Разъяренный успехами карматской проповеди Тарик решил послушать местного богослова самолично. Как мудрено выразился Сейид – «в естественной обстановке».

Собственно, о диспуте сообщил начальнику Движущейся гвардии как раз он, каид Марваз. Ибо со своим отрядом из десяти преданных воинов обретался в лагере добровольцев, особо не светя принадлежностью к регулярным войскам на жалованье. Они даже головы стали брить полностью, не оставляя чуба. Это было, пожалуй, самой сложной частью задания – вот так брить голову.

Ибо каида Марваза с младых ногтей учили: оставляй прядь волос на макушке! Ибо что будет, если неверный отрубит тебе голову и понесет ее в свой стан как трофей? Он же ж собьет с головы твоей шлем и зацепит пальцами за щеку, чтоб нести удобнее! И что же? В твоем правоверном рту окажутся кафирские пальцы? Нет уж, пусть лучше неверный враг тащит твою голову за чуб!

Но господин Меамори оставался непреклонен: «Мне нужны преданные люди в этом болоте, о Марваз! Не выдавай себя, будь как они!» Ну вот они и старались как могли…

Тут за спиной застучали копыта. Над низенькими кривыми оливами замоталось черное знамя на трех длинных лентах – рийа эмира верующих, поди ж ты!

– Фаза-ааан! – ощерился господин Меамори.

– Павлин, – зло усмехнувшись, поправил его Сейид.

– Целая стая этих замечательных птичек, – мрачно подвел итог Хунайн ибн Валид.

Ибо Хунайн ибн Валид был куфанцем, а куфанский джунд терпеть не мог джунд нишапурский.

Выбравшийся из оливковой рощи отряд возглавлял всадник на высоком гнедом коне. На серебряном нагруднике вспыхивали солнечными зайчиками крупные бляхи золотой чеканки. Такие же бляхи украшали узду и чешуйчатый доспех, защищавший холку гнедого. Вызолоченные стремена тоже блестели, полукруглая попона из леопардовой шкуры поражала взгляд. Под кольчугой переливался оранжевыми полосами желтый шелковый кафтан.

– Ба, да это же господин Шурахбиль ибн Ас, каид доблестного войска Тахира ибн ал-Хусайна, – фыркнул куфанец, проводя ладонью по острой бородке.

Сам-то он выглядел гораздо скромнее, что уж говорить. Каиды куфанцев отличительным знаком носили лишь желто-красный полосатый платок, и никаких золотых блях на загривках у их лошадей, естественно, не наблюдалось.

– Рустем его зовут, – сплюнул Меамори. – Шурахбиль ибн Ас, скажешь тоже…

– Хорошее парсийское имя, – усмехнулся Сейид.

Нишапурца сопровождали не менее роскошно одетые воины: над золотыми ободами шлемов действительно колыхались пестрые глазки павлиньих перьев.

– Даже без кольчуг ходют наши храбрецы, – издевательски заметил Хунайн.

– О Абу Сахиб! С таким кафтаном – зачем тебе кольчуга, да? – поддержал его кто-то из куфанской десятки.

С таким кафтаном, подумал Марваз, можно уже и в войске не служить. Набивного шелка с крестовым узором, темно-синий. Над локтями – широкие золотые обручи. Перевязь – вся в золотых звездах. Ножны сабли – тоже в золотой оковке. И даже на сапогах тисненой куртубской кожи – золотые узоры. Нишапур город богатый, да… Умеют парсы жить, ничо не скажешь…

– С чем пожаловал, о Рустем? – поинтересовался Тарик, когда предводитель павлинской стаи приблизился на должное расстояние.

Парс невозмутимо прижал ладонь к сердцу:

– О сейид! Эмир верующих послал меня за господином Меамори!

Сумеречники коротко переглянулись.

– Оставь при себе мой отряд, господин, – коротко бросил аураннец. – Когда мы рубили такую голову в прошлый раз, в засранском лагере начались беспорядки.

Тарик кивнул. Меамори поддал стременами по бокам своему серому, и тот, храпнув, развернулся. Пятеро аураннцев, не мигая, смотрели, как их предводитель поравнялся с гнедым парса, и оба всадника принялись неспешно взбираться вверх по склону. Павлиньи перышки над шлемами пеших гвардейцев качались и переливались под утренним солнцем.

Беспорядки. Беспорядок – воистину это слово, точно называющее лагерь гази. Каид Марваз с презрением окинул недокопанный ров-хандаг. Никакие угрозы и никакие окрики не смогли подстегнуть воинов веры к более усердным работам по укреплению их палаточного стойбища: за целый месяц ни ограды, ни защитного рва не сумели возвести вокруг лагеря. Сейчас в кривоватой канаве лениво копошились четверо полуголых парней с кирками. Ну-ну, строители…

* * *

Даый сидел прямо на голой земле. Белый тюрбан, белая рубашка, белые штаны. Бурая шерстяная аба на плечах, ухоженная расчесанная борода – очень достойный, почтенный вид. Мягко улыбаясь и поднимая худую смуглую руку, он негромко, но внятно говорил:

– Вы спрашиваете: каков наш ответ на крики о несправедливости? Ваши улемы отвечают: Книга Али! И мы говорим то же самое! Но в наших землях, о воин, нет несправедливости. Ибо в землях карматов правоверные не платят налогов сверх положенной десятины! Среди нас нет бедных и нет богатых – ибо все мы, как и говорил Всевышний через Али, – равны в обладании имуществом…

Лица сидевшего перед проповедником муллы Марвазу было не видать. Зато очень хорошо видать было слушателей: сгрудившись, наваливаясь друг другу на плечи и спины, они чуть ли не на голову даыю свешивались – и лица их казались завороженными. Словно говорил затейник-рассказчик о тысяче и одной нишапурской ночи: глаза у всех стеклянные, рты растопырены, пятерни рассеянно чешут волосню под рубахой…

– Не расскажешь ли ты мне правду о ваших обычаях? – дребезжа, вклинился в гладкий распев голос старого муллы. – Истина ли то, что говорят о вас? Рассказывают, что в общинах, провозгласивших себя праведными, дозволены свинина и вино!

– Это длинный и долгий разговор, о шейх, – улыбался даый, предостерегающе выставляя сухую длиннопалую ладонь. – О нас много говорят – и еще больше клевещут!..

Кругом одобрительно кивали и кхекали.

– Наши имамы проповедуют: кийам, воскресение, – при дверях!

Люди перешептывались, склоняли головы в знак согласия.

– Разве не видите вы – кругом знаки! Знаки, возвещающие конец мира несправедливости и гонений!

– Да! Да!.. – звучало отовсюду.

– Так что о свинине? – грубо встрял мулла.

– Оооо, кийам не измеряется съеденным мясом! Как воину во время похода дозволено больше, так и идущему путем истины дозволено воинское! Правоверные! В наших землях не надо гнуть спину и копить медяки до тридцати пяти лет, чтобы получить в жены толстопузую и кривую дочку соседа, которую за тебя сговорят родители!

Слушатели согласно ахнули и запереглядывались, похлопывая друг друга по плечам.

– В наших землях вас встретят красавицы, подобные гуриям рая! Воины истинной веры находят усладу в райских садах уже сейчас!

Единый долгий стон восхищения.

– Это блуд! – попытался пискнуть мулла, но его прервали нетерпеливые крики:

– А правда, что у вас бабы общие? А по скоко дают каждому?

– Ооооо!.. – Даый поднял обе ладони. – Райское наслаждение необходимо заслужить! О нас рассказывают много превратного – в том числе клеветники распространяют лживые слухи о том, что мы отравляем людей гашишем! Знайте же, о правоверные, – это не так!

– Конечно, это не так!

Брякнувший металлом нечеловеческий голос заставил Марваза вздрогнуть – и прогнал наваждение.

Даый медленно поднял глаза и увидел сумеречника. Тарик сидел высоко в седле и бесстрастно глядел на проповедника сверху вниз.

– Конечно, это не так, – повторил самийа. – Вы умеете морочить легковерным голову так, что им не надо никакого гашиша.

И взмахнул рукой:

– Укоротите его на голову!

Одним словом, правильно поступил господин Меамори, оставив им сумеречников: те цапнули даыя, который чуть не ускользнул на манер склизкой змеи в толпе. Двое заломили руки, один свистнул мечом. Марваз увидел, правда, только мокрый песок и оскаленную бородатую башку в размотавшейся чалме. И то мельком – они с куфанцами уже жестко дрались с ополоумевшими дураками: месились кулаками, закрываясь локтями с намотанной сверху джуббой.

Драка прекратилась вдруг – как и началась. Тяжело дыша и поправляя съехавший разодранный ворот рубахи, Марваз оглянулся: на мгновенно опустевшем пятачке земли валялось уже несколько мокрых, облепленных песком голов. Облипли, видно, пока катились. В середине пятачка стоял Тарик. Длинный прямой меч в его руке зазвенел, встряхиваясь.

– Кому еще хочется пойти путем воскресения?! – рявкнул нерегиль.

Толпа медленно попятилась, оставляя на песке растопырившиеся конечностями трупы. Под телами расплывались черные пятна.

– Ну что ж: я вижу, здесь только истинные верующие… – ощерился нерегиль.

И с громким звяком вкинул меч в ножны.

– Расходитесь!..

Кругом быстро стало очень просторно. Только жопы под пологами шатров замелькали, быстро внутрь просовываясь. Правоверные, ага… Жопы правоверные, вот вы кто…

– Ты не дал мне окончить интересный разговор, о Тарик! – проскрипел за спиной знакомый голос муллы.

Абд-ар-Рафи ибн Салах стоял и недовольно отряхивал широкие рукава бишта.

– Что же в нем интересного, о шейх? – буркнул в ответ нерегиль. – Или ты думал, что люди врага придут и скажут: ооо, мы здесь затем, чтобы отобрать имущество, вас определить на каторжные работы, а женщин забрать и поделить между собой? Нет, о шейх. Они придут и скажут, что хотят всем только добра, счастья, свободы, равенства, братства и прочей хрени. Вот что они скажут.

– И все же, о Тарик… – начал было мулла.

И осекся.

Потому что нерегиль вдруг нахмурился и оскалился, словно от внезапной зубной боли – да еще и ладонь к уху приложил, словно ему туда заорали. Слушая ладонь, как раковину, Тарик вскинул руку: подождите, мол, я тут… что? Что он тут?

– Мне срочно нужно в главный лагерь! – нерегиль встряхнулся и отвел ладонь от уха.

Аураннцы, как оказалось, стояли со странными, застывшими лицами – причем схватившись за рукояти мечей.

Сейид гаркнул им что-то по-своему, и сумеречники мгновенно оказались в седлах.

– Договорим потом, о ибн Салах… – быстро сказал нерегиль мулле, приложив руку к сердцу в знак извинения. – Хунайн! По коням!

– Что случилось?..

– Потом!..

Они взяли с места в галоп и мгновенно скрылись в страшной пылюке.

Ну а Марваз с ребятами и муллой остались хоронить тела погибших.

– Разве можно учить истине мечом, – тихо сказал Абд-ар-Рафи, прикрывая одно тело своим плащом. – Посланник Всевышнего учил нас прощать и любить друг друга, а мы?..

– Посланник Всевышнего сказал: «Рай находится под остриями мечей», – пропыхтел Марваз, укладывая еще одного безголового мертвеца на циновку.

– Это слабый хадис, – буркнул мулла.

«Зато какой верный», – подумал про себя каид, но вслух ничего не сказал.

Абд-ар-Рафи махнул рукой:

– Потащили!..

И, взявшись за концы подстилки, они поволокли мертвеца прочь.

* * *

Сумеречник понял, что его ждет, как только оказался перед халифом. Аль-Мамун уже научился читать странные лица и жесты аль-самийа: глаза только кажутся пустыми, выцветшими от внутреннего сияния. На самом деле надо следить за тоненькими морщинками в уголках век. За изгибом тонких губ. За кончиками ушей. Тогда все становится понятно – насторожился. Напрягся. И налился черной, черной злобищей.

Аураннец щурился и тянул шею, как кот, которого окружают собаки.

Гвардейцы Тахира сомкнулись в сине-золотую стену. Меамори прижимал уши и быстро поглядывал по сторонам. Потом взял себя в руки и перетек в почтительную позу: преклонил колено перед эмиром верующих.

– Верно ли говорят, что ты велел наказать людей за то, что они встали на рассветную молитву?

Колыхнулся хвостик черных волос на затылке, скрипнула кожа кафтана – аураннец повел лопатками под чешуйками панциря. Опущенная к земле рука сжалась в кулак.

– Я приказал наказать часовых, которые пренебрегли своими обязанностями, – почтительно, вполголоса проговорил он.

– Ты лжешь, о враг веры! – рявкнул Тахир.

Парс аж трясся от злости: а как же, сумеречник велел дать палок его людям. Халиф поднял руку:

– Терпение, о Тахир! Ты отдал это дело на мой суд!

Парс со звоном кольчуги тоже припал на одно колено:

– Справедливости, о халиф! Справедливости!

Кругом недобро перешептывались.

– Отвечай, Меамори! Эти люди молились, когда ты и твои воины схватили их? Отвечай, во имя Всевышнего!

– Да, господин, – выдавил из себя сумеречник.

Толпа вскипела возмущенными криками:

– Доколе нами будут заправлять подлые кафиры?!. Правоверные, что ж это делается!

– Ты оскорбил веру, о неверный, – жестко выговорил аль-Мамун. – И ты за это ответишь.

Тахир вскинул набухшие от слез благодарности глаза и поднялся с колен.

– Я исполнял свой долг, господин, – тихо проговорил аураннец.

– Увести и обезглавить.

Гул толпы нарастал – и вдруг прорезался криками.

Знакомый сумеречный голос орал:

– Дорогу! Дорогу!

Тюрки личной халифской гвардии уже взяли Меамори за локти, а здоровенный Буга приготовился замотать голову приговоренного его же плащом. Заслышав крики разъяренного Тарика, громила замешкался.

– Я сказал – взять его, – процедил аль-Мамун.

Буга потел толстой складчатой шеей и нерешительно топтался. Меамори нагло, по-кошачьи, улыбнулся халифу прямо в лицо.

Строй нишапурцев распался, люди бросились врассыпную от крутящегося, роняющего с мундштука пену сиглави.

– Это был мой приказ! – задыхаясь после скачки, выкрикнул Тарик.

Соскочил с коня и встал рядом с аураннцем, отирая с потного лица пыль.

– Хочешь рубить за него голову – буду следующим!

Тут аль-Мамун сорвался – а зря, халиф не должен выказывать свой гнев подобно погонщику верблюдов:

– Да как ты посмел, сволочь?! Неверная мразь, что ты себе думаешь?! Я закопаю тебя в землю ногами вверх, как поступали с ублюдками вроде тебя мои предки! Тебя и твоих сумеречных прихвостней!

Не сводя с него холодных, бледных глаз, Тарик прошипел:

– Твой прадед приказал приволочь меня в аш-Шарийа, чтобы я защищал вашу землю. Совершенно не интересуясь, согласен я или нет сподобиться такой чести. Так вот теперь я буду защищать аш-Шарийа – не спрашивая твоего согласия и разрешения, о Абдаллах!

Аураннец, чуть улыбаясь, щурился в небо над головой халифа.

Тахир снова заорал про справедливость.

– Вестовой, – шепнул доверенный евнух.

Зухайр пожевал провалившимися над беззубыми деснами губами. И покосился в сторону парнишки в полосатом бурнусе – тот мялся и боялся за спиной зинджа.

– Что за вести ты привез, о юноша? – отодвигая евнуха, спросил аль-Мамун.

Тот коротко поклонился и сказал:

– Карматы построили свои полки для сражения! Из центральных порядков вышли поединщики! Требуют схватки с нашими воинами, о мой халиф!

– Началось… – пробормотал аль-Мамун.

Ну наконец-то – началось. Бой – лучше чем бесплодное ожидание в виду усиливающегося с каждым днем врага. У ног певуче мурлыкнуло:

– Я покорнейше прошу искупить свою вину поединком с врагом, о господин…

Кошкоподобное, худое, ненавидящее людей существо приникло к его туфлям. Аль-Мамун подавил в себе желание попятиться.

– Дозволено, – выдавил он наконец.

Меамори рассыпался в любезных мяуканьях. Тарик криво усмехнулся.

– Стоишь рядом со мной на холме Тал-аль-Джамуа, – коротко бросил аль-Мамун.

И пошел одеваться к бою. Устремленный ему в спину немигающий взгляд нерегиля он чувствовал кожей.

* * *

Холм Тал-аль-Джамуа

Заросший чабрецом склон круто уходил вниз. Ниже, как овцы, сгрудились кривоватые от ветров сосенки. У подножия холма волной ходили заросли лавра, раскачивались под порывами фисташковые деревья.

Внизу, на равнине, поблескивавшие сталью воинские порядки огибали редкие всхолмья и рытвины. Но центр, называемый во всех военных трактатах кальб, сердце, стоял на плоском ровном месте – видимо, так и не засеянном поле.

Под ярким солнцем шарфы на шлемах поединщиков казались ослепительно белыми. Трое на трое – как положено. Пустое поле уходило в перспективу всхолмий и скалистых гребней, за ними темнели обрывы извилистых вади.

Карматский правый фланг оставил за спиной как раз такой длинный сыпучий распадок – мелеющий к северу Вади Аллан. А некоторые конные отряды так и вовсе не пересекали сухое русло – судя по бело-синим плащам, это были бедуины, бану руала.

– Кто еще двое? – спросил аль-Мамун куфанского каида.

– Азим ибн Амр, из нашего джунда, – с гордостью ответил тот, отводя от лица красно-желтый платок. – И Абдул-рахман ибн Абу Бакр, из Нишапура.

Воины вышли пешими и встали, широко, уверенно расставив ноги.

Третий поединщик выехал верхом – и заставил свою лошадь идти затейливым шагом вбок, ногу за ногу. Гарцевал, красуясь в приметном шлеме с двумя перьями, Меамори но-Нейи. Судя по тому, как он встряхивал в руке меч и как выбегали из первых рядов карматы – грозя кулаками и копьями – аураннец выкрикивал оскорбления.

Трое карматских воинов стояли далеко друг от друга: видимо, вышли от разных отрядов. Одному уже подводили коня – раз уж Меамори предпочел драться верхом.

Пока пешие поединщики тяжело взмахивали саблями, уворачивались и прыгали через смертоносные клинки врага, сумеречник дурачился: он не нанес ни одного удара, только крутился вокруг размахивающего мечом врага, ныряя под кривое лезвие, свешиваясь с седла и всплескивая рукавами.

И только когда на земле остались два вражеских тела, Меамори взмахнул мечом – ровно один раз. Кармат опрокинулся на спину и свалился с коня. Лошадь неспешно пошла к рядам воинов аль-Ахсы, волоча зацепившийся ногой за стремя труп.

Сумеречник, высоко вскинув сверкающий меч, галопировал перед восторженно орущими порядками халифской армии.

Азим ибн Амр и нишапурец славили Всевышнего, поднимая сжатую в кулак левую руку.

От рядов карматов отделились новые воины.

День обещал быть долгим.

* * *

Рассвет следующего дня

Поглядывая в мышиного, утреннего цвета небо, Сумама ибн Хайян перевязывал ремни на башмаках.

Они сидели под низенькими кривыми дубками на склоне холма. Долина ползла змеями тумана, сонно смигивали вдали костры карматского лагеря.

Под носом качались желтые соцветия репника, жесткие стебли только-только схватились листочками. Сумама недовольно покосился на колючие заросли блошняка, стоившие ему царапин на щиколотках: пойдя отлить, он напоролся аккурат на шипастый ковер кустков с мелкими цветочками. Его в очередной раз засмеяли за отказ носить шаровары-сирвал: мол, ты так гордишься своим ашшаритским происхождением, о Сумама, что боишься надеть парсийские штаны? А может, тебе денег на них жалко?

Разговор тут же перешел на скупость – и на анекдоты про хорасанцев.

– А вы знаете, как один хорасанец развелся с женой за то, что она вымыла его обеденный стол?

– Да ладно!

– Тьфу на тебя, есть охота, а ты про обеденный стол!

– Так я рассказываю? – обиделся Рафик.

– Да! Да! Только ты врешь все!

– Истинно, так и было! Тот человек, сидя за едой, капал на стол масло, чтоб тот пропитался им и выдубился. А жена возьми и вымой стол горячей мыльной водой. Так он с ней развелся и сказал: «Горе тебе, достаточно было его вытереть!»

Все тихонько – ну на часах же стоим – заржали.

– А знаете, как мервцы в путешествии обедают? Они нанизывают на нитку каждый свое мясо, и ту нитку опускают в общий котел. А потом не выбрасывают, ибо она уже пропиталась жиром и…

– Вы сговорились? Клянусь Всевышним, когда я буду готовить сикбадж, я не позову тебя за стол!

– Давай дальше, о Рафик!

И тут со стороны лагеря донесся призыв к рассветной молитве.

Все переглянулись.

Аккурат под холмом в зарослях репника и лютика пряталось крошечное озерцо со слабеньким ключом. Хоть бы омовение совершить…

На часы их ставил лично господин нерегиль. С бесстрастным лицом Тарик сказал: «Встанете по азану кверху жопой на коврик – повешу. Смотреть в оба».

Покашляв в кулак – а в небе плыл, плыл сладостный голос муаззина – Рафик предложил:

– Ну, давайте о чём-нить благочестивом тогда.

Все согласно закивали.

– Вот я, к примеру, знаю хадис: после еды Посланник Всевышнего облизывал палец и говорил: «Если бы мне принесли баранье плечо»…

– Тихо!

– Горе тебе, проглот, это хадис!

– Карматы! Они наступают!

Серая рассветная долина зашевелилась тенями: ничего не блестело и не звякало, видно, обернули оружие плащами и шли, опустив копья. Но шли – порядок за порядком, молча и неслышно.

– Да благословит Всевышний Тарика за его предусмотрительность… – пробормотал Сумама.

И в следующее мгновение они заорали во все шесть глоток:

– К бою! Карматы идут на нас!..

Их согласный рев поддержали все часовые и передовые отряды, укрытые среди пологих холмов долины:

– К бою-ююююю!..

С карматской стороны, словно в ответ, мерно забили барабаны.

Сумама вскинул щит и поправил ремень.

– Прощай, мученик, – улыбнулся ему Рафик.

– Всевышний велик, – улыбнулся ему в ответ Сумама.

В передовой отряд шли добровольно – и надев ихрам. В случае неожиданной атаки они должны были задержать врага и дать возможность снарядиться к бою основным силам. Задержать, сражаясь до последнего.

Приглядевшись к идущему под бой барабанов карматскому строю, Сумама прищурился: ишь ты, все в двойных кольчугах. И в хороших кожаных кафтанах между ними. Ну ничего, мы вам щас покажем, сукины дети…

– Всевышний велик… – снова прошептал Сумама.

Небо из серого стремительно становилось сизо-голубым. Светлело.

* * *

Холм Тал-аль-Джамуа,

тот же день, ближе к полудню

Привставая, как мальчишка, в стременах, аль-Мамун тянул шею и пытался разглядеть происходившее на правом фланге. Любопытно, как себя вел карматский предводитель – его огромный шатер, более походивший на садовый павильон, отчетливо белел на дальних холмах. Белел даже сквозь пылищу.

Слева, перед сине-золотыми порядками кальб, клубилось и блестело: там шел вялый бой, не затронувший даже пехотный арьегард.

А вот справа свалка была нешуточной – и она все ширилась.

Начиналось все, как писал в своем классическом трактате аль-Харис ибн Аби Раби: «Что есть бой? Сначала бой – это выпускание стрел. Затем – наставление копий и удары ими вправо и влево. Затем приходит черед мечей и ударов мечами. Вот и все, что нужно знать о бое».

А затем со стороны карматов загремели барабаны, их пехота разбежалась на две стороны. Тут бы и торжествовать победу – ан нет!

Построившись страшным клином, с сотрясающим землю грохотом пошла в атаку тяжелая конница – Красные. Алые знамена извивались в пыльном облаке, окутывавшем железную хорасанскую лаву. Куфанцы не дрогнули перед стальной рекой и встретили парсов как положено: преклонив колено и уперев в землю копья. А Элбег ибн Джарир ударил Красным во фланг.

Правое крыло войска мгновенно стало похоже на город под самумом, одновременно охваченный пожаром: крики и лязг железа достигали небес. Однако карматы превосходили ашшаритов числом, и пять тысяч тяжелой кавалерии аль-Хамра с тысячами и тысячами пехотинцев в двойных длинных кольчугах теснили куфанский джунд и конников Элбега.

Посмотрев на свалку у подножия холма, Тарик велел подвести коня и лично повел Движущуюся гвардию в бой. Зажатые между джунгарами Элбега и гвардейцами, парсы стали медленно отступать – аль-Мамун видел, как одно за другим падают их красные знамена вместе со знаменосцами.

Теперь узкие алые стяги маячили ближе к середине ложбины, где шел главный бой: похоже, парсов отогнали от истекающего кровью правого крыла войска верующих.

Вестовой в серой от пыли чалме протолкался к самому стремени халифа.

Посмотрев в перекошенное лицо, аль-Мамун сразу понял – беда.

– О мой повелитель! Наше левое крыло сокрушено! Бой идет у самого лагеря!

Абдаллах почувствовал, как шевелятся под чалмой волосы. В лагере?.. Нум и женщины находились как раз в лагере с левой стороны… За спиной взорвалась возмущенным парсийским стрекотом свита Тахира.

Халиф быстро поднял руку:

– Вестового к Тарику!

Почему-то на вестового он надеялся больше, чем на… тьфу… мысленную речь. Думать внутри головы: Тарик, вернись в ставку, нам нужно принять решение – и быстро, казалось ему идиотской… шалостью. И глупостью.

Конечно, в ответ аль-Мамун услышал лишь звон в собственных ушах. Оказывается, он их даже прикрыл ладонями. Тьфу, позор какой. Я как факир на рынке…

Положив руку на сердце, Абдаллах сделал несколько глубоких вздохов и выдохов.

Тахир подбежал под самое стремя:

– О мой халиф! Мои отряды стоят праздно! Дозволь мне пойти на выручку Хаджаджу ибн Умару!

Левым крылом командовал пожилой и опытный каид Абны – как у них получилось отступить, да не будет у них матери? Туда ведь поставили вдвое больше людей, чем на правый фланг: всех добровольцев, дейлемцев с ушрусанцами, да еще и Абну! Где же доблесть нашей хваленой пехоты?!.

– Поспешность – от шайтана, о Тахир, – пробормотал аль-Мамун, снова привставая на стременах.

Как будто в грохочущей пыльной туче он мог увидеть нерегиля.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Страх и волнение никакой пользы не приносят. Вдох-выдох. Сердце уже не колотилось, как пойманная ночная бабочка.

Где ж тебя носит, нерегильская сволочь…

И вдруг:

Я уже у подножия холма! Не надо орать на всю аль-Ахсу!

Руки непроизвольно дернули поводья, конь жалобно заржал и запрыгал, пытаясь встать в свечку.

– Б-балуй! – На узде повисли гулямы.

Ффуууу…

Гвардейцы расступались, давая дорогу трем одинаковым, серо-рыжим от пыли всадникам. На Тарике под панцирем надет был черный кафтан, но сейчас он стал серым. Нерегиля можно было узнать лишь по султану конских волос на шлеме – и по приметному золотому наноснику.

Закидывая назад головы, храпя и молотя копытами, лошади взбирались на крутой холм. Сиглави под Тариком казался серебряным от пота – так блестели мокрые бока.

Стоявший у правого стремени Тахир ненавидяще пробормотал что-то на фарси.

Медленно, по-человечески спешившись, нерегиль подошел под самую морду аль-Мамунова гнедого. С трудом подняв руку, размотал покрытый кровавой моросью платок над губами:

– Я знаю про левый фланг, – и закашлялся, прикрывая рот рукой в бурой от крови перчатке.

– Воистину, пришли последние времена! – взорвался Тахир. – Ты знаешь, но стоишь и ничего не делаешь!

Тяжело дыша и морщась, Тарик снял шлем вместе с головным платком:

– Мы их отжали. Я выведу гвардию из боя, и мы займемся левым флангом.

– Горе тебе! – Парса аж трясло. – Сражение идет у рва основного лагеря! О мой халиф! Позволь мне взять моих воинов и пойти на момощь Хаджаджу ибн Умару!

Там… Нум.

Глядя аль-Мамуну прямо в глаза, нерегиль молча кивнул: знаю.

– Мы не можем стоять и ничего не предпринимать!

Сглотнув, Тарик глухо ответил:

– У нас нет резервов, Тахир. Нам некого туда перебросить, пока Движущаяся гвардия не выйдет из боя.

– У меня пять тысяч отборной пехоты и две тысячи джунгарской конницы!

Нерегиль отчаянно замотал взъерошенной мокрой головой:

– Тахир! Посмотри туда!

И ткнул пальцем в центральные порядки карматов:

– Там тридцать – тридцать тысяч конницы! Они только и ждут, чтобы мы ослабили центр! Ты отведешь людей, они атакуют – и что?!

– Там гибнут наши люди, наши женщины – а я должен стоять?! Вспомни, что карматы сделали с харимом Харсамы ибн Айяна!

– Ибн аль-Хусайн говорит дело, Тарик, – жестко сказал халиф.

В ответ нерегиль медленно, как во сне, поднял руку и положил ее на двойные широкие поводья халифского гнедого. Начавший что-то говорить Тахир поперхнулся и застыл с открытым ртом.

– Я… никогда еще никого так не просил, – тихо проговорил нерегиль.

Аль-Мамун завороженно смотрел на стискивавшую сафьяновые ленты руку в кожаной перчатке. Берясь за поводья, ашшариты давали понять, что униженно умоляют выполнить их просьбу.

– Прошу тебя, – почти прошептал Тарик, смотря куда-то в траву под ногами. – Я прошу тебя, Абдаллах. Не делай этого. Подожди.

– Х-хорошо, – выдавил из себя аль-Мамун. – Я подожду. Но недолго.

Тарик молча кивнул, развернулся и пошел к своему коню.

– Эта самоуверенная тварь погубит нас, о мой халиф, – горько сказал Тахир.

– Вестовой! – раздался крик от подножия холма. – Известия от левого крыла и Хаджаджа ибн Умара!..

* * *

Лагерь, левое крыло

Сумеречница придирчиво осмотрела шнуровку наруча – плотно ли затянуты ремешки. Госпожа Нум покосилась на Абида и слабо улыбнулась.

Говорить было не о чем. Да и зубы стучали.

Гребни ближайших холмов тонули в желтом облаке: пылили крутящиеся в поединках всадники, далекий рев и звон железа накатывали волнами с порывами ветра.

Пощупав дрожащими пальцами головной платок, госпожа подняла и надвинула остроконечный шлем с красной обвязкой. Зазвенели кольца мигфара – защищавший шею воина кольчужный койф оказался девушке велик и свисал чуть ли не до лопаток.

– Дайте мне меч! – ломающимся голосом потребовала госпожа.

Княгиня Тамийа – она как раз подвязывала рукава длинной белой лентой – вскинула острое лицо:

– Зачем тебе меч, Нум?

– Не хочу быть безоружной! – топнула госпожа ножкой в новом сапожке.

– Сумеешь ударить? – усмехнулась сумеречница.

Нум коротко кивнула – и сглотнула, серея от страха.

Ей передали короткий удобный меч. Абид сильнее вцепился в древко копья.

Рев нарастал.

– Пора, – встряхнула роскошной гривой Тамийа-химэ.

Обе они – княгиня и госпожа – полезли на хадбанов.

– Вперед, во имя Всевышнего! – вскрикнула Нум – хрипловато и не очень громко.

Остальные сумеречницы – тоже верхами – двинулись следом за предводительницами. Длинные изогнутые лезвия их странных копий качались у самых копыт.

Абид вел в поводу хадбана госпожи Нум и боялся. Поднял глаза, посмотрел на нее – госпожа снова бледно улыбнулась. Тоже боится.

И тут со стороны ворот заорали:

– Спасайтесь, о правоверные! Нам конец! Спасайтесь!

– Да не будет у тебя матери, сволочь! – заорала в ответ госпожа.

И дала таких шенкелей хадбану, что у ограды они оказались в один миг.

Ворота были распахнуты, и в них по одному вбегали растрепанные, уже без шлемов люди.

– Стойте! – закричала госпожа Нум и выхватила саблю из ножен. – Стойте, о правоверные!

На нее бежала целая пыльная толпа с перекошенными лицами.

– Благовония у наших шей! Золото у наших запястий! Мы не пустим вас в свои постели! – надрывалась госпожа, крутясь на своем хадбане и бесполезно размахивая саблей.

Мимо них бежали – с раззявленными ртами и стеклянными пустыми глазами.

– Нум, в бой! – резко крикнула княгиня.

Ее отряд уже взял в галоп, Тамийа-химэ последняя задержалась на земляной перемычке надо рвом, окружающим лагерь.

– В бой, Нум, теряешь время!

И тут у Абида чуть не подкосились коленки. От ужаса он завизжал как резаный:

– Карматы! Карматы!

И почему-то:

– Помоги-ите!..

С холма разгоном летел эскадрон конников. Всадники с железными лицами, кони с железными мордами – выходцы с того света! Под рубашкой потек пот, и Абид заорал сильнее.

Кругом визжали и метались.

– Стойте! Куда вы! Сражайтесь! – истошно кричала госпожа Нум. – Благовония у наших шей! Золото у наших запястий! Неужели вы оставите своих жен необрезанным?!..

И тут со стороны лагеря послышался многоголосый свирепый крик женщин – который тут же сменился жалобными криками мужчин.

– Шайтан! Шайтан! Не бей меня, о женщина! Ой, больно! Нет, не бей меня! – орала толпа на разные голоса.

Абид шарахнулся и потащил за собой коня разом сомлевшей госпожи. На них бежала, размахивая кто чем, толпа горе-воинов. А над их головами качался лес кольев от шатров! Женщины! Они сломали палатки и преследовали бегущих с поля боя мужей!

– Я тебе покажу, о трус! Да не будет у тебя матери! Бей их! Бей их, сестры!

В небо полетели вибрирующие крики, здоровенные палки мотались в воздухе и то и дело опускались на плечи бегущим:

– Шайтан! Шайтан! – орали мужчины, которых били собственные жены.

– В бой! – радостно закричала госпожа Нум, и они тут же смешались с голосящей и уворачивающейся от ударов палок толпой.

Паруся абайями и головными платками, ашшаритки бежали – и на ходу умудрялись кидаться камнями. У некоторых тех камней были полные подолы!

– О незаконнорожденные! Сражайтесь! Мы не пустим вас в свои постели!

Вопя от боли и негодования, беглецы накинулись на мчащих с холмов карматов.

Их вынесло на склон. Огромная коняга в чешуйчатом панцире взвилась на дыбы, мелькнуло копье. Хадбан госпожи Нум жалобно завизжал – копье ударило его прямо в ноздри. Абид шарахнулся и заорал от страха. С отчаянным криком Нум покатилась по пыльной земле, ярко-красный шлем катился отдельно.

Оцепенев и пустив в штаны струю, Абид наблюдал, как неспешно соскакивает со своей адской коняги железный всадник. Как перехватывает копье. Как грузно шагает к мотающей длинными кудрями девушке. Заметив смерть, Нум подняла в дрожащей руке меч – тяжелый клинок дрожал, губы жалобно кривились: не подходи, не подходи, не подходи ко мне, о ужас… Кармат занес копье, госпожа глупо вскинула меч и завизжала. Дальше Абид ничего не видел. Потому что прыгнул на спину железному воину и со всей дури дал ему большим камнем по кольчужному затылку.

Истошный крик Нум привел юношу в чувство. Госпожа визжала почему-то прямо под ним. Оказалось, кармат упал на ее меч, неглубоко, но кроваво насадился на лезвие и опрокинулся вместе с торчащим из груди клинком набок. А Абид шлепнулся на визжащую от ужаса, обляпанную кровищей Нум.

– На ноги и в бой! – Сильнейший тычок между лопаток заставил его подскочить.

Сумеречница – в подвязанном сером платье, верховая. Серое от пыли лицо все в кровавой мороси.

– Возьми палку, сестричка, – усмехнулась она все еще всхлипывающей Нум. – Меч тебе не по руке.

И снова рявкнула на Абида:

– В бой, трус обоссавшийся! В бой, я сказала, сердце вырву!

Заорав от ужаса, Абид подхватил копье и побежал в пыль.

* * *

Видимо, этого кармата – почти без доспехов, в одном панцире из буйволиной кожи – они заколотили палками на пару с толстой теткой в сбившемся платке. Точнее, тетка орудовала палкой, а он, Абид, – древком копья. Наконечник давно отломился, хреновое копье-то было, дешевое…

Тетка стояла рядом и бурно дышала, тяжело опираясь на кол с черным мокрым концом. Труп со смятым в кашу лицом лежал у их ног, странно подогнув ноги.

Вдруг отовсюду заорали:

– Тарик! Тарик! Благословение Всевышнему – Тарик идет нам на помощь!!!..

Что там происходило в сплошной пылюке, Абид не видел – хотя они с теткой, конечно, побежали вперед, размахивая палками. Впереди слитно грохотало, и вдруг рев и лошадиный визг поднялись такие, что под куфией зашевелились волосы. Видно, сшиблись конные отряды.

Уже потом ему рассказали, что нерегиль подоспел со своими джунгарами на помощь тютелька в тютельку, да как хитро придумал: господин Меамори с тысячью всадников ударил во фланг дерущейся с нишапурцами карматской пехоте, а сам Тарик с остальными тремя тысячами и получившей передышку конницей хана Амурсаны обрушился на предателей-Бессмертных. В сгущающейся темноте карматам показалось, что их атакуют со всех сторон, и они принялись спешно отступать.

А тогда Абид убежал недалеко: пропустил удар булавой по башке, хорошо, что скользящий, череп остался цел, упал и лежал без сознания, пока его не подобрала все та же сердобольная толстая тетка.

* * *

Ночь

Саюри деликатно шебуршилась за спиной, поправляя изогнутую загогулину шнура на проволоке: по новой моде такие должны были торчать подобно стрекозиным крыльям из-под длинной петли волос на затылке. Ну и, конечно, поверх сложного сооружения из прядей возвышался гребень-диадема с десятком жемчужин.

Майеса пыталась сопротивляться: мол, Тарег-сама предпочитает ее видеть с длинными распущенными волосами. Но служанка осталась непреклонной: четвертый месяц со дня свадьбы. Праздник. Надо приодеться.

Стараясь особо не шевелить головой – а вдруг все свалится, Майеса скосила глаза на завязанные бантом шнуры на груди. Кисточки вроде свисали ровно.

Саюри прошептала благословения и подвинула под локоть столик с фарфоровой бутылочкой вина и двумя плоскими чашками.

За пологом мягко протопотала Айко.

И тут же упала на колени в приветствии:

– Сюда идет Тарег-сама, моя госпожа.

Майеса важно наклонила голову.

На глаза опять набежали предательские слезы. После боя тянуло запястье – неудачно ударила, вывернула. А самое страшное, с вечера стало болеть внизу живота. Скачка не пошла на пользу малышу. Тамийа-химэ сидела над ней, читая положенные заклинания, очень долго. Майеса лежала с целебным рисовым шаром на животе и старалась успокоиться.

– Оставьте меня, – попрощалась она со служанками небрежным кивком.

Те отдали глубокий почтительный поклон и вышли из шатра.

Княгиня, конечно, сурово выговорила ей за неразумие. «Вы, Майеса-доно, супруга воина, и должны исполнять долг замужней женщины: будучи в тягости, оберегать ребенка. А не доставлять супругу лишних хлопот. У воина в походе и так есть о чем подумать. Страшно представить, что бы мог сказать Тарег-сама, если бы случилось самое худшее и произошел выкидыш».

Но Майеса не смогла усидеть в лагере. Узнав, что враги прорвались к самому рву, схватила рубящее копье и помчалась в гущу боя. Сражение выдалось прекрасным. Если бы не недомогание, она бы вовсе ни о чем не жалела. Тамийахимэ проявила любезность и велела отослать господину Меамори шкатулку с сердцем сраженного Майесой воина: человек сражался храбро и мужественно. Прекрасный поединок. И удар вышел точным и красивым – прямо в глазную щель в сплошном лицевом доспехе хорасанца.

Отнести шкатулку вызвалась, кстати, дама Амоэ. Прикрывая улыбку веером, сказала, что теперь она должница молодой принцессы. Ах, какое крупное, свежее сердце лежало среди листочков тончайшей рисовой бумаги – но увы, Тамийа-химэ права. Супругу не понравилось бы, если бы Майеса его съела. У нерегилей все-таки очень странные военные обычаи. Никаких трофеев, кроме оружия и знамен – даже голов они не брали. Странное, удивительное племя. Впрочем, на западе, как рассказывали, никто и не слыхивал о правилах хорошего тона и утонченных удовольствиях Ауранна, – сущие варвары.

И Майеса вздохнула: что ж, такова доля изгнанницы. И жены чужеземца.

Увидев, как откидывается полог шатра, она склонила звенящую высокую прическу и, упершись кончиками пальцев в циновку, мурлыкнула:

– Я так беспокоилась за вас, Тарег-сама…

В здешней плохой земле ореол князя не раскидывался легендарными золотыми крыльями, но все равно сиял так ярко, переливался столь дивными оттенками рыжей осенней кипени, что сердце бедной девушки упало, замерло – и сильно-сильно забилось в восхищении.

Ах, красавец…

* * *

Та же ночь

Девчонка-управительница металась вокруг аль-Мамуна, как кошка:

– Какая радость! Эмир верующих почтил нас своим приходом!

В шатре чадила огромная свеча с ароматом амбры. Абдаллах почувствовал, что еще чуть-чуть, и он потеряет сознание прямо на этих походных коврах. Воздух уходил из легких с каждым вздохом – вместо того, чтобы прибывать.

– Убери это, во имя Всевышнего, о Шаадийа, – просипел он, почти разрывая ворот кафтана. – Убери это, не надо роскоши, я хочу вздохнуть.

Кахрамана коротко, понимающе взглянула, подхватила поднос с толстенной свечой-дубиной и скользнула вон.

Едва сев, Абдаллах почувствовал ласковое прикосновение: сзади принялись разминать плечи. Оттуда дышало розой и свежестью. Массирующая усталую спину девушка приглашающе зашептала:

– Эмир верующих воистину не должен приходить без предупреждения… Госпожа не приготовилась для вас… А наш господин нуждается в отдыхе…

Аль-Мамун дернулся и повел плечами, сбрасывая чужие пальцы.

Резко встал.

Та, за спиной, вскрикнула было, но осеклась. Змеюки, как друг друга еще не пережалили и зубищами не поперекусывали. Что-то они от него скрывают. Что-то скрывают: и Шаадийа мечется, в глаза не смотрит, и рабыни змейски нашептывают.

Абдаллах шагнул к выходу из шатра и отбросил полог.

Нум он услышал раньше, чем увидел. Пьяным, заплетающимся языком она громко, старательно выговаривала:

– А сс-скажжи ему – н-неготовая я… иип!

Так, до икоты допилась моя красавица.

Обойдя костер – припорошенный пылью ковер спешно покинули с его приходом, не иначе, – Абдаллах увидел ее.

Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.

– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…

И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.

– А! – сморщившись и оторвавшись от кувшина, вскрикнула она и победно взмахнула посудиной.

Из кувшина плеснуло.

– Вот чо скажи: «ночное слово прогоняет день». А? Кк-красиво сс-сказано… шшайтан, шо ж я пьяная-то такая…

Аль-Мамун подошел к удивленно вскинувшей брови Нум, твердой рукой забрал у нее кувшин и отдал Шаадийе. Та понимающе вздохнула.

Прижав вяло отбивающуюся женщину к себе, он приблизил губы к ее уху и прочитал:

На втором бейте Нум затихла и перестала отбиваться.

– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. Она молчала.

«Простить – за что?» – молчала мать его сыновей.

За то, что обменял тебя на государственную необходимость в день Навруза.

За то, что сегодня не пришел к тебе на помощь – государственная необходимость взялась за поводья моей лошади и велела ждать. Я обменял возможность твоей гибели на благо войска и халифата.

Прости меня, Нум.

– Я убила… убила человека сегодня… – прошептала она, утыкиваясь лбом ему под ключицу. – Мечом проткнула… нечаянно… А потом еще… не помню скоко… я с толпой женщин бежала… Я… била людей палкой. До смерти. Как… крыс. Мне страшно, Абдаллах.

Он положил ладонь на вздрагивающие худые лопатки. И прошептал в ответ:

– Госпожа Зубейда сказала, что мой отец отказывался от престола. Дядя умер – а он ни в какую. Хочу, говорит, спокойно жить с женой и детьми за городом, не трогайте меня, я не желаю править.

Помолчав, аль-Мамун добавил:

– Я теперь его… понимаю.

* * *

Третий день битвы, за полдень

Миран бежал со всех ног, и вопли за спиной подстегивали его, как бегового верблюда подгоняет палка погонщика. Нет-нет-нет, одно дело бедуинские всадники – тьфу, тоже мне воины, только богатым халатом покрасоваться могут, хотя тьфу, у них халата-то нет… А другое – тьфу, нет-нет-нет…

Тяжело дыша, все полезли на пологий склон холма, жесткие ветки лавра цеплялись за сапожищи, длинные, для красоты навешанные ремни перевязи лупили золотыми бляхами по ногам. Миран глянул через плечо: ну да, вся долина пестрит синими кафтанами бегущих нишапурцев, еще дальше – пыльная свалка на месте боя. Пусть джунгары хана Орхоя потеют, а мы – нет-нет-нет, тьфу!

– Не видать их? – хрипя от усилий, спросил взбирающийся следом Джемаль.

– Слава великому Джаму, нет!

И они полезли вверх, сопя и отбиваясь от мух. Нет-нет-нет, любой нишапурец знает, что такое Асавира! Бедуины – да, от них копьями с колен отобьешься, а от Бессмертных – какие копья?!.

Едва вдали показалась страшная конная лава, Миран заорал и пустился наутек. Ну и остальные тоже.

И тут над гребнем холма замаячили – копья?.. Палки! А следом на вершину выскочили женщины с длинными кольями!

– О бесстыжие! Во имя Джама! Вы бежите с поля боя!

– Шабнами! Сураё! Что вы здесь делаете в таком виде?!.

Простоволосая жена бежала на Мирана с колом наперевес:

– Пусть тебя заберут дэвы, о трусливый баран! Я не надену платка, пока не увижу твоей победы!

Завидев свою Лайло – а та размахивала шестом от палатки воистину устрашающего вида, – Джемаль замахал руками и заорал:

– Ой нет! Я лучше пойду обратно! Она убьет меня, несомненно!

Миран обернулся, чтобы еще раз посмотреть на поле боя. Над его головой свистнул камень. Но парс не обратил на него никакого внимания – ибо оцепенел.

Земля под ногами мерно сотрясалась. Лавровые листочки мелко дрожали, на глазах покрываясь пылью.

Атакующих было хорошо видно даже сквозь просеянную через солнечный свет взвесь – как блестящих стальных ангелов. Кони взбрасывали оторочку нагрудников, горели под лучами кирасы-таннур. Передовой всадник, скакавший под длинным змеиным знаменем, опустил копье.

Стена мчащих на них ангелов смерти наклонила копья выверенным неспешным движением. Копыта коней медленно-медленно взбивали пыль, убивая лавр.

Перед стеной всадников заметались синие кафтаны:

– Братья!.. Мы же братья!..

Миран зажмурился. Стоптали, как гусениц.

Развернувшись к жене, увидел ее посеревшее лицо с открытым от ужаса ртом. Парс крепко взялся за палаточный шест:

– Беги отсюда, Шабнами. Беги со всех ног.

Джемаль молча забрал такой же кол из рук дрожавшей Лайло:

– Беги отсюда. Беги быстро-быстро.

Они строились – молча, не тратя лишнего времени. Длинный получался строй – это хорошо. И глубокий – в четыре ряда, не меньше.

Склон должен был придержать чудовищный разбег конного вала.

Все встали на колени. Кол в землю – глубоко. Наклонить – вот так. Беги отсюда, Шабнами. Беги быстро-быстро.

Грохот, грохот, трясет.

В лицо ему плеснуло песком, небо закрыло огромное, подпругой перечеркнутое лошадиное брюхо. Орали – он, Джемаль, Бессмертные – так, что не слышно было визга умирающей лошади.

– В мечи, братья! Всевышний велик!..

– Всевышний велик!..

Это орали повсюду.

– Халиф! Халиф! Всевышний велик!

Поскольку через несколько мгновений в грудь Мирана вошел наконечник копья, он так и не узнал, почему так громко кричали.

Во фланг Асавире ударила халифская гвардия. С другой стороны уже приближалась кавалерия Тарика.

А Миран упал под ноги лошадям. Шабнами так и не сумела его опознать на поле боя и потому закопала на холме когда-то подаренный им на свадьбу браслет.

* * *

Выбравшись на пригорок, Меамори почуял закат. Плотный занавес пыли над головами густел коричневым. Сплошная рубка – конные, пешие, копейщики, мечники – не редела и не замедлялась. Большинство Бессмертных спешилось, парсы и пехотинцы дрались щит в щит, рев и треск стояли оглушающие.

Вестовые доложились, что на правом фланге Элбег и куфанцы бодаются с Красными и пешими карматами – но там вообще ничего не было видно, из-за темной земли под ногами над северными порядками стояла непроницаемая пыльная мгла.

– Вестовой!

Парнишка без кольчуги, в одном кафтанчике – что это с ашшаритами, уже детей в армию стали записывать? – припал к гриве высоченной, не по росту, коняги, даже спешиться не мог, так загнался.

– Мне к господину нерегилю! – пискнул, размазывая пот и помаду на губах.

Гулямчонок.

– Я за него! – фыркнул Меамори.

– Но…

– Хочешь туда?

Белый султан над шлемом Тарика мелькал в длинном распадке, где шел тесный плохой бой – стремя в стремя. Упал, даже раненный, не убитый – все, затопчут.

Гулямчонок скривился и вдруг зарыдал:

– Дяденька! Последнему знаменосцу отрубили обе руки! Знамя упало!

– Где?! – рявкнул Меамори.

– Там! – И мальчишка, кривясь, как от боли, ткнул в сторону левого края центральных порядков. – Тахира ибн аль-Хусайна с малым отрядом отрезали от основных сил! В нас бьют из луков!

Аураннец привстал на стременах: бой на левом крыле шел, но шел там же, где и в полдень, после отражения атаки Асавиры.

– Центр – стоит?

Мальчик вдруг прикрыл насурьмленные глаза и пошатнулся в седле.

– Я спрашиваю, мужеложское отродье, центр – стоит?! Или вы отступаете?!

– Меамори… – тихо сказал Намайо и кивнул мальчику в спину.

– Что?

Гулямчонок закрыл глаза и лег на шею лошади. Из обтянутой зеленым щегольским шелком спины торчала стрела. Мальчик посидел в седле еще мгновение – и с шелестом сполз на землю.

* * *

– …Знамя! Знамя хурасанийа! – хрипел Шурахбиль ибн Ас.

Толстая стрела в плече моталась, когда он шатался. Бедуины забрасывали их ряды дротиками, визжа, носились туда и сюда бело-синими стаями.

Смертоносно, как стая гадюк, зашелестел в воздухе еще один залп. Новая стрела пробила Шурахбилю шею, и он, закатив глаза, упал. Синее, с золотой птицей Варагн знамя укрыло его голову.

– За мной! Отгоним тварей! – Тахир перекинул саблю в левую руку – правое, пробитое стрелой плечо обильно кровило.

Яркие шлемы воинов двинулись вперед по обе стороны от его коня. Людей мотало из стороны в сторону. Все были ранены. Но умирать под градом стрел, как дурацкое насекомое или затравленный олень, не хотел никто. Лучше уж погибнуть в атаке.

Джунгарский вой – хотя какой, к дэвам, вой, это больше походило на шакалий лай с привизгиванием – Тахир услышал, отмахиваясь от тычущих копьями всадников бану руала. Отвратительные вопли подхватили далеко слева – видно, почуяли своих всадники Орхоя и Амурсаны. Те рубились с бедуинами почитай что с полудня – сборная конница племен пустыни накатывала волнами вдоль всей линии строя. Тридцать тысяч бедуинских ублюдков, жадных до золота и женщин, уже видели себя пирующими в лагере войска халифа.

Трусливо заверещав, конница руала прыснула врассыпную: крики и треск деревянных щитов слышались совсем близко. Видимо, на подмогу ломилась Движущаяся гвардия, а кто же еще.

…Разогнав свистопляску вокруг Тахирова отряда, джунгары принялись придирчиво оглядывать воинов. Чего надо-то?..

– Эй-эй, павлин! Где твой командир? Повелитель спрашивает! Эй-эй!.. слышь, павлин-мавлин, где Тахир ибн аль-Хусайн?

Ах да, знамя-то упало. И шлем на нем помяли, он взял обычный, с перышком.

– Я Тахир ибн аль-Хусайн, – лениво отозвался парс, сдвигая с головы мокрую от пота подшлемную повязку. – Если Тарик желает меня видеть, пусть идет сюда сам.

Придерживая плечо, парс встал. Подъехавший совсем близко нерегиль, не снимая с лица платка, смотрел и накручивал на руку поводья. Сиглави понурился, опустив морду к истоптанной траве, – устал к вечеру.

– Ты украл у меня победу, – громко сказал Тахир. – Я не просил тебя о помощи. Ты украл мою победу.

Тарик сдвинул с губ грязную, бывшую в начале дня белой, тряпку. И сказал:

– Тахир. Я видал, конечно, придурков. Но таких как ты – не видал.

На парсе тут же повисли воины, не давая броситься на врага. Бессильно дрыгаясь в их стальных объятиях, Тахир наблюдал, как самийа разворачивает коня и уезжает прочь.

* * *

Ночь

– …Налить? – спросил Намайо.

– Нет, – честно ответил Тарег.

Пустая чернота над головой текла в ветреном молчании. Крохотные звездочки казались мелкими-мелкими гвоздиками в головокружительно высокой крыше.

– К нам гости! – тихо сказал подкравшийся Нуаду.

– Кого несут тролли… – пробормотал нерегиль на своем языке.

– А? – откликнулся лаонец.

– Кто? – поинтересовался Тарег на ашшари.

– Тахир ибн аль-Хусайн, – улыбнулся Нуаду.

– Да ну…

Поворочавшись на попонах, Тарег все ж таки приподнялся и оперся спиной о жесткий изгиб седла.

– Мир вам от Всевышнего! – Парсы выступили из ветреной темноты на свет.

В отблесках костра медно блеснул кувшин, который Тахир поднял высоко, всем на обозрение: я, мол, с миром и с выпивкой. Пришел он лишь с одним спутником – высоким жилистым парсом с длинными вислыми усами и таким же длинным воинским чубом на бритой смуглой голове. Оба без кольчуг, безоружные, в широких длинных рубашках на широкие штаны. И в туфлях на босу ногу. По-домашнему. Безобидно.

– Садись, раз пришел, Тахир. – И нерегиль махнул, чтобы гостям подтащили к костру ковер.

– Я пришел выпить за твое здоровье, – без обиняков начал парс, усевшись и выставив перед собой кувшин. – И попросить прощения за то, что сказал вечером. Да буду я жертвой за тебя, Тарик, ты спас мне жизнь, и я должен тебе – отныне и до самой смерти.

Блеснув перстнями-печатками на тонких смуглых пальцах, ибн аль-Хусайн приложил руку к груди и склонил голову.

– Я принимаю твои извинения, Тахир, – так же коротко ответил нерегиль.

Парс стал разливать по пиалам.

– Набид, – усмехнулся он прозрачной светлой струйке, пускавшей веселые пузырьки на дне посудин.

– Финиковое вино, – пояснил Намайо остальным.

– Почему вы не делаете вина из винограда? – подивился Нуаду.

– Набид играет в чаше, а потом в голове, – засмеялся Тахир и залпом опрокинул пиалу.

Вино и впрямь оказалось приятным на вкус – умеренно-сладким и освежающим.

– Рассказывают, что халиф Харун ар-Рашид лишь единожды выказал опьянение набидом – когда не смог написать ответные стихи своей любимой невольнице. Та упрекнула его за невежливость, и халифу пришлось позвать Абу Нуваса, дабы тот составил ответные бейты, – покивал Тахир в свою пустую чашку.

– Это очень интересно, о Абу Сулейман, – вежливо сказал Тарег, вертя между пальцев свою пиалу. – Но ты же не дворцовые сплетни нам пришел пересказывать. Говори, что хотел сказать, я не обижусь.

Парс смущенно хмыкнул, опасливо покосившись в ответ:

– Ты и вправду читаешь мысли, о самийа!

– Читаю, – честно признался Тарег.

– Тогда скажу как есть, – посерьезнел Тахир и отставил пиалу. – Я полагаю, что ты действуешь неверно. Ты ждешь, когда карматы предпримут действия – и отвечаешь. Ты как хвост, а с их численным преимуществом и с нашими потерями нужно быть головой.

– Навяжи врагу свою тактику – и получишь преимущество в стратегии, – пробормотал Меамори по-аураннски у нерегиля за спиной.

– Что? – переспросил Тахир.

– Но-Нейи перевел на свой язык твои слова, о Тахир, – серьезно отозвался нерегиль. – Прямо перед твоим приходом Меамори говорил то же самое – но по-аураннски. «Не будь хвостом, будь головой» – хорошее выражение. И меткое.

– Не моё, – честно признался Тахир. – Дед написал. В трактате по военному искусству.

– Твой дед был мудрым человеком и умелым полководцем, – кивнул нерегиль. – Он знал, что говорил. Что ты предлагаешь?

– Нам нужно уничтожить тяжелую кавалерию, – четко проговорил парс. – Уже второй день она высовывается, как железная клешня, и берет нас за горло.

– Согласен, – снова кивнул Тарик. – И как же ты хочешь осуществить свое намерение, о Тахир?

В ответ парс хмыкнул:

– Как бы ни хотел, ты меня все равно не послушаешь. Потому что ты мне не веришь. Не доверяешь. И считаешь врагом.

Тарик слабо улыбнулся и взъерошил волосы.

– Так что ничего я тебе предлагать не буду, – хлопнул по коленям Тахир. – Но скажу вот что: сегодня многие погибли. Нас очень мало – по сравнению с ними. Нужно атаковать. По всему строю. Если в такую атаку пойдут карматы – перекинут наши порядки.

– Согласен, – коротко кивнул Тарег.

– Так вот, с тяжелыми лошадями управляйся, как решишь, – внятно – для всех – выговорил парс. – А пехоту я вперед двину – чтобы у врагов прибавилось работы. И убавилось времени глядеть назад – что там поделывает их конница.

– Хорошие слова, о Тахир, – тихо откликнулся нерегиль.

Парс еще раз кивнул, снова хлопнул себя по коленям – ну все, мол, что тут еще скажешь, – подхватил кувшин и встал:

– Оставайся с миром…

– Ты тоже, – уже глубоко из собственных мыслей отозвался нерегиль.

Некоторое время все сидели очень тихо. Тарег, не мигая, глядел в пламя костра. Потом встряхнул головой и обернулся к Меамори:

– Так. Ну и что за приятную неожиданность ты припас для меня?

Аураннец расплылся в совершенно кошачьей улыбке:

– Ты не поверишь, князь! У нас – перебежчик!

– Да ты что? – усмехнулся Тарег. – Давай сюда этого храбреца, Меамори.

– Не храбреца, – приглашающе помахивая рукой своим воинам, продолжил радоваться аураннец. – Истового богомольца и глубоко верующего человека.

– Я люблю таких, – покивал Тарег.

– Уверовал прямо на поле боя – вот как бывает, – пояснил Меамори. – Прям закричал: я уверовал! Ведите, ведите меня к вашему предводителю, я раскаялся в своих заблуждениях и обратился к истине, а в доказательство сослужу вам службу прям в дружбу!

И кивнул на человека, которого вытащили к костру Иэмасу и Аривара.

Бедуин – не из руала, пальцы судорожно мяли край бурой абы, под которой ничего, кроме грязной рубашки, не обнаруживалось – явно трусил. Видно, не ожидал оказаться в круге сплошь сумеречных лиц. Но все же взял себя в руки и, широким жестом откинув край плаща, поклонился:

– Да хранит тебя Всевышний, о Тарик! Мое имя – Абу Джуайль, я из племени бану кайс.

– Далеко же ты забрался от родных земель, о Абу Джуайль, – усмехнулся нерегиль.

Бедуин застрелял глазками и, видно, почуял недоброе. Ибо вдруг грохнулся на колени и воскликнул, простирая к Тарегу руки:

– О самийа! В твоей власти казнить меня или миловать! Но прежде чем ты прикажешь мне есть хлеб мертвых, знай: я могу провести вас к мосту над Вади Руккад! Я могу провести вас в Айн Дакар, за которым начинается мост!

– Мы знаем дорогу в Айн Дакар, о человек, – пожал плечами Тарег. – Зачем нам для этого ты?

– Но я также знаю, что сказать часовым и разъездам, чтобы они ничего не заподозрили, – осклабился бедуин, показывая гнилые зубы. – Я скажу, что вы – подкрепления от бану кайс. Они, кстати, должны подойти со дня на день…

Тарег обернулся и посмотрел на Меамори:

Этот говнюк не врет.

Не врет, – утвердительно прикрыл и открыл глаза аураннец.

Нерегиль смерил заискивающе согнувшегося бедуина взглядом. И улыбнулся.

– Двести дирхам! – расцвел тот. – Всего за двести дирхам я отдам в ваши руки сокрушительную победу!

– По рукам, – еще шире улыбнулся Тарег.

Человек полез было на ковер с благодарственными речами, но его быстро оттащили от брезгливо подобравшегося командующего.

– Идите-идите, – ласково помахал Меамори утаскивавшим бедуина воинам. – Я сейчас подойду.

И сел перед Тарегом:

– Что скажешь, князь?

– Возьми пять сотен. Переоденетесь бедуинами. Сними в Айн Дакаре часовых и держи вилаят и мост до нашего подхода.

– Что прикажешь делать с лагерем в Йакузе?

– Посмотри на него поближе. Если наши подозрения верны, то… – тут Тарег красноречиво усмехнулся, – …действуй по обстановке.

– Я понял, – разулыбавшись, покивал Меамори. – С ним?..

– Отдай ему его награду, – пожал плечами нерегиль.

– С лагерем?..

– Убей там всех, кого встретишь. Но, – неожиданно выставил палец Тарег, – смотри мне, Меамори – без этих ваших… кулинарных изысков!

Аураннец попытался обиженно надуться, а нерегиль прикрикнул:

– Я сказал, слушай меня! С тобой люди пойдут! Так что смотри мне – никаких сердец, печенок и пупков! Не вздумайте там закусить на глазах у моих воинов! Никаких супов из потрошков! Ты понял меня, любитель требухи?

Аураннцы захихикали.

– Чего вы смеетесь? Что я такого сделал? – дулся Меамори.

– А кто вчера с соевым соусом сердце жрал на пару с дамой?!

Кругом уже хохотали:

– Но-Нейи, скажи, довольна осталась дама? Соевым соусом, хи-хи-хи…

– Между прочим, дама после сегодняшнего боя раненая лежит! – обиженно сказал Меамори и поднялся на ноги. – Я беспокоюсь за нее – весь лоб рассечен…

– Прости, – склонил голову Тарег.

И обернулся к стоявшей на траве плетеной корзине. На ее укрытом подушкой дне лежал джинн и пытался лениво прихлопнуть лапой кончик собственного хвоста.

– Съездишь прогуляться, Имру? Разомнешься, проветришься…

Котяра прижмурил глазищи и строго ответил:

– Я в черной меланхолии, Полдореа. Когда во мне преобладает черная желчь, стихи не пишутся. Тоска моя безгранична. Не тревожь меня, нерегиль.

– Зажрался ты, вот что, – недовольно пробурчал еще один голос с другой стороны ковра.

И тигр Митамы – а это был, конечно же, он – с трудом перевернулся на спину и блаженно раскинул коротенькие лапки:

– От лежания на боку смеси в твоем теле не выправятся, Имруулькайс. Закиснешь – пеняй на себя.

– Поэта каждый может обидеть, – горько отозвался из корзины джинн.

Тарег и Меамори одинаково закатили глаза, безнадежно покачав головами.

– Скорее, черная меланхолия должна одолевать меня, – принялся подначивать джинна нерегиль. – Мое войско уменьшается, вражеское растет в числе, халиф меня ненавидит, полководцы строят мне козни – что еще нужно для черной меланхолии?

– Не поеду, – донеслось из корзины.

– Завтра тоже весь день пролежишь? На седло не возьму – и не проси. Свалишься под копыта – лишишься и этого облика, будешь только тень по дневному времени отбрасывать.

Джинн приподнялся и устало положил маленький подбородок на плетеный край. Испустил вздох.

Меамори сел на корточки и сказал:

– Ну а как насчет истории?

– Какой? – лениво насторожил уши Имруулькайс.

– Называется – «Месть Акимити».

– А кто это?

– Чтобы узнать, нужно поехать со мной – история длинная.

– А про что? – Один зеленый глаз приоткрылся чуть больше, чем другой.

– Про страшную, страшную месть, – завлекающе прошептал Меамори.

– А у вас в Ауранне есть истории не про страшную месть? – фыркнул нерегиль. – Сколько ни слышал – всё про месть да про нападение демонов на дворец. Причем тоже из мести.

– А что такого? Чем тебе не история? – принялся бурно вылезать из корзины джинн.

– Я хочу историю с хорошим концом, – строго сказал Тарег. – Чтобы не «сменила она цветастые рукава парадных одежд на черную рясу и ушла монахиней на Золотую гору», а «жили они долго и счастливо»! И «дети их, многочисленные и дружные, жили по соседству и радовали родителей»!

– Ну-ууу, это в веках не остается! – пренебрежительно отмахнулся Меамори.

– Что-то я не уверен, что это очень здорово – остаться в веках, – пробормотал себе под нос нерегиль.

– Ну ладно, ладно, уговорили… – промурчал джинн, сладко перекатывая спинку. – Бери меня на руки, но-Нейи. И смотри, рассказывай по порядку и долго!

– Конечно-конечно, – отозвался аураннец, прижимая к груди вспрыгнувшего ему на руки кота.

Тарег тихо сказал:

– Да пребудет с тобой удача, но-Нейи.

– И с тобой, князь.

С этими словами Меамори повернулся и, поглаживая спину Имруулькайса, скрылся в кромешной темноте глухого предрассветного часа.

* * *

Айн Дакар,

рассвет четвертого дня битвы

Джинн осторожно свесил голову поверх нижней перекладины перил:

– Ого…

– Впечатляет, правда? – отозвался Меамори.

Внизу приглашающе темнел провал: бездонный, с гладкими серо-белыми полосатыми стенами, обточенными дождевой водой и столетиями. Широченная щель постепенно сужалась и подворачивалась, пряча дно под нависающим изгибом стены.

На мост втащили тяжелое от кольчуги тело – спешили, не до чужих доспехов было. Примерившись, отчаялись пропихнуть под перилами и принялись переваливать поверх деревянных поручней.

Трепеща белыми рукавами, труп мгновенно канул в провал. Откуда-то снизу послышался слабый звук удара железа о камень – звякнуло, мелко зашуршала осыпь.

– Стойте! Куда вы меня тащите?!

Цепко придерживая бедуина за локти, воины выволокли Абу Джуайля на мост:

– Господин! Господин! Тарик обещал мне награду! Куда вы меня тащите?! Господин!

– Не кричи так… – поморщился Меамори.

Вытащил из рукава звенящий мешочек и бросил его перед собой:

– На, вот твои двести дирхам.

Бедуина отпустили, и он, бормоча благословения и еще какую-то чепуху, пополз по доскам настила за кошельком. Прихватил, долго мял в ладонях и все приговаривал и благодарил за щедрость.

Брезгливо скривившись, аураннец махнул через перила моста: давайте, мол, убирайте его отсюда.

– Эй! Эй! Что вы делаете! Что вы делаете! Господин! О щедрый великодушный господин! Вы же обещали меня наградить!

– Разве ты не получил свои двести монет? – фыркнул Меамори.

И нетерпеливо махнул снова.

Сообразивший, что его ждет, бедуин завизжал, сопротивляясь и цепляясь одной рукой за перила – вторая почему-то накрепко сжимала кошелек:

– Будьте вы прокляты! Вы меня обманули!

– Ничего подобного! – искренне обиделся аураннец. – Князь обещал тебе двести дирхемов. Сохранить тебе жизнь ты не просил, а мы не обещали!

– Аааааа!.. – загуляло эхом между каменными стенами.

Удар – крик оборвался. Шшуууххх… Посыпались мелкие камушки.

На мост выволакивали еще тела.

– Ну как тебе лагерь? – поднимая на руки джинна, заговощически поинтересовался Меамори.

И подул на черную короткую шерсть между ушей кота. Шерстины прилегли в стороны, показывая тоненькую полоску светлой кожи.

– Хе-хе, – пробормотал джинн, сильно упираясь аураннцу в локоть передними лапами. – Что-то там не так уж много народу, у этих огней.

По-утреннему серая долина курилась дымками над догорающими искрами костров. Человек бы решил, что перед ним раскинуло лагерь несметное войско.

– Старая, как мир, хитрость, – усмехнулся Меамори. – Разведи больше огней, чтобы все думали, что у тебя больше людей.

И развернулся к широкой панораме плато, еще затянутого утренней дымкой.

От моста вади аль-Руккад забирал правее, ширясь и скалясь изломанными голыми внутренностями.

На юге равнина словно бы трескалась – повторяя линию горизонта, насколько хватало глаз, тянулась через нее, извиваясь обрывами, длинная полоса ущелья. В обморочной глубине перспективы размеры вади скрадывались, но аураннец знал – вади аль-Невед распахивается едва ли не на полкуруха. И глубиной оно в той стороне не менее пятисот локтей.

По правую руку изломанные линии обоих ущелий сползались в широченное устье огромного, издалека безобидно выглядевшего каньона. Вади аль-Руккад и вади аль-Невед объединялись в колоссальную обрывистую долину реки – но из-за глубины ущелья не видно было ленты воды на дне.

– Он хочет загнать их на плато, – понимающе пробормотал джинн. – В угол между двумя вади.

– Да, – улыбнулся утреннему бризу Меамори. – А если они захотят отступить через мост, мы встретим их в Айн Дакаре.

Порывы ветра донесли до них отрывочные крики и прерывистый бой барабанов. На востоке, за темнеющим оврагом Вади Аллан, поднимались клубы пыли. Ярчающий свет утра окрашивал серое в золотистое, крохотными яркими точками мелькали в дымчатой дали знамена полков.

– Похоже, началось, – мурлыкнул джинн.

Над левым карматским флагом клубилось громадное облако. В нем угадывались крохотные, как муравьи, серые тени – много теней. Расстояние путало зрение, муравьиная река казалась обманчиво медленной. На самом деле, в туче пыли с грохотом мчалась конная лава.

– Полдореа там что, всю кавалерию, что ль, решил собрать? – взволнованно затоптался лапами джинн. – Рискует князюшка, ставки повышает до крайности… А ну как продуется в пух и прах?

– Пожелаем удачи его сиятельству, – улыбнулся Меамори.

И снова подул коту между ушами:

– Давай и мы займемся делом, о Имруулькайс. Перед нами – целый вражеский лагерь. Пятьдесят копий я оставлю здесь, на случай, если карматы решат что-то здесь еще раз посмотреть. Покончив с лагерем, мы вернемся сюда – встречать отступающих. Ты с нами или посмотришь на бой отсюда?

– Вот еще, – сильно толкнулся лапами джинн и спрыгнул на настил. – Возьмешь меня на седло, но-Нейи?

– Я лучше возьму тебя на плечо, о джинн, – улыбнулся аураннец. – Держись всеми когтями – нам предстоит хорошая скачка…

Тут джинн и сумеречник захихикали, хищно подбираясь и глядя на безмятежный, сонный еще лагерь карматов.

* * *

Холм Тал-аль-Джамуа, последние часы утра

С высоты, казалось бы, человек должен видеть все – но нет, облако пыли, как покров неведения над мирозданием, скрывало от халифа сражение и сражающихся.

Аль-Мамун сурово одернул себя за мальчишеское желание привстать в стременах и оглянулся на евнуха. Зухайр удобно устроился за спиной халифа: старый зиндж безмятежно заседал в широком седле мула. Скотина равнодушно прихватывала травку, лишь изредка шевеля ушами. Ноги свои евнух вытянул вперед и скрестил на шее животного. Стоптанные внутрь кожаные туфли неспешно покачивались в такт встряхиваниям мула, а Зухайр, отклячив толстую розовую губу, почесывал себе бок.

Заметив на себе взгляд господина, евнух малость подобрался и закричал, тыча толстым пальцем в пыль:

– Воистину, они бегут, да благословит Всевышний храбрость наших воинов!..

О том, что творилось внутри темного облака, рассказал вестовой.

Войска сошлись еще на рассвете – по всей линии строя. Но халифа занимало не сплошное месиво пешего боя в долине под ногами. Его интересовало то, что происходило за кипящими порядками карматской пехоты, – фланговый удар Тарика. Вся халифская конница – против всей карматской. Лишить пехоту прикрытия кавалерии и ударить в тыл. Разорить вражеский лагерь и перекрыть единственный путь отступления по мосту в Айн Дакаре. Столкнуть карматов в пропасти вади Невед и вади аль-Руккад. Ну, таков был план нерегиля.

Вестовой, задыхаясь от скачки и радости, прокричал, что джунгары отбили от карматского левого крыла знатную добычу – Красных. Весь корпус – вернее, все, что от него осталось после лобовой атаки Тарика. Еще гонец сказал, что Движущаяся гвардия вышла парсам в тыл и отрезала от остального войска. Левый край карматских порядков истекал кровью – его одновременно теснили куфанцы и конники хана Элбега. Красные пытались спастись бегством – а джунгары старательно гнали их к северу, прочь с поля боя. На верную смерть – в каменистых пустошах Джидура нет ни воды, ни корма коням. Только смерть и стрелы преследователей.

Не выдержав, Абдаллах все же привстал в стременах: ну хоть что-то разглядеть, ну хоть что-то. Даже белого шатра карматского военачальника не видать…

Начальствующий над гвардией евнух шагнул к стремени, придерживая затоптавшуюся под халифом кобылу – мало ли что. Грохот и крик поднимались над равниной, как пар над сковородой, лошадь мотала головой и утробно ржала, вытягивая шею.

– Что скажешь, Зирар? – раздраженный собственным бессилием, резко бросил аль-Мамун.

Начальник гвардейцев, зазвенев чушуйками панциря, пожал плечами:

– Я бы на месте карматского военачальника сделал одно – попытался собрать всю конницу в железный кулак.

– И ударить нерегилю в лоб, – тихо отозвался халиф, опускаясь обратно в седло.

Зиндж поднял широкое черное лицо и мрачно уронил:

– Да не попустит этого Всевышний, о мой господин…

Корпус Красных – это пять тысяч. Всего лишь пять тысяч. Где-то на юге, под покровом пыли собирались в железную клешню остальные конные карматы. Числом двадцать пять тысяч – в два с лишним раза больше, чем у Тарика. Где-то там, в сером облаке, строилась для атаки Асавира. Закованные в железо Бессмертные готовились нанести ответный удар.

* * *

Утро, правый фланг

Амурсана наметом шел вдоль строя – и высоко поднимал в руке кнутовище:

– Стоим! Стоим, ждем! Стоять, я сказал! Приказ Повелителя!..

Плеть он уже пару раз пустил в дело – осаживая разогнавшихся было молодых да горячих. После сшибки с джунгарами Бессмертные вдруг развернулись – и поскакали прочь. В бегство как бы ударились, ага. Амурсана еще успел подивиться: ну до чего ж простая хитрость, а как действует – еле остановили бросившихся в погоню дурачков. Притворное бегство, разворот и атака на расстроившего ряды врага – это исконно джунгарский маневр! И как эти парсы ему научились, интересно…

В желтом мареве впереди, там, где уходящей лавиной мчались Бессмертные, ярко взблескивали острия копий, высверкивали золоченые нагрудники на кирасах – нагрудники?!

– Разворачиваются! – заорал, тыча саблей в пыль, один из нукеров.

Увидев то, во что тыкала сабля, Амурсана сглотнул и широко раскрыл глаза. И тут же почти лег коню на шею: тот попытался вздыбиться под рукой, слишком сильно натянувшей поводья.

Бессмертные разворачивались – по громадной дуге, страшным, небывалым, невиданным порядком. Все как один. Слитной железной рекой, которая готовилась потечь вспять – на две конных тысячи Амурсаны.

– Ты видел карр-бад-аль-фарр, разворот Бессмертных, и не напрудил в штаны, парень! – почти в ухо заорал подскакавший ближе материн брат и расхохотался.

Амурсана заржал было в ответ – и тут же виски свело болью. Между ушами прошелестел страшный голос Повелителя:

Атакуем. Они заходят на вас по дуге – и в сторону от своей пехоты. Тебе – в просвет между ними и пехотинцами. Отрежешь от пехоты и ударишь во фланг. Гоните их к вади.

Счастливо задрав голову к небу Тенгри, Амурсана завыл по-волчьи. Захлебываясь радостью охоты, его стая подхватила клич.

– Мы загребем их в полы халатов как конский навоз! – орал за спиной дядя.

Вскинутый на дыбы жеребец злобно заржал – и принял с места в карьер.

* * *

Вади аль-Невед, сильно за полдень

Вот странно, вдруг подумал Хунайн: он ведь оглох, оглох напрочь, еще когда солнце стояло в зените.

А странно, что не ослеп, – передышку они взяли на побоище. Ну аккурат где мелел, в овражек сходил Вади Аллан. Там, где легли Бессмертные и джунгары Амурсаны – от ихнего-то боя Хунайн ибн Валид и оглох.

«В ножи, братья!» – орали все: и его куфанцы, и карматы. А в воздухе тоненько плыл лошадиный визг и не смолкал долго-долго. А карматы стояли, как железные, как стена стояли – все время, пока бились джунгары с Асавирой. И ломило там железо на железо: звон и грохот, звон и грохот забили уши.

А потом как в воздухе что-то переменилось. Хунайн сидел среди странного затишья, и, как в глазе бури, как в ножке смерча дышалось ему, пока затягивал он над локтем тряпку повязки. И тут Хунайн ибн Валид кожей почувствовал новый воздух. Все побежали, побежали вперед – ну и он побежал. Орали, конечно, себя не помня, – ну это было как всегда. Но карматы дрогнули – и отступили. Прочь, прочь, куда-то в долину побежали, бросая знамена, враги. Ну и выдохлись Хунайновы куфанцы-ребята, выдохлись. Вот и взяли себе роздых.

И огляделись.

Тени исчезают в полдень: это каид знал с детства. Вот и не было тени на том поле. Только солнце, блеск железа и сеющаяся пыль. Ноги, руки, копья торчком. И солнце в зените. В слепящем сиянии молча плескался над холмом джунгарский туг. Черный на ярком, развевались длинные лошадиные хвосты на шесте. А вокруг было пусто. Не было живых вокруг.

Ну а потом уж появились живые джунгары, загикали, засвиристели, как по-волчьи заплакали. Всё кричали, что надо вперед, в долину идти.

Ну они и пошли.

Долго шли – и вдруг, вот странно так, Хунайн опять начал слышать. Хоть и оглох, конечно, под солнцем в зените.

Да и не было перед ними долины – пыль от земли до небес. На крики, звон и грохот они и побежали.

Кто там кто кому был – не разобрать в пыли, только своих куфанцев узнавал Хунайн, по красным обвязкам на шлемах. Бедуинов тоже узнавал – а как же. Ублюдки пустыни спешивались, кони то метались, то шагом ходили, оступаясь на трупах – как призраки.

А потом Хунайн увидел, как бедуин дерется с бедуинами: он в рубахе, и они в рубахах, голоштанные ублюдки, на сирвал у них денег нет, прилично одеться не могут, кто бы сомневался. И каждый в той схватке призывал имя Всевышнего. Но Хунайн сотворил про себя молитву и решил, что один против многих – это имя мужества. А многие против одного – имя предательства. Ну и ломанулся на помощь храбрецу.

Щит каида давно раскололся, и прикрывался он намотанной до локтя толстой джуббой. Тыча мечом, Хунайн поразил врага в грудь, и тот вдруг – исчез.

– Стой, во имя Милостивого! – заорал кто-то под локоть и рванул за рукав.

И Хунайд ибн Валид проморгался и увидел, что перед ним, у самых его ног – нет больше земли. И насколько вперед хватало зрения – не было земли. Клубился дым, плотно висела пыль – а земли не было.

– Что это, во имя Всевышнего? – в ужасе глядя в бездонный, как небо, провал, пробормотал Хунайн.

– Вади аль-Руккад, – устало ответил давешний храбрец.

И чихнул.

– Гарь какая…

– А что горит? – спросил Хунайн и расчихался тоже.

– Лагерь. Карматский лагерь за вади. Да буду я выкупом за тебя, о дитя ашшаритов, я обязан тебе жизнью…

– А как твое имя? – безразлично спросил Хунайн.

– Сумама ибн Хайян из племени кайс, что двести лет назад переселилось в Ракку, – важно ответил бесштанный соратник. – А твое?..

– Купи себе сирвал, о Сумама, – пробормотал куфанец. – Я чуть не убил тебя по ошибке, приняв за бедуина из руала…

– Сейчас бы пожрать… – невпопад ответил спасенный.

Пожав плечами в пыльное ничто, они развернулись спинами к пропасти. И, поддерживая друг друга, медленно поплелись куда-то туда, где, возможно, находился их лагерь.

* * *

Айн Дакар, вечер

– …Вот же ж адский сын иблиса, – пробормотал каид Марваз, протирая распухшие, красные от пыли и едкой гари глаза.

А поскольку обмотанная тряпкой пятерня была грязней лица, под веками засаднило и защипало еще сильнее.

Сын иблиса – точнее, один из сынов иблиса – а еще точнее, один из немногих Бессмертных, кто еще держался в седле, размахивал булавой.

То ли пятеро, то ли шестеро их было – в сгущающемся мраке не поймешь. Уцелевшие парсы рвались к мосту: еще один дувал, и выйдут к каменным аркам через пропасть.

Хрясь – упал кто-то, дурак, в одной куфии под булаву соваться. Воин веры, одно слово. И что, у гази одна забота: по башке получил – и в рай. А Марвазу не хотелось умирать под вечер, да еще на исходе битвы. Пусть Мах Афридун со своими ближними перейдет этот проклятый Всевышним мост и уберется, куда пожелает.

Командующий Асавиры размахнулся снова – еще одна тень сложилась на взбитую в пуховую взвесь землю. Пятеро – их было пятеро – конных латников тыкали вокруг себя длинными копьями. К ним не совались, разбегаясь и падая на землю.

– Уходят!.. – заорали за спиной Марваза. – Взять их!

– Иди и сам их возьми, о незаконнорожденный, – пробормотал каид.

– Дорогу халифу! Дорогу эмиру верующих!

Испуганно крутанувшись, Марваз отпрыгнул к грязной стене – в переулок как раз въезжал всадник на белом коне с саблей наголо. С золотой обвязкой на шлеме – и впрямь, халиф.

Аль-Мамун, похоже, едва держался в седле от усталости. Болтавшийся поверх кольчуги черный бурут стал серым. Лицо у всадника на ковыляющем коне тоже было серое.

Завидев парсов, эмир верующих аж разогнулся:

– Стойте, о враги веры!

Марваз понял, что сейчас увидит гибель халифа аш-Шарийа. От бежавших у стремени охранников-зинджей толку против всадника – чуть. Куда коротким мечам против ихних копий: подойти не дадут, сразу поколют…

Здоровенный железный силуэт в устье моста замер. И с лязгом развернул конягу в тяжелом нагруднике. Мах Афридун решил принять вызов.

– Отведай моего меча, о предатель!

Все, конец.

В следующее мгновение Марваз повис на широких поводьях белой халифской кобылы:

– О мой повелитель!..

Что сказать дальше, он не придумал.

– С дороги! – скалясь сквозь маску пыли и крови, заорал аль-Мамун.

Окружившие Марваза зинджи истошно закричали, тыча пальцами в пыльный сумрак над вади.

Каид обернулся и увидел, что по мосту мчатся конные тени.

Железный всадник обернулся к быстрой дроби копыт по дереву и через мгновение с лязгом вылетел из седла. Сморгнув, Марваз сперва решил, что кони нападающих бегут сами по себе, и только потом понял, что ошибся.

Сумеречники – Марваз узнал их по голосам. И по странным копьям с длинными изогнутыми лезвиями. Спутники Маха Афридуна бросились прочь от моста, поднимая пыль вдоль ощеренной кромки вади. Сумеречники, завывая на нечеловечески высоких нотах, рванули за ними.

Лошадь с пустым седлом замедляла шаг, из-за нее каид ничего не видел. Зато видел аль-Мамун – он тихо помянул имя Всевышнего.

Конягу поймали и дернули в сторону.

На пятачке перед мостом катались два тела. Афридуна – и длинной кошки навроде пантеры.

Нет, не пантеры. Сумеречника. Парс орал на фарси, сумеречник молча отжимал держащую его запястье руку человека. Раз, раз, снова перекатились, короткий прямой кинжал сумеречника длинно блеснул – и крик человека захлебнулся хрипом.

Меамори – а это был он – чихнул. Дернул оружие из горла умирающего врага.

И быстро, в несколько резких движений, рванул вверх кольчугу, вспорол еще дергающемуся человеку живот – и выдрал оттуда что-то красное и длинное.

– О Всевышний… – пробормотал Марваз, холодея.

Посмотрев вверх – а он все держал поводья измученной, со свистом дышащей кобылы – каид увидел, как под пылью сползает с лица халифа цвет.

Сумеречник сплюнул что-то из окровавленного рта.

И, словно только что заметил людей вокруг себя, повел мордой и злобно зарычал – как хищник над заваленным оленем. Рычал и скалил острые белые зубы.

От него пятились.

Меамори, блестя совершенно сумасшедшими глазами, хищно зашипел. А потом невозможно длинным летучим движением сиганул на коня – и исчез в облаке пыли.

В сгущающейся темноте смутно светлело распоротое тело парса.

Марваз осторожно разжал пальцы на широком сафьяновом поводе.

– Ты спас мне жизнь, о храбрец, – пустым, неживым голосом сказал аль-Мамун.

– Твою жизнь спас господин Меамори, о мой халиф, – пытаясь не дрожать, ответил Марваз.

– Воистину ты прав, – таким же бесцветным голосом подтвердил аль-Мамун. – В этом бою аль-самийа одержали победу над человеком.

Пытаясь понять смысл сказанного, каид упустил момент для ответа. Охранники оттеснили его от белого бока халифской лошади и повели ее прочь.

Вынырнув из мутных мыслей, Марваз обнаружил, что остался один на один с пустым мостом, ночью и трупом с окровавленным заголенным животом.

* * *

Ночь

Тарег кивнул на чашку – налейте вина.

Полог шатра заботливо откинули, устало наклонившись, под него прошел Орхой. Осторожно – чтоб не задеть край ковров – перешагнул порог. Впрочем, у ашшаритской палатки не было порога, но джунгары все равно свято чтили обычаи юрты. В кочевьях тем, кто при входе по оплошности запнулся о деревянный брус, ломали спину.

Джунгар встал на колени и отдал приветственный поклон – на ханьский манер, сцепив подо лбом руки.

– Выпей за нашу победу, Орхой, – приказал Тарег.

И передал медную чашку в руки человеку. Тот послушно сделал глоток. Потом поставил вино на ковер и протер усы ладонью:

– Ты звал меня, Повелитель?

– Поклянись мне, Орхой.

– Какую клятву ты требуешь от меня, Повелитель? Я готов дать любую.

– Выйдите все, – приказал Тарег, не глядя по сторонам.

Степняки, позвякивая и шурша халатами, поднялись и вышли.

– Поклянись мне, что не заплачешь, когда я тебе скажу то, что скажу.

– Клянусь, – тихо проговорил джунгар.

– Амурсана погиб.

Они долго молчали, глядя на стоявшую перед Орхоем чашку.

Потом хан пробормотал:

– Так вот что они от меня скрывали…

– Я запретил говорить тебе. Я хотел сказать тебе сам.

– Да.

– Амурсана погиб со славой.

– Да.

Нерегиль поднялся на ноги. Обойдя ссутулившегося на коврах человека, подошел к пологам.

Уже от порога Тарег обернулся:

– Теперь плачь. Я разрешаю.

И вышел из шатра.

Джунгары стояли полукругом, понурив бритые головы. Откуда-то из травы донесся вздох и тихий голос джинна:

– Я не думал, Полдореа, что ночь нашей победы выдастся столь тоскливой.

– Напишешь очередную касыду про подвиги и славу – убью, – равнодушно пообещал Тарег.

– Я джинн, а не идиот, – сварливо отозвался Имруулькайс. И добавил:

– Ты сказал ему, что Меамори отомстил? Что убийца его сына мертв?

– Ты, верно, все же идиот, Имруулькайс, – тихо сказал Тарег, запрокидывая голову. – Столько прожил среди людей, а простым вещам не научился.

Джинн не ответил.

В черной высоте белесо стелился Соломенный путь. В пустом мертвом небе гулял ночной ветер. Светало.