489 год аята, поздняя осень,
лагерь халифских войск под Сааром
Горы, казалось, закрывали небо целиком. На прошлой неделе северо-западный ветер пригнал с моря низкие серые тучи и так и не сменился. Поэтому вершины Маджар растворялись в преддождевой дымке. Впрочем, тяжелые облака не спешили разродиться влагой. Зеленеющие низенькими дубами кряжи уходили ввысь, ввысь, задирая подбородок глядящего на них, а у кромки серых отвесных скал скрадывались серо-молочной пеленой.
В холодном воздухе висела влага, и люди целыми днями дрожали у костров. Отогреваться получалось плохо: одежда не сохла, полотнища шатров набухали промозглой сыростью. По лагерю ползли запахи разлагающейся травы, подгнивающей ткани – и хватающие за горло болезни. От чихающих стали шарахаться – без толку. Люди умирали в лихорадке, кашляя и хватаясь за кадык. Лекарям жаловались на огонь, который грыз внутренности, а потом мучил и жег грудь.
Старый ибн Шуман, повидавший на своем веку не одно поветрие, уточнял: живот горит от язвы. Местная пища не шла многим, а караваны с провизией приходили все реже: их то и дело перехватывали и разоряли карматы. А в груди огонь – это от источенных заразой легких. Иногда люди не замечали, что им день ото дня становилось все труднее дышать и волочить ноги – и вдруг ложились и тихо умирали, хватая ртом воздух. Это все легкие, кивал, запахивая шерстяную накидку, ибн Шуман. Иногда зараза таится до последнего, даже жара не дает.
Но дело не в поветрии, говорил старый лекарь. Это климат. Влажность, холод, ветер с моря. Ну и ледяное дыхание Маджар. Замогильный хребет надменно созерцал копошение людишек у своего подножия.
Марваз поежился и еще плотнее замотался в одеяло. Сапоги прохудились и пропускали влагу. А если дождь пойдет? Каид с шумом втянул сопли – и тут же воровато оглянулся. Мало ли, услышат, попрут вон из палатки.
Он все хотел спросить у местных: а что, у них каждую зиму так? Холодина, ветрище, сырость? Как здесь жить-то? И зачем? Но местные – те, что не сбежали, едва завидев передовые разъезды, – лишь мрачно посматривали и хмыкали. Ну и предлагали выпивку и баб. За самовольную отлучку давали пятьдесят палок. Но многие все равно рисковали – и выигрывали, по общему мнению. Лучше потом чесать полосатую спину, чем вот так гнить среди луж и чужого кашля.
Откуда-то справа донесся гомон. Марваз прислушался: в последнее время в лагере воинов веры ходили все больше тишком и понурив голову. А что ж еще делать – позорники, одно слово, позорники. Вызвались гази ни много ни мало – взять Марагу. Городишко-то сам плевый, а вот замок, он там да. Факельная башня – квадратная, здоровенная – торчала высоко над долинкой, издалека видать. Ну и сидел в ней гарнизон, решительно так сидел, сдаваться при виде газийных белых одежд не спешил.
Ну так вот. Воины веры подошли под стены и давай на бой вызывать. Ну, карматы ни в какую. Припасы у гази стали на нет сходить, а верблюды, как назло, сожрали в полях под замком что-то не то и стали дохнуть от просеру. Ну, тогда Хаджадж ибн Умар отрядил половину войска на поиски: авось найдут чего посъедобнее в соседних долинах. Сам-то Марваз под Марагой сидел, в долины не ходил, и правильно сделал, как потом выяснилось. Горе-воины поперли наудачу – но не по дорогам, карматов опасаясь, они поперли, а какими-то окрестными тропами. В общем, сколько их там было, тысяча рыл, все они заблудились. Верблюды же продолжали исходить поносом, и так, бесполезно блуждая и урча животами с голодухи, гази набрели на какой-то вилаят. Ну, попалили там все под горячую руку, подчистую разграбили и сели пить: победу, значит, обмывать. Тут-то на них и вышел карматский корпус – от пленных потом узнали, что карматы шли с подкреплением к Саару, но тоже заблудились в пяти пальцах. В общем, там эти два одиночества и встретились. Карматов было меньше, но гази они наваляли так, что те побросали верблюдов с поклажей и прыснули, как куропатки, в стороны.
Словом, под Марагу воины веры вернулись голоднее и жалобнее прежнего. И не все – сотни три полегло в той бесславной стычке. Позорники. Таким оружие зачем давать, они его стыдом покроют.
Ну так вот. А под Марагой Хаджадж ибн Умар решил с местными приторговаться, и жители окрестных вилаятов устроили под стенами замка здоровенный базар. Марваз туда ходил, ибн Умар туда ходил – ну и карматы из замкового гарнизона тоже туда часто наведывались. Так, бок о бок, они прожили месяцок, потом сходили на штурм, потеряли еще пару десятков людей, и Хаджадж ибн Умар решил, что надо отступать от неприступных стен, ради штурма которых он успел собрать по окрестностям десятка три тачек и аж две арбы. Когда он вернулся в главный лагерь, от смерти позорного вояку спасло лишь то, что он решил доложиться халифу прям на площади посередь палаток, и Тарика успели от него оттащить совместными усилиями двух десятков амбальных тюрок. А так бы все – каюк, снес бы нерегиль ему голову.
Теперь все кучно стояли в виду Саара и судили и рядили, как взять его укрепления. На штурм ходили уже два раза, да все без толку. Да, а Марагу все-таки взяли. Точнее, взяла ее джунгарская полутысяча, которую к замку водил Орхой. Базара, говорили, теперь нет там больше – как, впрочем, и Факельной башни.
А под Сааром стояли уже второй месяц. Крепость торчала над скалой, как крючковатый старческий палец: похоже, три ее многоугольные башни возвели на каком-то старом фундаменте. Странном таком, словно острые арки попалило страшным подземным пламенем, и они покривились и просели. А может, это все промоины в камне, мало ли чего в этих краях примерещится. Тошно здесь было. Тоскливо.
Марваз почесал под мышкой и прислушался: не, точно, орут.
– Что там за крик, во имя Всевышнего? – окликнул он одного из своих.
– Идут жаловаться халифу, о Марваз, – отмахнулся рукой молодой ханетта.
– На кого, о Бадр? – изумился каид.
– На Тарика, – снова отмахнулся парень.
Ах вот оно что. Ну да, вчера вышел приказ: сниматься с лагеря и снова идти к Саару. Засыпать камнями ямы, что хитрые карматы нарыли против джунгарской кавалерии. Ну и выковыривать из земли рогульки-хасак – набросанные среди травы и щебенки железные шипастые звездочки конников тоже не радовали. Понятное дело, Хаджадж ибн Умар возмутился позорным поручением.
– Сходить, что ль, посмотреть…
А все одно делать нечего, а когда правоверному нечего делать, он радует иблиса.
– Пойдем и мы, о Бадр, дабы не уподобиться башмачнику, узнавшему последним о том, что жена его в тягости, – приглашающе махнул рукой Марваз и шумно высморкался.
…Поскольку Тарик сидел в седле, его хорошо было видно даже из толпы.
Ибн Умар тоже взгромоздился на своего хадбана, да еще и опоясался длинным мечом в железных ножнах. Сейчас эти ножны были высоко воздеты над его чалмой: предводитель добровольцев свирепо размахивал снаряжением, осыпая нерегиля руганью:
– О сын падшей женщины! Дети ашшаритов не носят ведра с камнями!
Толпа за спиной Хаджаджа орала в несколько сотен глоток. Сиглави Тарика храпел и вскидывал морду, пятясь от разъяренных воплей. Нерегиль кривил губы в презрительной гримасе, сдерживая коня и разворачивая его к крикунам боком.
– Мы требуем настоящего дела! Мы пришли сюда не для того, чтобы носить камни и ковыряться в земле! Мы пойдем в бой! Мы возьмем Саар или погибнем!
Тарик наконец взорвался:
– Возьмете Саар, о сыны праха?! Забыли про Марагу?! Вы бараны! Тупые, несмысленные бараны! Вспомните себя во время последнего штурма Саара!..
Толпа вскипела возмущенным гомоном, а ибн Умар едва не поперхнулся слюной ярости:
– О враг веры! Разве не ты приказал нам отступать?! Если бы ты прислал нам подкрепления, мы бы вошли в Саар!
– Я не буду рисковать войсками ради вашего стада баранов! – рявкнул Тарик. – Благодарите халифа за то, что он послал вам лекарей и мулов с носилками для раненых! Я бы не дал вам и этого, гребаные обезьяны!
– О незаконнорожденный! Ты бросил нас на произвол судьбы!
– Да! – заорал Тарик, целясь пальцем прям в морду ибн Умара. – Я не двину ради вас и пальцем! Подступят холода, и вы уберетесь к себе по домам! А останутся со мной – мои воины! Только они!
– Как ты смеешь обвинять нас в трусости?! Мы готовы умереть в бою! Мы пойдем на стены! Мы все умрем в бою – разве не для этого мы здесь, о правоверные?!..
Тарик взмахнул, как крылом, рукой в широком черном рукаве:
– А мне не нужно, чтобы вы погибли! Мне нужно, чтобы мы взяли Саар с как можно меньшими потерями! Так что если кому-то здесь не по нраву – дорога домой открыта и лежит вон там!
И палец нерегиля уперся в серый горизонт над далеким морем.
Тут раздались новые вопли:
– Шурта! Сюда идет шурта!
Толпа вокруг Марваза редела с невероятной быстротой.
– Пойдем-ка отсюда, о брат, – пробормотал Бадр, и каид решил, что им и впрямь пора.
С армейской шуртой шутки плохи: господин Меамори в последнее время пребывал в скверном настроении и предпочитал действовать с аураннской простотой. Рассказывали, что в этих сумеречных землях есть только одно наказание – смерть. За все проступки.
Хаджадж ибн Умар продолжал что-то кричать, но без прежнего воодушевления. Тарик, видимо, окончательно вышел из себя и гаркнул:
– Вон отсюда! Считаю до двенадцати, обезьяньи отродья, и если увижу кого-то на счет тринадцать, натяну его кожу на барабан!
Марваз с Бадром прибавили ходу – и правильно сделали. Верховые стражи порядка размахивали палками, тесня добровольцев прочь из главного лагеря.
* * *
* * *
Глядя в спину убегающим, Тарег презрительно сплюнул под стремя.
– Сейид?..
Гулямчонок опасливо подошел поближе. Мальчик зябко ежился в шелковом кафтанчике, нос совсем покраснел. Про Младший дворец рассказывали, что женщинам харима даже зимой не положено носить ничего поверх легкого платья – чтоб обзор, так сказать, халифу не заслонять. В прохладный сезон кашель, насморк, простуда косили невольниц не хуже мора. Впрочем, любимым джаварийа и, конечно, женам позволяли кутаться сколько душе угодно. Странно, неужели теперь правила харима распространяются и на гулямов…
Закрываясь рукавом, мальчишка чихнул и принялся размазывать сурьму под заслезившимися глазами. Чихнул еще раз, вытащил из-за пазухи платок, высморкался. Густо накрашенные ресницы текли, помада тоже смазалась.
– Чего тебе? – очень терпеливо спросил Тарег.
Отсморкавшийся мальчишка задрожал еще сильнее и, глядя в землю, пролепетал:
– Халиф тебя требует, о сейид…
У ног гулямчонка мелькнуло черное, Имруулькайс тихо мурлыкнул:
– Возьми меня на седло, сиятельство, я щас все расскажу…
– Иди, – кивнул мальчику Тарег.
Перегнулся с седла и дал джинну вцепиться когтями в рукав плотной шерсти. Гулямчонок смылся не хуже оборотня: видно, и впрямь не на шутку боялся. Затащив кота на седло, нерегиль вяло поинтересовался:
– Ну?..
И тронул сиглави.
– Караван с провизией разбили.
Джинн затоптался на высокой луке, прилаживаясь к шагу коня.
– Где но-Нейи? – тихо спросил Тарег.
– Как где? – сварливо отозвался кот. – Готовится к самоубийству, конечно! Третий караван за два месяца!
– Пусть погодит самоубиваться, – усмехнулся нерегиль. – Так где он, во имя сторожевых башен Запада?
– Ждет тебя у палатки аль-Мамуна, – вздохнул джинн. – Очень желая самоубиться. Халиф, когда узнал о караване, отлупил но-Нейи тростью. От души. При свидетелях. Потом приказал, чтоб привели тебя.
– Чудесно… – пробормотал Тарег.
В сереньком небе хлопало яркое, черное знамя Умейядов: перед халифской палаткой вкопали высокий шест с рийа эмира верующих. Нерегилю уступали дорогу, воровато отводя глаза.
Меамори и впрямь сидел у порога здоровенного красного шатра аль-Мамуна. Его окружала красноречивая пустота – даже позлорадствовать никто не собрался. В тени внушительного сооружения аураннец гляделся жалко и потерянно: голова опущена, хвостик волос на затылке растрепался и обвис. Завидев Тарега, но-Нейи и вовсе припал лицом к ладоням и покаянно забормотал, мешая аураннский и ашшари.
– Как это случилось? – резко спросил нерегиль, спешиваясь.
Бормотание тут же прекратилось, и Меамори четко отрапортовал:
– Засада в ущелье под Дахуром. Потерян груз сухих лепешек и вяленого мяса. Погибли все проводники и все воины охраны.
– Я спросил не что случилось, а как случилось, но-Нейи, – мрачно сказал Тарег.
– Обстреляли со скал, Тарег-сама, – горько отозвался аураннец.
– Где были твои горные части? Почему кухбанийа не отследили и не уничтожили засаду?
В эти войска набирали горцев – большей частью из Ушрусана и Дейлема. Они несли стражу на перевалах и на вершинах скал, подавая караванным сигналы флагами: мол, все чисто, путь свободен, идите безопасно. Ну и расчищали дорогу, конечно, – от карматских отрядов, охочих до халифского продовольствия.
– Предали, – тихо сказал Меамори.
– Что?..
– Предали. Пятьдесят ушрусанцев перешли на сторону карматов. Сообщили мариды, проследившие отряд до Саара.
– Вот как… – пробормотал нерегиль.
Они надолго замолчали. Растрепанные волосы Меамори отдувал и вскидывал холодный ветер. Сжавшийся у ног Тарега аураннец держал лопатки жалко сведенными, словно опасался новых ударов.
– Покончить с собой не дозволяю, – вынырнул, наконец, из своих мыслей нерегиль. – Не думай, что с тобой обошлись из рук вон плохо. Здешние властители часто потчуют своих полководцев палкой. Это у них в порядке вещей. Впрочем, сдается мне, что тебе досталось еще и за печенку Маха Афридуна. Я тебя предупреждал насчет потрохов и требухи, Меамори. Ты не послушал – теперь пеняй на себя.
– Халиф изволил бить меня тростью не за потерянный караван, Тарег-сама, – прошелестел, не поднимая головы, аураннец.
– А за что? – искренне удивился нерегиль.
– Я… сказал… что пять сотен ушрусанцев, к которым были приписаны предатели, необходимо примерно наказать. По джунгарским правилам: казнить командира и каждого десятого. Это избавит нас от дальнейших предательств, сказал я…
– А аль-Мамун? – мрачно спросил Тарег.
– Халиф изволил назвать меня кровожадным чудовищем и бить тростью поперек спины, – сходя на шепот, ответил аураннец.
– Понятно, – пробормотал нерегиль.
Вздохнул и шагнул под полог.
Перед аль-Мамуном валялось столько бумаги, что халиф походил на писца в диване. Карты, свернувшиеся в трубочки письма, здоровенный деревянный футляр с медными застежками…
Рядом с футляром лежала длинная трость черного дерева с золотой оковкой.
Тарег завалился лицом в ковры. Аль-Мамун мрачно глядел в растянутый перед глазами лист письма, делая вид, что не видит нерегиля. За спиной халифа на подушках сидели и мерзли в своих парадных одежках гулямчата – в том числе и давешний. Абдаллах ежился в стеганом халате на вате, с плеч свисало толстое одеяло из верблюжьей шерсти.
Наконец халифу надоело молчать.
– В следующий раз я спущу с твоего аураннца шкуру. И – клянусь Всевышним! – это не будет метафорой!
Тарег ответил немедленно:
– Это будет воистину бесчеловечный поступок, о мой халиф. Я не верю, что ты способен на такое деяние – ведь это же против… эээ… как это… забыл слово… а! милосердия, да!
В ответ аль-Мамун размахнулся и бросил в него письмом на длинной деревянной ручке. Едва не получив в лоб, нерегиль отбил бумагу ладонью. Смятое послание упало на ковер.
– Это письмо вазира дивана войска, – тихо сказал халиф. – У меня нет денег на эту войну. Они кончились два месяца назад.
– Соберите с Ушрусана новую подать, – мягко улыбнулся Тарик. – Ушрусанцам есть за что заплатить казне.
– В Ушрусане восстание. Они перебили чиновников и служащих барида, гарнизоны осаждены в крепостях, – сухо ответил аль-Мамун.
– Ах вот оно что… – отозвался Тарег. – А в столице?..
– Волнения. В квартале аль-Азхар разгромили минбары в мечетях, и там пришлось закрыть рынки. Медина голодает. Предместья Куфы грабят бедуины. В Мавераннахре хозяйничают огузы. На Хативу луну назад налетели журжени. Нашей армии нечего есть, и мне нечем ей платить. Нам пора возвращаться, Тарик.
По пологам шатра забарабанил дождь. Гулямчонок в ярко-красном кафтане чихнул и с шумом втянул носом сопли.
Взвешивая каждое слово, нерегиль сказал:
– Если мы вернемся, не закончив дела, мы вернемся ни с чем. Все, кто погиб в этом походе, погибнут напрасно. Через год у карматского дракона отрастут новые головы, страшнее прежних, и ты пожалеешь о том, что бросил начатое, Абдаллах.
– Ты второй месяц не можешь взять Саар. И теряешь караван за караваном.
Тарег зло прищурился:
– Я не чудотворец. И не волшебник. Даже Афшину ибн Кавусу понадобился год, чтобы наладить снабжение армии в горах Фарса!
– Я знаю, – устало отозвался аль-Мамун. – И еще год, чтобы взять Базз. У нас нет двух лет.
– Саар – ключ к перевалу. Взяв Саар, мы пройдем через перевал и выйдем к долинам под Хаджаром.
– Нет, Тарик.
– Но…
– Нет. Ты и сам знаешь, что это не так. На перевале еще два замка – и двести карматских копий. Сколько мы будем осаждать два горных хисна? Месяц? Два? Три? Того и гляди, пойдет снег. Я потеряю армию, Тарик, – даже не в боях. Мои люди перемрут от холода, голода и болезней. Признай очевидное, самийа. Мы не можем пройти через Маджарский хребет.
Посмотрев Тарегу в лицо, халиф нехотя поправился:
– Во всяком случае, сейчас и с этими силами.
И тихо добавил:
– Нам пора возвращаться.
– Я возьму Саар, – скрипнул зубами Тарег.
– У тебя неделя сроку, – устало покачал головой аль-Мамун.
* * *
Восемь дней спустя,
лагерь халифских войск под Сааром
Дождь докрапывал. Вроде как ты думал: ну все, все уже пролилось, ан нет – р-раз, и тебе на нос падает холодная капля.
Серая пелена над башнями Саара разволоклась – теперь бродившие вдоль парапетов карматы виделись мелкими, железом поблескивавшими куклами.
Сумама смахнул настырную каплю со щеки. Еще одна клюнула холодом аккурат в губы и поползла в бородку. Стоявший рядом Рафик таким же раздраженным жестом мазнул рукавом по лицу.
– Ну чо?..
– А ничо. Никого не видно.
Сидевший на своем молитвенном коврике каид Марваз горько вздохнул. Сумама очень понимал его: ну как же, друга захватили. Да не одного, говорят. Как их звали, тех ребят? Муса и Абдулла? Вроде как да. Одним словом, нехорошо получилось. Прошлой ночью карматы сделали вылазку – как будто знали, куда и зачем шли. Вышли прямо на передовой дозор, что в секрете сидел. Из двенадцати сидевших двоих покрошили, а десятерых увели в плен. Обычно карматы пленных не брали. А тут десятерых повязали. Вот почему все сидели и ждали: может, чего прояснится?..
За спиной влажно зачвакали по грязи копыта. Оглянувшись, Сумама почтительно склонил голову и поцеловал ладонь: подъезжал халиф. Под ним играла, высоко поднимая ноги, белая красавица-кобыла. Эмир верующих ехал не под зонтом, а на бедуинский манер закрывался абой – накидку над головой он поддерживал кнутовищем. Только вот в пустыне обычно так спасаются не от дождя, а от солнца. У стремени хлюпали мокрыми сапогами серые от холода охранники-зинджи.
За спиной халифа мрачно мотался в седле нерегиль. От дождя он не закрывался, только время от времени встряхивался, как собака.
К подъезжающим метнулся, мелко семеня по грязи и так же мелко кланяясь, начальствующий над воинами веры Хаджадж ибн Умар. Ну да, в том дозоре стояли гази. Теперь вот приходилось решать, снимать осаду или ждать дальше. Из Саара никаких вестей о судьбе пленных не поступало.
Когда Хаджадж ибн Умар подшлепал под самую морду халифской кобылы, аль-Мамун выпростал кнутовище и как следует перетянул толстяка плетью:
– О незаконнорожденный! Я должен был послушать Тарика и оставить вас в Басре носить воду! Ты и твои горе-воины воистину есть бедствие из бедствий!
Плетка свистнула снова. Хаджадж ибн Умар жалобно бормотал извинения. От ударов шов на спине халата разошелся, показывая сероватую ткань рубашки.
– Если бы в дозоре стояли настоящие воины, нам не пришлось бы здесь мокнуть, ожидая милости Всемогущего! Настоящие воины приняли бы бой и погибли как мужчины!
Из-за спины халифа неожиданно отозвался нерегиль:
– По-всякому бывает… – мрачно пробормотал он и утерся мокрым рукавом.
– Тьфу на тебя! – раздраженно бросил аль-Мамун, но опустил плеть.
К привратной башне крепости тянулась желтая глинистая тропа. Закладывая петли вдоль уступов обрыва, она упиралась в низкие темные створки. Камнемет не затащить, близко не подойти – посбивают стрелами. Сумама злобно чихнул. Шайтанский замок, воистину шайтанский. И, не успев вытереть выбитые чихом сопли, снова чихнул – на этот раз от удивления.
На плоской крыше надвратной башни происходили какие-то шевеления.
– Смотрите туда, во имя Милостивого! – крикнул Сумама во всю глотку.
Кругом заголосили и замахали рукавами, тыча в сторону торчащей громады замка. Уродливые, кривые камни скального основания уходили отвесно вверх, но сам холм высотой не отличался. Стены из нескольких слоев камня, надстроенные друг над другом, – те да, те аж голову заставляли запрокидывать. Надвратная башня торчала вперед, как клюв – непонятная, многоугольная, кривая. Как скальный выступ, над которым башню построили. Вершину ее с места, где стояли Сумама и остальные, видать было очень и очень хорошо.
И очень зря, что хорошо. Потому что происходившее там лучше было бы не видеть.
Всех десятерых выволокли на плоскую крышу, поближе к зубцам. Чтоб их все обозреть, значит, могли. Кто есть кто, правда, было не понять: на головы пленным навязали мешки.
Карматы – как охранники, так и просто глазеющие – хохотали, тыча пальцами вниз, на волнующуюся толпу халифских воинов у подножия холма. Вдоль низких квадратных зубцов прохаживались двое – в высоких зеленых чалмах с длинными хвостами. В красивых белых чистых халатах. То и дело вскидывая вверх правую руку, двое бело-зеленых красавцев что-то выкрикивали. Остальные карматы отвечали им восторженным ревом. Пленные стояли, понурив замотанные головы, их заметно пошатывало. Крайнему в шеренге наподдали по спине, он упал на колени. С вершины башни раздался новый взрыв хохота.
Наконец, зелено-белый длиннохвостый красавец повелительно поднял руку. Вокруг тут же замолчали.
Позади и вокруг Сумамы все молчали и так. О чем уж тут было говорить…
Красавец взлез на приступку между зубцами и заорал:
– Вы – жалкие черви! Вам никогда не одолеть нас!
И торжествующе вскинул кулак. Карматы на башне и на стенах заорали, потрясая копьями.
Мелко сеялся дождь. Сумама втянул сопли и сам вздрогнул – до чего ж громко получилось. Вокруг стояли очень тихо.
Красавец, меж тем, раскинул руки в широких белоснежных рукавах: хватит орать, мол. И крикнул:
– Я – копье Богини! Я – разящее оружие Девы-Львицы! Вам никогда не победить таких, как я! Жалкие неверные черви!
За спиной зазвенела трензелем лошадь.
– Я – копье аль-Лат! Богиня дарует нам победу! А вас ждет смерть!..
Восторженные вопли карматов длились довольно долго.
Наконец, бело-зеленый снова развел руки в повелительном, призывающим к молчанию жесте. И эдак высокомерно двинул ладошкой: сюда, мол.
К нему подволокли пленного. Сдернув с человека мешок, кармат крикнул:
– Это – воин из мукатила, получающий жалованье от халифа!
– Откуда только узнали, иблисовы отродья… – послышалось за спиной бормотание Марваза.
Каид подошел поближе и скрипнул зубами:
– Да смилуется над тобой Всевышний, Муса…
По виду стоявшего между зубцами парня понятно было, откуда узнали. На бедняге не было живого места: даже издали хорошо просматривались кровоподтеки на лице и грязь на разодранной рубашке.
Кармат заорал с новой силой:
– Он брал деньги за то, что убивал преданных слуг Богини! Его мы убьем первым!
Мусу оттащили назад. На его место выволокли другого пленного. Сняв мешок, бело-зеленый крикнул:
– Это – глупый феллах, одураченный злыми проповедниками халифа! Он не брал денег за то, что убивал слуг Богини! Его обманули! Между такими, как он, и слугами Богини нет вражды! Его мы убьем последним!
Разбитое лицо ашшарита свидетельствовало о том, что при допросе карматы не делали особой разницы между гази и солдатами на жалованье.
– Это – еще один скверный пес, получавший монеты за нашу кровь! Его мы убьем на ваших глазах!..
Так продолжалось довольно долго.
Наконец, последнего из пленных отволокли от края башенной площадки, и карматский красавец проорал:
– Мы их всех убьем! Кого раньше, кого позже! Но если вы, жалкие неверные черви, желаете получить их назад, то мы – так и быть! – готовы меняться! Двадцать наших воинов в обмен на ваших трусов! Вернете наших храбрых проповедников – и мы даже не откромсаем этим жалким людишкам мужское достоинство! Богиня призывает обратно своих верных слуг!
– Ну, давай договаривай… – пробормотал за спиной Сумамы каид.
– Присылайте к нам своего человека на переговоры! Я – копье Богини, я делаю все по воле Богини! Присылайте человека, я сказал! Не сумеречника! Пусть ваш человек выйдет на середину тропы! Слышите, вы, жалкие трусы!..
Вокруг разом заорали, словно вторя карматам на вершине башни. Те тоже вопили, потрясая оружием. Пленников тычками погнали с площадки прочь.
Сумама обернулся – и вовремя. Работая локтями, Марваз пер прямо к халифской лошади. Кайсит почесал за ухом и вклинился в толпу вслед за ним.
Протолкавшись к самым золотым поводьям аль-Мамуновой кобылы, каид поцеловал правую ладонь и громко сказал:
– О мой халиф! Я пойду! Я пойду выручать моих братьев!
Аль-Мамун долго смотрел на Марваза, потом обернулся к нахохленному, мокрому Тарику. Нерегиль поддал каблуками в бока сиглави, и тот недовольно шагнул вперед. С мундштука текли длинные вязкие слюни.
– Иди, Марваз, – кивнул, наконец, командующий.
Ашшарит кивнул в ответ и потащил через голову перевязь с мечом. Оглянулся, кому бы отдать. Сумама с поклоном принял оружие мученика.
– Джамбию оставлю, – враз охрипшим голосом сказал Марваз. – Хоть за рукоять, если что, подержусь.
Ну, да. Какая там джамбия, если в тебя со стен целятся. Действительно, разве чтоб под пальцами чего привычное было…
Тарик криво улыбнулся:
– Оставь джамбию. На такие беседы мы тоже ходили с ножом у пояса…
Видать, нерегилю такие переговоры были не впервой. Сумама где-то слышал, что до того, как появиться в аш-Шарийа, главнокомандующий долго воевал на Западе.
– Нет силы, кроме как у Всевышнего, – четко проговорил над гомоном толпы халиф. – Пусть Он пошлет тебе удачу, о дитя ашшаритов. Он милостивый, прощающий…
Марваз снова кивнул. Тарик резко нагнулся с седла:
– Если будут бить?..
– Не сопротивляться, – буркнул в ответ каид. – Я знаю. Не сопротивляться.
Нерегиль медленно распрямился, все так же глядя каиду в глаза. И вдруг добавил:
– Они поведут тебя в крепость, Марваз. Иди с ними. Но подай нам условный знак. Если почувствуешь, что все, конец – сложи руки за спиной. А если решишь, что есть надежда выйти живым – заложишь руки за голову.
Каид мрачно кивнул.
– Не перепутай, о Марваз, – вдруг улыбнулся Тарик.
И оба, сумеречник и человек, невесело рассмеялись и хлопнули друг друга ладонь в ладонь.
* * *
Первый раз Марваза ударили, как ни странно, довольно не скоро. Уже даже смеркаться начало, когда они дали ему древком копья по почкам. Каид повалился в грязь у самого края обрыва. В сумеречном влажном воздухе его бело-красную куфию и длинную рубаху было издалека видать. Карматы, по своему обыкновению, щеголяли двойными длинными кольчугами и здоровенными зелеными чалмами. У воинов поганой богини, видать, денег было несчитано. На локти и локти зеленого шелка хватало.
Каиду дали еще сапогом в бок – ну, так, для порядку, – и вздернули на ноги. И тычком копейного древка направили вверх по тропе – к замку.
Марваз повернул голову к стоявшим у подножия холма. Его еще раз пихнули в спину. Каид медленно поднял руки и сложил их за головой.
* * *
Расстелив прямо в грязи молитвенный коврик, Сумама молился. Совершая ракат за ракатом, он не думал ни о чем, кроме молитвы. Большего он все равно сделать не мог.
– Эй, брат, – негромко позвал кто-то.
Это был Рафик.
– Помолюсь-ка и я, – сказал друг, расстилая рядом свой коврик.
И кивнул вверх.
Ворота Саара приоткрылись, пропуская в узкую щель фигурку в когда-то белой, а теперь грязной рубахе. Куфии на Марвазе уже не было. Со стены смотрели карматы. Многие при снаряженных луках.
Спустился каид не очень быстро – сильно хромал при ходьбе.
Доплетясь до своих, Марваз медленно сел на освобожденный для него молитвенный коврик. И, показав свежую щербину в зубах, улыбнулся:
– Щас, посижу немного. А потом пойдем. Ведите, ведите меня к повелителю верующих, воистину у меня есть новости для него.
* * *
– …А где их держат, ты узнал, о Марваз? – озабоченно нахмурился аль-Мамун.
И затеребил кончик узкой бородки.
Тарик, напротив, сидел на подушках совершенно неподвижно и даже не мигая.
– Воистину, да, о мой халиф, – покивал каид.
Прихлебнул чаю и сморщился: видно, челюсть не на шутку саднила.
– Во имя Милостивого! Это стоило мне зуба с правой стороны, – трогая разбитую губу, добавил Марваз. – Сначала они не хотели показывать.
Все понимающе покивали, переглядываясь.
– А я уперся: хочу, мол, удостовериться, что все живы, во имя Всевышнего, милостивого, милосердного…
Марваз сделал еще один мучительный, но согревающий глоток и сказал:
– Там же, под башней, и держат. Воистину, то подземелье подобно аду из рассказов Благословенного…
Все снова закивали. Тарик все так же продолжил смотреть в одну точку, не мигая.
– К какому же соглашению вы пришли? – степенно откидываясь на подушки, спросил халиф.
– Я принял их условия. Мы договорились, что освобождаем даыев – ну, тех, что взяли под Марагой…
Аль-Мамун утвердительно наклонил голову в простой черно-белой куфии Умейядов. Лишь уточнил:
– Скольких?
– Четверых, вроде.
– Четверых, – покивал халиф.
– Ну и шестнадцать пленных. Они поставили условием, что обмен состоится завтра, точно в полдень. У подножия холма. Я согласился.
Все еще раз покивали.
Аль-Мамун поднял правую руку:
– Клянусь Всевышним, твой подвиг найдет свою награду, о Марваз. Доживешь до конца войны, считай, доходное поместье в аль-Ахвазе – твое.
И эмир верующих кивнул катибу:
– Выпиши этому храброму воину дарственную.
Писарь тут же заскрипел каламом.
Каид благодарно поклонился.
Тут Тарик вышел из оцепенения, хлопнул ладонями по коленям и, оглядев собрание, сказал:
– Ну что, я так понял, план на завтра всем ясен? Да, Абдаллах?
Халиф лишь пожал плечами: ну да, ясен. Все остальные тоже согласно наклонили головы.
Тогда аль-Мамун улыбнулся и поднял руки:
– Отлично. Итак, завтра на рассвете мы идем на штурм. Всем – готовиться. По местам, почтеннейшие.
Все закивали и принялись расходиться.
* * *
Полдень следующего дня
Саар горел так сильно, что неба не было видно за дымом. А может, просто тучи такие висели. Но и горело знатно, ничего не скажешь – нафта, она уж если горит, так горит, пуская жирные черные клубы дыма.
В бою Сумаме не сильно повезло: секанули мечом под колено, хорошо, что кость не рассажена и коленная чашечка цела. Но выволакивали его на плечах братья по вере, Рафик с Хамзатом.
Сейчас Сумама лежал на подстилке под хлопающей на ветру парусиной навеса. Походный лазарет разбили рядом с проклятым замком – чтоб раненых далеко не таскать. Перебирая четки и морщась от дергающей боли в ране, кайсит удовлетворенно поглядывал на горящую крепость. Так им, порождениям иблиса…
Обрадованные исходом переговоров карматы не сильно смотрели вниз, а ночь – дождливая, ветреная – выдалась очень и очень темной. Ханьцы и сумеречники исхитрились к утру собрать под холмом две метательные машины-аррада – ну, чтобы горшки с сырой нефтью пулять в город.
Рассказывали, что аль-самийа ночью видят не хуже кошки. Как с ночным зрением у ханьцев, Сумама не знал, но рассвет выдался знатный. Красивый выдался рассвет: кайсит аж залюбовался, как полетел по огненной дуге первый горшок с нафтой. Огонь в замке занялся сразу, а за пожаром начался переполох. Первыми в крепость пошли джунгары и сумеречники из Движущейся гвардии – не зря они считались лучшими разведчиками. Говорили, что им только скажи, кто и что где находится, а они все и всех вытащат: хоть человека, хоть кувшин с джинном, хоть горшок с золотом. Ну или документ секретный, к примеру. Сумеречники-то и открыли ворота изнутри.
В прошлый раз, впрочем, аураннцы господина Меамори тоже ворота открыли, да только силенок не хватило пробиться в Саар поглубже. А тут всех такая злость взяла, что прям поломились все – и вот результат: крепость горит, как масло в лампе.
Кстати, джунгары с сумеречниками и пленных из-под башни вытащили. Сумама уже лежал раненый, когда до лазарета довели последних двоих. Никто не погиб, слава Всевышнему. Ну, к беднягам сразу бросились, на циновки уложили, а разведчики рядом присели – водички попить. Попили, значит, водички и куда-то дальше уплелись. Возможно, еще кого спасать пошли.
Одно плохо – раненых было много. Их несли и несли. А еще говорили, что много народу легло. Ну, гази навроде самого Сумамы ломились напропалую. Абна от них тоже не отставала. А что им было еще делать, Тарик проскакал перед строем и проорал: «Покажите себя! Ваши предки сражались на улицах столицы, отбивая нападение мятежника Абу-с-Сурайа, и заслужили славу лучших пеших бойцов халифата! Не опозорьте их мужество, не уроните их достоинство, сражайтесь как мужчины!» Ну они и сражались. Насмерть. Говорили, что чуть ли не половина Абны в Сааре легла. Правда то или нет, Сумама не знал, но думал, что правда. Из окон и с крыш летели камни и стрелы, в узких проходах не развернешься, да еще и дым от пожара стелился и глаза ел…
– Водички?..
От звука женского голоса Сумама снова подскочил – и застонал от боли в ноге.
Вот ведь что здесь творилось, в этом лазарете. Женщины лекарям помогали.
Кайсит осторожно – ада Сумама боялся очень и очень сильно! – покосился в сторону источника голоса. Женщина, точно. В цветном хиджабе невольницы, но не все ли равно? Сумама слышал, что мнение аль-Джахиза насчет использования рабыни, отданной взаймы, разделяется не всеми богословами.
– Так водички? – И девчонка бесстыдно оскалила белые зубы.
Хорошо, что хоть волосы прикрыла платком. Тьфу. Но водички хотелось.
Пришлось взять чашку из ручек с ярко накрашенными ноготками. Как Сумама ни старался, все равно коснулся женской кожи. Тьфу! Шейх в вилаяте учил их перед походом: если хочешь в рай, до твоего тела даже после смерти не должна дотрагиваться женщина! А теперь что ему делать?! А?!
Невольница бесстыдно улыбалась. Сумама в ужасе пил, стараясь смотреть внутрь чашки.
А отказаться было никак нельзя. И не только потому, что воды хотелось! Сосед вот его, что справа лежал, попытался было отказаться. Так и сказал: «Не дозволено до моего тела касаться нечистым рукам женщины, не для того я на священную войну шел». Как пошла она орать на этого благочестивого человека! Да какими словами! Да тут их еще и понабежало! Страшными словами поносили они бедного ашшарита! А под конец подошла сумеречница. С открытой, понятное дело, мордой и с распущенными волосами до самой жопы. И сказала бедняге, что ежели он такой святой, то она щас с него все повязки поснимает, потому как бинты – они стираны теми самыми женскими ручками, что он, мол, незаслуженно поносит. И, по предопределению Всевышнего, сосед Сумамы замолчал, и Сумама решил, что и он не будет повышать голоса и прекословить воле Единого Величайшего. Кто он такой, в самом деле, чтобы противиться предопределению Господа миров, правда?..
Слава Всевышнему, присутствие обольстительницы долго не продлилось: ее сменил Абид ибн Абдаллах, подвизавшийся в лазарете добровольным – и разрешенным верой! – помощником лекаря.
– Воистину я гонец с новостями из наилучших новостей! – воскликнул юный бедуин, воздевая палец.
С Абидом они подружились еще со времени боев под Гадарой. Юноша состоял при Госпоже и никогда не трепал языком попусту. Харим узнает новости первым, и никакая война этого положения дел не изменит.
– Да благословит тебя Всевышний, о дитя ашшаритов! – воскликнул Сумама и приготовился слушать.
– Похоже, Всевышний внял молитвам правоверных, и мы уходим из этих проклятых мест! – выпалил Абид.
– Все в воле Всевышнего! – ахнул кайсит и даже подскочил от избытка чувств.
Под коленом снова вступило болью, и Сумама со стоном откинулся на циновку.
– Эмир верующих изучил наши дела и положение и сказал: «Воистину, продолжающего ввергать верующих в такие испытания надлежит лишить достойного погребения! Да избавят потомки мой прах от справедливого надругательства! Мы уходим из аль-Ахсы!» Вот! – восторженно протрещал бедуин.
– Народу-то сколько полегло… – пробормотал Сумама.
Взглянул вверх и тут же сморщился: усталым глазам даже неяркое зимнее солнце казалось ослепительным.
– Да, – враз сник юноша. – От Абны не более двух сотен осталось…
– А что Тарик? – осторожно поинтересовался кайсит, прикрывая глаза ладонью.
– Сейид в ярости вскочил на коня и умчался из лагеря прочь, – вздохнул Абид.
Сумама хотел было сказать, что Тарик, ежели он такой умный, пусть головой прошибет Маджарские горы. Ну или махнет им рукавом расступиться, он же у нас по колдовской части великий мастер. Вот пусть и сыграет скалам на дудочке, вдруг они в стороны разойдутся, – словом, Сумама хотел все это разом высказать, но его отвлек сильный шум с правой стороны навеса.
– Кого-то еще раненого несут, – приподнимаясь, сообщил Абид.
Сумама лежал с самого правого краю и понял, что сейчас около него образуется сосед.
Рассмотрев новенького, кайсит вздохнул: живут же люди. И ведь не только сирвал у них есть, у них даже халат есть, очень красивый, белый. Ну, был белый, но ведь его же ж можно как-то отстирать? Хотя вряд ли стирка этому халату поможет, решил про себя Сумама и даже успокоился от завистливых мыслей. Раненый постанывал и кривился, пока его сгружали на циновку: в правом плече торчало обломанное древко стрелы. Порвался, порвался богатый халат, такую дырку никак не заделаешь.
А хорошая стрела была, даже кольчугу просадила. Ибо под халатом у новенького обнаружилась прекрасная, мелкого – хорасанского, небось! – плетения кольчуга, и зависть вновь одолела Сумаму. Подошел лекарь, следом сумеречница. Раненый как-то жалобно, по-собачьи глядел на них, и кайсит понял, что, оказывается, это не вокруг шептались, это раненый все бормотал, бормотал: «А вы меня спасете? А вы точно меня будете лечить? А я не умру?» И все дальше и дальше в этом же духе.
– Что это с ним… – досадливо пожал плечами Сумама.
Абид только отмахнулся:
– Сворачиваемся прям завтра! – Бедуин все еще никак не мог нарадоваться хорошей новости.
Бубнеж раненого, меж тем, перешел в собачье поскуливание, а потом в какой-то собачий привизг – лекарь взялся за стрелу.
Абид недовольно покосился в ту сторону и вдруг просиял: под навес, вздыхая и покряхтывая, заходил почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи ибн Салах с большой корзиной сухого хлеба. Сумама тоже вспомнил, что давно не ел.
Они с Абидом уже принялись за свой хушканандж, как снаружи заорали люди и затопали лошади. Кто-то верховой с разгону подскакивал, не иначе. Выглянув наружу, Абид ахнул и чуть не подавился лепешкой. Сумама даже не успел спросить, в чем дело, ибо дело объявило себя незамедлительно.
Сумеречный голос рявкнул по-сумеречному, аураннка тут же метнулась от раненого наружу, затараторила, закланялась, а сумеречный голос зазвенел совсем близко, в этот раз на ашшари:
– Я ищу Джунайда, о ибн Салах! Ты, случаем, не видел его?
Тарик.
К тому же злой Тарик. Впрочем, кто его добрым видел, интересно…
Поглядев на Абида – парень весь сжался и явно испытывал на себе заклинание невидимости – Сумама тоже испугался. Мало ли что…
– Говорят, его видели у…
Сказать, где видели Джунайда, мулла не успел.
Тарик прервал его – очень тихим голосом:
– Что я здесь вижу?
И вот тут Сумама испугался по-настоящему. Потому что в тихом голосе нерегиля он услышал столько змеиной злобы, что разом уверовал в истинность рассказов про Великое Бедствие. Именно таким голосом аль-Кариа, наверное, приказывал стирать с лица земли города.
– Я спрашиваю: что я здесь вижу?
Абид пискнул и уткнулся лицом в землю. Сумама, преодолевая тошнотный ужас, посмотрел вверх. Открывшийся просвет закрывала высокая фигура верхового. В лицо нерегилю Сумама взглянуть не решился. Зато хорошо разглядел широкую спину муллы, когда тот шагнул навстречу Тарику:
– Это раненый, о Тарик.
– Ты ошибаешься, о ибн Салах, – прошипело со спины лошади. – Это труп. Элбег! Дай мне копье!
– Не позволю, – тихим голосом ответил мулла.
И Сумама все понял. Белый красивый халат. Была б зеленая чалма на голове – узнал бы точно. Копье Богини. Бывшее. Посмотрев в сторону кармата, кайсит увидел насмерть перепуганного, дрожащего губами человека. Широко раскрыв глаза, тот неотрывно смотрел на свою смерть в обличье сумеречника.
– Отойди, – мягко приказал нерегиль.
– Не позволю, – тихо повторил мулла.
В страшной тишине звякнул мундштук лошади.
– Что же это получается? – ласково проговорил Тарик. – Мы тут, понимаешь, карматов убиваем, а вы их, получается, лечите? Как мне тебя понимать, о ибн Салах?
– Это просто люди, которым задурили голову, – твердо сказал мулла. – Ты сам это видишь, о Тарик. Это просто человек. Посланник Всевышнего велел проявлять к людям милосердие.
Нерегиль расхохотался, и от звука этого смеха Сумама закрыл глаза – смотреть на мир ему расхотелось.
– Милосе-е-ердие… – издевательски протянул Тарик, отсмеявшись. – Увы, старик. Милосердие не входит в число моих главных добродетелей. Я бы даже сказал, что милосердие вообще не входит в число моих добродетелей. Отойди.
– Нет.
То, что нерегиль занес копье, Сумама почувствовал сквозь веки – всей кожей.
Свистнуло, визгнуло, звякнуло с громким хрустом.
Осторожно приоткрыв глаза, кайсит увидел ожидаемое: сумеречница мертвой хваткой держала сбитого с ног муллу – видно, успела в последний момент оттолкнуть в сторону. Абд-ар-Рафи ибн Салах, впрочем, не сопротивлялся. Он неотрывно смотрел на то, из чего торчало легкое тонкое копье.
– Я же сказал – труп.
С непередаваемым презрением Тарик добавил:
– Ничего-то вы, люди, не умеете довести до конца…
Посмотрев на мертвеца, Сумама тихо отложил в сторону недоеденный хлеб.
Никто не решился сказать ни слова даже после того, как Тарик с джунгарами ускакали. Стук копыт давно стих, но под навесом было всё так же очень, очень тихо.
* * *
Ночь, незадолго до рассвета
Высокая фигура князя четко вырисовывалась на фоне подсвеченного кострами неба. Тарег-сама стоял на пороге, придерживая рукой полог шатра, и глядел куда-то в ночь.
Майеса подумала: хорошо, что нехорошая, бередящая сердце звезда уже скрылась. Каждый раз, когда женщина видела два ее острых рога и золотистый ореол, ей становилось не по себе. И ребенок волновался, поддавал ножками.
Покосившись на прикрытый шелком зимнего платья живот, Майеса улыбнулась. И положила ладонь на полупрозрачную яшму медальона. Бледная зелень камня матово поблескивала в золотой оправе: ханьский мастер придал талисману форму играющего котенка. Тарегу-сама джинн подарил парный амулет – тоже, если вдуматься, кошку. Снежный барс скалил острые зубы, мягко ступал широкими лапами. «Они знают друг друга, зовут друг друга, не бросят друг друга», – умильно промурлыкал Имруулькайс, заглядывая ей в глаза. Майеса долго благодарила: неразлучная яшма – драгоценный подарок. Рассказывали, что, пока фигурки целы, судьбы их владельцев связаны.
«Возможно, это… поможет ему, – мурлыкнул джинн на ухо. – Поможет его душе вернуться, когда… ну, вы, госпожа, понимаете когда».
Она понимала. Нагревшаяся в ладони яшма лучилась мягким, успокаивавшим удары сердца теплом. Кто знает, возможно, тем, что войско уходит из гибельной земли, тем, что отдалились последний бой и страшная развязка этого похода, Майеса обязана магии медальонов, кошачьему волшебству.
– Я не отпущу тебя, Тарег-сама… – одними губами прошептала аураннка. – Не отдам…
Словно расслышав беззвучный шепот, князь обернулся.
– Долг не позволяет мне радоваться, мой господин, – виновато улыбнулась она. – Великое дело не доведено до конца, и враг не повержен. Но, как ни странно, в таком повороте судьбы мне видится благо… Теперь, что бы ни случилось дальше, вы сможете увидеть рождение сына. Простите эту недостойную, Тарег-сама. Но я рада, что мы покидаем аль-Ахсу…
Совершенно неожиданно князь улыбнулся в ответ:
– Я тоже рад, моя госпожа.
– П-правда?.. Вы не сердитесь?
– Нет.
Тарег-сама подошел и сел напротив. Малыш проснулся и радостно закувыркался.
– Он тоже радуется…
По щекам потекли предательские слезы, и Майесе пришлось закрыться рукавом, чтобы скрыть свою недостойную слабость.
Поэтому вбежавшего в шатер Эда она не увидела.
– Тарег-сама!.. – запыхавшись, выдохнул оруженосец после поклона. – Тебя требует халиф!
– Чего еще хочет этот надоедливый смертный?! – вспыхнувшая ярость на мгновение заставила Майесу забыть о приличиях.
– Простите меня, Тарег-сама, о простите… – тут же покаянно забормотала она, беря себя в руки.
– У нас… новости, – жалобно проговорил Эда.
– Что случилось? – спокойным голосом осведомился князь.
Оруженосец опасливо покосился на госпожу. И наконец выдавил из себя:
– У нас… три новости, Тарег-сама. Первая – в лагерь пришел… старик. Сказал, что он… пастух. И знает здешние места. Сказал, что сможет провести нас через тайное ущелье. Через Маджарский хребет.
Майеса тихо ахнула:
– Нет…
Эда сжался и, старательно не глядя на нее, продолжил:
– Халиф побеседовал с этим… пастухом. И решил принять его помощь. Мы идем через горы, чтобы встретиться с войском карматского вождя аль-Джилани. Мариды сказали, что оно стоит совсем недалеко, в одной из горных долин. Мы не уходим из аль-Ахсы, Тарег-сама.
Слезы капали на зимний шелк платья, на ладонь и на яшму медальона. Горе Майесы было таким сильным и всепоглощающим, что глаза заволокло туманом. «Это… несправедливо… Какая жестокая шутка… Зачем судьба позволила надеяться мне…»
– Какова же третья новость, Эда? – донесся до нее из тумана холодный голос Тарега-сама.
Оруженосец шепотом отозвался:
– Вам лучше сходить посмотреть. Посмотреть на этого… пастуха…
* * *
В толпе вокруг халифского шатра легко было узнать сумеречников. Они не толкались. Не кричали. Не болтали друг с другом.
Они стояли и смотрели. Молча.
Идущее волнами зеленое зарево вставало высоко над головами людей. Смертные, понятное дело, ничего особенного перед собой не видели. Правда, многие вскоре почувствуют последствия встречи с этим – на себе. Но, опять же, ничего особенного не случится: разве что голова будет болеть, как с похмелья. Или озноб донимать.
Сглотнув, Тарег раздвинул руками чьи-то бока и вышел на площадку со знаменем Умейядов.
Аль-Мамун сидел на ковре перед шатром.
Перед ним… находился?.. Сидел?.. Впрочем, человеческие слова к этому не подходили.
Перед халифом полыхало. Яркий, но не слепящий зеленый свет имел средоточие – и расходился из него длинными, гудящими на пределе слуха лучами. Черная фигура в сердце пламени повернула голову в сторону нерегиля.
Тарег сглотнул еще раз и преклонил колени, отдавая земной поклон.
С опаской подняв лицо, он услышал голос Джунайда:
– Я читал о нем в книгах…
Шейх суфиев, оказывается, сидел прямо на земле, совсем рядом. И тоже завороженно глядел в волнующееся, рвущееся мощью зеленое сияние.
– Его так и зовут в Хорасане – Зеленый Хызр. Это старый-старый дух, он приходил и помогал людям задолго до того, как начал проповедовать Али…
Изумрудный ореол заиграл переливами, раскрывая оплывающие раскаленным золотом огромные крылья.
Сглотнув в очередной раз, Тарег спросил:
– Что дух из Хорасана делает в аль-Ахсе?..
Словно отвечая на его вопрос, из-за зеленого зарева раздался сердитый голос аль-Мамуна:
– Тарик?.. Эй, Тарик! Ну-ка, подойди сюда немедленно! Это, по-твоему, пять положенных шагов? Ты разучился считать? Или ты решил начать кланяться мне за фарсах? Что ты там завалился, иди сюда, я сказал!
Пока Тарег поднимался на ноги, Джунайд успел быстро прошептать:
– Во имя Милостивого, следи за лицом, княже. Не надо смотреть на нашего халифа, как на идиота. У него нет второго зрения, он видит перед собой пожилого феллаха. И, ради всего святого, будь осторожен: Зеленый Хызр старый и могущественный дух. Будь с ним почтителен, во имя Милосердного…
Действительно, хорасанский гость избрал для смертного зрения весьма непритязательный облик: сутулый старик с жидкой некрашеной бородой, в подбитом ватой стеганом халате и грубых кожаных башмаках.
– Вот, этот почтенный шейх подошел к нашим кострам и, как добрый ашшарит, предложил помощь братьям по вере! – гордо сказал аль-Мамун, поглаживая бородку. – Он знает тайные тропы через Маджарский хребет! Что скажешь?
Севший сбоку от халифа Тарег коротко взглянул на безмятежно улыбающегося… старца и молча кивнул.
– Что-то ты неразговорчив сегодня вечером… – подозрительно пробурчал аль-Мамун. – Скажи мне, о шейх, далеко ли до того ущелья, о котором ты – во имя Всевышнего! – вел речь?
– Оно не так уж далеко отсюда, о эмир верующих, – прошелестел, как ветерок, тихий голос. – Если вы согласитесь последовать за мной, то завтра утром окажетесь в нужном месте. А что скажешь ты, о дитя Сумерек?..
Аль-Мамун тоже захотел поинтересоваться мнением нерегиля, повернулся к своему командующему, но никого не увидел. Потом халиф понял, что самийа никуда не делся, а просто упал носом в ковер в самом почтительном из всех возможных поклонов, и потому, чтобы обнаружить Тарика, нужно смотреть вниз.
– Да что это с тобой сегодня? – окончательно изумился халиф.
Тарег держал лицо крепко прижатым к ладоням, пытаясь укрыться от дыхания чужой мощи: раскаленный, печной жар зеленого ореола шевелил волосы на затылке, по хребту бегала тягучая, мучительно-сладкая дрожь. Неожиданно нерегиля продрало от затылка до копчика – встряхнуло, как собаку под дождем. Хызр тихо хихикнул. Неужели аль-Мамун совсем ничего не чувствует?! Почему?!
Глухо – из-за того, что мордой вниз лежал, – Тарег пробормотал ответ:
– Мы, сумеречники, очень почитаем… старших. Я отдаю долг почтительности уважаемому… шейху.
– Почитаете старших?.. – удивленно отозвался халиф из палящего света.
Пальцы рук занемели. С лица лил пот, Тарег чувствовал, как на ладони текут с носа капли. Зеленое существо и не думало складывать крылья, мучительное сияние продолжало яриться нездешним светом. Нерегиль понял, что еще чуть-чуть – и он потеряет сознание.
– Очень-очень почитаем, – из последних сил прохрипел он.
– Люди называют меня аль-Хидр, о дитя Сумерек, – удовлетворенно прошелестел тихий голос.
Выворачивающая наизнанку сила исчезла из воздуха. Тарег услышал свой длинный облегченный вздох.
– Ты и впрямь почтителен со старшими, о самийа. Да, я сдержу свое слово. Я проведу вас через хребет.
Нерегиль с трудом распрямился. Утер текущее потом лицо рукавом, сухо откашлялся. И сумел произнести:
– Мы изъявляем тебе свою признательность, о шейх. Что бы ты хотел получить в награду за помощь?
Аль-Мамун удивленно воззрился на сумеречника: понятное дело, халифу и в голову не пришло задать такой вопрос. Смертные вообще нечасто задавались вопросом, по карману ли им чудесная, из ниоткуда являющаяся помощь. Обычно они принимали ее как должное – и очень удивлялись, когда им предъявляли счет.
Тот, кто предпочел назваться аль-Хидром, сейчас казался погруженным в глубокую задумчивость. Скрюченные старостью пальцы перебирали седые пряди бороды.
Наконец дух сказал:
– То, что я делаю, я делаю по приказу и повелению Всевышнего. Он не нуждается в наградах. И я ничего не возьму за помощь.
Не скрывая облегченного вздоха, аль-Мамун поднял руку в успокоительном жесте:
– Твоя скромность войдет в сказания детей ашшаритов, о шейх! Но позволь и мне остаться в преданиях щедрым властителем. Я отдам тебе лучших верблюдов, о шейх!
Хызр улыбнулся.
И снова вспыхнул.
Тарег успел упасть на свое лицо раньше, чем ослеп. С шипением втягивая в легкие воздух, услышал тихое хихиканье:
– Мы вернемся к этому делу позже, о мой халиф.
– Как тебе будет угодно, о шейх. Я распоряжусь, чтобы тебя устроили на ночлег и накормили…
Сквозь жаркий гул бьющего лучами изумрудного света Тарег услышал, как зашелестела одежда – аль-Мамун резко встал с ковра.
И тут же осел обратно, охнув:
– Что это со мной…
Ах вот ты как, добрый дух?! Так ты людям помогаешь?! Прихлынувшая ярость смыла и страх, и остатки здравого смысла: Тарег мысленно заорал на купающееся в самодовольной, самодостаточной, колоссальной мощи существо:
Убери ореол, кто бы ты ни был! У него сейчас вскипит кровь! Убери ореол или!..
Сияние втянулось в себя – мгновенно.
Аль-Мамун сидел, держась руками за сердце.
Тарегу не нужно было спрашивать, чтобы знать, что с халифом: звон в ушах, светящиеся точки на изнанке века, головокружение и бешено колотящаяся в висках кровь. Таковы для смертного тела последствия беспощадного, мощного Присутствия.
Сделать он ничего не успел. Медленным, словно сквозь стеклянную стену наблюдаемым жестом Хызр улыбнулся, протянул руку и дотронулся до лба бледного, помертвевшего лицом аль-Мамуна:
– Да придет к тебе исцеление.
Халиф встрепенулся и разом ожил.
В уши Тарегу вскочили звуки: оказывается, народ вокруг говорил и орал как ни в чем не бывало.
Похоже, никто ничего не заметил – ни халиф, ни окружающие.
Поднимаясь вслед за аль-Мамуном, существо в облике старика посмотрело нерегилю в глаза:
Хм, а я и впрямь едва не укоротил краткий век этого смертного… Давно я не общался с людьми, давно… Забыл, насколько они слабы…
Сглотнув, Тарег сжал зубы, но глаз не отвел:
Держись подальше от моего человека, о дух. Этот смертный – под моей защитой!
На мгновение показалось, что между сухими губами под щетиной усов покажутся клыки. Но Хызр лишь улыбнулся. Благосклонно.
Похвальное рвение, молодец. Надо же, защищать человека кинулся…
Тарег смотрел духу в глаза, и на это уходили все силы – вместе с дыханием.
А существо вдруг оскалилось и погрозило крючковатым пальцем:
А на тебя, маленький сумеречник, я давно хотел посмотреть… Любопытно мне, старому, было: кто это прошелся огнем и мечом по моему Хорасану… Хм. Правильно про тебя говорили: храбрый, но глупый. А глупый, потому что молодой еще. Учиться и учиться тебе еще, молокосос…
И, надменно скривившись, Хызр засеменил прочь.
Все еще дрожа, Тарег всхлипнул и поднял руку к носу. На ладонь тепло закапала кровь. Нерегиль понял, как выглядел в глазах могущественного старого духа: мокрый, трясущийся, с текущим носом. И, стиснув зубы, поднялся на ноги.
Хызр оглянулся – и насмешливо улыбнулся снова. Стараясь не шататься, Тарег вцепился в рукоять меча и вздернул подбородок:
Может, уважаемый, я и молокосос, но никакого другого Стража у этой земли нет!
На этих бессмысленных, идиотски-хвастливых словах силы покинули Тарега окончательно, и он бы упал, если б сзади его не поймали в заботливо расставленные руки Джунайд с Меамори. Заглянув в их испуганные лица, нерегиль попытался замахать руками, – мол, отойдите, я пойду сам! – обнаружил себя сидящим, потом лежащим, а затем счастливо погрузился в черную, блаженно-пустую черноту.
* * *
Следующий день
– …Вот ведь какие сукины дети… – не переставал бормотать Марваз, тяжело дыша и упорно переставляя ноги.
Перевал, который обещал им показать благочестивый пастух, оказался не таким уж низким. Дорога уходила вверх потихоньку, словно давая привыкнуть к себе. Но по тому, каким далеким виделось пасмурное небо, Марваз понимал: скальная серая стенка справа будет только расти. Буроватый мох между ломтями камней сочился влагой, порывы ветра беспощадно били по облетевшим скелетам земляничных деревьев. Такой же бурый, словно сожженный солнцем или перепивший влаги можжевельник курчавился среди редких полянок ослепительно изумрудной травы. Слева склон плавно опадал мшистыми серыми уступами.
Марваз оглянулся: под ногами ходила ходуном темная зелень каменного дуба. Лагерь давно скрылся из виду. Каид снова выругался:
– Чтоб вам райской награды не видать!..
Пыхтевший следом Рафик рассудительно заметил:
– Ну так гази, что ты хочешь, брат. Тарик еще когда сказал: станет похолоднее, они нас бросят. Вот они и бросили, что…
Воины веры – все, сколько их осталось в живых после штурма Саара, – отказались идти через горы. Хаджадж ибн Умар повел свое горе-воинство по домам. И вроде как их всего две с небольшим тысячи, но когда у тебя войска чуть больше десяти тысяч, а две из них уходят – это ощутимая потеря. Халиф, правда, взял с трусов слово стоять лагерем под развалинами Саара еще неделю – чтоб карматы, значит, думали, что ашшаритская армия пойдет через Ущелье Длинных ножей, на приступ горных замков.
– Ух ты, красота-то какая… – вдруг ахнул Рафик, и Марваз поднял взгляд от камней под ногами.
И впрямь красота. Они вышли на пологое плато, сплошь заросшее цветущим ладанником. Крупные розовые и белые цветки утыкивали куртинки кустиков, а над одуряюще пахнувшими зарослями торчали невысокие сосны с длинными мягкими иглами. Дорога уходила в такой же лесок – словно его кто нарочно высадил, чтоб путников от ветра защитить. И белыми камушками обложил обочины – для пущей надежности, чтоб с пути не сбились. Голова походной колонны уже вошла под раскачивающиеся под ветром сосны.
– Все равно, от Сумамы я такого не ждал, – отрезал Марваз.
Рафик только вздохнул. Потом заметил:
– Это от того, что добычи нет. Никакой. Нету добычи – нету у гази интересу.
– Это от того, что они трусы, – скрипнул зубами каид.
Вчера вечером Сумама, не глядя в глаза, принялся собираться. Все бормотал, что, мол, Тарика он боится больше, чем карматов. И что под началом сумасшедшего сумеречника в бой не пойдет, а ежели эмир верующих такому безумцу доверяет, значит, безумие нерегиля заразно и скоро все вокруг него перебесятся.
К таким неутешительным выводам Сумама пришел после того, как стали известны обстоятельства и положение войска. Припасов и воды осталось на два дня. Тарик объявил, что армия идет через перевал – но не Длинных ножей, а некий другой, тайный, который покажет неведомо откуда взявшийся старик-пастух. А за перевалом ашшаритов ждут несметные карматские полчища. Шептались, что у аль-Джилани под копьем не менее двухсот тысяч отборных воинов. Марваз знал, что слухи нужно делить на четыре, а то и на пять. Но все равно неуютно. Маридское ополчение таяло, и из каждого разведывательного рейда их возвращалось все меньше и меньше. Каиду удалось пробиться к самому ковру, на котором сидел и докладывал главный джинн. Марид сказал, что карматы стягивают войска к замку аль-Укаба в глубокой и низкой долине на той стороне хребта. Конницу, пехоту. Что аль-Джилани охраняет гвардия из зинджей, огромных и свирепых. И что карматский вождь уже разослал по окрестным замкам послания, что в ближайшее время намеревается пленить и привести в Хаджар халифа аш-Шарийа со всеми военачальниками. И что в карматской армии не менее тридцати тысяч воинов. А то и больше – к ним прибывают и прибывают подкрепления из бедуинов, которым карматы обещали щедрую долю добычи.
Тарик произнес перед войском речь: не беда, что припасов осталось всего на два дня. Если мы победим, кричал нерегиль, мы заберем еду и воду врага. А если погибнем, сражаясь, земные припасы нам все равно не понадобятся.
Вот тут-то гази и принялись собираться.
Сумаме Марваз ничего не сказал. Только под ноги плюнул и прочь пошел.
За такими думами каид не враз заметил, что ноги его затопали резвее и уклон пошел вниз, под гору.
Оказавшись на широком скальном карнизе, Марваз глубоко вздохнул и подставил лицо ветру. Распогодилось, неяркое солнце почти не закрывали легкие лоскутки облаков.
Под ногами полого круглились спины предгорий. Холмы сплошь курчавились кронами каменных дубов, и лишь изредка из темной плотной зелени выступали серые складки скал – словно их забыли разгладить огромные заботливые ладони.
А еще дальше плавно извивалась, словно широкая лента, долина – тоже зеленая. С множеством распадков и желтых ниток дорог – не иначе, там и воды много, и ручьи текут, и все такое.
Прищурившись, Марваз разглядел замок: серо-желтый пояс стен сливался с выступами скальной породы, и Хисн-аль-Укаба казался вросшим в вершину каменистого крутого холма далеко на востоке.
А еще дальше…
– Марваз, это город?.. – прикладывая ладонь ко лбу, поинтересовался Рафик. – Ну, там, за замком?
Каид прищурился сильнее и вгляделся в просторную, птичью по размаху панораму. Крохотный – издали-то! – замок топорщился изломанной линией стен и башен, словно подпирая дальний склон долины, а под ним стелилась широкая, закладывающая пологую петлю низина. И вот в ней посверкивало, играло белым и черным, торчало и шевелилось.
– Здоровенный какой город-то, – бормотнул Рафик.
Огромный муравейник у подножия замка продолжался дальше, дальше, покуда хватало взгляда – и скрывался за вклинивавшимся в долину горным отрогом.
Прямо напротив замка Марваз разглядел яркую красную точку. Вокруг нее блестело больше всего.
И понял, на что смотрит.
– Это не город, о Рафик, – упавшим голосом ответил он. – Это лагерь. Лагерь войска аль-Джилани.
* * *
Покряхтывая и постанывая: «О мои старые кости, о Всевышний, пошли мне облегчение и милость!» – старец устраивался на заботливо расстеленном для него молитвенном коврике. Место выбрали между двух кустов мастикового дерева – трепеща кожистыми длинными листиками, они закрывали пастуха от ветра. Нерегиль настоял, чтобы люди держались подальше от старика, и сейчас в резко, неприятно пахнущие заросли с халифом заехали лишь несколько сумеречников из Движущейся гвардии.
Тарик спешился. Подойдя к самому краю коврика, он земно поклонился шейху и что-то сказал. Аль-Мамун подъехал ближе и вслушался в разговор:
– Если ты говоришь, что мариды ошибаются, значит, так оно и есть, – почтительно говорил Тарик. – Так какова же истинная численность наших врагов, о наставник?
Хороший вопрос. Непонятно только, откуда старик может знать на него ответ. Но выглядел карматский лагерь внушительно. Чтобы не сказать устрашающе.
Старец вдруг захихикал и затряс бородой. Аль-Мамун в который раз почувствовал головокружение: это из-за высоты, что ли? Ему приходилось читать, что в горах труднее дышится и быстрее бьется сердце. Но они же вроде невысоко забрались, с чего бы…
Тут его бросило в жар, по спине под рубашкой потекли струйки пота. Кобыла замотала головой, беспокойно затопталась. Сиглави Тарика, которого держал под уздцы сумеречник, тоже заплясал на месте.
– А тысяч пятьдесят, не меньше! – как-то озорно воскликнул старый пастух, и аль-Мамуну на мгновение почудилось, что он слышит в надтреснутом голосе злую насмешку.
И следом осознал сказанное:
– Сколько?!..
А старик захихикал, потирая ладони, и громко сказал:
– Всевышний направил меня с делом, и дело выполнено! Я, аль-Хидр, – смиренный посланник Господа Миров, исполняющий его волю! Я только показываю дорогу заблудившимся и вывожу на прямой путь тех, кто его потерял!
Тарик медленно поднялся. Аль-Мамун видел, как тот сжал кулаки. А старец погрозился нерегилю согнутым подагрой, пятнистым пальцем:
– Все остальное – твоя забота! Сражайся, мой мальчик, и да пребудет с тобой удача!
– Постой, о шейх! – несколько растерявшись, аль-Мамун тронул лошадь. – Я отдам тебе награду! Ты отберешь верблюдов сам или доверишь это моим людям?
И тут то ли солнце вышло из-за туч, то ли солнечный зайчик от чего-то отпрыгнул, но в глазах на мгновение смерклось из-за острого высверка.
В следующее мгновение аль-Мамун увидел, что старик стоит, а мастиковые деревья вокруг него – горят?!..
Из зеленого пламени фыркнуло:
– Не прощаюсь, дети мои! Ибо сердце говорит, что мы снова встретимся! Хи-хи-хи!..
Изумрудный огонь взметнулся фонтаном. Услышав жалобное ржание лошади, аль-Мамун понял, что вокруг испуганно кричат сумеречники. Потом он понял, что кобыла встала в свечку, ибо обнаружил себя лежащим навзничь среди густой жухлой травы.
Когда ему помогли сесть, аль-Мамун увидел пустой молитвенный коврик. Совсем необгоревший кустарник. И испуганное лицо Тарика прямо перед собой.
– Что это было, во имя Всевышнего?.. – слабым голосом спросил халиф.
В ответ Тарик лишь поднял палец и повел им перед глазами сначала в одну сторону, потом в другую. Осознав, что водит взглядом вслед за пальцем, Абдаллах сердито смахнул руку нерегиля:
– Кто это был? Неужели сумасшедший?
Тарик взорвался:
– Сумасшедший?!. По-твоему, сумасшедшие исчезают в столпах зеленого пламени?!. Так себя ведут сумасшедшие, да?!. Абдаллах, это был Зеленый Хызр!
– Зеленый Хызр – это детская сказка, – упрямо прошептал аль-Мамун.
И тут же вскинулся:
– Почему ты мне ничего не сказал?!
– Потому что ты не поверил! Ты глазам своим не веришь, как бы ты поверил моим словам!
– Я не ребенок, чтобы слушать дурацкие россказни!..
Откуда-то послышался бурчащий низкий голос:
– Хозяин, он, похоже, и впрямь безнадежен.
Тарик вздохнул и покосился куда-то в траву у своих ног.
Среди желтых высохших стеблей аль-Мамун увидел… меч. Точнее, рукоять меча в виде тигра. Тигр стоял на передних лапках и, задрав голову, смотрел халифу прямо в лицо. Посопел и, мигнув зелеными глазищами, заметил:
– Чего уставился?
– Митама, мне только тебя не хватало, – уныло сказал нерегиль. – Прошу простить его манеры, о мой халиф.
– Живой меч, – ошалело пробормотал аль-Мамун. – Не сказка… Живой меч – не сказка…
– О! – одобрительно буркнули из травы. – Твой владелец, я посмотрю, делает успехи…
– Митама, прекрати грубить!..
Абдаллах снова встрепенулся:
– Живой меч. Зеленый Хызр. Штурм Альмерийя. Это?..
– Не сказка, – сказал Тарик, глядя прямо ему в глаза.
– Тогда почему?..
– Не знаю!
– Где твоя сила?!
– Не знаю!!!
Тарик выкрикнул это с нарастающей яростью. И без того бледное лицо стало и вовсе бескровным.
– За чудесами и волшебством – прошу к давешнему дедушке, – прошипел нерегиль, поднимаясь.
Из травы тут же раздалось ворчливое:
– Да все он прекрасно знает, не слушайте его. Здесь злой дух царствует, вот у него и силы нет.
– А почему у этого… Зеленого Хызра есть? – поинтересовался аль-Мамун у золотомордого навершия рукояти.
– Хм, – удивился тигр и со звоном захлопнул металлическую пасть.
– А вот это, Абдаллах, ты лучше спроси у своего ненаглядного Всевышнего, – злобно сказал Тарик. – А я пока посижу, подумаю, как ловчее разбить превосходящие нас ровно в пять раз силы хорошо вооруженного противника. Потому что сдается мне, появление дедушки исчерпало запас чудес на ближайшее время.
Аль-Мамун тоже поднялся и спокойно заметил:
– Не надо просить Всевышнего о том, что можно сделать мечом.
Тарик дернул плечом и отвернулся.
Халиф добавил:
– Спрашивать всякие глупости тоже не надо. Зеленый Хызр – старше аш-Шарийа, старше веры Али, он из чтимых ангелов, о которых говорил Благословенный. Ангелу все равно, куда он пришел, – он в любой земле ангел. А ты – защитник аш-Шарийа, и, видимо, имеешь силу лишь в пределах государства верующих. Вот почему в здешних землях у тебя ее нет.
Аль-Мамун для пущей убедительности поднял палец. Тарик мрачно отозвался:
– Угу. Видимо, поэтому этот Хызр обозвал меня молокососом.
– Ну, если ты – молокосос, то я для него и вовсе не существую, – философски заметил Абдаллах.
– А вот это мы выясним в ближайшее время, – усмехнулся нерегиль. – Кто здесь молокосос, кто здесь существует… а кто – не будет существовать.
И хищно прищурился, глядя вниз с обрыва. Аль-Мамун проследил взгляд холодных стальных глаз – Тарик смотрел на красную искру шатра карматского предводителя.
Абдаллах вдруг рассмеялся.
– Что такое? – Нерегиль удивленно сморгнул.
– Если бы мне кто-нибудь сказал два дня назад, что я буду стоять с армией на перевале, через который меня тайно провел Зеленый Хызр, в компании сумеречника с говорящим мечом, – я бы назвал такого человека лжецом и сыном лжеца! Для меня все эти события были логически невозможны!
– Ну да, – несколько растерянно сказал Тарик, явно не понимая, куда он клонит.
– Но если столько логически невозможных вещей оказались логически возможны, в таком случае возможно предположить, что нет ничего логически невозможного в том, чтобы с десятью тысячами победить пятьдесят!
– Н-ну… да… – И Тарик с опаской покосился на халифа.
– Хм, – улыбаясь, продолжил аль-Мамун. – Эдак вполне может оказаться, что все эти страшные россказни про аль-Ахсу и людей с птичьими головами – чистая правда, в сахарнице найдется кусочек сахара, который сделает тебя маленьким, а кошки и собаки начнут разговаривать, подобно героям «Калилы и Димны»! Впрочем, это я уже зафантазировался. Что такое? Почему ты так смотришь на меня, о Тарик?..
