Я шлялся по самой сердцевине захолустного российского городка. Рейтинг географической примечательности этого поселения равнялся нулю. Ну разве что непосредственная близость южно-уральского хребта Юрмантау с его вершиной Ямантау (1640 метров) может послужить поводом для того, чтобы я извинился и исправился: — пардон, почти нулю.

Я остановился на перекрестке двух главных магистралей этой самой сердцевины. Первая пролегала между Районным Домом Культуры (РДК) и Музыкальным училищем. Вторая западным концом упиралась в Железнодорожный вокзал, а восточным ныряла, сквозь Городской пляж, в реку Дему.

Мягкое похмелье, увлажненное парой бутылочного пива марки «Буйнак», отдавалось во мне симпатичной шаловливостью помыслов и развязанной медлительностью телодвижений. По правую руку находилось квадратное каменное здание в два этажа с маленькими зарешеченными окнами. Над единственным входом — «Хозтовары» — вывеска, выполненная на куске фанеры зеленой (фон) и желтой (текст) красками. Как ни пытался я разглядеть в этой постройке какие-нибудь черты знакомых мне архитектурных стилей, ничего из этого не получилось. Впрочем, в архитектуре я профан. А уставился я на это каменное чудище потому, что с ним у меня были связаны приятные воспоминания. Когда-то очень давно учился я в Музыкальном училище, что в данный момент находилось у меня за спиной, и захаживал в этот магазинчик за нотными тетрадями. В дальнем углу торгового зала, рядом с грудой велосипедов «Урал» и «Кама», прямо за зеленой надувной лодкой «Уфимка», находилась будочка кассира. За аппаратом сидела Марина — девушка в пестреньком платье с широким белым воротничком. Рыжеволосая Марина была женой офицера-вертолетчика. Перед самым обеденным перерывом я появлялся в магазине, останавливался у отдела № 3 и просил показать мне нотную тетрадь достоинством 12 копеек. Маринина свекровь — крупная женщина с высокой прической — бросала на прилавок розовую тетрадь. Я поднимал ее, пересчитывал листочки, клал на место и шел к кассе.

— Двенадцать, в третий, — говорил я в окошечко и опускал на дно блюдца пятнадцатикопеечную монетку.

Марина нажимала на кнопочки аппарата, отрывала отбитый чек и бросала его на место моей монетки. И вот тут сердце мое обмирало. Почему? Потому что все дело было в трех копейках. Если Марина клала поверх чека медный алтын, то я забирал тетрадку и уходил в училище писать ноты. Но если она улыбалась и отвечала:

— Извините, у меня совсем нет мелочи. Зайдите попозже, — я благоговейно соглашался, получал товар, выходил из магазина и бегом, бегом домой. Успевал лишь почистить зубы, причесаться, слегка подушиться дедушкиным одеколоном, как раздавался короткий стук в дверь. Я открывал и попадал в объятия запыхавшейся и разгоряченной Марины. За три года учебы у меня накопилась целая стопка нотных тетрадей в розовой обложке достоинством 12 копеек.

Как давно это было. Почти 15 лет назад. И нет уж отдела № 3, нет велосипедов «Урал» и «Кама», и резиновой лодки «Уфимка» тоже нет, а в будке за кассовым аппаратом восседает седая и полуглухая Маринина свекровь. Вертолетчик увез девочку в пестреньком платьице куда-то на Запад. И за три копейки теперь даже спичек не купить.

Я развернулся на 180 градусов и пошел в направлении Музвзвода — так студентами мы величали училище. Справа — кирпичный Универмаг, слева — бревенчатая Кулинария, между ними — я. Проживая последние 15 лет на просторах крупного мегаполиса, каждый день вращаясь в огромном людском клубке, ежесекундно испытывая на себе давление всевозрастающего ритма жизни, я чувствовал себя в этом пустынном городишке немножко Гулливером. Редко появляющиеся из своих щелей лилипуты непременно разглядывали меня. Кто враждебно, кто удивленно, кто и посмеиваясь. А я все шлялся и шлялся от Музвзвода до Хозтоваров. От Хозтоваров до РДК. Гулливеру требовались приключения.

Музвзводо-РДКашная магистраль не оправдала моих надежд. Приостановившись на перекрестке, я еще раз сиротливо глянул на зелено-желтые «Хозтовары» и повернул к Железнодорожному вокзалу. И вдруг пустынный вид пыльной аллеи оживился одинокой фигурой — легкий сарафан на пышном организме. Мы стали сближаться. По мере приближения на фигуре прорисовывались детали. И они нравились Гулливеру. Столкнулись мы напротив старенького, тысячу раз перекрашенного автобуса, оборудованного под тир. «Вот это мишень!» — подумал я и взял ее на мушку.

Кругленькие глазки уставились на Гулливера и раздались в размерах, пухлый ротик с ласковым пушком на верхней губе раскрылся — она смотрела на меня взахлеб, как на нечто из ряда вон. Это придавало максимум уверенности. Нужно ценить первое впечатление. Тем более такое впечатляющее.

— Извините, вы местный житель? — обратился я пониженным тоном, стараясь снабдить фразу мыслимыми и немыслимыми подтекстами и подступая излишне близко.

Под сарафанчиком просматривались только трусики. Из одежды, я имею в виду, а остального там было всего в избытке — парное, крепкое, взращенное на натуральных продуктах с личного приусадебного хозяйства тело. Не успела она и ответить, как я придвинулся еще ближе и спросил еще многозначительнее:

— Не покажете мне дом-музей господина Ельцина? Судя по его физиономии, он из этих мест.

Она рассмеялась, краснея и смущаясь, и продолжая дивиться на меня.

Я взял ее под руку и, касаясь бедра, склонился к лиловому ушку:

— Посмотрите вокруг, в этом городе кроме нас никого нет.

И мы вместе подивились на то, как неожиданный порыв ветра закрутил на пустынном перекрестке столб пыли высотой в двухэтажный каменный квадрат с потертой вывеской.

— А вы… а ты, — поправилась она и, решительно выдохнув, продолжила: — как здесь оказался?

— Волей судьбы. Решил вернуться к истокам и заплутал. Думал уж каюк, но теперь вот вижу, что пришла пора влюбиться… — не больно-то я заботился об изяществе своего трепа. Нужно было решить, куда ее пригласить. В ресторан «Дема» с замашками столовой? Или в кафе «Батыр», что совсем неприлично? А дальше? И тут я вспомнил, что проходя сегодня мимо Городского пляжа, приметил там нововведение — лодочную станцию. А еще я вспомнил тихую заводь в дремучих притоках Демы — любимое место моей музыкальной юности. От этих воспоминаний и от близости парных деликатесов меня разобрало. Я тут же приобнял жертву за талию и, ощутив под сарафанчиком пожар, проворковал:

— Послушай, давай сейчас не будем кривляться, а пойдем, не оглядываясь, прямо и только прямо, — кивком я указал в сторону Городского пляжа. — Сядем в лодку и уплывем туда, куда весла погребут.

Я навис над ней, как демон. И в ее круглых глазах вдруг поднялось неизъяснимое волнение. Мне показалось, что она решала, может быть не стоит ей ходить прямо и только прямо, а отдаться мне тут же, просто задрав сарафан. Я аж смутился, но на всякий случай крепче прижался к ее бедру, давая ощутить мою вызревшую эрекцию.

— У меня электричка в пять, — сказала она, не отрывая своего сумасшедшего взгляда. По интонации сказанного я понял, что это не отговорка, а знак нетерпения. Мол, чего мы стоим? У нас совсем мало времени.

Успех был сокрушительный.

«Уж не маньячку ли я подцепил», — вертелось у меня в башке, пока я пялился на циферблат часов.

«Да уж, лучше быть заебанным насмерть нимфоманкой в молодости, чем задроченным невыплатами пенсий в старости!» — вот таким постулатом подкормил я свою волю и выкрикнул:

— Без пятнадцати пять мы будем стоять в кассах ЖД-вокзала!

Клянусь, она первая сделала шаг в направлении Городского пляжа.

Мы шли молча и скоро. Она несла на лице застывшую, неживую улыбочку. Определенно, у нее была неординарная психика. И это возбуждало.

День был будничный и пляж пустовал, не считая оголтелой стайки гибких и дрожащих от холода мальчишек.

— Мне нужна лодка на два часа и бутылочка вина, — сообщил я грудастой предпринимательнице, что восседала в будке у входа на пляж.

На ее нижней губе лоснилась гроздь подсолнечной шелухи.

— Какую лодку и какое вино? — измученным голосом отреагировала хозяйка, смахнула гроздь и тяжело поднялась.

— Лодку без пробоин, а вино крепленое, — отпарировал я и выудил из заднего кармана своих цветастых шорт отцовское портмоне (личного я не держал, не имел привычки).

— У тебя есть какие-нибудь пожелания? — обратился я к своей спутнице и только тогда понял, что даже не знаю ее имени.

— Есть, — сказала она, — но я тебе позже скажу, Игорек.

Я вытаращился. Прорицательница указала мне на раскрытое портмоне — там лежали мои права.

— Один ноль, — сказал я, повернулся к хозяйке и нагло подмигнул.

— Вот есть хорошее вино «Букет Кубани», — затараторила она с неожиданным участием. — Все очень хвалят, сладенькое и забористое. Ну, в смысле, пьется хорошо. Без закуски, — выставила на прилавок бутылку 0,7 и обтерла ее фартуком.

— Хорошо, это нам подходит, — поощрял я ее рвение.

— А лодку я бы вам посоветовала взять деревянную. Они хоть и не такие новые, как пластиковые, но зато устойчивые и течению меньше податливы.

— Отлично! — налегая на прилавок, обратился я к обходительной хозяйке. — Заверните нам этот букетик и зафрахтуйте один деревянный фрегат. Можно без сдачи, но побыстрее, — и сунул ей в кармашек на фартуке крупную купюру, составляющую весь мой капитал. Она смачно хохотнула, выбралась из будки и поманила меня толстым пальчиком через пухлое плечо.

— Пойдем, весла получишь.

Я передал бутылку спутнице. Все это время она зорко следила за мной. Я чувствовал это. Мне было приятно. Я купался в атмосфере, насыщенной испарениями флирта, бравады и пижонства.

Итак, за веслами.

О Боже милостивый! Никакая сила в мире не способна удержать женщин натягивать на свои зады эти ковбойские подштанники. Такой причудливой жопы, какая была у хозяйки лодочной станции, я еще не наблюдал — крутобедренная трапеция!

— Вот эти бери — самые легкие, — указала мне на пару весел чудозадая. — Да не греби против течения, силенки береги, — добавила и расхохоталась еще смачнее.

Чему она так радовалась? Складывалось впечатление, будто это мы с ней отправляемся на прогулочку в тихую заводь, где трещат кузнечики и сочная душистая трава дурманит голову.

— Учту, — ответил я, похлопал ее свободной рукой по трапеции и пошел к реке.

Мы отплывали от деревянного причала под крики мальчишек и ехидные взгляды хозяйки. Моя добыча сидела на корме, и легкий ветерок, гуляя под подолом ее сарафанчика, изредка приоткрывал мне бледные неподбритые икры.

Я правил в протоку. Размашисто, как заправский лоцман. До намеченной мною бухты у нас было время. Время, в течение которого между нами будет сохраняться небольшая, но дистанция. Руки, ноги мои будут заняты. Оставалось орудовать языком.

— Как тебя называть? — спросил я.

Она не ответила сразу. Она выдержала паузу, за которую распустила волосы и встряхнула головой, давая локонам расправиться. И этот жест дал мне больше, чем ее имя.

— Лена.

И этот пристальный взгляд тоже дабавил нечто напоминающее.

И вдруг мне что-то почудилось. Но что? Эти волосы… Жест… Имя… Взгляд… Нет, я так и не смог уловить.

— Видишь, Леночка, вон тот шикарный особняк, — кивнул я в сторону трехэтажного здания из красного кирпича, изобилующего причудливыми эркерами, симпатичными декоративными бельведерчиками со шпилями. Оно было выстроено на самом краю высокого и крутого берега реки. Просторная застекленная веранда нависала над водой и открывала ее посетителям великолепный вид на заливные луга противоположного берега.

— Да, вижу, — отстраненно ответила Лена. — Это дом мэра.

Она сидела, скрывшись за занавесом из своих волос и запустив пальцы в набегающую воду. Выглядело очень трогательно — Аленушка скорбит о братце Иванушке.

Я продолжил:

— На месте этого замка лет двадцать назад стояла халупа моих деда и бабки. Пацанами мы приходили к ним, брали лодку и отправлялись в странствия по протокам и заводям. Купались, ловили щурят удавками. Знаешь, как это?

— Нет.

— Просто. Из тонкой стальной проволоки делается затягивающаяся петля. Свободный конец наматывается на тростинку. Для удобства и безопасности, чтобы проволока пальцы не порезала. В заводях вода горячая, как у тебя под мышками…

Откинула прядь, взглянула. Я уловил грусть, но продолжил.

— Щурята там балдеют и охотятся за головастиками. Стоят неподвижно, как брусочки полузатонувшие. Осторожно, не отбрасывая тени, нужно завести на него удавку, резко дернуть, и щуренок в лодке. Петлю ослабишь, а зубастика в сандалию, чтобы не скакал по лодке и за пятки не цапал. Натаскаем с полведерка и на луга уху варить. Возвращались уже затемно.

Она умела слушать. Она не пялилась на тебя, изображая интерес, не хохотала, демонстрируя чувство юмора. Она погружалась в глубь повествования и содействовала.

— Как сейчас помню, поднимаемся мы от реки, все тело ноет от приятной усталости и хочется поскорее завалиться спать. А бабка зовет вечерять на дорожку. И мы заходим в низенькую комнату, где стоит необъяснимый дух. Тут и запахи пчеловодства, и сырой земли, и вонь сараев, и дух старости, а на столе огромная сковорода глазуньи с полосками сала, прозрачными, как осколки стекла…

— А у меня бабушки с дедушкой никогда не было, — неожиданно сказала Лена.

— Как это? — искренне удивился я.

— Мама с папой детдомовские. Знали друг друга сызмальства, ну и поженились, когда из детдома выходили. Чтобы вместе за жизнь держаться.

Я молчал, и она молчала. Лишь монотонно поскрипывали уключины весел да бились о борт встречные волны. Что-то не хотелось мне углубляться в подробности ее семейной жизни. Слишком печальная намечалась история.

Вскоре лодка уткнулась в берег. Я соскочил в прохладную от влаги траву и вытянул нос лодки на берег. Лена поднялась и осторожно пошла ко мне, держа в одной руке босоножки, в другой «Букет Кубани». Я смотрел на пальцы ее ног, они были крупные и корявые, с растрескавшейся кожей, но с покрытыми лаком ногтями. Я поднял взгляд и подал ей руку.

Все произошло неожиданно, будто разорвалась под ногами противопехотная мина. Лена спрыгнула с лодки, и я обнял ее дрожащее тело. Босоножки и «Букет» упали к нашим ногам. Лена схватила меня за волосы и притянула к себе. Наши зубы щелкнули друг о друга, языки ринулись навстречу, сшиблись и переплелись. Мы сопели носами, переживая затяжной поцелуй взасос. Оторвавшись от ее губ, я одним движением сорвал с нее сарафан. Перед глазами запрыгали тяжелые груди с сосками величиной с блюдце. Я отлавливал их по очереди и мусолил до тех пор, пока они не затвердевали. Потом я опустился на колени и, выписывая языком узоры на бархатном брюшке, оголил Лену окончательно. От одного прикосновения к клитеру у нее подкосились ноги, и мы повалились в траву. Она словно впала в бредовую эйфорию. В ее стонах слышалось болезненное нетерпение. Я суетливо спустил шорты до колен, попутно прихватив и трусы, и вторгся в нее, как пожарник врывается с брандспойтом в полыхающую комнату. Это смахивало на бесноватость. Два раза я кончал и не останавливаясь зачинал по новой. Мы примяли вокруг себя всю траву. Колени, локти, ладони и задницы наши зеленели от хлорофилла и чернели от чернозема. Наконец у меня вызрело очередное семяизвержение. Я изогнулся и затрубил, как слон. Похоже, Лену пронял мой победный рев, мы кончили вместе и, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, замерли.

Через некоторое время в меня стали просачиваться звуки луга: жужжание насекомых, пересвисты пернатых, кваканье и всплески обитателей заводи. Овод жгуче ужалил меня в ляжку. Я взвизгнул и прихлопнул вампира. Не удовлетворившись, я поднес полудохлую тварь поближе к глазам и отчленил от тела его кровожадную башку.

Лена лежала с закрытыми глазами, раскинув руки и раздвинув ноги. Волосы на лобке лоснились от наших извержений. Внешние губы еще не сомкнулись, а внутренние еле заметно спазмировали. И опять мне что-то почудилось, будто я уже когда-то видел эту позу…

Я лег на Лену и запустил пальцы в ее распушившиеся, словно захмелевшие, волосы. Она открыла глаза. Ну, что тут скажешь? Глаза были полны похоти. Похоть изливалась через край. Чувствуя назревающую эрекцию, я признался со всей искренностью, граничащей с восторгом:

— Первый раз мне попадается такая женщина!

В знак несогласия она покачала головой. Кончик ее носа чиркнул по моему шнобелю.

— Второй, — сказала и закрыла глаза.

— Второй? — глупо переспросил я, чувствуя подвох.

— Да. Первый раз был 15 лет 6 месяце и 23 дня назад.

Я даже не смог съязвить по поводу этой черной бухгалтерии, потому что мне опять и с новой силой что-то показалось. Я стал лихорадочно вычитать года, месяцы, дни. Получалось 31 декабря 1984 года! Господи, да в такой день могло произойти все что угодно! Новый год, мне всего 20 лет, армия позади, впереди вся жизнь! «Ирония судьбы!» «Зигзаг удачи!» Но конкретно я ничего не мог вспомнить.

— Ты помнишь Владика?

— Владика? — мои вербальные способности сравнялись с попугаичьими. Мне говорили, я исправно повторял.

— Да, кларнетиста с вашего отделения.

— Кларнетиста с нашего отделения?!

— Да, у него еще была подружка Зося с отделения фортепиано.

— Зося с отделения фортепиано?! Ты что, из музвзвода?

— Да, я тогда только поступила, и 1 сентября вы показывали нам капустник. На день первокурсника. Ты там изображал директора училища и балерину из «Фридрих Штат Паласт». Помнишь?

Я забыл про эрекцию и устремился в прошлое. Лена мне помогала.

— Я влюбилась в тебя без памяти. Но ты меня не замечал. У тебя тогда была Вика Мазурова из хородирижеров. Потом ее отчислили. Это я написала директору кляузу, что вы пили в классе после занятий.

— Меня тоже, между прочим, чуть не поперли тогда, — буркнул я, пытаясь скрутить пробку с «Букета».

— Я знала, что тебя не выгонят. Ты же в оркестре был единственный тромбонист. Кто бы на парадах играл.

«Ни хуя себе расклад», — подумал я и вцепился в пробку зубами.

— Но ты тут же связался с этой практиканткой из Ленинграда. Она была очень красивая, только страдала куриной слепотой.

— Гемералопией, — сказал я и выплюнул сорванную пробку. — Это не ты случайно закрыла ее в гардеробе? Она еле выбралась оттуда. А когда в темноте попыталась добраться до общаги, то на нее напал неизвестный и расцарапал все лицо?

— Закрыла Зося, а била я.

Я припал к «Букету». Я не помнил эту девочку, хоть убейте.

— Под Новой год она уехала. А вы с Владиком как запили с выходом на сессию, так ты каждый день появлялся с новой мочалкой.

Я протянул ей бутылку, но она лежала, устремившись взглядом сквозь небеса в далекое прошлое, и ничего не замечала в настоящем. Ни моей потерянной физиономии, ни своей странной позы, ни капающей из чрева на цвет мать-и-мачехи тягучей спермы.

— Слушай, ну раз такое дело, ты бы подошла ко мне и… ну, открылась, что ли? — попробовал защищаться я. «Букет» поспособствовал.

— Стыдилась. Мне еще и семнадцати-то не было. Я думала, что парень должен ухаживать за девушкой.

— Конкуренток истреблять партизанскими способами не стыдилась, а объясниться… — начал я и осекся.

Лена молчала. Лежала, смотрела в небо, вино не пила и молчала.

— Ладно, что там тридцать первого-то случилось? — поспешно спросил я и снова уткнулся в бутылку.

— Я уговорила Зосю, чтобы она через Владика сделала так, чтобы после вечера в училище мы оказались у тебя на квартире. Дедушка-то у тебя тогда тоже уехал, в Новосибирск, кажется.

— Возможно, возможно, — подтвердил я.

В Новосибирске жил мой дядя — дедов средний сын.

— Ты пьяный был, и я приклеилась к тебе. Мы танцевали. Да тебе все равно было с кем танцевать. Ты все порывался кому-то там морду набить. Потом Владик наплел, что на тебя менты глаз положили, и мы ушли из училища.

Я стал что-то припоминать. Мы сидели на кухне. Стол был завален всякой дрянью. Возвышалась шестилитровая бутыль дедовского самогона. На коленях у меня елозила какая-то лялька, а у Владика на коленях сидела Зося. Мне давно нравилась Зося. Худенькая евреечка с черными глазами.

— Владик, зачем тебе еврейка! — кричал я через стол. — Ты все равно не понимаешь их исторической миссии! Возьми хохлушку, будете потреблять галушки и отчебучивать гопака!

Зося уволокла Владика в спальню. Потом не помню.

— Когда ты полез на меня, я расплакалась и рассказала тебе, что давно люблю тебя, что люблю с первого взгляда. Ты успокаивал меня, говорил, что и ты любишь меня. Ты стал такой нежный, и я была на все согласна. Потом ты уснул, а я всю ночь плакала от счастья. Я боялась даже выпустить тебя из объятий. Я не верила, что ты мой. Но когда проснулась, вы с Владиком уже опохмелялись. Тебя рвало. Я хотела убрать самогон, но ты взбесился. Стал прогонять меня. Орал, почему я не сказала, что у меня месячные. Всю дедушкину кровать кровь запачкала. Но у меня не было месячных. Я девочка была.

Я вылакал весь «Букет» и отбросил бутылку. Мне хотелось вот так же отбросить свою голову. Подальше. В тростник.

— Потом ты исчез из города. И я подослала к твоему деду знакомую бабку. Она выведала, что ты уехал в Ленинград учиться. Я долго искала тебя там, звонила по всем институтам, но не нашла…

Тут вступил я. Я говорил, что в то время в моей жизни был переломный момент, что я понял, что я не музыкант, что я решил попробовать себя в качестве актера, что меня всегда угнетало это захолустье, что я мечтал о чем-то большем, о самореализации, о славе, о деньгах в конце концов…

— А я всегда мечтала, чтобы у меня был свой домик. Своя семья. И чтобы были дети, а у них мама, папа, бабушка и дедушка, — сказала Лена, поднялась, подтянула к подбородку колени, обхватила их руками и превратилась в маленькую несчастную девочку с круглыми печальными глазами.

Я встал. Шорты с трусами упали на ступни. Я переступил через них, шагнул на край берега и нырнул в заводь.

Вода была горячая, как у Лены под мышками. Я опускался все глубже и глубже. От меня шарахались мальки и головастики. Я достиг дна. Раки попятились прочь. Мне хотелось остаться в этом парном покое, в полном одиночестве и хотя бы на время затаиться. Но эта коварная жизнь, что подстерегает нас повсюду, уже подводила свою удавку прямо мне под глотку.

— Один билет до Раевки, — произнес я в окошечко кассы ЖД.

Лена стояла рядом и дышала мне прямо в плечо.

— Один? — переспросила кассир, отрываясь от девственного бутерброда с корейкой, позелененного свежим огурчиком.

— Да, один, — сказал я и строго добавил: — Электричка не опаздывает?

— Сегодня, к сожалению, нет, — поглядывая на наши физиономии, ответила кассир и протянула крохотный картонный билетик.

— Мойте руки перед едой, — отшил я участливую даму и поспешил к выходу. Сзади меня преследовал цокот лениных каблучков.

Мы стояли на перроне и смотрели на пребывающую электричку.

— Ну, — выдавил я и повернулся.

Лена протянула мне руку и улыбнулась. Я взял ее ладонь и тоже попробовал улыбнуться.

— Ну, — перехватила эстафету Лена, — не пропадай, звони, заезжай…

Электричка остановилась, зашипели пневматические двери.

— И ты, если будешь в Питере, звони…

— Я телефона не знаю.

Пришлось называть первые приходящие на ум цифры, стараясь перекричать диктора, объявляющего об отправлении электропоезда. Лена бросилась в тамбур, и двери закрылись. Девушка прильнула к стеклу и замахала обеими руками. Губы повторяли цифры сымпровизированного телефонного номера. Электричка весело свистнула, тронулась и скоро исчезла за огромным зданием элеватора.

Все кончилось.

Я брел по пыльным улочкам вдоль разноцветных заборов. Возле ворот на лавочках сидели старушки и млели на вечернем припеке. За заборами на грядках копошились хозяйки, окучивая и поливая зреющий урожай. Откуда-то доносились рулады бензопилы. Потягивало едким дымком — кто-то растапливал баньку. День подходил к концу, впереди была огромная ночь.