1
Был обычный августовский полдень. За окном, приевшимся фоном, ворочался городской шум. Ничего примечательного. Стандартный набор звуков крупного населенного пункта: многоголосная фуга двигателей внутреннего сгорания, электрическое глиссандо троллейбусов, трамвайный перестук, вокал толпы, лязги и бряцание, уханье и буханье, визги, свисты и всякое прочее. В полном объеме, с элементами подобной мешанины (даже в формате «стерео»), можно насладиться потратившись на обычный компакт-диск с цветастой суперобложкой «Городская симфония. Шумы и звуки для любительского видеофильма». Обитает это цифровое чудо почти в каждом музыкальном ларьке и стоит сущий пустяк.
Так что не будем повторяться, а обратимся-ка лучше к кое-чему еще неизведанному, а значит и не растиражированному, то есть, к Главному герою.
В означенное время суток я, по обыкновению, находился на своем диване. Тридцатилетний лежал я ногами к бирюзовому окну, вытянувшись во весь рост, с полуоткрытыми глазами и прислушивался к самому себе. Я только что проснулся, и значит скоро мне предстояло влиться в общую жизнь. Наша общая жизнь — самый ценный подарок от Бога(или кто там затеял всю эту карусель), а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят. Поэтому я и предпочитаю вглядываться исключительно в себя самого. И так, я лежал, всматривался и сознавал, что со вчерашнего безумия во мне ничего не изменилось. Значит, сегодня все повторится заново. Не нарушая горизонтального положения, я наливался священным ужасом неотвратимости. Всеми наличными невронами и невроглиями я чувствовал, как жизнь вползает в меня, щекоча затекшие нервишки и терзая полусонные мыслишки. Со временем, эта аморфная масса намерений и предчувствий самоорганизуется и взовьется неуправляемым смерчем, и будет шалить со мной, как с кучей помоечного хлама.
Оставалось лишь незлобливо усмехнуться, подняться с дивана и зачать свой обычный день.
2
Пассажирские лифты(в количестве двух) притаились в своих темных протухших шахтах и на мой вызов не откликались. Я нажал кнопку единственного грузового. Платформа заскрежетала изможденными механизмами где-то глубого внизу. Под душераздирающую какофонию, с высоты двенадцатого этажа, я успел окинуть вожделенным взглядом панораму приютившего меня мегаполиса.
Асфальто-железо-бетонная инсталляция царственно сияла на зенитном солнце. Багряным пламенем отливали многочисленные вкрапления окон, изобилующие в обвалах плоскостей нагроможденных типовых построек. Граненый лик города безраздельно владычествовал над микроскопическими размерами копошащегося в его узких лабиринтах человечества.
Мое восторженное созерцание было прервано истошным воем и скрежетом — прибыл лифт. Неприкормленное, неприрученное вдохновение вспорхнуло и развеялось. Я не расстроился, беззаботно вошел в кабину, оказавшись в компании Толика, Шерхана и Крепкого Духа пожизненного запоя. Мы молча поприветствовали друг друга суверенными кивками. Я вдавил кнопку с цифрой 1, и лифт тронулся.
Толик, попыхивая «беламориной», широко и твердо стоял на своих коротких ногах. Шерхан елозил по стенке лифта, судя по мучительным сглатываниям, судорожные движения кабины тошнотворно действовали на его пищевод.
— Не, я тебе сразу объявил — с этой падлой срать рядом не садись! — продолжил Толик прерванную остановкой беседу. — Я ей толкую: врубись, телятина! Я ж не занимать к тебе пришел, а ПЕ-РЕ-ЗА-НЯТЬ! Есть разница?! Через час ребята подъедут и все — деньги у тебя. Хули там десятка-то — сквозняк!
Шерхан выдавил убогонькую ухмылочку. Толик выдержал паузу, перекинул папиросу с одного края рта на другой и закончил:
— Нету-у! Вопит, будто ее матки лишают.
Сплюнул и с жаром продолжил:
— Ладно, иду дальше — снимаю часы, протягиваю — бери залог, сука! Через час не принесу — твое! Знаешь, что отвечает эта блядь?
— Ну?
— Нету!
Шерхан сглотнул с оттенком благородного презрения.
Рассказчик демонстративно сжал кулак:
— Хотел было в рыло ей заехать(скрежет зубовный)…
— Ну?
— Успела дверь захлопнуть, выдра сифилисная!
Шерхан замычал, замимировал, замотал головой и слегка притопнул ногой, крепко сожалея о неудавшейся мести.
Толик раскурил потухший окурок и повернулся ко мне:
— Дашь пятерку?
— Не дам. Нету! — принял я предлагаемые правила игры.
— Не дашь, или нету? — явно задираясь, взялся уточнять Толик.
— Так, а ты у меня в долг просишь, или просто перезанять решил? — сделал я, что называется, ход конем.
Толик усмехнулся и обратился к Шерхану:
— У нас в деревне таких щеглов жопой на муровейник сажали.
— Ну, муравейника здесь нет, — пробасил Шерхан, — но чем жопу пощекотать найдется, — и вытянул из кармана… ручную гранату.
Я давно был знаком с этими скомарохами, но каждый раз поражался неиссякаемости их творческой фантазии.
Лифт медленно полз вниз, «лимонка» покачивалась на палец Шерхана, желтом от никотина.
— Последний раз спрашиваю, — крикнул Толик, хватаясь за снаряд, — будешь третьим?
— Нет, — отрезал я. — Лучше жопой в муровейник
В ответ последовал скрипучий хохот, и меня окатил выхлоп проспиртованной утробы.
— Учебная, — пояснил Шерхан, отыграв интермедию. — Военрук из 15 школы в карты проиграл. Как думаешь почем можно толкануть?
— Трудно сказать, — со знанием дела начал я, — кому-то она и даром не нужна, а кто-то и сотню баксов не пожалеет. Это же психологическое оружие, во-первых, а во-вторых ни под одну статью не подходит. Тут специфический клиент нужен.
Шерхан победоносно посмотрел на Толика:
— Я тебе говорил, валенок!
— Кого ты слушаешь, чудила, — сплюнул окурок Толик. — Че не помнишь, как он отправил нас сперму сдавать?
Видно было, что Шерхан вспоимнил. И мы приехали.
Когда наша компания пресекала холл, пестреющий анахронизмами отошедшей эпохи, типа: «Слава Труду», «Наши передовики» и т. п., вахтерша сплюнула нам вслед враждебной фразой:
— Уже сгуртовались варнаки!
Но мы равнодушно промолчали и вышли на крыльцо. Здесь расстались. У каждого свой путь к последнему пиюту. Шерхан склонился над урной, освобождаясь от желудочного сока. Толик двумя хроматическими пассажами выпустил воздух и о чем-то задумался. А я, обвыкаясь с погодой, побрел к трамвайному кольцу.
3
Трамвайное кольцо на северной окраине города — просторное поле, пестреющее собаководами; по периметру — железобетонные столбы с пучками проводов на верхних штангах; искрящийся овал железнодорожного полотна; и в стороне — одинокий ветхий навес, оклеенный листиками объявлений. Каких только нет — машинописные, ксерокопированные, от руки… губной помадой(!):
«Молодая, симпатичная леди, познакомится с мужчиной кавказкой национальности тел:…», - далее лишь зияющие рытвинки, похищенной абреками, наживочки.
Подошел трамвай. Подкатил шустро и мягко. Лоснящийся красно-белым телом, и сияющий никелированными ресницами. Младенец!
Я зашел в душистый салон и сел на упругое кресло. Прекрасно! Нет постыдно-брезгливого чувства многозадового прошлого.
Неподалеку, расположились двое подростков. Они шумно, наперебой, что называется, прикалывались.
Заднюю площадку оккупировал воинствующей осанки пенсионер со своей старой седой лайкой на длинном брезентовом поводке. Старикан буравил ядовитым взглядом молодое поколение, и на его небритом лице расцветало отвращение. Особенно третировал бедолагу нарочито-бесцеремонный белибердешь юнцов. Лайка, вольготно развалившись на новом резиновом покрытии, часто самозабвенно зевала и периодически почесывала свое сучье брюхо.
— Короче, слушай фишку! — открыл новую тему для прикола парень в черном балахоне с белым ликом В. Цоя на груди.
— На прошлой неделе «киноманы» на тусняк сошлись, чуешь, да! Карась дури притаранил убойной, все обдолбились под хохмяшку. Пивища добавили — обвал! Крышняк поехала капитально, прямо кодлой ломанулись к стадиону. А в парке, прикинь да — засада! Там-тадам! Ты понял, да!? Целая грядка «реперов»!
Второй паренек в потертых кожаных штанах, тиранящих его несформировавшиеся генитали, издал звук, типа: «УаУ!» и вытянул из кармана гигантскую канцелярскую скрепку.
— Ну, короче, «киноманы», как пошли, ну, там всех и положили!
«УаУ» — повторилось с большим воодушевлением, а разогнутая скрепка, превратившись в колющее оружие, впилась в новенький дерматин кресла. «Киноманов» охватил восторг:
— Во мы колбасились!
— Сто пудов!
— Меня потом еще целый день плющело!
— УаУ! Круто!
Дерматин жалобно кряхтел, упорствуя натиску металла, но «киноман» усердствовал, и ткань с жалостным скрипом уступала.
— Вот я смотрю, тебе непременно хочется нагадить, да?! — вклинился пенсионер между проникающими ударами. — Порвать чего-нибудь, да?!
— Чего порвать-то?! — конфликтно отозвался мелкий вредитель.
— Хочется изрезать все в клочья, да?! — развивал свою догадку старик. От яростной артикуляции его вставная челюсть звонко клацала.
— Чего в клочья-то?! — еще раз спопугайничал любитель острых развлечений, и оба приятели заржали.
— Разбить да?! — домогался истец.
Псина звучно зевнула, почесала за ухом и насторожилась.
— Ага, в дребезги, да?! — сымпровизировал кожаноштанный, и оба «киномана» снова закатились.
— Ну, давай! Стекло вон возьми и разбей! — взвился старик. — Башкой своей вышиби!
— А че, ништяк — на кочан окошечко, бумс! — уперся лбом в стекло юный пародист.
— Да ты разбегись, вон, чтобы уж мозги твои вшивые вылетели к ебеней матери! На хуя они тебе?! — багровея, свирепело старое поколение, не щадя одряхлевших коронарных сосудов.
Лайка привстала и ощерилась. Теперь они стояли двое против двоих, готовые накинуться друг на друга. А между ними сидел я — сторонний наблюдатель — и чувствовал, как сердце мое начинает биться в унисон с пульсом предгрозовой ситуацией.
— А че орать-то?! — басили малолетки, поглядывая на скалящуюся суку.
— А то! Знаешь, салага, почему нас американцы ненавидят?! — брызгая слюной попер на молодежь пенсионер. — Задумывался своей пустой головой, почему весь мир ненавидит русских?!
Лайка зарычала и выдвинулась вперед.
Я по паспорту русский: «Значит пробил мой час!» — протрубило у меня в мозгу.
— Почему?! — поднялся я со своего места и оказался, как пишут в газетах, между двух огней.
На мгновение все замерли, похоже даже лайка опешила.
— Потому что разрушители мы, понял?! Русские — разрушители! Варвары!!! — взорвался старик и лайка, разразившись яростным лаем, кинулась на меня — на простого русского парня у которого не было в жизни ничего примечального, кроме серпастого, молоткастого паспорта с отметкой в графе национальность — РУССКИЙ.
Но хозяин вздернул поводок — псина вздыбилась, щелкнула челюстями в нескольких сантиметрах от моего кадыка и, исполнив сальто, шлепнулась на пол.
«Киноманы» бросились вперед по проходу.
— Ну-ка, покинули вагон, придурки! — рявкнули динамики по всему салону. — А то я сейчас всех в милицию сдам!
Голова пенсионера-антируссиста юркнула в плечи, вражина весь скукожился, как под шквальным огнем легендарных «катюш», и кинулся в противоположную сторону, увлекая за собой остервеневшую суку. Двери захлопнулись.
— Проспект Просвещения — следующая, — объявил простуженный женский голос.
Трамвай тронулся, я рухнул на сидение.
«Знай наших!» — подумалось мне, напоследок.
4
Вот уж несколько лет подряд, ежедневно, отправлялся я с этого заколдованного трамвайного кольца на самом краю города с тайной надеждой: А вдруг на сей раз повезет! Вдруг произойдет что-нибудь такое, что озарит, подхватит и понесет в серпантинном вихре небывалых чувств к неизведанным, причудливым просторам иного существования, где распустится моя томительная блажь грандиозными бутонами сладкой прихоти и… зацветет, заблагоухает в оазисе священного Чистогана, где даже сны прозрачны и невинны, и где даже русским есть место. Пусть не надолго, пусть на одно мгновение, пусть смертоносно, но пусть!… Я толком-то и не знал, чего ищу, поэтому был открыт любому позыву. На малейшее прикосновение из вне я реагировал мощнейшей эрекцией всех чувств, имевшихся в арсенале моей души, естественно, в уповании на встречное движение, но именно в этот момент реальность начинала ускользать от меня и странным образом оборачивалась несусветным бредом. И в конце концов я неизменно оказывался в исходной точке. Неужели мне не разорвать этот cirkulus vitiosus?!
«Оплачиваем проезд, кто вошел. На линии работает контроль!» — пригрозил простуженный женский голос из динамиков. Двери вагона распахнулась и в салон вошла женщина. Маленькая, кривоногая, плосколицая казашка с распущенными черными волосами. Некрасивая, но неизведанная женщина с пышным бюстом под облегающей маечкой. Недоступные мне груди, реагируя на безобразные кривлянья вагона, грациозно покачивались. В мерных движениях чувствовался солидный вес.
«Искушение,» — только и успел подумать я, как тут же ему и поддался.
Казашка посмотрела на меня сквозь узкие и раскосые амбразуры. Темен был ее взгляд и глубок, а на самом дне сверкали ядовитые шипы.
У меня заломило поясницу, кровь хлынула в пещерные тела.
Казашка подошла вплотную и потянулась к компостеру. Две бомбы в немыслимое количество мегатонн повисли над моей головой. Я втянул сладковато-резкий запах (букет парфюма и пота), подержал на уровне переносицы и проглотил. Лакомство скользнуло в низ живота и расцвело.
Эх, если бы я был животным, или хотя бы первобытным человеком! Я бы знал, что мне тогда делать. О я бы действовал, как подобает — без страха и упрека, страстно и с размахом!
Дабы сдержать позыв, пришлось закрыть глаза. Но в полной темноте внутреннего взора меня уже поджидала совершенно голая казашка. Очертя голову, я кинулся на свою жертву. Теплое и мягкое хлынуло в лицо. Я открыл рот и заглотил сколько смог. Одновременно, мои руки заскользили вниз по выпуклостям и впадинам и пальцы заплутали в зарослях, а средний окунулся в кратер, бурлящий горячей жижей. Самка встрепенулась и отдалась. Затем, бросок вперед, и я подмял ее покорное тело под себя, лишь оставив на плечах тугие, подбритые икры. Член мой горел и ныл от вздыби, я высвободил сей факел и ринулся в расщелину…
— Метро «Озерки», - прохрипело над головой, и я очнулся.
Рядом толпилось масса народу, источающие духоту и пыль. Сердце мое трепыхалось, как обезглавленная птица, между ног было сыро и неуютно. Я поднялся и стал пробиваться к выходу. В просвете голов мелькнули черные волосы казашки. Едва замешкавшись, я вышел из трамвая.
5
Свежий воздух отрезвил. За спиной громыхал трамвай, увлекая с собой мое искушение, но его верные псы тянулись носами, поскуливали, сучили ножками, готовые припуститься вдогонку. Рванув поводок на себя, я осадил ретивцев: человеку в джинсах Lee, рубашке Colin’s, кроссовках Reebok сначала нужно заиметь деньги, а уж потом спускать чувства с цепи. Таковы правила игры.
Теоретически деньги уже существовали, оставалось лишь фактически занять их у Николая, на встречу с которым, я и прибыл.
До назначенного времени оставалось пятнадцать минут, и я решил прогуляться, чтобы развеяться и оглядеться.
Место людное. Центром тусовки — станция метро «Озерки»; стеклянные двери непрерывно штамповали гибкие тела девушек в коротеньких шортах и темных очках.
Справа — армяне на мангалах жарили шашлыки. Жидкий дымок взвивался в голубизну неба и растворялся в нем.
Слева — арабы в белых халатах заворачивали шаверму.
Полуголые женские тела, терпкий аромат восточной кухни и жесткие ритмы негритянской музыки красноречиво говорили мне, что мир пропитан безумием. И я ощущал его в себе, я сочился им, как сочится жиром подоспевший шашлык, или готовый стручок шавермы.
«Лучше отойду на безопасное расстояние,» — решил я.
Поодаль, на пыльной площади бряцала вокально-инструментальная группа:
Пел жирный парень в грязной майке, лениво теребя струны.
Я бесцельно прохаживался и вдруг боковым зрением приметил, что мной интересуются — рослая, стройная, распущенные волосы, в светлом платьице — двинулась на меня.
— Игорь? — тронула за руку, будто ковырнула сомнительную монетку, втоптанную в грязь.
Я посмотрел в улыбающееся лицо.
— Узнал? — выговорила требовательно и со смущением.
(наплыв)
Она полулежала на двуспальной кровати в халате из бордового шелка. Распущенные волосы скрывали половину лица.
Оставляя на полу джинсы, я подполз к ее лодыжкам. Затем, мурлыкая вздор, поднырнул под мышку, высвободил из под холодной, скользкой материи увесистую грудь и пощекотал кончиком носа черешню соска.
— Не надо… ты красивый мальчик и привык, что тебе никто не отказывает, — говорила она, дыша мне в макушку.
— Разве к этому можно привыкнуть?
Не насытившись одним плодом, я полез за соседним.
— Мне пора собираться, — простонала она и опрокинулась на спину. — Что ты делаешь?
Я распахнул халат, скатился по ложбинке меж грудей и провалился в пупок.
— У меня есть парень, который это делает…
— Как его имя?
— Кого?
— Который умеет вот так делать?
Мой юлящийся язык настиг ускользающую черную полоску трусиков и взъерошил примятые золотистые заросли.
— А…(шепотом)дурак.
Горячие и упругие ляжки стиснули мою голову в душистых объятиях. Я целиком окунулся в их аромат и осторожно отведал деликатеса.
Распалившись, она подтянула мои губы к своим и впилась в них, как оса:
— Может ты, наконец, расстанешься со своими трусами?! — прошептала не отрываясь.
Я расстался, и мы совокупились.
— Мне ни с кем не было так хорошо…
— Мне никогда не будет так хорошо…
— Только не кончай в меня…
— Мы кончим вместе…
— Да… но не в меня…
— А в кого?
— На живот!
— Вот! Вот!
— Скотина.
(прошло шесть лет)
— Оля! — выдохнул я и подался к губам.
— Ну, как ты? Где? — тоном участкового приструнила меня Оля. Я одумался и принял правила игры.
— В принципе, не плохо. А в общем, отлично. Добиваюсь поставленной цели. Уже имею дивиденды.
— Вот как?
— А разве могло быть иначе?
— Ну, в принципе, ты всегда, так сказать… Значит в театре?
Она заметно растерялась. Уверенность и наглость — первое оружие против женской спеси.
— Да, сам пишу, сам ставлю и играть доверяю только себе. Ну, а как ты, собственно, если в общих черта? В последний раз, когда я тебя лицезрел, ты сильно беременная была.
— Девочке уже пять лет.
— Отлично. Что еще, в сущности, нужно женщине.
— А где твой театр?
— На Петроградской.
Текст я знал на зубок, отвечал непринужденно и мог попутно обследовать забытое олино тело: похудела, усох налив щек, грудь опала, но ноги и та нива откуда они произрастали, сохранились в первозданном виде. Прекрасные зубы, я помню блеск их страстного оскала и игривые укусы. Интересно, как у нее с мужем?
— А я, кажется, знаю! Это на углу Каменоостровского и Большого, так? — продолжала ковырять Оля.
Но я крепкий прыщ, меня холеным ноготком не выдавишь.
— Нет. Мой поменьше и подальше, возле Ботанического. Там сейчас у меня ремонт идет — подготовка к открытию сезона.
— Ну, приглашай. Очень интересно посмотреть.
Тональность олиных интонаций становилась все прозрачнее, сквозь изгогродь официального тона проглядывали силуэты интимности.
— Естественно! Как только, так в первую очередь. Оставь телефончик.
Роется в сумочке, под мышками на платьице пятнышки пота.
— Как зарабатываешь? — протянула листик с цифрами.
— Прилично. На одного с лихвой.
— Все один?
— А вы все вдвоем?
— А что?
Вот этот тайный взгляд! Взгляд, который ничего еще не значит, но уже обещает многое.
— Ничего. Как муж?
— Что тебя интересует?
— Основное: не пьет? зарабатывает?
— Не пьет, не курит, зарабатывает и не таскается, но все равно плохо.
Пиздешь. Уж я-то знаю, что для нее хорошо, а что плохо. Я доводил ее до обморочных оргазмов, и все равно она променяла меня на родовитого сморчка с прогнозируемым будущим. Ты всегда была смышленой женщиной, моя бывшая соблазнительница.
— А я пью, курю, таскаюсь, иногда и не зарабатываю, а у меня по-прежнему хорошо. Просто не знаю что и делать.
— Я не в этом смысле. Здесь тоже все в порядке, — слишком гордо заявила Оля.
— Да я тоже без всяких умыслов намекнул, — прокололся улыбкой я.
— Все шутишь?
В стеклянных штампах метрополитена замаячил Николай.
— Давай встретимся сегодня, попозже, поужинаем где-нибудь, поговорим, — заспешил я.
— С удовольствием. Мои все равно на даче… — согласилась слишком поспешно, спохватилась и зарделась. — Хотя не обещаю.
На нас надвигался Коля — разбегающийся взгляд, полуоткрый рот с белой пенкой в уголках губ.
— Я тебе позвоню?
— Позвони.
— До вечера?
— Ага.
«Нельзя ли дважды войти в одну и ту же реку?!» — беззвучно вопрошал я в след, просвечивающим сквозь платьице, трусикам. Псы взрычали, поводок натянулся, я рявкнул на оголтелых и отвернулся.
— Ты чего такой необычайно-черезвычайный, Николай?! — с надеждой пожал я руку своему потенциальному кредитору и повел его к озерам.
Там за тихими водоемами, на тихой березовой улице жил тихушник Михалыч. В иную бытность я снимал у Михалыча светлую комнату во втором этаже. Сейчас она освободилась, а у Коли, как существа иногороднего, была хроническая проблема с жильем. Николай мог решить свою проблему, а я рассчитывал на комиссионные. Нет, я настаивал на них, ведь меня ждала Оля, а с ней и… Фу! Лежать!
— Я действительно в плохом настроении, подмечено верно, — размеренно заговорил Николай. — Это остаточные явления. Недавно я пережил мысленную бурю.
Коля адепт Абсолютного Знания. Утром и вечером он посещает духовные тренинги, которые проводит некая сестра Дизи из Индии. В будущем Коля надеется преодалеть в себе человека и стать седьмым Богом. А пока Коля отстранился от:
— никотина,
— алкоголя,
— мяса,
— женщин,
— и хулы.
Со всеми небратьями и несестрами (теми, кто покуривает, попивает, жрет плоть, сквернословит и вожделеет) он разговаривает снисходительно-наставническим тоном.
— Типа психоза, что-ли? — принимаю я новые правила игры.
— Это у вас бывают психозы, — разъясняет Коля. — У людей не принимающих учение бывают психозы, и они неизбежны. Потому что мир наш полон грязи. В принципе, нынешний мир весь состоит из грязи. Куда ни ткни, всюду мирская мерзость и гнусность.
Коля пускает фразы, как любовно отлитые пули. Эти пули должны продырявливать сердца непосвященных, сливать с них дурную кровь и готовить резервуар под Чистоту.
Пока Коля выпускает первую обойму, мы выхоим к берегу озера. В зеленой траве лежат девушки, предоставив солнцу свои спелые грозди, изнывающие на гибких лозах.
— И вот вы переполняетесь этой гадостью, и у вас начинается обыкновенный психоз. И это неизбежно, покуда идет царство Ра. А сейчас именно такое время, когда царствует Ра.
Мы форсируем двух подружек, окопавшихся в горячем придорожном песке. Верхние лоскутки мини-бикини вертихвосткам осточертели, напрочь, и хохотушки выпустили пощеголять на солнышко свои розовые пятачки.
— Действительно, есть от чего свихнуться, — поддакнул я, тайно соорудив и молниеносно отведал коктейль из обеих ягодок(псы самозабвенно зачавкали).
— А чем мысленная буря отличается от психоза?
Я должен был заполучить деньги (О, Оля — глория моей темной псарни!), и поэтому старательно разыгрывал роль погрязшего в нечистотах психопата, нуждающегося в спасении.
— Мысленные бури возникают не от соприкосновения с грязью, а от общения с Богом, когда Бог говорит с тобой напрямую. Ты и Бог. Прямой контакт. Мысли не справляются и взрываются. Разлетаются в клочья все жалкие мыслишки! Потому что, когда говорит Бог, все должно молчать! Все земное должно заткнуться и помалкивать, или убираться прочь! Богу нужна Чистота!
— Потише, Коль. Мы еще не в приемной у Господа.
Николай встряхивает головой — на его лице вспыхивает демоническая улыбка:
— Это у меня остаточные явления.
По тропинке мы углубляемся в лесок. До Михалыча еще далеко, я решаю задать последний наводящий вопрос и переходить к делу:
— А ты запомнил, что он тебе говорил?
— Ты имеешь в виду Бога?
— Ну, естественно!
— Бог сказал, что мы все сейчас, как деревенские мальчики.
Моя физиономия — мим-вертуоз — откаблучила пантомиму: «Ну, ни хуя себе!».
— В смысле манер, — сладострастно пояснил Коля. — Нет сейчас высоких манер у людей.
— Да измельчал народишко, — сокрушенно отозвался я.
— Ну, это и не удивительно, век-то не Золотой! Грязи слишком много вокруг человека, и в нем самом она…
— О грязи ты уже говорил.
— Я помню… А еще Бог говорит, как бы поясняя: «Вот вы держите в своих жилищах всяких животных. Кормите их, убираете за ними дерьмо, потом снова кормите. В раю же, будут такие дворцы, где воссоздастся идеальная Чистота, и в них будут обитать ваши совершенные тела.» — Тех, кто спасется, естественно, — добавил от себя Коля и ехидно посмотрел на меня.
Я промолчал. Снова загремел глас Божий: «И охраняться эти дворцы будут тщательнейшим образом, чтобы даже маленькая птичка не смогла пролететь.»
— Подожди, — не совладал я с обидой. — Я что-то не понял насчет птички?
— Ну, в том смысле, она может нагадить. Они же прямо на лету опорожняются!
— А ну, теперь все ясно! Послушай, Коля… Одолжи мне пару сотен на неделю. Я сейчас работу подыскиваю, ну, и сам понимаешь…
Коля внешне никак не изменился, но чувствовалось, что ему стало трудно. Я ждал. Упорно… Настойчиво… Упрямо… Неотступчиво!
— Дело в том, — наконец лопнул Коля, и я скрипнул зубами. — Дело в том, что мы не можем вступать в отношения такого рода с людьми не принимающими учение…
— Как не можете?! — весь округлился я от удивления. — Ты же у меня занимал?!
— Понимаешь, я был тогда на такой стадии, ну, условно ее можно назвать — «Пробуждение». Голос Бога был еще так не разборчив. Я жил как бы на два дома. Помнишь, я тоже ругался грязными словами…
Я то помнил. Все в деталях и подробностях. Я вообще, ничего не забываю, в особенности всякие гадости. Помнил, как будучи еще студентом, он и его сосед по комнате Вася каждую субботу одевали свои коричневые костюмы-тройки, покупали четыре бутылки портвейна, полкило колбасы и кило яблок. Две бутылки выпивали двухсотграммовыми дозами под колбасу. Затем, организовав на столе интимный интерьер из ароматичной свечи, вазы с яблоками, резервными бутылочками вина и надушившись одеколоном «Тет-а-тет», страстотерпцы выходили на охоту. Они бродили по закоулкам Дома студентов с прицелом заманить в свою комнату фривольных студенток с хореографического факультета. Но… не были старатели фартовыми парнями, ну, не вписывались! Есть множество причин, по которым женщины отвергают нас, самцов, так вот Коля обладал полным набором, которого хватало даже и на Васю. И очередная суббота заканчивалась шумной дракой между отверженными.
Мы разнимали их и раскладывали по кроватям. Однажды, уже лежа в постели Коля открылся мне, что имел женщину единожды.
Произошло это во Владивостоке. Трое морячков с эсминца «Отважный» опоили повариху с плавбазы и спешно отметились по очереди. Коля оказался крайним.
— Она была такая грязная, хлюпала и пахла, но я не мог от нее оторваться… — хныкал Коля, впадая в пьяную апатию.
Мне было его жалко. Жалость перекидывала мостик, шагать по которому, было и горько, и сладко. А теперь, он свалил всех нас в клоаку и, возгордившись, обрел свой стерильный мир. И даже птичек не пускает! На лету они, видите ли, гадят! А что же им приземляться всякий раз, как приспичит?! Гаденыш! (Оля, Оля! Прощай моя Оля, а с ней и… Пусть сдохнет вся свора!)
— Лучше бы ты мне соврал, что у тебя нету, — сказал я, в очередной раз раздумывая, как же мне теперь относиться к Коле: послать его раз и навсегда, или утопить?
— Если ты находишься на стадии «Становления», нельзя говорить неправду, иначе не попадешь в стадию «Озарения».
— Ладно, озаряйся! — отрезал я и грубо толкнул калитку, на соплях подвешенную к эклектичному забору. Мы входили в царство Великого Хлама.
Михалыч вывозил мусор со двора с промежутками в пять лет. На то была одна причина — бескомпромиссная экономия. За неполные 70 лет Михалыч, несмотря на свой природный маленький рост, поимел пять жен и сейчас жил гражданским браком с сорокалетней стрелочницей с Северо-Западной железной дороги.
От каждой зарегистрированной жены Михалыч прижил по дочке, от каждой дочке по внучке, стрелочнице регулярно требовались аборты, а пенсия у Михалыча была, как у всех — чуть меньше прожиточного минимума.
— Здравствуйте, Михал Евгеньевич. Знакомьтесь — Николай. Имеет намерения снять у вас комнату.
Михалыч в рукодельных шортах (стрелочница соорудила из своих джинсов) нанизывает на нить грибные кусочки.
— Цену знаете? — басовито спрашивает Михалыч, хмуря пушистые брови.
— Цена в общих чертах устраивает, хотелось бы посмотреть, — брезгливо озираясь, изрекает божий гигиенист.
Михалыч не суетится — присматривается к клиенту. У него свой метод идентификации личности. Поболтав с человеком на вольные темы, Михалыч точно определяется, кто перед ним — деляга, гомосексуалист или наркоман. Я у него числился в наркоманах.
— Невозможно грибы собирать в этом году. Озоновая дыра над городом, читали? — приступает Михалыч.
— Я газет не читаю, — ляпнул Коля.
— Денег нет, что-ли?
— Деньги есть. Просто в газетах много грязи и в телевидении тоже.
— Телевизора, значит тоже нет?
— Без надобности. А как у вас насчет тараканов?
— С тараканами без проблем, Коля, — вмешался я в перестрелку, потому как уже наметил, что сейчас отправлюсь к Шурику на Василеостровскую, но до электрички у меня оставалось с полчаса, можно было и повеселиться:
— Так, что там за дыра-то? Большая?
Михалыч хмурится пуще, не нравилась ему наша компания:
— Средней величины дыра, но грибы уже мутировали. Сыроежка стала похожа на белую поганку, а белая поганка под свинуха личину приняла. У подберезовика ножка наподобие мухоморовой, а груздь, видно, вовсе вымер. В общем, всех их надо полдня варить, а потом еще всю ночь жарить. А то вон по телевизору передавали, на прошлой недели семь человек насмерть отравилось. Хорошо, хоть все азербайджанцы. Так что, телевизор иногда не вредно посмотреть, если жить хочешь.
Коля молчал. Его внимание было полностью поглощено собственной туфлей, оказавшейся в теснейшем соприкосновении с кошачьим калом.
— Кстати, удобства во дворе. На свежем воздухе, если можно так выразиться, — заявил Михалыч.
— Как? — встрепенулся Коля и посмотрел на меня. — А мне говорили…
Я посмотрел на Михалыча.
— Загадили в конец, пришлось отключить.
Все ясно — стрелка вербального детектора Михалыча застыла на отметке — гомосексуалист. Не видать чистоплюю комнаты.
Из-за зелени, вдалеке, послышались посвисты электрички. Я бурно изобразил неожиданно всплывшее срочное дело и выскочил за калитку. Надо было спешить к Шурику. С ним теперь сожительствовала моя надежда, вернее, не с ним, а с его коммерческой деятельностью.
6
У Шурика было свое кредо — он пытался жить по-крупному. К какой бы сфере деятельности не доводилось ему прикоснуться, он всегда начинал с главного:
— Главное в мастерстве актера — архетип! Схватить архетип — вот наша задача! Вся эта карусель по системе Станиславского — туфта! Щебень для бездарей! Гениальный актер — владыка архетипа!
Или так:
— Главное в коммерции — оборот капитала! Вложил копейку — получи десять! Потратил десять — верни рубль! Рубль — сто! Сто — тысяча! Золотая прогрессия! Стабильный оклад, случайный навар — туфта! Удел мещан и серости! Хочешь быть миллионером — крути!
А вот совсем свеже:
— Самый мощный капитал — власть! Коммерция, бизнес — туфта! Мышиная возня плебеев! Хочешь иметь все — имей власть!
Но, как можно заметить по аффектациям его речи, характер у Шурика был истеричный. И кратковременные вспышки экстатической деятельности в начале пути, в последствии сменяли мрачные полосы разочарования и депрессии.
Я вышел на свежий воздух из станции метро Василеостровская и резво преодолел расстояние до NN рынка. Лавируя в людском потоке, отыскал в бесконечном торговом ряду деревянный прилавок давнего товарища.
В прошлое мое посещение Шурик отрабатывал тему с туалетными аксессуарами. Его столик пестрел роскошным ассортиментом: рокайльные флакончики, содержащие разноцветные жидкости, завораживали глаз; мягкотелые тюбики, распираемые лечебными пастами, сулили безусловный эффект; поверх экспозиции, развевались рекламные язычки туалетной бумаги, аж в семи сортах, обещающие нежнейшее соприкосновение с вашим наичувствительнейшим органом; а великолепный вернисаж тампончиков, затычечек, прокладочек с крылышками и без, с ароматами юного ириса, древнего бергамота, горного розмарина, легендарной лаванды, чувственной жанкилии и страстного цибетина, привлекали такое количество девушек, что лучшего места для приятнопровождения я не знал.
Нынче перед угрюмым продавцом лежала детская обувь сомнительного качества. По всему облику Шурика основательно прошлась мука очередного отчаяния и, перекосив физиономию, обвисла на размашистых бровях.
На мое радостное приветствие Шурик тяжело посмотрел поверх очков и откинул стойку прилавка. Я перешел на его сторону.
Вялое рукопожатие.
Сразу говорить о своей нужде было бы убийственно, и я начал с сочувствия:
— Выглядишь как-то не на все сто.
Шурик поморщился и, как мне показалось, внутренне застонал:
— Жизнь пропала. Все болит. Два дня бухал, как сука. Садись.
Я сострадательно покачал головой и опустился на деревянный ящик. По другую сторону прилавка, загородив своей тушей солнце, возникла дама в соломенной шляпе. Огромный палец с фиолетовым ногтем замелькал перед сморщенным носом Шурика:
— Размер?.. Сколько?..
Шурик принялся оглашать цифры.
Заполняя заминку, я осмотрелся — справа, анфилада обшарпанных арок; слева — зеркальное отражение того, что справа. В целом — сквозная пустота. И вдруг, из-за соседней колонны, что слева, вынырнула филигранная женская попка, втиснутая в коротенькие джинсовые шорты. Края хлопковой материи размахрились, и кончики нитей щекотали бронзовую кожу стройных ляжек. Попка передернула ягодицами и исчезла. Я потянулся за славной егозой.
За колонной у такого же прилавка стояла молодая женщина с причудливой прической. Хвост, схваченный черной бархатной резинкой, вздымался на макушке вертикальным столбиком и затем, ниспадал каштановым веером на плечи. Прищурив искусно оттененный глаз, гривастая коммерсантша общитывала мой потенциал. Я призывно подмигнул. Тонкие перламутровые губы дрогнули, но улыбки не получилось, но и презрения не вышло. Незнакомка отвернулась и с ленивой грацией потянулась, пустив по всем изгибам своего свежего тела легкую волну. Это колыхание отозвалась во мне бурным приливом естественных чувств, загнанных в глубь скверной необходимостью.
— К Паше на днях заезжал, — включился Шурик, расплевавшись с «соломенной шляпой». — Ну, посидели, покурили. Я говорю, ладно, давай бутылку возьмем, чего резину-то тянуть. Вижу же, он тоже страдает. Взяли литр, разговорились, решили уехать на рыбалку. Посидеть в тишине мужской компанией. Паша мне свои резиновые сапоги отдал, а себе взял Татьянины. Рюкзак нашли, упаковали в него все, что от разговора осталось и тут, входит Татьяна.
Шурик приостановился и выполнил головой жест, еле уловимый, но полный жгучей обреченности:
— Я ей говорю, Таня, мы едем на рыбалку. Дай спички. Просто сказал, без подтекста. А она берет у Паши из рук сапог, он один-то уж натянул и передохнуть сел, и этим сапогом, хорошо хоть не кирзовый, как даст прямо Паше по лбу. Мне так противно стало, стянул я с себя Пашины сапоги и ушел.
Шурик опять прожестикулировал, но уже рукой и явственно:
— А на хуй все! — вытащил из кармана пачку сигарет, на которой красовались две райские птицы.
Я хотел было спросить его и чем-нибудь из вежливости, но моя Незнакомка стянула с себя блузку и осталась в шортах и черной маечке. Грудь ее не обладала ни массой, ни объемом, она удивляла формой. Два совершенных конуса с разведенными в разные стороны вершинками — сиамские близняшки в обиде отворачивали друг от дружки свои курносые мордашки.
Где-то под кадыком у меня протрубила фанфара, и я воспрял:
— Как торговля, Шурик?
Но Шурик погряз в воспоминаниях и повторно упивался пережитым потрясением:
— Паша так и остался в одном сапоге, просто отключился, а может и притворился. Жалко его, совсем опустился.
Наконец, он раскурил свою сигарету. Судя по вони, она была начинена перьями изображенных на пачке райских птичек.
— А я сел в метро и уснул, — продолжал свою эпопею Шурик.
Мне оставалось предоставить в его распоряжение уши, а глаза и помыслы обратить к Незнакомке.
— Будят уже менты. Им естественно документы подавай. Я кричу, с рыбалки еду! Не имеете права! Они вытянули меня на поверхность, завели в темень, стали на бабки трясти.
В этом месте моя соблазнительница, круто обернулась, хвост хлестнул ее по щеке, и с высоты своего роста она глянула мне прямо в глаза. Стрельнула прямой наводкой. Я выстоял. Но огонь изрядно подпалил мои нервы.
Шурик наседал на уши:
— Я рванул на себе рубашку: Берите, суки! Весь ваш! Тогда один меня развернул, въебал поджопник, и все скрылись.
А тем временем, у нас с соседкой складывалась славная игра. Она исполняла жест, я разгадывал смысл. Жестов было много, но смысл оставался один. А я другого и не искал.
— Сориентировался — ночь, — шелестел где-то поверху Шурик. — Где нахожусь — не понять. Наконец, выполз на дорогу, поймал машину. Водила, как адрес услыхал, сразу сто баксов заряди. Я прыгнул с дуру и кричу: «Поехали!» Ну, приехали. Открывает Миша, я у него сейчас живу. Только я про баксы заикнулся, Миша за голову схватился и на кухню ушел. Тогда водила достает тесак, как у Тараса Бульбы и мне под ребра… В общем, влетел я по-крупному! Миша обиделся, видишь на какое дерьмо посадил! — сплюнул Шурик на прилавок.
Нехитрой мимикой лица я попытался отвлечь бедолагу от негативного минувшего и обратить его внимание к позитивному настоящему, но он уже вышел на коду:
— Нет, все. Не знаю, что делать? Как жить?! Зачем? Вчера лежал ночью, музыку слушал, хотел в окно выброситься, не смог — воля атрофировалась! Это болезнь нашего поколения!
— И с атрофированной волей жить можно, главное найти ей верное применение, — обрадовался я долгожданному финалу. — А насчет болезни, так это у тебя хронический психоз. Научный факт. Нам нужно расслабиться, Шурик! Наше поколение это заслужило!
От нахлынувших предчувствий я весь просиял и уже откровенно любовался своей Незнакомкой.
— Это не психоз. Это конец, — не сдавался Шурик. Видно, его преследовало распахнутое окно. Похоже, он уже стоял на подоконнике, раскинув руки, готовый кинуться в объятия мерлихлюндии. Нужно было осторожно приблизиться к нему, ласково взять за руки и не спеша отвести на безопасное расстояние. Но, Боже ж мой! Сейчас было не до сантиментов! Моя игрунья потеряла терпение и совсем расшалилась — закатав маечку под самую грудь, семафорила нам пухленьким брюшком с крохотным крендельком-пупочком.
— Кончай ныть, Шурик! — подскочил я с ящика. — Нам нужно свежее, неординарное решение. Давай сегодня оттянемся по полной программе. Откроем отдушины! Выпустим демонов порезвиться, и обратятся демоны в ангелов! Из ядов своих приготовим себе бальзам: хватит доить корову скорби — пора пить сладкое молоко ее вымени! Так, кажется, завещал нам твой кумир?!
(В студенчестве Шурик увлекался ницшианством)
— Нет, работать надо, — пролепетал Шурик и принялся с деланной озабоченностью ощупывать аляповатые черевички.
— Так мы после работы, Шурик! Я тебе помогу. Смотри какая антилопа у нас под носом гарцует, а ты концы в воду!
Я послал своей Чародейке воздушный поцелуй — она подставило голенькое плечико.
— Да нет, не получится, денег нет ни копейки. На метро занимал, — доносилось до меня сквозь легкое головокружение.
Вот это было скверно. Ох, как скверно это прозвучало! И еще скверней отозвалось.
— Что совсем нет?!
— Ноль.
Такая категоричная конкретность меня взбесила:
— Так ты что, сегодня ничего не продал?!
— А ты попробуй продай! Кому продавать?! Вот ты можешь чего-нибудь купить?!
— Да пошел ты!
— Ну, а хули тогда спрашиваешь!
И мы заткнулись. Это были тягостные минуты. Как передать их физически осязаемую скорбь? О, дикие псы подземелья моего, видно не суждено вам превратиться в звонкоголосых птиц!
Наверное, мы с Шуриком стали настолько ординарны и жалки, как два пенсионера в очереди к урологу, что полунагая Фурия извлекла из-под своего прилавка золотистую банку пива Хольстен, сорвала кольцо и, изогнувшись как кобра, сдула хлынувшую пену в нашу сторону.
— А эта ебется, но только через ресторан, — глухо отозвался Шурик. И я уловил в его «но» язвительный манок — призыв к порицанию извечных устоев.
Нет, я не откликнулся. Мне не хотелось ни полемизировать, ни вторить. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть и точно знать, что тебе от нее надо. А уж какую цену придется выложить за желаемое? Я был согласен на любые условия!
И значит нужно было расставаться. Я протянул руку, Шурик вяло пожал.
— Ты не пропадай, — вдруг спохватился бедолага. — Одна надежда на тебя, когда прославишься может и меня вытянешь…
Я пообещал быстрыми кивками и пошел прочь, не оглядываясь.
Контрастные переживания опустошили меня, я шел не спеша, всецело отдавшись грязному тротуару. Вдруг потянуло ладаном, я поднял голову. Так и есть — Храм Господний на Земле.
На паперти под недавно отреставрированной дубовой дверью, подостлав под глыбообразный зад картонку, сидела нищенка и бойко сортировала милостыню — железо в холщовый мешочек, сотки к соткам, двухсотки к двухсоткам, пятисотки к пятисоткам, а тысячные купюры в карман под юбку. Сортировала и приговаривала: «Пошла на хуй… пошла на хуй…» Эта присказка относилась к другой нищенке, что стояла неподалеку. Та (погрязнее и постарше) истово молилась и, низко кланяясь Храму, перечила: «Тебе хуй… тебе хуй…»
Я запрокинул голову и осмотрел купола, покрытые свежей позолотой. Предвечернее солнце, скатываясь с их округлых боков, больно плескалось в глаза. Я прищурился. Стены храма были тщательно выбелены и отливали синевой. «Уютное жилище,» — подумал я и пошел своей дорогой.
Пустота во мне постепенно восполнялась. Вернулось ощущение времени. Заработало сознание, включилась память. И я решил подаваться к Паше. На деньги рассчитывать уже не приходилось, но была надежда выпить. А выпивший человек и человек трезвый, это совсем разные ипостаси.
7
Когда-то (не так уж и давно) Паша пробовал стать клоуном. Примерял парики, приставлял разновеликие носы, экспериментировал с гримом.
— Юмор мне присущ, — говаривал Паша, — но ему нужна некая четкая форма.
В поисках формы подхватил Паша безденежье, адский труд и фырканье ядовитой критики. Бесформенная масса юмора начала подкисать, покрылась плесенью и, в конце концов, засмердела.
Спасла Пашу некая итальянская фирма, без шуток предложив ему оклад. Паша сбросил парик, отклеил нос, смыл грим, сменил балахон на тройку, заказал визитные карточки, где черным по белому отпечатали — Агент по рекламе. Юмор утратил для Паши свою насущность, за то жизнь обрела четкие формы.
Прикупив 0,7 «Агдама», два яблочка, мы удалились в укромное местечко Измайловского парка.
— Зашел бы ты днем раньше, я бы мог поступить и шире. А на сегодняшний день, это максимум, — извинялся Паша, разрезая первое яблоко.
Я всегда опаздываю, поэтому мой максимум, это минимум! Но у минимума есть своя прелесть — перспектива. С надеждой на большее я налил себе 200 и произнес тост:
— Начало всех великих действий и мыслей ничтожно.
— Красиво, — воодушевился Паша. — Откуда это, что-то не припомню?
— Из далекого прошлого. Будем.
Выпили, полакомились дольками.
— В принципе, я приветствую происходящие в стране изменения, — означил тему разговора Паша, не спеша закурил и развил:
— У людей появились возможности представлять из себя то, что они представляют в действительности, а порой даже и больше, чего раньше они и представить-то себе не могли!
— Это точно, — я тоже тихонько приветствовал назревавшие во мне перемены в связи с выпитым выше.
— Но в силу нашей, прямо скажем, гипертрофированной совковости, возникают ряд факторов нежелательного толка.
Паша весь напрягся и запылил далее:
— Но не беря во внимание коих нельзя чувствовать себя более менее комфортно..
— Покури, — кивнул я на потухшую сигарету.
Паша затянулся два раза подряд и радостно выкрикнул:
— Отсюда возникает щель!
Вот про щель мне понравилось. Орошенная почва души зазеленела молодыми всходами.
— Узкая щель! — удобрил их Паша уместным прилагательным.
Я потянулся к бутылке.
— В которую, не каждому дано протиснуться…
Рука моя слегка дрогнула.
— Но как говорится, хочешь быть счастливым — будь им! — выправился Паша.
— И будем! — возрадовался я за нас обоих и протянул причитавшиеся собутыльнику 150.
Выпили. Закусили. Паша сплюнул косточку и…
— Подожди… О чем это, бишь, я?
— О щели. Узкой, но желанной, — азартно потирая зазудевшие уши, помог я другу.
Новая ипостась вступала в свои права, перекраивая меня на свой манер. Свежий источник мыслей зажурчал переливчатыми мелодиями в произвольном и весьма изощренном ритме. Взгляд обрел разящую динамичность и, в сочетании с резвой посадкой головы, обеспечивал мне великолепный обзор. Я стал вглядываться в разбегающиеся в разные стороны тропинки парка: нет ли там чего привлекательного?
— Так я вот к чему, собственно, — наконец ухватил Паша, то и дело ускользающую нить разговора. — Чтобы протиснуться и не остаться за бортом, приходится преодолевать разного толка комплексы… Кои возникли в процессе нашего, так сказать, совдеповского воспитания… Или просто — есть следствие общенационального слабоумия, что, естественно обидно. Ведь, порой, как подумаешь: «Ебическая сила! Ну, это же так элементарно!» Вот, к примеру, работаю я на итальянскую фирму. Казалось бы, чего здесь предосудительного? Ан нет! Как же!? — Я русский интеллигент, может, конечно, я и не являюсь таковым, но тем не менее, с чего это я буду горбатиться на какого-то итальяшку?! «Макаронника!» — как говорят американы, фак ю эс! И всякое в таком роде.
Я не справляся с каверзами и хитросплетениями пашиной речи и просто любовался человеком, который самозабвенно барахтался в клубах собственного словесного бреда. А клубы сгущялись. Паша усердствовал:
— И вдруг на определенном этапе я понимаю: «Паша, в конце-то концов! Человек дает тебе более или менее стабильный заработок, плюс перспективы на будущее, ну, и хуй ты с ним! Да пусть он хоть трижды жидяра или монгол! Ну, вот ты, как здравомыслящий человек, скажи мне, разве это имеет какую-нибудь самоценность?!
Я крепко обнял близкого мне русского человека и сообщил, что ухожу подыскивать себе щель, ибо только она имеет во Вселенной несомненную ценность.
Паша огорчился. Ему хотелось еще побеседовать о свой, уже обжитой щелке. Может быть снискать ей одобрение, добиться уважения к ней, придать статус исторической необходимости. Вот ведь человек! — Не хватает ему одного оклада!
— Да, кстати, тут Камиль объявился, просил тебя позвонить, — брезгливо сообщил Паша напоследок.
И это действительно было кстати. Это была прямая удача. Божий промысел! Верные деньги!
«О, неужели же и я обрету сегодня свою щель?! Свое бомбоубежище! Свою усыпальницу! И проскользну туда! И протиснусь! И укроюсь от всего этого бреда! Аминь! Аминь! Аминь!» — вот так молился я украдкой, обговаривая с Камилем по телефону-автомату место нашей встречи.
8
Камиль — лицо кавказкой национальности. Я часто всматривался в этот острый лик. Наблюдал при различном освещении, подходил с разных сторон. Но всегда видел одну и ту же картину:
Древние горы хранят молчание. Над отуманенными вершинами парит орел. На дне скалистой расщелины блестит лента быстроструйной реки. Но шум ее вод растворяется в высоте полета. Орлиный взор строг и хладен. И вдруг птица складывает крылья и опрокидывается в отвесное пике. Лента реки стремительно надвигается. Вот уже различимы ее бурлящие пороги, сквозь свист полета прорывается рев потока и, похоже, что-то живое, копошащееся меж камней, выступает на передний план. О, это трудится усердный грызун! Он изловчился и теперь, трепеща от вожделения, тащит в укромный уголок свою добычу — огромную рыбину, задыхающуюся, и пучеглазую от удивления.
Но грозная тень разом накрывает и добычу, и добытчика.
Удар!
И мощные крылья увлекают в высь лакомый кусище.
— Игорь, брат мой! Как я рад тебя видеть!
Я отдаюсь в душистые объятия и прижимаюсь к жесткой щеке. Так положено предками. Брат приветствует брата. На мгновение я замираю от наплыва священного трепета, вызванного исполнением ритуала. Где-то высоко над нами, из небытия звучит мужественное многоголосие.
— Клянусь мамой, сегодня у меня счастливый день! И я все сделаю, чтобы и ты не скучал, — говорит Камиль и извлекает из сумки 750 «Посольской». — А деньги будут завтра, клянусь мамой!
Да будет так, брат мой. Завтра, это не вечность. Тем более, что сегодня нам есть чем заняться. Наливай!
Мы взяли в руки по 50, и Камиль сказал тост. Я не запомнил всей истории, но мораль врезалась в память:
— Так выпьем же за дружбу мужчин, которая настолько же самоотверженна и постоянна, на сколько эгоистична и переменчива женская любовь!
С такой высокой эмоциональной ноты начали мы разговор.
Скоро выяснилось, что Камиль в бегах. Влип в большую лажу. Естественно, его подставили.
С каждыми последующими 50, мне становилось все труднее удерживаться в канве повествования. Факты ускользали, персонажи множились, подобно инфекционным микробам, мотивы исчезали в глубинах подсознания, но сердце чувствовало — Камиль не виноват!
Да, он вышиб дверь ногой! Да, ударом кулака сломал бывшей своей жене челюсть! Да, все это происходила в детской школе искусств! Но он же этого не хотел! Он до последнего боролся за шанс, который сам же и предоставил некогда горячо любимой женщине. А она(неблагодарная) снюхалась с ментами. Она(сучка) на него капнула, и менты(козлы) на него наехали. Но они(весь подлый альянс) не на того напали. Они(слабаки) просчитались. Он(по кодексу чести) их сделал. По очереди. По одному. Но теперь ему одна дорога — в Чечьню. И если я, в сущности его брат, пожелаю, он возьмет меня с собой.
Отложив бутерброд, я сделал встречное предложение — уехать в Америку, где процветает интернационализм. Камиль полистал свой ежедневник, сделал пару заметок и пообещал на неделе опустить двух хохлов тонны на три «баков» и купить нам два билета в бизнес-классе до Нью-Йорка. Мы обнялись и поцеловались.
Когда «Посольская» последний раз склонилась к нашим стаканчиками, на город опустилась ночь, и пошел дождь. Мы осушили посошок и тронулись в путь. Камиль размашисто шагал чуть впереди, я болтался в его фарватере. Пронизав несколько проходных дворов и облегчившись под журчание водосточных труб, мы оказались на Невском проспекте.
— Места-то какие, гоголевские! — воскликнул Камиль, звеня шпорами и поигрывая эполетами. Я хихикнул и распушил фалды суртучка. Но…
Девушки отгораживались от нас зонтиками и, мелькая коленками, ускользали.
На полном ходу мы врезались в скопище тротуарных художников и заплутали среди шаржей, портретов, акварельных пейзажев, масляных натюрмотов, пастельных лубков.
— Камиль! — завопил я, оказавшись один на один с розовой темперной бабой. Исполинша полоскала свои розовые ноги в зеленой шайке с желтой водой и показывала мне черный змеиный язык. Появился Камиль и оттащил меня на безопасное расстояние. Выяснилось, что он уже сторговался на пару косячков анаши. Вручив мне свою сумку, мой брат исчез с подозрительным курьером.
В ожидании я облюбовал себе одинокую женщину под огромном красным беретом, что курила сигарету с длинного мундштука. Я встал к ней поближе и мысленно раздел. «И дряблая плоть взыграет, вздернутая безотчетной страстью!» — ретиво помыслил я и придвинулся вплотную. Но разговор завяз после пары-тройки фраз. Я поднажал, и эта выдохшаяся самка послала меня туда, куда я стремлюсь всю свою сознательную жизнь. Я было двинулся в путь… Бабенка завизжала и вцепилась в мою шевелюру. Возникший из ночи Камиль, отбросил тявкающую гиену в лужу.
Потом мы бежали. Уходили от контакта с ОМОНом. Мои ступни больно ударялись о мокрый асфальт, горечь подымалась по пищеводу к горлу. Меня стошнило, и мы оказались в просторной парадной у потухшего много лет назад камина.
Камиль прикурил любовно забитый косячок. От каждого прикосновения наших губ к мундштуку, огонек в папиросе оживал и, потрескивая, набрасывался на зелено-коричневое месиво. После пары затяжек горячая лава закапала у меня с век и медленно потекла в ноги. Я украдкой глянул на Камиля и хитро засмеялся. У него из-под хищно вздернутых ноздрей торчали две черные волосинки. Одна торчала прямо, как бивень носорога, другая действовала иначе — колесилась. Мне представилось, как Камиль выдирает их, чтобы нравиться девушкам и отчаянно чихает при этом. Он стал мне чуточку роднее. Я соображал, как бы ему сказать об этом, но…
В подъезд вошли двое — Он и Она.
Он был в черном плаще — широкий крой скрывал его чахлое тело. Широкополая шляпа такого же цвета придавала росту исполинские мерки, а рыжая растительность на лице затушевывала его черты. Парень был вооружен гитарой.
Она была без тормозов. Гибкая и упругая, как пружина. Выскальзывающая и манящая, сводящая с ума своей доступностью.
У камина образовался квартет. Опять затрещал огонек. Лава выжгла во мне все внутренности, испепелила мозги со всем содержимым и я стал невесомым.
— Эту песню я посвящаю тебе, Александра, — объявил Камиль и запел голосом Розенбаума.
Александра что-то сбросила с себя и все тело привела в движение. О, это был танец будущего! Танец без начала и конца — вечный триумф искусства совращения!
— О, Мадонна, зачни! — вопил я, размахивая руками и ногами. — Ибо, протухаем в щелях наших поганых!
Соблазнительница обвилась вокруг меня пульсирующей жилой и горячая струйка шепота забилась в мое ухо:
— Парень, а ты уже гонишь!
Да я гнал! Хлестал лошадей, шел на всех парусах, давил на газ. Я спешил к своему приюту, и скоро мы с Сашенькой оказались прямо под звездами. Город ворчал и барахтался где-то глубоко внизу под могучими крышами домов.
Катаясь по мокрому рубироиду, мы со стонами сдирали друг с друга наши тряпки. И еще не успела упасть с неба первая звезда, как Сашенька, оголившись, превратилась… в щупленького паренька!
О, это была великолепная и очень тонко подстроенная насмешка — убийственная фраза изощреннейшей иронии, посланная в мой адрес из-за кулис. Но кем? И с какой целью? На мгновение мне показалось, что среди бархатных складок опускающегося занавеса я уловил физиономию какого-то фигляра весьма способного на подобное. Он был очень похож на меня, только морда его скрывалась под ярким гримом, а на затылке топорщился дурацкий колпак. Я было хотел ухватить его за штрипку, но занавес рухнул. — Представление было закончено.
Я отвалился и прыснул, меня сотрясал смех. Саша подступился, чтобы успокоить — мол, это дело привычки, потому как разница небольшая. Он гладил мою убогую грудь, теребил соски, потом я почувствовал мягкое влажно-прохладное прикосновение его губ. Это мерзкое животное заметалось по моему животу и вдруг впилось в член. Смех мой уже перерос в хохот и все усиливался. Сквозь него уже невозможно было дышать. Я ощущал, как каменеют мои вены. Хохот обратился в грохот, сверкнула молния, и я отключился.
9
Очнулся я от холода. Приоткрыл глаза — высокая трава. На траве роса. Мокро. Приподнялся — вокруг поле с налипшим на него туманом. Я попытался задать себе вопрос: Где я? Но тут же отказался от этой затеи. Слишком густой туман был на всех уровнях.
Для проверки физических сил, я встал на четвереньки и принялся лакать росу. Влага немного отрезвила. И напрасно. Во мне стали пробуждаться воспоминания. Эти чудища, уроды и уродцы, карлики и карлицы обступали меня со всех сторон. Они дразнили меня и плевались своей тухлой слюной. Я упал в траву и заплакал.
Вдруг из тумановой завесы донесся слабый крик:
«Га-га… Га-га…»
Полчище гадов мгновенно испарилось.
Я насторожился, вытянул шею и замер.
Ждать!
Крик приближался, теперь я уже мог распознать его основную тональность. Это был клич. В неброском, суховатом, даже слегка скрипучем тембре чувствовалось достоинство и профессиональная уверенность. В четком ритме трехтактного размера пульсировала жесткая воля и бесприкословная требовательность.
«Га-га… Га-га… Га-га…»
Туман как-будто стал еще непроглядней. Мелкой дрожью реагировало мое тело на прикосновения его липкой и холодной слизи. Но в душе у меня прояснялось.
«Га-га… Га-га…» — трубил в вышине невидимый трибун.
И с каждым его выкриком я мужал и возносился над плесневелым замком душевшой сырости. Я распрямился и поднялся во весь рост. Грудь моя вздыбилась и затведела, словно облаченная в кальчугу. Вялые икры встрепенулись и забугрились. Обвислые щеки впали и зазияли тенями самоотрешенности. Глаза извергали феерверк решимости.
Я был готов.
Наконец, из клубящегося мраморного тумана вырвалась троица белых лебедей. На бреющем они просвистели над моей головой. Их мощные тела, обладающие совершенной формулой аэродинамики, как сверхострые резцы рассекали монолит тумана — великолепный клин грациозно двигались к заветной цели.
«Га-га… Га-га… Га-га…» — воодушевлял вожак.
«Спасен! — услышал я свой голос. — За ними! Будь как они!»
Шумным вздохом я наполнил свои легкие сырой мутью и припустился за удаляющейся троицей.
Очень скоро лебединый клин пропал с поля зрения, но я легко и воодушевленно двигался на гениальное:
«Га-га… Га-га… Га-га…»
Я ни о чем не думал, и ни о чем не мечтал. Я просто держал ушами магический пеленг и бойко работал ногами.
Не помню сколько времени продолжалась эта упоительная и завораживающая рысь, мощная в своей непоколебимой вере, блистательная в неиссякаемой свободе. Только, неожиданно, я споткнулся и на полном ходу врезался в землю. Вскочил — мгновенно, порывисто, еще стремясь, еще веря. Но острая боль, хищно сверкнувшая в левой ступне — подобно клыкам саблезубого тигра — ослепила меня и, повторно, швырнула ниц. Я взвыл.
Властный клич вожака с каждым мгновением слабел, иссякал, таял, поглощаемый ненасытной плотью тумана. Я корчился на острых гранях холодного гравия, созерцая расцветающий во мне яростный бутон боли, и не в силах был подняться. Вскоре путеводный глас окончательно сгинул в невидимом вдалеке. Вокруг заструилась тишина, пугливо огибая мои стенания.
По прошествии неучтенного времени, туман оторвался от земли и начал исчезать, магическим образом вытягивая из меня боль. Вокруг стали проступали силуэты действительности. Сначала, без видимой взаимосвязи, выглядывали они из небытия, лишь удивляя своей причудливой незавершенностью. Но постепенно, разодранные их жилы сцеплялись меж собой, формируя коротенькие фрагменты, которые имели уже самостоятельную жизнь:
— железобетонный столб с обвислыми усищами проводов,
— остов «москвиченка», обезображенный огнем,
— железные ворота с двумя проржавевшими звездами…
Еще мгновение, и все новоявленные существа выстроились в единый пейзаж.
Без сомнения, предо мной распростерлось родное трамвайное кольцо, а сам я распластался на его железнодорожном полотне. Ну, вот и все. Оставалось только незлобливо усмехнуться — круг замкнулся.