Семья Маннергеймов

Род Маннергеймов издревле удивлял общественность неординарностью характеров и разнообразием дарований своих отпрысков. Еще в 1645 году голландский купец Хенрик Мархейн основатель рода — через Германию перебрался в Швецию и благодаря своей деятельной натуре через 8 лет занял должность главбуха первого швейцарского банка в Стокгольме. Его младший сын — Августин — превзошел папашу в предприимчивости и заработал дворянский титул. Именно он решил подправить звучание родовой фамилии, и Мархейны превратились в Маннергеймов. Отличился и один из четырех сыновей Августина — Карл Эрик. Он перебрался в Финляндию и уже к 23 годам дослужился до майора. Правда, его военная карьера была прервана вынесением ему смертного приговора за предательство родины, которое заключалось в подписи декларации, объявлявшей незаконной войну, начатую королем Швеции против России. И хотя Карл Эрик был на волосок от гибели, он не утратил способности рационально мыслить и вовремя подал прошение о помиловании — король смилостивился. Маннергейм вышел в отставку и выгодно женился на дочери губернатора Турку. Более 10 лет Карл Эрик тихо жил в своем поместье, занимаясь семейными делами. В это время Финляндия аннексировалась русскими, и Маннергейм снова оказался в гуще событий. В 1808–1809 годах его назначили председателем депутации, вызванной императором в Петербург. Карл Эрик обратился к Александру I с речью на французском языке. Он заверил императора, что народ Финляндии, хотя и свободный, но законопослушный, и попросил возможности собрать сейм (парламент). Александр согласился. В дальнейшем Маннергейм сделал блестящую карьеру и был произведен в тайные советники. А в 1825 году император пожаловал ему титул графа.

Единственный сын графа Карла Эрика Маннергейма — Карл Густав — дедушка будущего маршала, в честь которого и назвали внука, был известен своей уникальной коллекцией жуков. Всего в коллекции насчитывалось около 100 тысяч насекомых, пятую часть составляли жуки. Дедушка Карла Густава — Карл Густав — знал о жуках все, он написал о них множество книг на французском языке и латыни.

Еще более яркой и одаренной личностью был отец Густава — Карл Роберт. Будучи студентом Гельсингфорсского университета, он прославился тем, что спел партию короля в первой финской опере — «Охота короля Карла» Пасиуса — в эксцентрично-пародийной манере. Премьера произвела в обществе скандал. Эксцентричные выходки стали стилем жизни Карла Роберта. Он много времени проводил в Париже, где пропитался радикальными идеями свободолюбия и творчества. Карл Роберт писал стихи, пьесы, переводил творения великих английских, французских и немецких поэтов на шведский язык. Кроме того, он был мимом, пародистом и актером. Как истинный аристократ, Роберт обожал пышные застолья и слыл знатоком вин. Но на все эти увеселения требовалось много денег, и Маннергейм вновь поступил, как подобает отпрыску из высшего сословия, — женился на капитале. Свадьба состоялась в 1862 году, и один из гостей, присутствующий на многодневном празднестве, отметил, что Хелен фон Юлин стала графиней Маннергейм, а Карл Роберт Маннергейм — богатым человеком.

Молодая чета поселилась в унаследованном Карлом Робертом поместье в Вилльнесе, где в 1867 году и родился будущий маршал — Карл Густав Эмиль Маннергейм.

 

«Тюттэ» и его родители

Мать Густава — Хелен — в отличие от своего экзальтированного и авантюристичного мужа, была приверженкой английского образа жизни и не придавала особого значения чувствам и теплым человеческим отношениям. Она верила в строгое, закаливающее воспитание детей, развивающее в них самодисциплину, сдержанность и деловитость. Жизнь в Вилльнесе была ограничена жесткими правилами. Требовалось тщательно выбирать выражения. Не позволялось дурачиться и шутить. С самого рождения Густав воспротивился этой «английской» диктатуре. Еще не научившись говорить, он орал и вопил, впадал в истерики, имитировал удушье, чтобы добиться своего. Наверное, из чувства протеста малыш упорно не хотел говорить. К трем годам в лексиконе Густава было одно-единственное членораздельно слово — «тюттэ», что на местном финском диалекте означало «кукла». Малыша так и прозвали — Тюттэ.

До 7 лет Густав обучался дома у гувернера-швейцарца вместе со своими братьями — старшим Карлом и младшими — Юханом и Августом. Чопорный швейцарец следил, чтобы мальчики спали на жестких матрасах, по утрам умывались холодной водой, обучал их верховой езде и хождению под парусом. Все это, по мнению хозяйки дома, должно было развить в ее детях мужество и бесстрашие.

В 1874 году Густава определили во второй подготовительный класс лицея в Гельсингфорсе, где уже обучался его старший брат Карл. Мальчики жили вместе с отцом в его городской квартире. Жизнь со свободолюбивым папашей повлияла на поведение Густава, и в результате его отстранили от занятий на целый год, обвинив в хулиганстве. По версии директора лицея, Маннергейм сколотил из сокурсников шайку и заставлял их бить камнями окна.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба драчуна и забияки Густава Маннергейма, если бы в 12-летнем возрасте его жизнь круто не изменилась — по причинам, от него вовсе не зависящим.

К 1880 году брак Маннергеймов окончательно развалился. Натура главы семейства — Карла Роберта — оказалась настолько широкой и увлекающейся, что все капиталы жены вкупе с собственным наследством в скором времени иссякли. И после 17 лет семейной жизни отец Маннергейма бросил жену и семерых детей на произвол судьбы, а сам сбежал со своей любовницей в Париж.

Чтобы рассчитаться с оставшимися после беглеца долгами, Хелен пришлось продать и поместье Вилльнес, и все движимое имущество, включая богатейшую коллекцию произведений искусства, собранную графом, и даже гельсингфорсскую квартиру. Забрав четверых младших детей, мать переехала в маленькое поместье в Латвии. Но если финансовый крах Хелен и смогла перенести, то бойкот, устроенный ей местной аристократией, истощил и до того подорванное здоровье женщины.

 

Выбор дороги

23 января 1881 года Хелен умерла от сердечного приступа в возрасте 39 лет.

Попечительство над оставшимися без родителей детьми взяло на себя семейство Юлинов. Они отправили Густава во Фредриксхамн поступать в дешевый кадетский корпус. В возрасте 15 лет Маннергейм стал кадетом на положении казенно-коштного, что означало проживание в казарме. Для Густава началась совсем другая жизнь: спертый воздух многолюдной спальни, подъем в 5.45, из пищи — только хлеб, картошка и селедка. Спесивый нрав кадета Маннергейма сделал его завсегдатаем карцера. Семья была в ужасе. Бабушка писала сестре матери, тете Хане, в Стокгольм, что у мальчика мрачное будущее. У него отсутствует чувство чести и не хватает ума даже на то, чтобы позаботиться о собственном развитии и закончить кадетский корпус, получив, таким образом, возможность зарабатывать себе на хлеб — то, что вынуждены делать другие бедные мальчики.

Но сам Густав не разделял мнения родни о своем мрачном будущем. Наоборот, в отличие от многих других кадетов, не утруждающих себя размышлениями о карьерных махинациях, он всерьез задумался о своем месте в войске Великого княжества Финляндского и пришел к выводу, что в качестве выпускника кадетского корпуса Фредриксхамна ему действительно мало что светит. Выход напрашивался один — поступить в русское военное училище, чтобы в дальнейшем сделать карьеру в России. Густав нацелился на Пажеский корпус в Санкт-Петербурге. Но на пути к реализации этого замысла возникло два препятствия. Во-первых, у него не было оценки «отлично» по поведению, во-вторых, не было средств. И тут отчаянный хулиган и дебошир проявил чудеса работоспособности и самодисциплины. Он упорно занимался по всем предметам и вел деловую переписку, стараясь привлечь к своей судьбе внимание влиятельных родственников и знакомых. В конце концов ему удалось подняться на третье место по успеваемости в классе и получить по поведению «хорошо». Директор кадетского корпуса пообещал дать рекомендации, а родственники по отцу заверили, что походатайствуют за него в Санкт-Петербурге. Густав уже собирал чемоданы, но директор кадетского корпуса не сдержал своего обещания, не дал рекомендаций и не поставил по поведению «отлично». К тому же родственники по линии матери решили: раз Маннергеймы хлопочут за Густава в Петербурге, то пусть они и платят за его обучение и проживание. Семейные дрязги протянулись вплоть до весны 1886 года, когда Густаву исполнилось 19 лет, и поступать в Пажеский корпус было уже поздно. Оставалось одно — заканчивать учебу во Фредриксхамне и выбирать между службой в Финской гвардии в Гельсингфорсе, либо в драгунском полку в Вилльманстранде, либо в одном из стрелковых батальонов, имевшихся в каждом ляне, на чем, собственно, и настаивало большинство из его родственников.

Обида обуяла юношу, и он, сознательно или нет, отомстил за сотворенную по отношению к нему несправедливость.

24 апреля 1886 года кадет Густав Маннергейм, самовольно покинув казарму, отправился на постоялый двор, взял там лошадей и уехал за город. Чтобы скрыть свое отсутствие, Густав попросил одного из кадетов подложить после отбоя в его постель «куклу», сооруженную из шинели и подушки. Возможно, фокус и удался бы, вернись Густав до подъема, но его не было. Дежурный офицер, обнаруживший муляж, доложил о незаконном отсутствии. Директор корпуса — генерал Карл Энкелль, принял решение незамедлительно исключить кадета Маннергейма. Специально или нет Густав не вернулся в казарму — неизвестно. Поговаривали, что он так напился, что был не в состоянии идти. По другой версии, он задержался у женщины. Поскольку точных свидетельств о местопребывании Маннергейма не обнаружилось, многие склонялись, что имели место оба варианта.

Как бы то ни было, Густаву следовало подумать о своей дальнейшей судьбе. Родственники уговаривали его попробовать себя на гражданском поприще. Но Маннергейм решил не отступать от намеченной линии и стал стучаться в русские военные училища. Прозондировав возможные варианты, Густав остановился на Николаевском кавалерийском училище, где было двухгодичное обучение и после сдачи экзаменов можно было рассчитывать на хорошее место в армии.

В июне 1886 года Маннергейм в сопровождении дяди Юнне фон Юлина отплыл в Санкт-Петербург. Однако в столице Российской империи Густава ждали новые препятствия. Для начала ему просто необходимо было выучить русский язык. С этой целью юношу определили в армейский Чугуевский лагерь неподалеку от Харькова. Проведя в походных условиях две недели, Маннергейм написал своему дядюшке Альберту в Гельсингфорс, что русская армия потеряла в его глазах всякий блеск. И главной причиной разочарования молодого Маннергейма была финансовая сторона дела. В Чугуевском лагере корнет драгунского полка получал на руки 200 рублей в год. Из них ему приходилось вносить свою долю на офицерские вечеринки, представительские расходы, в офицерскую кассу. На эти же 200 рублей корнет должен был покупать обмундирование и лошадь, да еще и содержать их в надлежащем виде. Прикинув всю эту нехитрую математику, Густав понял, что без дополнительных доходов ему офицерская должность не по карману. А родственники раскошеливаться упорно не хотели. Пришлось Густаву смириться с судьбой и на время отказаться от карьеры военного. Вернувшись в Гельсингфорс, он вновь поступил в лицей, откуда его когда-то исключили. Но теперь это был уже другой человек — трудолюбивый, дисциплинированный и настойчивый. Вот где сказалось закаливающее воспитание Хелен. Даже переболев тифом, Густав сумел сдать выпускные экзамены с хорошими отметками.

И снова он стал подумывать о поступлении в Николаевское кавалерийское училище, ведь теперь о своем неудачном обучении в кадетском корпусе можно было и не вспоминать. На сей раз дело выгорело. Хотя и не обошлось без протекции, но Маннергейм все же стал курсантом Николаевского училища и 16 сентября 1887 года принес присягу на знамени.

 

Карьера начинается

Учился Маннергейм на удивление прилежно, все тяготы казарменного положения переносил стойко. Он с ожесточенным упорством боролся за хорошие отметки и по верховой езде, и по черчению карт, а по поведению у него было всегда только «отлично». Густав метил высоко, он рассчитывал после окончания училища попасть в гвардейский полк, а туда зачисляли только по оценкам. Но одного усердия для настоящей карьеры в русской армии было недостаточно — это Маннергейм усвоил быстро. Нужны были связи. Поэтому Густав мечтал попасть не просто в гвардейский полк, а в кавалергарды. Почетным командиром этого единственного придворного полка была императрица, которая знала всех офицеров по именам. Большие надежды возлагал Маннергейм и на свой рост — 1 метр 94 сантиметра. Почетный караул при дворе всегда набирали из самых рослых офицеров-кавалергардов. Кроме этого, его часто будут командировать на придворные рауты, где Густав и собирался приобрести известность.

Но сразу попасть в кавалергарды Маннергейму не удалось, и вместо придворных раутов, пышных столичных празднеств и бдений возле покоев императрицы он в мае 1889 года отправился на западные задворки Российской империи — в Польшу, в провинциальный городишко Калиш, где стоял Александровский драгунский полк.

Прибыв к месту службы, корнет Маннергейм начал с критических замечаний. Все у него вызывало презрение: командир полка — полное ничтожество, офицеры — сквернословы й стукачи, офицерские жены — низкого происхождения и с плохой репутацией. Сделав вывод, что возможности для общения равны нулю, Маннергейм занялся перепродажей лошадей. Правда, это была вынужденная мера, так как сумма всех расходов молодого офицера составляла около 130 рублей ежемесячно, а жалование выплачивали в размере 35–40 рублей.

Не забывал Маннергейм и о своей карьере, регулярно писал родственникам, напоминая о себе и своих нуждах. И не ошибся — за устройство его судьбы взялись родственники Маннергеймов, Скалоны. У них были хорошие отношения с императрицей. Баронесса Альфильд Скалон — крестная мать Маннергейма — поговорила с императрицей, и все устроилось.

В начале 1891 года Густав получил перевод в кавалергарды.

 

Блестящий кавалергард, его семья и его лошади

Кавалергардов называли «паркетными воинами», потому что в их обязанности входило развлекать дам высшего света, ездить по балам и посещать театры. А еще их именовали похоронных дел мастерами, так как они обслуживали погребение великих князей и генералов. Маннергейм идеально подходил для такой службы. Выправка, невозмутимость, чувство долга и рвение быстро привлекли внимание в высшем свете к его персоне. Маннергейма считали благонамеренным, но ограниченным, что и способствовало занятию хорошего положения в обществе.

Следующим шагом в его продвижении по карьерной лестнице должен был стать выгодный и с социальной, и с экономической точки зрения брак. И опять за дело взялась крестная Маннергейма — блистательная баронесса Скалон.

Она не утруждала себя долгими поисками, а определила в невесты Густаву Анастасию Арапову — довольно богатую, но не очень красивую девицу, с которой, кстати, Маннергейм был знаком. Одно время он проживал у своего приятеля Пьера Арапова, где жила и Анастасия с сестрой Софьей. Сестры остались сиротами после гибели своего батюшки — генерала Арапова, и их взял на воспитание брат генерала. Поговаривали, что Анастасия влюбилась в Маннергейма с первого взгляда. Баронесса Скалон сделала визит к жене дядюшки, и две дамы все порешили, благо, что невеста была согласна, а мнением жениха никто не интересовался. Маннергейм и не думал сопротивляться, слишком много сделала для него баронесса, но и пылкой страсти к своей невесте не проявлял. В то время его воображение было занято другим — лошадьми. Вот куда он направлял весь жар и пыл своей души. Маннергейм регулярно выступал на соревнованиях по конному спорту, а перед самой женитьбой в начале 1892 года он выиграл два первых места на соревнованиях в Манеже. Призы ему вручала сама императрица.

Маннергейм уже тогда всерьез подумывал о конном бизнесе, поэтому, сыграв свадьбу 2 мая 1892 года в Санкт-Петербурге, молодые тут же уехали в Москву, чтобы провести медовый месяц в Успенском, имении молодой супруги, расположенном в 14 километрах от первопрестольной. Барский дом насчитывал 44 комнаты — настоящий дворец с мраморными лестницами и старинной мебелью. Вокруг дома — огромный парк, превосходные конюшни. Все это великолепие Маннергейм решил срочно продать, чтобы купить другое имение в Курляндии, куда можно было бы добираться из Петербурга по узкоколейке. Это план ему удалось осуществить спустя два года.

В новом поместье Маннергейм построил молокоперерабатывающий заводик, затеял устройство пруда для разведения карпов, понастроил конюшен. За три года брака у Маннергеймов родились две дочки — Анастасия и Софья, а вот сын умер в утробе матери. Эта трагедия сыграла роковую роль в судьбе и без того расползающегося по швам брака. В 1897 году Маннергейм получил должность в управлении придворных конюшен. Назначение повлекло поездки по всей Европе. Отвечая за покупку, уход и обучение лошадей, Густав постарался изучить все иностранные конные заводы, породы лошадей, работы по их улучшению, родословные самых выдающихся животных. Маннергейм стал и торговцем, и конюхом, и наездником-дрессировщиком. Времени на семью почти не оставалось. И без того холодное отношение мужа да еще вечные его отлучки доводили Анастасию до нервных припадков. Стараясь привлечь внимание супруга, она начала флиртовать с другими мужчинами и делал это настолько открыто и целенаправленно, что в обществе за ней утвердилась репутация женщины легкого поведения.

К 1901 году брак окончательно распался, и Анастасия сбежала от мужа на Дальний Восток, где стала работать сестрой милосердия. Маннергейм интересовался судьбой супруги, выясняя через Красный Крест маршрут ее странствий. Через год она вернулась со сломанной ногой, но воссоединяться с супругом и не думала. Поправив здоровье, Анастасия Арапова, прихватив детей, уехала в Париж. В Россию она уже больше не вернулась.

 

Война с японцами

К 37 годам Маннергейм оказался у разбитого корыта: ни семьи, ни состояния — одни карточные долги. Доходы от должности командира эскадрона не могли покрыть всех расходов, а для конных состязаний Маннергейм был уже стар. Выгодные сделки не состоялись, а биржевой крах обнулил все накопления Маннергейма. Впоследствии он признавался, что в то время находился в таком подавленном настроении, что буквально каждый день приходилось заставлять себя жить дальше. При таком финансовом положении оставаться в Петербурге было уже нельзя — долги росли с каждым днем. И Маннергейм решает сбросить весь груз разом и начать новую жизнь — жизнь солдата. А солдат без войны — что рыба без воды. Благо как раз в это время на восточных границах Империи разразился военный конфликт. Как потом писал в своих мемуарах Маннергейм, война стала мощнейшим импульсом к началу новой жизни.

Судя по всему, импульс был действительно нешуточный — Маннергейм словно очнулся от долгой спячки. Буквально за пару недель он умудрился получить большую ссуду, расплатился по самым большим долгам, закупил амуницию, лошадей и отправился на Дальний Восток.

Дорога в Харбин заняла почти месяц. За это время Маннергейм завшивел, заработал болезнь кожи, но зато досконально изучил устав японской армии, хотя и не нашел в нем ничего полезного для себя. Зато новые места, новые люди настолько поразили Густава, что он взялся вести дневники, куда заносил свои впечатления. Эти записи в дальнейшем легли в основу его первой книги, повествующей о русско-японской войне.

Воевать Маннергейму довелось на крайнем правом фланге линии фронта. Под его началом находились наемные маньчжурские всадники. Маннергейму нравились эти полудикие, но отважные вояки. Он старался не уступать им в храбрости. Русские офицеры, видя, как Маннергейм хладнокровно гарцует на своем скакуне Талисмане под открытым огнем, решили, что подполковник просто ищет смерти.

Перед самым сражением под Мукденом Маннергейм заразился лихорадкой, поэтому, когда русские войска стали в панике отступать, Маннергейм решил отправиться в лазарет. Доскакав до санитарного поезда, он еще три дня в полубредовом состоянии с высокой температурой ехал до финской передвижной станции скорой помощи. На станции ему за три дня сбили температуру и полуживого отправили в Харбин, в госпиталь. У Маннергейма оказалось двухстороннее воспаление среднего уха и воспаление простаты. Пришлось делать пункцию левого уха, после чего воспаление прошло, но Маннергейм навсегда утратил возможность слышать левым ухом. Лечение простаты растянулось на два месяца.

Вернувшись в свою часть, Маннергейм узнал, что его представили к чину полковника, и теперь под его началом значились три тунгусские сотни. С этими сорвиголовами Маннергейм совершил 400-километровый рейд, чтобы зайти в тыл японцам. Отряд добрался до Монголии. Маннергейма поразила красота и необъятность этого края. По пути следования он вычерчивал карты и вынашивал план военной рекогносцировочной экспедиции.

Война избавила Маннергейма от уныния и депрессии, он снова почувствовал вкус к жизни, и его обуяла жажда деятельности. И хотя в Петербурге его ждали невероятно запутанные семейные проблемы — шел раздел оставшегося имущества и доходов между супругами, — Маннергейм не боялся возвращения.

Прибыв в Санкт-Петербург в конце 1905 года, Маннергейм незамедлительно начинает хлопотать насчет задуманной экспедиции в Азию. Между тем ему присвоили чин полковника и удостоили аудиенции у императора. Это как-то успокоило Маннергейма, считавшего, что его заслуги в русско-японской войне оценены недостаточно. Воспользовавшись случаем, Густав лично поделился с императором своими помыслами об азиатской экспедиции. Николай II обещал всяческое содействие.

Дожидаясь решения Генерального штаба, Маннергейм отправился в Финляндию подлечить разыгравшийся ревматизм. На родине он принял участие в последнем заседании сословного сейма как представитель рода Маннергеймов.

К этому времени в Финляндии уже вызрела целая организация, ставящая своей целью борьбу с самодержавием, и старший брат Маннергейма — Карл — примкнул к руководящей группе так называемого движения пассивного сопротивления «Кагал».

Маннергейм к идеям брата относился критически. Он считал, что финский народ еще не готов к буржуазным реформам. Вообще, в это время Маннергейм довольно презрительно отзывался о финнах и именовал их не иначе как «чухонцами».

Все его помыслы были связаны тогда с самодержавной Россией.

 

Путешествие по Азии

В начале марта 1906 года Маннергейм получает от Генштаба России задание отправиться в научную экспедицию в Центральную Азию. Задание оказалось намного обширнее, чем предполагал Маннергейм.

Цель экспедиции состояла в том, чтобы выяснить результаты политических реформ, проводившихся в Китае, и их влияние на граничившие с Россией области. Маннергейму предстояло составить карты дорог, по которым он будет передвигаться, и изучить их возможное военное назначение, а также составить статистические таблицы плотности населения, природных богатств и производственных мощностей. Узнав настроения, царившие среди малых народностей, которые полвека назад подняли восстание против центральной и местной администрации Китая, Маннергейму следовало определить, в какой степени эти народы в кризисной ситуации готовы и способны сотрудничать с русской армией. В общем, географические изыскания целиком служили военным целям. Поэтому шпионская деятельность была закамуфлирована под научную работу. Предполагалось полностью сохранить в тайне принадлежность Маннергейма к русской армии, представив его шведским подданным, который принимал участие в крупной исследовательской экспедиции французов. Франция была союзником России, и оба государства сотрудничали в военной области. Правда, упомянутая экспедиция не имела ничего общего ни с армией, ни с военными приготовлениями, и ее руководству вовсе не понравилась идея включить в состав группы русского офицера-шпиона. Поэтому отношение к Маннергейму было довольно враждебным и мешало ему действовать согласно задуманному плану.

Чтобы обмануть китайские власти, почту Маннергейму из России и Финляндии переправляли через Швецию, где письма запечатывались в конверты со шведскими марками.

Связным Маннергейма стал его отец, который к тому времени уже давно вернулся в Финляндию, открыл рекламное агентство и даже успел сколотить себе неплохое состояние. Сын через папашу пересылал в Генштаб промежуточные рапорты, камуфлируя их в длинных письмах, при этом Маннергейм-младший проявлял массу изобретательности, которой мог бы позавидовать профессиональный шпион. Маннергейму-старшему приходилось выуживать нужную информацию и переправлять ее по назначению — командиру Генштаба Палицыну.

Начальным пунктом экспедиции был определен Ташкент. Маннергейм прибыл туда с 490 килограммами груза и в сопровождении пяти казаков. Маршрут путешествия, заранее составленный Маннергеймом и одобренный императором, совсем не совпадал с маршрутом французской экспедиции. Между Маннергеймом и начальником французов — всемирно известным исследователем Пеллиотом — отношения сразу не заладились. Пеллиот пригрозил, что скажет правду, если китайцы начнут интересоваться Маннергеймом. Кроме того, он был категорически против того, чтобы Маннергейм совершал разведывательные вылазки вблизи русской границы, поскольку это могло сорвать всю экспедицию. И вообще, Пеллиот настаивал, чтобы Маннергейм просто следовал за экспедицией, так сказать, в качестве «свободного путешественника». Маннергейм попытался задобрить строптивого француза и перевел под его начало казаков. Дал денег на их содержание и включил большую часть своего снаряжения и багажа в экспедиционный обоз. Но все эти приношения не возымели ожидаемого эффекта.

Поль Пеллиот, то ли в сердцах, то ли намеренно, проболтался о целях Маннергейма врачу экспедиции — майору Луи Вэллану, а их разговор, по-видимому, услышал китаец-переводчик. В общем, совсем скоро в пекинских газетах появились заметки, что иностранец, который фотографирует мосты и переправы, — русский подданный…

Первый этап путешествия — 300 километров — Маннергейм прошел вместе с французской экспедицией и лишь тогда решился двигаться самостоятельно. Поводом для этого послужила секретная информация, поступившая от русского консула в Кашгаре; сообщалось, что в провинции Синьцзян активизировались японцы. Маннергейм двинулся вдоль западной границы пустыни Такла Макан, но японцев так и не обнаружил.

На протяжении всего пути Маннергейм занимался составлением карт. С предельной тщательностью он описывал каждый пройденный им мост, указывал глубину реки в этом месте и сезоны наводнений, отмечал, есть ли поблизости мостов леса и можно ли их использовать, например, для восстановления сожженного моста. Он исследовал дороги, по которым можно было максимально скрытно подойти к деревням и городам. Подсчитывал количество посевных площадей и даже высчитывал возможный урожай, чтобы иметь представление о количестве продовольствия и фуража, на которые можно рассчитывать в случае ведения военных действий. Все это Маннергейм проделывал с кропотливой тщательностью, его пытливый взор подмечал мельчайшие подробности быта местного населения.

Прибыв в Пекин, Маннергейм засел за отчет для Генштаба и через шесть недель выдал рукопись в 150 страниц. В этом отчете Маннергейм выступал как главнокомандующий, который разрабатывает военную операцию на территории Китая.

 

Служба в Польше

Со всеми добытыми материалами Маннергейм вернулся в Петербург и был принят императором. Вместо положенных 15 минут аудиенции беседа продолжалась 1 час 20 минут. Император был поражен рассказами Маннергейма, которые к тому же были проиллюстрированы огромным количеством фотографий.

Перед прощанием Николай II поинтересовался дальнейшими планами исследователя. Маннергейм выразил надежду на получение должности командира полка, и император поспешил заверить героя, что полком он еще успеет накомандоваться, а вот то, что Маннергейм совершил, — в высшей степени замечательно и удается не каждому. Маннергейм удалился, гордый собой и своими достижениями. Он взял длительный отпуск и отправился в Швецию, где и получил известие о своем назначении командиром 13-го Владимирского уланского полка, расквартированного в Ново-Минске в 40 километрах от Варшавы.

И снова Маннергейм отправился в путь, но теперь уже на запад — Туда, где 19 лет назад начиналась его военная карьера. Вступив в должность командира полка уланов, Маннергейм изучил состояние дел и пришел к выводу, что тихая мирная жизнь в центре Польши на личный состав действует разлагающе. Полк не участвовал в русско-японской кампании, и офицеры полка даже не были знакомы с новыми теоретическими разработками, полученными на полях сражений. Маннергейм расшевелил «сонное царство». Он ввел новую программу обучения в полку. Теперь основное время уделялось упражнениям по стрельбе и спешенным действиям кавалерии. Не все офицеры полка были довольны таким нововведением, но инспектор кавалерии, посетивший через два года Владимирских улан, одобрил деятельность Маннергейма.

13 января 1911 года последовало очередное повышение — Маннергейм стал командиром драгунского полка лейб-гвардии Его Императорского Величества, располагавшегося в Варшаве.

«Этот полк считался одним из лучших кавалерийских подразделений, и назначение туда расценивалось как значительное повышение. Такая служба для меня была очень желанна», — отмечал впоследствии в своих мемуарах Маннергейм. Наконец-то он был удовлетворен, так как прежде считал, что отстает в продвижении по службе от своих сверстников. Кроме того, командир гвардейского полка обычно имел чин генерал-майора, поэтому желанная служба была подкреплена еще и очередным повышением в чине.

Генерал-майор Маннергейм стал желанным гостем во многих аристократических домах Варшавы. Особенно ему были рады в семействе председателя Городского совета Варшавы Любомирского. Княгиня Мария — жена председателя — частенько приглашала генерала на обед, и он подолгу засиживался у нее в гостиной, ведя неторопливую послеобеденную беседу под звуки вальса. Позже, во время Первой мировой войны, Маннергейм вел с княгиней постоянную переписку и сохранял ее письма, которые очень ценил и даже давал читать своему ближайшему окружению. В одном из писем княгиня делает недвусмысленные намеки: она пишет, что единственное существо удерживает ее на этом обезумевшем свете — ее маленькая голубоглазая Доротея… Письмо заканчивается просьбой уничтожить послание, поскольку оно очень личное и заслуживает сгореть в адском пламени.

Переписка носила явно любовный характер. Судя по всему, между бароном и княгиней существовала интимная связь, и отношения эти, если брать во внимание упоминание о голубых глазках Доротеи, не остались без последствий.

Но приятную службу в Варшаве, где Маннергейм даже собирался обзавестись собственным домом, прервала война. 6 января 1914 года Маннергейм получил новое назначение — командира гвардейской кавалерийской бригады в Варшаве. С ним он и принял первое свое сражение на фронтах разгоревшейся Первой мировой войны.

 

Красник и Ополе

Еще до официального объявления Австро-Венгрией войны России Маннергейму было приказано переправить бригаду из Варшавы в Люблин. 30 июля полк выгрузился на железнодорожном вокзале в Люблине и оттуда конным порядком проследовал в город Красник, находившийся в 30 километрах от австрийской границы. 17 августа австрийцы силами одной пехотной бригады, трех орудийных батарей и большого числа кавалеристов начали наступление на Красник. Маннергейм получил приказ выдвинуться на южные окраины города и держать оборону. Вот как он сам описал свое первое сражение:

«Мои части сражались в полосе шириной 7 километров. В бой ввязался весь полк. Огнем превосходящей артиллерии противника моя батарея была подавлена, и сразу после столкновения в ней осталось всего два орудия (из шести имеющихся. — Прим. авт.), которые вынуждены были сменить позицию. Это означало, что уланский полк какое-то время действовал без поддержки артиллерии. Наконец командующий армией (генерал-лейтенант князь Туманов. — Прим. авт.) прислал свежую батарею, и ее точная стрельба оказала существенную помощь в бою.

В течение дня противник стремился захватить центральную позицию — там ему противостояли гвардейские уланы — и отсечь мой левый фланг, но этого австрийцам не удалось.

К вечеру прибыл пехотный полк, которому предстояло заменить мои подразделения. В ходе этой замены австрийцы начали в беспорядке отступать; наши войска взяли в плен несколько сотен вражеских солдат — основную часть двух пехотных полков, участвовавших в наступлении».

Маннергейм действовал решительно и расчетливо, за что и был отмечен Георгиевским оружием.

Буквально через 10 дней Маннергейм вновь отличился. Ему было поручено разведать силы противника в районе села Ополе. Предполагалось, что именно там австрийцы собираются форсировать речку Ходель (приток Вислы), чтобы прорваться к железнодорожной ветке Люблин — Иван-город. Эта ветка имела важнейшее стратегическое значение, поскольку по ней осуществлялись основные переброски и перевозки войск.

Маннергейм со своим войском переправился на южный берег Ходеля и попытался обойти с флангов готовившуюся к наступлению дивизию австрийцев, но противник, в свою очередь, предпринял маневр, чтобы окружить войска Маннергейма, и ему пришлось спешно ретироваться обратно на северный берег. Теперь у австрийцев было четыре плацдарма на северном берегу для форсирования реки основными силами.

29 августа Маннергейм получает приказ любой ценой взять эти предмостные укрепления. Оценив обстановку, генерал решил атаковать переправы в лоб и одновременно незаметно переправиться ниже по течению и ударить с тыла на западной переправе. План удался, и в течение дня все четыре переправы были отбиты.

На следующий день на помощь генералу прибыл 91-й полк 23-й пехотной дивизии, которым командовал Эрнст Лефстрем, мучивший Маннергейма своим опекунством еще в кадетском корпусе в Финляндии. Задачей Лефстрема было оборонять переправы. Разведка доложила, что австрийцы готовят наступление. Не получив никаких конкретных приказов для своей бригады, Маннергейм решает контратаковать. Он сообщает Лефстрему, что собирается обойти австрийцев с левого фланга и ударить им в спину — по недавно опробованному рецепту.

Передовой отряд Маннергейма форсировал реку справа, не встретив никакого сопротивления. В это же время на переправе началось наступление австрийцев силами шести полков. Полк Лефстрема дрогнул и стал отступать на север. Маннергейм продолжил свой рейд в тыл врага. Полдня кавалергарды пробирались непроезжими лесными тропами, затем форсировали болото и наконец вышли к селу Ополе. Австрийцы, увлеченные успехом, устремились на север и не заметили, что в тылу у них появилась русская кавалерия. Маннергейм открыл артиллерийский огонь. Эффект неожиданности сработал. Австрийцы, обнаружив русских у себя в тылу, впали в панику и побежали. Полк Лефстрема перешел в наступление и захватил оставленные рубежи, взяв при этом более тысячи пленных.

Маннергейм очень ревниво относился к славе, которую принесла Лефстрему победа в этом бою, считая, что в этом полностью его заслуга. Описывая сражение в Ополе, он специально расставляет акценты так, чтобы было понятно, что победа Лефстрема стала возможна только благодаря опасной и дерзкой операции, безупречно им проведенной.

 

Галиция и Румыния

В начале 1915 года русская армия разрабатывала план захвата Карпат. С этой целью бригаду Маннергейма перебросили в Галицию и включили в состав 8-й армии, которой командовал генерал Брусилов. Маннергейм был знаком с генералом, еще когда тот занимал должность начальника кавалерийского училища.

Брусилов выехал верхом навстречу бригаде, которая прошла перед ним торжественным маршем. Но уже вечером Маннергейму предложили занять место командира 12-й кавалерийской дивизии. Прежний командир — генерал Каледин — был ранен. Посоветовавшись с Брусиловым, Маннергейм принял предложение и немедленно отбыл в расположение дивизии.

12-я кавалерийская дивизия состояла из Ахтырского гусарского, Белгородского уланского, Стародубского драгунского, Оренбургского казачьего полков и артиллерийской части. Наряду с «дикой дивизией» она входила в состав 2-го кавалерийского корпуса, командование которым осуществлял хан Нахичеванский.

Осмотрев свое новое соединение, Маннергейм нашел его абсолютно подготовленным к военным действиям.

Всю зиму дивизия Маннергейма сдерживала противника на линии между Прутом и Днестром. Весной началось наступление, и Маннергейм форсировал Днестр. Вблизи городка Заболотова его дивизия попала под сильный артиллерийский обстрел и понесла огромные потери. Маннергейм все чаще и чаще стал отмечать несогласованность действий командования русской армии и слабый моральный дух солдат. Вот что он пишет в своих мемуарах:

«Июньские бои наглядно продемонстрировали, насколько развалившейся была армия: за все это время у меня в подчинении перебывало 11 батальонов, причем боеспособность их раз от разу снижалась, и большая часть солдат не имела винтовок. Мне передавали в подчинение и артиллерийские батареи, но всегда с напоминанием, чтобы я не вводил их в действие одновременно. Снаряды надо было беречь!»

Но если во время пребывания на фронте генералу было некогда задумываться о причинах такого бедственного положения в армии, то, попав на лечение в Одессу, куда его в конце августа 1915 года просто выпроводил дивизионный врач, диагностировав острое обострение ревматизма, Маннергейм получил возможность с другой стороны взглянуть на военную и политическую ситуацию в стране. Беседуя с другими офицерами, проходящими лечение на теплых источниках, Маннергейм стал понимать, что Николай II, будучи нерешительным и нетребовательным, заняв пост главнокомандующего в столь неподходящее время, поставил под угрозу само существование царской династии.

С такими невеселыми мыслями Маннергейм вернулся на фронт. Всю зиму и весну активные боевые действия на Юго-Западном фронте не велись. Дивизия Маннергейма заняла плацдарм вблизи города Луцка, где были сконцентрированы войска для весеннего наступления. Генерал активно занимался работой по повышению боеспособности своего войска. Кроме этого, необходимо было пополнить личный состав и резерв боеприпасов. В апреле 1916 года командующим Юго-Западным фронтом стал генерал Брусилов.

Маннергейм пишет, что с назначением нового командующего увеличились поставки оружия и боеприпасов. Положение несколько улучшилось, и все же материальное превосходство противника, особенно в артиллерии, было бесспорным.

Во время летнего наступления, организованного генералом Брусиловым, дивизию Маннергейма перебрасывали с одного плацдарма на другой, прикрывая кавалеристами те участки, где противник брал верх, или где, наоборот, намечался прорыв.

В результате удачно проведенных операций под Луцком и на других плацдармах русской армии удалось потеснить австрийцев в среднем на 50 километров. Было захвачено много пленных и большое количество снаряжения. И все же общее наступление не дало ожидаемого результата: австрийская армия не понесла решающего поражения.

В конце августа, когда русские войска захватили Буковину, Румыния решила выступить в союзе с Антантой и запросила военной помощи у России.

Поздней осенью 1916 года дивизия Маннергейма совершила 700-километровый переход, чтобы присоединиться ко 2-й Румынской армии под командованием генерала Авереску. Маннергейм очень гордился, что во время этого труднейшего марша, когда всю дорогу приходилось двигаться практически по бездорожью, его кавалеристы не потеряли ни одной лошади.

Не прошло и суток после перехода, как Маннергейм получил приказ седлать лошадей и выступить против немцев, прорвавшихся к реке Путна и атаковавших железнодорожную станцию с таким же названием. Державшая оборону станции румынская бригада под командованием полковника Струдзы оказалась в затруднительном положении. Прибывшая на помощь 12-я кавалерийская дивизия и бригада полковника Струдзы, перешедшая в подчинение Маннергейма, образовали новое соединение под названием «группа Вранца». Группа целый месяц сдерживала натиск превосходящих сил противника, хотя и несла большие потери. Маннергейм с особой горечью пишет о героически погибшем подполковнике Богальди из Ахтырского гусарского полка. Это едва ли не единственный случай, когда генерал открыто пожалел о потере своего подчиненного, до этого он сокрушался лишь о гибели своих лошадей.

После месяца кровопролитных боев дивизию Маннергейма было решено отвести для отдыха и пополнения, а потом передислоцировать в Бессарабию — в окрестности Кишинева.

Маннергейм нанес прощальный визит генералу Авереску, который, по его словам, «…поблагодарил за стойкость, проявленную группой Вранца, и уговаривал написать ходатайство, чтобы 12-ю кавалерийскую дивизию оставили в его армии».

Маннергейм выразил признательность за доверие, но, сославшись на то, что такие просьбы не приняты в русской армии, отказался.

Деятельность Маннергейма на Румынском фронте была отмечена орденом Михая Храброго третьей степени.

 

Последние дни старого мира

Прибыв в Бессарабию в конце января 1917 года, Маннергейм испросил разрешения отбыть в краткосрочный отпуск в Финляндию. Просьбу удовлетворили, и генерал отправился в путь, который пролегал через Петроград. В столицу Маннергейм приехал в середине февраля и, узнав, что император находится в Царском Селе, направился туда. На этот раз царь, хотя и принял Маннергейма, слушал его рассказ о положении дел на румынском фронте весьма рассеянно.

По окончании аудиенции Маннергейм поинтересовался у флигель-адъютанта, принимает ли императрица Мария Федоровна. Она была больна, но Маннергейм все же попросил сообщить ей, что просит аудиенции. Встреча была назначена на следующий день.

Такая неуместная настойчивость со стороны Маннергейма была, скорее всего, следствием того, что он еще не вполне осознавал, насколько стремительно развиваются события. Его рассказ о положении дел на фронте двухнедельной давности уже никого не интересовал. И это подтвердилось при встрече с императрицей. Когда Маннергейм с похвалой отозвался о румынском полковнике Струдзе, Мария Федоровна прервала его вопросом: «Не тот ли это Струдза, который, по слухам, перешел на сторону врага?» Маннергейм ответил, что не может поверить таким слухам и готов дать руку на отсечение, но полковник Струдза не способен на подобный поступок.

Императрица не стала возражать генералу, дабы сохранить его руку. Вернувшись в гостиницу, Маннергейм узнал, что Струдза стал перебежчиком и с самолета сбрасывал листовки, призывавшие румынские войска переходить на сторону немцев.

Пробыв в Петрограде около двух недель, Маннергейм понял, чем были заняты мысли обитателей Царского Села. В столице не было ни хлеба, ни топлива. Народ устал от войны и открыто критиковал царя.

23 февраля 1917 года Маннергейм, как и планировал, уехал в Финляндию. В Гельсингфорсе обстановка была более спокойная. Маннергейм встречался с родственниками и давнишними приятелями по кадетскому корпусу. Они сидели за обеденным столом и вспоминали прошлое. Позже Маннергейм напишет в своих мемуарах, вспоминая тот ужин: «…Я не мог и предположить, что буквально через год часть моих друзей, сидевших за столом, займут высокие посты в армии, о которой мы так мечтали. Армии, в которой я буду главнокомандующим».

 

Революция

9 марта генерал тронулся в обратный путь — на фронт. Накануне финские газеты сообщали, что в столице начались беспорядки. Народ грабил продовольственные магазины и склады. В центре произошли вооруженные столкновения, погибли люди. На предприятиях начались забастовки. На улицах шли демонстрации под красными флагами.

Прибыв в Петроград, Маннергейм обнаружил, что, по крайней мере, в центре столицы все спокойно. Транспорт ходит исправно, правда, на центральных площадях были расставлены пулеметы и повсюду курсировали казачьи патрули. Успокоившись, Маннергейм отправился в Императорский оперный театр на балет. Выйдя вечером из театра, он обнаружил, что город как будто вымер, транспорт исчез. Кое-как добравшись до гостиницы, Маннергейм встретил в ресторане своего друга Эммануэля Нобеля, директора фирмы «Нобель». Друзья решили посетить находившийся неподалеку клуб, в котором имели обыкновение собираться члены Государственной Думы. Но и в клубе они никого не застали. Это было затишье перед бурей.

На следующее утро Маннергейма разбудил шум толпы. Восставшие захватили несколько тюрем и выпустили на свободу несколько тысяч заключенных, разграбили, а затем сожгли оружейные склады. В центре шли ожесточенные бои.

Из окна своего гостиничного номера Маннергейм наблюдал за беспорядочными толпами, запрудившими улицу. Перед входом в гостиницу «Европейская» толклись вооруженные солдаты и штатские. Вдруг один из солдат заметил Маннергейма и закричал, что в гостинице находится генерал. Толпа ринулась в гостиницу. В это же время в номер к Маннергейму влетел запыхавшийся швейцар и стал умолять генерала покинуть помещение через черный ход. Маннергейм накинул на свой мундир шубу, снял с сапог шпоры и последовал за швейцаром, успев только предупредить своего ординарца, чтобы тот находился в гостинице и ждал его звонка. Выбравшись незамеченным, генерал отправился в контору Эммануэля Нобеля и попросил достать ему гражданское платье. «Мне бы только попасть на Выборгскую сторону, и все образуется», — повторял Маннергейм.

Переодевшись, генерал в сопровождении Нобеля и присоединившегося к ним французского корреспондента нефтяной компании Эжена Бо отправились на противоположную сторону Невы, где находился дом семьи Нобелей.

На мосту троицу остановил патруль и потребовал предъявить документы. Первым предъявил паспорт французский корреспондент. К нему претензий не возникло. Далее вступил в разговор Нобель, он заявил, что его документы находятся дома, куда он и направляется и приглашает с собой патруль, дабы они сами убедились в правоте его слов. Солдаты замялись и обратились к Маннергейму. Не раздумывая, генерал изложил свою версию, будто он только что прибыл из Финляндии, и все его документы находятся в багаже, который он оставил в камере хранения Финляндского вокзала, так как транспорт совсем не ходит. Маннергейм предложил солдатам достать машину и проследовать вместе с ним на вокзал. Начальник патруля приказал граждан отпустить.

Восстание было в самом разгаре, когда Маннергейм со своими спутниками добрались до жилища Нобелей. Он решил долго не задерживаться у гостеприимных хозяев, дабы не подвергать их опасности. Дом Нобелей располагался рядом с заводом, и если бы рабочие прознали, что по соседству прячется генерал, они могли бы учинить беспорядки.

Маннергейм решил перебраться к своему знакомому — лейтенанту Селину. Дождавшись вечера, генерал покинул дом Нобеля. Вот как он описывает свое ночное путешествие по взбунтовавшемуся Петрограду: «Уличное освещение было очень слабым, а окна домов оставались темными — в квартирах предпочитали не зажигать света. Мимо проезжали машины с красными флагами, в них сидели солдаты, вооруженные гражданские лица и уличные проститутки. Кое-где горели костры, там собирались люди, чтобы согреться, — март стоял очень холодный. Небо было багровым от пожаров. Время от времени раздавались звуки выстрелов».

Маннергейм добрался до дома Селина без приключений и обнаружил там кроме самого хозяина еще и своего зятя, только что прибывшего из Гельсингфорса, и отставного финского генерала Лоде. Присутствие этого генерала в доме Селина, можно сказать, спасло Маннергейма от расправы революционно настроенных солдат. Буквально на следующий день в квартиру Селина нагрянул солдатский патруль и потребовал выдать им генерала, который, по сообщению бдительных граждан, скрывался в этой квартире. Старик вышел к солдатам и заявил, что граждане совершенно правы, а генерал он и есть, правда, давно уже в отставке. Пока начальник караула проверял документы Лоде, остальные солдаты бросились обыскивать квартиру. Маннергейм сидел в халате и разговаривал по телефону со своим ординарцем. Стараясь выглядеть как можно непринужденней, он поинтересовался у солдат, зачем им понадобился старик-генерал. Солдаты в свою очередь заинтересовались, а кто, собственно, есть он сам, и почему на его сапогах видны следы от снятых шпор. Но Маннергейм уже поднаторел в вопросах конспирации и без запинки объявил, что является финским коммерсантом и недавно прибыл из Гельсингфорса. А так как в Петрограде стоят сильные морозы, то он просто счастлив, что ему удалось достать хоть какие-то сапоги. Страшный акцент, с которым изъяснялся Маннергейм по-русски, и невозмутимый вид иноземца заставили солдат поверить его словам и удалиться.

В этот же день за Маннергеймом прибыл на автомобиле его ординарец и отвез в гостиницу, под защиту коменданта, у которого имелись в подчинении вооруженные солдаты, призванные защищать постояльцев. Кроме того, комендант «Европейской» имел право выписывать удостоверения личности, служившие пропуском. Воспользовавшись его услугами, ординарец Маннергейма выбил для своего генерала право выехать в Москву и место в спальном вагоне в поезде.

14 марта Маннергейм покинул бурлящую столицу и направился в первопрестольную, где его встретил тот же революционный шквал. Маннергейм ехал с Брестского вокзала и наблюдал бесконечные демонстрации, пестрящие красными флагами. Они двигались по той же улице, по которой в 1896 году шел кавалергард Маннергейм во главе праздничной процессии по поводу коронации Николая II; только теперь демонстранты двигались в противоположную сторону.

15 марта Маннергейм узнал об отречении Николая II в пользу своего брата — Михаила. Маннергейм считал Великого князя прирожденным солдатом, и восхождение его на престол вселило в генерала некоторую надежду. Но 17 марта отрекся и Михаил. Монархия рухнула, а с ней рушился и привычный для Маннергейма мир. Пробыв в Москве два дня, он двинулся дальше, утешая себя мыслью, что место солдата — на фронте. Войну, по крайней мере, еще никто не отменил.

 

Конец карьеры?

Следующим городом на пути генерала был Киев, и там тоже бушевала революция. На шее статуи Столыпина развивался красный шарф.

Прибыв в расположение штаба своей дивизии, Маннергейм узнал, что армия присягнула Временному правительству. С формальной точки зрения, новое буржуазное правительство, которому, отрекаясь от престола, император передал бразды правления, было вполне законным. Однако Маннергейма, впитавшего законы строго сословного общества, все эти новые идеи о свободе и равноправии нисколько не трогали. Маннергейм переживал революцию по другую сторону баррикад. Он был ее смертельным врагом и чуть было не стал одной из первых ее жертв. Маннергейм не принес присяги Временному правительству и не участвовал в торжествах; мало того, он готов был тут же восстать против новой власти. В своих мемуарах Маннергейм утверждает, что сразу по прибытии на фронт он связался с командующим русскими войсками в Румынии генералом Захаровым и призвал его возглавить движение сопротивления. Но генерал ответил отказом, сославшись на то, что время еще не пришло.

Еще более сильным ударом по самолюбию генерала был знаменитый приказ Советов об отмене чинопочитания в армии. Теперь солдаты могли не отдавать чести при встречи с офицерами, военный трибунал и смертная казнь были отменены. Извечный воинский порядок, при котором солдаты должны были беспрекословно подчиняться приказам, практически не действовал. Маннергейм отреагировал на это решительно и жестко. Когда солдаты не выполнили его приказа и отказались идти в траншеи, Маннергейм приказал открыть по ним артиллерийский огонь. Двух снарядов, разорвавшихся за спиной ослушавшихся, хватило, чтобы они вспомнили старые привычки и кинулись в траншеи.

Не смягчило гнев Маннергейма и последовавшее от Временного правительства присвоение ему в мае 1917 года чина генерал-лейтенанта и назначение на должность командира 6-го кавалерийского корпуса. Маннергейм никак не выказывал своей ненависти к новой власти. В день своего 50-летия, 4 июня 1917 года, он принимал парад своего корпуса и участвовал в традиционных празднествах и в то же время тайно готовил заговор. Воспользовавшись случаем, он пригласил на свой юбилей единомышленников — генералов Врангеля и Крымова, чтобы обсудить с ними план похода на Петроград, для восстановления порядка. Взвесив все за и против, генералы пришли к неутешительному выводу: на данный момент осуществление плана невозможно, так как связь и транспорт находились целиком в руках революционеров. Без железных дорог, телеграфа и телефона бесполезно было даже пытаться что-либо сделать.

И все же безнадежность ситуации не сломила генерала, он ни на йоту не отступил от своих принципов. Самоуверенность и необычайная сдержанность много раз спасали его. С каменным лицом он объезжал свои войска, минуя толпы распоясавшихся солдат, которые, завидев грозную фигуру генерала, позабыв все свои новые права, вставали во фронт и отдавали честь. И лишь когда генерал исчезал из виду, начинали ворчать.

Но долго так продолжаться не могло. Революционная агитация в армии набирала обороты. А Маннергейм не мог и не хотел подчиниться новому порядку. Вскоре произошел случай, заставивший его серьезно задуматься о своем пребывании в русской армии.

Однажды в одном из эскадронов драгуны арестовали своего командира за то, что он вел монархическую пропаганду, и отослали под конвоем в Кишинев. Маннергейм встал на защиту своего офицера и потребовал от драгун извиниться перед ним и вернуть обратно, а зачинщиков наказать.

Для разбора этого дела в корпус прибыл новый комиссар армии. Маннергейм разговаривал с ним очень сухо и в ультимативном тоне изложил свои требования. Сначала комиссар пообещал решить вопрос положительно. На собрании полка комиссар произнес речь и велел тем, кто незаконно арестовал офицера, выйти вперед. Самоуправцев увели в штаб армии. Потом было собрание дивизионного комитета, на котором армейский комиссар снова держал пламенную речь о противоправных действиях арестованных драгун и в конце объявил, что после отбытия наказания они смогут вернуться в свой эскадрон.

Такое решение оскорбило Маннергейма до глубины души. Он посчитал, что ему не удалось защитить своего офицера, а значит — ему нет места ни на должности командира, ни в армии вообще.

С этого дня генерал ждал лишь случая, чтобы покинуть армию. И такой случай представился. Однажды во время очередного объезда войск резвый конь Маннергейма поскользнулся и упал. Генерал сильно повредил ногу, и ему был прописан постельный режим. Маннергейм попросил отпустить его на лечение в Одессу, рассчитывая оттуда уехать в Петроград, а затем перебраться в Финляндию.

В Одессе генерал поселился в уютной гостинице «Лондон». Он приятно проводил время между лечебными процедурами в обществе сестер милосердия из Красного Креста.

После того как все газеты возвестили о том, что в Петрограде власть в свои руки взяли большевики, Маннергейм решился приступить к осуществлению своего плана по переезду в Финляндию. Он собрал вокруг себя команду проверенных людей, готовых ехать с ним, достал через Красный Крест отдельный вагон и пустился в опасное путешествие. До Петрограда команда Маннергейма добралась за 6 дней. По пути следования их несколько раз пытались выселить из вагона революционные солдаты и представители многочисленных революционных комитетов с неограниченными полномочиями. Но опять-таки невозмутимость и выдержка Маннергейма помогли ему и выжить самому, и спасти свою команду. Самое яркое впечатление от этого путешествия оставила сцена на вокзале города Могилева; она убедительно доказала генералу, что ему не место в большевистской России. Там среди бела дня революционные солдаты растерзали временно исполняющего обязанности главнокомандующего генерал-лейтенанта Духонина.

Приехав в Петроград, Маннергейм встретился со старыми знакомыми и обсудил один вопрос — необходимость организовать сопротивление все более укреплявшейся власти большевистского правительства. Но, как он сам утверждает в своих мемуарах, «…людьми владел страх, и они не проявляли никакого стремления к борьбе против нового режима».

К тому времени как Финляндия провозгласила свою независимость, Маннергейм окончательно удостоверился, что его военная карьера закончена. И тогда он начал хлопотать о получении документа, дающего ему право выехать на родину. Такого рода разрешение мог выдать только Петроградский Совет большевиков, но обращаться к ним генерал не хотел ни при каких обстоятельствах. Получив от статс-секретаря Финляндии справку, что он является гражданином Финляндии, направляющимся на родину, Маннергейм отправился на вокзал.

На перроне его остановили патрульные солдаты. Маннергейм предъявил им свое удостоверение. И опять генералу сопутствовала удача, сопровождающая его через всю русскую революцию: солдаты оказались ингерманландцами, не умеющими читать по-русски. Маннергейм заговорил с ними по-фински, хотя владел им еще хуже, чем русским, и постарался с присущей ему уверенностью и невозмутимостью разъяснить, кто он и куда едет. И солдаты пропустили Маннергейма на встречу его судьбе.