Гурам был в синем сатиновом халате. Он надевал его, когда работал за маленьким токарным станком, на котором вытачивал для себя инструменты собственного изобретения и недостающие детали к старинному оружию.

— Извини, я не знал, что ты работаешь, — сказал я.

— Ничего. Сейчас закончу. Проходите в гостиную. Там Эдвин спит, разбуди его, Серго, — сказал Гурам и направился в чулан, оборудованный под мастерскую.

Я не ожидал застать здесь Эдвина. Его присутствие, даже спящего, было некстати.

— Идемте, — я повел Германа в чулан. — Посмотрим, как нейрохирург работает токарем.

Станок визжал. С резца сползал тонкий завиток металла.

Гурам выключил станок.

— Другого места не нашел для гостя? — сказал он недовольно и расстегнул халат.

— Не хочется будить Эдвина. Пусть спит, — сказал я. — Он что, переселился к тебе?

— Целый день бегал по делам. Недавно зашел. Прилег.

— Какие у него могут быть дела? Он же в отпуске.

— Разве гостю задают такие вопросы?

Герман с любопытством разглядывал мастерскую.

— Простите меня за нескромность, но что вы вытачиваете?

— Всякие хирургические инструменты.

— Вы шутите!

— Нашли шутника! Вы знаете, какими инструментами пользуются хирурги?

— Скальпелем.

— А дрели, сверла, ручные пилки? Инструменты, заимствованные у плотников средневековья! Пытаюсь изменить это положение, хотя бы для себя.

— В нейрохирургии также пользуются древними инструментами?

— К сожалению. Слышали о такой операции, как трепанация черепа? Слышали. А знаете, как ее делают? Сначала снимаешь кожу и сверлишь четыре отверстия. Затем пилочкой выпиливаешь «окно» между отверстиями. Знаете, сколько времени уходит на это? Час, целый час! К тому моменту, когда добираешься до опухоли, от усталости дрожат руки. А операция предстоит, между прочим, на мозге.

Я думал, Гурам расскажет о своем главном изобретении — инструменте, который вскрывал «окно» в черепе за несколько минут. Я видел первую конструкцию инструмента. Он работал по принципу бормашины и был громоздким из-за электромотора. К тому же Гурам опасался, что электромотор может вызвать взрыв анестезирующих газов. Он решил использовать вместо электроэнергии сжатый воздух. В сущности, ему нужна была крошечная турбина мощностью в одну шестую лошадиной силы. Ее-то как раз он не мог раздобыть нигде.

Но Гурам не стал ничего говорить об этом, повел нас в гостиную и разбудил спящего на диване под пледом Эдвина. Очнувшись, Эдвин заинтересованно стал расспрашивать Германа о театральных постановках, а я вслед за Гурамом вышел из гостиной.

В коридоре на тумбе стоял телефонный аппарат. Я набрал номер Нины. Прикрыв трубку рукой, я сказал:

— Похоже, в кино мы сегодня не попадем. Я у Гурама.

— Опять пьянствуешь?

— Так получается. Понимаешь, я не один, с режиссером, который хочет поставить мою пьесу.

Нина молчала.

Каким глупцом надо было быть, чтобы впервые сказать о пьесе по телефону! С таким же успехом я мог сказать, что сочинил оперу.

— Ты не веришь? — спросил я.

— Делай, как тебе удобнее, — ответила она. — Дашь мне почитать свою пьесу?

— Конечно! Сегодня же.

— Если успеешь написать?

— Господи, я действительно написал пьесу!

— Не сердись, пожалуйста. Я же не знала этого.

— Мы мало знаем друг о друге, но не надо сразу подозревать. Подозрительность и недоверие однажды привели к трагедии.

— Когда же это?

— Когда Отелло задушил Дездемону. Ты не хочешь приехать?

— Нет. А почему у тебя такой глухой голос?

— Потому что я разговариваю из коридора, прикрыв трубку рукой.

— Ну ладно, пьянствуй. Будь здоров.

Гурам хозяйничал на кухне.

— Откуда столько продуктов?

— Сегодня накупил. С кем ты разговаривал?

— Ну и слух у тебя! С одним знакомым. Слушай, Гурам, я, кажется, ввязался в темную историю. Не пугайся. Пока все идет нормально. Но один бог знает, чем все кончится. Помнишь типа, который прислал нам шампанское?

Я рассказал все, что было связано с фабрикой.

— Дурак! Господи, какой дурак! — застонал Гурам. — Зачем ты влез в это дело? Тебе что, других забот мало? Ты знаешь, с кем связался? С бандитами! С отъявленными бандитами. Они не с такими, как ты, расправлялись. Отступись, Серго, пока не поздно. Пусть милиция ими занимается.

— Как же так, Гурам? Невинный человек сидит, а бандиты благоденствуют. Как я могу отступиться? Они этого и ждут. Им только этого и надо. Они потому и благоденствуют, что кто-то до меня отступился.

— Все верно. Но почему именно ты?! Я боюсь за тебя, Серго. Сволочи! Клянусь тебе, у меня рука не дрогнула бы, если бы можно было их перестрелять. Это говорю я, у которого любовь к чужой жизни заложена в генах. Почему ты не хочешь обратиться в милицию?

— У меня пока мало материалов. Обратись я сейчас в милицию, они выйдут сухими из воды. Я должен довести дело до конца, подготовить серию статей для газеты, а потом уже передать материалы в милицию. Честно говоря, я ожидал от тебя поддержки, а ты осуждаешь меня.

— Я не осуждаю. Я боюсь за тебя!

— Как говорит мой товарищ по редакции, только без слез, не надо эмоций. Идем, мы и так заболтались. Да! Извини меня, но придется снова занять у тебя денег. Я задолжал за комнату.

— Оставь ты эти китайские церемонии!

Гурам принес деньги и сказал:

— Переселился бы ко мне. Хотя бы временно.

— У тебя Эдвин поселился. Тебе мало?

Он махнул рукой и покатил сервировочный столик в гостиную.

Мы выпили по бокалу вина, и Эдвин сказал Гураму:

— Ты простишь, если я продолжу спор с Германом?

— Вы уже успели поспорить? — сказал Гурам. — Валяйте. Мы послушаем.

— Спасибо, Гурам, — сказал Эдвин. — Вы читали Библию, Коран, Герман?

— Библию читал, Коран нет, — ответил Герман.

— Любовь, дружбу, братство проповедовали еще Христос и Магомет.

— Я не понял, Эдвин. Бог есть? — сказал Гурам.

— Нет бога. Не о боге речь, о вере. Я не знаю, существовал ли Христос. По Гегелю, существовал. Но это не имеет особого значения. Я хочу сказать, что преклоняюсь перед Христом. Без дураков! Преклоняюсь. Он погиб за свою веру, за идею. Это хорошая смерть! Вы понимаете, о чем я говорю?

— То, о чем вы говорите, не имеет отношения к религии, — сказал Герман.

— Почему? Религия для многих больше не является мистикой, — сказал Эдвин. — Только необразованные люди думают, что существуют ангелы и дьяволы, рай и ад, что бог сидит на небесах и где-то витают духи.

— Давайте выпьем, а потом продолжим эту интеллектуальную беседу, — сказал Гурам.

Эдвин взглянул на часы и спохватился. Он куда-то опаздывал и быстро попрощался.

Герман попытался заговорить о пьесе. Я знаком дал ему понять, что не надо этого делать. Вид Гурама не располагал к такому разговору. Я сожалел, что привел к нему Германа. Герман не вызывал у Гурама ни интереса, ни тем более симпатии. Я отодвинул от себя бокал с вином.

— Нам пора, — сказал я.

Гурам не задерживал нас.

— Извините, я не знал, что Гурам не один, — сказал я Герману, когда за нами захлопнулась дверь.

— Ну что вы! Только я не понимаю, зачем Гураму этот философствующий тип?

— У вас есть семья?

— Жена и двое детей.

— А Гурам один, совершенно один.

— Почему он не женится?

— Не может. Он безумно любил свою жену. Она умерла.

На автобусной остановке не было ни души. Неподалеку тор чала телефонная будка.

Подошел автобус.

— Вы поедете? — спросил Герман.

— Мне в противоположную сторону, — ответил я.

— Постарайтесь переделать пьесу до конца недели, — сказал он и поднялся в автобус.

Я направился к телефонной будке.

— Я уже освободился, — сказал я Нине.

— А я уже в постели, — сказала она.

— Почему? Еще рано.

— Во-первых, уже не рано, во-вторых, у меня режим.

— Жаль.

— Что уже не рано или что у меня режим?

— И то, и другое. Жаль, что ты в постели.

Мне очень хотелось увидеть ее, но у меня язык не повернулся сказать, что хочу приехать к ней.

— Тебе очень хочется увидеть меня? — спросила Нина.

— Очень.

— Приезжай.

Я вспомнил огороженный штакетником сад с кустами сирени недалеко от дома Гурама и побежал к нему.

За садом был деревянный домик, зажатый двумя высокими панельными зданиями, — гном рядом с великанами. Свет в домике не горел. Сирень манила. Ее запах будоражил, как весна. Я решительно закинул ногу на штакетник.

— Молодой человек, калитка справа, — у слышал я голос шел точно из-под земли.

Я застыл с поднятой ногой. В саду засмеялись. Смех был дребезжащий, старческий. Я опустил ногу и всмотрелся в пространство между кустами. На крылечке домика сидел старик. Как это я не заметил его раньше! Я подавил тут же возникшее желание убежать и, найдя калитку, вошел в сад.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал я.

— Спасибо, сынок, — сказал старик и хихикнул. — Не удалось сирень оборвать?

— Не удалось, — сказал я.

— А в детстве удавалось?

— Когда как. Вы, дедушка, извините меня. Я думал, здесь никто не живет.

— Я пока живу, — сказал старик и встал. Он был маленьким, сухоньким. О таких говорят: божий одуванчик.

— Почему пока, дедушка?

— Все на свете временно. — Старик вытащил из кармана темного плаща складной нож, раскрыл его и заковылял к кустам сирени.

Он вернулся с букетом. Я полез в карман.

— Не нужно денег, сынок. Грех за цветы деньги брать. Понадобится, приходи еще. Сирень две недели будет стоять, а там розы пойдут.

— Прямо-таки бог послал мне вас, дедушка!

— Бог! Бог ничего не посылает. Он отбирает.

Нина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как в машине, когда мы возвращались от Дато.

— Почему ты так смотришь? — спросил я тихим голосом.

Я лежал рядом с ней, расслабленный и умиротворенный.

— Да так, — ответила она и прильнула ко мне.

Я не шевелился. Я находился в том странном состоянии, когда путаешь сон с явью и хочешь, чтобы происходящее с тобой длилось вечно, и ты лежишь, не шелохнувшись и затаив дыхание, боясь, что одно твое движение — и все это исчезнет, улетучится.

— Я боюсь. Все кажется таким зыбким, нереальным, — прошептала она.

Ее мучили те же мысли, что и меня. Я взял в ладони ее лицо.

— Будто все во сне, да? — сказал я и поцеловал ее. Она закрыла глаза. — Открой глаза. Хочу, чтобы ты знала — это наяву.

Она улыбнулась и открыла глаза.

Потом она потянулась за халатом.

— Хочу пить.

— Лежи, — сказал я, принес воды из кухни и присел на постель.

Она пила воду мелкими глотками, словно ребенок, искоса поглядывая на меня. Левой рукой она придерживала одеяло на груди. Плечи у нее были обнажены, и от света, падавшего в окно с улицы, они казались призрачно-голубыми.

Я взял у нее стакан и поставил на журнальный стол.

— Спасибо, — сказала она и положила голову на мое колено.

Я погладил ее по голове. Она сказала:

— Так не может быть всегда, да?

— О чем ты?

— Да так. Не обращай внимания. Как чудесно пахнет сирень!

Сирень действительно пахла чудесно — нежной весенней прохладой.

— Два-три дня, и она начнет осыпаться, — сказала Нина. — Странно устроена природа.

Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.

Я поцеловал Нину во влажные от воды губы.

— Прочь грустные мысли! Расскажи лучше о себе.

— Ты думаешь, это очень весело?

— Но я же ничего о тебе не знаю. Каким образом ты оказалась в Тбилиси?

— Закончила цирковое училище. Два года разъезжала по стране. Потом предложили постоянную работу в Тбилиси. Согласилась. Если бы предложили другой город, тоже согласилась бы.

— Что так?

— У меня с матерью не сложились отношения. В общем-то мама добрая, но пилить может двадцать четыре часа в сутки. Папу она изводила ужасно. Не понимаю, почему он не развелся с ней. Все сносил молча. Молчание его и погубило. Я была в десятом классе, когда он умер. В субботу прихожу из школы и еще в дверях слышу монотонный голос матери. Она пилила папу за то, что он много потратил, что он не экономит и поэтому не удается откладывать, а у него дочка растет и прочее. Папа только вернулся с рынка. Представляешь, каждую субботу папа с больным сердцем шел на рынок и покупал продукты на неделю, чтобы, не дай бог, мать лишний килограмм не подняла. Он молча перекладывал продукты из сумки в холодильник, в очередной раз нагнулся и упал. Даже слова не успел произнести. Что со мной было! Сначала мать сникла. Переживала она, конечно, сильно. Потом, когда боль притупилась, она стала пилить меня. Я тогда увлекалась верховой ездой. Еще папа записал меня в секцию. А тут из чувства протеста подала документы в цирковое училище. Там посмотрели на меня и сказали, что я прирожденная наездница. Приняли.

— Ты с матерью не видишься?

— Вижусь. Раз в год. Заезжаю к ней во время отпуска. Мать есть мать.

— Да, мать есть мать, — сказал я и замолчал. Я не имел права говорить так, потому что этой формулы для меня не существовало. Я нередко думал о матери и говорил себе, что по-своему она проявила обо мне заботу, разлучая меня с той женщиной. Я прилагал усилия, чтобы увидеть ту женщину глазами матери — соблазнительницей юношей, вампиром, но даже по прошествии лет, когда порой забывалось даже ее имя, мне не удавалось это, потому что та женщина была просто женщиной и стремилась получить от жизни если не счастье, то хотя бы немного радости. Показное пуританство матери возмущало меня. Она не посчиталась ни с чем и ни с кем, когда привела в дом отчима.

Я поймал себя на том, что думаю о матери с жестокостью инквизитора.

— У тебя есть мать? — спросила Нина.

— Есть, — ответил я, решив, что сделал глупость, затянув молчание, и теперь придется расплачиваться за это. Но Нина не стала расспрашивать. Она думала о своем.

Я вспомнил Эдвина. Перехватило дыхание. Голос сломался.

— Что у тебя с Эдвином?

— У меня ничего.

— Ты уверена в этом?

Она рассмеялась.

— Глупый.

— Ну хорошо. А что у него?

— Сережа, ты все-таки ревнивый, хотя и убеждал меня в противном.

— Когда ты познакомилась с ним?

— В прошлом году в Москве во время отпуска. У подруги на вечеринке.

— Где он работает?

— Вроде бы в АПН. Прекрасно фотографирует.

— А машина, на которой он ездит, чья?

— Не знаю. Наверно, кто-то одолжил. У него полно знакомых здесь. Он очень коммуникабельный. Почему это тебя интересует?

— Хочу знать побольше о человеке, которому обязан знакомством с тобой.

— Разве не Нана познакомила нас?

— Ах, да, Нана! А что с ней у тебя?

— Это я должна спросить, что у тебя с ней.

— У меня ничего.

— Ты уверен в этом?

Я засмеялся.

— Нина, ты все-таки ревнивая, хотя и не убеждала меня в противном.

— Ужасно ревнивая! Она красивая женщина. И у нее великолепная грудь.

— Не прикрывайся чужой грудью. Что тебя связывает с Наной?

— Тебе это неинтересно.

— Прошу, не решай за меня.

Нина приподнялась и заглянула мне в глаза. Я молчал, и она сказала:

— Какой ты строгий! Как учитель в классе.

— Я и был учителем.

— Как?! Ты был учителем?

— Целых три года.

Она провела рукой по моей щеке.

— А еще говорят, что профессия не оставляет отпечатка!

Одеяло сползло с нее, обнажив маленькие груди. Я склонился к ним.

Потом она спала, положив голову на мое плечо, и я не шевелился, боясь разбудить ее.

Я смотрел на причудливые тени на потолке и выискивал то женский профиль, то всадника на лошади, то цветок необычных размеров. Думать ни о чем не хотелось.

Нина тихо застонала. Я взглянул на нее. Она спала, и я улыбнулся. Наверно, ей что-то приснилось, подумал я и поднял глаза к потолку.

Нина пошевелила ногой и со стоном повернулась на бок. Я насторожился. Она снова застонала и проснулась.

— За тобой гнались звери? — спросил я.

Она смущенно покачала головой, присела и стала поглаживать больную ногу.

— Проклятая нога, — сказала она, сдерживая слезы.

Я не знал, чем ей помочь, и растерянно смотрел на нее.

— Не смотри на меня, — сказала она, силясь улыбнуться.

Я стал массировать ее ногу. О массаже я имел поверхностное представление. Но через несколько минут Нина облегченно сказала:

— Кажется, прошло. — Она пошевелила ступней. — Прошло.

В ее глазах все еще была боль, но лицо улыбалось. Она обвила мою шею руками и прильнула губами к моей щеке.

— Давно это у тебя? — спросил я.

— С тех пор как в последний раз упала с Бармалея.

— Так зовут твою лошадь? Сколько же раз этот мерзавец сбрасывал тебя?

— Он не мерзавец. У любого живого существа бывают сбои. Он умница, все понимает. Знаешь, как он переживает?!

— Так сколько раз он сбрасывал тебя?

— Несколько.

— Хорош умник! Он тебя калекой сделает.

— Нет. Я скоро не буду хромать. Вот увидишь!

Я разомкнул ее руки.

— Ну-ка посмотри мне в глаза.

— Ты не веришь мне?

— О чем ты говоришь?!

— Я не буду хромать. Я не буду калекой!

— Конечно, ты не будешь калекой. Кто в этом сомневается?

— Ты не веришь в это! Никто не верит!

Она заплакала. Я сел на диван и мягко прижал ее к себе.

— Не надо плакать. Все будет в порядке. У нас же есть Гурам. Ты снова взберешься на своего Бармалея.

Она высвободилась.

— Нет! Никогда! Этого не будет!

— Почему?

— Потому что не хочу быть калекой!

Она бросилась лицом на подушку. По тому, как дрожали ее плечи, я понял, что она рыдает. Слога утешения застряли в горле. Я беспомощно поглаживал ее плечо. Я не задумывался над тем, насколько серьезно повреждена нога Нины, не придавал значения ее хромоте. Да и хромотой нельзя было это назвать. Она слегка прихрамывала. Я не верил, что это останется навсегда. Это было бы слишком несправедливо.

Внезапно Нина успокоилась. Не поднимая головы, она сказала:

— Прости меня. Было так чудесно. Я все испортила.

— Это ты меня должна простить. Не следовало говорить о Бармалее.

Она вскочила и снова обвила мою шею руками.

— Ты должен мне верить. Мне нужна твоя вера. Иначе я не вытяну.

— Я верю, Нина. Все будет в порядке. Я сделаю невозможное для этого.

— Тебе ничего не надо делать, надо только верить, что со мной все будет в порядке. И больше ничего.

— Хорошо. Будет так, как ты хочешь. А теперь ложись. Ты должна выспаться. И мне пора идти. Светает. Вечером я позвоню. Сходим наконец в кино.

За окнами стало серо. Тени в комнате исчезли. Нина легла. Я укрыл ее одеялом.

— Только не уходи, пока я не засну. — Она взяла мою руку и прижалась к ней щекой. — Ты приснишься мне, и будет так, будто ты все время со мной. Я говорю глупости, да?

— Нет, а если это и глупости, то приятные. Спи.

Она улыбнулась.

И снова я не шевелился, снова все казалось нереальным. Вдруг Нина сказала:

— Знаешь, почему я была у Наны?

— Ты проснулась?

— Я не спала. Родственница Наны работает у нас. Ты бывал в цирке?

— Много раз, но в детстве.

— Может быть, ты ее и видел. Она выступает с аттракционом… Знаешь, есть такие фокусы с отрезанными головами, с телами, пронизанными шпагами, и прочей галиматьей. Она уходит на пенсию и продает реквизит. Я хочу… В общем, ты понял, что я хочу сделать. Почему ты молчишь?

— Я мало разбираюсь в цирке, но, наверно, ты правильно поступишь. Спи.

Она заснула мгновенно. Я осторожно высвободил руку, бесшумно оделся и, стараясь ступать легко, вышел из квартиры. Я не стал вызывать лифт. Он останавливался на этажах с грохотом.

Улица была наполнена свежестью и чистотой утра. Мир казался прекрасным. Я думал о ноге Нины и не видел причин для волнения. Был Гурам, и я мог положиться на него. Все будет в порядке, сказал я себе. Я верил в это.

Я остановился у киоска. Несмотря на ранний час, однорукий киоскер уже раскладывал кипы газет, от которых шел запах типографской краски. Я купил нашу газету и развернул ее. На последней полосе был напечатан мой фельетон.

— Чудесное утро, — сказал я и купил еще пять экземпляров газеты.

— Жаркий день обещает, — ответил киоскер.

— Счастливо вам, — сказал я.

— И ты будь счастлив, сынок, — сказал киоскер.

Показался автобус.

Поднимаясь к себе, я был уверен, что не встречу никого из соседей. Дом молча дышал распахнутыми окнами. Притихший, он, казалось, набирался сил, чтобы днем выдержать натиск, шум и гомон своих обитателей. Я услышал знакомый шелест халата и обернулся. Моя квартирная хозяйка шествовала с горшком в руке.

— Доброе утро, — сказал я.

— Доброе утро, — сказала она. — Вы еще не ложились или уже встали?

— Уже встал. За газетой ходил.

Она покосилась на мою папку.

— Что-нибудь сенсационное?

— Да, нет. Мой фельетон.

— Положите на стол. Потом почитаю.

Я положил газету на стол и вручил ей долг за комнату.

— Извините, что задержал.

Она сунула деньги в карман халата и сказала:

— Слушайте, вы теперь каждый раз будете возвращаться под утро с деньгами?

Что за манера кричать на весь дом, подумал я и тихо сказал:

— Все зависит от удачи.

— Ко всему прочему, по ночам вы еще и грабите! Прелестно!

Моя квартирная хозяйка явно была в приподнятом настроении. Кто знает, что ей приснилось. А может, она проснулась с чувством, что жизнь не такая уж скверная штука и что еще не все потеряно.

Вихляя бедрами еще более вызывающе, чем обычно, она продолжила шествие с горшком.

Я улыбнулся, отпер замок и вошел в свою комнату.