Первая утренняя беседа с Паулой

Я предложила Пауле самое удобное место. Сказала «садись» и налила себе кофе.

По утрам мне стоит большого труда провести четкую грань между днем и ночью. Для начала пусть она расскажет про Феликса. Так легче всего запустить машину. Взять да и подпалить домишко со всех четырех сторон.

Нет — Паула протягивает руку и берет из корзиночки ломтик хлеба, — нет, Феликс меня не бросил.

В моем представлении они — пальцы Паулы — более длинные, белые и холеные, чем мои.

Что же он тогда сделал?

Просто уехал к себе на родину, объясняет Паула.

Вернулся, поправляю я, на родину возвращаются.

Ну хорошо, если для тебя это так важно, пусть вернулся, соглашается Паула. Он тосковал и никак не мог привыкнуть к климату. Под конец я сама еле-еле его выносила.

Климат?

Вот ты, спрашивает Паула, ты можешь себе представить, что живешь с человеком, который круглые сутки готов рассуждать об «отечестве»?

Ясно: проблемы взаимопонимания.

Феликс говорил, что если мне претит мужское начало в слове «отечество», то я должна называть его «родной страной», «метрополией». А у метрополий бывают одни только колонии. Что, прикажете мне считать себя колонией?

Он понимал тебя?

Язык он знал превосходно. Но если посмотреть правде в глаза, то он вовсе и не покидал это свое отечество. В конце концов, приехал сюда как стипендиат и в любое время мог вернуться.

Он тебя раздражал.

Меня раздражало его отношение к собственной национальности — он принимал ее как должное, говорит Паула. А я вот принимаю только свой родной язык.

Может быть, вставляю я, мы не испытали пока тоски по стране, в которой родились, потому лишь, что ни разу всерьез с нею не разлучались?

Разве что выезжали куда-нибудь по неккермановским путевкам, говорит Паула.

Ни разу всерьез с нею не разлучались, повторяю я и мысленно вижу, как она пьет мой кофе и хвалит мой домашний джем. Вот у эмигрантов нет обратного билета. Слушай, а когда я говорю «эмигранты», ты кого себе представляешь — отцов или матерей?

Отцов.

Значит, все-таки мужское начало.

Само собой, говорит Паула, или ты почерпнула из наших учебников по истории другие сведения?

А как насчет родины?

Не могу вообразить, говорит Паула, чтоб меня тянуло на родину. А ты?

Как хочешь, а у меня на душе было бы неспокойно. Просто так взять и собрать чемоданы? Я бы, наверное, еще подумала, хотя нет-нет да и мелькает пугающая мысль, что, скорей всего, давно пора это сделать.

Она сможет жить где угодно, настаивает Паула. Я упрекаю ее: Хочешь, мол, увильнуть от размышлений, сбежать, смыться.

Ты облегчаешь себе жизнь, говорю я.

А ты? — опять спрашивает Паула.

Я?

Да, ты. Ты хоть раз задумывалась об этом серьезно?

Пора защищаться. И я защищаюсь — что-то признаю, с чем-то соглашаюсь. Но Пауле этого мало, она еще со мной не разделалась.

Ты играешь, объявляет она, на самом деле ты просто-напросто играешь понятиями, не делая никаких выводов.

1

Я уверена: не приди она к этому выводу, я бы не стала о ней писать. Уж от нее-то я ничего подобного не ожидала.

И как это она умудряется — раз, два — и нету: мосты сожжены, а мы еще только раздумываем, жечь их или не стоит.

Когда через десять лет после окончания школы она вдруг появилась передо мной в воскресный день на книжной ярмарке и спросила «помнишь?», я не вспомнила ничего.

Только позднее забрезжил смутный образ: длинные косы, предпоследняя парта у окна. В пятнадцать лет косы исчезли.

Отрезать косы — это символ. Да и не все ли равно? Нам же не дано отпустить себе бороду. Раз, два — и нету.

Срезанные волосы надо хранить в сухом проветриваемом месте. Можно сделать из них шиньон. У меня, например, была кукла с прической из бабушкиных волос.

Интересно, смогу я узнать ее на какой-нибудь из ежегодных классных фотографий или нет? Но к альбому я не прикасаюсь. Мы с нею не дружили.

Значит, только косы. Полной картины нет. Может, я вообще путаю ее с кем-то.

Во Франкфурте она, должно быть, инстинктивно почувствовала мою тревогу — еще бы, меня узнала совсем чужая с виду женщина! Потому и не стала навязывать мне свое общество. Только после ее отъезда пришло письмо. Будто она хотела оставить след.

С тех пор как она уехала, я потихоньку начинаю пересматривать свои представления о ней; сперва-то я думала, что все просто, нашла ей как будто бы подходящее место среди одноклассниц и успокоилась: отнесла ее к тем, кто приспособился, по доброй воле обкорнал свою индивидуальность, — такие люди принимают все, вперед не лезут, на групповых снимках их не найдешь, они согласны затеряться навсегда.

На вечерах встречи их никто не узнаёт.

Жизнь ее текла, наверное, совсем не так, как думала я. Она заморочила мне голову. Я называю ее Паулой, мне слишком мало известно, чтобы описать ее жизнь, потому я и выдумываю, ищу, домысливаю. Домысливаю внутренний мир Паулы. Возможно, этот мир был совершенно иным. Я придаю ему сходство с моим собственным.

Ну кто мог подумать, что Паула поведет себя обычно?

Как это Паула смеет собрать чемоданы, в то время как мои еще лежат на шкафу? Ведь косы она отрезала, когда остальные давным-давно с этим покончили. И в классе с нею никто особенно не считался.

В ее письме масса недомолвок. Намеки библиотекарши, у которой были неприятности из-за кое-каких книг — с трудом сумела оправдаться. О Феликсе почти ни слова, хотя одно время они жили вместе. Этот человек мне совершенно не знаком.

Ничего бунтарского в Пауле никогда не было.

Можно ли предположить, что общение с Феликсом сделало выпускницу монастырской школы, дипломированного библиотекаря тем, кого, недолго думая, провозглашают бунтарем? Кому теперь придет в голову употреблять такое слово?

Утром, за завтраком, я вскрыла ножом ее письмо, и первые строки еще вполне соответствовали моим представлениям о Пауле.

Маршрут определен, писала она, еду поездом. В письмо была вложена карта европейских дорог, путь обозначен зеленым фломастером. Любовь Паулы к порядку ничуть не противоречит образу, который сложился в моем воображении.

Киль — Мюнхен или Мюнхен — Мадрид. Я прямо воочию увидела, как она провела пальцем по карте: сначала по обычной географической, а затем по карте дорог. Для Паулы Европа поделена, разграничена, нанесена на карту. И ни единого белого пятнышка на карте нет. Никаких приключений. Каждый населенный пункт на своем месте — существует. Упорядоченная земля.

Мне кажется, Паула уже не раз наводила в Европе порядок. Словно картограф, раскладывала по местам страны, провинции, регионы. Аграрные и промышленные зоны, хранилища ядовитых веществ и атомные электростанции.

Любой маршрут можно разметить, выделить туристские тропы и скоростные магистрали дороги для пешеходов, велосипедистов, автомобилистов. Мотели, заправочные станции, пограничные пункты, вокзалы, увеселительные парки, пригородные зоны отдыха, памятники старины, живописные ландшафты, аэропорты и автостоянки — там все указано. Люди пересекают границы. Идет пограничный контроль, проверяются полицейские списки. Транспорт общественный и индивидуальный.

В учебниках географии Европа простирается до Урала. Где же он, этот Урал?

Паула никогда не отрицала, что любит порядок. Атомные электростанции, склады промежуточных материалов и отходов на карте не помечены. Эти объекты показывают только по телевизору.

Уникальные проекты — на стадии планирования, строительства, эксплуатации, временно приостановленные, — остовы зданий ценою в миллиард, смертельная опасность которых неизменно ставится под сомнение.

Европа — мультимиллионерам. А что Пауле?

Красоты природы.

По воскресеньям на велосипед — и к болоту.

А потом, значит, она собрала чемоданы. Письмо утром принесла курьерша — слишком тяжелое и поэтому доплатное.

Я представила себе Паулу: вот она, позавтракав, встала из-за стола, прошла в спальню, сняла со шкафа чемодан; я услышала щелчок замка и увидела, как ее пальцы оставили след на пыльной крышке. Постель еще теплая от сна. Интересно, сколько у нее комнат?

Две или три, а вдобавок кухня и ванная. Жалованье вряд ли большое. Может, ей еще разрешили пользоваться садом.

Из библиотеки она ушла чин чином, скрупулезно высчитала, когда истекает срок расторжения договора, и вычла неиспользованный отпуск; свой стол освободила в самый последний день — ни раньше, ни позже, — на прощанье даже собственноручно подклеила корешок Фонтане, хотя это вовсе не входило в ее обязанности. Вместо Паулы они наверняка наймут покладистого мужчину лет сорока пяти, который не будет устраивать неприятностей.

Перед отходом поезда она зашла в привокзальное почтовое отделение и опустила письмо. Почтальонша со срочной депешей позвонила у моей двери, а Паула тем временем уже оставила позади Францию, направляясь к своей цели — Мадриду. Там она думает встретиться с Феликсом.

Я встала из-за стола, открыла дверь, взяла письмо, отдала почтальонше доплату.

Как это Паула смеет неправильно оплачивать письма?

По утрам мне стоит большого труда провести четкую грань между днем и ночью. Нож медленно разрезает бумагу.

Обмеренное, взвешенное, слишком тяжелое — я читала письмо Паулы, а ее самое не понимала.

2

Вполне возможно, истинный виновник ее поступков — мужчина.

Отрезанные косы хранятся не у нее, она отдала их матери.

Каждое утро она ехала автобусом через деревни — в школу, в город; окончив школу, регулярно ездила домой на рождество. Кроме одного раза: она целых два года работала тогда в Нью-Йорке, в немецкой библиотеке тамошнего филиала Института Гёте. Очень уж далеко от дома, из Киля до Франконии куда ближе.

Мужчина рядом с Паулой — это вообще невозможно…

Она всегда отличалась непритязательностью. Кто был ее партнером в танцклассе?

Учитель танцев ростом был ниже своей жены, подвижный такой; а на заключительном бале все девочки красовались в тюлевых платьях.

Во время полонеза среди других была, кажется, и Паула — рука об руку с парнем, который изучал греческий и латынь, мазал прыщи специальной мазью и норовил украдкой вытереть потные ладони о штаны. Мать Паулы нарядилась в узкое парчовое платье.

Когда Паула подала заявление насчет работы в Д., все документы у нее были в полном порядке. Городу требовался молодой квалифицированный специалист.

О Феликсе пока речи не было. Для Паулы он оставался памятью об отдыхе, однако в ходе долгой переписки о чувственном, о смерти, о свободе и терпимости все это приняло совершенно неожиданный оборот.

Феликс писал о взаимоотношениях полов, рассуждал о своем преклонении перед немецкими писателями, которое Паула не так уж и разделяла.

Твой язык, писал он, я люблю как свой родной; вы — народ педантичный, по-моему, даже мысли у вас разложены по полочкам, раз и навсегда.

Смелость бунтовать он называл смелостью жить.

И просил: напиши мне о своем отечестве. На это Паула не ответила.

Ночи у вас наверняка светлые. А вот у него дома ночи темные, сверканье дня их выжигает. Южане, писал он, тесно связывают свою жизнь с семьей. Мелкая провинность не забывается целыми поколениями. Летом мы вообще не открываем ставен, из-за жары. Во внутреннем дворике — ящики с цветами и фонтан. В горных селениях одетые в черное женщины сидят у приотворенных дверей. Люди строят резервуары для воды, чтобы выжить.

Как ты смотришь на терпимость к жестокости и насилию?

Паула вовсе не собиралась давать ему место в своей будничной жизни.

Встретив его на вокзале, она почувствовала, что он очень рад. А на работе упомянула о Феликсе, только когда фройляйн Фельсман первая высказалась о нем.

Южанин, сказала фройляйн Фельсман (в свои шестьдесят лет она была в подчинении у Паулы), итальянец, испанец или что-то в этом роде. Помоложе Паулы. Так она сказала девушке, которую Паула летом взяла на работу.

Испанец, попыталась уточнить Паула. Они как раз вешали плащи в гардеробе, фройляйн Фельсман кивнула и одернула задравшийся джемпер.

Пауле нелегко было добиться понимания. Но возможно, отношения с Феликсом склоняли ее к бунтарству. Она столкнулась с человеком совершенно иного склада.

Про испанцев говорят, что они презирают смерть и помешаны на мужской гордости. Твердят, мол, viva la muerte, что уже само по себе абсурдно. А библиотекарши славятся любовью к порядку и дотошностью.

Паула не отрицает, что первые годы регулярно видела во сне каталожные ящички и с мужчинами тоже встречалась, впрочем, она никому не навязывалась.

Факт остается фактом: прежде чем попасть в Д., Паула целый год работала в Киле под началом мужчины-заведующего. Там она впервые в жизни увидела подводные лодки, которые оказались куда меньше размером, чем она думала.

Лодки она заметила случайно, когда была без очков и вода на миг изменила цвет.

Разрешено ли подводным лодкам заходить в гавани, нет ли, Паула не знает. Людей на палубе она не видела.

Феликс, который воображал, будто разбирается и в этом, по недоразумению решил, что Паулу можно чему-то научить.

Он старался быть нежным и ласковым, а она даже не удивлялась, что и вдали от Киля, стоит лишь прикрыть глаза, ей видится подводная лодка; она позволила лодке исчезнуть, только когда Феликс нашел к ней правильный подход.

Она вежливо слушала, как Феликс перечисляет смертоносные орудия, способные убивать людей под водою, а после сказала ему, что самый любимый ее автор — Габриэль Гарсиа Маркес и что она заказала его книги для библиотеки в Д. Феликс упорно твердил, что рыжевато-русые волосы достались ему в наследство от готских предков.

Разговорами меня не застращаешь, говорила Паула. А ему бы ничего не стоило задушить ее в своих объятиях.

Засыпая с ним рядом, Паула порой сворачивалась клубочком и прижималась к его груди — такая маленькая, что он волей-неволей откидывал край одеяла — не дай бог, задохнется.

В воду для купанья она добавляла растительное масло, решив, что с годами бедра становятся дряблыми.

Будь Феликс постарше, вполне возможно, Паула меньше пеклась бы о своей фигуре. Зато невозможно, чтобы она сказала: «Он или вообще никто»— и уперлась на этом. Она всегда Держала других на расстоянии. Выходные, отпуск — но не больше. Она вовсе не горела желанием заниматься стиркой и мытьем посуды.

Или все-таки? Феликс безропотно взял на себя ту часть домашних хлопот, которую она спихнула на него в первый же день. Быть может, сама того не сознавая. Просто из безотчетного стремления отдать одну половину дел, которая так под стать другой. Ей нравилось, что он рослый и крупный, только временами казалось, будто она, Паула, никуда не годная пигалица. Вечером, отрывая ее от книги, он первым делом снимал с нее очки. По обличью фройляйн Фельсман никогда бы не признала в нем испанца.

Усики, за которыми Феликс тщательно ухаживал, цветом напоминали морковь. Он успешно боролся с этим недостатком, слегка их подкрашивая. К своему телу он относился как к фактической форме существования, хотя само по себе существование оценивал, скорее, отрицательно и еще не вышел из того возраста, когда задаются вопросом о смысле жизни.

Смотри будь осторожна, говорила Пауле сестра, не то он тебя мигом ребеночком наградит. Ну что бы ему поискать девушку себе под стать!

Значит, не по обличью, а скорее по акценту. Может, что-то в его манерах побудило фройляйн Фельсман к неодобрительному отзыву, ведь она принципиально сопротивляется инстинктам пола и уже не способна жить без слабительного.

Когда он появился между стеллажами и спросил о Пауле, Фельсманша тотчас смекнула, что он нездешний и моложе Паулы. С некоторых пор Феликс и Паула жили вместе, и он не видел ничего предосудительного в том, чтобы зайти за нею.

Паула сидела у себя в кабинетике, дверь была открыта, и Феликс с независимым видом направился туда. Она увидела его. Сперва ноги.

И подумала: не обольщайся, ты бы никогда не сумела так уверенно зайти в кабинет к мужчине. В тот вечер она собиралась еще внести в каталог новые поступления.

Слишком много Бёлля и Вальрафа, сказал коротышка советник по культуре, кто станет это читать? На будущее постарайтесь запомнить: мы — город среднего сословия…

Вечером положено кончать работу. Но Феликс воспринял это слишком уж буквально. Паула сердито сгребла в кучу свои бумаги. Он по-прежнему улыбался.

Пойдем? — спросил он.

Когда ты получаешь в прачечной рубашки, спросила она, тебе не приходит в голову, что их вдруг возьмут и не выдадут?

С материнской стороны Феликс, по его словам, вел родословную от готов, а с отцовской — от ближних дворян католических королей. Он утверждал, что отец его по сей день готов защищать инквизицию.

Сама же Паула могла сослаться всего-навсего на франконских предков. Справку об арийском происхождении ее мать спалила в день капитуляции. А кроме того, говорила Паула, ей противны люди, которые кичатся своей родословной, будто это их личная заслуга.

Возможно ли, что белокурый испанец, отдающий крахмалить и утюжить свои рубашки, внушал Пауле бунтарские мысли?

Зимой Феликс уехал. На рождество Паула побывала дома; извещение об увольнении уже лежало у нее в чемодане.

Почтальонша, вручившая ей письмо от Феликса, была в меховых полусапожках с разводами от воды и в черных чулках.

 

Вторая утренняя беседа с Паулой

Я не приглашала ее к завтраку. Она сама явилась.

Сегодня дождливо. Проснулась я с головной болью. Не вставать, ничего не начинать, не варить кофе, не планировать день, не писать ни строчки, не готовить еду, никогда больше не включать посудомойку. На что мне люди? Ни писем больше, ни телефонных звонков. Все. Конец. Два дня в машинке торчит одна страница — и ни слова.

Ты неважно выглядишь, говорит Паула. Она неожиданно возникает на пороге кухни, входит, переступает через скомканные газетные листы, которые я бросила на пол возле стула. Что случилось?

Можно бы, конечно, ее выпроводить: сослаться на дождь или на то, что надо помыть окна — мухи засидели.

Но я человек вежливый, вот и говорю, что ждала ее.

Паула улыбается. Это даже не улыбка, а только намек на улыбку, от нее чуть-чуть приподнимаются уголки губ и приоткрывается рот, — будто вовсе и не хочется улыбаться.

Сложности в личной жизни? — любопытствует она.

Да уж не без этого, думаю я.

Нет, отвечаю, но, прежде чем писать о тебе, я должна знать, что тобою движет. Мне нужны простые, ясные и понятные причины. Четкие объяснения. Пока я не вижу четких объяснений твоим поступкам.

Паула села на свое прежнее место. В таком случае уточняй, выявляй, вычленяй отдельные поступки.

Я зажимаю уши. Паула грохочет в моей утренней голове.

Ее здравомыслие действует мне на нервы. Точь-в-точь такими, по-моему, и бывают библиотекарши. Я этого не вынесу.

Со скальпелем, вызывающе говорю я, похоже, за тебя надо приниматься со скальпелем. Вот и отлично. Начнем с конца. Ты, значит, ушла с работы, собрала чемоданы, сдалась — прощай, карьера, всему конец. Я спрашиваю себя, как ты вообще допустила до этого. Ведь такой конец можно было предвидеть. Я видела, что за город этот твой Д.: провинция, косная, узколобая провинция. Неминуемо надо приспосабливаться. Разве ты этого не понимала? Или понимала и сознательно ринулась навстречу катастрофе?

Катастрофе? — переспрашивает Паула.

Ведь у разбитого корыта осталась.

Нет, отвечает она, ничего подобного.

Тогда почему ты уехала? — допытываюсь я, и тут меня осеняет: бегство! Конечно же, она просто сбежала! А что за этим кроется? Банальная любовная история — ты это хочешь мне внушить?

Ну вот, снова здорово, терпеливо говорит она, опять ты играешь понятиями, шаблонами, готовыми схемами.

Банальную любовную историю я беру назад.

А без нее не обойтись, говорит Паула.

Я могу по крайней мере утверждать, что все началось в Д.?

Или еще раньше, отвечает Паула, с Феликсом я познакомилась раньше.

Пожалуй, лучше принять сразу две таблетки аспирина, оглушить себя химией, пока я не стала совсем задиристой.

Нервничаешь, замечает Паула. Пожалуйста, если тебе так хочется, пусть все началось в Д., с переговоров о зачислении на работу.

Ее взгляд падает на кухонное окно, на мушиные следы.

Отчего ты не поставишь стол к окну? Тогда за завтраком можно будет смотреть на улицу.