Четырнадцатая утренняя беседа с Паулой
Встретить Паулу на вокзале я не ожидала.
Во всяком случае, не спозаранку и не в молочном баре. Я ведь могла бы зайти и в ресторан. Но молоко, по-моему, все же вкуснее сосисок с капустой.
Она уезжает, а я только-только явилась на вокзал и коротаю за завтраком время до следующей электрички.
Привет, сказала Паула: она неожиданно выросла передо мной в ту минуту, когда официантка ставила на стол вчерашние булочки, предвещающие скорый завтрак.
На этот раз я ее вспомнила.
Она, должно быть, заметила, что меня нервируют ее манеры, села рядом и сразу же заговорила об Испании.
О будущем.
Будущее? — с издевкой переспрашиваю я. После целой ночи в битком набитом спальном вагоне федеральных железных дорог о благодушии не может быть и речи. Послушай, говорю я, ну какое у нас будущее? Зарегистрированное, введенное в память ЭВМ, перекрученное бюрократами, усмиренное и обезвреженное, какая там личность — нет ее, есть только удостоверение личности; если здесь реакторы не взорвутся, то рванут где-нибудь в другом месте, но так или иначе все это неизбежно ударит по нам. Чего же ты, собственно, хочешь? Будущее давным-давно предано и продано.
Нынче под основные гражданские права подкапываются хитростью компьютеров. Никогда еще государственные органы не ущемляли с таким коварством требование свободы.
О каком же будущем ты толкуешь, а?
О нашем, заученно выпаливает Паула, о прошлом родителей наших детей.
Но тогда, говорю я, ты не можешь сбежать.
Я называю это бегством. Паула — новым началом. Концом приспособленчества.
Бунтом, равнозначным смелости жить.
Иногда я представляю себе, будто живу на вокзалах, с двумя-тремя пластиковыми сумками, набитыми всяким хламом, или в обшарпанных номерах каких-то привокзальных гостиниц. Мне нравится шум поездов.
Однако же я не позволю оспаривать мою смелость жить. И потому меняю тему.
Отчего, спрашиваю я, никто в библиотеке тебя не поддержал?
Где, к примеру, были те молодые женщины, которые регулярно со дня открытия приходили брать книги? Откуда это безразличие к притеснениям? Твоя реакция на преследования анонима — вот и все, что их интересовало.
В том-то и дело, коротко отвечает Паула. Она заказала себе большую кружку какао.
Выходит, я права: смирение, капитуляция. То есть бегство, упорно продолжаю я.
Ладно, пусть бегство, отвечает Паула, но бегство как стратегия — чтобы вновь выпрямиться во весь рост и если уж когда-нибудь вернуться, то вернуться несломленной.
Бегство как возрождение?
Можно обойтись и без чемодана, и без Испании.
Значит, Испания — тоже чистая случайность?
Возможно, будь ты уроженкой Испании, ты бы сбежала куда-нибудь еще.
Бегство как поступательное движение утопии?
Подняться, выпрямиться, держась за утопии.
Среди фальшивой жизни начать правильную, неподдельную.
Жить со страстью, чтобы искренне, по-настоящему любить и по-настоящему же ненавидеть. А не только составить себе представление о любви и ненависти.
Я, говорит Паула, хотела бы жить среди людей, которые относятся друг к другу по-человечески.
Уже не одно лишь недовольство. Коли на то пошло, скорее антидовольство.
В первую минуту я подумала, что теперь она совершенно непохожа на птичку, пьющую нектар, гораздо больше она напоминает птицу с подрезанными крыльями, хотя и не превращенную пока в чучело, что стояло в классе на шкафу.
Она не спрашивает, о чем я думаю, пока мы сидим среди усталой вокзальной публики и пьем — я кофе, она какао.
А все же надо сказать, о чем я думаю. Сказать о том, что она все еще пахнет корицей, но только мед стал другим.
Письмо, на котором не хватает марок, уже опущено в ящик привокзальной почты.
1
Возможно, я никогда бы не стала писать о Пауле, не приди она к этому решению. У других тоже бывают схожие неприятности, однако же таких выводов они не делают. Я узнавала: наши городские библиотеки вовсе не в забросе. И заведующие там есть. Кстати, нередко женщины. Думать здесь не о чем.
О разнице между жизнью и вымыслом, которая, как говорят, невелика, можно вовсе не думать.
Стало быть, меня раззадорили выводы Паулы, более того, возможно, сам ход мысли, приведший к этому решению. Полная неожиданность. С какой стати именно Паула? Почему не какая-нибудь другая женщина, которая с детских лет привыкла держаться вызывающе и от которой можно было ожидать необычных поступков? От Паулы таких поступков никто не ожидал.
Я уверена, любой человек тотчас забыл бы ее лицо, ненароком столкнувшись с нею где-нибудь. К примеру, на перекрестке, когда светофор переключается на красный сигнал.
Нет, Паула и теперь не станет переходить улицу на красный свет. И через пути на Главном вокзале напрямик не пойдет. Зачем ей ставить под удар новую жизнь?
Вот я и написала о Пауле. Выстроила домыслы о ее внутреннем мире, которому придала сходство с той половиной мира, что существует в моем мозгу. Но так и не разобралась с другой половиной мира, находящейся вне меня. То есть я спорила с Паулой, да только не одолела ее.
Теперь она сама по себе — не я, но часть меня.
В конце, как и в начале, несколько фактов и множество предположений. Отправные точки, вероятности и воплощение фантазии. На бумаге?
Воображаемый мир. Как же она провела последние недели перед отъездом?
Разговор об увольнении, по-моему, прошел примерно так же, как беседа о найме. На этот раз последнее впечатление, которое, сохранившись в памяти, необязательно должно быть плохим. Но сама Паула изменилась. А значит, будет держаться более уверенно, по-настоящему уверенно, ведь теперь она сознает, что нисколько не зависит от мнения коротышки советника по культуре, который на самом деле вовсе не прихрамывает.
Вполне возможно, она даже помогла ему составить объявление о вакантной должности. Или составила сама, потому что привыкла иметь дело с печатным словом. Подписал его обер-бургомистр (полностью фамилия, звание, должность), как и положено подписывать любое муниципальное объявление, по крайней мере в этом городе. Вопрос о том, кто именно требуется — мужчина или женщина, — оставлен открытым. Не указано, что желателен сотрудник, который не будет поднимать шум вокруг подбора книг. Возможно, коротышка советник втихомолку и побаивался повторного «мезальянса», но вслух он ничего не сказал. Прежде всего упирал на срочность, так как Паула воспользовалась очередным отпуском, чтобы побыстрее уволиться.
Возможно, Фельсманша в первую минуту решила, будто одержала победу по всему фронту. С тех пор как стал виден конец, Паула ни разу не заставляла ее мокнуть под дождем. Хотя так и не купила будильника, который и мертвого подымет. Но позже Фельсманша уразумела, что лучше все-таки работать с человеком не слишком молодым, лет этак сорока. Сама она в библиотечном училище никогда не училась.
В феврале, когда в Германии стоят самые холода, Паула сняла со шкафа чемодан, услыхала, как щелкнули замки, и увидела следы пальцев на пыльной крышке. Я люблю вот так рисовать себе Паулу. Постель была еще теплая от сна.
Феликс прислал письмо. Я должен объяснить, писал он, почему тебе не стоит приезжать. Живу я у друга. Нас многое объединяет. Наши отцы вместе летали на бомбежки. И нам от этого больше не убежать. Мы за это в ответе.
О Мадриде он пишет: Очень ветрено. Степной ветер. Дожди — и на час-другой тепло, солнечно. Совсем иной ритм, не как у вас. На улицах Guardia Civil.
Паулу это не останавливает. Возможно, ее и нельзя уже остановить, потому что она скрупулезно и педантично наметила себе план действий: предупредила хозяйку, что съезжает с квартиры, заказала мебельный фургон, оплатила место на складе.
Я не хочу, чтобы и ты тоже отвечала за все это, писал он, а о Пауле-женщине, о любви, об уважении ни слова. Но это ее не смутило. Через некоторое время приехали грузчики забрать мебель.
В пустой квартире она заперлась напоследок в ванной. Стоя под душем, размышляла о пустотах в теле, как частенько думала об этом после отъезда Феликса. Утром она заметила на лице желтоватые пятна. Последнюю ночь провела в гостинице неподалеку от вокзала. Ранним утром вышла к поезду. Времени у нее было достаточно, и она выпила в молочном баре большую кружку какао.
На ней широкое платье вроде тех, что носила Урбан, и теплые зимние сапоги, ведь путь долог — больше суток. И только в самом конце его — юг, где должно быть тепло.
На границе — паспортный и таможенный контроль. Чиновники ходят непременно по двое, с переносными рациями и при оружии, проверяют пассажиров, пока поезд стоит на запасном пути. Номера некоторых паспортов, бог весть почему, вызывают подозрения и куда-то сообщаются по рации; владельцы документов всякий раз откровенно недоумевают. Пауле представляется некая зловещая контора, где лежат списки, с которыми сличают пассажиров.
Коротышка советник откровенно изумился, когда Паула выбилась из колеи, ведь, прежде чем взять ее на работу, он навел справки, не оставлявшие сомнения в ее благонадежности.
Горы Швейцарии Паулу никогда не интересовали.
Испания лежит у моря. На рекламных проспектах оно совсем рядом с пансионатами. Во Франции ей уже довелось однажды побывать. Ночь она проводит, вытянувшись в вагонном кресле. Оконное стекло в полосах дождя. Стук колес, по-моему, уже через несколько часов начал действовать ей на нервы.
Утром — французско-испанская граница, и Паула принимается разглядывать людей за окном и пейзаж. Пейзажа больше, чем людей. В поезде не топят.
Чтобы согреться, она складывает руки на животе. Ничего, как-нибудь справлюсь, написала она Феликсу. Она уже достаточно освоила испанский, чтобы объясниться. Он встретит ее на вокзале, думает Паула. Она сообщила ему день и час приезда.
Внутренняя Испания представлялась ей не такой голой и бесприютной; скудная растительность, город, крепостные башни, заводы на окраинах. И снова безлюдье. Только у станций низенькие домишки. Женщин, сидящих на пороге, она пока что-то не видела.
Она оставила все в полном порядке, прежде чем ринуться в хаос. Ящиков больше не распаковывала, скорее наоборот, паковала, тщательно складывала в картонки свои вещи, так же как некогда разложила по коробкам и спрятала на чердаке родительского дома школьные тетради, за каждый класс отдельно.
Педантичность у нее от отца, думает Паула. И любовь к книгам тоже. Временами он без разбору, пачками таскал их от букиниста. До того как занялся крестьянским хозяйством, он пешком дошел до самой Швейцарии. На первых порах все охотно слушали эту историю за стаканчиком вина после воскресной службы, а потом перестали, когда священник привез слайды из Израиля.
С матерью он говорил о погоде и о семейном бюджете. Паула училась лучше брата и сестры. И отец гордился ею. Она знает, ему трудно было выразить свои мысли, он умел пользоваться лишь словами повседневного обихода.
Умирая от воспаления легких, которое распознали слишком поздно, он все спрашивал в бреду, где его школьные тетрадки.
Сгорели, сказала мать, ты же знаешь. Она сожгла их вместе со справкой об арийском происхождении и портретом фюрера.
Горящая бумага дает сильный жар.
Прежде чем сжечь мосты, Паула оставляет след. Раздаривает книги, не только запрятанные в подарочную бумагу, но и свои собственные, из шкафа. Брату — Габриэля Гарсиа Маркеса. Быть может, в надежде, что он прочтет эту книгу на досуге в поселке строителей.
В Мадрид она приезжает ночью. Неподалеку от вокзала тянутся ввысь дома жилого массива. В окнах она видит свет, такой знакомый, озирается по сторонам, ищет на перроне знакомую фигуру. Ничего хорошего, если ты приедешь, писал он. У меня кое-что засело в голове и обросло капсулой. Теперь вот разбираюсь. Я принял твердое решение.
На это она могла бы ответить. И началась бы долгая переписка.
Или он бы мог вернуться. Ведь жизнь в Германии казалась ему более размеренной и упорядоченной.
В детстве Феликс мнил, будто его покарали чужеродным телом в мозгу.
Всего лишь навязчивая идея, исчезнувшая после фиктивной операции.
Ни одному ребенку этого не вынести, твердил Феликс.
На вокзале он ее не встретил. Паула взяла такси. Она не была бы Паулой, если б не запаслась адресом его пансиона, который и дала шоферу.
2
Итак, уехала из Д. без ссылки на уважительные причины. Ведь к климату можно бы привыкнуть. И отношения с фройляйн Фельсман наладить. В конце концов, от дождя есть зонтики, от холода — теплая одежда. Кто станет из-за этакой ерунды сниматься с места? Живут же люди в окрестностях вулканов, неустанно возвращаясь в свои дома после каждого извержения. В сравнении с другими нам еще хорошо живется. Хорошо ли?
Обер-бургомистр и ландрат подвели положительные итоги истекшего года и указали аналогичные перспективы года следующего. Даже побеспокоили местную ясновидицу, и та по картам предрекает всем удачу — ведь к концу года народ любит прочесть в газете что-нибудь этакое.
Да, ей надо было всего-то сделать шаг-другой навстречу советнику по культуре, и он бы тоже пошел ей навстречу. В худшем случае согласились бы на том, что до срока выпихнут фройляйн Фельсман на пенсию, а Розу Л. будут выдавать только вместе со шпюриевской «Хайди». Ну а табличку, отсылавшую к мемориалу, так и так заменят.
В Д. нет ни «черных шерифов», ни книжной ярмарки — в сущности, здесь тишь да покой. Или нет?
Сознаюсь. Сознаюсь, по утрам мне стоит большого труда провести четкую грань между днем и ночью.
Почтальонша, звонящая в дверь, каждое утро приносит целую пачку писем и газет. Письмо Паулы выделяется только тем, что оно доплатное. Срочную корреспонденцию в деревне разносят вместе с обычной. По воскресеньям, когда почтмейстерша сидит дома. Сознаюсь, я не ждала этого письма, думала, что Паула уедет, как уезжает всякий, кому это по карману. Ясное дело, библиотекарша зарабатывает больше писательницы. По крайней мере ей книги дают кусок хлеба.
Когда я подношу к конверту нож — а я делаю это с удовольствием, — она уже в Испании. Собиралась встретиться в Мадриде с мужчиной, ради которого туда поехала.
По всей видимости, она рассчитывала, что я отвечу. Иначе зачем бы ей указывать свой мадридский адрес?
С ним Паула не встретилась. Зато повидала его друга.
Когда она вышла из такси, ей почудилось, будто в лицо и правда пахнуло степным ветром; на память пришли скалы, бесприютный ландшафт, оставшийся позади. Она решилась.
Друг его стоит на пороге, за спиной — освещенная передняя, лицо — в тени.
Паула так долго была в пути, ей до сих пор мерещится перестук колес. Парень впускает ее в тесную прихожую. Паула ставит чемодан на пол. Он моложе Феликса, темноволос, тонок в кости.
Из кухни выходит какая-то женщина в халате, направляется к телевизору, в конец коридорчика. Телевизор красуется над дверью, на особой полке. Женщина поворачивает выключатель, а Паула глядит ей на руки. Они старше лица.
На экране — реклама стирального средства.
Где Феликс? — спрашивает Паула.
Женщина уселась на стул посреди прихожей. Сложила руки на коленях и смотрит на экран.
Паула инстинктивно прикрывает руками живот.
Здесь рекламируют те же самые товары, что и у нее дома.
Феликса нет, говорит его друг.
Но он вернется?
Она горда своими познаниями в языке — еще бы, можно вести беседу, а не только кое-как объясняться. По телевизору сейчас покажут фильм, который она смотрела еще дома. Смотрела, и ощущала себя его героиней, и страдала так же, как при чтении книг. Феликс говорил, что ей нужно учиться смотреть со стороны.
Своей-то истории не знаешь, говорил он, а занимаешься чужими.
В такую даль ехали, и совершенно впустую, слышит она голос Феликсова друга.
Здесь, в коридоре пансиона, не холодно, но Паула мерзнет.
Вам надо отдохнуть, продолжает он, я спрошу, может, у нее найдется свободная комната.
Паула чувствует на себе взгляд женщины, сидящей у телевизора. Свой приезд она воображала совсем иначе. В голове мельтешат картинки — море и прибрежные пансионаты. Фотографии коридоров, как правило, не публикуются.
Друг, о котором писал Феликс, говорит, что у хозяйки должна быть свободная комната, сейчас он все уладит.
Что с Феликсом? — напрямик спрашивает Паула, не давая ему уклониться от ответа, и видит, до чего он сконфужен.
Вероятно, Феликс не знал, что вы приедете, говорит он. Сегодня утром он уехал в Барселону.
Где-то на полдороге они наверняка встретились.
И разминулись среди этого однообразия.
Нет, писем из Германии в этот день не было.
Она уверена, ее письмо он получил.
В связи с политической кампанией, объясняет Феликсов друг.
Внезапно ей становится очень трудно вообще понять язык, на котором он говорит, она слушает, как этот незнакомец рассуждает о поколениях и о том, что историческое развитие неотвратимо сплетает и увязывает судьбу индивида с судьбой народа.
С самого начала она решила не делать аборта. Аборт для Паулы неприемлем. Ведь она совсем было уверовала, будто бесплодна, как старуха, и теперь радуется. Думая о еще не родившемся ребенке, она видит в мечтах непременно девочку.
Немного погодя она лежит в комнате под легким шерстяным одеялом, и думает, что должна бы зябнуть, так как привыкла к перинам, и старается разобрать диалог из фильма, который идет в коридоре и уже знаком ей на родном языке. Ни в коем случае она не станет просить Феликсова друга узнать для нее расписание поездов на Барселону, а тем паче на ФРГ.
Маршрут намечен, писала мне Паула, еду поездом. Вечером буду уже во Франции.
Я читала строчки Паулы, а самое Паулу не понимала. По всей видимости, она на это и рассчитывала. Возможно, запомнила меня еще по школе и знала, куда нажать, чтобы во мне сработала пружинка любопытства.
Она ждала от меня ответа. И я ответила. А потом получила еще одно письмо: в Мадриде она надеется подработать — либо в посольстве, либо в Институте Гёте, либо в Немецкой школе. Можно, пишет она, и независимость сохранить, и все-таки выжить.
Ты, писала она, можешь без колебаний выбрать местом действия Д. Д., как Дойчланд, как Германия. Ведь он тебе знаком. Сознаюсь, Паула действовала мне на нервы. И действует до сих пор. Больше всего меня сердило то, что целый год мы прожили, как говорится, дверь в дверь — и не встретились. Я надеялась, пишет Паула, что в один прекрасный день ты зайдешь в библиотеку и вспомнишь.
Я не зашла. Это в детстве я каждую неделю ходила в библиотеку, специализируясь на шестидесяти четырех томах Карла Мая.
На первых порах надо получше освоить испанский, а дальше оставаться в Мадриде не обязательно. Паула подумывает о Малаге. И кое о чем другом. На испанском говорит полмира. Можно поехать, скажем, в Южную Америку. Маркеса она теперь читает в подлиннике.
Случай сблизил нас во времени и пространстве, и мы могли бы регулярно встречаться. Могли бы частенько вместе завтракать, воображаю я.
Паула в моем доме — лучше бы я об этом не думала, потому что она навязчива, словно мысль. Никакими силами ее не выпихнуть больше за дверь, не отвадить, не прогнать.
А я могу поймать себя, как брошенный камень? Вчера опять пришло письмо от Паулы. Возможно, ее все-таки что-то терзает, хоть она и не признается. Возможно, это что-то — ностальгия.
Расскажи мне о Германии, пишет она (мне ведь писать не трудно). Торопит набросать эскиз, выстроить домыслы насчет Д., или хочет пробудить надежду, что в будущем…
О ребенке, которого она еще не знает, Паула пишет, что он должен расти в стране, где жить не страшно.
Он едва-едва успеет стать взрослым, а наш век выплюнет его, думаю я.
Что мне рассказать о Германии? Описать ночные кошмары?
Предутренние кошмары, рожденные трезвоном дверного звонка, инъекции под скорлупку.
Нет, я не та, за кого ты, Паула, меня принимаешь, говорю я. Зачем ты хочешь пробудить во мне надежду? Еще в школе я была безнадежна. Никогда рта не раскрывала, говорю я.
Я бы разве что могла придумать тебе красивые мечты, заветные мечты на сон грядущий, сочинить повести — в слепом полете, совсем иные повести про Германию. Иную историю.
Нет, говорю я, зачем рассказывать тебе об ином? Надо просто говорить «нет», произношу я вслух, когда неожиданно звонят в дверь. Паула никогда не звонила. Всегда-всегда говорить «нет».
Я встаю из-за пустого кухонного стола, у дверей кто-то варварски жмет на звонок, хотя день еще не начался. Погребальным колоколам положено звучать глуше, так мне раньше казалось. Пора. Решение принято. Пора живым расстаться с мертвыми.