1

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Сегодня, перед тем как приступить к этой хронике, я вышел прогуляться по берегу замерзшего Коннектикута, проветрить засоренные мозги после ночного потрясения, которое назвал бы сном наяву. Здесь, на свежем воздухе, в первых животворных лучах восходящего солнца происшествие казалось и вовсе нереальным. Тротуар Кленовой улицы влажно дымился: ровно в два часа ночи включили аппаратуру оттаивания. В административных кварталах и близ колледжа подогреватели воздуха наверняка уже ослабили двадцатипятиградусный мороз, а тут, в жилой части Хановера, зима в самом разгаре. Ночью снегу намело сантиметров на десять – пятнадцать, и под заборами скопились сугробы. Лишь несколько состоятельных чудаков защитили свои жилища энергетическими куполами. Улицы еще пусты; весь магнитно-гравитационный транспорт спит в гаражах.

Если глянуть вниз на защитную лесополосу, что тянется вдоль оледеневшего Норкового ручья, то пейзаж еще больше напомнит Новую Англию, какой она сохранилась в памяти с детства, с сороковых годов двадцатого века. Под высокими тсугами и березами снега по колено – лежит ровным, мраморным слоем. Хорошо, что я догадался взять надувные снегоступы – тотчас вытащил из кармана, обулся и заскользил к тропинке, вьющейся параллельно уснувшему Коннектикуту.

Река скована толстым ледяным покровом. Да, зимы нынче не в пример холоднее, чем во времена моей юности, зато не столь живописны. Благодаря метели снежный покров Коннектикута снова был без единого изъяна – ни тебе лыжни, ни полозьев аэросаней, ни следов глупых зайцев, перебирающихся на другой берег, видимо, в расчете на то, что климат Вермонта окажется не таким суровым. Я протопал на север километра два с половиной, миновал мост, ведущий к улице Уилока, клуб любителей каноэ и наконец добрался до внушительного лесного заповедника, где белые сосны на восемьдесят метров уходят в небо, а густые таинственные заросли кустов являются излюбленным пристанищем стрижей и ореховок. Ноздри мои вбирали аромат хвойной смолы. Как часто бывает, он всколыхнул память лучше, чем если б я стал напрягать ее волевым усилием.

Я не был в этом лесу уже лет тридцать, но помнил, что здесь когда-то любили гулять мальчики.

Совсем рядом, в нескольких кварталах отсюда, находятся биомедицинский центр Гилмана, метапсихический институт и больница. Марк, еще студентом проявлявший задатки Великого Магистра, принудительно сгонял весь младший медицинский персонал в палату интенсивной терапии, а сам тем временем прятал Джека в специально сконструированный рюкзак и уносил с собой. Любимый младший брат был неизлечимо болен: рак медленно пожирал его тело, однако совсем не затронул уникальный мозг. Несколько украденных у вечности мгновений они проводили среди сосен, в слиянии братских умов. Разговаривали, шутили, спорили. Именно тогда зародилось меж ними соперничество, приведшее к разрушению тысяч обитаемых планет, поставившее под угрозу не только эволюцию человеческого ума, но и судьбы пяти экзотических рас, благосклонно принявших Землю в миролюбивое Галактическое Содружество…

Идя по берегу, простым взглядом и не различишь, где кончается гранитная набережная и начинается замерзшая река: стык запорошен снегом. Молекулы воды подмывают прочность камня, хотя внешне это и не заметно. Я, конечно, могу включить глубинное зрение и найти границу, равно как и проникнуть под толщу льда, чтобы увидеть струящуюся под ним черную воду. Но ум не позволяет мне разглядеть движение ледяных молекул самого льда, или вибрацию кристаллов в гранитных плитах, или внутриатомные пляски частиц материи и энергии, из которых соткана реальность льда и гранита. Несмотря на обширные познания в области абстрактных наук, видение мое все же остается ограниченным.

Что уж говорить о постижении общей модели Вселенной! Со всех сторон мы скованы различными ограничениями и тем не менее свободны. Мы не в силах объять взглядом мир во всем его единстве, хотя и знаем, что оно существует. Мы вынуждены проживать каждое событие, проносящееся сквозь пространство и время, и наши действия не менее стихийны, хаотичны, чем броуновское движение молекул в многократно увеличенной капле воды.

И все же капли сливаются в единый поток, несущий их в море, где каждая в отдельности (не говоря уже о молекулах) зрительно теряется в естественном водовороте. Море не только живет своей обособленной жизнью, но и порождает другие, более совершенные формы жизни, что недоступно единичным молекулам. Потом солнце притягивает их к себе, молекулы конденсируются в новые капли, или снежные хлопья, и падают, и поддерживают жизнь на земле, пока не придет пора стечь в море и начать новый цикл, вечно повторяющийся со времени зарождения жизни. Ни одна молекула не избежит своей судьбы, своей роли в огромной, всеобъемлющей схеме. Можно сколько угодно сомневаться в существовании этой схемы, ведь она не видима невооруженным глазом, но временами, обычно по прошествии большого срока, нам открывается истина: наше движение, наша жизнь в общем-то не были бессмысленны. Те, кто не сподобился приобщиться к космическому разуму (в их числе ваш покорный слуга), находят радость в удовлетворении своих непритязательных инстинктов, но в душе и они сознают, подобно Эйнштейну, чья правота подтвердилась по большому, если не по малому счету, что мироздание – не просто игра случая, а стройный и обдуманный порядок.

Великий мороз превращает аморфную каплю в совершенный ледяной кристалл. Сумею ли я придать своим воспоминаниям такую же стройную упорядоченность, наполнить железной логикой запутанную историю семейства Ремилардов? Мне внушили, что сумею, но мой будущий читатель может с этим не согласиться. C'est bien зa .

Хроника начнется в Нью-Гемпшире, а закончится в межзвездном пространстве. Ее временной охват поневоле совпадет с протяженностью моей жизни, хотя я буду учитывать разные точки зрения, и не только человеческие. Моя роль в разыгравшейся драме настолько незаметна, что историки Содружества поминают обо мне в лучшем случае сносками нелицеприятного свойства. И все же мы с Доном братья-близнецы, его жена, дети – близкие мне люди. Я был рядом с Дени во время Вторжения и воочию наблюдал бесславный конец Виктора и Сыновей Земли. Я посвящен во все тайны династии Ремилардов, открывшей человечеству новый менталитет. Мне известна вся подноготная того, как Поль «продал» Нью-Гемпшир, человеческую столицу Содружества. Я стал свидетелем личной трагедии Терезы и знаю, какие бесы вселились в Мадлен. Я поведаю вам историю Алмазной Маски, ибо ее судьба неразрывно связана с моей семьей. А мучительные искания Марка, приведшие его к Метапсихическому Мятежу, пройдут красной нитью через эти мемуары и станут их кульминацией.

Но моим главным героем будет Джон Ремилард, которого я любя называл малютка Жан, а Содружество дало ему прозвище Джека Бестелесного. Он родился уже после Вторжения, однако жизнь его предопределена битвами и победами тех, кому я посвящаю свою книгу, первых людей, достигших сверхчеловеческой силы ума. Именно Джеку суждено было возглавить эту плеяду. Он положил начало страшному и удивительному ходу человеческой эволюции. И мы с ужасом увидели в нем то, чем станем в будущем.

Saint Jean le Dйsincarnй, priez pour nous . Но молю тебя, не дай нам последовать примеру твоему хотя бы еще миллион лет!

 

2

Наблюдательное судно «Хасти» (Симб. 16-10110)

9 августа 1945 года

– Смотрите! – воскликнул Адаластам Зих. – Смотрите, что они опять натворили!

В момент ужасающего взрыва его личный монитор вышел из строя, но Адаластам немедленно переключил изображение на большой настенный экран. Дежурные симбиари увидели огромное грибовидное облако, несущее смерть. Взрывная волна в мгновение ока смела живописную гавань.

– О горе! О злосчастный день! – запричитал старый Ларихам Ашасси.

Зеленая слизь стала сочиться из многочисленных пор на его лице и на вытянутых ладонях. Будучи старейшиной племени, Ларихам считал своим долгом выразить скорбь и гнев всех симбиари при виде катастрофы и ее последствий. На его телепатический призыв сбежались наблюдатели с других планет.

Маленькие полтроянцы Рими и Пилти, едва начавшие расшифровывать записи электромагнитных колебаний, выскочили из соседней лаборатории; за ними протопал гигант Дока-Элу, член Высшего Совета и обозреватель психологических и социальных тенденций с планеты Крондак. Кошмар, происходящий на экране, так приковал общее внимание, что ни один из наблюдателей вовремя не подумал о том, чтобы не допустить в кабину слежения чрезмерно впечатлительного Нап-Нап-Нанла с планеты Гии. Огромные желтые глаза гуманоида закатились под череп, и все помещение наполнил жуткий вой, сродни предсмертному. Нап-Нап-Нанл вопил в пронзительной прогрессии децибелов, утратив способность соображать и готовый от шока рассыпаться на куски. Дока-Элу, мобилизовав свой психокинез, подхватил гии и мягко перенес на палубу, где тот распластался беспорядочной грудой проводов и перьев, нескладных конечностей и бледных гениталий. Видя, что ум сверхчувствительного коллеги обрел надежное утешение в Единстве, остальные перестали обращать на него внимание.

Старейшина Ларихам, все еще роняя слизь ритуальной скорби, позволил праведному гневу выбраться из трясины отчаяния.

– Первая атомная бомба явилась ужасным преступлением. Но разрушить целых два города… притом, что несчастные островитяне уже выслали парламентеров.

– Неслыханное варварство! – подтвердила Чириш Ала Малисотам, по примеру своего мужа Адаластама сдерживающая зеленые гуморы. – Но чего еще ждать от человечества?.. В своей жестокости оно не знает пределов.

– Использование атомного оружия в разрушительных целях показывает, что Запад так же дик и аморален, как и островитяне, развязавшие эту войну, – подхватил Адаластам.

– Нет, я не согласен, – проговорил Дока-Элу и сделал глубокомысленную паузу.

Все поняли: сейчас начнется очередная лекция. Но крондак – глава экспедиции и к тому же входит в Совет, поневоле надо запасаться терпением.

– Да, островитяне выразили стремление к миру, спровоцированное первым взрывом, однако их жест едва ли можно считать искренним. Милитаристски настроенные лидеры не изменили своей решимости продолжать военные действия, что подтвердил сделанный нами анализ их мозговых импульсов. И многие на Западе частично отдают себе в этом отчет. Достаточно вспомнить прежнее коварство островитян плюс их боевую этику, категорически исключающую всякую возможность почетного поражения, – и действия западных главарей по обеспечению островитянам, так сказать, дополнительного стимула к капитуляции становятся в какой-то мере оправданными. – Дока-Элу кивнул на огненный ураган, бушующий на экране. – Теперь им всем понятно, на каком они свете.

– Несомненно! – негодующе воскликнула Чариш Ала. – Повторная атомная бомбардировка положит конец этой бессмысленной войне. Но, следуя таким путем, планета Земля подписывает себе смертный приговор. Ни одно общество, применявшее атомное оружие до вступления в Галактическое Содружество, не избежало саморазрушения. Единство глобального Разума задержано по меньшей мере на шесть тысяч лет. Отныне они вернутся к первобытной цивилизации – к охоте и собиранию кореньев.

– Мы можем преспокойно сворачивать наблюдение и возвращаться домой, – добавил старый Ларихам.

Чета симбиари согласно кивнула.

– Разделяю ваш пессимизм, – невозмутимо откликнулся крондак. – И все же мы будем ждать решения Совета. Первая сброшенная бомба положила начало дебатам. Второй инцидент, о котором я безотлагательно доложу по телепатической связи, наверняка потребует вотума доверия нашему участию в земных делах.

– Как будто мы не знаем заранее, что решит Совет! – проворчал Адаластам. – Земля неминуемо вернется в после-атомный палеолит еще на пятьдесят круговращений. И это как минимум, учитывая невероятную социально-политическую недоразвитость людей.

– Как знать? – возразил Рими.

Он держал за руку свою соотечественницу, и в рубиновых глазах обоих стояли слезы сострадания. Но внезапно полтроянцы приободрились.

– Темпы их научного развития предугадать нельзя, – высказала свое мнение Пилти. – Равно как и агрессивность. Перед лицом такого варварства люди забывают мелкие разногласия, чтобы впервые в истории человечества дать отпор аморальным группировкам.

– Да, согласно этическим нормам галактики, они примитивны, – продолжал Рими. – Однако их недюжинный метапсихический потенциал не подлежит сомнению. Верно, Дока-Элу?

– Воистину, – подтвердил тот.

Распластанный гии вдруг зашевелился. Открыл глазища, поставив в уме прочный заслон неприятным резонансам.

– По-моему, еще рано сбрасывать Землю со счетов, – прохрипел он. – Вспомните, какая там облачность, какие океанические течения! А богатство несознательных. форм жизни… Птицы и бабочки! Морская флора и моллюски!

– Нам в Содружестве только моллюсков не хватало! – фыркнул Адаластам.

Опираясь на руку Рими, Нап-Нап-Нанл поднялся, распушил оперение, расправил мужские и женские детородные органы.

– Человеческие существа сварливы и мстительны, – вздохнул он. – Они преследуют все новое, прогрессивное, они разрушают экологию. Но такой музыки вы не найдете во всей Вселенной! Григорианское пение! Баховский контрапункт! Вальсы Штрауса! Индийские раги! Коул Портер!

– Ты безнадежно сентиментален! – поморщился Ларихам. – Ну да, с эстетической точки зрения, Земля и впрямь настоящее чудо. Но что пользы, коль скоро человечество так настойчиво противится эволюции своего ума? – Он повернулся к полтроянцам. – А ваши оптимистические прогнозы ни на чем не основаны, кроме полнейшей наивности. Мета-психический колледж Симба еще в начале этого бессмысленного наблюдения признал, что Земля ни по каким стандартам не вписывается в Содружество.

– К счастью для человечества, наша фракция перевесила вашу в Совете, – с напускной любезностью заметил Рими.

– Полтроянцы поддерживают землян только потому, что обе расы так вульгарно плодовиты! – не утерпела Чариш Ала.

– Что, бесспорно, приближает Землю к Единству. – Пилти скромно потупила глазки и добавила, обращаясь к товарке с планеты Симбиари: – Кстати, дорогая, я тебе говорила, что опять беременна?

– Нашли время для бабских склок! – возмутился Адаластам, указывая на экран.

– Да, момент неподходящий, – согласилась Пилти. – И все-таки я бы не стала впадать в отчаяние.

– Амальгама Полтроя убеждена, что человечество сумеет избежать умственной катастрофы, – заявил Рими. – Позвольте в порядке дружественной полемики напомнить нашим достойным союзникам с планеты Симбиари, что мы, полтроянцы, гораздо более древняя раса и посему имели возможность наблюдать неизмеримо большее число нарождающихся миров. Так вот, в упомянутой вами закономерности, касающейся прямого соотношения между атомным оружием и массовым самоубийством, существует по меньшей мере одно исключение. Мы.

Зеленолицые существа беспомощно переглянулись. Старейшина Ларихам и тот не нашел возражений против приведенного довода.

– И правда! – восторженно заклокотал Нап-Нап (при этом его бледные и сморщенные в результате пережитого ужаса грудные железы, поразительно похожие на соски млекопитающих, разгладились и обрели естественный телесно-розовый цвет). – Ведь полтроянцы на первобытной стадии были дико кровожадны! Неудивительно, что они ощущают духовную близость к землянам!

– И неудивительно, что МЫ ее не ощущаем! – рявкнул почтенный симбиари, выдавливая из пор новые потоки слизистой зелени. – Говорю вам, Земля – дело гиблое! – Мелодраматическим жестом он указал на экран. – Непосредственные участники данного конфликта останутся смертельными врагами по меньшей мере на протяжении трех поколений. Между нациями, столь подвижными в этническом плане, вспыхнут новые войны, которые приведут к глобальной катастрофе. Кропотливая просветительская работа Галактического Содружества пропала втуне. Нет, на Землю надо махнуть рукой, во всяком случае пока она не окажется на новом витке эволюционной спирали.

– Решение за Советом, а не за вами! – отрезал Рими. – Что дальше, Дока-Элу?

Устрашающего вида функционер сохранял почти полную неподвижность, лишь одно щупальце чуть подергивалось, выпуская изумрудные пузыри, исчезавшие в стерильных стыках между половиц. После недолгой паузы Дока Элу распахнул свои огромные мозговые резервуары, и все присутствующие увидели зал заседаний Высшего Совета, находящегося за четыре тысячи световых лет в туманности Ориона. За круглым столом расположился руководящий орган единого Галактического Содружества, уже принявший решение касательно земного Разума. Результаты голосования со скоростью мысли достигли рецепторов Дока-Элу.

– Полтроянская Амальгама проголосовала за сотрудничество с Землей, – сообщил он. – Крондаки, гии и симбиари сочли дальнейшее наблюдение нецелесообразным, причем большинство членов выступило за полный разрыв.

– Ну?! – воскликнул Адаластам. – Что я говорил?

– А как же музыка?! – сокрушался Нап-Нап. – Неужели мы позволим погибнуть творениям Сибелиуса, Шенберга, Дюка Эллингтона?!

Однако глава экспедиции еще не закончил свое сообщение.

– На вынесенное решение наложено вето Контрольным органом Лилмика.

– О святая истина и красота! – прошептал старейшина Ларихам. – Лилмик вмешался в такое пустячное дело? Невероятно!

Гии тряхнул пушистой головой. Его тестикулы вздрогнули и побагровели.

– Вето Лилмика! На моей памяти такого еще не случалось!

– Естественно. Ты и не можешь этого помнить, – сказал гермафродиту крондак. – Подобный прецедент имел место задолго до того, как твоя раса примкнула к Единству. И до того, как полтроянцы и симбиари научились пользоваться каменными орудиями и высекать огонь. Если быть точным, триста сорок две тысячи девятьсот шестьдесят два стандартных года тому назад.

В потрясенной тишине Дока-Элу сделал Адаластаму знак сменить образ на экране. Зрелище разрушенного города расширилось до панорамы всей Земли, обозреваемой с борта космического корабля. Озаренный солнцем бело-голубой шар сиял на фоне дымно-серебристой галактической равнины, словно лучистый агат.

– Более того, – продолжал Дока. – Лилмик рекомендует нам перейти от чистого наблюдения к этапу отдельных манифестаций. Необходимо ознакомить жителей Земли с концепцией межзвездного Сообщества. Данный этап займет тридцать лет и, возможно, станет преддверием будущего Вторжения.

Симбиари едва не поперхнулись собственной слизью. Полтроянская парочка дружно захлопала в ладоши.

Нап-Нап-Нанл стоически успокаивал возбужденные двуполые гениталии, пока не довел их до светло-вишневого цвета.

– Я так рад! – блаженно выдохнул он. – Земля поистине обворожительная планета. Статистически есть шанс, что люди образумятся. Это очень длительный, но отнюдь не безнадежный процесс…

Он простер шестипалую конечность и включил комнатную аудиосистему, настроенную на венское радио. Заключительные аккорды «Лунной сонаты» заполнили кабину слежения.

Невидимый экзотический корабль продолжал свою миссию, длившуюся уже шестьдесят тысяч лет.

 

3

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Я родился в 1945 году в фабричном городке Берлине, на севере Нью-Гемпшира. Мы с братом-близнецом Донатьеном появились на свет 12 августа, через два дня после того, как Япония вступила в переговоры об окончании Второй мировой войны. Во время воскресной утренней мессы у нашей матери Адели начались схватки, однако со свойственным всему клану упрямством она и виду не подала, пока не отзвучали последние ноты последнего песнопения. Затем деверь Луи и его жена отвезли ее в больницу Св. Луки, где она разрешилась от бремени и умерла. Наш отец Жозеф за полгода до нашего рождения погиб в сражении у Окинавы.

В день нашего рождения ветер все еще носил по небу радиоактивные облака от бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, но к нашим мутациям это никакого отношения не имеет. Гены активных метапсихологов уже давно дремали и в нашей, и в других семьях. А вот ген бессмертия, видимо, уникален. Но так или иначе наши отличительные черты были признаны лишь по прошествии многих лет.

Пока же вполне здоровые малыши-сироты получили в наследство от матери нечто более вещественное: страховой полис и старые каминные часы. Нас взяли к себе дядя Луи и тетя Лорен, добавив тем самым к семье из шестерых детей два лишних рта. Луи Ремилард служил мастером на целлюлозно-бумажной фабрике, где трудились почти все мужчины нашего клана, а придет время – будем трудиться и мы с Доном. Луи был сильный, крепко сбитый мужик, правда, прихрамывал (одна нога от рождения короче другой), но это не мешало ему прилично зарабатывать и содержать старый двухэтажный дом на Второй улице. Мы занимали первый этаж, а дядя Ален и тетя Грейс со своим еще более многочисленным выводком ютились на втором. В доме всегда было весело, хотя и очень шумно. Мы с братом росли как самые обычные дети, дома говорили по-французски, а на улице, где франкоязычных детей было не так уж много, легко переходили на английский.

Фамильный Призрак, явившись мне впервые, тоже заговорил по-французски.

Это случилось в памятный день, когда мне исполнилось пять лет. Старший сын дяди Луи Жерар посадил нас – всю ребячью свору – в свой старый пикап и повез в лес по малину. Каждый взял с собой банку или лукошко. Малина в тот год плохо уродилась, и, отыскивая ягодные кусты, мы рассыпались по всему лесу. Нам с Доном наказали держаться поближе к четырнадцатилетней кузине Сесили, но эта серьезная и методичная особа обирала каждый куст до последней ягодки, а мы перескакивали с места на место в погоне за легкой добычей. Так и заблудились. Потеряли из виду не только Сесиль, но и друг друга. Я не на шутку перепугался: до сих пор мне еще не приходилось надолго разлучаться с братом. Всхлипывая, блуждал я по глухим тропинкам, но реветь в полный голос боялся: а ну как вечером не дадут к малине взбитых сливок!

Начинало темнеть. Я тихонько аукал, но никто не откликался. В конце концов я набрел на заросли ежевики, сплошь усыпанные черными блестящими ягодами. И там, хрумкая и чавкая, стоял огромный бурый медведь – метрах в десяти, не больше.

– Донни! Донни! – завопил я, бросил банку с малиной и пустился наутек.

Мне казалось, медведь гонится за мной, а он, как видно, и не думал.

Я несся по гнилым сучьям и жухлой траве, натыкался на трухлявые пни и наконец попал в густой березняк. Белые, почти впритык стоящие стволы напомнили мне ручки метел у нас в чулане. Я с трудом продирался между ними, утешая себя мыслью, что уж здесь-то медведь меня не достанет.

– Донни, где ты?

И вдруг мне почудился его голос:

Я здесь.

– Где? – прорыдал я, совсем ничего не видя. – Я заблудился! Где ты?

Здесь я, здесь, ответил он. Надо же, я тебя слышу, а кругом тихо. Вот смех-то, правда?

Я завыл, завизжал. Мне было не до смеху.

– Донни, за мной медведь гонится!

Какой медведь? Тебя я вижу, медведя нет… Закрою глаза – и вижу. Ну и ну! Ты меня не видишь, Роги?

– Нет, нет! – надрывался я.

Внезапно я осознал, что не только не вижу его, но и не слышу – то есть слышу, но не ушами. Снова и снова выкликая его имя, я выбрался из березовой чащи на тропу и припустил бегом.

Наконец в мозгу опять прозвучал голос Дона: Тут Сесилъ, и Джо, и Жерар. Я-то тебя вижу, а они?..

За рыданиями я перестал его слышать. Спустились сумерки – entre chien et loup , как мы говаривали дома. Я сотрясался в истерике и бежал наугад, не разбирая дороги.

– Arrкte! – раздался вдруг отчетливый приказ.

Кто-то схватил меня сзади за помочи и приподнял над землей. Я хрипло закричал, замахал руками и глянул через плечо, ожидая увидеть темную шкуру и клыки.

За моей спиной никого не было.

Какое-то мгновение я болтался в воздухе и от страха не мог издать ни одного звука. Потом плавно опустился на землю и услышал взрослый голос:

– Bon courage ti-frere. Maintenant c'est tr'bien .

О Боже, только невидимых утешителей мне не хватало! Я вновь расплакался и обмочил штаны.

Однако в знакомом канадском выговоре слышалось ободрение, он даже немного был похож на голос дяди Алена. Невидимая рука пригладила мои черные всклокоченные вихры. Я зажмурился. Призрак!.. Господи, не иначе, призрак! Ну все, теперь он скормит меня медведю!

– Нет-нет! – разуверил он. – Я не сделаю тебе худого, малыш. Наоборот, хочу помочь. Взгляни, вот здесь крутой обрыв. Не останови я тебя, ты бы упал и расшибся. Чего доброго, убиться мог. Однако ты цел и невредим… Значит, я тебя спас. Ainsi le dйbut du paradoxe!

– Призрак! – захныкал я. – Ты призрак!

Как сейчас помню его смех и голос, звучащий не столько в ушах, сколько в мозгу:

Exactement! Mais un fantфme familier… note 17

Так я встретил невидимку, который будет мне помогать, давать советы в критических ситуациях и одновременно станет моим проклятием, моей карой. Фамильный Призрак сжал мне руку и потянул за собой по извилистой тропке, так быстро, что я запыхался и даже плакать позабыл. На прощание он мне строго-настрого наказал никому не говорить о нашей встрече. Все равно не поверят, хуже того – поднимут на смех. Лучше уж поведать своим, как я встретил медведя и ничуть не испугался.

На небе уже мерцали первые звезды, когда я вышел из леса к пруду, где стоял наш пикап. Меня встретили радостными криками. Я в красках рассказал о встрече с медведем: будто бы швырнул ему в морду банку с ягодами и, пока он опомнился, меня и след простыл. В темноте никто не заметил моих мокрых штанов. Только Дон как-то странно поглядел на меня, вроде хотел о чем-то спросить, да передумал.

За ужином тетя положила мне на малину двойную порцию взбитых сливок.

О Фамильном Призраке я ни словом не обмолвился.

Чтобы понять традиции нашей семьи, необходимо обратиться к истории.

Ремиларды принадлежат к небольшой этнической группе из Новой Англии, именуемой франко-канадцами, канадо-американцами или канюками. Недалекие янки упростили произношение весьма распространенной французской фамилии Ремийяр и обозвали нас Ремилардами. Насколько я сумел проследить, больше ни одна ветвь семейного клана на такой ранней стадии не выявила сверхъестественных генов для развития метафункций и способности к самоомоложению. («Бестелесного» мутанта породила несчастная Тереза. Но об этом позже.)

Наши предки поселились в Квебеке в середине семнадцатого столетия. Как все французские крестьяне, они обрабатывали землю по старинке и с недоверием воспринимали всякие новшества вроде севооборота и удобрения почв. С другой стороны, эти ревностные католики почитали своим священным долгом иметь большую семью. Добавьте сюда суровый климат в долине реки Св. Лаврентия, и вы получите естественный результат – страшную нищету. К середине девятнадцатого века истерзанная, поделенная на клочки земля уже не давала урожаев даже для мало-мальски сносного пропитания, как бы ни гнули на ней спину фермеры. К тому же французских канадцев притесняло англоязычное правительство страны. Восстание 1837 года было жестоко подавлено канадской армией.

Но упрямый, неуживчивый народ не сломился, не отчаялся. Au contraire ! Канюки упорно продолжали плодить детей и слушаться только приходского священника. Их преданность семье и вере была не просто глубокой, а какой-то яростной, что привело в конце концов к той неколебимой стойкости (прообразу метафункции принуждения), которую антропологи Содружества именуют этнической подвижностью. Обитатели Квебека не только выстояли перед лицом политических преследований и тяжелых природных условий, но и умудрились преумножить свою численность.

Тем временем в Штатах началась промышленная революция. Реки Новой Англии были взнузданы, чтобы давать энергию выросшим как грибы текстильным фабрикам. Понадобилась огромная дешевая рабочая сила; ее вербовали из числа ирландских иммигрантов, бежавших от политического угнетения и нищеты (еще один подвижный этнос). Откликнулись на призыв и французские канадцы, десятками тысяч двинувшиеся на юг в поисках счастья. Их миграция не прекратилась и в двадцатом веке.

Так в Массачусетсе, Нью-Гемпшире, Вермонте, Мэне, Род-Айленде появились миниатюрные Канады.

Пришельцы цеплялись за французский язык и культурные традиции, а главным образом за католическую веру. Свое многочисленное потомство они воспитывали в духе бережливости, трудолюбия и, приняв американское гражданство, становились не только чернорабочими, но и плотниками, лесорубами, механиками, мелкими лавочниками. Давать детям образование было не принято: его получали лишь те, кто шел по духовной стезе. Мало-помалу канюки, подобно другим меньшинствам, вливались в американское русло. Быть может, процесс ассимиляции проходил бы намного легче и быстрее – когда б не ирландцы.

О, как мы ненавидели ирландцев! (Граждане Содружества, читающие эти строки и знающие об основных линиях человеческого родства, по которым распространялась метапсихическая активность, наверняка оценят иронию.) Ирландское и французское меньшинства в Новой Англии были оба кельтского происхождения и обладали страстным и воинственным темпераментом. В конце девятнадцатого – начале двадцатого века они ожесточенно соперничали из-за малоквалифицированной работы. И те и другие благодаря своей католической вере подвергались дискриминации как на родине, так и в Америке. Но ирландцы намного превосходили французов числом и имели колоссальное преимущество в виде английского языка – весьма, правда, своеобразного! Кроме того, ирландцы проявили незаурядные политические способности, что позволило им добиться главенствующего положения в церковных и административных кругах. Мы же были от природы замкнуты, совсем не подкованы политически и понятия не имели о том, что янки называют «духом коллективизма», ибо для нас на первом месте всегда стояла семья. Наши обычаи, наш французский язык стали для наших собратьев по вере буквально костью в горле. И под эгидой царившего в те времена антикатолицизма хитрозадые ирландские епископы стремились столкнуть упрямых канюков в общий национальный котел. Они каленым железом истребляли церковно-приходские школы, где преподавание велось на французском языке, утверждая, что мы обязаны воспитываться наравне со всеми американцами, как это делают другие этнические группы.

Ассимиляция, смешанны браки – и вся метапсихическая активность растворилась бы в них без следа и без нашего ведома. Но от великого предначертания так просто не отмахнешься.

Французские канадцы сопротивлялись с тем же упорством, какое в свое время доставило немало хлопот их британским соотечественникам. Подрывные действия ирландского духовенства заставили нас еще упорнее цепляться за наше наследие. И церковная иерархия сдалась, пошла на спасительный компромисс. Мы сохранили свои приходы, свои школы и свой язык. По большей части франко-канадцы женились на соплеменницах, увеличивая свою гомозиготность, накапливая замечательные гены, поставившие нас в авангарде грандиозного эволюционного скачка человечества.

Канюки Новой Англии так и не ассимилировались, пока Вторая мировая война не разрушила прежние общественные структуры. Лишь в послевоенные годы наш этнос растаял почти безболезненно. Однако он просуществовал достаточно долго, чтобы породить Дона, меня… и других, о чьем существовании мы в раннем детстве и не подозревали.

 

4

Южный Бостон, Массачусетс, Земля

2 августа 1953 года

Он шел домой после утренней службы в церкви Пресвятой Девы и тащил с собой пачку воскресных газет и продукты (отец вдруг вспомнил, что в доме шаром покати). Внезапно им овладело уже знакомое тревожное чувство, но он попытался разуверить себя: «Нет! Я не дома, не с ней! Быть этого не может!»

Не может, а есть. Во рту скопилась горькая слюна, ноги подкашивались, мозг пронзала боль, разделенная с умирающей, которая наверняка утянет его за собой, если он от нее не отступится.

Здесь, под жгучим солнцем, за шесть кварталов от дома, он вне опасности. Как она дотянется сюда со своей назойливой болью? Слишком далеко…

Иное дело в темной и затхлой комнате, где одна свеча в лампаде синего стекла горела перед ликом Богоматери Скорбящей (обнаженное розовое сердце пронзают семь мечей), а другая вместе с четками была зажата в костлявых пальцах. Ум ее взывал к нему: О чуде молю, Кир, о чуде, это испытание Он посылает всем, кого любит, страдай, молись истово, не помолишься – Он не внемлет, не дарует чуда…

Чужая агония передалась ему в полной мере, когда он свернул на улицу Д. Несмотря на ранний час, когда большинство сограждан либо нежатся в самом сладком сне, либо считают минуты до окончания мессы («Скорей бы открылись таверны!», «Скорей бы погонять мяч на пустыре!»), мостовая была забита машинами, но на заплеванном тротуаре он не увидел никого, кто взывал бы к нему, испытывая боль…

Ни души. Только издыхающий пес.

Вон он, в сточной канаве, перед химчисткой и пошивочной мастерской Макналти. Должно быть, сбило машиной. Черт возьми, его никак не обойдешь, разве что сделать крюк по игровой площадке, а сумка такая тяжелая, жара такая адская, мольбы так настойчивы и так хочется посмотреть!

Дворняжка без ошейника; белая шерсть в красно-коричневых пятнах липкой крови. Умные доверчивые глаза устремлены прямо на него, боль так и струится из них. За несколько метров на проезжей части расплылось темное пятно – видимо, там пес и угодил под колеса, а потом дополз до бордюра. Задние лапы совсем расплющены.

Девятилетний Киран О'Коннор едва удержался, чтоб не обмарать блевотиной свой самый непотрепанный выходной костюмчик. Пес не выживет. Не может выжить, уж больно его изувечило! (Ее смерть иная – она вся внутри и, может быть, поэтому не вызывает такой жалости.)

– Ну что, приятель?.. Ах ты, бедолага!

Собачий ум излучал страдание, любовь, мольбу о помощи.

– И тебе чуда? – спросил Киран.

Конечно, тот его не понял.

Мухи, пожаловался он.

И действительно, мухи облепили раны, насыщались засыхающей кровью и дерьмом. Киран содрогнулся от омерзения. Тут, по крайней мере, он может помочь.

– Чуда не будет, – пробормотал он и аккуратно поставил сумку с продуктами на тротуар.

Стоило ему склониться над собакой и сосредоточиться, как туча мух в панике взлетела, поблескивая радужными крылышками, а он достал ее в воздухе. Маленькие зеленые тельца попадали на раскаленный асфальт. Киран О'Коннор улыбнулся сквозь слезы и повторил:

– Чуда не будет.

Пес благодарно взглянул и обратился к нему с новой просьбой:

Пить.

– Постой, у меня же молоко есть!

Вытащив из сумки литровую бутылку, он сорвал крышечку из фольги и бумажную наклейку. Хорошенько облизал их и сунул в нагрудный карман. Затем присел на корточки перед истерзанным телом и задержал дыхание, пытаясь унять головную боль. Прохладное молоко полилось в пасть собаки.

– Ну, давай, дружище, выкарабкивайся! Может, выживешь, а?

Животное испустило стон. Пес не смог проглотить, и под отвисшей челюстью образовалась белая лужица. Господи, какой виноватый, страдающий взгляд!

– Не надо! – прошептал Киран. – Пожалуйста, не умирай! Я… я попробую.

Над ними нависла тень. Мальчик, охваченный страхом, поднял глаза. Да это всего-навсего сосед, мистер Дуган, плешивый толстяк в промокшем от пота коричневом костюме.

– Ох, черт! – выдохнул он. – Ты, что ли?

– Нет, мистер Дуган, не я. Его машина сбила!

– Сам вижу. Ну, и чего ты с ним возишься? Дураку ясно, что он сдохнет. Смотри, как бы не укусил.

– Не укусит.

– Ишь, какой храбрец нашелся! Да еще удумал молоко на него переводить! Я сейчас приду домой и позвоню в Общество защиты животных, пусть пришлют кого-нибудь и. прекратят его мучения.

Киран убрал бутылку.

– А как они прекратят?

– Ну, дадут ему чего-нибудь. Да отойди ты от него ради Бога! Не то отцу скажу! – пригрозил он.

Нет! – мысленно произнес Киран. Ты отойди! Пошел прочь!

Дуган повернулся и ушел, оставив мальчика и пса в вонючей канаве.

– Я могу прекратить твои мучения, – прошептал Киран, заслоняя животное от палящего солнца.

Надо же, как просто, и зачем только мама все усложняет? Раньше он не думал, что это возможно. Одно дело мухи или крысы, на них ему плевать, а другое – собака и уж тем более человек…

– Ты что, хочешь утащить меня с собой? – настороженно спросил мальчуган.

Наполненные болью зрачки расширились.

– Не приставай ко мне со своей любовью. Лежи смирно.

Но пес не отпускал, и Киран, не выдержав этой хватки, решился. Положил пальцы ему на голову, между ушами и сделал то, что от него требовалось. Собачья шерсть вдруг вздыбилась, потом пес всхрапнул и застыл в неподвижности. Боль утихла.

Надо бы молитву прочесть, мелькнула мысль. Но на душе было так гнусно, что он просто прикрыл тело страницей из газеты. Полосу объявлений папа все равно не читает.

 

5

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Почти шестнадцать лет Фамильный Призрак не являлся мне. И та встреча в сумеречном лесу стала казаться чем-то вроде сна. Она б и вовсе стерлась в памяти, если бы временами на лесных прогулках дух малины или вонь медвежьего помета остро не напоминали о ней. Но я не придавал этому значения. По правде сказать, меня больше занимало другое – зародившиеся у меня и у брата метафункции.

Мы с Доном двуяйцевые близнецы, то есть наша духовная связь оказалась не прочнее, чем просто между родными братьями. Много лет спустя Дени объяснил мне, что, если бы мы вылупились из одного яйца, то наверняка сумели бы достичь внутренней гармонии, а не той угрюмой враждебности, какая со временем установилась меж нами. Наши темпераменты прямо противоположны: Дон более агрессивен во всех своих проявлениях, я – чистый интроверт . В зрелые годы нас обоих мучил психологический разрыв с нормальными людьми. Я как-то приспособился, а у Дона ничего не вышло. Впоследствии я узнал, что те самые терзания стали уделом других природных оперантов; иными словами, наши победы и поражения явились составной частью эволюции планетарного Разума, который аналитики Галактического Содружества подвергали бесстрастному изучению.

Первое телепатическое общение между мной и Доном было, как вы поняли, спровоцировано стрессовой ситуацией. За тем эпизодом последовали другие, носившие столь же стихийный характер. Так, однажды брат обжегся супом, а я в соседней комнате подскочил и завизжал от боли. Или, к примеру, подерусь я с кем-нибудь из двоюродных, а Дон прибегает, уже зная, из-за чего возникла драка. Нам снились одни и те же сны, мы вместе смеялись невысказанным шуткам. В конце концов мы научились (правда, на примитивном уровне) телепатически общаться друг с другом. Мы проводили эксперименты: перекликались на расстоянии, все время увеличивая его, тренировали ясновидение, играя в прятки и в «холодно-горячо». Двоюродные рты разевали, когда видели наши фокусы, но считали их всем известными проделками близнецов. Очень скоро они зареклись играть с нами в карты, зато охотно пользовались нашими способностями, чтоб отыскать потерянную вещь или вовремя получить сигнал о приближении взрослых, чтоб те не застукали их за всякими недозволенными занятиями.

В один из первых школьных дней меня зажал в угол какой-то здоровенный лоб и под угрозой расправы потребовал деньги на завтраки. Я послал брату призыв о помощи. Дон ворвался в закуток на школьном дворе, куда затащил меня обидчик, и, не сказав ни единого слова, лишь излучая принудительные волны ярости, заставил верзилу, почти вдвое выше его, обратиться в бегство. Мы стояли рядом, пока не прозвенел звонок, мысленно слившись в братском объятии. И это часто случалось в детстве, пока мы были самыми близкими друзьями, но потом, к юности, постепенно сошло на «нет».

В девять лет (по словам того же Дени, мозг в этом возрасте уже достигает взрослых размеров, а развитие метафункций останавливается, если искусственно, путем болезненных упражнений не стимулировать их рост) мы с Доном уже навострились контактировать друг с другом на скрытом модуле. Умели переговариваться на расстоянии двух-трех километров, и не просто «да-нет», а вели долгие и порой очень эмоциональные беседы. С ясновидением у нас было хуже: передача зрительных образов, кроме самых простых, требовала огромной концентрации усилий. Мы договорились никого и никогда не посвящать в тайны нашего таланта и всякие метапсихические трюки демонстрировали крайне осторожно. Нам хотелось быть «нормальными», как все дети, но мы не могли совсем отказаться от забавных игр и баловались втихомолку, смутно понимая, что они очень опасны.

В начальных классах мы доводили чопорных монахинь тем, что мысленно обменивались остротами и в унисон фыркали. Иногда ни с того ни с сего начинали хором отвечать, а уж о подсказках и говорить нечего. Наконец нас рассадили по разным классам, но мы и там умудрялись кооперироваться. В школе Дон и я всегда считались озорниками и разгильдяями; сверстники же называли нас Чокнутые Близнецы. Думаю, нам хотелось привлечь к себе внимание, поскольку дома мы были им обделены. И немудрено: дядя Луи, когда не вкалывал, был пьян, у добросердечной тети Лорен не хватало времени на такую ораву (после нашего рождения приемные родители заимели еще троих – итого: своих девять да нас двое).

Став постарше, мы несколько расширили репертуар метафункций. Я первым научился скрывать свои мысли от брата; в создании умственных заслонов я всегда брал над ним верх, а его, естественно, бесило, когда я замыкался в своей раковине, и он устраивал на меня принудительные атаки. Поначалу он делал это не со зла, а просто из боязни остаться в одиночестве, потом, по мере упрочения моих барьеров, и его нападки стали более ожесточенными – он обиделся не на шутку. Пришлось торжественно пообещать, что в случае необходимости я не стану от него хорониться. На том первая крупная размолвка была забыта.

Дон любил ради забавы принуждать других; меня такие игры не увлекали, и я редко прибегал к ним. А он достиг немалых успехов на этом поприще, особенно с несобранными людьми. Бедная тетя Лорен сделалась его постоянной жертвой: когда она возилась на кухне, выманивать у нее лакомые кусочки было легче легкого. А вот подвигнуть на какие-либо поблажки наших строгих монахинь оказалось почти невозможно.

Разумеется, мы оба пытались читать чужие мысли. Дону это плохо удавалось, он улавливал лишь общий настрой людей. Я же в зондировании поднаторел изрядно и время от времени схватывал нить поверхностных рассуждений. Но глубинные уровни сознания и для меня оставались тайной. (За такое ограничение я впоследствии только благодарил Бога.)

Наши корректирующие навыки находились в зачаточной стадии: мы умели быстро заживлять ссадины, царапины, синяки, но вылечить инфекционное заболевание, даже обычную простуду, было нам не под силу. Упражнялись мы и в психокинезе – могли передвигать на расстоянии небольшие предметы. Помню, в одно прекрасное лето мы выбивали из телефонов-автоматов деньги на мороженое, кукурузные хлопья, контрабандные сигареты и прочую роскошь. Но, будучи в душе совестливыми ребятами и добрыми католиками, вскоре признались во всем на исповеди отцу Расину (конечно, не открыв ему нашего modus operandi). Священник поведал нам, что обчищать автоматы – такой же грех, как воровать в церкви, и тем самым, возможно, уберег нас от неверного пути профессиональных метавзломщиков. То ли из-за католического воспитания, то ли из-за отсутствия криминальной фантазии, но к воровству мы никогда больше не обращались. Наши моральные изъяны коренились в иных областях.

Дело было зимой, пасмурным днем. Уроки закончились; Дон и я играли в пустом (так нам, во всяком случае, показалось) школьном спортзале с баскетбольным мячом, испытывая на нем силу нашего психокинеза. За этим занятием нас и застиг О'Шонесси, парень постарше, недавно переехавший к нам из Бостона, причем из самого что ни на есть бандитского квартала. Разумеется, он толком не разобрался в том, что предстало его взору, однако решил не проходить мимо.

– Эй, вы, – хрипло пробасил он, приближаясь к нам, – а ну, покажите мне эту хреновину!

– Comment? Comment? Qu'est-ce que c'est? – залепетали мы и попятились от него.

– Будет вам квакать, что я, не знаю, вы по-английски балакаете не хуже меня! – Он схватил Дона за шиворот. – Я видал, чего вы тут с мячом творили. Что это – радиоуправление?

– Нет! Пусти!

Дон вырвался, но О'Шонесси занес увесистый кулак и так смазал ему по физиономии, что я думал, у меня башка треснет. Мы в один голос завопили.

Правой рукой О'Шонесси крепко держал Дона сзади за шиворот; левая же, грязная, с обкусанными ногтями, вцепилась ему в нос: двумя пальцами этот скот зажал и приподнял ноздри, а ноготь третьего вонзился в переносицу. Дон захрипел, хватая воздух ртом.

– Заткнись, сучье вымя!

Пальцы еще сильнее вдавились в нос брата. Я почувствовал в голове взрыв разделенной боли.

– Еще чуток надавить – и зенки вылетят. Ну ты, сопляк, хошь поглядеть, как зенки твоего братца шлепнутся на пол и я их сапогом раздавлю, а?

Я в ужасе помотал головой.

– То-то, – удовлетворенно кивнул О'Шонесси. – Тогда подотри сопли и покажи мне свой дальнобойный бросок.

Донни, что делать, Донни?

О-о-о, скорей покажи ему, что он просит!

А если догадается?

– Ну?! – взревел О'Шонесси и еще глубже зарылся пальцами в нос Дона.

У меня перед глазами поплыл кровавый туман.

– Стой! Отпусти его! Я покажу!

Дрожа всем телом, я поднял мяч и впился глазами в корзину на противоположном конце площадки. До нее было добрых двадцать метров. Я легко послал мяч. Словно выпущенный из катапульты, он описал в воздухе огромную дугу и угодил точно в корзину. Затем, спружинив, прошел через нее снизу и прилетел обратно, прямо мне в руки.

– Ух ты! – восхитился О'Шонесси. – Я так и знал, радиоуправление! Бог мой, это ж золотая жила! – Глаза его загорелись жадностью. – Ладно, сучонок, давай сюда мяч и хреновину.

– Хреновину? – эхом откликнулся я, ничего не соображая.

– Приборчик, говорю, давай! – взъярился он. – Который мячом управляет! Давай его сюда, бздун несчастный! С этой штукой уж я выберусь из вонючей дыры проклятого дядюшки Дэна и поеду… Не твое собачье дело, куда я поеду. Давай прибор!

– Сперва отпусти брата! – взмолился я.

Он заржал и выпустил Дона, одновременно подставив ему подножку. Дон с воем растянулся на полу. О'Шонесси угрожающе надвинулся на меня; два пальца у него были в крови.

– Мяч и хреновину! – потребовал он. – Не то твоя очередь придет.

– Хреновина у меня в голове, – ответил я. – А мяч – пожалуйста!

Со всей силы своего психокинеза я вмазал резиновый шар в ухмыляющуюся рожу. От такого соприкосновения хрястнула его переносица и лопнула камера мяча. О'Шонесси издал какой-то гортанный булькающий звук, наподобие эскимосского клича.

Донни, помоги!

Спустивший, разорванный мяч прилип к лицу О'Шонесси, словно морская амеба. Он успел обхватить меня своими лапищами, но ум брата пришел мне на помощь, силы наши удвоились, подкрепленные ненавистью, страхом и чувством локтя. Мы втроем сцепились врукопашную под баскетбольной корзиной, и я уже не понимал, кто из нас кричит. Потом из живого клубка выделилась нелепая, похожая на огородное пугало фигура, с окровавленным сдутым мячом вместо головы.

Ну, Донни, взяли, еще разок, давай, кончай ублюдка!

Школьный сторож нашел О'Шонесси, полумертвого от ужаса, в спортзале; голова его с разбитым носом была засунута в баскетбольную корзину, руки обмотались вокруг кольца. Лопнувший мяч, будто навечно прилипший к лицу, заглушал крики, но все же не давал ему задохнуться. Нам улизнуть не удалось: поймали на выходе из школы. Немного придя в себя, О'Шонесси выдвинул против нас обвинение и рассказал все, как было, оставив, правда, в стороне свое покушение с целью вымогательства. Помимо нанесения ему тяжелых увечий, он обвинил нас в укрывательстве секретного электронного оружия, «которое весьма заинтересовало бы ФБР».

Его рассказ от начала и до конца выглядел неправдоподобно, даже если сделать скидку на странности, и прежде числившиеся за Чокнутыми Близнецами. Мы в один голос заявили, что уже нашли его в этом затруднительном положении и безуспешно пытались помочь. Но под силу ли двум низкорослым достать такого детину с трехметровой высоты, не говоря уже о том, чтоб забросить его туда? О'Шонесси, к слову сказать, пользовался еще более сомнительной репутацией, чем наша: его сплавили к родственникам в нью-гемпширское захолустье в тщетной надежде спасти от исправительной колонии. После столкновения с нами его без колебаний отправили обратно в Бостон, и больше о нем никто не слышал.

С другой стороны, всем было очевидно, что мы тоже частично утаили истину.

Нас допрашивали – и вместе, и порознь. Наши странные показания подвергались тщательному анализу. Призванные в свидетели двоюродные братья и сестры, которые что-то знали (или о чем-то догадывались), проявили безоговорочную солидарность. Семья прежде всего – особенно в борьбе против ненавистных ирландцев. Неделю спустя об инциденте забыли все, кроме нас с Доном.

Мы все еще переживали славный опыт метаконцерта, слияния двух умов, обладания трансцендентной силой, превысившей сумму ее составляющих. Если б нам удалось понять, как это получилось, и повторить такую штуку уже осознанно, то весь мир был бы у наших ног.

Мы не могли ни о чем думать, забросили школу и целыми днями упражнялись в сцеплении умов. Но все напрасно. Теперь я понимаю, что основная причина тому состояла не столько в несовершенстве метапсихического развития, сколько в отсутствии взаимного доверия. Перед лицом неминуемой опасности мы отбросили ревниво оберегаемую замкнутость, но, едва угроза миновала, вернулись к своим умственным моделям: Дон – властный принудитель, а я – аналитик и мечтатель, еще в раннем детстве смутно подозревавший, куда может завести злоупотребление властью.

Каждый винил в неудачах другого. И в конце концов, не снеся груза разочарований, сомнений, неудовлетворенных амбиций, мы отгородились друг от друга и едва не остались на второй год в четвертом классе.

Однажды теплым вечером дядюшка Луи призвал нас к себе и выложил перед нами табели нашей успеваемости. Двоюродные братья и сестры играли возле дома в весенних сумерках. Мы слышали их смех и крики, а сами стояли, покаянно склонив головы, и ждали нагоняя.

– Я ли не делал для вас все, что в моих силах? – заговорил он, обдавая нас пивным духом. – Я ли не люблю вас, как собственных детей? Ну, один, ну, два неуда еще туда-сюда, но такое?.. Сестры собираются устроить вам переэкзаменовку по всем предметам, иначе останетесь на второй год. Придется все лето ходить по утрам в бесплатную школу – наверстывать упущенное. Где это видано? Вы позорите семью Ремилардов, вот что я вам скажу!

Мы еще ниже опустили головы и залепетали что-то.

– Ох, ребята! – сокрушенно покачал головой дядя Луи. – Что бы сказали ваши бедные родители! Вот теперь глядят они на вас с неба и огорчаются. Будь вы последние олухи, так ведь нет! Головы-то у вас у обоих светлые. Неужто не стыдно вам перед Господом Богом, Создателем нашим, за то, что ветер в этих головах гуляет?

Мы засопели.

– Ну так что? Исправитесь?

– Да, дядя Луи.

– Bon . – Он подавил вздох, отвернулся и прошествовал к буфету, где у него всегда стояла бутылка виски. – Я на вас надеюсь. Ступайте подышите воздухом на сон грядущий.

Мы выскочили на крыльцо и услышали за спиной звон стекла и бульканье.

– Отвел душу, теперь и надраться можно! – злобно прошипел Дон. – Старый пьянчуга! Еще неизвестно, кто кого позорит!

Мы уселись рядышком на нижней ступеньке, позабыв на время о вражде. Стемнело. Ребята сгрудились под уличным фонарем. У нас пропало всякое желание играть с ними.

– Мало ли кто остается на второй год, – добавил я. – Чего он сюда приплел папу с мамой… и Господа Бога?

– Господь Бог! – В устах Дона слова прозвучали как ругательство. – Если подумать, так он и виноват во всей этой чертовщине.

Я обомлел от подобного святотатства и в ужасе вылупился на брата.

Дон говорил тихо, но мысли его громом отдавались в моей черепной коробке.

– Кто сотворил нас такими, а? Родители сделали наши тела, но душу, если верить сестрам, создал он. А что такое душа, Роги? Что такое ум?

– Но…

– Бог дал нам ненормальные умы, оттого на нас все шишки валятся. Что тут поделаешь?

– Ну, не знаю… – неуверенно пробормотал я.

Голоса ребят смешивались с грохотом уличного движения и звуками телевизора, доносившимися из дома.

Дон схватил меня за плечи и резко развернул к себе.

– Ты когда-нибудь задумывался о том, почему мы такие? Почему у других все как у людей, а у нас шиворот-навыворот? Когда Бог творил наши души и умы, что он себе думал?

– Перестань, Донни! Грех так говорить, неужто не понимаешь?

Брат визгливо, торжествующе засмеялся и сообщил мне свою кощунственную мысль:

Он сам нас такими сделал, мы его не просили, а теперь пусть со своими наставлениями катится к черту! К черту, к черту, к черту!

Я захлопнул перед ним ум, словно подвал, оттуда могли вырваться чудовищные ночные кошмары. Он тут же начал канючить: дескать, впусти обратно. Я встал с крыльца и решительно направился в дом, на кухню, где ярко горел свет и тетя Лорен возилась у плиты. Сел к столу и притворился, будто делаю уроки.

 

6

Станция слежения Спон-на-Бревоне (Полтрой 41-11000)

10 ноября 1957 года

Рубиновые глаза полтроянского капитана утратили блеск, а светская улыбка превратилась в недоверчивую гримасу.

– Да ты шутишь, Ма-Эльфу! Члены моего экипажа?!

Ученый крондак мысленно представил ему отчет о происшествии и о двух симбиари, застигнутых на месте преступления.

– Как видишь, капитан Ворпимин-Лимопилакадафин.

– Называй меня сокращенно – Ворпи. Так что же вы все-таки делали возле спутника?

– Мы с моей супругой, Така-Эду Рок, проводили незапланированную съемку, чтобы добавить некоторые детали к восхитительно примитивной схеме, включенной в почти готовый доклад Международной ассоциации Крондак. Наш транспортный модуль был хорошо замаскирован. Разведывательная группа симбиари также обеспечила себе прикрытие, но для нас, Великих Магистров ясновидения, их экраны – не препятствие. Сначала мы подумали о том, чтобы вернуть украденное. Но разведчики пользовались биомониторами, поэтому со спутника мог последовать сигнал наземной системе управления о замеченной аномалии. И мы решили просто захватить их вместе с контрабандой и доставить к тебе.

– Проклятье! – взревел капитан Ворпи. – Вояж почти завершен! До сих пор не было ни одного нарушения дисциплины.

– Сочувствую!

Крондак подумал о том, что когда его добропорядочное племя несет наблюдательную вахту, то нарушений никогда не бывает. Однако тактично воздержался от подобных замечаний.

– Прошу тебя принять участие в разборе дела, – сказал капитан. – Надеюсь, у тебя возникнут конструктивные предложения.

– Время ограничено, капитан Ворпи. Мы с Таки-Эду обязаны вернуться в тридцать второй сектор Дранры-Два, где состоится симпозиум по примитивным орбитальным станциям – как бесхозным, так и действующим. Но основной банк данных охватывает первые. Мы отложили доклад и поспешили сюда, в область максимального смещения, узнав о том, что Соль-Три достиг этой стадии. Однако нам неудобно чересчур задерживаться…

– Да я сию минуту вызову этих идиотов на ковер! – заявил Ворпи и тут же отдал распоряжение на командном модуле:

Гап-Гап-Зазл! Пусть охранник Амихасс немедленно доставит сюда разведчиков и контрабанду. Ты будешь вести протокол. Конец связи!

Ма-Эльфу оглядел офис капитана.

– Элегантный интерьер, – любезно заметил он и потянулся одним щупальцем к разноцветному ковру из звериных шкур, а другим – к хрустальной вазе на столе. – Артефакты доставлены с Земли?

– Сувениры. – Ворпи взмахнул фиолетовой рукой. – Ткань на занавесках выткана из личинок неких насекомых. Ковер – ручная работа мастеров из пустынных регионов. Полотна Матисса и Кандинского удалось спасти при разрушении Парижа, канапе – работы Сирса Роубака, а буфет – Хэрродса. Выпьешь чего-нибудь?

– От скотча я бы не отказался, – ответил крондак. – Ясновидение подсказывает мне, что у тебя припрятана бутылочка.

Ворпи усмехнулся и вытащил из буфета виски и стаканы.

– Все-таки в Шотландии лучший разлив. Я предсказываю их сортам виски большой рынок сбыта в Содружестве, если, конечно, Вторжение состоится… Тебе чистый или что-нибудь добавить?

– Если можно, капельку жидкого вазелина.

Гуманоиды чокнулись. Пригубив напиток, Ма-Эльфу блаженно выдохнул.

– Да, незабываемый вкус. Десять круговращений назад я участвовал в сравнительном изучении авиационной эволюции на Соль-Три. Мы обследовали Британские острова, и среди всех прочих мне особенно понравился этот напиток. Наука и техника на Земле далеко шагнули вперед, но можно лишь благодарить судьбу, что в производстве спиртных напитков земляне остались ретроградами.

Знатоки насладились моментально-ментальным общением.

– А ты пробовал настоящие раритеты? – спросил Ворпи. – «Буннахабейн», «Бруихладих», «Лагавулин», «Каол-Илу»?

– Что? «Каол-Илу»?! А ты не заливаешь, красноглазый нетопырь?

Капитан пожал плечами, и легкая усмешка скривила его губы.

Дверь кабинета плавно отворилась. Гап-Гап-Зазл, секретарь планетарной миссии гии, ступил внутрь; за ним вошла парочка юных симбиари, конвоируемая охранником того же племени. Ворпи поспешно уселся за свой стол.

– Капитан, – провозгласил гии, – арестованные Великими Магистрами Ма-Эльфу и Така-Эду Рок на разбор доставлены. Имена правонарушителей: Мистилисс-Абарам и Бали-Ала Хамириш. Состав преступления: в сей галактический день ла-прим один – триста сорок четыре – двести семь во время дежурного облета Второй земной орбитальной станции обвиняемые в нарушение Статута Содружества и технических инструкций вторглись на территорию станции и похитили не обладающего развитым сознанием пассажира с обдуманным намерением контрабандно протащить указанное существо на борт станции слежения Спон-на-Бревоне.

Юные разведчики – один мужского, другая женского пола – стояли навытяжку и старались не выдать обуревавших их чувств. Бали-Ала была вынуждена к тому же оказывать принудительное воздействие на сидящую у нее на руках четвероногую тварь, которая отчаянно извивалась и визжала. Охранник-симбиари, покосившись на них, добавил свой принудительный импульс, но животное никак не желало покориться: мощным рывком спрыгнуло на пол и устремилось к открытой двери. Все растерялись, кроме Ма-Эльфу. Он мягким умственным движением тюкнул земное существо в основание мозга, мгновенно парализовав его.

Пристыженный Амихасс, блестя каплями зеленого пота, схватил маленькое лохматое животное и, словно игрушку, усадил между обвиняемыми.

– Простите, капитан. Особь весьма строптива…

– Да уж вижу! – вздохнул Ворпи. – Ну, так что вы можете сказать в свое оправдание? Надо ж было до такого додуматься – стащить русскую собаку!

– Ее зовут Лайка, – проговорил Мистилисс.

– Энергия орбитальной станции сходит на «нет», – добавила Бали-Ала. – Животное едва не погибло от недостатка кислорода. Мы настроили биомагниторы и вытащили Лайку, после того как убедились, что сигналы о каких-либо аномалиях не дойдут до советского наземного контроля.

– «Спутник-Два» сгорит в плотных слоях атмосферы, – продолжал Мистилисс, – и все следы нашего вмешательства будут уничтожены. Лайка продержалась на орбите почти неделю, и мы подумали, что она может стать источником ценных научных…

– Совсем ополоумели?! – рявкнул полтроянец. – Вы что, решили взять ее себе на память?

С носа Мистилисса упала зеленая капля. Он уперся взглядом в пол.

– Вы правы, сэр. Мы полностью признаем за собой вину, раскаиваемся в нашем проступке и готовы подвергнуться любому дисциплинарному взысканию.

– И все же, – пробормотала Бали-Ала, – мы ничего плохого не совершили.

– Ну что ты будешь делать с этой зеленой молодежью? – Ворпи вскочил и стал нервно расхаживать перед юнцами и собакой, помахивая для пущей убедительности стаканом с виски. – Ясное дело, долгое наблюдение за экзотическими планетами наводит скуку на недоростков вроде вас, пока еще плохо приспособленных к Единству. Но должны же вы сознавать всю важность нашей работы! Подумайте о прекрасных и благородных видах Содружества на планету Земля и о том, как ее уникальный Разум обогатит нашу галактику!

Во всяком случае, об этом неустанно твердит нам Лилмик , на скрытом канале заметил капитану крондак.

– Вот что, дети мои, – продолжал Ворпи, – вспомните несчастную планету Яналон, Фрийн-Шесть, которая, будучи уже на пороге Единства, скатилась обратно к варварству только из-за того, что легкомысленная дама-ботаник на судне слежения вопреки инструкциям съела плод и выплюнула косточку…

Если не ошибаюсь, она была полтроянка, с легким ехидством напомнил Ма-Эльфу.

– Продвижение первобытных миров к метапсихической активности, к Единству – исключительно тонкая работа. Ее можно разрушить одной-единственной бездумной акцией, какой бы безобидной она ни казалась на первый взгляд. Вот почему даже малейшее отступление от инструкций мы рассматриваем как серьезный проступок. Нельзя бездумно рисковать судьбой сознательных живых существ.

Я бы и Лилмику на это указал, мысленно прокомментировал Ма-Эльфу.

Закончив нотацию и возвратясь на место, Ворпи изрек

– Теперь слушаю вас.

– Мы и не думали срывать планы Совета, – угрюмо отозвалась Бали-Ала. – Даже в отношении такого недостойного мира, как Земля, которой Содружество оказывает большее внимание, нежели она заслуживает. Но ведь земляне никогда не узнают, что мы спасли их симпатичную собачку. Гораздо более симпатичную, чем усредненный человеческий индивидуум, коли на то пошло! Мы три раза выходили с Лайкой на телепатическую связь и, не скрою, очень к ней привязались.

Гии улыбнулся и помахал своими загадочными присосками.

– И верно, очень милое существо.

– Когда мы увидели, что наземная система управления намерена погубить Лайку, – подхватил Мистилисс, – то пришли в негодование и приняли меры, чтобы ее спасти. Да, мы нарушили инструкции, но, по-моему, спасенная жизнь того стоит.

Капитан постучал ногтем по стакану из-под виски.

– Гм, кажется, ваши намерения и в самом деле благородны.

– Я пока не веду протокола, – лукаво улыбаясь, заметил Гап-Гап-Зазл. – И если учесть, что до сих пор они проявили себя с самой лучшей стороны…

Ворпи многозначительно взглянул на ученого крондака.

– Однако их поступок не остался незамеченным. О нем доложили мне двое граждан из племени, славящегося своей неподкупностью.

Так ты сказал, «Каол-Ила», дорогой Ворпи?

У меня только две бутылки.

Одну мне, одну Така-Эду Рок.

– Каково будет ваше решение, капитан? – официальным тоном спросил секретарь.

– Я не усматриваю в упомянутых действиях состава преступления, – заявил Ворпи. – Однако двое членов экипажа, безусловно, виновны в том, что предприняли вылазку в «Спутник-Два» без согласования с вышестоящим руководством. Выговор с занесением в учетную карточку и шестидневный наряд вне очереди по вторичной переработке воды. Собака скрасит им отбытие наказания. На этом заседание объявляю закрытым.

Крондак выпустил животное из своих принудительных тисков. Лайка очнулась на руках у Мистилисса и лизнула лоснящееся зеленое лицо симбиари.

– Она полюбила нас! – радостно воскликнул разведчик.

Затем он и Бали-Ала поспешно отсалютовали и вышли, унося с собой четвероногого друга.

 

7

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

С большим опозданием, в двенадцать лет, я открыл в себе страсть к чтению. Это случилось в начале 1958 года, когда каждый американский ребенок бредил космосом. Наши старшие двоюродные братья покупали научно-фантастические журналы и разбрасывали их повсюду, а я подбирал и зачитывался. Чтение было гораздо более захватывающим, чем комиксы. Но меня привлекали не столько рассказы о космических полетах, сколько сюжеты, связанные с экстрасенсорным восприятием.

ЭСВ! Впервые я нашел название тому, что сделало меня и Дона чужаками в родной стране. Меня потрясло это открытие, я тут же поделился им с братом и дал ему кое-что почитать. Но Дон отреагировал со свойственным ему цинизмом. Это же фантастика, выдумки! Какое они имеют отношение к нам?

Скоро журналы меня уже не удовлетворяли. Я записался в Берлинскую публичную библиотеку и перерыл все энциклопедии в поисках ЭСВ и связанных с ним явлений. Меня ожидало разочарование. Авторы статей заявляли, что «отдельные личности» верят в существование таких сверхъестественных явлений, как телепатия, ясновидение и психокинез, и сходились на том, что никаких научных подтверждений данного феномена не существует.

Я перечитал в юношеском отделе все книги о функциональной деятельности мозга, затем переключился на полки для взрослых. Ни в одном из трудов не было и намека на тот дар, которым обладали мы с Доном. Фонд Берлинской библиотеки был очень беден и не содержал серьезных работ по вопросам парапсихологии (нельзя же принимать всерьез несколько хлипких книжонок, поименованных в каталоге, как «оккультная литература»). Я набрался смелости, подошел к библиотекарше и спросил, не посоветует ли она мне что-нибудь о людях, наделенных необычайными умственными способностями.

– Есть такая книга! – объявила она, немного подумав, и дала мне томик из карманной библиотечки «Викинг» – «Странный Джон» Олафа Стейплдона.

Скрыв свое разочарование по поводу формата книги, я, только чтобы не обидеть библиотекаршу, взял ее домой, начал читать, и передо мной разверзся настоящий ад.

Герой книги был мутантом странной внешности и безграничной силы ума. Гений, сверхчеловек, метапсихический оперант, загнанный в мир скучных людей, искренне, но тщетно пытавшихся его понять. Да, нормальные отнюдь не преследовали Странного Джона, более того – даже по-своему любили его. Но он терзался одиночеством и сознанием вынужденной отчужденности. В одной жуткой, на мой взгляд, главе он рассказывал о своем отношении к другим людям.

Я живу в мире призраков, одушевленных масок. Никто из вас не кажется мне живым. Такое чувство, что, уколи я кого-нибудь иглой, и крови не будет, а только шипенье выпускаемого воздуха. Не знаю, почему вы такие и чего я ищу в вас. А главное – не могу понять, отчего я так не похож на вас.

В своей обособленности Странный Джон выработал для себя эгоцентричный моральный кодекс. В десять лет он тешил свои амбиции грабежом, пока его не застукал сосед – добряк полицейский. Джон ничтоже сумняшеся убил соседа, чтобы избежать разоблачения.

С той поры он стал смотреть на ближних как на животных или на необходимые инструменты для достижения собственных целей. У него были грандиозные планы: воспользовавшись своими талантами, он сколотил огромное состояние и начал путешествовать по миру в поисках таких же гениальных мутантов. И встретил себе подобных в достаточном количестве, чтобы основать колонию на небольшом острове южных морей. Аборигенов легко убрали с дороги, принудив их к массовому самоубийству, но прежде – в порядке компенсации – мутанты устроили им веселый праздник. Воцарившись на острове, Джон и его друзья (все они были очень молоды) принялись создавать нечто среднее между Эдемом и технократической Страной Чудес. Одной лишь силой ума они могли высвобождать атомную энергию, а кроме того, располагали высокотехнологичным оборудованием. Но быт их отличался простотой и безвкусностью; в этом они повиновались своему гуру из тибетского ламаистского монастыря, время от времени выходя с ним на телепатическую связь.

Молодые мутанты строили планы по созданию сверхчеловека, пересмотрели свою позицию во Вселенной, достигли трансцендентного квази-Единства, названного «астрономическим сознанием», вступили в контакт с экзотическими существами, населяющими другие звездные системы… И в конце концов поняли, что обречены.

Британское военное судно обнаружило остров, несмотря на метапсихический камуфляж, обеспеченный колонистами. Как только тайна вышла наружу, сверхдержавы блокировали остров своими крейсерами. Одни видели в новой колонии угрозу для себя; другие подсчитывали выгоды от использования молодых гениев в своих политических интересах. Попытка переговоров между человеком и сверхчеловеком провалилась, когда японец, входивший в состав делегации людей, заявил:

– Этот парень, Странный Джон, и его команда одарены невероятной силой. Для европейца она непостижима. Но меня не проведешь – я испытал ее на своей шкуре. Поверьте мне, они не мальчики и девочки, а дьяволы. Если сохранить им жизнь, они погубят нас. И мир будет принадлежать им, а не нам.

Парламентеры отбыли, и заинтересованные страны решили сбросить на остров десант и расправиться с мутантами путем герильи .

Странный Джон имел возможность отразить атаку фотонным оружием (он изобрел нечто вроде лазера), но, обсудив последствия, колонисты отказались от сопротивления, рассудив, что «покоя не будет, пока мы не покорим весь мир», а это займет много времени и «развратит наши души». Потому юные мутанты направили сплоченный умственный удар на атомную электростанцию и взорвали остров…

– Дон, прочти это, – попросил я, положив перед ним книгу.

Мысленно я развернул перед ним пугающие глубины личности героя: холодную безнравственность, противоречившую всему, что нам проповедовали, безысходное одиночество и пессимистический взгляд на обычных людей в сопоставлении с всесильным суперинтеллектом.

Дон отказался: мол, у него нет времени забивать себе голову всякой старомодной чушью (книга вышла в 1935 году, да к тому же автор – англичанин). Я возразил, что дело не в сюжете, а в том, как писатель изображает нам подобных. Я долго уговаривал его и в конце концов добил. Дон корпел над романом недели две, все это время тщательно скрывая от меня свои мысли, и в конце концов заявил:

– Мы не такие.

– Что значит – не такие? Ну да, мы не гении, нам не светит миллион долларов на бирже, мы не способны изобрести фантастическое оружие и основать колонию на далеком острове… Но даже то, что мы умеем, может насторожить других людей, показаться им опасным. Я имею в виду в первую очередь не психокинез, а принуждение. Тебе оно лучше удается, так что ты должен меня понимать.

– Подумаешь, дело большое – обыграть ребят в хоккей или вытянуть у дядьки несколько центов, когда он на взводе!

– А девчонки? – напомнил я.

Он только хмыкнул, сунул мне книгу и повернулся спиной.

Донни, Донни, мысленно окликнул я, подумай, если другие узнают, они возненавидят нас так же, как Странного Джона!

А ты сделай так, чтобы они не узнали, ответил он.

Долгое время мы с братом отставали от сверстников в физическом развитии, зато, окончив начальную школу, стали расти как на дрожжах. Дон был гораздо красивее и здоровее меня; его горящие зеленые глаза пронзали всех насквозь, точно лазерные лучи, – в обиходе такой взгляд называют магнетическим, а если добавить к нему инстинктивное владение принудительной метафункцией, то и впрямь перед ним было трудно устоять. В четырнадцать лет Дон Ремилард прослыл неотразимым и бессердечным берлинским Казановой: девчонки сходили по нему с ума. Я же был его бледной копией, карикатурой. Рядом со стройной рослой фигурой брата я выглядел долговязым и нескладным. У него были иссиня-черные вьющиеся волосы, как у известного эстрадного певца, у меня – торчащие во все стороны патлы. От его гладкой кожи оливкового цвета, ямочки на подбородке, тонкого орлиного профиля глаз нельзя было отвести, а меня замучили прыщи и гайморит, к тому же разбитый на хоккее нос неправильно сросся.

Если тела наши выросли до мужских размеров, то умы пошли еще дальше. Дона раздражали мои комплексы, моя застенчивость, мое книгочейство. В средней школе я отлично успевал по гуманитарным дисциплинам и вполне сносно – по техническим. Успехи Дона в учении были скромнее, но это не уменьшало его популярности, поскольку пробелы в знаниях он компенсировал достижениями на хоккейных площадках и футбольных полях, показывал чудеса психокинеза и принуждения.

Он пытался подковать меня еще в одном распространенном виде спорта – обольщении женского пола, – но безрезультатно. Я не мог побороть замкнутости, какой у Дона отродясь не бывало. Желания, разбуженные притоком мужских гормонов, бередили мне душу не меньше, чем подавляемые метафункции. Поскольку в воскресной школе нам проповедовали греховность «нечистых действий», я терзался угрызениями совести, когда бывал не в силах противиться соблазну вручную разрядить сексуальное напряжение. Я нес бремя «смертного греха», пока не осмелился исповедаться в своем грехопадении отцу Расину. Но мой добрейший духовник оказался человеком гораздо более передовых взглядов, нежели большинство его собратьев из католического духовенства того времени; он все мне объяснил прямо, доходчиво и во многом облегчил мои страдания.

– Стало быть, сестры говорят, будто подобными действиями ты навлечешь на себя проклятие Господне? Но это не так, сын мой, ибо все мужские тела сотворены одинаково и каждый отрок, вступающий в пору зрелости, прибегает к упомянутым действиям. А кому они приносят вред? Никому. Разве что самому отроку, и то лишь в том случае, ежели они становятся наваждением – как часто бывает, когда мы отрешаемся от прочих земных утех. Помни, что твой долг перед Господом Богом заботиться не только о душевном, но и о телесном здравии. Иными словами, нечистые действия порой необходимы, и уж никак нельзя причислять их к смертным грехам, поелику прегрешения твои невольны, покуда не отягчают страданием тело и душу твою. Намного предосудительнее обман учителей или добрых сородичей твоих, нежели естественные позывы плоти. Отпускаю тебе содеянное тобою, помолись и ступай с миром!

Когда в 1961 году мне исполнилось шестнадцать, я чуть приоткрыл створки своей раковины, иначе говоря, познакомился в библиотеке с тихой миловидной девочкой по имени Мари Мадлен Фабре. Наши встречи были более чем целомудренны. Она, как и я, обожала научную фантастику. Мы часто бродили по берегу реки Андроскоггин, протекавшей к северу от целлюлозно-бумажной фабрики, не замечая запаха сероводорода и любуясь зеркально-темными водами, полыхающими осенними кленами и невысокими, но живописными горами, что обступали нью-гемпширскую долину. Мари Мадлен научила меня наблюдать повадки птиц. Я выбросил из головы Странного Джона и уже не реагировал на братнины насмешки над моей сексуальной неопытностью.

Нас, детей, в доме осталось пятеро: Дон, я и младшие двоюродные – Альбер, Жанна и Маргарита. Но в тот год на Рождество мы праздновали воссоединение семьи Ремилардов. Родственники съехались со всего Нью-Гемпшира, Вермонта и Мэна, включая шестерых детей дяди Луи и тети Лорен, которые обзавелись семьями и разъехались. Старый дом на Второй улице наполнился прежним веселым гомоном. После Всенощной мы устроили традиционный пир: вино, кленовые леденцы, тартинки, бисквиты и пироги с начинкой из жирной свинины. Малыши пищали и носились как оголтелые, а потом заснули на полу среди разбросанных подарков и цветных оберток. Догорали свечи на елке, женщины обносили всех угощением. Старые и молодые пили стакан за стаканом. Даже хрупкая седовласая тетя Лорен слегка захмелела. Все в один голос твердили, что нет ничего лучше, чем снова собраться под одной крышей.

Через семнадцать дней, когда рождественские украшения были убраны, мы получили запоздалый подарок от маленького Тома из Мэна – свалились со свинкой.

Поначалу свое недомогание мы не принимали всерьез. Дон, я, Альбер, Жанна и Марго выглядели точно племя несчастных бурундуков. Мы даже находили в эпидемии хорошие стороны – кому приятно таскаться в школу, когда на улице стужа, город окутан ледяным туманом, черным от дыма фабричных труб, а на улицах грязного снегу по колено. Мари Мадлен каждый день всовывала листочки с заданиями из школы в прорезь для почты на двери; при этом мои двоюродные сестренки хихикали надо мной. Группа подбадривания Дона часами названивала ему по телефону. Он никаких уроков не делал: спортивный тренер посоветовал ему отдохнуть и поберечь силы.

Через неделю все выздоровели. Кроме меня.

Я долго находился в полузабытьи. Доктор Лаплант нашел у меня довольно редкое осложнение после свинки – двусторонний орхит, воспаление почек. А сестры-то, выходит, были правы – Бог меня наказал!

Исколотый антибиотиками, я стонал, лежа с пузырем льда на мошонке. Тетя Лорен непрестанно шикала на любопытную Жанну и Марго. Дон перебрался к приятелю, устав делить со мной боль и безрассудное чувство вины. Мари Мадлен ставила свечки святому Иосифу и молилась о моем выздоровлении. Отец Расин своими рассудительными речами вновь успокоил мою совесть, а доктор Лаплант заверил, что я скоро поправлюсь и буду как новенький.

Но в глубине души я чувствовал, что это неправда.

 

8

Верхняя Бзыбь, Абхазская АССР, Земля

28 сентября 1963 года

Доктор Петр Сергеевич Сахвадзе и его пятилетняя дочь Тамара екали по Черноморскому шоссе на юг от Сочи, направляясь к уникальной области Советского Союза, которую географы именуют Абхазией, а местный люд – более поэтичным названием Апсны, Земля Души. Горные деревушки славятся своими долгожителями; по приблизительным подсчетам, кое-кому из них больше ста двадцати лет. О необычном пророческом даре изолированной народности обычно умалчивают, а если спросить самих абхазов, они только посмеются и ответят, что все это бабушкины сказки.

Так говорила и жена Петра Сахвадзе Вера вплоть до страшного дня смерти, что настигла ее неделю назад.

До сих пор не в силах опомниться, Петр машинально управлял автомобилем, не отдавая себе отчета, что за странное наваждение погнало его неведомо куда. Стояла почти тропическая жара, и Тамару на заднем сиденье «Волги-универсала» сморил сон. Дорога, пролегшая южнее Гагры, вилась меж табачных плантаций, цитрусовых рощ, пальм и эвкалиптов, углубляясь в окаймленную горами долину большой реки Бзыби. На дорожной карте Верхняя Бзыбь не отмечена, но, судя по всему, деревня где-то здесь, в долине. Петр свернул с шоссе, что ведет к озеру Рица, и остановился у сельского магазинчика, рядом с минеральным источником.

– Пойду куплю газировки, – сказал он. – И заодно дорогу узнаю. А то еще заплутаем в этих горах.

– Не заплутаем, – серьезно отозвалась дочь.

Петр принужденно засмеялся.

– Все равно спросить не помешает.

Но продавщица, когда он стал ее расспрашивать, неодобрительно покачала головой.

– Верхняя Бзыбь? Чего вы забыли в такой глухомани? Туда и по козьей тропе не доберешься. Поезжайте вы лучше на Рицу.

Но Петр настаивал, и она туманно объяснила, то и дело повторяя, что отыскать деревню непросто, да и труда не стоит. Люди там странные, негостеприимные какие-то. Петр поблагодарил и вернулся к машине. Сев за руль, он подал девочке бутылку воды и угрюмо бросил:

– Говорят, дорога в Верхнюю Бзыбь непроходима. Тамара, мы не можем так рисковать.

– Не волнуйся, папа. Они ждут нас и не дадут в обиду.

– Ждут? Но я не писал и не звонил туда.

– Мамочка их предупредила, они сказали мне об этом.

– Вздор! (Какого черта он сюда потащился? Безумие! Может, горе окончательно лишило его разума?) Мы разворачиваемся и едем домой! – заявил он, силясь унять дрожь в голосе.

Включил зажигание, дал задний ход, но, видимо, слишком резко нажал на газ – мотор заглох. Петр вполголоса выругался и несколько раз попытался завести мотор. Чертовщина! Что же случилось с машиной? Или с ним? Неужели он теряет рассудок?

– Ты забыл о своем обещании? – спросила Тамара.

Петр ошарашенно повернулся к ней.

– Обещании? Каком обещании?

Тамара молча, не мигая смотрела на него. Он отвел глаза и закрыл лицо руками. Вера! Ну почему ты раньше мне не открылась? Я бы попытался понять – все же твой муж не какой-нибудь узколобый дундук! Просто мне и в голову не приходило, что члены одной семьи могут…

– Поедем, папа, – настаивала Тамара. – Нам еще далеко, а ехать надо медленно.

– Машина не заводится, – глухо откликнулся он.

– Заведется. Попробуй.

Он повернул ключ, и «Волга» послушно заурчала.

– Так, понятно. Тоже их проделки? Тех, что ждут нас в Верхней Бзыби?

– Да нет, папа, ты сам ее завел. Теперь все в порядке.

Девочка поудобнее устроилась на сиденье и стала потягивать газировку, а Петр Сахвадзе свернул на узкую тропу, теряющуюся в горах Кавказа.

Обещание.

Неделю назад, после автомобильной аварии, Вера, умирая на руках мужа, прошептала:

– Петя, все вышло так, как говорила Тамарочка. Она предупреждала, чтоб мы не ездили сюда. Бедный ребенок… что с ней будет? Какая же я дура! Отчего я их не послушала?.. И ее тоже?.. Теперь я умру, она останется совсем одна и может испугаться… Ах! Ну конечно же, так и надо поступить!

– Молчи! – в отчаянии проговорил Петр. – «Скорая» уже едет…

– Я так далеко не вижу, как Тамара, – прервала его жена, – но знаю, мне конец. Петя, обещай, что исполнишь мою просьбу…

– Ты же знаешь, я на все готов для тебя.

– Поклянись, Петя… Подойди ближе. Если ты меня любишь, то сделаешь все, как я скажу.

Он обхватил руками ее голову. Свидетели несчастного случая тактично отошли подальше, а Вера заговорила так тихо, что лишь он мог ее расслышать:

– Ты отвезешь Тамару к моим старикам, в селение Верхняя Бзыбь, и оставишь ее там по меньшей мере на четыре года, пока ей не исполнится девять. Тогда ум ее обратится к миру, а душу уже ничто не возмутит. Навещай ее, когда захочешь, но забирать Тамару оттуда ты не должен.

– Отослать нашу девочку?! – потрясенно переспросил доктор. – Увезти из Сочи, где она ни в чем не нуждается, куда-то в глушь? И потом, какие родственники?.. Ты же говорила, что у тебя нет родных, что они погибли на войне!

– Я солгала тебе, Петя, и себе солгала.

Темные, подернутые туманом глаза Веры, как всегда, завораживали его. Но он понимал, что ее просьба ни в какие ворота не лезет. Оставить единственного ребенка у незнакомых людей, невежественных горцев? Невероятно!

Шепот Веры становился натужным. Она еще крепче стиснула его руку.

– Знаю, тебе это кажется нелепостью. Но Тамара должна уехать, чтоб не остаться одной в самый критический момент. Я… Я помогала ей, как умела. Но на мне лежит страшная вина за то, что я отреклась от своего наследия. Ты заметил… мы с Тамарой… обе с чудинкой. Ты смеялся над книгами Васильева… Но в них все правда, Петя. Людям свойственно злоупотреблять властью! Ненасытные карьеристы извратили нашу мечту о светлом коммунистическом завтра. Я надеялась… вместе с тобой… когда Тамарочка станет постарше… Дура, дура! Старики были правы, когда говорили о душевном спокойствии… Умоляю, отвези Тамару в Верхнюю Бзыбь… Там о ней позаботятся…

– Вера, милая, не волнуйся, тебе нельзя…

– Поклянись! Поклянись, что отвезешь к ним нашу дочь! – Голос ее прервался, дыхание стало хриплым и судорожным. – Поклянись!

Что ему оставалось?

– Да, да, клянусь!

Вера улыбнулась бескровными губами и закрыла глаза. Вокруг них шептались люди, гудели машины, останавливаясь посмотреть, что произошло на забитом Черноморском шоссе, неподалеку от Мацесты. Вдали раздавался вой сирены «скорой помощи», вызванной из Сочи, хотя помощь была уже не нужна. Верины руки разжались, дыхание замерло, но Петру почудилось, будто она сказала:

Мы были счастливы с тобой, Петя, жаль, недолго прожили. Дочка у нас чудо. Ей суждено стать героиней своего народа! Береги ее, когда она вернется из деревни. Помоги ей исполнить свое предназначение.

Петр наклонился и поцеловал холодные губы. Потом встал, чтобы встретить врачей, назвал себя, ровным голосом распорядился отправить тело в больницу для совершения всех формальностей. Веры не стало, и колдовские черты сразу рассеялись. Обещание?.. Конечно, он не мог отказать умирающей. Но маленькая Тамара останется там, где ей надлежит быть, с отцом, заслуженным человеком, главным врачом Сочинского института душевных болезней. Позже, когда девочка пройдет курс психотерапии, чтобы горе не вызвало у нее нервный срыв, они вместе развеют прах Веры над спокойным морем. Но пока Тамару следует пощадить…

В тот вечер старая домработница, открыв ему дверь, испуганно взглянула на него красными опухшими глазами.

– Я, ей-богу, не виновата, Петр Сергеевич! Она меня заставила. Я ничего не могла с ней поделать!

– Что ты бормочешь? – рявкнул он. – Ты все ей рассказала?! Я же велел дождаться меня!

– Я не говорила, Богом клянусь, ни слова не говорила! Она сама… сама откудова-то узнала! Только я трубку-то положила, а она и тут как тут, вся в слезах. «Я, говорит, нянюшка, все знаю. Мама умерла. Я говорила ей не ездить туда. А теперь мне уехать придется».

– Дура! – напустился на нее доктор. – Небось она подслушала!

– Да нет, нет, ей-ей! По-другому как-то узнала… По-страшному!.. Через час успокоилась и целый день ни слезинки боле не пролила. А перед тем, как спать ложиться, позвала меня и заставила… – Зарывшись лицом в передник, домработница выбежала вон.

Петр Сахвадзе прошел в детскую. Дочь мирно спала. У кровати стояли два больших упакованных чемодана, и поверх них сидел ее плюшевый медведь.

Дорога тянулась с одной стороны вдоль реки Бзыбь, а с другой – вдоль невысокой гряды под названием Бзыбский хребет, поросшей диким виноградом и папоротниками, бурлящей горными водопадами. В одном месте Тамара показала рукой на лесные заросли:

– Вон там пещера.

– А здесь, – заявила девочка, когда они проезжали какие-то развалины, – была крепость старого князя, предводителя нашего племени. Больше тысячи лет назад он охранял дорогу от врагов души, но подлые люди предали его и прогнали отсюда старейшин.

Потом они приблизились к берегу маленького озера, сиявшего чистейшей лазурью, несмотря на затянутое тучами небо.

– Озеро такое голубое, потому что дно у него из драгоценного камня, – пояснила Тамара. – Давно-давно старейшины добывали этот камень в горах и делали украшения. Но теперь он остался только под водой, и до него не добраться.

– Откуда она все знает? – пробормотал Петр себе под нос. – Ей же только пять лет, и она никогда в этих местах не бывала. Честное слово, впору и впрямь поверить васильев-ским бредням!

За гидростанцией мощеная дорога продолжалась, но женщина в магазине велела Петру искать неведомую боковую тропу, сразу за мостом сворачивающую на восток, вдоль основного русла Бзыби. Он потащился с черепашьей скоростью, тщетно сверля глазами густой лес. Наконец затормозил на краю обрыва и повернулся к Тамаре.

– Ну, видишь? Никакой дороги здесь нет. Ни одной тропки, что вела бы к твоей сказочной деревне. Мне сказали, поворачивать здесь, а куда поворачивать? Надо возвращаться.

Она прижала к груди плюшевого мишку и впервые со дня смерти матери улыбнулась.

– Как тут хорошо, папа! Они говорят, надо проехать еще немножко. Ну пожалуйста!

Скрепя сердце он поехал. И действительно, стена леса вскоре перед ними расступилась, открыв две неровные колеи, точно коридор, увитый плющом. Ни придорожного камня, ни указателя – заброшенная дорога вполне могла вести в никуда.

– Как я здесь проеду?! – воскликнул Петр. – Не на брюхе же ползти?

Тамара засмеялась.

– Нет, не на брюхе. Только надо тихонечко. – Она перебралась на переднее сиденье. – Нам с Мишей тут лучше видно. Поехали!

– Пристегни ремень, – вздохнул доктор.

Он сбросил скорость, повернул и целых два часа с опасностью для подвески тащился сквозь темный хвойно-буковый лес, то и дело натыкаясь на перекрытые гнилой гатью болота и бурлящие потоки с непрочными деревянными мостками, грозившими обвалиться под колесами «Волги». Затем они выехали на каменистое плато, нависающее над рекой головокружительным уступом. У Петра вся спина взмокла, а Тамара зачарованно глядела из окошка на клубящуюся внизу Бзыбь. Проползли еще километров тридцать пять по какому-то ущелью, причем оно все сужалось, приводя Петра в отчаяние. Неужели и в таких диких местах люди живут? Быть может, в густом лесу они пропустили поворот?

– Еще километр, – предупредил он дочь. – Если еще километр не увидим жилья – поворачиваю назад, слышишь?

Но дорога быстро выбралась из ущелья, и глазам их неожиданно предстала зеленеющая долина, как бы парящая в пространстве под прикрытием заснеженной горы высотой три с лишним тысячи метров, где и берет начало бурная Бзыбь. Дорога стала получше; высокие кавказские сосны охраняли ее, словно часовые. Теперь за невысокими каменными оградами виднелись участки возделанной земли, на пастбищах белели стада коз и овец. Петр проехал еще пятьсот метров и остановился в облаке пыли. Его уже поджидали люди – человек тридцать, – сбившись тесной кучкой.

Здесь вновь засияло солнце и воздух искрился животворной силой. Ослабев от усталости и напряжения, Петр бессильно откинулся на сиденье. От группы местных жителей отделилась величавая фигура и неторопливо приблизилась к машине. Очень высокий худощавый старик был одет в национальный костюм: черная каракулевая шапка, черный бешмет, сверкающие на солнце сапоги, белый шарф, обмотанный вокруг шеи, на поясе кинжал в серебряных ножнах с вправленными голубыми камнями. Приветливо улыбающееся лицо изборождено бесчисленными морщинами. Белоснежные усы и черные брови над глубоко посаженными, глядящими прямо в душу глазами. Вериными глазами.

– Добро пожаловать. Я – Селиак Ешба, прапрадед твоей покойной жены. Она покинула нас при печальных обстоятельствах. Но союз ее с тобой был счастливым и плодотворным, и я вижу, что ты, Петр Сергеевич, хотя, наверное, сам о том не ведаешь, человек одной с нами души и крови. Поэтому мы вдвойне рады тебя видеть.

Высунувшись из окошка машины, Петр тоже пробормотал какие-то приветственные слова. Потом отстегнул ремни – свой и Тамарин – и открыл дверцу. Селиак Ешба придержал ее, затем обошел машину, чтобы сделать то же самое для Тамары. Но девочка уже соскочила на землю, прижимая к себе медведя. В тот же миг дюжина ребятишек выскочила из-за спин взрослых с букетами осенних цветов, окликая ее по имени.

Она побежала им навстречу.

– Надя! Зураб! Ксения! Это я! Наконец-то я с вами! Ой, какие цветы! Так бы и съела их с голоду! Но сперва проводите меня вон в тот маленький домик, а то сейчас лопну!

Хихикая, дети увели Тамару.

Петр, белый как полотно, повернулся к Селиаку.

– Она знает их имена! Матерь Божья, она знает, как их всех зовут!

– У тебя необыкновенная дочь, – кивнул старик. – Мы будем беречь ее как зеницу ока. Не бойся, сынок. Я расскажу тебе все, что ты должен о нас знать. А теперь пойдем – освежишься и отдохнешь с дороги. Столы в твою честь и в честь твоей дочери Тамары уже накрыты.

Солнце клонилось к закату, когда старый Селиак, исполнявший роль тамады, провозгласил последний тост:

– За душу, переходящую от старых к молодым!

– За душу! – эхом откликнулись односельчане, поднимая стаканы.

Но вмешалась Дария Абшили, прабабка Тамары и главная распорядительница застолья:

– Стойте! Дети тоже должны выпить!

– Да-да, конечно! – подхватили все.

Дети, сидящие за отдельным столом на открытом воздухе и празднующие на свой лад, мгновенно притихли, подбежали и выстроились по обе стороны от Селиака. Прадед Валерьян Абшили, могучий мужчина лет семидесяти, обошел всех с бутылкой «Букета Абхазии»; последней плеснул в стакан Тамаре, которой отвели почетное место рядом со старейшиной. Селиак наклонился, поцеловал прапраправнучку в лоб, потом обвел присутствующих взглядом своих магнетических глаз.

– Выпьем же за душу!.. И за эту маленькую девочку, дочь нашей бедной Веры… За девочку, что должна поведать людям нашу древнюю тайну и открыть им путь к счастью и миру.

Односельчане на сей раз откликнулись беззвучно. И Петр, слегка отяжелевший от вина и вкусной еды, удивился, что услышал их мысль:

За душу. За Тамару. За тайну. За мир.

Выпили, поднялся приветственный гомон, старухи утирали глаза платками. Неутомимая Дария проворно убирала со стола. Скоро должна была начаться следующая часть празднества, состоящая из песен и плясок. Старики вышли подышать свежим воздухом и облегчиться в деревянной будке на отшибе. Мужчины набивали чубуки, женщины о чем-то судачили – тихонько, как голубки. Петр поискал глазами Тамару; она играла в отдалении с детишками. Видно, и впрямь родственная душа. Сердце его защемило от горечи еще одной утраты.

Селиак подошел к нему и пригласил немного пройтись.

– Ну, сынок, пришло время ответить на твои вопросы. Да и сам я хочу кое о чем спросить.

Они углубились в рощу столетних каштанов, чьи ветви были отягощены еще незрелыми плодами.

– Мне пора трогаться в обратный путь, – сказал Петр. – В темноте по этой дороге ехать страшновато.

– Оставайся, переночуешь. Я уступлю тебе свою постель.

– Вы очень добры, – официальным тоном произнес Петр. – Но в Сочи меня ждет срочная работа, больные… На мне большая ответственность… с потерей Веры она станет тяжелее.

– Знаю, она была тебе не только женой, но и помощницей, – медленно кивнул старик. – Вы подходили друг другу. Я рад, что, отказавшись от родни, Вера все же сделала хороший выбор. Неисповедимы пути Господни.

Несколько минут они молчали. Издалека доносились конское ржание и смех детей.

– Ты ведь грузин, сынок. – Это было скорее утверждение, чем вопрос. – Но по рыжим волосам и светлой коже я понял, что у тебя в родне есть черкесы.

– Да, – сухо отозвался Петр, – во мне течет и та и другая кровь.

Огненно-рыжие волосы, теперь, к счастью, седеющие, были мучением всей его жизни; он наградил ими и дочь, но Тамара, наоборот, гордилась своими волосами.

– У кавказских народов необъятная душа, – заметил Селиак. – Хотя нынче многие стали забывать о древних обычаях… Правда ли, что Один из твоих предков принадлежал к племени с еще более широкой душой, чем народ Апсны? Я говорю о бродячих цыганах.

Петр удивленно вытаращил глаза.

– Слышал про какой-то скандал, будто моя бабка со стороны матери забеременела от цыгана как раз перед свадьбой. Но как вы можете знать об этом?!

– Ой, сынок, – рассмеялся сто двадцатилетний патриарх Верхней Бзыби. – Пора бы уж тебе догадаться, как я могу знать об этом и о том, что твоя жена была необыкновенной женщиной, и дочь такая же, потому тебе и ведено привезти ее к нам.

Петр застыл на месте. Ему отчаянно хотелось снова протрезветь, освободиться от чар, против которых много лет назад восстала Вера, сбежав на Черноморское побережье, к цивилизации…

– Да, – подтвердил Селиак, – Вера покинула нас, потому что не любила того, кого мы выбрали ей в мужья. Но вместо свободы она попала в новую ловушку – в тенета диалектического материализма. Она вычитала в книжках и наивно поверила тому, что природу человека можно привести к совершенству путем социалистической революции. Наш древний путь души она сочла суеверием, реакционными предрассудками, противоречащими основным законам марксистской философии, и отреклась от своих корней – уехала в Сочи перед самой войной. Стала работать в больнице и учиться, жила достойно и до конца осталась верна партийному долгу и профессии врача. Вера забыла, кем была прежде, закружилась в суете современной жизни. Мы годами взывали к ней – она не отвечала, и мы оплакивали потерю. Довольно поздно, помимо нашей воли, она выбрала себе настоящего спутника жизни и в сорок два года родила вашу благословенную дочь.

Петр упорно избегал взгляда старейшины. Они остановились на краю каменистого обрыва в каштановой роще. Спускающиеся уступами поля и пастбища отливали зеленью и золотом. К оградам, словно миниатюрные жилые комплексы, лепились сотни побеленных ульев, куда невозмутимые кавказские пчелы несли поздний нектар для душистого меда, составляющего основной доход деревни. На лугах еще цвели тимьян, и амброзия, и донник, и красный клевер, наполняя свежий воздух божественными ароматами. Кузнечики уныло стрекотали в предчувствии морозов, что уже посеребрили северные отроги гор. Именно здесь, в этих горах Ясон искал золотое руно; отсюда Прометей выкрал священный огонь; здесь непокорные племена, возглавляемые столетними вождями, отбрасывали волну за волной всех иноземных захватчиков. Апсны, Земля Души, страна легенд, где, по слухам, человеческий ум творит чудеса, упорно отвергаемые наукой. Однако не все ученые придерживаются традиционных взглядов. Кроме достопочтенного Васильева, верили в это и другие. Знаменитый Николай Николаевич Семенов, получивший в 1956 году Нобелевскую премию в области химии, благосклонно отозвался о серьезных психологических исследованиях, ведущихся в Великобритании и Америке. Ну хорошо, даже если такие феномены, как телепатия и психокинез, существуют, какая от них польза человечеству?

Селиак Ешба наклонился и поднял с земли зеленый каштан.

– А от него? – спросил он, сверкнув глазами. – Кожура очень твердая, станешь очищать – руки замараешь, а под ней еще одна оболочка, и только сорвав ее, доберешься до ядрышка. Но каштаны вкусны и питательны, и терпеливый, дальновидный человек может посадить их в землю и со временем собрать тысячекратный урожай. – Селиак внимательно осмотрел зеленый плод и поморщился. – Ох, уж эти долгоносики! – И бросил червивый каштан через изгородь. – Может, козы съедят… Для посадки деревьев надо отбирать лучшие семена.

– Как вы, да? – горько усмехнулся Петр. – Я понимаю, что это аллегория. Но даже если она применима к Тамаре… все равно девочка еще очень мала.

– В маленьком теле скрыты душа и ум великана. А кроме нее, есть и другие… их пока немного, но с каждым днем становится больше и больше… по всему миру.

Петр резко повернулся и в упор взглянул на долгожителя.

– Откуда вы можете это знать?

– Знаем.

– Что, телепатия?

– Да нет, это у нас умеют немногие, да и то на небольшие расстояния. Истинное знание вырастает из близости к земле, со сменой времен года, с течением лет и веков. Здесь, на этой земле с ее плодородными долинами и глубокими пещерами, человек впервые научился мечтать. Да! Именно здесь, на Кавказе, долгими зимами, когда древние люди томились по весеннему теплу. Лишь тяготы жизни учат мечтать о долгом процветании. Знаешь, отчего каштаны не плодоносят в тропиках? Им не хватает зимы. А в старину зима нужна была вдвойне. В первую зиму созревал плод, во вторую отпадала кожура и ядро освобождалось для новой завязи. Ум человеческий зреет гораздо дольше, но мы тоже пережили первую великую зиму и накопили силенок Веками ум наш медленно развивался, мы обретали навыки в обладании физическим миром и природой.

– Вот как? И теперь, по-видимому, лучшие плоды готовы упасть? Зима грядущей ядерной войны – она возвестит вашу духовную революцию? А мы будем ждать, когда из дымящегося пепла восстанут сверхчеловеки и примутся распевать телепатические погребальные песнопения!

– Может быть и такое, – согласился старик. – Но человек вовсе не обязан ждать, пока сгинет кожура, если он полон решимости и не боится замарать руки. Будь с нами заодно, сынок. Помоги подготовить твою дочь к встрече с ей подобными и к достойному применению ее дара. И тебе, и мне придется расплачиваться за это, но мы не имеем права покорно ждать, чтобы страшная стихия сделала за нас нашу работу…

Селиак протянул Петру свою загорелую руку и улыбнулся.

 

9

Берлин, Нью-Гемпшир, Земля

21 октября 1966 года

Решение убить брата пришло в пятницу, когда он выходил из ворот бумажной фабрики и вслед ему неслись крики сослуживцев.

Женщины. Доброй ночи, Роги! Займи для нас завтра местечко в церкви.

Мужчины. Увидимся вечером в «Синем быке»! Устроим твоему верзиле отходную, которую он вовек не забудет.

А еще фальшивый смех Келли, агента по снабжению, его непосредственного начальника.

– Эй, парень, выше нос! Еще неизвестно, кому повезло!

Роги невесело усмехнулся и широким шагом двинулся в людском потоке к воротам фабрики.

После мальчишника. Более удачного момента и не подберешь. Алкоголь притупит все реакции Дона, в том числе и принудительную силу. Вдвоем они пойдут по мосту через Андроскоггин, к дому, где снимают комнаты.

(Я с ума, сошел? Неужели я всерьез замышляю убить родного брата?)

Мой психокинез достаточно силен. Был, во всяком случае, тогда на озере, когда рыбацкая лодка перевернулась. Что у меня слабое, так это воля.

(Несчастный случай? Ну конечно, несчастный случай! А мне и в голову не пришло оставить Дона там, на глубине, я, не раздумывая, вытащил его на берег и вдохнул в него жизнь…)

Мимо проехала машина с открытыми окнами, откуда доносилась знакомая мелодия. В горле встал ком. Песня называется «Солнышко» – из-за этой песни он и присвоил ей такое прозвище. А она отдала его Дону вместе со всем остальным.

Роги побрел вдоль реки. Вечер погожий, солнце только скрылось за вершинами гор, деревья уже тронуты инеем. Сколько таких вечеров провели они вдвоем, возвращаясь из библиотеки. Там, на берегу, есть рощица; деревья как-то странно приглушают звуки забитого машинами шоссе и создают иллюзию уединения.

Ноги сами понесли его туда, и он увидел ее.

– Здравствуй, Роги. Я знала, что ты придешь… я хотела с тобой поговорить.

(А я откликнулся на телепатический призыв!)

Он молча кивнул, не поднимая глаз.

– Прошу тебя! – взмолилась она. – Ты меня избегаешь, а времени уже не остается. Пойми, я хочу, чтоб завтрашний день был счастливым.

– Желаю тебе счастья, Солнышко… Мари Мадлен. Будь счастлива всю жизнь.

Он не глядел на нее, но знал, что она с мольбой протягивает к нему руки.

– Могу ли я быть счастлива, когда у тебя такой убитый вид? Я боюсь, ты сердишься на Дона. Он не виноват в том, что так вышло, и я не виновата! Любовь не знает правил. Quand ie coup de foudre frappe …

Он горько рассмеялся.

– Надо же, о нем ты и по-французски говорить готова. А со мной притворялась, что ни слова не понимаешь. И я, набравшись нахальства, говорил тебе такое, чего никогда бы не сказал по-английски. Очень небрежно, чтобы ты не догадалась по интонации. Вставлял les mots d'amour в обычные фразы и считал себя хитрецом.

– Ты очень мил!

– Ну да, ведь ты с самого начала знала о моих чувствах.

– Конечно. Я пыталась полюбить тебя. То есть… остаться с тобой… Нет, все не то! Пойми, Роги, с Доном все иначе. То, что я чувствую к нему…

Он стиснул зубы, чтобы не наговорить грубостей, и наконец встретился с ее голубыми наивными глазами, блестящими от слез. Мысленно он крикнул:

Ты была моей! Это само собой разумелось. Нам надо было только немного подождать, повзрослеть. Разве это не благоразумно? Л у него такой богатый выбор, столько девушек, которых он мог взять. И брал. Зачем ему понадобилась еще и ты, Солнышко?!

– Роги, – проговорила она, – я хочу, чтобы ты всегда оставался моим лучшим другом. Братом… Ну пожалуйста!

До сих пор соблазн был велик, но он подавлял его, а теперь мысль еще настойчивее стучалась в мозг, сметая поставленные барьеры. Убить Дона! Убить нынче же!

– Не волнуйся за меня, Солнышко. Все будет в порядке.

Она отшатнулась, заплакала, вцепившись обеими руками в свой ранец.

– Роги, прости меня! Я так его люблю!

Хотелось обнять ее, осушить слезы. Хотелось крикнуть: «Тебе только кажется, что ты его любишь! Ты не понимаешь, он околдовал тебя, принудил. Но когда он умрет, ты образумишься и поймешь, что любишь меня. Сперва поплачешь, но со временем боль пройдет, и ты забудешь, что любила еще кого-то, кроме меня».

Но вслух он сказал:

– Я все понимаю. Правда.

Она улыбнулась сквозь слезы.

– Завтра ты будешь его шафером. И мы с тобой потанцуем на свадьбе. Станем пить шампанское и веселиться. Скажи, что так будет!

Он мягко опустил руки ей на плечи и поцеловал в макушку. Ее гладко зачесанные волосы были светлыми и блестящими, точно кукурузные хлопья.

– Я сделаю все, чтобы ты была счастлива, Солнышко. Прощай.

Дейв Валуа чуть не разрушил его планы, предложив отвезти их обоих домой после мальчишника в «Синем быке». Но Роги возразил, что Дону надо немного пройтись, чтобы выветрить хмель.

– Нет уж, мы лучше пешком, а то, боюсь, Донни к завтрему не очухается, и отец Расин в церковь его не пустит. Так что предоставь его мне, дружище.

Было три часа ночи, двери «Быка» закрылись, и веселая компания стала, перекликаясь, разбредаться по домам. Роги взял брата под руку и медленно двинулся по Мэн-стрит. Дон был в полной отключке. Лишь принудительными усилиями его можно было удержать в вертикальном положении и заставить шевелить ногами. Дейв, проезжая мимо на «форде», крикнул в окошко:

– Может, все-таки подбросить?

– Нет, – ответил Роги. – Встретимся в церкви.

Наконец-то они остались одни и с трудом взошли на мост. Ночь была прохладная, но безветренная. Внизу чернела безупречная гладь Андроскоггина, как в зеркале отражая перевернутые уличные фонари и столбы дыма, день и ночь поднимавшиеся из труб целлюлозно-бумажной фабрики.

– Ать-два, ать-два! – вполголоса командовал Роги. – Шагай, Донни, шагай!

– Ухм! – выговорил Дон.

В мозгу бешено вращалась карусель разрозненных образов и эмоций: удовлетворения, торжества, ожидания эротических утех с будущей женой. Он ничего не заподозрил. Роги сбросил легкое опьянение, поставил умственный заслон и сосредоточился на том, чтобы тащить брата. Они медленно продвигались к середине моста. На Мэн-стрит изредка появлялись машины, однако на мост никто не поворачивал.

Роги вдруг резко остановился.

– Эй, смотри-ка, Донни! Ты соображаешь, где мы находимся?

Дон вопросительно замычал.

– Да на мосту же, бестолочь! На нашем любимом старом мосту! Помнишь, что мы вытворяли в школе? Ходили по перилам, а приятели обмирали со страху. Они ведь не знали, что психокинез помогает нам не терять равновесия.

Дон еле ворочал языком.

– Уг-гу, п-помню… А т-ты… сал-лага был…

– Но я уже не салага, – тихо ответил Роги. – Теперь ты салага, Дон. Хочешь, поспорим?

Перила не слишком высокие – металлические трубки в ладонь шириной, каждые метров десять прерываются фонарем. Под одним из таких фонарей и остановились братья. Роги прислонил к нему Дона и, чтоб не упал, обвил его руку вокруг столба.

– Смотри! – Ухватившись за фонарь, он легко впрыгнул на перила. – Смотри, Дон!

Он развел руки в стороны, побалансировал, затем твердым шагом пошел вперед. Внизу, метрах в двадцати, поблескивала чернильная вода Андроскоггина. Дон умеет плавать, но плохо. В его теперешнем состоянии не потребуется большого труда, чтоб не дать ему всплыть. Самое сложное – сбросить Дона с моста, не прикасаясь к нему.

– Ух ты! Здорово! – Роги подпрыгнул на трубе. Добравшись до следующего фонаря, он развернулся и захохотал во все горло. – Красота! Ну, Донни! Теперь твоя очередь.

Он спрыгнул на мост и пристально взглянул на брата.

Дон заморгал. Оскалил зубы.

– Н-не х-хочу.

У Роги засосало под ложечкой. Может, он выдал себя, свою враждебность?

– Не хочешь? Ты что, испугался? Или сердечко чересчур сильно бьется при мысли о Солнышке?

– Н-ничего не б-бьется, – пробормотал Дон и попятился. Роги взял себя в руки.

– Тогда ты и есть салага.

– Не… Пр-росто над-рызгался.

– Ну и что? Я тоже надрызгался, однако прошел по перилам. Выпил не меньше тебя, а прошел. Потому что мне все нипочем, а ты трусишь.

– Х-хрен тебе! – Дон погрозил ему кулаком. – Famme ta guele !

– Заткну, если докажешь, что ты не салага!

Дон взревел, обхватил обеими руками фонарь и неуклюже взобрался на перила. Все складывалось как нельзя лучше. Даже если кто и увидит, никому ничего такого в голову не придет. Их разделяют десять метров, и брат уже сделал первый шаг.

– Пока, Дон! – окликнул его Роги. – Я позабочусь о Солнышке. – И задействовал весь свой психокинез, всю принудительную силу.

Дон вскрикнул и сорвался с моста. Долю секунды висел в воздухе, поддерживаемый разве что собственным страхом. Потом ухнул вниз, но, уцепившись за перила, лихорадочно пытался подтянуться. Тяжелые башмаки соскальзывали с железной решетки. Роги направил умственный импульс на руку брата, один за другим отрывая пальцы от влажного металла.

Дон звал его по имени и отчаянно ругался. Ногти ломались, беспомощно скобля перила. Темная кровь забрызгала всю куртку. Вдоль правой щеки тянулась огромная царапина. Психокинез, казалось, изменил Дону, но он цеплялся за мост чисто физической силой, уже не расходуя ее на подтягивание. Мозг исторгал волны ярости и плохо сконцентрированного принуждения.

– Отпусти, черт!.. – крикнул Роги.

Он чувствовал, что слабеет. Череп вот-вот расколется. Может быть, все-таки рискнуть – подойти и отдавить ему пальцы?

Но внезапно он перестал видеть. Лишился и внешнего, и внутреннего зрения.

И услышал голос:

Нет, Роги.

Психокинез и принуждение бесполезны, когда не видишь, куда их направить. У Роги вырвался крик отчаяния, смешанного с облегчением, и он замертво упал на мостовую. Голос, обращавшийся к нему, звучал спокойно и отчужденно:

Опять судьба сводит нас. Забавно, правда? Можно было устроить, чтобы Дон уцелел иным способом, но пролепсис не показывает никакой асимметрии в результате моего вмешательства.

Роги поднял голову и простонал:

– Ты! Снова ты!

Твой брат не может умереть, Роги. Согласно великому предначертанию, он должен жениться на Мари Мадлен Фабре и произвести на свет своих детей. Одному из них уготована великая судьба. Умственно он превзойдет отца, причем будет сознавать свои силы и поможет их осознать всему человечеству. Но на пути его встанут огромные трудности. Ему понадобятся утешение и руководство операнта-метапсихолога, чего родители дать не в состоянии. Ты, Роги, станешь другом и ментором этого будущего ребенка. А теперь поднимайся.

Нет, нет, уходи, я убью его. Я должен, у меня нет другого выхода, кроме как УБИТЬ…

Вставай, Роги.

Наверно, лучше нам обоим умереть, проклятым безумцам! Убей их, убей ОБОИХ, в воду, в воду, пусть растворятся…

Du calme, mon enfant note 26 .

Лучше. Так будет лучше.

Вставай, Роги. Ты ничего не знаешь. Ничего! А потому сделаешь так, как я велю.

– Значит, ты не мой Призрак? – Это открытие наполнило его душу необъяснимой горечью.

Все вы – моя ответственность и мое искупление. Все ваше племя.

Едва дыша, Роги поднялся на ноги. В глазах прояснилось, он увидел Дона, стоящего под фонарем: тот шатался и закрывал руками лицо. Бедняга Донни!

Твой брат не понял, что произошло, сообщил Призрак. Его ссадины уже зажили. Отведи его домой, уложи в постель, а завтра к положенному часу доставишь в церковь.

Роги трясся от смеха, ревел, топал ногами, выл. Итак, он не станет убийцей, его миновала чаша сия. Будь ты проклят, чертов Призрак! Одно дело внушать мне: «Ты не должен!» И совсем другое: «Ты не можешь!» О Господи, как смешно! Роги никак не мог успокоиться.

Призрак терпеливо ждал.

Наконец Роги, отсмеявшись, проговорил:

– Значит, пусть все ему, да? А мне ты отводишь роль крестного отца и воспитателя?

Да.

Им овладела дикая, безотчетная ярость.

– Но почему я не мог стать отцом необыкновенного ребенка? Почему ты не позволил мне жениться на Солнышке и самому породить сверхчеловека? Выходит, гены моего брата на это годятся, а мои…

Ты бесплоден, сказал Призрак.

Какая-то машина свернула с Мэн-стрит на мост, чуть притормозила возле них, потом снова набрала скорость. Дон насмешливо помахал ей вслед и нетвердой походкой двинулся к брату.

– Я… бесплоден?..

Орхит, перенесенный пять лет назад, поразил твои семенные канатики. А твоей самокоррекции оказалось недостаточно, чтобы избежать осложнения. Твоя мужская потенция ни в коей мере не пострадала, но детей у тебя не будет.

Ни один маленький Странный Джон не будет сидеть у него на коленях!.. Роги не огорчился. Пусть Дон несет всю ответственность за производство на свет ублюдков. Но уязвленное самолюбие заставило его воскликнуть:

– Так исцели меня! Ты же на все способен, я знаю.

Это невозможно, да и не нужно. Когда свершится предначертание, ты сам поймешь. А пока пусть все остается как есть. Наберись терпения, потому что впереди у тебя долгая жизнь и много важных дел.

Пьяный бред! Кошмар! На Роги вдруг навалилась смертельная усталость.

– Чертовщина какая-то… Уходи, ради Бога, оставь меня!

Ухожу, но я вернусь… когда буду нужен. Au'voir, cher Roger note 27 .

Дон, спотыкаясь, подошел и улыбнулся ему.

– Эге, Роги, да тебя вконец развезло! Совсем не умеешь пить, не то что я. Ну, пошли домой.

– Пошли, – отозвался Роги.

Он обхватил брата за плечи, и, поддерживая друг друга, они поковыляли дальше сквозь тьму.

 

10

Выдержки из обращения д-ра Дж. Б. Раина к ежегодной сессии Американской ассоциации психологов Вашингтон, округ Колумбия, Земля

4 сентября 1967 года

Учрежденная в 1957 году Премия Макдугала позволяет составить некоторое представление о распространении такого рода исследований по всему миру. Инициатива ее вручения принадлежит Парапсихологической ассоциации, вошедшей впоследствии в состав Института психологии. Премия присуждается сотрудникам соответствующей лаборатории Института за наиболее выдающийся вклад в парапсихологию, опубликованный в течение года учеными, которые не числятся в штате. За десять лет существования премию дважды получали американцы и дважды англичане (одна была поделена между двумя странами), кроме того, она присуждалась гражданам Чехословакии, Индии, Нидерландов, Южной Африки и Швеции.

Еще одним показателем ускоренного развития парапсихологии может служить возникновение новых исследовательских центров. Многие из них основаны на средства психиатрических лечебных учреждений, таких, как больница Маймонидеса в Бруклине, отделение психиатрии при Виргинском университете, Институт нервно-психических заболеваний при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Центры, имеющие инженерную направленность, существуют при Ньюаркском техническом колледже в Нью-Джерси, при отделении биофизики Питтсбургского университета и при научно-исследовательских лабораториях «Боинга» в Сиэтле.

Ленинградский и Страсбургский центры работают на факультетах физиологии, а лаборатория в филадельфийском колледже Св. Иосифа – на биологическом факультете. Университетские исследования строго психологической ориентации ведутся главным образом за границей. Хотя в Нью-Йоркском Сити-колледже, Клэрмонтском университете и в филиалах Калифорнийского университета (Лос-Анджелес, Беркли, Дейвис) психологи отчасти занимаются парапсихологическими изысканиями, но наиболее серьезные разработки проводятся в Европе – в Утрехте и Фрейбурге. Совсем недавно поступили сообщения о начале таких опытов на психологических факультетах Японской оборонной академии и университетов Эдинбурга, Лунда и Агры (Индия). Отдельные публикации не связаны ни с какими учреждениями, как, например, исследования Форвальдов в Швеции и Ризла, когда последний еще работал в Праге.

В настоящее время наблюдается тенденция к осуществлению групповых разработок, а также к использованию знаний, навыков и оборудования других областей науки и техники. Ученые широко применяют физиологические препараты, компьютерный анализ, новейшую электронно-статистическую аппаратуру, системы психологических тестов, данные микробиологии или этологии.

Более всего ученых занимает неисследованная природа человека, выходящая за рамки имеющегося научного опыта. Постепенно развитием парапсихологии начинают интересоваться космические и естественные науки, медицина и педагогика. Когда наука о человеке выдвинется на первый план, одно место за круглым столом будет неизбежно отведено парапсихологу.

Открытия в данной области представляются нам настолько важными, что нас заботит признание академического мира и прочих престижных учреждений. Наша насущная проблема состоит в том, чтобы с той же последовательностью продолжать начатые разработки, независимо от того, на какой основе они проводятся – на базе автономного института или центра либо совместно с лабораториями больниц, клиник, технических школ, колледжей, промышленных предприятий. В настоящее время парапсихология сумеет найти надежных партнеров и верных сторонников. Этот длительный процесс требует терпения, понимания и бескорыстной помощи.

 

11

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

После свадьбы Дона и Солнышка я несколько месяцев ходил как в воду опущенный. Подумывал даже уехать из города и стал просматривать колонки объявлений в газетах Манчестера и Портленда. Но к Рождеству вся семья уже знала, что Солнышко ждет ребенка, а я в подсознании чувствовал себя обязанным Призраку и хорошо помнил, какие надежды он возлагал на этого младенца. Оттого и остался.

С той ночи на мосту мы с Доном окончательно отдалились друг от друга. Внешне поддерживали вполне дружелюбные отношения, однако полностью прервали всякую внутреннюю связь. Я, насколько позволяли приличия, избегал встреч с Доном и его женой, что было нетрудно, так как теперь их основное окружение составляли подобные им молодые пары. Мы виделись лишь на семейных сборищах и на похоронах тети Лорен в конце марта. По-моему, они были вполне счастливы.

Работал я все там же – в отделе снабжения целлюлозно-бумажной фабрики, а Дон – в экспедиции, помещавшейся в другом корпусе. Наверняка он пытался делать то же, что и я: жить как «нормальный» человек. Я, во всяком случае, больше не прибегал к психокинезу, а принудительные манипуляции свел к вытягиванию мелких подачек из своего начальника, угрюмого янки по имени Гэлуша Пратт; он и впрямь считал меня добросовестным и нетребовательным работником, при первой же возможности заслуживающим поощрения.

В свободные часы я ходил на лыжах, совершал вылазки в горы и читал что попало на тему умственной деятельности. Мои не слишком плодотворные изыскания останутся таковыми вплоть до семидесятых годов, когда официальная наука в конце концов придет к допущению, что ум – нечто большее, чем головоломка, разгадывать которую – дело философов и теологов.

Ребенок родился 17 мая 1967 года, спустя семь с половиной месяцев после свадьбы родителей. При виде крошечного существа с непомерно большой головой окружающие милостиво допускали, что дитя недоношено. Но я, впервые взглянув на племянника через одиннадцать дней, когда вез в церковь крестить, не нашел никаких признаков недоношенности – розовый, упитанный, абсолютно нормальный младенец. Сестра Солнышка Линда и я соответствующими молитвами оградили его от происков Сатаны, затем отец Расин окропил холодной водой маленький безволосый череп и нарек новорожденного Дени Рогатьеном.

Голубые глазки стали черными из-за расширенных зрачков. Младенец втянул в себя воздух и выпустил его с пронзительным воплем.

Я инстинктивно попытался его утешить и тут же почувствовал цепкую умственную хватку.

Холодно! Мокро! Уа-а!

Тебе плохо, неуютно? — спросил я. Ну покричи.

Покричать? – удивился он.

Да. А скоро придет мама и возьмет тебя на ручки.

Он быстро подсчитал в уме (сердцебиение, тепло, надежность, ласковые руки, молоко, сосательный рефлекс, ЛЮБОВЬ). МАМА? (Снова крик.)

Мама хорошая, заверил я. Покричи, покричи.

Он заявил: Люблю ТЕБЯ. (Сердечность, доверие, спокойствие.)

И быстро уснул, повергнув меня в полную прострацию.

Я был изумлен тем, как рано проявилась у ребенка склонность к телепатии, но не мог понять, что же еще так потрясло меня, пока не обдумал все, лежа в постели, не прокрутил в памяти мельчайшие подробности события. Там, в церкви, при скоплении народа, занятый ритуальной церемонией, я почти не отдавал себе отчета в телепатической связи наших умов. А теперь понял, что она до сих пор не исчезла, эта связь с крохотным существом, спящим в колыбели на другом конце города.

Я вскочил с постели, зажег свет и стал рыться на полках, ища труды по детской психологии. Мои подозрения подтвердились. Племянник Дени – не просто телепат, а настоящий уникум. В одиннадцать дней от роду продемонстрировал мне способности к синтезу, к логическому мышлению, что не свойственно обычным новорожденным. Едва-едва появился на свет, а уже делает выводы!

Остаток ночи я проклинал Фамильного Призрака, а к утру уже знал, что мне делать. Позвонив на службу и сказавшись больным, я оправился пешком в маленький арендованный домик на Школьной улице, дабы поведать Солнышку, кого безжалостная судьба дала ей в девери, в мужья и в сыновья.

День выдался чудесный. В палисадниках распустились весенние цветы, отчего даже убогие улицы Берлина приобрели некоторую живописность. Дверь мне открыла восемнадцатилетняя Богоматерь с длинными распущенными волосами, приветливо и наивно улыбающаяся в своем неведении. Мы уселись на кухне, выдержанной в ярко-желтых и белых тонах. Кофейного цвета занавески чуть колыхались на окнах, из духовки доносился аромат шоколадного торта.

Рассказывая о том, как мы с Доном обнаружили у себя телепатический дар, я старался излагать события по возможности в мягкой форме, поэтому представил их как семейную историю, начавшуюся с эпизода в малиннике. (Призрака я, разумеется, опустил.) Поведал о том, как мы постепенно пришли к осознанию наших странностей, как еще в дошкольные годы проводили опыты с внутренней речью, передачей образов на расстояние и глубинным видением. О том, как мухлевали на экзаменах, мысленно читая закрытый конспект. О том, как наш недруг О'Шонесси угодил в баскетбольное кольцо (в качестве демонстрации своего психокинеза осторожно подвигал по кухне стул; она улыбнулась). Объяснил, почему мы с Доном уговорились держать наши способности в тайне. Даже вспомнил «Странного Джона» и свои страхи, связанные с этой книгой. Однако воздержался от упоминания о принудительных силах и уж тем более о своем глубоком убеждении, что Дон употребил гипноз, чтобы умыкнуть ее у меня. И конечно же, ни словом не обмолвился о страшном происшествии, имевшем место накануне свадьбы.

Мое повествование заняло несколько часов. Она выслушала меня, не прерывая, но я чувствовал, как трудно ей сдерживать свои эмоции: сестринскую любовь ко мне, тревогу за мое душевное здоровье, недоверие и неловкость, заинтересованность, подавляемую растущим отчаянием. Пока говорил, она приготовила нам завтрак и покормила сына. Когда я закончил и устало откинулся на спинку стула, она с обычной искренней и нежной улыбкой накрыла мою руку своей и сказала:

– Бедный, милый Роги! Ты измучился за эти месяцы, правда? У нас почти не появлялся, поэтому мы с Доном ничего не знали. Но теперь мы позаботимся о тебе.

В голубых любимых глазах я увидел решительный отказ даже обсуждать мое сообщение, даже думать о нем серьезно. Непреклонный отказ. Хуже того – в них отразился необычный страх. Ей страшно со мной!

Боже, что я наделал?! Надо срочно успокоить ее, вселить в душу сознание безопасности, доброты, любви.

Солнышко, не бойся! Не бойся всего этого! Не бойся меня!

– Твое недоверие вполне понятно, – тихо произнес я. – Нам с Доном понадобились долгие годы, чтобы осмыслить нашу странность. Ничего удивительного, что тебе мои речи кажутся бредом сумасшедшего. Но… но ты же видишь, я по-прежнему твой старый друг Роги, а Дон остается Доном. Да, мы можем разговаривать, не раскрывая рта, и передвигать предметы, не прикасаясь к ним, но это не значит, что мы какие-то чудовища.

Мои собственные слова прозвучали как явная, намеренная ложь.

Она сдвинула брови, пытаясь быть справедливой ко мне. Лучи яркого полуденного солнца проникали в окна маленькой кухни. На столе стояли чашки с остатками чая, тарелки с крошками торта и ваза пахучей сирени – как непреодолимая преграда между нами.

– Я что-то читала об опытах по экстрасенсорике, которые проводятся в колледже…

– Вот видишь? – подхватил я. – Доктор Раин, он же известный ученый! У меня есть его книги, могу показать…

– Но как можно читать мысли другого человека? Нет, не верю! – Ужас и гнев перед насильственным вторжением в ее душу хлестнули меня, точно кнутом. – Я бы не вынесла, если б ты… или Дон узнали все, о чем я думаю про себя!

Теперь главное не сфальшивить!

– Да нет, Солнышко, не в этом дело. Нормальные люди… я хочу сказать, люди вроде тебя для телепатов закрытая книга.

Мы воспринимаем ваши сильные чувства, самые яркие образы, но читать сокровенные мысли мы не можем. Даже друг у друга мы читаем только те мысли, какие хотим передать.

Тоже лишь отчасти правда. Трудно расшифровать мысли нормального человека, но временами они все же читаются, особенно когда освещены бурными эмоциями. К тому же люди нередко высказывают их вслух, невнятно бормоча себе под нос. Такое бормотанье расслышать проще простого. Иное дело – выделить рациональное зерно, осмыслить чувственно-понятийную путаницу, что, подобно накипи, скапливается на поверхности недисциплинированного сознания, маскируя скрытые мысли. Как правило, ты отгораживаешься от этой ментальной статики, чтоб не свихнуться.

– Не думай, что я стану шпионить за тобой и Доном. Мы давно научились ставить барьеры любопытству друг друга. Да я бы и не посмел никогда вмешиваться в твою и его жизнь. Слышишь, Солнышко, никогда!..

Она вспыхнула, и я понял, что угадал по меньшей мере одну из причин ее страха. Она скромная, застенчивая женщина со всеми свойственными им предрассудками, может, за это я и люблю ее.

– Так называемые высшие проявления ума в общем-то ничего необычного собой не представляют. Тебя же не пугает талант художника или музыканта? Так и телепатия, и психокинез – врожденные качества, и ничего с ними не поделаешь. Ты читала о людях, которые предсказывают будущее или чуют воду? В Новой Англии им издавна никто не удивляется. А человеку непривычному их свойства показались бы чем-то вроде черной магии. Я думаю, вокруг полно телепатов и психокинетиков, только они не признаются, предвидя реакцию нормальных людей.

Но если их полно, почему нам не удается выйти с ними на связь? И почему такие исследователи, как доктор Райн, не разыщут их, вместо того чтобы ставить опыты на каких-то сомнительных психопатах?

– Я хочу тебе верить, Роги, – помолчав, сказала она.

– Честное слово, я не просто так пришел к тебе. Не для того, чтоб разбередить твою душу. Из-за себя самого и даже из-за Дона я ни за что не стал бы тебя тревожить. Но теперь есть Дени.

Она похолодела.

– Дени?

– Вчера на крещении мальчик телепатически общался со мной… Нет, ты не пугайся. Это было прекрасно! Он заплакал, когда его облили водой, и я неосознанно попытался его успокоить. С помощью телепатии, как в детстве мы успокаивали друг друга с Доном. И Дени откликнулся. Между нами установилась необычная связь. Сперва я передавал ему только примитивные ощущения – чтобы он перестал плакать. А он уцепился, дал мне понять, что ему этого мало. Тогда я сказал… в уме сказал: «Скоро придет мама, и все будет хорошо». Но не словами, в понятии том, что ребенку всегда хорошо с матерью. И знаешь, что сделал Дени? Он установил в уме связь между собственным представлением о матери и переданным ему образом! Психологи называют это ментальным синтезом, ассоциативным мышлением. Но такой кроха, казалось бы, не должен логически мыслить. Дени еще слишком мал. Хотя бы через несколько месяцев, не теперь.

– Неправда, – ледяным тоном проронила она.

– Правда, Солнышко! Я уверен.

– Ты все выдумываешь. Смешно, ей-богу!

– Да нет же! – убеждал я ее. – Поди принеси Дени, и я попробую тебе доказать. Думаешь, он спит? Нет, он нас слушает.

Я вдруг наткнулся на защитную материнскую ауру.

– Ты лжешь! У меня нормальный ребенок! Ничего подобного быть не может!

– У тебя гениальный ребенок. Видимо, Дени – экстрасенс. Если ты хочешь убедиться, то, наверно, можно показать его в колледже или в больнице, которая занимается…

– Нет, нет, нет! Он самый обычный! – Она сорвалась со стула; невыразимый ужас просачивался в каждом ее движении. – Ты болен, Роги! Болен от ревности! Не можешь мне простить, что я вышла за Дона и родила ему ребенка! Уходи! Оставь нас в покое!

В отчаянии я тоже начал кричать:

– И долго ты собираешься прятать голову под крыло? Ты прекрасно понимаешь, что я в своем уме и говорю правду! Тебя выдает твой собственный ум!

– Не-е-ет! – взвыла она.

Я махнул рукой. Ваза сирени подпрыгнула и зависла в воздухе. Я послал ее через кухню в раковину, и она со звоном разбилась. В соседней комнате визгливо закричал ребенок. Солнышко накинулась на меня, как тигрица, стиснув кулаки и сверкая глазами.

– Негодяй! Ублюдок! Вон из моего дома!

Я никогда еще не применял к ней принуждения, но тут у меня не было выхода.

Сядь.

Голос ее прервался, она словно окаменела. Если не считать широко раскрытых горящих глаз, лицо ее превратилось в трагическую маску, а рот застыл в беззвучном крике.

Сядь , повторил я.

В комнате надрывался ребенок, реагируя на чувства матери. Глаза ее молили меня, но я не поддавался. Две слезинки скатились по мраморным щекам. Она смежила веки и медленно опустилась на стул. Прядь белокурых волос упала на лицо. Плечи подергивались от рыданий.

Сиди тут. Не бойся.

Смысл моих телепатических посланий просачивался в ее мозг вместе с мощным принудительным натиском. Я вышел, взял из кровати Дени, завернул его в одеяльце и, вернувшись на кухню, бережно подал ей. Потом освободил ее ум и попытался вселить уверенность в уме ребенка.

Крик. (Спокойствие.)

Все в порядке, Дени. Маме уже лучше.

Я протянул к нему руку, выставив указательный палец. Глаза Дени все еще были полны слез, но крошечный ротик скривился в улыбке. Голая кукольная ручонка высунулась из-под одеяльца, безошибочно нашла мой палец и крепко вцепилась в него. Я мысленно проговорил:

РОГИ (прикосновение)ДЕНИ. Я – Роги, ты – Дени. Роги любит Дени.

Между нами вновь воцарилась радужная гармония. Даже Солнышко, видимо, почувствовала это, потому что слабо охнула. Ребенок начал ворковать.

– Тебя зовут Дени, – сказал я.

Он что-то промычал.

– Дени, – повторил я.

Личико осветилось, а ум его отозвался:

ДЕНИ . Голосом он смог изобразить лишь короткое забавное мычание.

– Пытается произнести свое имя, – объяснил я ей. – Язык и голосовые связки в отличие от мозга еще не приспособлены к речи, но умом он понимает, что его зовут Дени.

Солнышко молча покачивала младенца и плакала. Ужас прошел, остались только растерянность и упрек.

Ох, Солнышко, прости меня, дурака неуклюжего, что напугал тебя!

– Я вынужден был так поступить, – сказал я, уже не оказывая на нее принудительного давления, наоборот, взывая к пониманию. – Нельзя отворачиваться от очевидного. Это было бы несправедливо по отношению к Дени. Ты должна быть храброй – ради сына. На тебе лежит ответственность за него, за талант, который не идет ни в какое сравнение с нашим. Я думаю, у Дени ум высшего порядка. Если этому гигантскому уму позволить развиться как следует, то твой сын станет великим человеком.

Теперь Солнышко окончательно успокоилась. Ребенок удовлетворенно потянулся и зевнул. Она крепко прижала его к груди.

– Что же мне делать, Роги? Они… они теперь отберут его у меня?

– Ну что ты?! Ради Бога, Солнышко, не бойся ничего! Я сказал, что ты можешь его проверить, но только для того, чтоб самой убедиться. Никто не сможет тебя заставить проводить эксперименты с Дени. Слава Богу, мы живем в цивилизованной стране. Но если бы он был моим сыном…

Она выжидательно глянула на меня.

Я стоял так близко к ней и ребенку, что их комбинированная аура захватила и меня. От нее исходили облегчение и доверие, от него – усиленный вариант гармонической связи, уже испытанной мною в церкви.

Дени любит Роги.

Нет-нет, Дени! Ты немой. И мама не моя. Ты должен обратиться к Дону, твоему настоящему отцу, а не ко мне…

– Что бы ты сделал, будь Дени твоим сыном? – тихо спросила Солнышко.

Я услышал свой голос как бы со стороны:

– Люди, проводящие эксперименты по экстрасенсорике в лабораториях, наверняка понятия не имеют, что нужно такому ребенку, ведь они обычные, нормальные люди. А Дени должен воспитывать кто-то ему подобный. Только его отец и я способны общаться с ним на телепатическом уровне, поэтому Дон должен…

ДЕНИ – РОГИ!

Наша умственная связь крепла помимо моей воли. Ребенок ухватился за меня, как прежде ухватился за мать, как дети хватаются за самых близких, самых дорогих.

Нет, Дени! Это не я! (Помилуй меня, Господи, ибо грешен есмь! Замышлял убийство. Да, мы оба были пьяны. Да, я обезумел от любви к ней. Каюсь, каюсь, каюсь… и благодарю Тебя! Нет, Дон ничего не знает. Все было у меня в голове?.. Нет, не думаю, но может быть… может быть… не знаю. Двухмесячный пост, душевное раскаяние – и все прошло, все кончено, но я никогда не забуду, никогда…)

– Дон станет воспитывать мальчика? – переспросила Солнышко. – Наверное, можно с ним поговорить. Он любит Дени, но он такой консерватор. Я даже не могу заставить его сменить Дени пеленки или дать ему соску. А что он должен делать?

У меня упало сердце. Откуда мне знать? Фамильный Призрак наверняка знает. Если он действительно призрак.

– Дон должен почаще бывать с мальчиком. Разговаривать с ним – ум в ум. Научить его управлять своими способностями.

На лице ее было написано сомнение.

– Что ж, я попробую.

– Это очень важно, Солнышко! Вот когда мы с Доном были детьми, у тети Лорен не было времени, чтобы уделить нам даже то внимание, в каком нуждаются обычные дети. И – видит Бог – она была далека от телепатии. Оттого мы и выросли заторможенными.

Солнышко открыла рот, но я жестом приказал ей не перебивать меня.

– Я имею в виду, заторможенными в нашей экстрасенсорике. Тебе не приходилось читать про одичалых детей, которых вырастили животные или родители-садисты, не позволяющие им общаться с людьми? Попадая в человеческий мир, они уже не могут считаться людьми, потому что их лишили общения на той стадии, когда детский ум наиболее восприимчив. На первый взгляд мы с Доном нормальные люди, но в нас есть скрытая ущербность. В детстве нам не хватало наставника. Никто не учил нас пользоваться нашими способностями. Во всех учебниках по психологии сказано, что первые три года имеют решающее значение для умственного развития. И к экстрасенсорике это относится в равной, а может, и в большей мере, чем к обычным людям. Мы с Доном обнаружили свой дар случайно, развивали стихийно, он так и не стал для нас чем-то естественным. Дон вообще в этом ничего не смыслит, я знаю чуть больше, но тоже недостаточно.

– Так ты объяснишь Дону, что надо делать?

– Да, конечно. Я постараюсь в общих чертах наметить линию поведения. Дени нужны вы оба. Ты тоже многое можешь сделать – читать ему вслух, разговаривать с ним. У меня есть книга Пиаже, известного швейцарского специалиста по детской психологии, я дам тебе ее почитать. В ней шаг за шагом изложен процесс обучения ребенка. Необычайно интересно!

Она кивнула и еще крепче прижала к себе сына. Глаза мальчика были озадаченно устремлены на меня. Тогда я осознал, что невольно поставил преграду его настойчивому стремлению ко мне. А он тыкался в нее, словно щенок, делающий подкоп под забором.

Нет, мальчик мой, нет!

РОГИ!

Он уже оказывает на меня давление. Я хотел отвести от него взгляд и не смог. Я вдруг почувствовал, что слабею перед такой силой и решимостью. Дети! Даже у самых обыкновенных есть немало способов добиваться своего чисто психологическим способом… Чем еще объяснить, что мы с таким обожанием взираем на эти беспомощные, крикливые, вонючие, требовательные, назойливые подобия человека?

Нет!

РОГИ, мой РОГИ! (Любовь.)

Вот сейчас рухнет моя оборона. Дени одарил меня доверчивой улыбкой, и капкан захлопнулся.

– Пока не будем открывать другим правду о Дени, – решила Солнышко. – Подождем, когда он вырастет и сумеет защититься от тех, кто попытается его использовать. Мы научим его осторожности… И доброте. – Она прижала к щеке маленькую головку. – Странный сверхчеловечек. И что мне с ним делать? Вот бы посоветоваться с мамой Эйнштейна!

– Маленький Альберт очень долго не проявлял своей гениальности, – улыбнулся я. – Даже не говорил до четырех лет.

Я подошел к раковине и начал собирать сирень и осколки. Надо было такое натворить!

Дон очень удивился, вернувшись с работы и увидев нас троих на крыльце. Пока Солнышко готовила ужин, у нас с братом состоялся первый сеанс телепатической связи за целый год. Я объяснил ему, зачем пришел и что сделал.

Сперва он засмеялся, потом рассвирепел, когда я сказал, что его долг заняться специальным обучением сына. Мы чуть не подрались в гостиной, на шум выбежала Мари Мадлен и бросилась между нами. Одно за другим она терпеливо и спокойно опровергла все возражения Дона и при этом смотрела на него с такой любовью и преданностью, что меня прошиб холодный пот. Дураку ясно, что ни о каком принуждении тут не могло и не может быть речи.

Изложив ему намеченную нами программу обучения, она умолкла, и Дон отступил перед немой мольбой в ее взоре.

– Ладно, уговорила. По-моему, неправильно делать из ребенка черт знает что, но вам видней. Буду выполнять, что прикажете. Только нянькаться с ним не стану, и не надейтесь.

Солнышко бросилась к нему на шею, прильнула к губам в долгом и страстном поцелуе. Он глянул на меня через ее голову, и я заметил в его глазах торжествующую усмешку.

– Насчет ваших вечерних сеансов телепатии с пацаном… со светящимися картинками и прочей дребеденью… уверен, с ними у меня ничего не выйдет. Передавать мысли – пожалуйста, остальное – дело Роги. Ты поможешь нам воспитать ребенка. Ты придумал всю эту чертовщину, вот и отдувайся! Ну что, по рукам?

– Прекрасная мысль! – заулыбалась Солнышко. – Ты ведь не откажешься, правда, Роги?

А из спальни донеслась еще одна просьба – совсем нечленораздельная.

Я был обезоружен. Фамильный Призрак победил.

– Ладно.

– Значит, решено, – кивнул Дон. – Что там у нас на ужин, радость моя?

 

12

Выдержки из заключительного доклада о научном исследовании неопознанных летающих объектов, произведенном Университетом Колорадо совместно с ВВС США

9 января 1969 года

Гипотетический взгляд на НЛО как на космические корабли, пилотируемые представителями иных цивилизаций, которые, возможно, существуют на планетах Солнечной или более отдаленных звездных систем, принято называть экстраземной гипотезой (ЭЗГ). Кроме того, имеется точка зрения, настаивающая на действительном существовании пришельцев из открытого космоса, а не только на возможности, пока еще не подтвержденной научными фактами. Данный уровень убеждений мы сокращенно обозначаем ЭЗД – экстраземная действительность…

Если бы приверженцы второй концепции смогли привести прямые, достоверные и недвусмысленные доказательства ее верности, это стало бы величайшим открытием в истории человечества. Не говоря уж об их чисто научном значении, они оказали бы ни с чем не соизмеримое воздействие на все аспекты человеческой жизни. К сожалению, в настоящее время такими достоверными свидетельствами мы не располагаем. Нет даже согласия между сторонниками ЭЗД относительно целей, преследуемых инопланетянами. Одни авторы уверяют, что НЛО намерены помочь нашей планете избавиться от катастрофических последствий сотворенного нами кошмара. Другие, напротив, убеждены в агрессивности пришельцев. Независимо от того, насколько благоприятны для человечества подобные посещения, все сходятся на том, что общение с иными цивилизациями произвело бы радикальные перемены в условиях человеческого существования.

Дилемму можно было бы разрешить за несколько минут, если бы летающее блюдце приземлилось на лужайке перед отелем, где проходит конгресс Американского физического общества, и пилотирующие его индивидуумы вручили бы ученому собранию нечто вроде верительной грамоты с точным указанием, откуда они явились и какая технология использовалась при создании летательного аппарата. После чего ответили бы на все интересующие аудиторию вопросы.

Подчеркивая отсутствие убедительных доказательств существования ЭЗД, мы не строим никаких прогнозов на будущее. Возможное появление подобных свидетельств после опубликования настоящего доклада не изменит достоверности нашего утверждения о том, что в данный момент мы их не имеем. Если они появятся впоследствии, наши выводы, естественно, будут пересмотрены во втором издании…

Вопрос о том, существует ли где-либо во Вселенной иная разумная жизнь (ИРЖ), привлекает к себе в последние годы все более заинтересованное внимание. До сей поры никем не получено наглядных тому подтверждений, следовательно, вопрос остается открытым… ИРЖ, как уже обсуждалось на предыдущем заседании, непосредственно связана с ЭЗГ или ЭЗД НЛО, Если подтвердится ЭЗГ, это станет подтверждением ИРЖ, поскольку некоторые НЛО надо будет считать прибывшими из экстраземных миров. Соответственно, если мы убедимся в невозможности ИРЖ, тогда будет опровергнута и ЭЗГ. Однако наличие ИРЖ еще не является доказательством ЭЗГ.

Ибо весьма вероятно, что действительная ИРЖ пока не достигла необходимых технологических мощностей для посещения Земли либо не имеет желания ее посещать… Совершенно неправомерны предположения, будто в иных сообществах должен наблюдаться неуклонный процесс накопления знаний и совершенствования технической оснащенности. Люди на сегодняшний день знают достаточно, чтобы разрушить все формы жизни на Земле, однако у них не хватает знаний и ума, чтобы выработать механизмы контроля за подобными устремлениями. Не исключено, что и обитатели иных планет уничтожат собственную жизнь, прежде чем достигнут уровня научно-технического развития, необходимого для совершения долговременных космических путешествий.

Есть и другая вероятность: развитие интеллекта превосходит технический прогресс настолько, что к моменту разработки необходимой для межпланетного полета технологии инопланетяне достигнут такого уровня сознания, что потеряют всякий интерес к открытию иных миров. В той же мере, в какой мы не способны предугадать степень и задачи будущего технического развития – нашего или чьего-либо еще, – мы не можем и строить догадки относительно того, что в более цивилизованном мире считается нормами разумного поведения.

Помимо огромных расстояний и трудностей, с коими сопряжены космические вояжи, следует принять во внимание еще один аспект проблемы. Если предположить, что цивилизации склонны к саморазрушению и временной отрезок их разумной жизни не превышает, скажем, ста тысяч лет, то временной фактор также свидетельствует против вероятности успешных межпланетных коммуникаций. И наконец, возможно, внеземные цивилизации достигают вершин своего развития в иные эпохи космической истории…

Учитывая вышеизложенное, считаем целесообразным сделать вывод, что никакая ИРЖ вне пределов Солнечной системы не имеет возможности посетить Землю в ближайшие десять тысяч лет.

 

13

Ленинград, СССР, Земля

5 марта 1969 года

– Самое интересное мы приберегли напоследок, товарищ адмирал. Пожалуйста, садитесь за этот столик с микрофонами… Другие товарищи могут занять стулья возле наблюдательной витрины. Через минуту доктор Валентина Любезная, наш ведущий специалист по биокоммуникациям, приведет опытный экземпляр в клетку Фарадея. Простите за небольшую заминку… – Данилов виновато улыбнулся. – Девочка очень нервничает.

Колинский без комментариев опустил свой обширный зад на жесткий деревянный стул. Нервные дети! А вы еще больше трясетесь, гражданин Жополиз, и правильно делаете, ведь пока что качество развлечений в вашей дорогостоящей лаборатории оставляет желать лучшего. Идиотские демонстрации биоэнергетического поля. Чукча-шаман останавливает сердце крысы (на кой черт мне крыса, когда все наши враги весят больше четырехсот граммов). Слепой неврастеник читает пальцами. Подвергнутый дезинфекции современный Распутин возлагает руки на истерзанных кроликов и залечивает их раны. Домохозяйка показывает психокинетические фокусы с сигаретами и стаканами воды. Цыганка извлекает из «Полароида» смазанные астральные фотографии Петропавловской крепости, Медного Всадника и других местных достопримечательностей. (Последнее выглядело многообещающе, пока Данилов не признался, что объект способен «провидеть» лишь те места, которые посетил. Вот вам и психический шпионаж!)

– Нас, конечно, интересует, как далеко вы продвинулись в области чистой науки, товарищ Данилов, – сурово проговорил Колинский. – И все же главным образом нам нужны не доказательства существования психических сил. В отличие от западных скептиков мы допускаем, что человеческий мозг способен к подобной деятельности. Однако мы рассчитывали, что после пяти лет работы вы представите нам результаты практического оборонного значения.

Данилов засуетился с микрофонами, положил на стол стопку бумаги и ручку для заметок, покосился на вошедших в зал адъютантов адмирала – Гуслина и Ульянова – и на сотрудника Главного управления разведки Артимовича.

– Сейчас мы покажем вам самый перспективный экземпляр. Думаю, что вы не разочаруетесь, товарищ адмирал.

Не успел он закончить фразу, как дверь испытательной камеры открылась. Женщина в белом халате ввела за руку очень хорошенькую рыжеволосую девочку в школьной форме. Та с некоторой тревогой поглядела через стекло на собравшихся мужчин.

– Девочка очень чувствительна к явным умственным проявлениям – гораздо более чувствительна, чем те, кого вы видели до нее. Для успешного эксперимента атмосфера должна быть проникнута добротой и благожелательностью. Попробуйте настроиться на положительные эмоции.

Капитан Гуслин кашлянул. Ульянов закурил. На лице профессионального разведчика Артемовича появилась неестественная улыбка.

Данилов взял в руки микрофон, обмотанный синей изоляционной лентой.

– Я вас представлю, товарищ адмирал, а потом, надеюсь, вы скажете девочке несколько ободряющих слов.

Колинский, у которого было семеро внуков, вздохнул.

– Как хотите.

Данилов нажал кнопку микрофона.

– Ты готова, Тамара?

Голос девочки донесся из вмонтированного в потолок репродуктора:

– Да, доктор.

– У нас сегодня особенный гость, Тамарочка. Адмирал Иван Колинский, герой советского военно-морского флота. Ему очень интересно увидеть твои достижения в биокоммуникации. А еще он хочет просто побеседовать с тобой. – Ученый почтительно вытянулся. – Товарищ адмирал, разрешите представить вам Тамару Сахвадзе.

Колинский взял микрофон и подмигнул девочке.

– Не волнуйся, девонька. Пускай доктор Данилов волнуется.

Девочка улыбнулась. У нее были ослепительно белые зубы.

– Тебе сколько лет, Тамара?

– Одиннадцать, товарищ адмирал.

Огромные темные глаза, губы как лепестки роз.

– Имя у тебя красивое, грузинское. Ты где живешь?

– Я живу в Сочи… То есть жила, пока меня не нашли и не привезли сюда работать и учиться. Сочи находится на Черном море.

Ах, да, она из того древнего народа, о красоте и колдовских чарах которого ходят легенды.

– Я хорошо знаю Сочи, красивейший город. У меня там дача. В Сочи теперь весна, все цветет, птицы поют на пальмах. Жаль, что мы с тобой не там, а в холодном Ленинграде!

Эх, и правда, хорошо бы сейчас туда! Походил бы на байдарке, посидел у моря, попил хорошего грузинского вина, погрел старые косточки на солнце! Юные красавицы (твои сестры, Тамара) сновали бы мимо, высокие, длинноногие, с черными горящими глазами, а я бы глядел им вслед и вспоминал старые проказы. Или со скуки придумал бы, как свалить Горшкова – ох уж этот хрен на колесах! И заодно прожектера из КГБ Андропова – помешался, понимаешь, на своем биоэнергетическом фарсе, будто нельзя обойтись низкочастотным передатчиком, как американцы. Психическое оружие! Ну до чего ж мы, русские, суеверны, несмотря на все наши научные и культурные достижения! Может, привлечем к делу Бабу Ягу с ее избушкой на курьих ножках?

Девочка громко рассмеялась.

– Какой же вы глупый, товарищ адмирал!

Научный сотрудник Любезная заметно напряглась.

– Ребенок перенервничал, – оправдывался Данилов. – Извините Тамару за невольную грубость. Может быть, приступим?

Колинский, прищурясь, посмотрел на Тамару.

– Но мы еще не закончили беседу. Скажи мне, девонька, а какой такой у тебя талант, что тобой ученые заинтересовались?

– Я читаю мысли. На расстоянии… Иногда.

– И мои прочесть можешь? – вкрадчиво спросил адмирал.

Тамара испугалась.

– Нет!

– Товарищ адмирал, – взмолился Данилов, – очень важно, чтобы девочка была спокойна! Лучше бы нам уже начать…

– Добро. – Колинский оставил микрофон.

Данилов сделал знак своей сотруднице. Женщина взяла девочку за руку и повела ее в обшитую медными пластинами кабину, помещенную в центре испытательной камеры. Внутри стоял простой деревянный табурет.

– Это заграждение называется клетка Фарадея, – объяснил Данилов. – Она защищена от всевозможных форм электромагнитного излучения. Мы установили, что лучше всего Тамара работает, когда излучение ее ума не связано с потоками электромагнитного спектра. Биоэнергетический гало-эффект, который мы вам продемонстрировали в самом начале, очевидно, является побочным, а не основным продуктом жизнедеятельности.

Колинский сделал нетерпеливый жест. Тамара села и сложила руки на коленях. Доктор Любезная вышла и через минуту присоединилась к зрителям.

– Все готово, – доложила она. – Тамара чувствует себя вполне уверенно.

Данилов взял со стола второй микрофон. Его обмотка была ярко-алой. Включив его, он проговорил:

– Данилов на связи. Доложите готовность.

Мужской голос отозвался сквозь помехи:

– Научно-исследовательское судно «Пигалица» ждет ваших указаний.

– Сообщите ваши приблизительные координаты.

– Мы в девяти километрах к западу от Кронштадта.

– Водолазы готовы?

– Младший лейтенант Назимов и польский юноша находятся на глубине девяносто метров и ждут биоэнергетических сигналов.

– Охренеть можно! – воскликнул капитан Ульянов.

Данилов резко хлопнул в ладоши.

– Пожалуйста, воздержитесь от посторонних замечаний и настройтесь на самый миролюбивый лад!

Капитан Гуслин хмыкнул.

– Внимание, «Пигалица», приготовиться к приему. – Данилов отставил микрофон с алой обмоткой.

– Сплошные сюрпризы, доктор Данилов, – пробормотал адмирал.

– Эксперименты до сих пор проводились с успехом, – напряженным голосом отозвался ученый. – На что мы надеемся и впредь… при надлежащих условиях. – Он зыркнул на адъютантов и ГРУшника.

Колинский погрозил троице кулаком.

– Эй, вы, минетчики, чтоб я вас больше не слышал!

Ученый шумно выдохнул и пустился в объяснения:

– Девочку Тамару мы называем индуктором. Она – самый талантливый телепатический передатчик из всех, какие мы знаем. А реципиент, или приемник, семнадцатилетний поляк по имени Ежи Гаврыс, еще один одаренный биоэнергетик. На нем водолазный скафандр. Из аппаратуры у него только ручка и специальная дощечка для подводных записей. Его спутник, младший лейтенант Назимов, будет предъявлять сделанные им записи считывающему устройству. А радист на судне переправит данные нам для передачи по комнатному громкоговорителю.

– Понятно, – сказал Колинский. – А что за данные?

Данилов гордо вскинул голову.

– По вашему выбору.

Адъютанты вновь не сдержали удивленных возгласов.

– Для начала я рекомендую выбирать простые формы – звезды, круги, квадраты. Потом рисунки, потом несколько слов. Вот бумага и ручка. Изобразив что-либо на листке, покажите его Тамаре, и она передаст послание.

Колинский поджал губы и склонился над листком. Он нарисовал пятиконечную звезду, поднял лист и улыбнулся Тамаре.

Девочка пристально вгляделась в рисунок.

– Звезда, – поступил сигнал с «Пигалицы».

Адмирал нарисовал стрелу.

– Стрела, – передал далекий радист.

Адмирал довольно неуклюже изобразил кошку.

– Корова, – доложили из репродуктора.

Все в зале засмеялись. Колинский пожал плечами и нарисовал круг с отходящими от него лучами.

– Солнце.

Адмирал весело помахал Тамаре. Она улыбнулась и помахала в ответ. Он написал семь букв кириллицы – слово фамильярного русского приветствия и поднял листок. Девочка некоторое время сосредоточенно смотрела на лист.

Диктор откашлялся и проговорил из репродуктора:

– Мы получили от младшего лейтенанта Назимова буквы: «з», «д», «о», «р», «о», неразборчиво, «о».

Данилов взял красный микрофон.

– Внимание, «Пигалица»! – И повернулся к Колинскому. – Не забывайте, наш реципиент – поляк. Ему трудно читать послания, написанные нашим шрифтом. Прошу вас, старайтесь выбирать простые слова. – Он настроил далекое судно на прием следующего сигнала.

Колинский вывел печатными буквами: «Тамара шлет привет». Слова буква за буквой вернулись к нему из репродуктора.

Адмирал, сияя, повернулся к ученым.

– Разрешите вас поздравить, доктор Данилов, доктор Любезная. Блестящие сдвиги!

Надо же, Андропов-то оказался прав. У них был один шанс из миллиона, и вот теперь ему, Колинскому, придется сожрать порцию дерьма. Если способностям Тамары обучить других, то советский флот можно будет оснастить собственным низкочастотным передатчиком. Пущай американцы передают свои послания подводным лодкам глубинного погружения на длинных волнах – надежная система, но очень замедленная, слово из трех букв полчаса передавать надо. А Советский Союз будет связываться со своими подлодками с помощью телепатии в один момент! Что же касается психического оружия КГБ, тут еще бабушка надвое сказала…

– Вы очень добры, товарищ адмирал! – захлебывался от восторга Данилов. – Надеюсь, ваши похвалы распространяются и на маленькую Тамару, и на Ежи, ведь они так хорошо поработали. Быть может, вы сами им об этом скажете?

– Сперва проверим еще одно послание, – сказал Колинский.

Он написал что-то на листке и показал его Тамаре. Прелестное личико выглядывало из-за медной сетки и светилось такой радостью, оттого что все прошло хорошо, что она сумела себя показать.

Затем она прочла: ОГНЕВЫЕ РАКЕТЫ.

И застыла. Темные глаза точно у затравленной лани.

Адмирал Колинский настойчиво постучал пальцем по листку.

Все ждали.

Наконец Данилов проговорил в алый микрофон:

– Внимание, «Пигалица»! У вас есть сообщение?

– Сообщений нет, – отозвался репродуктор.

Колинский без выражения смотрел на девочку. Вот, значит, ты какая, Тамара? Что ж, едва ли тебя можно винить. Ты почти и не жила, настоящая цель твоей работы даже не приходила тебе в голову. Сейчас ты возмущена и растеряна. Шарахаешься от подлости взрослых. А когда-нибудь станешь считать эту подлость своим моральным долгом. Долгом истинного патриота.

– Сообщений нет, – повторил репродуктор.

Вид у Данилова был виноватый.

– Видимо, девочка утомлена. Или чувствительность Ежи временно ослабела…

– Сообщений нет, – твердил репродуктор.

– Пойду поговорю с ней, – предложила доктор Любезная.

– Не надо, не трудитесь, – сказал Колинский. – На сегодня я видел вполне достаточно. Будьте уверены, я позабочусь о том, чтобы ваши исследования надлежащим образом субсидировались, и дам о них самый лестный отзыв в докладе Министерству обороны.

Адмирал поднялся, разорвал последний лист и высыпал клочки из пригоршни на стол. Затем кивнул адъютантам и вышел, махнув на прощанье сидящей неподвижно маленькой девочке.

Данилов и Любезная переглянулись.

– Будь она чуть поменьше, – сказала женщина, – возможно, игра бы и получилась.

– Со временем она станет прислушиваться к соображениям высшего порядка, – отозвался Данилов и взял алый микрофон. – Внимание, «Пигалица»! Эксперимент окончен. Всем спасибо за работу.

– Есть сообщение, – раздался голос из репродуктора.

Данилов чуть не выронил микрофон.

– Какое?

Усиленный микрофоном голос звучал металлически резко:

– Еще один набор букв. «Н», «е», «т».

– Нет? – хором переспросили Данилов и Любезная.

Сидящая в клетке Фарадея Тамара Сахвадзе посмотрела на них и медленно кивнула.

 

14

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Почти три года по вечерам каждый вторник, четверг и воскресенье я приходил к Дону и Солнышку. А она приносила в гостиную маленького Дени – на занятия, которые мы называли «головными уроками».

Поначалу Дон работал вместе со мной, но не находил общего языка с детским сознанием, и его попытки телепатического общения больше напоминали дрессировку щенка: На, малыш, служи! Он не мог себе отказать в том, чтобы подразнить ребенка; обучение представлялось ему чем-то вроде забавы, а собственного сына он воспринимал не иначе как живую игрушку. Если Дени делал успехи, он не скупился на похвалы, но в основном это была долгая и утомительная тренировка. Дону недоставало терпения, он пытался давить на мальчика, и, как правило, все кончалось ревом; временами же Дени замыкался в себе, переставал реагировать и на родительские нагоняи, и на издевки.

Как я и ожидал, брата хватило на две-три недели. Даже уговоры Солнышка не заставили его принять мало-мальски заинтересованное участие в учебном процессе. Он утыкался в телевизор и во время рекламных пауз оборачивался к нам с видом насмешливого превосходства. Оно бы и ничего, но дети совершенно не умеют быть тактичными. Маленький Дени слишком явно предпочитал меня отцу. Уязвленное самолюбие моего брата выражалось в потоке таких враждебных эмоций, что это могло привести лишь к одному: чувствительный ребенок в конце концов навсегда закроет доступ в свой ум не только ему, но и мне. Я не мог не высказать Дону своих опасений, хотя и предвидел его бурную реакцию. К моему удивлению, он примирительно отозвался:

– Что ты хочешь? Воспитание детей – не моя стихия.

И добавил, что теперь после ужина будет ходить к «Синему быку» и оставлять меня наедине с женой и сыном.

Позже я узнал, что некий завсегдатай таверны по имени Тед Ковальский как-то прошелся по поводу столь необычного семейного уклада. Дон уложил его на месте коротким апперкотом и обратился к притихшим посетителям «Быка» с небольшой речью:

– Мой башковитый братец пишет книгу о поведении маленьких детей. И мы отдали ему нашего пацана в качестве морской свинки. Роги ставит на нем опыты со всякими кубиками, бусинками, картинками и тому подобной мурой, а Солнышко ему помогает. Он и меня чуть не втравил, но, по мне, лучше посуду мыть. Вот почему я тут, а мой брат, моя жена и сын дома. У кого-нибудь, кроме покойного Ковальского, есть возражения?

Возражений ни в тот момент, ни впредь ни у кого не возникло.

Дон стал проводить в «Синем быке» все вечера подряд, независимо от «головных уроков». Солнышко мучилась, но ни разу его не упрекнула. В дни занятий она старалась приготовить на ужин что-нибудь повкуснее, видимо надеясь уговорить Дона остаться и посмотреть, чему научился Дени. Он, как правило, отказывался, и она нежно целовала его перед уходом. А когда через несколько часов возвращался – уже изрядно навеселе, – так же нежно целовала, встречая на пороге. Тем временем его сын делал выдающиеся успехи.

На семейных сборищах Дон всем и каждому хвастался своим гениальным детищем. Дени, помня мои уроки, старался не слишком себя показывать: способный ребенок, не более того. Вслух он заговорил в год и месяц, а три месяца спустя уже болтал как заведенный. Ходить научился в год, и в том, что касается физического развития, был почти нормален. Внешностью он пошел в мать – та же бледность, те же голубые глаза, но ни тени ее красоты. На вид он не производил впечатления здорового мальчика, однако я не помню, чтобы он когда-нибудь болел. По натуре был застенчив, замкнут (полная противоположность Дона), но по интеллекту с ним, пожалуй, не сравнится никто из Ремилардов, даже Марк и Джек. Историки Содружества склонны считать его слабым и нерешительным, а кое-кто даже утверждает, что без психологического стимула, каким стала его жена Люсиль Картье, Дени так и не завершил бы свой грандиозный труд. Чем я могу опровергнуть подобные заявления? Лишь несколькими штрихами к портрету Дени в младенчестве. С каким спокойствием и стойкостью преодолевал он выпадающие на долю каждого ребенка эмоциональные испытания! Причем по большей части в одиночку, ведь мне довелось ему помогать лишь в первые годы, а в более позднем детстве и отрочестве судьбе угодно было нас разлучить.

Впрочем, нельзя приуменьшать роль Солнышка. Дени выучился читать, когда ему еще двух лет не было, и при всех материальных затруднениях молодой семьи Солнышко выкраивала деньги, чтобы покупать ему книги и даже энциклопедию. Поскольку мальчик был жаден до впечатлений, она возила его по всему Берлину – летом в прогулочной коляске, зимой – на санках. Позже, когда им удалось купить машину, стала вывозить за город. Правда, эти вылазки продолжались недолго: цены на газолин, шаткое финансовое положение Дона и растущая семья оставляли ей для этого все меньше времени и возможностей.

Метапсихическое образование Дени полностью легло на меня. Я упорно, хоть и неумело, работал над его экстрасенсорикой и ничуть не удивился, когда он меня превзошел и стал пытаться передать мне самостоятельно приобретенные ясновидческие навыки. В умении ставить защитные экраны вскоре ни я, ни Дон не могли с ним тягаться. А вот принуждение не было сильной стороной Дени. Да и психокинез его, кажется, не слишком интересовал: к нему он обращался, лишь когда маленькие пальчики не могли удержать какой-либо инструмент или слишком толстую книгу. Странно было видеть ребенка, который еще палец не перестал сосать, а уже расположил перед собой на весу том Всемирной энциклопедии и штудирует его, или, скажем, сидит в мокрых штанах и ковыряется в транзисторном приемнике, а облако микроэлементов и горячий паяльник для удобства витают у него под рукой.

Впереди нас ожидали еще и не такие сюрпризы.

Однажды в феврале 1970 года Дон вернулся из «Быка» на удивление рано. Он был не пьянее обычного, но как-то подозрительно весел. Сказал, что у него для меня сюрприз, и велел нам сидеть в гостиной и не высовываться, а сам прошел в кухню и плотно затворил за собой дверь.

Дени углубился в только что купленное мною пособие по дифференциальному исчислению (у меня была мысль изучить его с ним вместе). Солнышко вязала. По Школьной улице и вдоль всей долины Андроскоггина гулял свирепый ветер, укрепляя старые сугробы, так что они становились похожи на груды грязного полистирола. У меня мороз подирал по коже при одной мысли о дороге домой.

Дон вышел в гостиную уже без пальто, с чашкой дымящегося какао в руках. Ухмыляясь, подал ее мне.

– Выпей, Роги, mon vieux , это самое оно, чтоб согреться в такую сволочную стужу.

Варить какао было так же свойственно моему брату, как мне – танцевать чечетку на стойке «Синего быка». Я попытался прощупать его ум, но барьеры были, как всегда, на месте. Что это с ним?

Дени оторвался от своих дифференциальных уравнений. Озадаченно посмотрел на отца, потом на мать.

– Нет! – Солнышко сорвалась со стула и выбила чашку из руки Дона.

По стене растеклось уродливое коричневое пятно.

Я остолбенел.

– Дядя Роги, а что, от диэтиламиновой кислоты какао вкусней? – удивленно спросил меня Дени.

Дон захохотал. Солнышко посмотрела на него так, будто готова была растерзать. Ошарашенный выходкой жены, он непроизвольно опустил защитный экран, и я отчетливо увидел, какую шутку он собирался со мной сыграть. А маленькому Дени не составило труда проникнуть за барьер и, как на светящейся вывеске, прочитать записанное на отцовской подкорке название наркотика.

Но откуда узнала Солнышко?

Дон, видимо, тоже об этом подумал, потому что в его смехе я уловил растерянность.

– Да ладно вам, шуток не понимаете? Нынче в «Быка» зашел один хиппи и стал всем предлагать эту дрянь. Мы сперва хотели вышибить его под зад коленом, но я вдруг вспомнил болтовню моего братца о подсознательных инстинктах и подумал: чего зря языком чесать, пора проверить на практике. Как думаешь, Роги?

– Так ты решил подмешать мне ЛСД и посмотреть на мою реакцию?

Пьяная ухмылка сменилась гримасой лютой ненависти.

– Одному тебе, значит, можно опыты ставить? Теперь моя очередь.

Солнышко дернула его за руку.

– Ты пьян! Сам не знаешь, что несешь!

Он отшвырнул ее, как котенка, и шагнул ко мне, сжав кулаки. Дени бросил книгу и забился в угол.

– Я знаю, что несу! – рявкнул Дон. – Мне надоели твои паскудные головные игры, понял? Ты умудрился настроить против меня родного сына! А моя жена… моя жена… – Он осекся, обратил к ней мутный взгляд и мало-помалу осмыслил происходящее. – А все ты! – напустился он на Солнышко и, тут же забыв про гнев, озадаченно почесал в затылке. – Но откуда ты узнала?

Она вскинула голову.

– Дени сначала меня спросил про ЛСД. Я тоже учусь телепатии. Мы хотели сделать тебе и Роги сюрприз.

Я ушам своим не поверил. Ни в одной из моих книг не говорилось о том, что ум способен осуществлять психологическую коррекцию, что он может обучать других (в педагогике и психиатрии Содружества это азы, но тогда мне такое и в голову не приходило).

Правда, Солнышко?! – мысленно выкрикнул я.

Она не ответила.

– Мама умеет разговаривать только со мной, – вмешался Дени. – Тебя и папу она не слышит. У вас обоих сил не хватает.

Дон потрясенно взглянул на испуганного сосунка, едва вылезшего из пеленок.

– Это у меня сил не хватает?! – взревел он и двинулся к сыну, чтобы вытащить его за шиворот из угла и задать трепку.

Солнышко почувствовала, а я прочел это намерение в мыслях Дона. Мы кинулись ему наперерез, но Дени остановил нас взмахом руки и гордо выпрямился перед отцом.

– Папа не тронет меня. – Ростом он едва доходил Дону до колена. – Ты никогда меня не тронешь, папа.

В его словах отсутствовала вопросительная интонация. Взгляд голубых глаз был тверже стали.

– Нет, – сказал Дон. – Никогда.

Мы с Солнышком одновременно перевели дух. Она наклонилась и взяла Дени на руки.

Дон обернулся ко мне. Он двигался как в трансе или на грани паралича. Но экран поставил на место. Я понятия не имел, какое послание, какой принудительный импульс передал ему Дени, но был уверен, что отныне Дон и впрямь пальцем его тронуть не посмеет. На меня это, разумеется, не распространялось.

– Думаю, Роги, тебе не стоит больше себя утруждать.

– Да, наверное, – откликнулся я.

Ребенок потянулся ко мне с утешением. В те дни я не ведал о скрытом модуле телепатической речи, но почему-то сразу понял: кроме меня, никто не слышит Дени.

Мы найдем способ продолжить наши занятия.

– Совсем ребенка разбаловали. К тому же у Солнышка скоро не будет времени на ваши забавы. Она сказала тебе, что опять в положении?

Солнышко крепко прижала к себе сына; в глазах у нее стояли слезы. Она ничего мне не говорила, а я не обратил внимания на то, что она вяжет.

– Поздравляю, – бесцветным голосом произнес я.

Дон дал мне пальто. Его губы вызывающе кривились, а мысли были скрыты за непроницаемым барьером.

– Теперь я сам займусь воспитанием, – заявил он.

 

15

Эдинбург, Шотландия, Земля

28 января 1972 года

Когда напряжение становилось совсем уж невыносимым, он забирался высоко в горы. Вот и теперь карабкался все выше, цепляясь обмороженными пальцами за скользкие камни и скрюченные стебли.

ЭГЕЙ!

Здесь, в этой каменной стране он полностью изолирован от мира простых смертных. Грязными промокшими снегоступами натер себе мозоли на пятках, что добавило новые ноты к желанной симфонии боли.

ЭЙ, ВЫ, ТАМ!

Сердце бьется где-то в горле резкими толчками. Ледяной ветер пронизывает узкое ущелье под названием Сушеная Треска и превращает в сосульки уши, щеки, нос, подбородок.

ЭЙ, КТО-НИБУДЬ! СЛЫШИТЕ?

Он карабкается вверх, точно гонимый демонами, и не глядит вниз на море городских огней, на лучистые потоки машин, грязные сточные воды, шпили церквей, руины старинных замков и мрачные стены университета.

ЭГЕ-ГЕ-ГЕЙ!

В корпусе, стоящем прямо на берегу реки Плезанс, – его лаборатория. Называется она слишком громко: Отделение парапсихологии при психологическом факультете Эдинбургского университета. А на деле унылая комната под самой крышей, разгороженная на отсеки для проведения бесконечных бессмысленных опытов. Возглавляет лабораторию всемирно известный психолог, профессор Грэхем Финлей Данлоп, но в штате у него только два аспиранта – Уильям Эрскин и Нигель Вайнштейн – да он, Джеймс Сомерлед Макгрегор, уроженец острова Айлей в составе Гебридских островов, двадцатилетний лоботряс, волею судеб и своего необыкновенного дара получившего стипендию в одном из самых знаменитых британских университетов, а ныне проклинающий и то и другое.

ЭЙ, ВЫ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ! ЧТО НОВЕНЬКОГО? ЭТО Я, УМНИК ДЖЕЙМИ!

Ползи и смейся над нелепостью своего существования. Карабкайся над прокопченным зимним городом к хмурому закатному небу. Сумерки все сгущаются. Кости ломит. Подъем крутой и опасный. Но ты ползи по заледенелым скалам, насквозь продуваемым ветрами. Доберись наконец до того древнего утеса, что высится над здешними горами, словно часовой, притягивая взоры туристов, мечтателей и безнадежно влюбленных. А после до самого Артурова Трона!

Ураганный ветер с Северного моря едва не разметал его на клочки. Он распластался на животе, прикрыл голову руками, пытаясь успокоить дыхание, с хрипом вырывающееся из глотки, замедлить бешеный ритм сердца. Облизал потрескавшиеся губы и почувствовал соль слез, которые навернулись от ветра, и вкус шерсти толстого свитера. Вкус моря и овечьей шерсти, запах мокрого холодного камня и вереска! Азарт подъема, боль, счастье и… Надо же, его снова разбирает смех, как бывало в детстве, когда ему еще нравилось демонстрировать ученым свои силы. Да, вот сейчас он это повторит!

А ведь думал, больше не выйдет. Сколько они с ним бились в проклятой лаборатории – все впустую.

И вот оно пришло опять, это чувство отделения души от тела.

Я – ВНЕ!

Ух ты, здорово! Паришь и видишь внизу себя, свою пустую оболочку. Он полетел на запад, над Глазго и устьем Клайда, над Арраном, и Кинтайром, и крошечной Гигой, над морем – домой. На Айлей, к родным пенатам. Летел, как чайка, глядя на волны, разбивающиеся об отроги Тон-Мора. Вот спускаются по склону овцы, где-то лает собака. В бухте, среди развалин старой фермы укрылось стадо косматых рыжих лонгхорнов. В его уютном домике светятся окна, из трубы тянется дымок. Скоро ужин. Бабушка режет пирог, а мама раскладывает по тарелкам ароматную треску и жареную картошку. Входят дед, отец и Колин, усталые, голодные, разрумянившиеся с мороза.

При виде родных лиц сердце наполнилось радостью, боль улетучилась. Он почувствовал милую, хорошо знакомую ауру.

Бабушка подняла глаза от требухи (в пятницу вечером она всегда готовила этот любимый семейный деликатес).

Джейми, мальчик мой золотой! Куда ты запропал? Ну, как тебе там живется?

Ох, ба, мне здесь так плохо, что я, наверное, скоро умру!

Еще чего удумал!

Правда, ба, они все дураки, а профессор Данлоп самый из них главный. И ставит, и ставит свои опыты, как будто мой дар еще надо кому-то доказывать, а я устал, так надоело, студенты на меня косятся из-за этой стипендии и потому что у них ни у кого своей темы нет. И мало того, мой ум все время играет со мной всякие шутки, когда откликается, когда нет, да и что в нем толку, я же не могу им зарабатывать на жизнь, другой бы на моем месте в букмекеры пошел, шантажом бы занялся или шпионажем, а мне совестно, хотя знаешь, ба, кажется, я не хочу быть психологом, не хочу изучать эти силы, ей-богу, сыт по горло их опытами, ладно бы, только меня мучили, но они и обычных людей в покое не могут оставить, все талдычат об «экстраслучайностях», об «отсутствии психоэффекта», мол, результат, хоть и отрицательный, все равно результат, и пытаются подогнать под умственные силы какую-нибудь физическую теорию, но все мимо, вот они и пишут свои бумажки, и делают умные лица, хотя не хуже меня понимают, что это ничего не даст, знаешь, ба, хочется бросить все к чертовой матери и стать фокусником или ясновидцем, выступать на телевидении, зашибать большие деньги, как Ури Джеллер или Удивительный Крескин…

Джейми, неблагодарный поросенок, тебе силы не для наживы дадены, а чтоб людям жилось лучше, и ежели профессор не может из них науку сотворить, стало быть, это должен сделать ты, умник. Макгрегор!

Да пойми, ба, на это деньги нужны! Видела бы ты, в какой дыре они ставят свои опыты. Будь мы в Америке, тогда другое дело, там одни богачи живут, а тут что? Двое нищих аспирантов, им на бутерброды с сыром да на пиво и. то не хватает, я-то, конечно, не голодаю, нас в университетской столовой хорошо кормят, но…

Ну вот и возвращайся, поужинай, да и нам за стол пора. Хватит ныть, делай, что тебе велят, и учись прилежно – не позорь нас. А уж коли не выйдет ничего с опытами, тогда валяй – дурачь по телевизору всяких остолопов да набивай себе карманы.

Ох, ба!

Ох, Джейми! Лети скорей назад. А то, поди, застыл совсем на горе-то. Да и друг ищет тебя – с ног сбился…

Он открыл глаза. И вправду, окоченел на этом Артуровом Троне. Восточный ветер завывает по-прежнему и колет все тело ледяными иглами. Он выпрямился, засунул голые руки в карманы теплой куртки, потопал ногами.

Темно; слезать придется другим путем: западный склон слишком крут, ни одной тропы. Огни Эдинбурга потускнели, промозглый туман поднимается от устья и обволакивает город. А от подножия более отлогого склона по Аллее Королевы почти три километра до ворот парка. Ну да, видно, ничего не поделаешь.

Он спускался почти бегом, стараясь разогреться и утешая себя мыслью, что воспаление легких теперь лечат антибиотиками…

– Джейми! – послышался окрик снизу.

Бабушка сказала, что его разыскивает друг… Как странно, никто ведь не знает, где он. Но впереди подпрыгивает янтарный луч фонарика.

– Эй! Я здесь!

От знакомого неуклюжего силуэта исходят волны облегчения вперемежку с ворчливым бормотаньем.

– Нигель! – радостно воскликнул Джейми. – Как ты меня вычислил?.. Ах, да, я совсем забыл про магнитное излучение горы!

– Идиот! Бежим скорей к машине, пока ты в снеговика не превратился! – Нигель сорвал с себя толстый полосатый шарф, намотал на шею Джейми. – Пошел ты к черту со своим магнетизмом! Между прочим, Данлоп кипятком писал, когда Уилли доложил ему, что ты удрал с послеобеденного сеанса. Осел чертов! Мы мордовались, как бобики, готовили опыт, физиков притащили с их магнетометром, а теперь из-за твоих вывертов все псу под хвост!

– Прости, Нигель.

Они вышли на аллею. Гору поглотила темнота. Справа, на южной окраине парка, едва виднелась в тумане стоянка машин.

– Ты в самом деле за меня беспокоился?

– Да ведь ты шею мог себе свернуть! – проворчал аспирант. – Где мы еще найдем такой экземпляр? Тогда хрен субсидию выбьешь!

В грубоватых интонациях сквозил неподдельный страх: Поди знай, что втемяшилось в башку этому сопливому кельту? Какого черта его понесло среди зимы на обледенелый утес?

– Да нет, ничего такого у меня и в мыслях не было, – разуверил его Джейми (Впрочем, спасибо за твою заботу.) – Просто я очень устал после утреннего сеанса, к тому же опыты все равно неудачны. Я вам с Эрскином постоянно твержу, что бесконечное повторение ничего не даст. Я впустую расходую силы и теряю мотивацию. Вы думаете, меня можно включить в сеть и запрячь, как ломовую лошадь, а я, к вашему сведению, не компьютер.

Вайнштейн уныло вздохнул.

– Доктор Данлоп наверняка скажет, что у тебя депрессия, а по-моему, это просто детские капризы.

– Моя бабушка то же самое говорит, – усмехнулся Джейми.

Они с трудом отыскали побитый «хиллмен» Вайнштейна и забрались внутрь. Опоясывающая парк Аллея Королевы была пуста. Свет фар никак не мог пробиться сквозь золотистую вату, укутавшую весь мир. Нигель выругался сквозь зубы и погасил свет. Ориентируясь на светофоры, он двигался чуть быстрее скорости пешехода.

– Ваши опыты не более чем потеря времени, – повторил Джейми. – Я взглядом перемещаю по столу соломинки для коктейля, а прибор измеряет колебания магнитного поля у меня над головой – смех, да и только! Малейшее смещение иглы регистрируется для потомков… А им, помяни мое слово, на это будет начхать.

– Мы накапливаем парапсихологические данные.

Джейми выпучил на него глаза.

– И сколько нужно данных? На кой ляд вам эти магнитные замеры, когда у вас до сих пор нет даже приблизительной идеи насчет природы умственной энергии! Какие силы порождают психокинез, как передаются телепатические послания, какой механизм позволяет мне перемещаться вне моего тела?.. Пока нет научной теории, ни на один из этих вопросов вы ответа не получите.

– А из чего она рождается – теория? Из накопленных данных. Дай срок, создадим обоснованную концепцию человеческого ума.

Джейми с наслаждением впитывал исходящее от печки тепло.

– Сверхъестественные силы существовали еще у пещерных людей. Почему австралийские бушмены, эскимосы, африканские ведьмы, индийские пожиратели огня могут их применять, а ученые не могут? Человек уже ступил на Луну, а перед тайнами его мозга наука до сих пор бессильна. Ей, видите ли, необходимы все новые подтверждения, что умственная энергия – не липа! Если уж говорить о концепции ума, то мы в двадцатом веке продвинулись не дальше, чем в шестнадцатом, когда мне подобных сжигали на костре… Ну скажи, почему нельзя использовать эти силы, вместо того чтоб до бесконечности перепроверять их?

Вайнштейн рассмеялся.

– Наука всегда оперировала тем, что поддается измерению. А парапсихологические свойства слишком эфемерны, поэтому на данном этапе мы только пытаемся их анализировать. К тому же, в отличие от астронавтики, парапсихологию никто не желает финансировать, иначе мы бы давно уже получили результат.

– Раньше я тоже так считал, – задумчиво отозвался Джейми, – но в последнее время мне все больше кажется, что отсутствие результата объясняется не этим. Основная посылка неверна – вот в чем дело.

– Глупости!

– Нет, Нигель, ты выслушай до конца! Теперь ученые во всем мире исследуют парапсихологические эффекты: Вон как русские ухватились за них. Не из чистого любопытства, конечно, а в надежде создать новое оружие. Но их прагматизму надо отдать должное. Именно потому, что русские так безоглядно верят, янки относятся к парапсихологии подозрительно. Однако и в Штатах ведутся серьезные разработки, даже Всеамериканская ассоциация развития наук приняла наконец парапсихологию в свое лоно. У нас на Британских островах ученые тоже носом землю роют. Большой вклад вносят голландцы, индийцы, финны, японцы, немцы. Словом, никто из тех, чье мнение стоит принимать в расчет, больше не выставляет нас на посмешище. Научные круги всех стран единодушно согласились, что мозговое излучение вполне реально. А практический результат двадцатилетних трудов равен нулю! Темные, необученные дикари до сих пор ищут воду рогатинками, факиры ступают по раскаленным угольям, шаманы лечат наложением рук, гадалки предсказывают судьбу, а ученые экспериментируют, анализируют – и никакого толку!

– И что ты предлагаешь? На всем поставить крест?

– Как по-твоему, смогли бы мы чего-нибудь добиться в астрономии, если б были слепыми, как кроты? Попробуй-ка накопи научные данные о светилах, если даже не видишь их! Вот точно так же, на мой взгляд, обычные люди воспринимают экстрасенсорику. Задатки к этому есть у всех – ну, по крайней мере у большинства, но они так слабо выражены, что ими в общем-то можно пренебречь. А такие самородки, как я, к примеру, совершенно не умеют управлять своими силами, и научить нас некому. Поэтому я уверен, сколько бы мы не анализировали умственные способности высшего порядка, наука не сдвинется с мертвой точки, пока не появятся настоящие операнты.

– Иными словами, пока человеческий мозг не выйдет на новую стадию развития?

– Вот именно. Испытания дадут результат, лишь когда люди смогут полностью контролировать свои сверхъестественные функции. Вот увидишь, Нигель, будущее подтвердит мою правоту! Я хоть и не совсем зрячий, но звезды мне до сих пор кажутся расплывчатыми пятнами. Сам посуди, откуда б ты знал, что вокруг Артурова Трона раскинулся город, если бы все время сидел в машине и пробирался сквозь туман? И коль скоро Эдинбург представал бы тебе в тумане, как бы ты предположил, что на свете есть другие города?

Они действительно вслепую двигались сквозь горчичную пелену, не видя ничего в двух шагах. Но неожиданно ветер прорвал ее, и они отчетливо разглядели поворот в конце аллеи. Оба с облегчением вздохнули, а Нигель заметил:

– Вот видишь? Прорывы иногда бывают. Так что ищи, Джейми. – Он снова включил фары и свернул на перекрестке.

– По-твоему, мы должны блуждать в тумане, пока ветер не подует и не объявится человек с глазами-радарами?

– Ай-ай-ай, как образно!

Джейми поглядел на старшего товарища и беззлобно усмехнулся.

– Вам, беднягам, еще повезло. У вас хотя бы я есть, не такой слепец, как остальные. Еж среди кротов!

Вайнштейн вздохнул.

– Подумать только, и на этом типе я построил свою диссертацию! Уж лучше было бы торговать одеждой в отцовском магазине.

– Нет, Нигель, я больше не буду ставить вам палки в колеса, – пообещал Джейми. – Только и ты, когда защитишься, не бросай меня. Будем экспериментировать по-настоящему, а не заниматься мурой, какую навязывает нам Данлоп. Сегодня ты разыскал меня, хотя понятия не имел, где я. Мы оба понимаем, что это значит. Давай бросим забивать мозги статистикой и будем тренировать ясновидение… и мое, и твое. Давай покажем всему миру, что экстрасенсорика – вещь серьезная.

– Ах ты, прощелыга! Тебе нужна всего лишь моя жизнь, на меньшее ты не согласен! Ну, так и быть – бери! – Вайнштейн глянул сквозь ветровое стекло на неясные огни витрин. – А теперь давай-ка потренируй свое ясновидение и поищи, где бы нам перекусить.

 

16

Ривер-Форест, Иллинойс, Земля

9 июня 1973 года

Альдо Камастра (Большой Эл) вышел на веранду из своего кабинета, хорошо охлажденного кондиционером, и окунулся в духоту летнего вечера. Играла музыка. Он улыбнулся: переговоры с партийными и профсоюзными боссами из Чикаго прошли на редкость гладко. Теперь можно пообщаться с гостями, показать, кто здесь хозяин, как того хотелось Бетти Каролине. Конечно, клан прежде всего, но все-таки негоже огорчать жену в день серебряной свадьбы. Да и кое-кого из присутствующих не мешает обласкать.

Карло и Ник терпеливо сидели на плетеных стульях в патио и, как обычно, держались начеку. Большой Эл приветливо кивнул им:

– Как вечеринка?

– Класс! – ответил Карло. – Джо Свиное Рыло притащил шлюху из кабаре Джонни Карсона. Потрясная деваха! Поет не хуже Шер, только у той еще и титьки что надо.

Эл рассмеялся, одернул шелковый кушак, потряс кистями так, что из-под рукавов смокинга высунулись огромные золотые запонки.

– Розмари уже здесь?

– Переодевается. Фрэнки всего час как доставил ее из аэропорта, – сообщил Ник. – Рейс задержали.

Они двинулись по выложенной плитами аллее: Карло впереди, Эл посередине, Ник замыкающий. К бронзовым лампионам, освещавшим розарий позади особняка Альдо Камастры, нынче добавились гроздья японских фонариков, поэтому весь огромный сад был залит огнями. Под навесом, где стоял длинный стол с напитками, толпились гости. Другая толпа дергалась на площадке, окруженной маленькими столиками и напоминавшей открытое кабаре. Оркестр играл «Оставим позади прямую жизнь», и около сорока пар корчились под судорожный ритм, всячески избегая телесных контактов.

Большой Эл презрительно скривил губы:

– Ну и танцы! Трясутся, как эпилептики, каждый сам по себе.

Двое часовых, сторожащих вход в патио, почтительно приветствовали босса и расступились, давая возможность ему и телохранителям смешаться со сборищем приглашенных. Гости – кто повыше рангом: бизнесмены, политики, закулисные воротилы, гангстеры и их шикарные женщины – тут же потянулись к хозяину. Родственники и разный сброд торчали на заднем плане, потягивая напитки и раскланиваясь.

– Счастья вам, Эл!

– Mazel tov , Эл, малыш!

– Прекрасный вечер, мистер Камастра!

– Шампанского, Эл?

– Мистер Камастра, помните, мы встречались в Спрингфилде, на последнем заседании…

Пожимая руки, отвечая на комплименты, он ловко пробирался сквозь толпу. Карло и Ник неотступно следовали за ним. Он поблагодарил за добросердечные пожелания чикагского олдермена, чмокнул в щеку свояченицу, вежливо поздоровался с пустоглазым банкиром, пообещал почтенному монсиньору значительное пожертвование в приходский фонд, поздравил прибывшего из Нью-Йорка адвоката с очередным удачным маневром, позволившим главарю клана Монтедеро вырваться из сетей федерального правосудия.

Наконец очутился возле танцплощадки, и тут уж всех доброжелателей и прилипал как ветром сдуло. Поцеловал Бетти Каролину; она выглядела сногсшибательно в облегающем костюме, белом с серебряной отделкой, а ее волосы были высоко взбиты и напоминали торт безе. Рядом с ней стояла взрослая дочь Розмари; Эл стиснул ее в медвежьих объятиях.

– Рози, моя принцесса! Ну как галерея, процветает? А мы боялись, что ты не поспеешь на праздник из-за этой задержки рейса…

– Эл, ты себе представить не можешь! – заверещала Бетти Каролина. – Розмари по телефону ничего не сказала – не хотела волновать, к тому же, когда самолет приземлился, инцидент уже был исчерпан, и все благодаря другу Рози, это удивительный парень, настоящий герой, он даже успокоил секретные службы, чтоб завтра не тащиться в полицию, когда пирату предъявят обвинение.

– Что?! – Слово прозвучало как негромкий взрыв. Большой Эл чуть отстранил смеющуюся дочь. – Твой самолет хотели угнать? Господи Иисусе!

– Да все в порядке, пап, никто не пострадал, и пирата схватили. Правда, я не знаю, что было бы, если б не Киран… Киран О'Коннор действительно мой большой друг.

Карло и Ник сдерживали напор толпы; оркестр исполнял свою коронную вещь «Иеремия был волом-лягушкой». Розмари за руку подтащила к отцу стройного темноволосого человека. Возраст – около тридцати, чисто выбрит, старомодная короткая стрижка. Одет в сшитые на заказ джинсы и открытую тенниску, на шее золотая цепь – обычная летняя экипировка молодого поколения. Он улыбался немного скованно и был явно смущен восклицанием Розмари:

– Киран сделал его одной левой! Выбил автомат и уложил на месте приемом карате.

Большой Эл схватил Кирана О'Коннора за руку.

– Как мне вас благодарить, мистер О'Коннор?! Расскажите мне все подробно. Какой ужас, мою дочь едва не похитили! Бог мой, до чего дошла эта проклятая страна! Так вы друг Рози из Нью-Йорка?.. Нет, пойдемте где-нибудь сядем…

Оркестр на апокалипсической ноте завершил «Иеремию», и следом грянули фанфары. Гости зааплодировали.

– Эл! – вскричала Бетти Каролина. – Я велела дирижеру, как только ты выйдешь, объявить наш танец! А потом разрежем свадебный торт…

– Ле-е-ди и джентльмены! – раздался из усилителя торжественный голос. – Прошу внимания! В честь серебряного юбилея мистера и миссис Альдо Камастра мы исполняем…

В теплом вечернем воздухе поплыли звуки скрипки, выводившей любимый мотив Эла – вальс из «Крестного отца». Бетти Каролина потянула мужа за левую руку. А правая не выпускала локоть Кирана О'Коннора.

– Ну пойдем, дорогой!

Но Большой Эл не двинулся с места. Нижняя челюсть отвисла; взгляд прикован к глазам стоящего почти вплотную молодого человека. Губы Кирана шевелились, но гомон толпы и рев оркестра, подхватившего мелодию, заглушали его голос.

И все-таки Эл расслышал каждое слово.

Мистер Камастра, я давно хотел познакомиться с таким человеком, как вы. Угон самолета был инсценирован. Что-то вроде показательного выступления. Я сам пронес на борт автомат и заставил одного придурка сыграть роль пирата. Хотите узнать, как я это проделал?.. У меня много способностей, которые могли бы вам сгодиться. Если мы договоримся полюбовно, я все их представлю в ваше распоряжение.

– Malocchio! – прошептал Большой Эл, и лоб его покрылся испариной. – Чур меня!

Он хотел кликнуть Карло и Ника, но укоризненный внутренний голос молодого ирландца остановил его.

Вам нечего бояться, мистер Камастра. Я не предлагаю ничего незаконного. Уверяю вас, вы только выиграете, если воспользуетесь моими услугами.

– Эл, ну что же ты? – нетерпеливо звала его Бетти Каролина.

Голос звучит вполне дружелюбно. Тело, скованное мгновенным параличом, снова ожило, и только завораживающие глаза все не выпускают его. Колдун!

Еще секунда – и вы пойдете танцевать с вашей прелестной супругой, мистер Камастра. Я хочу, чтобы вы усвоили одно: причинить мне вред вам не удастся. Так что лучше будем друзьями. Такими же добрыми друзьями, какими уже стали я и Розмари.

Большой Эл сам не заметил, как очутился на танцплощадке. Бетти Каролина положила ему руку на плечо, и они закружились под грустную мелодию вальса. Краем глаза он видел Розмари, стоящую рука об руку с молодым человеком, в чьей внешности не было ничего необычного. Но и на расстоянии Большой Эл чувствовал его гипноз.

После окончания юридического факультета в Гарварде я всесторонне изучил разветвленную деятельность организации, возглавляемой вами и вашими сицилийскими коллегами. К примеру, мне известны все детали совместной операции пяти кланов в Нью-Йорке. Известно и то, что некий Джо Порке, или Поркаро из клана Фальконе, на днях подложит вам свинью. Но об этом после. А теперь танцуйте, мистер Камастра. Вечер удался на славу.

 

17

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Несмотря на противодействие Дона, я не прерывал общения с Дени. Телепатическая речь мальчика развивалась с каждым годом, а моя собственная также значительно улучшилась благодаря нашим контактам (прежде нам с братом и в голову не приходило, что можно переговариваться на таком большом расстоянии).

Дени впитывал знания, точно одушевленный компьютер, и вскоре я понял, что мне уже нечему его учить. Правда, небольшое, но важное поле наставнической деятельности у меня оставалось, так как мой племянник совсем не разбирался в человеческих взаимоотношениях. Временами он казался мне маленьким гуманоидом, напичканным сведениями о Земле, ее науке, культуре, населении, но не вполне понимающим ее обычаи. Я поневоле вспоминал Странного Джона, которого точно так же озадачивали повадки нормальных людей. Нет, Дени, конечно, не был безжалостным отщепенцем, подобно запавшему мне в душу литературному персонажу, но мотивы человеческих поступков, и в особенности их иррационализм, нередко ставили его в тупик. Этот блестящий ум имел, на мой взгляд, одну ущербность: чрезмерное пристрастие к логике в сочетании с детским максимализмом. Я понимал, что было бы глупо формировать сознание Дени на основе этических или теологических постулатов; он должен создать для себя систему нравственных ценностей, наблюдая за поведением других, анализируя, оценивая добро и зло не только в социальном, но и в личностном плане. А проще говоря, обсуждая все это со мной.

Оглядываясь на свой педагогический опыт с высоты прожитых ста сорока лет, я говорю себе: хорошо, что я не осознавал взятой на себя ответственности, иначе никакой Призрак не заставил бы меня этим заниматься.

С рождением в 1970 году брата Виктора Дени смог вздохнуть свободнее. Второй сын был красавчик, точная копия отца; Дон с ним носился и мало-помалу снял запрет на мое общение с Дени. Конечно, не обошлось тут без помощи Солнышка. Тут я снова стал проводить все свободное время с племянником. Местом встреч мы избрали старый дом на Второй улице, где по-прежнему обитал престарелый дядюшка Луи с детьми Элом и Маржи, которые пока не обзавелись семьями.

Но через три года пришла пора отдавать Дени в школу, и тут разразился новый кризис. Я долго обивал пороги (пришлось даже прибегнуть к несильному принуждению) и наконец выбил для Дени частичную стипендию в Нортфилд-Холле, престижном частном учебном заведении для особо одаренных детей. Однако Дон вдруг уперся. Я догадывался, что он на мели. Пристрастие к спиртному неизбежно отразилось на работе, и брата все время обходили с повышением жалованья. К тому же Солнышко была опять беременна – доктор Лаплант предсказывал двойню. При таких обстоятельствах даже неполная плата за обучение оказалась Дону не по силам, но он заявил, что дело не в этом, а в слишком либеральной и светской ориентации Нортфилда – дескать, это совсем не в духе традиций нашей семьи. В обсуждение Дон втянул всю родню. Мы разделились на два лагеря: те, кто хотел блага Дени (я, Солнышко, Эл и Марджи), и те, кто считал, что истинный католик, будь он хоть семи пядей во лбу, не может учиться в безбожной, левой школе для богатых сынков (Дон, дядюшка Луи и еще двадцать пять кузенов, дядьев, теток, их мужей и жен).

Напрасно я уверял их, что насчет религиозного воспитания Дени лично договорюсь с католической церковью Нортфилда. По глубокому убеждению Дона, раз церковно-приходская школа в Берлине сгодилась для него самого, значит, сгодится и для его старшего сына. Тогда я вызвался взять на себя часть расходов, Дон решительно отверг мое предложение. Более того – сорвал мою последнюю попытку выбить для Дени полное обеспечение, самолично позвонив в Нортфилд. После его звонка директор школы умыл руки в деле «этих вздорных канюков».

Мнения Дени, разумеется, никто не спрашивал.

Устав от этой свары, я отправился на выходные в горы. Обычно, лазая по горам, я восстанавливаю душевное равновесие. (Теперь мне известно, что подобным образом поступают многие «мета». Должно быть, это чисто инстинктивное стремление подняться над стенами и другими преградами, что держат ум точно в тисках, стремление приблизиться к свету, к небу, где бренные заботы уходят, покрываются голубоватой дымкой. Нет, я и не думал молиться на горе – я не столь набожен и, скорее, стану вопить из глубин!) А к солнцу карабкаюсь, чтобы согреться, его энергия вливается в меня, пронзает каким-то магическим жезлом, когда я стою на вершине; с гор я всегда спускаюсь другим человеком, и даже Земля, по которой ступаю, странным образом преображается.

В тот августовский день я забрался на Гусиный Глаз – гору высотой в тысячу сто семьдесят метров, висящую прямо на границе Нью-Гемпшира и Мэна. Едва достиг вершины, послал телепатический привет моему Дени, дабы разделить с ним свой восторг. Уже два года он просился со мной в горы, но Солнышко говорила, что ему еще рано ходить в такие походы – слишком мал и хрупок. Я с неохотой соглашался и брал с собой Дени мысленно; он мне потом говорил, что это почти так же здорово.

Насытив его своими ощущениями, я спросил: Что делаешь?

Пеку ТОРТ. Да, сам, под маминым присмотром, папы нет, смеяться некому, он пошел покупать себе подарок ко дню рождения, подвесной мотор для лодки, и Виктора взял с собой, а мы с мамой печем торт с сюрпризом, только папе не говори.

Ох, совсем забыл, завтра же двенадцатое августа, мне двадцать восемь, как твоему папе.

(Отчаяние.) И ТЕБЕ ТОРТ?!

Смех. Ну, мне в походе только торта не хватало! Завтра на мою долю свечку зажжешь и пропоешь: «С днем рожденья тебя».

Ой, надо торт вынимать! Пока, дядя Роги!

Пока, Дени, вечером поговорим.

Он бросил меня и вернулся к своему кулинарному опусу, по-видимому торопясь закончить его до прихода отца. Дон непременно поднял бы его на смех за такую «бабскую работу». А как типично для моего брата взять трехлетнего любимца Виктора и пойти покупать себе дорогой подарок! Нет, чтобы отложить деньги на образование Дени!

Я тихо выругался. Если б только плата за обучение в Нортфилде не была так чертовски высока! Если б великий штат Нью-Гемпшир не вычеркнул из бюджета субсидии на обучение одаренных детей! Если б местная католическая школа не была так ортодоксальна! Сестра директора обещала подумать относительно специальных курсов для Дени, но осталась непреклонна в том, что его надо посадить в первый класс, как всех прочих шестилеток, «дабы привить ему общественные и трудовые навыки».

Дени уже знает гораздо больше меня, а каково было бы мне теперь сесть за парту с первоклашками! Боже правый!

Я буквально скатился с Гусиного Глаза и стал выбирать себе новый маршрут. Нынешняя вылазка в горы предполагалась как щадящая, успокаивающая, но перед лицом очередной подлости Дона и моего собственного бессилия гнев опять ударил мне в голову и захотелось измотать себя до предела. Я взглянул на часы. Еще нет и полудня. Солнце зайдет не раньше восьми. До темноты, если идти бодрым шагом, успею отмахать четырнадцать километров по крутым перевалам и заночую в знакомом альпийском приюте.

И я тронулся в путь.

Погода стояла на диво, хотя и было немного жарко. Я передохнул и освежился в небыстром ручье; потом меня отвлек резкий крик, похожий на вороний – прежде ворон был редкой птицей в Новой Англии, а теперь понемногу возвращается. Вспомнив прежнее пристрастие к наблюдению за повадками птиц, я пошел еще быстрее. К намеченному времени достиг горы Карло и двинулся вверх по шероховатому северному отрогу. Пейзаж мрачен, как в лабрадорской тундре, зато отсюда хорошо просматривались Гусиный Глаз и Успех. Я попробовал вызвать Дени, но ответа не получил. Видно, Дон вернулся домой, и ребенку пришлось срочно укрыться за умственным барьером, который он часто воздвигал против отцовских насмешек и придирок.

Черт бы тебя побрал, Дон! Зная, что не может и пальцем тронуть малыша, он еще больше усердствует в том, чтобы задеть его чувства. Интернат стал бы блестящим выходом: на девять месяцев в году убрать ребенка с глаз Дона, обеспечить ему свободу, общение с другими одаренными детьми и понимающими взрослыми – что может быть лучше! Теперь эта возможность рухнула, и я не видел иного способа решить проблему Дени, как сделать его метапсихический дар достоянием гласности.

Но все во мне противилось этому. Как только истина выйдет наружу, в него вцепятся парапсихологические лаборатории, станут рвать на части, вытягивать все жилы, третировать… Вот, недавно возник еще один центр парапсихологических исследований под эгидой ВВС США…

Нет. Должна быть какая-то альтернатива!

Я лез вверх, обдумывая и отбрасывая один план за другим. Выкрасть Дени. Подсыпать в виски Дону какого-нибудь зелья и оказать на него принудительное воздействие. Открыть тайну Дени монахиням и заручиться их поддержкой. Сдурел совсем! Разве этим гусыням справиться с таким делом? Написать самому Раину. Губернатору штата Нью-Гемпшир. Президенту Никсону. В «Нью-Йорк тайме»!

Занятый мыслями о племяннике, я начал восхождение на гору Успех – так иронически именуется центральный пик невысокой гряды. Добраться до вершины не так уж трудно, только на пути попадаются болотистые трясины: один неверный шаг – и провалишься по колено в черную жижу. Раз оступившись, я мигом опомнился, но при этом чуть не ухнул вниз с обрыва, умудрился вывихнуть колено и по шею забрызгался липкой вонючей грязью.

Я выполз из болота, проклиная свою тупость и топографию родного штата, где трясины бывают даже на вершинах гор. Это следствие местного климата, когда влажные воздушные массы, нагоняемые ветрами, оседают на склонах невысоких гор. Летом над ними постоянно висят туманы, или моросит, или бушуют грозы, в то время как внизу тепло и сухо.

Проклиная странности здешнего климата, я сидел на валуне, менял штаны и носки и чувствовал, как западный ветер усиливается, а из-за двух лысых вершин выползают черные тучи. Так вот почему на пути мне встретилось лишь несколько человек, причем все двигались в противоположном направлении, к ближайшему укрытию. Мне теперь до него часа четыре ходьбы – это нормальным шагом, а за сколько дохромаю со своим коленом, одному Богу ведомо.

И я на черепашьей скорости потащился вперед, высматривая по дороге место для привала, поскольку тучи грозно сгущались, кругом одни голые уступы да низкорослые деревца (даже посох вырезать не из чего). Облака уже скрыли солнце; ветер колыхал карликовую растительность в преддверье ураганного фронта. Небо на юго-западе приобрело черно-фиолетовый оттенок.

Я поскользнулся и пролетел несколько метров по размытому склону, боль в колене стала зверской. Упал я на бок и, к счастью, успел подложить под себя рюкзак. Закрыл глаза, прислушиваясь к острой боли и журчанью ручейка, протекавшего в нескольких метрах от меня. Уже явственно доносились раскаты грома и стук первых капель.

– Вот чертовщина! – процедил я сквозь зубы.

Что же делать-то? Через какие-нибудь минуты склон превратится в горный поток и грянет настоящая буря. Прикрываясь рюкзаком, я выломал несколько палок, чтоб наложить шину на вывихнутое колено. Закрепил как следует сустав и попытался сосредоточить на травме свою экстрасенсорику. Нет, ничего не выходит. Я слишком взвинчен, чтобы достичь необходимой концентрации усилий. Поэтому напялил зюйдвестку – единственную мою защиту от дождя, – взвалил на плечи рюкзак и продолжил неуклюжее восхождение.

Дождь полил вместе с небесным фейерверком. На таком открытом месте у меня всего две перспективы: либо пригвоздит молния, либо расшибусь в лепешку о скользкие гранитные скалы. В приют до темноты уж точно не поспею. Надо где-нибудь схорониться и переждать, но сколько я ни копался в памяти, припоминая прошлогодний поход по этому маршруту, ничего похожего на укрытие в голову не приходило. Если же свернуть с тропы – как пить дать заблудишься.

Я тщетно буравил глазами завесу ливня в поисках хоть какой-нибудь трещины или норы. Ясновидение отказало напрочь. То ли из-за слепящих молний, то ли из-за дикой ломоты в колене, то ли просто от полной растерянности. На всякий случай послал Дени призыв о помощи: возможно, высокочувствительный мозг мальчика сумеет отыскать укрытие там, где мои способности потерпели фиаско. Он не ответил. По-видимому, телепатический оклик был слишком слаб и не смог пробиться через глыбы. Ну все, я погорел!

Alors – j'y suis, j'y reste! Если, конечно…

То, что случилось потом, кажется в ретроспекции пародией великого события, коему суждено было случиться сорок лет спустя. Прикованный к этой чертовой горе, я затравленно огляделся, поднял голову к небу и завыл:

– Призрак! Эй, Призрак! Вызволи меня из этого потопа!

Воцарилась кромешная тьма, то и дело нарушаемая сверканьем молний. Я вновь позвал Фамильного Призрака. Ветер ярился, колено причиняло адскую боль; несмотря на зюйдвестку, я весь промок, поскольку дождь сыпал не вниз, а как бы вверх по склону. Я бросил рюкзак и плюхнулся на мокрый камень, нелепо вытянув перевязанную ногу.

– Эй ты, сукин сын! Почему, когда ты нужен, тебя нет как нет?

Я здесь , ответил он.

Что это – галлюцинация? Я так и подскочил на месте. Ветер внезапно стих, дождь прекратился, будто кто-то завернул на небе кран. Вокруг меня распространялось матовое свечение, точно поглотившее вспышки молний – теперь они казались мне слабой пульсацией света в дугообразном ореоле.

– Призрак! – прошептал я.

A vos ordres note 32 .

– Неужто и вправду ты?

Бедняга! Ты разве не понял, что меня стоит только позвать. Даже если я сам не услышу, мне обязательно передадут.

По-французски и по-английски я высказал ему все, что о нем думаю, а затем потребовал, чтобы он немедленно исцелил мое колено. Voilа! Боли как не бывало. Не помня себя от радости, я снова обратился к нему:

– А слабо тебе меня высушить?

Нет ничего проще.

Пуф! Облака пара вырвались из рукавов зюйдвестки. Я стащил ее с себя и с удивлением обнаружил, что свитер, штаны и даже носки совершенно сухие.

– Черт побери! – восхитился я. – Теперь бы чайку с бренди.

Призрак отозвался с некоторой насмешкой:

По-моему, ты уже исчерпал традиционные три желания. И чай, и бренди у тебя в рюкзаке.

Я расхохотался, как безумный, и потянулся за рюкзаком. Призрак снизошел до того, что высушил близлежащий валун; на него я поставил термос и набил рот крекерами. Сияние (тогда я еще не знал, что оно называется психокреативным) отбрасывало бледные отблески на кусты, с которых капала вода.

– Слава тебе Господи, дозвался! А то я тут без тебя чуть не подох. У бедного Дени жизнь и так несладкая, не хватало ему еще лишиться любимого дядюшки.

Призрак как будто поразился:

Несладкая, говоришь?

– Ну да, я собирался его определить в интернат, но Дон и вся семья встали намертво… Я думал, ты знаешь.

Да нет, я… был в отлучке. Значит, твой брат возражает против того, чтобы Дени воспитывался у иезуитов?

– Каких иезуитов? Говорят тебе, я хотел его в Нортфилд-Холл пристроить. Это интернат в Вермонте для особо одаренных детей.

Призрак некоторое время пребывал в задумчивости.

Иными словами, опять требуется мое прямое вмешательство? Интересный пример синхронного мышления! Дени о твоих планах и словом не обмолвился – так откуда же мне было знать?

Из его лепета я ничего не понял, да и не особенно вслушивался. Я налил себе чаю в крышку из-под термоса и плеснул туда добрый глоток бренди. Затем полушутя вытянул перед собой пластмассовую фляжку:

– Не хочешь глотнуть?

Mersi beau , поблагодарил он.

Фляжка выплыла из моих рук, немного покачалась в воздухе и вернулась ко мне. Я залпом выпил чай и закашлялся. У меня уже тогда появилась мысль, что Призрак – не более чем игра воображения, но в таком случае оно играет со мной слишком злые шутки.

– Так что там насчет иезуитов?

Два священника – Джерет Элсворт и Фрэнк Дюбуа – открывают экспериментальную школу для одаренных детей малообеспеченных родителей. Она именуется Бребефской академией и находится близ Конкорда, в помещении бывшей иезуитской семинарии. Святые отцы примут Дени на полное обеспечение. А ты будешь давать ему карманные деньги. Дон останется доволен.

Я и не думал приписывать разлившееся по жилам блаженное тепло действию бренди.

– Элсворт… Элсворт… Вроде бы я встречал такую фамилию в «Ньюсуик». Это что, тот самый?

Призрак не обратил внимания на мою реплику.

После того как Дени отучится в академии, ты расскажешь отцу Элсворту всю правду о нем. Священник все поймет и сумеет позаботиться о Дени в период созревания. Так что можешь со спокойной душой доверить ему мальчика.

У меня закружилась голова. Шесть лет я всего себя посвящал племяннику, а когда его не было рядом, места себе не находил от тревоги. Но насколько я понял из слов Призрака, моя миссия закончена?

Не закончена, возразил он. Дени всегда будет нуждаться в тебе. Но первое задание ты выполнил с честью, и теперь на некоторое время у тебя появится возможность заняться личными делами.

– На некоторое время?!

Спокойно! Ne vous tracassez pas note 34 . У тебя в запасе годы.

– И откуда ты такой взялся? – вспылил я. – Все ему известно!

Могу сказать, если интересуешься. Я из другого мира, с далекой звезды. У меня имеются особые полномочия опекать семью Ремилардов. Причин пока не назову – сам поймешь со временем. Мне уже пора. Но прежде я должен убедиться в твоей безопасности. Гроза утихнет только на рассвете.

Выходит, летающие тарелки, про которые все только и твердят, – не досужий вымысел. Стало быть, мой Призрак – один из пришельцев?

– А что произошло с Бетти и Барни на старой франконской дороге?

Призрак хохотнул.

Ну, это мы обсудим в следующий раз.

Мутное свечение сомкнулось вокруг меня. Несколько минут я пребывал в каком-то жемчужном коконе, потом меня ослепила молния, оглушили громовые раскаты и ливень обрушился мне на голову, точно из водопада. Но пейзаж вокруг был уже другой. Метрах в трех я разглядел бревенчатый домик на берегу ручья. Окна были освещены; внутри мелькали тени; слышались звуки гармоники и пение.

В руках я все еще держал крышку от термоса, правда наполненную не чаем, а дождевой водой. Я выплеснул воду, подхватил лежащий у ног рюкзак и направился к двери альпийского приюта.

 

18

Судно слежения Крак На-ам (Крон 96-101010)

24 июня 1974 года

Ра-Эдру вошла в кабину, отсалютовала на скрытом расовом модуле вышестоящему крондаку, остальным же небрежно бросила вслух:

– Высоких мыслей вам, коллеги!

В резервуаре ее ума отпечатался вопрос:

Зачем вызвали, умники? Вывод на орбиту русской космической лаборатории «Салют» по расписанию предполагается не раньше чем через пять часов.

– Верно, Ра-Эдру, – ответил на ее невысказанную мысль Тула-Эку. – Но внизу, в Нью-Гемпшире, сейчас произойдет еще одно знаменательное событие… из тех, что повторяются два раза в год.

Симбиари и гии в один голос рассмеялись.

Тула-Эку укоризненно взглянул на них, затем обратился к Ра-Эдру и молодому полтроянцу, на серовато-фиолетовом лице которого было написано недоумение.

– Мне известно ваше увлечение ксенопсихологией, мои юные друзья. Поскольку в земных делах вы новички, вас наверняка заинтересует типичный образчик североамериканских умонастроений.

– Ну, до типичного ему еще далеко, – возразил педант с планеты Симбиари; у него на все имелись данные статистики. – Обследования Седьмого земного статуса показывают, что сорок девять и двадцать две сотых процента верит в существование других населенных планет, и лишь девять и девяносто одна сотая процента утверждает, что своими глазами видели пришельцев.

Из ума гии Дри-Дри-Вавла выплеснулась волна детской радости.

– Вот видите, как мы отстали от жизни! Этого надо было ожидать.

– По-моему, – откликнулась Ра-Эдру, – эти цифры показывают, что тридцатилетнее наблюдение оправдало себя.

– Не говори «гоп», – хмыкнул симбиари, – чтобы понять землян, тебе еще учиться и учиться надо.

– И верно, – подхватил Дри-Дри-Вавл, – взять хотя бы тех же американцев. Они поразительно быстро увлекаются всякими программами и не менее быстро охладевают. Подумать только – они почти утратили интерес к освоению космоса. Основная часть капиталовложений идет на какую-то идиотскую войну. К тому же политические лидеры теперь поголовно озабочены угрозами наций третьего статуса прекратить нефтяные поставки. Нефть! Ну, что вы на это скажете?

Симбиари выдал свое суждение:

– Да, всю земную кору продырявили буровыми скважинами. Ну как после этого приобщить их к Мировому Разуму?

Тула-Эку возился с монитором и сделал вид, будто не слышал язвительной реплики. Когда превосходно сфокусированное изображение было доведено до надлежащих размеров (жаль, что юный Трози не различает цвета, ведь они так обогащают наблюдение), он перевел его на большой экран.

Двадцать три человека – четырнадцать мужчин и девять женщин – уселись в кружок на вершине Адамса – одной из гор Президентской гряды в Нью-Гемпшире. Температура – 5°С, дует порывистый западный ветер, небо затянуто облаками, видимость – около двадцати километров. На людях очень странная одежда, вероятно, предназначенная для тепла. Они едва слышно переговариваются, хотя у некоторых взгляд какой-то отсутствующий. Женщина разливает в пластиковые кружки горячее какао из термоса.

– Их меньше, чем в прошлом году, – с удовлетворением отметил симбиари. – Гораздо меньше.

Гии выкатил глаза-блюдца.

– Многие переключились на макробиотику, пацифизм или охрану китов.

– Тихо! – прикрикнул Тула-Эку. – Начинают.

Ра-Эдру и полтроянец Трози, затаив дыхание, глядели на экран. Лидер группы, властного вида женщина, повелела присутствующим взяться за руки.

– Друзья-эфирианцы, священный миг настал. Освободите ваши умы от всего земного. Приготовьтесь расстаться с телесной оболочкой и принять астроментальную конфигурацию. Отгородитесь от всех физических ощущений. Закройте глаза и заткните уши для посторонних звуков. Слушайте только мой голос. Почувствуйте необъятность Вселенной. Я взываю к ней, взывайте и вы со мной вместе. Пусть наши мысли вознесутся единым порывом. Вселенная видит и любит нас. Много сочувственных взоров обращено к нам из космоса в эту минуту. Если у нас достанет веры и присутствия духа, внеземные существа откликнутся на наш призыв. Они придут и спасут наш мир от грозящей ему гибели. Взывайте! Просите о помощи жителей других миров. Пусть они знают, что мы ждем их. Ну, начали!

Придите!

– Надо же! – воскликнула Ра-Эдру. – Эта женщина балансирует на грани оперантности. Остальные безнадежно латентны, но их слабые метафункции находятся в теснейшей умственной связи с нею. Потрясающе!

Придите!

Трози тоже сиял.

– Милые мои, какой трогательный метаконцерт! – проговорил он дрогнувшим голосом. – Как жаль, что остальные умы на порядок ниже.

– Все земляне в большей или меньшей степени обладают латентностью, – заключил Тула-Эку. – Но в данном случае только речь лидера способна проникнуть сквозь ионосферу. На таком расстоянии никто, кроме крондаков и полтроянцев, не в силах распознать метапсихическое излучение подчиненных в умственной связке.

– Слава Святой Истине и Красоте! – пробормотал симбиари.

– А я согласна с Трози, – высказалась Ра-Эдру. – Несмотря ни на что, усилия этой маленькой группы очень трогательны и являются прообразом метаконцерта, который должен состояться перед Вторжением.

ПРИДИТЕ!

– Не прообразом, а карикатурой! – поправил симбиари. – С тем же успехом можно уподобить жужжанье насекомых симфоническому оркестру. Эти чудаки периодически пытаются выйти на контакт с теми, кого они по-идиотски именуют представителями внеземных цивилизаций. Единственное их достоинство – в какой-то мере одаренный вожак. Хотя в этом тоже нет ничего удивительного, если учесть, что дамочка из Нью-Гемпшира.

ПРИДИТЕ!

– Почему ты все время насмехаешься? – нахмурилась Ра-Эдру.

– Да потому что в Нью-Гемпшире латентных особей пруд пруди. И есть даже природные операнты. Это одно из метапсихических ядер планеты. Мировой Разум на Земле развивается не повсеместно, а как бы прорывами. Очередная нелепость. Сама посуди, чего в таких условиях могут достичь недоучки. Странно, что они еще сохранили здравый рассудок.

ПРИДИТЕ!

Сентиментальный гии приложил руку к середине туловища, где у него располагалось сердце, и внутренний орган тут же засиял багряным светом.

– Нет, сограждане, вы только вслушайтесь, какая добрая воля звучит в призыве женщины! Какая страсть! Так и хочется ее утешить.

ПРИДИТЕ! ПРИДИТЕ! ПРИДИТЕ!

– Твоими бы устами, коллега, – фыркнул симбиари. – Интересно, что ты скажешь, когда спустишься вниз, за пределы ионосферы, и, как мы, воочию убедишься в эгоизме землян, в безрассудном недоверии, отделяющем одну нацию от другой, в извращенных мужских инстинктах, что побуждают их бесконечно воевать друг с другом.

– Быть может, ты и прав, Салишис, – сказал маленький полтроянец. – Но нельзя же сбрасывать со счетов утверждение Лилмика насчет того, что у людей величайший метапсихический потенциал в галактике.

– Лилмик много утверждает, не обременяя себя доказательствами, – проворчал скептик. – Я хоть и не член Совета, но моя профессия дает мне возможность наблюдать социальную динамику. Так вот, если этот Разум пустить на самотек, он сам себя разрушит.

ПРИДИТЕ, УМОЛЯЕМ!

– Но ведь до сих пор люди не применяли атомного оружия в открытой войне, – упорствовал Дри-Дри-Вавл – Они производят его все больше и больше, но не пускают в ход. Видимо, ядерные ракеты служат только в качестве устрашения.

– Ты уверен? – Салишис кивнул на экран. – Чего ж тогда эта группа на горе так страстно молит галактическую цивилизацию спасти их мир от атомного самоубийства?.. Конечно, они сами не понимают, что означало бы Вторжение в условиях поголовной латентности. При их социальном инфантилизме нам придется захватить планету и более ста круговращений быть им няньками, пока Разум полностью не созреет. Тебе не приходило на ум, что люди станут оказывать нам противодействие буквально на каждом шагу? Меня лично от одной этой мысли бросает в дрожь.

– Неправда, – возразил начальник экспедиции. – Ты чересчур сгущаешь краски, Салишис. Многие земляне уже испытывают чувство вселенского братства, что можно считать первой ступенью Единства. И Лилмик предрекает их ускоренную умственную эволюцию.

– Ну да, кто же осмелится поставить под сомнение непререкаемую оценку старейшей расы в галактике? – язвительно проронил симбиари. – Зодчие Содружества, высокочувствительные умы! К несчастью, рассуждения лилмиков так же эфемерны, как их тела…

Придите!

– Она слабеет, – догадалась Ра-Эдру. – Видимо, находиться на таком холоде – нелегкое испытание для организма с гипертрофированным обменом веществ.

– Да, их осталось так мало. – Дри-Дри-Вавл огорченно потряс перьями. – Теперь они до Иванова дня не появятся.

Придите, о, придите!

Полтроянец Трози всей душой излучал волны сочувствия.

– Давайте как-нибудь покажем им, что мы тут, что их страдания нам не безразличны.

– Не говори глупостей! – строго произнес великий Тула-Эку. – Даже если бы все люди Земли воззвали к нам, мы все равно не имеем права ответить. Совет дал нам четкие инструкции.

– Ну один жест! – взмолился Трози. – Крохотный знак, который ни в коей мере не нарушит вероятностных прогнозов. Клянусь Любовью, после стольких умственных анализов, технических испытаний, облетов мы можем себе позволить для разнообразия хотя бы дружеский кивок издалека.

– Пункт четыре-ноль-ноль-один представляет наблюдателям право действовать по обстановке, – почтительно обратилась к вышестоящему Ра-Эдру. – Например, умам разрешено в метаконцерте направить очень тонкий телепатический луч.

Люди все еще держались за руки, устремив взоры к хмурому небу. Но умственная синергия быстро ослабевала. Женщина-лидер подвигла их на завершающее усилие.

Придите!

Вспомогательные глазницы Тула-Эку затянулись матовой пленкой, а его первичная оптика, наоборот, вспыхнула насыщенно голубым светом, вобравшим душевные порывы крондака, полтроянца и гии. После секундного колебания симбиари примкнул к посланию упятеренного мозга, призывающему к спокойствию, терпению и содержащему смутный намек на Единство.

Держитесь!

Обращенные к небу человечески лица на миг застыли. Потом оцепенение рассеялось, и двадцать три встревоженных существа принялись испуганно перешептываться. Женщина обхватила голову руками. Остальные сгрудились вокруг нее, стали тормошить. Наконец она подняла глаза к небу, не видя своих спутников, помахала рукой и улыбнулась.

После чего бодро зашагала вниз по склону. Остальные потянулись за ней.

 

19

Бреттон-Вудз, Нью-Гемпшир, Земля

25 июня 1974 года

– Просыпайся, Дени, приехали.

Старый «фольксваген»-букашка свернул на подъездную аллею. Семилетний мальчик мгновенно встряхнулся и выглянул в окно. Ему предстала великолепная панорама: несколько сот акров зеленой лужайки на подступах к лесистому холму и за ним гряда, протянувшаяся вдоль всего горизонта, снизу темнеющая лесами, а возле голых вершин позолоченная первыми лучами солнца. Знаменитая Президентская гряда в горах Уайт-Маунтинс значительно понизилась из-за вековых ледников, но все еще оставалась высочайшей точкой Северной Америки.

А где отель? А железная дорога? Ой, смотри, на той вершине СНЕГ!

Это гора Вашингтон. Туда мы и поедем сегодня.

Я помню, как они идут с севера на юг: Джефферсон, Клей, Вашингтон, Монро, Франклин, Эйзенхауэр, Клинтон. А почему тут не только президенты? Дядя Роги, а почему Эйзенхауэр такой неказистый?

Он последним получил свой пик, нищие не выбирают. По решению штата гора Плезант была переименована в Эйзенхауэра. Потом еще попытались переименовать Клинтона в Пирса – все-таки единственный среди президентов уроженец Нью-Гемпшира. Но из этой затеи ничего не получилось. Точно так же, как из всех затей президента Пирса. Люди до сих пор называют гору Клинтоном.

(Смех.) А почему из Берлина все они кажутся выше, чем отсюда? Надо же, какой смешной этот Вашингтон! А скоро мы увидим твой ОТЕЛЬ?

Роги вслух рассмеялся.

– Да погоди, не торопись. Впереди целых три дня – успеешь задать все вопросы. Я, признаться, уже позабыл, какой ты почемучка.

– Ничего ты не позабыл, – самодовольно усмехнулся мальчуган. – Что я, не вижу, как ты скучал по мне? И я тоже соскучился.

Они проехали мимо белоснежной сторожки с цветущими перед нею алыми петуниями. Сторож высунул голову в дверь.

– Доброе утро, Роже. Ну что, доставил племянничка? Молодцы, к завтраку поспели!

– Привет, Норм. Да уж, мы собираемся на Вашингтон ехать, так что не мешает как следует заправиться. Дени, поздоровайся с мистером Редмондом.

– Здрасьте, мистер Редмонд. (А почему он называет тебя Роже?)

– Пока, Норм. (Так меня здесь все зовут: Роже Ремилард. В большом отеле имена управляющих должны выговариваться легко. Рогатьен – слишком заковыристо, а Роги похоже на кличку.)

Веселый смех.

Машина еще раз повернула, и вдали показался знаменитый отель Уайт-Маунтинс. Вначале он выглядел как леденцовый замок со сверкающими белизной колоннами под крышей, выкрашенной в цвет вишневого варенья, с бесчисленными окошечками, разноцветными флажками и садом, где меж деревьев пестрели клумбы. Но когда подъездная аллея оборвалась и они очутились перед зданием, Дени обнаружил, что оно заслоняет собой все горы. Пятиэтажный дом был сложен из бруса, покрытого белой штукатуркой. Двухъярусная веранда тянулась от центрального входа вдоль всего южного крыла.

– Дворец! – ахнул мальчик. – Неужели ты его хозяин?

Роги, смеясь, покачал головой.

– Нет, я только помощник управляющего. – (Пояснительный образ.) – Но здесь у меня есть жилье, и работа интересней, чем на бумажной фабрике. Да и платят побольше.

Они миновали величественный портал, перед которым выстроились туристические автобусы и много машин; служители в униформе спешно погружали и разгружали багаж, а потом отводили транспорт на служебную стоянку, обсаженную кустарником. Дени пожелал сам нести свой маленький чемоданчик. Вошли они не с главного входа, а со служебного. Мимо них пролетел человек в белой тужурке, на бегу кивнув Роги и взъерошив каштановую шевелюру Дени.

– Это Рон, один из метрдотелей, – объяснил Роги. – Мы его еще увидим в ресторане. Вообще-то их два, но мы будем питаться в большом, где работает Рон.

Они стали подниматься по устланной ковром лестнице.

– Ты теперь в Берлин не вернешься, правда, дяди Роги? – В голосе мальчика звучало неприкрытое уныние.

– Да пока не собираюсь. Но я буду навещать тебя в каникулы. Отсюда ехать меньше часа.

– Знаю, знаю, но… (Дядя Роги, я скучаю по тебе. По нашему обмену мыслями, по вопросам-ответам. Без тебя мне как-то неуютно. Учителя в Бребефе хорошие парни, но с ними телепатически не пообщаешься.)

Утешительный импульс. Ты же понимаешь, Дени, взрослые должны работать, и порой им из-за этого приходится покидать родные места.

Понимаю… Вот если бы можно было вызывать тебя из Конкорда и из Берлина… Но у меня не получается – горы мешают.

Ну, в Берлине же есть мама и братик Виктор.

Дени остановился на площадке. Он старательно отводил взгляд, но Роги чувствовал, что ему не по себе.

– Мама очень изменилась. Совсем перестала со мной разговаривать. Когда я приехал домой на Пасху, подумал, что из-за сестричек. А теперь… Нет, она просто не хочет делиться своими мыслями. Обнимает меня, целует и говорит: поди поиграй, мне некогда.

– Еще бы, у нее много хлопот с Жанеттой и Лореттой. Близнецы могут с ума свести, хорошо, что у тети Лорен было для нас с папой много нянек – ее старших детей, иначе бы она не выдержала. Скажи, а с отцом ты общаешься?

– Очень редко. Я думал, он будет меня расспрашивать о школе, об отметках. Мне хотелось рассказать ему про занятия и про то, как отец Элсворт приносит мне парапсихологическую литературу из университета и как я учусь играть на пианино и стрелять из лука. Но папе это неинтересно. По-моему, он меня не любит. Во всяком случае, не так, как Виктора.

В служебном крыле здания было тихо и пусто. Роги присел перед племянником на корточки.

– Ты не прав, Дени. Отец любит тебя, просто… Виктор еще маленький, и ему требуется больше внимания.

Но он же глупей меня! У него очень слабая телепатическая речь/ясновидение/психокинез. Все слабее, кроме принуждения. Он дерется, все ломает и мучает сестренок исподтишка. Он и меня хотел ущипнуть в основание мозга, но не тут-то было. ХА! Только поломал когти о мой щит и больше уже не суется.

– Он, скорее всего, завидует. Сестренкам – потому что мама с ними возится, тебе – поскольку ты ходишь в школу. В четыре года дети еще такие неразумные. Должно пройти много времени, прежде чем они разберутся, что хорошо, что плохо.

– Он уже разобрался, – буркнул Дени. – Я его насквозь вижу. Близняшек он обижает, оттого что ему действует на нервы их телепатический писк. Сам знаешь, каковы эти младенцы.

Роги скорчил смешную гримасу.

– Еще бы мне не знать!

– Но они же не виноваты, что всем надоедают! А Виктор не умеет поставить умственный экран, вот близняшки и достают его. Я сказал маме, как он с ними обращается, она запретила ему это делать, но разве за ним уследишь?

– Нда. (Солнышко, бедная, ударилась в фатализм, читает молитвы и смотрит мыльные оперы по телевизору! А через год опять забеременеет.)

– Я пробовал объяснить папе, почему Виктор не должен обижать девочек. Они же тогда не смогут развивать метафункции и вырастут нормальными. А он только посмеялся.

Роги встал, стараясь не выдавать племяннику своих мыслей.

– Не волнуйся, когда мы вернемся в Берлин, я поговорю с твоим отцом.

Дени сразу повеселел.

– Правда, дядя Роги? Я знал, ты обязательно что-нибудь придумаешь!

– Ну пойдем, пойдем ко мне. В десять поезд, а надо еще успеть позавтракать. (Да уж, я придумаю! Я последний, кто способен втолковать Дону, что он ранит чувства старшего сына, уродует младшего и позволяет калечить дочерей. Ведь он открывает мне свои мысли только в сильном подпитии, и в них я читаю, черным по белому, что у его драгоценного Виктора нет и не может быть никаких изъянов.)

Они прошли в крохотные апартаменты Роги и оставили чемодан Дени на раскладушке, на время поставленной в номер. Мальчик дотошно обследовал каждый уголок, потом зачарованно прилип к окну.

– Да, вид из окон обходится отдыхающим недешево – двести долларов в сутки, – сказал Роги. – А мне – бесплатно. Комната, правда, тесновата, и лифта нет, зато у меня в главном корпусе просторный кабинет с библиотекой, а вечерами, когда сидишь здесь и смотришь, как метель бушует в горах, ей-богу, никакого телевизора не надо.

Они спустились вниз, пересекли внутренний дворик и прошли в северное крыло. Дени во все глаза глядел по сторонам на бесчисленные колонны, канделябры, мебель эпохи короля Эдуарда, подстриженные пальмы, зеркала в золоченых рамах, камины в рост человека (или, по крайней мере, мальчика); зимой их, вероятно, топят, а сейчас вместо пылающих поленьев там навалены вороха красных и белых пионов. Роги провел племянника мимо парадного зала, где двое служителей надраивали электрическими полотерами паркет, и без того блестящий, точно каток; во всяком случае, в нем, как в зеркале, отражались шторы зеленого бархата и высокие серебряные подсвечники. В Иванов день, объяснил он, здесь будет бал на всю ночь. В окна другого салона, украшенного тропическими растениями, была видна площадка для гольфа у подножия горы Вашингтон.

На пороге ресторана Дени застыл как вкопанный: такая роскошь ему и не снилась. Метрдотель Рон усадил их за столик и с Дени обращался как с настоящим клиентом, один раз даже назвал его «сэр». В меню завтрака перечислялись такие изумительные кушанья, как бифштексы, копченый лосось, яйца в восьми разновидностях, двенадцать видов свежих фруктов, включая новозеландский крыжовник. Стол был сервирован хрусталем, сверкающими серебряными приборами и салфетками из камчатного полотна с монограммой. Посередине в вазе стояла лиловая роза, такая совершенная по форме и необычная по цвету, что Дени даже потрогал ее – думал, ненастоящая. Сахар подавали большими кусками, завернутыми в золотистую тисненую бумагу (два он потихоньку сунул в карман); молоко принесли в граненом кубке, стоящем на тарелочке с подложенной бумажной салфеткой. Они заказали яичницу по-бенедиктински, рогалики и клубнику «Вильгельмина», а потом выпили по малюсенькой чашечке «эспрессо» (Дени про себя решил, что никогда больше не возьмет в рот этой гадости).

– Да, на твоем месте я бы тоже остался здесь навсегда.

Роги провел по губам салфеткой и улыбнулся.

– Хочешь, открою тебе секрет? Я мечтаю накопить денег и открыть книжную лавку в тихом университетском городке. Там бы я действительно мог провести всю жизнь.

Подали счет, и Роги подписал его.

– Книжная лавка?.. – удивился Дени. – Разве это интересно?

– Да, боюсь, я и сам не очень интересный человек. Такой, как все. В книгах и в кино героев сколько угодно, а в реальной жизни они теперь большая редкость.

Мальчик задумался и машинально последовал за Роги в вестибюль, переполненный экскурсантами – в основном средних лет и выше; лишь изредка попадались юные парочки и родители с детьми. Все щеголяли в дорогом спортивном обмундировании – теннисных шортах, бриджах для верховой езды, ботинках с шипами. Несколько пожилых дам в брючных костюмах из яркого полиэстера захватили с собой шали и толстые свитера, а старики в кричащих куртках запаслись фотоаппаратами и биноклями. Хорошенькая девушка-гид изо всех сил старалась перекричать галдеж.

– Раньше я тоже был не прочь стать героем, – наконец заговорил Дени. – Астронавтом, следопытом или звездой хоккея, как Бобби Кларк и Джил Перо. А сейчас… Знаешь, дядя Роги, наверно, я тоже не очень интересный человек. Отец Дюбуа даже надо мной посмеивается. Хватит, говорит, сидеть, как оса в дупле, и созерцать бесконечность. – Он хмыкнул. – Но мне кажется, ничего интересней на свете нет, чем бесконечность.

У центрального входа их уже поджидал микроавтобус.

– Ну и пусть себе посмеивается, – заявил Роги. – Ты, главное, будь самим собой. Таких мозгов, как у тебя, в целом мире раз-два и обчелся. Чем не объект для исследования?

Вслед за Роги и Дени в автобус ввалилась группка стариков. Гид посчитала всех по головам и сделала водителю знак: можно ехать.

– Я читал, что врачи изучают мозг. Копаются в нем, колют иголками, чтобы понять, как он действует. А я так не хочу. Мне любопытно, не к а к действует мозг, а почему. Почему из электрических импульсов и химических реакций происходят мысли? Почему энцефалограф их не показывает? И почему наш мозг управляет телом? Разве мозг велит мне держаться за сиденье? Чепуха, мозг – это же просто кусок мяса!

– Да, но в нем содержится разум.

– Правильно, – согласился Дени. – Разум! Про него-то я и хочу знать. Разум и мозг – не одно и то же.

– И я так думаю, хотя ученые до сих пор не пришли к единому мнению.

А от таких, как мы с тобой, у них и подавно мозги набекрень. Отчего мой мозг разговаривает с твоим? Ведь между нами нет радиоволн или другой энергии. Откуда берутся принуждение/психокинез/телепатия? Как передаются импульсы зрения/слуха/запаха/вкуса/осязания? Почему мы не видим и не слышим сквозь гранит? Почему ясновидение делается острее в темноте? Как мой разум лечит мое тело? Значит, разум управляет электричеством и химией у меня в мозгу? То есть материя подчиняется чему-то нематериальному? Но КАК?

Вот ты и выясни, мой мальчик! Изучай свой ум, и мой, и папин, и Виктора. Изучай нормальные умы, установи, что соединяет/разделяет их/нас. Уверяю тебя, это путешествие заманчивей, чем вылазки в горы, исследование океанских глубин, полеты в космическое пространство!

(Наивный детский скептицизм.) И опаснее.

Роги похлопал его по худенькому плечу.

– Да, конечно.

Автобус подпрыгивал по неровной дороге, виляя между кленов и тсуг. Но погруженные в беседу мальчик и мужчина не замечали ни тряски, ни оживленного гомона других туристов.

Поезд-кукушка, уже более ста лет курсирующий вверх-вниз по западному склону горы Вашингтон, – одно из тех безумных изобретений янки, которые, по логике вещей, не должны действовать, но почему-то действуют. Дени увидел, как закопченный паровозик с угольной топкой взбирается по крутому склону, и закричал:

– Ну и ну! Как ему это удается?

Старики одаривали его благодушными улыбками.

У автобусной станции скопилась толпа, ожидающая поезда. К паровозику был прицеплен всего один вагончик, окрашенный в ярко-желтый цвет. Тяга поступала снизу, от механизма реечной передачи. В центре пролегал трек, напоминающий лестницу из железных шипов, каждый толщиной в палец и длиной около десяти сантиметров. За них цеплялись двойные зубцы промеж колес, и таким образом состав с жутким грохотом полз к вершине. Двигатель паровоза натужно пыхтел и шипел, выпуская облака черного дыма.

За ними открывалась красивейшая панорама Бреттон-Вудз.

– Ух, здорово! – Дени старался перекричать грохот колес. – Вон твой отель!

Из окна моей комнаты видно, как они снуют по горе , без слов проговорил Роги. Когда вершина скрыта за облаками, кажется, что они уходят в небо. Изобретатель этого поезда обратился в государственный департамент за патентом. А чиновник предложил ему усовершенствовать проект – продлить железную дорогу от вершины Вашингтона прямо до Луны.

(Смех.) Здесь и вправду прохладно. А я еще не хотел брать куртку. Как хорошо, что можно разговаривать мысленно, а то за этим стуком мы бы друг друга не услышали.

Погода в горах очень переменчива. Только что солнце палило, и на тебе – стужа. Снегопады и ураганные ветры бывают в любое время года, особенно у вершины.

Я читал, что мировой рекорд скорости ветра на горе Вашингтон – триста семьдесят один километр в час. А еще говорят, будто индейцы считают, что на горе живет Великий Дух, и никогда на нее не ходят.

Слышал историю про вождя Небожителя?

?

В давние времена жил в Нью-Гемпшире старый и мудрый вождь, сотворивший много разных чудес. Когда он умер, волки на санках притащили его тело на гору. А оттуда волшебная колесница увезла его в рай.

Что-то вроде летающей тарелки, да?

Есть и другие легенды. Например, о Большом Карбункуле.

?

Это огромный рубин, спрятанный в глубине горы. Его свет приманивает алчных людей, и они пускаются на поиски. Но их застигают лавины и бураны. Никому так и не удалось добыть драгоценный камень. Все погибли. Натаниэль Готорн вставил эту легенду в свой рассказ.

Готорн? Поищу в берлинской библиотеке. Дядя Роги, а ты веришь в летающие тарелки?

Мне они не попадались, Но Элмер Пибоди – он работает у нас на газонокосилке – клянется, что видел. А он не какой-нибудь чокнутый. И вообще многие люди, заслуживающие доверия, утверждают, что видели НЛО. Даже не знаю… У нас в Нью-Гемпшире все словно помешались на этих тарелках.

Я читал две книжки и тоже не знаю, верить или нет. В одной говорится, как Мужчина и женщина пробирались через ущелье, недалеко отсюда, и вроде их на время похитили пришельцы. А много лет спустя один парапсихолог все выведал у них путем гипноза. Пришельцы сказали, что прибыли с далекой звезды и никому не хотят зла. А в другой книжке один парень рассказывает, что увидел большую тарелку с красными огнями и сразу позвонил в полицию. Полицейские приехали и тоже увидели! А с ними еще куча народу… Ты как думаешь?..

Я думаю… это возможно.

Да? Маленькие зеленые человечки прилетают на Землю с неофициальными визитами? Но почему, дядя Роги? Если они не желают нам зла, зачем скрываться?

Не так все просто, милый мой. Мы с тобой тоже скрываемся.

Игрушечный поезд выполз из рощи карликовых деревьев на ковер белых, розовых, бледно-желтых субарктических цветов, распустившихся средь луговой осоки и серых каменных россыпей. В тенистых лощинках до сих пор лежал снег, а камни с северной стороны были подернуты корочкой инея. На вершине маячили какие-то постройки. Они миновали огромные, заслоняющие весь вид цистерны для воды, и в глаза им бросилась простая дощечка, установленная прямо на склоне.

ЛИЗЗИ БУРН

Погибла в 1855 году

– Ей было двадцать три года, – сказал Роги. – Всего здесь погибло семьдесят человек – больше, чем на любой другой горе Северной Америки. Кто сорвался, кто в буран попал… Приезжают люди в погожий день, на небе ни облачка, гуляют себе спокойно – и вдруг снег, ветер, такая круговерть, что в двух шагах ничего не видно, да к тому же температура мгновенно падает ниже нуля. Самый непригодный для жизни климат на земном шаре – ну, кроме разве полярных областей – именно в нашем штате, на горе высотой всего-то тысячу девятьсот шестнадцать метров. Я сюда много раз поднимался – и на поезде, и пешком, напрямик из отеля – но, честное слово, ни разу спокойно себя не чувствовал. Поверь на слово, коварнейшее место!

Поезд остановился перед каким-то сараем, который сопровождающая отрекомендовала «отель на вершине». Затем объявила пассажирам, что на осмотр окрестностей у них только сорок пять минут и что обратный путь займет примерно час с лишним.

Дул холодный, порывистый ветер; Роги предупредил Дени, чтобы смотрел под ноги. Снегу почти нет, однако наветренная сторона скал, ограждений, перил изрядно обледенела. Огромные ледяные наросты чем-то напоминали коралловые рифы – причудливое нагромождение шишек, пластин, веточек.

Отелем Дени нисколько не заинтересовался. Ему хотелось взобраться на монолит конической формы, где находилась высшая точка горы. Потом он сбежал вниз – посмотреть, пускают ли посетителей в метеообсерваторию, в радио – и телестудию. Но посторонних туда не пускали. Покосившись на обледенелую антенну, мальчик передал Роги жутковатый образ, представив себе, что должно здесь твориться во время ревущего урагана, при скорости ветра двести-триста километров в час. Ум его буквально искрился от возбуждения. Они поднялись на скалистый уступ и глянули вниз на Великую тропу аппачей: метрах в тридцати просматривался приют для альпинистов, окруженный небольшими озерами.

– Облачные озера, – сказал Роги. – Когда приедешь в следующий раз, обязательно сходим к ним.

– Правда?! – обрадовался Дени и стал внимательно рассматривать скалы прямо под уступом. – А что это за камни… Желтые какие-то…

– Желтой краской отмечают маршрут. Такие камни везде есть, следи за ними – и никогда не заблудишься. На высокогорье тропы совсем не такие, как в лесу. Почти все они пролегают по голому камню.

Дени полюбопытствовал, виден ли отсюда Берлин, и повернулся на север. Ну, конечно, виден: вон дымки тянутся из труб целлюлозно-бумажной фабрики в долине Андроскоггина. Воздух был так прозрачен, что отсюда можно было разглядеть далекие вершины и в Мэне, и в Вермонте, и в Нью-Йорке.

– Смотри, еще туристы. – Дени указал на группу людей, движущуюся вдоль железной дороги. Невольно прибегая к помощи ясновидения, он увеличил в уме крохотные фигурки.

–… восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Двадцать три человека.

– Да здесь полно туристов. Вон та тропа ведет к Клею, Джефферсону и Адамсу. И на каждой горе в нескольких местах есть альпийские приюты.

Дени прикрыл глаза от солнца, поежился на пронизывающем ветру и вдруг ахнул, обдав мозг Роги волной ужаса.

– Дени! Что с тобой?

Цепочка людей уже скрылась за каким-то выступом, а Дени все еще тыкал посиневшим пальчиком в ту сторону. Первоначальный умственный образ он увеличил до невероятных размеров.

– Дядя Роги… там… впереди… женщина… Я ее слышу.

– Что?!

От избытка чувств мальчик расплакался.

– Я слышу ее ум! Она такая же, как мы! Только ее проекции очень слабы, я не все улавливаю.

Он смахнул слезы и снова поежился. Роги быстро сдернул меховую куртку и укутал племянника. Опустился перед ним на колени, совсем не чувствуя жестких оледенелых камней, оттого что в сердце вспыхнула горячая надежда.

– Успокойся, Дени. Попробуй сосредоточиться и помоги мне услышать то, что слышишь ты. – Он обнял мальчика и закрыл глаза.

О Боже!

Напевает мелодию без слов, какой-то классический фрагмент – Роги не смог определить откуда. Но что-то очень веселое. Изредка поверх музыки сверкают мысли – точно паутинки на солнце.

Ответили… они ответили… никаких сомнений… пусть другие не верят, но… они ответили…

Отчетливые звуковые волны и образ, нарисованный ясновидением, погасли, как только женщина снова скрылась за каменной складкой, но в памяти живее всего сохранилось то первое, колышимое ветром видение, и когда бы он ни думал о ней – до или после того, как потерял навсегда, – первое место в мыслях занимало именно оно. Волевые черты лица (красивой в традиционном смысле ее не назовешь, но очень эффектна), смуглая кожа, светло-голубые глаза с серебряным отливом, блистательная – о Боже, вот где моя погибель! – улыбка, отразившая всю глубину внутреннего ликования, белокурые с рыжинкой волосы под зеленой шерстяной шапочкой, сильное стройное тело.

Дени вырвался у него из рук.

– Дядя Роги, а как же ты без куртки?! Простудишься ведь!

Он пришел в себя. Туристы были все еще вне поля зрения. Дени поднял к нему взволнованное, залитое слезами лицо.

– Эта женщина… – с трудом выговорил Роги. – Ты уверен, что именно она излучает мелодию и телепатическую речь?

– Конечно! Она такая же… Хотя нет, погоди! Она себя не контролирует. Потому что не знает, наверно, ей не с кем было поговорить мысленно. И все-таки, дядя Роги, мы не одни…

– Надо же, чтобы именно она, – прошептал Роги. – C'est un miracle. Un vrai miracle .

Эхом застарелого раскаяния до него долетел голос Солнышка:

Quand le coup de foudre frappe…

Паровоз дал три гудка.

– Ох, нет! – воскликнул мальчик. – Неужели мы так и уедем от нее?

Роги подхватил его на руки.

– Они будут здесь через полчаса. Мы их подождем.

– А поезд?

– Поедем следующим.

Пьяный от счастья, Роги ступал по холодным камням. Только сейчас он понял, что имела в виду Солнышко. Если молния сверкнет, человек не ведает никакой логики и не в силах защищаться. Чудо открытия родственного ума растворилось в другом великом чуде. Он даже не сразу осмыслил слова Дени.

– Наверно, такой ум не один на свете. Давай подумаем, как отыскать его.

Ветер пел в проводах, горбатый паровозик натужно запыхтел перед отелем. Туристы, перекликаясь, занимали места. Дени на руках Роги весь дрожал, излучая волны испуга и нетерпения почти такой же силы, как у Роги. Он внес племянника по лестнице в хорошо протопленный отель. Бородач в костюме альпиниста, открыв перед ними дверь, заботливо осведомился:

– Малыш, часом, не ушибся?

Роги поставил мальчика на пол, снял с него куртку и ответил:

– Да нет, нам бы погреться малость.

– Ступайте в столовую, – предложил тот. – Там и камин, и всю гору из окна видно. Посмотрите, как поезд спускается вниз, и закажете себе чего-нибудь горяченького.

Поблагодарив человека, Роги повел Дени в столовую. Мальчик настолько пришел в себя, что даже остановился у прилавка сувенирных изделий.

– Дядя Роги, давай купим путеводитель с картой. И бумажных салфеток, а то у нас с тобой из носу течет. – Он критически оглядел нескладную фигуру дядюшки. – Ты бы хоть причесался.

Роги захохотал.

– Mais naturellement! Надо предстать перед ней во всей красе.

– Ну, не то чтобы… – смутился Дени. – Я просто хочу, чтоб мы ей понравились.

– А не понравимся – пустим в ход принуждение.

– Нет, правда, что мы ей скажем?

– Надо подумать. Но сперва давай приведем себя в порядок и перекусим.

Взявшись за руки, они направились в мужской туалет.

 

20

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Ее звали Элен Донован-Хэррингтон.

Тридцать один год, разведена, живет в «деревушке» для увлекающихся НЛО. Чуть позже я выяснил, что белокурые с рыжеватым волосы и экстрасенсорику она, скорей всего, унаследовала от покойного Коула Донована, торговца недвижимостью. От матери же ей досталась изысканная элегантность и достаточно денег, чтобы не думать о заработках (никому из Ремилардов такое богатство в те времена и не снилось).

Познакомился я с ней без труда – и все благодаря Дени.

Мы устроили на нее облаву в столовой высокогорного отеля, и когда она появилась вместе с отрядом продрогших, измученных эфирианцев, Дени сразу же зацепил ее на крючок. Оглядываясь в прошлое, я с ужасом отдаю себе отчет, что невероятное ясновидение позволяло ему читать все наши тайные мысли. Но в тот момент я лишь разинув рот следил за тем, как ловко мой племянник обвел ее вокруг пальца. Подлетел, засыпал сведениями, похищенными из ее ума, представился как страстный поклонник журнала «Пришельцы», узнавший его главного редактора по фотографии на первой странице. Элен пришла в восторг от не по годам развитого мальчугана и вступила с ним в оживленный разговор о летающих тарелках, предоставив спутникам занимать столики и заказывать еду.

Улучив момент, я подошел за своим юным родственником. Дени представил меня:

– Мой дядя Ро… Роже… Он служит управляющим в отеле Уайт-Маунтинс. Слышали про такой, миссис Хэррингтон?.. Большущий дворец у подножия горы Вашингтон.

– Я там живу. – Она приподняла уголки губ в улыбке. – Отдых в горах – наша семейная традиция, и все мы непременно останавливаемся в этом отеле. Добрый день, мистер Ремилард.

Я поставил рвущимся наружу эмоциям самую прочную преграду. Но едва почувствовал на себе взгляд этих серебристо-голубых глаз, как мне показалось, будто я стою перед ней совершенно голый. Язык и мысли отказывались мне повиноваться, одному Богу известно, что она прочла у меня в мозгу.

Видимо, что-то все же прочла, потому что сжала мою руку окоченелыми ладонями.

– Не возражаете, если я немного погреюсь. Руки совсем застыли, а у вас внутри, видно, атомный реактор.

– Я… нет, не возражаю, – промямлил я, как полный идиот, и завершил наэлектризованное пожатие второй рукой.

Дени злорадно ухмыльнулся; спутники Элен бросали заинтересованные взгляды в нашу сторону.

Когда мы наконец разъединили руки, она небрежно бросила:

– И чем вы занимаетесь в отеле?

Я сказал, и Элен вздохнула с явным облегчением. Должно быть, работу в управленческой сфере она считала мало-мальски престижной.

– Надеюсь, вас тоже интересуют пришельцы из космоса?

Я заверил ее в этом и посетовал на то, что ни разу не видел в продаже ее журнал. Она кивнула.

– У нас огромные трудности с распространением. По возвращении в отель непременно покажу вам последний номер. Я буду счастлива, если у нас появится новый подписчик.

– О, это было бы чудесно! То есть я… подпишусь с удовольствием.

Она понимающе улыбнулась.

– Тогда встретимся вечером… часиков в десять, на первом этаже.

– Я в такое время уже сплю, – изъявил сожаление Дени.

Она лукаво покосилась на него.

– Но ты же видел номер. А если хочешь еще полистать, твой дядя Роже даст его тебе завтра утром. А теперь извините, смертельно проголодалась. Мы уже два дня сидим на сухом пайке. Рада была с вами познакомиться.

Эфирное создание (несмотря на теплую куртку и ботинки с шипами) удалилось, наполнив мой мозг мелодией без слов. Я понял, что погиб.

Элен опоздала всего на несколько минут. Когда она ступила на порог переполненного бара в умопомрачительном белом платье до пят, облегающем стройную фигуру и оставляющем одно плечо обнаженным, я мысленно поблагодарил предусмотрительного Дени: он заставил меня сменить джинсы и куртку на костюм с темным галстуком.

– Ей хочется, чтоб ты пригласил ее потанцевать, – объяснил он свою настойчивость.

Я не стал спрашивать, откуда ему это известно. Прежде чем отпустить, он придирчиво осмотрел меня и одобрительно кивнул.

– Хорошо. Ей нравятся высокие мужчины. Пускай ты не красавец, но костюм очень тебе идет.

– Ferme ta boоte? ti-vaurien! – рявкнул я и под его хихиканье вышел.

Теперь я видел, как он был прав.

Мы с Элен пили коньяк, я листал экземпляр «Пришельцев», а она рассуждала про НЛО и про тупость американских ВВС, упорно отрицающих очевидное, то есть визиты инопланетян. Как я и предполагал, ее эфирианцы были сборищем фанатиков, не желавших в своем мистическом рвении прислушиваться к доводам рассудка. Моя очаровательная Элен готова была верить любой чертовщине, хотя интересовалась и серьезными исследованиями д-ра Дж. Аллена Хайнека и д-ра Денниса Хока. Она пыталась меня убедить, что Земля находится под неусыпным контролем дружественных умов, которые давно уже открылись бы нам, если бы могли быть уверены в нашем пацифизме и астроментальном образе мысли.

Она говорила с удивительным хладнокровием, наклоняясь ко мне через стол и сводя меня с ума чувственным ароматом французских духов.

– А вы, Роже, что вы обо всем этом думаете? По-вашему, я тоже легковерная дура? Такой меня считали бывший муж и вся его родня. Вам я тоже кажусь сентиментальной лунатичкой?

Настолько прекрасной лунатичкой, что я верю каждому вашему слову! – выпалил я.

Стой, Роги, так не пойдет. Одна фальшивая нота – и ты навсегда упустишь эту жар-птицу. Неужели я способен заранее просчитать все ходы, как завзятый донжуан? Молния сверкнула, и моя обычная неуклюжесть в присутствии женщин куда-то улетучилась. Я свернул в трубку журнал и задумчиво похлопал им по колену. Каким способом вернее всего ее совратить? Может, правдой?

– Элен, я, пожалуй, открою вам секрет. С другими я как-то не решался говорить об этом. Теперь стало модно смеяться над тарелками и зеленолицыми гуманоидами…

Она просияла.

– Роже! У вас была встреча, правда?

Я опустил глаза и неодобрительно покачал головой. Она тут же перешла на шепот:

– Ну расскажите, прошу вас! Когда?

Я выдержал паузу.

– Прошлым летом. В горах меня застигла гроза. Я упал и повредил колено. В общем, ситуация не из приятных. Тьма, холод, ливень стеной и никакого укрытия поблизости. Но вдруг дождь прекратился, я попал в полосу света и услышал голос… какой-то странный, нечеловеческий…

– А летательный аппарат видели?

Наши лица почти соприкасались. Все окружающее перестало для меня существовать. Светлые волосы Элен были скручены в гладкий пучок, а из украшений я заметил лишь кольцо на мизинце – большую жемчужину в обрамлении брильянтиков. Загорелая кожа составляла чувственный контраст с белым шелком платья. По моде того времени она не носила бюстгальтера, и под тканью резко обозначились соски, выдавая ее возбуждение.

С трудом владея собой, я плеснул себе коньяку, залпом осушил его и продолжил рассказ:

– Нет. Не только аппарата, но и существа, говорившего со мной, я не видел. Слепящий свет и голос – больше ничего. Но боль в колене мгновенно прошла. А мой спаситель без обиняков заявил, что он с другой планеты.

Вот так-то, милая Элен. Ты веришь в чудеса? Но я припас для тебя такое, что ты сразу позабудешь о летающих тарелках! Я открою тебе чудо наших умов и наших тел…

– Что же вы молчите? Продолжайте! – взмолилась она. – Дальше, дальше!

Я пожал плечами.

– По-моему, я заснул. Или потерял сознание. А когда проснулся, то увидел перед собой альпийский приют… хотя… вот ей-богу, был от него километрах в трех, когда… ну, в общем, когда произошла эта встреча. Как видите, история не слишком правдоподобная. Быть может, мне все приснилось.

– О нет! Вполне правдоподобная история, и то, что вы потеряли сознание, совсем неудивительно. Вероятно, пришельцы взяли вас на борт, чтобы исследовать.

Я прикинулся искренне потрясенным.

– Ничего такого не помню.

– Ну еще бы! Поставьте себя на их место, Роже. Мы для них примитивные существа, пугливые, невежественные, от нас можно ожидать чего угодно. Они хотят выйти с нами на контакт, но вынуждены соблюдать осторожность, чтобы не разрушить нашей культуры, наших обычаев… Вы слышали про тихоокеанские верования времен Второй мировой войны?

– А-а, первобытные племена в Новой Гвинее, которые считали военные самолеты посланцами богов?

– Не только в Новой Гвинее, но и на всех островах южной части Тихого океана. Этот культ возник еще в прошлом веке, когда туда прибыли первые европейцы. Сперва невиданные товары прибывали на кораблях, потом на самолетах. И полудикие аборигены уверовали в то, что боги посылают им чудеса. Таким образом был начисто уничтожен их жизненный уклад.

– То есть пришельцы из других миров опасаются сотворить с нами что-то подобное?

– Ну да, ведь они умны и желают нам добра.

– Но появление летающих тарелок в какой-то мере уже нарушило наши прежние представления.

– Да нет, Роже. Они показывают нам свои летательные аппараты, чтобы подвести нас к идее межпланетной цивилизации. И высадиться на подготовленную почву.

– И как скоро, по-вашему, это произойдет?

Она выдержала паузу.

– Откровенность за откровенность, Я со своей группой уже несколько лет приезжаю сюда, в горы, и пытаюсь связаться с инопланетянами. Так вот, на сей раз нам, кажется, удалось.

Я, как мог, скрывал свой скептицизм. Радость моя, пусть все будет, как ты хочешь! Элен рассказывала подробности, а я ахал и поддакивал, хотя у меня создалось впечатление, что она просто выдает желаемое за действительное.

– Я непременно напишу об этом в журнале, – заключила она. – И о вашей встрече тоже, если позволите.

Я всполошился, как самый настоящий обыватель.

– Нет, Элен, лучше не надо. Я рассказал только вам, потому что вы не такая, как другие.

– И вы, Роже. – Она с улыбкой протянула мне руку и поднялась из-за стола. (Неужели уйдет? Выходит, мой блестящий гамбит пропал втуне? Я было подумал о принуждении, но оно почему-то оказалось парализованным.) – Хорошо, обещаю сохранить вашу историю в тайне, а вы взамен обещайте читать мой журнал. И если вдруг передумаете…

– Уже уходите? – упавшим голосом проговорил я.

В бледно-голубых глазах рассыпались серебристые искорки.

– Да не знаю… Можно пойти наверх потанцевать. Мои бедные эфирианцы спят без задних ног, а я совсем не чувствую усталости. Как вы на это смотрите, Роже?

Я чуть не издал торжествующий индейский клич. Однако сдержался и лишь галантно поцеловал ей руку. (Откуда что берется?)

– Enchantй, chиre Madame .

– О, вы француз?! – изумленно воскликнула она.

– Всего лишь франко-американец, – вздохнул я. – Канадцы и те смеются над нашим акцентом, не говоря уже о радушных янки, что втайне завидуют нашей savoir faire , a за глаза обзывают жабами.

– Иногда под жабьей шкурой скрываются царевичи. Вы – один из них?

Да, Элен, да, любимая! И если смелость мне не изменит, то чудесное превращение свершится нынче же ночью…

Рука об руку мы поднимаемся по лестнице и вступаем в ярко освещенный танцевальный зал. На нас устремлено множество глаз. Оркестр знаменитого отеля нарочно перемежает современную музыку старыми ностальгическими ритмами типа «Умчи меня к Луне» или «Где и когда?». Мы медленно движемся в танце. Я держу ее в объятиях и превращаюсь из жалкого администратора с непомерно разыгравшимся воображением в загадочного темноволосого рыцаря, обольстившего королеву бала. Окружающие чувствуют наш магнетизм. Мы в центре внимания, нас окутывает необыкновенный золотистый свет. Человечество до сих пор не признает существования высшей умственной связи, но моя дама не может не ощущать ее.

Мы танцуем, улыбаемся и мало-помалу открываем друг другу умы. Я осторожно приподнимаю завесу над ее эмоциями и мягким корректирующим импульсом, каким инстинктивно пользовался, работая с маленьким Дени, проникаю внутрь. Ее чувственный настрой легко доступен мне. Она изведала любовь и вкусила горечь разочарования. Под напускной холодностью скрываются нереализованные желания и неуверенность в себе. Она идеалистка, но не лишена чувства юмора. К тому же отчаянно боится, что ее уютный, благоустроенный мирок будет разрушен под ураганным натиском радиоактивных осадков.

Музыкальный ритм становится более стремительным, откровенно возбуждающим. Мы уже не решаемся прикоснуться друг к другу, зато умы сливаются все теснее, и я невольно передаю ей свой пыл. Элен отвечает тем же.

Наконец, не сказав ни слова, она берет меня за руку и уводит из огромного зала. На лифте мы поднимаемся в ее роскошный номер, окна которого обращены к залитой лунным светом горной гряде. Мы целуемся; от ее мягких, бархатных губ веет прохладой, но они с готовностью принимают мой жар и трогательно пытаются возвратить его. Я мысленно кричу ей слова любви и страсти; она, задохнувшись, отрывается от моих губ.

– Роже… милый… как странно все…

Ничего странного. Не бойся.

А вслух я шепчу:

– Ты же не испугалась, когда получила ответ из космоса. Значит, не должна бояться и того, что позволило тебе его расслышать?

Подсознательно она уже чувствует это.

Я обнимаю ее еще крепче, покрываю поцелуями волосы, лицо, шею, слабо пахнущую духами. Неистовое желание, выливающееся в телепатической речи, сметает барьеры ее латентности.

Не бойся, Элен! Я с тобой, я люблю тебя. Твой ум пребывал в долгой спячке, а теперь пробуждается. А мой тоже как бы и не жил, пока не появилась ты.

Роже! Роже?..

Вот видишь, я не лгу. Мы поможем друг другу познать это чудо.

Она отвечает – сперва несмело, невнятно. Ей трудно разобраться в сумятице мыслей и чувств. Но мало-помалу ее внутренняя речь обретает связность. И мне то и дело приходится применять коррекцию, потому что Элен близка к истерике. Я успокаиваю ее, целую обнаженное загорелое плечо, руки, похолодевшие ладони. С помощью психокинеза вытаскиваю из пучка шпильки, и светлые волосы рассыпаются по плечам.

– Роже?! – кричит она. – Так это ПРАВДА? Я не сплю? Боже! Боже! Неужели… наши умы… взаимодействуют…

Да. У нас с тобой особенные умы. Они любят друг друга.

Я неторопливо раздеваю ее. Взглядом задергиваю шторы, оставляя щелочку. Тонкий лунный луч падает на ее тело. Кровь бурлит у меня в жилах, и я все время осаживаю себя, опасаясь потерять самоконтроль.

Бывают люди с нестандартным складом ума. И у тебя, и у меня это наследственное. Таких, как мы, наверняка много. Поскольку экстрасенсорика…

В ее глазах смесь ужаса и экстаза; она протягивает ко мне руки и стонет:

– Иди ко мне! Умоляю, не говори больше ничего, я этого не вынесу! Просто люби меня.

Я сбрасываю одежду, немного робея. Да-да! Сколько надежд, сколько безудержных фантазий уже разбилось о прозу жизни! Я хорошо себе представляю, что значит совершенство в любви, и моя готовность достичь его – своеобразный вызов. Необходимо, чтобы и она его достигла, ведь до сей поры, подобно мне, бедняжка знала лишь банальное удовлетворение полового инстинкта.

Будь осторожен, Роже, не пугай ее!

– Закрой глаза, chйrie, – говорю я. – Доверься мне.

Тело и мозг охвачены пламенем. Я готов. Как в многократно виденном сне, мы отрываемся от пола. Я легко, естественно вхожу в нее. Ощутив мой жар в своем теле, она забывает всегдашнюю холодность и кричит. Глаза ее открыты, но видят они только меня. Наши движения слаженны, гармоничны и доставляют нам экстатическое блаженство, какое может возникнуть только из одновременного слияния тел и умов в состоянии невесомости. Когда настает кульминация, мой мозг содрогается в конвульсиях, а Элен на миг теряет сознание. Я поддерживаю ее в воздухе и медленно опускаюсь на пол. Мы долго не можем отдышаться, я благодарю Бога за такой подарок. Вот так мы будем парить в вечном блаженстве, не ведая страха…

Голова Элен лежит на моем плече. Я глажу ее по волосам.

– Я никогда… никогда… – Она не находит слов.

– Тебе хорошо со мной?

– Роже! Теперь я понимаю, что так влекло меня к тебе. Неужели всему виной… экстрасенсорика?

– Ну, в том числе. А еще не забывай, что я царевич в жабьей шкуре.

Она улыбнулась и приникла ко мне.

– Ты удивительный человек. Знаешь, мне кажется, будто все это происходило в воздухе.

Я тоже постепенно прихожу в себя.

Поверь, я долго тебя искал. А когда нашел, то испугался: вдруг не получится… так, как мечталось. Но, слава Богу, все получилось.

Она подняла голову и ошарашенно посмотрела на меня. Я вглядывался в каждую черточку любимого лица. И не дал ей задать вопрос – заткнул рот поцелуем.

– Не может быть! – прошептала Элен, оторвавшись наконец от моих губ.

– Почему? – в свою очередь улыбнулся я. – Ты же слышала: царевич-жаба спал на листе кувшинки, ожидая появления суженой… своей царевны-лягушки.

– Нет, не верю! Это что, какой-то спиритизм?.. Нормальный человек не может…

Я вновь заставил ее замолчать. Потом открыл свой ум и показал ей все, как есть. Неожиданно для меня она разрыдалась.

– Мой бедный, милый Роже! О Господи! А если б мы не нашли друг друга?

– Не знаю. Как видишь, моя первая любовь окончилась катастрофой. Я думал, что ее чувство так же глубоко, как мое, но ошибся, ведь она не могла открыться мне. И больше я не мог так рисковать, понимаешь?

– А во мне ты уверен – Это было утверждение, а не вопрос.

– Заметив, что я ненормален, ты попала в самую точку. Конечно, ненормален. Но, к счастью для меня, ты тоже ненормальна и потому должна выйти за меня замуж. – Я улыбнулся ей в лунном свете и прочертил кончиками пальцев звенящую дорожку вдоль ее позвоночника.

– О нет! – выкрикнула Элен.

– Что, не выйдешь?

– Конечно, выйду, глупый! Только… может, нам немного передохнуть? Ты хоть понимаешь, как измучил меня?

Я ухмыльнулся.

– Нам, царским отпрыскам, неизвестно слово «нет». У нас особые привилегии и особые потребности.

– Но я не выдержу… Второй раз за ночь! – притворно запротестовала она. – Что будет, если завтра здесь обнаружат мой хладный труп? Ведь все подозрения падут на тебя. Представь, в каком положении ты окажешься, когда прокурор потребует, чтобы ты предъявил суду орудие убийства! Поднимется вульгарная шумиха, чувствительные дамочки станут просить у тебя автограф, о-о-о…

Шшш.

Ах, любимый!

Не волнуйся. Если тебя это пугает, можно переместиться на кровать.

Элен сняла дом в Бреттон-Вудз и переоборудовала одну из спален под редакцию журнала. А другую мы все лето использовали по назначению. Мы решили пожениться в ноябре, когда она оформит развод. В те годы католическая церковь косо смотрела на подобные браки, не говоря уже о нашей греховной связи. Но ради Элен я готов был бросить вызов целой армии архангелов и потому загнал в глубины подсознания чувство вины, неизбежно преследующее всякого, кто отступает от своих принципов. Едва ли тот, кто не поднялся до метапсихической оперантности, разглядит за эротическим наслаждением подлинную близость душ, воспеваемую во все века поэтами и музыкантами. Правда, по отношению к другим Элен никогда не была на сто процентов оперантной, зато со мной достигла полной гармонии. Мы общались без слов, чувствовали малейшие перепады в настроении друг друга, угадывали самые сокровенные желания. Любовники, причастные к Единству, скорее всего, сочтут наше взаимодействие убогим, неуклюжим – ну и пускай, мы ощущали себя так, будто очутились в Стране Чудес. Прежде Элен не везло на партнеров: никто не сумел ее возбудить, и менее всех – дубина муж. Она уже отчаялась избавиться от сексуальной заторможенности, и на этой почве у нее даже развился некий комплекс. А со мной ей не пришлось ни притворяться, ни выяснять отношения. Я знал всю ее подноготную едва ли не с первой минуты знакомства. Пожалуй, это была самая удивительная особенность нашей любви – она и ускорила развязку, ибо я в своей глупой наивности сразу не осознал, к чему может привести безоружное вторжение в чужой мир.

Те четыре месяца стали самым счастливым временем в моей жизни. Не будь Элен, я бы превратился в стороннего наблюдателя, а то и в марионетку. Ныне я понимаю, наш разрыв помог свершиться великому предначертанию, но был ли он нарочно подстроен Лилмиком, или гуманоиды просто воспользовались нашей маленькой трагедией – этот вопрос остается для меня открытым. Призрак наверняка знает, но молчит, как молчало небо, когда я молил его ниспослать мне силу духа для преодоления гордыни и злобы, что теперь, спустя сто с лишним лет давалось бы мне без труда…

И все-таки дослушайте до конца. Сначала приятные воспоминания.

Пикники с шампанским и любовью на берегу старого доброго Гудзонова залива.

Теннис при луне на корте отеля Уайт-Маунтинс (весь его штат знал обо мне и Элен, но никто и рта не решался раскрыть, потому что Элен была постоянной клиенткой).

Хождение по кабакам в Монреале, где мы когда-то провели уик-энд и где я, встав на защиту ее чести от посягательств какой-то сволочи, еще более пьяной, чем мы, устроил дикий скандал с психическим битьем посуды.

Поездки в Бостон, шикарные апартаменты в Ритц-Карлтоне, концерты поп-музыки под открытым небом, магазины, рынки и отменная пища.

Визиты в загородной дом Донованов, где Элен учила меня ходить под парусом на озере и где мы без устали прочесывали все антикварные лавки в округе, а потом заканчивали день жареным на костре омаром и любовью у самой кромки берега.

Гонки в ее красном «порше» по лесам штата Мэн, где она играла в догонялки с лесовозами на ста тридцати в час.

Любовь в ненастный вечер на сиденье моего дряблого «фольксвагена» посреди крытого моста в Вермонте.

Любовь на лугу, неподалеку от ее дома в Конкорде, где над нами вились бабочки, обезумевшие от сотрясения эфира.

Любовь под соснами в августовский зной.

Любовь за плотно запертой дверью моего офиса в отеле.

Любовь после пикника в сумерках, прерванная медведем-соглядатаем.

Безумная психокинетическая любовь в тридцати трех позах.

Любовь после ссоры.

Нечем не замутненная любовь.

Марафонская любовь.

Усталая, уютная любовь.

И наконец, отчаянная любовь, ненадолго рассеявшая страхи и сомнения…

Но есть и воспоминания иного сорта, от которых я спешу отделаться.

Более всего меня тревожило сознание, что Элен никогда не преодолеет умственную блокаду латентности. Она могла телепатически общаться со мной и г. Дени, а Дени «слышал» ее и рылся в лабиринте ее мозга, но с другими людьми она выходила на уровень функциональной оперантности разве что в минуты сильного стресса. Я понимал, что ум Злен подвластен мне лишь в силу своей пассивности, и не мог отделаться от чувства вины.

Ей почти ничего не удавалось от меня скрыть. А для меня замаскироваться было проще простого. Скажем, Элен так и не узнала, в какой ужас повергла меня мысль о ее богатстве. Она строила радужные планы – как я брошу наконец «нудную работу в отеле» и она устроит меня на одно из предприятий своего дядюшки, как найду выгодное применение моему метапсихическому дару, как далеко пойдет Дени, когда мы вырвем его из лап иезуитов, как ее журнал станет глашатаем высших возможностей человеческого ума и все в том же роде. Я шарахался от ее энтузиазма, Элен огорчалась, но не могла избавиться от своей расчетливости.

Она была мне безгранично предана и все же не сумела скрыть разочарования, когда я активно не понравился ее братьям (один – выдающийся конгрессмен, другой финансовый воротила) и сестре, занимающейся благотворительностью. Элен очень переживала по поводу моих замашек простолюдина, моих насмешек над бреднями ее эфирианской клики, моих твердолобых религиозных убеждений, ничего общего не имевших с удобоваримой версией католицизма, провозглашенной кланом Кеннеди.

Своей родне я Представил Элен на жутком пикнике, который устроил по случаю Четвертого июля кузен Жерар. Мне было искренне жаль ее: платье слишком шикарное, манеры слишком утонченные, блюдо – ее вклад в нашу немудреную кухню – слишком изысканное. Она усугубила впечатление своим великолепным парижским прононсом, резавшим ухо дядюшке Луи и другим старым канюкам, а также признанием в том, что она из семьи ирландских протестантов. Из всех Ремилардов этим не были шокированы лишь Дени и Дон. Мой брат, вопреки остальным, отнесся к Элен с чрезмерным дружелюбием. Она поклялась мне, что между ними не было телепатического общения, но я, вспомнив его былые принудительные выходки, невольно усомнился, обозвав себя в душе ревнивым болваном. Впоследствии, когда мы заезжали к Дону и Солнышку за Дени (мы часто брали его с собой на прогулки), Элен держалась с братом отчужденно и даже с непонятной враждебностью. А в разговорах со мной открыто жалела его и настаивала, чтобы я что-то предпринял – «надо же лечить беднягу от алкоголизма!». Я знал, что все усилия с моей стороны будут бесполезны, и отказывался вмешиваться. Этим была вызвана одна из наших редких серьезных размолвок. Другая произошла, когда в начале сентября я отвез Дени в Бребефскую академию и рассказал о его метапсихических способностях отцу Джерету Элсворту, как велел Призрак. Элен утверждала, что иезуиты непременно станут «эксплуатировать» его, хотя не очень хорошо представляла – как. Я клялся ей, что Элсворт отреагировал на мое признание самым адекватным и благожелательным образом (кое о чем он и сам догадывался), но Элен упорствовала. Она относилась к Дени с каким-то болезненным трепетом, что не раз ставило меня в тупик; я понял природу этого отношения лишь долгое время спустя после нашего разрыва.

Разрыв. Я его помню как вчера.

Это произошло в конце октября, когда холмы Нью-Гемпшира окрасились в климактерические золото и багрянец. Мы вдвоем совершили последнее в сезоне паломничество к Большому Каменному Лику и под конец очутились в тихой сельской гостинице, фольклорном заведении, какие до сих пор привлекают в Новую Англию туристов со всей галактики. Скрипучие половицы, покосившиеся стены, уютная захламленность колониальными артефактами, продающимися по баснословным ценам. А кроме того, отменные еда и питье и деликатные хозяева. После ужина мы уединились в номере под островерхой крышей и сели рядышком на диван с комковатыми подушками.

Глядя на искрящиеся березовые поленья в очаге, слушая монотонный шум дождя по крыше, мы обсуждали предстоящую свадьбу и потягивали ароматный токай, припасенный для самых состоятельных клиентов. Это будет простая гражданская церемония в Конкорде; в свидетели возьмем ее знаменитого дядюшку, закажем небольшой ужин для присутствующих на бракосочетании (иными словами, из Ремилардов я там буду один).

Слегка захмелев, я слушал ее вполуха – до тех пор пока она не сообщила мне, что беременна.

Помнится, ее слова раскатились громом у меня в мозгу. Гроза, бушевавшая за стенами гостиницы, слилась с грохотом моих рухнувших умственных барьеров. Помню, как рука потянулась к графину и застыла в воздухе. До сих пор в ушах звучит веселый щебет Элен: она так рада, она всегда мечтала иметь ребенка, а муж не хотел, но теперь мечта сбылась, наш малыш будет астроментальным чудом, быть может, даже более совершенным, чем Дени.

У меня язык присох к гортани, на какое-то время я лишился рассудка. Нет! Мне послышалось, она этого не говорила! Кажется, я даже молил Господа сделать так, чтобы все оказалось неправдой, спасти мою любовь, мою жизнь. Потом долгими зимними вечерами я буду повторять свои наивные молитвы в тщетной попытке наступить на горло собственным амбициям и вернуться к ней, но любовь окажется бессильна перед натиском клокочущей во мне ярости и смертельно раненного самолюбия.

Конечно же, я сразу понял, кто отец.

Наконец решив, что уже достаточно овладел собой, что лицо мое ничего не выражает, а внутренний вой не слышен за вновь возведенным метапсихическим барьером, я повернулся к ней. Но Элен в испуге отшатнулась.

– Что с тобой, Роже?

Ее мысли, как всегда, не составляли для меня тайны. Теперь все они концентрировались вокруг зародившейся в ней жизни – из этого клубка я и выудил подтверждение всем своим догадкам.

Разумеется, я знал, что нельзя заглядывать в этот тайник, более того, надо притвориться, будто его не существует и отец ребенка кто-то другой. Кто угодно.

Тайники. Все мыслящие существа имеют и охраняют их – не только ради себя, но и для блага других. Кто, кроме Бога, любил бы нас, если бы все тайники душ наших были как на ладони? Я умел скрывать свои тайны – это первое, чему выучивается оперант-метапсихолог, хоть врожденный, хоть обученный. И лишь немногие неприкаянные души всегда уязвимы, всегда мечутся между латентностью и сознательным контролем над своими высшими умственными силами. Элен принадлежала к числу этих несчастных. У нее не было тайников.

– Роже, милый, ради Бога, что случилось?!

Не надо, не смотри. Она тебя любит, а не его. Не бери греха на душу. Сдалась тебе эта правда! Надо быть дураком, чтоб туда заглядывать.

И я, дурак, заглянул. Наша любовь была святотатством, и вот она, расплата.

Когда я убрал барьеры и показал ей необратимый факт моего бесплодия, и то, что я обманом выведал ее тайну, и то, что эту измену простить не могу, Элен сохранила олимпийское спокойствие.

– Если бы кто-нибудь другой… – пробормотал я. – Кто угодно – только не он.

– Это было один раз. – Она посмотрела на меня в упор. – На том идиотском семейном пикнике. Сама не знаю, что на меня нашло, безумие какое-то… Честное слово, я не хотела.

Бедная моя, ты же ничего не можешь скрыть! Хотела.

Злосчастный эпизод всплыл в ее памяти и навсегда отпечатался в моей. Оказавшись в эпицентре его принуждения, она податлива, очарована. Он смеется и овладевает ею. Сверкающий в небе фейерверк отзывается в ней таким же ярким фейерверком оргазмов – и в результате она теперь носит его ребенка.

– Я не могу с этим смириться, – сказал я ей.

– Но почему, Роже?.. Поверь, только один раз! С тех пор я видеть его не могу.

Ну надо же, вся как на ладони!.. Кто угодно, только не он… Будь он проклят! Будь проклята вся телепатия!

– Роже, я люблю тебя. Я понимаю, чувствую, как тебе больно. Клянусь, я думала, что ребенок твой… и решила выбросить из головы то глупое наваждение. – Она жалобно улыбнулась, представила мне светлый умственный образ. – Ты ведь любишь Дени, хотя он тоже сын Дона.

– Дени и Солнышко – это другое… А здесь я ничего не могу с собой поделать.

– У меня всего пятнадцать недель. Еще не поздно…

– Нет!

Она кивнула.

– Понимаю. Ничего не изменится? Только хуже будет?

Я излил на нее все свои подленькие мысли:

Ребенок и в самом деле будет чистым совершенством. Ты имела случай убедиться, что, несмотря на множество пороков, Дон гораздо способнее меня. Прощай, Элен.

– Роже, я люблю тебя. Ради всего святого, останься!

Я тоже тебя люблю и всегда буду любить. Но иначе не могу.

Я подошел к двери, открыл ее и сказал вслух:

– Позволь мне взять твою машину. Завтра я попрошу кого-нибудь в отеле пригнать ее обратно. Свои вещи из Бреттон-Вудз я заберу до полудня. Ключи оставлю там.

– Ты дурак, – проронила она.

– Да.

Я тихо закрыл за собой дверь.

В ноябре Элен вышла замуж за Стэнтона Латимера, известного адвоката из Конкорда. Он удочерил Аннариту, и они были счастливы вплоть до его смерти в 1992 году. После 1975 года появление летающих тарелок отмечалось крайне редко. А к тому же семейные заботы отвлекли Элен от издания «Пришельцев». Зато она активно включилась в экологическую борьбу и даже организовала митинги протеста против кислотных дождей. Со временем она убедила себя, что ничего сверхъестественного в нашей связи не было, что все чудеса лишь плод ее буйной фантазии.

Аннарита Донован-Латимер сделала потрясающую сценическую карьеру. Как и мать, она обладала сильной латентностью. Третий муж Аннариты, астрофизик Бернард Кендалл, стал отцом ее единственного ребенка, стопроцентно оперантной Терезы Кендалл; она вошла в историю Галактического Содружества как мать Марка Ремиларда и Джека Бестелесного.

 

21

Контролирующее судно «Нуменон» (Лил 1-0000)

10 мая 1975 года

Летательный аппарат Симбиари вошел в чрево огромного корабля, словно мелкая рыбешка, проглоченная китом. Четверо наблюдателей из Высшего Совета приникли к иллюминатору.

– Терпеть не могу грузиться на лилмикские суда. Тут и перевозбудиться недолго. – Покрытый перьями гии Рип-Рип-Мамл, невероятными усилиями подавляя свое либидо, свернул четыре из восьми щупалец-антенн. – Для чего нам, собственно, встречаться с представителями Контрольного органа именно здесь, на земной орбите? Могли бы передать нам все необходимые инструкции по телепатической связи.

Юная симбиари Лаши Ала Адасти зачарованно следила за необычной швартовкой. Несмотря на членство в Высшем Совете, ее еще ни разу не приглашали на лилмикское судно.

– Во всем, что касается маленькой коварной планеты, мне совершенно непонятны мотивы Лилмика… Святая Истина и Красота! Что там творится у причала?

– Любопытное зрелище, но не возбуждает, – скептически заметил крондак Рола-Эру.

– А меня возбуждает, – качнул головой полтроянец, – хотя я сто раз это видел. Как будто переваривают тебя живьем!

Аппарат на миг застыл на одушевленной почве, а затем волны перистальтики начали медленно продвигать его вперед. По обе стороны взлетной полосы колыхалась жемчужная студенистая материя, синхронно выпускающая струи в форме вопросительных знаков. Все эти кристаллические структуры были явно растительного происхождения и непрерывно «плодоносили», разбрасывая вокруг себя шафранную пыльцу. Одни псевдорастения напоминали стекловидные папоротники, другие, возвышались, подобно переливчатым перистым пальмам. Они сплетались над летающей тарелкой ярчайшим куполом, а впереди сгущалась фиолетовая темнота. Стебли и листья тянулись к аппарату, лаская его бока, словно извивающиеся водоросли.

– Узнаю их по форме корабля! – провозгласил поэтически настроенный гии. – Не то что наши дряблые развалины! Неуемная страсть моей расы к самовоспроизводству так изнашивает механизмы летательных аппаратов, что, кроме нас, никто не решается их пилотировать. Корабли крондаков чересчур функциональны, полтроянские уютны и вычурны, а тарелки симбиари, в том числе вот эта, высоко технологичны. Но для судов лилмиков и определения не подберешь.

– Уникальны, – высказал свою гипотезу Рола-Эру. – Как породившая их раса. – Остальные принужденно улыбнулись.

Маленький юркий полтроянец в драгоценных одеждах согласно закивал.

– Никто и никогда не видел лилмиков как таковых, но по идее они должны обладать материально-энергетической формой. Версия насчет ума в чистом виде ошибочна, однако их менталитет, безусловно, выше нашего понимания. Мы не знаем ничего об их природе и почти ничего об их истории. И все-таки они безоговорочно добры. Их стремление к развитию Галактического Разума благородно и бескорыстно, пускай их действия порой кажутся нам, мягко говоря, экстравагантными. Логика Лилмика для нас непостижима. Как справедливо заметил Рип-Рип-Мамл, этот роскошный, причудливый, ни на что не похожий корабль – воплощение таинственности. Некоторые из наших ксенологов высказывают догадку, что подобные гигантские крейсеры являются своеобразным аспектом их жизни и ума. Нам известно, что лилмики – самая древняя в галактике раса, причастная к Единству, но ее подлинный возраст и происхождение окутаны тайной. Наш полтроянский фольклор гласит, что их родная планета Нодыт некогда была умирающим красным гигантом, чье население около шестидесяти миллионов лет назад поголовно омолодилось путем метапсихического вливания свежего водорода. Однако ученые Содружества опровергают эту гипотезу как противоречащую универсальной теории поля.

– А наши легенды еще более абсурдны, – добавил монстр-крондак. – Они утверждают, что лилмики ведут свое существование с предыдущей Вселенной. Нелепица!

– Не глупей, чем наши, – заметил Рип-Рип-Мамл. – Простодушная гии уверовала в то, что лилмики суть ангелы или бесплотные посланцы космической целостности. Но подобное утверждение почему-то устраивает менторов Галактического Разума.

Изумрудные черты Лаши Алы брезгливо сморщились.

– У симбиари не принято рассказывать сказки про лилмиков. Мы подчиняемся их диктату, но в то же время нас раздражает их надменная снисходительность. Судя по всему, они настроены обеспечить землянам условия наибольшего благоприятствования, Земля – воистину любимица Лилмика! И они даже не задумаются о том, готова ли она к Вторжению. Сколько раз за тридцать лет нам, симбиари, приходилось спасать этих варваров от случайного нажатия кнопки, что могло привести к атомной войне! И сколько раз мы будем вынуждены прикрывать их тыл на следующем этапе! Все знают, что до Вторжения Разум не может достичь полного Единства. Но нельзя же допускать в Содружество планету, которая не обрела даже элементарной зрелости!

– Если в течение сорока лет земной Разум склонится к ядерной войне, то Вторжение будет остановлено, – бесстрастно отозвался крондак. – А в случае удачи нам поможет мета-концерт человеческих оперантов. Либо земляне поднимутся над своим эгоцентризмом и станут хотя бы на нижнюю ступень умственной солидарности, либо никакой Лилмик не заставит Содружество принять их.

– Прежде ни одной из планет не предоставлялись подобные привилегии, – проворчала симбиари.

– Не надо считать мотивы Лилмика необоснованными лишь на том основании, что они недоступны умам низшего порядка. Коль скоро, как пророчит Лилмик, землянам суждено стать великим метапсихическим чудом, риск досрочного Вторжения оправдан.

– Пустое, Фальто! – отмахнулась Лаши Ала. – Вам легко говорить, ведь основное бремя наблюдения легло не на кого-нибудь, а на симбиари. Не понимаю, отчего бы Лилмику не назначить вас посредниками в земных делах! Вы же любите людей.

Рола-Элу издал звук, настолько близкий к смеху, насколько ему позволял врожденный прагматизм его расы.

– Думаю, именно поэтому. Несмотря на некоторые проявления фаворитизма, я убежден, что Лилмику нужна беспристрастная оценка человечества. А этого, – он удостоил Алу величественным кивком, – как раз и можно ожидать от сознательных граждан федерации Симбиари.

– Ну да, конечно! – усмехнулась та.

Рип-Рип-Мамла слегка передернуло.

– Слава Мирной Бесконечности, нам удалось избежать близкого общения с Землей. Не спорю, ее искусство бесподобно, но по-настоящему чувствительный ум не выдержал бы страшных примеров насилия и страданий.

– Да уж, – елейным голосом откликнулась Лаши, – едва речь заходит о неприятной необходимости, вы всегда ссылаетесь на свою чрезмерную чувствительность.

Огромные янтарные глаза гии сверкнули невинным укором.

– Каждый выполняет ту работу, к которой пригоден, – дипломатически вмешался полтроянец Фальто.

– Скоро люди так обнаглеют, что симбиари останется только горшки за ними выносить. – Фаллос Рип-Рипа оживленно засветился.

Лаши приняла этот выпад с гордым достоинством.

– Мы прекрасно понимаем, как далек наш народ от совершенства в смысле единения, но симбиари и не думают роптать. Напротив, мы гордимся тем, что Содружество поручило нам такую нелегкую миссию. – Она запнулась и встревоженно поглядела на спутников. – Но поскольку Земля является аномалией, нам кажется нелогичным, что Совет поручил посредничество самой молодой федерации Содружества. Без сомнения, этот варварский мир более понятен сочувственным полтроянцам и нуждается в строгом совместном руководстве Гии, Полтроя и Симбиари.

Крондак высказался со свойственной ему спокойной отстраненностью:

– С тех пор как Лилмик приобщил нас к Единству, – невозмутимо заявил крондак, – мы выполняли подобную миссию в отношении семнадцати тысяч планет. И только ваши три расы достигли членства в Содружестве.

– А у нас было семьдесят две попытки, – признался полтроянец, – и все неудачные. Мы до сих пор не можем прийти в себя после фиаско с Яналоном… Так что не надо недооценивать свои способности, Лаши Ала Адасти. Возможно, для спасения Земли необходима именно твердокаменность симбиари.

– Не считайте себя в чем-то ущемленными, – благожелательно добавил гермафродит. – Ведь если ваша миссия увенчается успехом, то и главные лавры достанутся вам! К примеру, гии никогда не вкусить такого триумфа. Мы слишком легкомысленны и сексуальны, чтобы нас назначили планетарными посредниками. Ни один новорожденный Разум не назовет нас своими крестными, разве это не грустно?

В уме четверых магнатов раздался негромкий перезвон. Радужное сияние за иллюминаторами стало интенсивнее. Тарелка подплыла к концу растительного туннеля; ворота желтого металла медленно, словно расширяющийся зрачок огромного золотого глаза, растворились.

Добро пожаловать. Высоких вам мыслей, дорогие коллеги. Будьте любезны, высаживайтесь и присоединяйтесь к нам в приемном зале.

Рола-Эру вытянул щупальце и открыл люк, впустив в салон теплую, насыщенную кислородом атмосферу. Четыре существа протопали, проскользили, проплыли, просеменили по цельным сходням, пересекли пространство анемоноидных болот, окаймленное хрустальной листвой, и вступили в святилище Лилмика. Ворота бесшумно затворились за ними.

Внутри по контрасту с ослепительно ярким светом в том отсеке, откуда они только что вышли, царил интимный полумрак. Прозрачное, гофрированное покрытие стен и полов, казалось, сдерживало напор пузырящейся жидкости, то и дело меняющей оттенки зеленого и голубого. В центре зала стоял стол с тремя стульями для полтроянца и симбиари и приземистым табуретом для тяжеловесного крондака. Кроме строгой мебели, сделанной из теплого желтого металла, в комнате был еще образованный возвышением рифленого пола помост площадью примерно три квадратных метра.

Приглашенные выжидательно смотрели на него. Лаши Ала так разнервничалась, что перепачкала столешницу зеленой слизью, сочившейся из пор на ладонях. Она поспешно спрятала их в стеганые рукава униформы, а стол вытерла локтями. Гии, полтроянец и крондак тактично отводили взоры и припудривали мозги.

Над помостом возник слабый атмосферный вихрь.

Сердечно приветствуем вас, дорогие коллеги, и горячо поздравляем с успешным завершением первого этапа инициации Земли.

Наблюдатели хором отозвались:

Благодарим Контрольный Орган за теплые слова и прилагаем расшифрованные данные, касающиеся дальнейшего продвижения планеты Земля к Единству Мирового Разума. (Демонстрация.)

Вихрь усилился и разделился на пять изолированных потоков.

Мы рады видеть, что развитие метапсихической оперантности охватывает столь обширную территорию. Хотя гены, обусловившие зарождение высокоментальных функций, присутствуют почти во всех этнических группах, однако нетрудно заметить повышенную фенотипическую концентрацию среди кельтских и восточных народностей.

Такие данные подтверждаются этнодинамическими уравнениями. Особенно ярко – и в этом мы усматривали любопытную дарвинистскую тенденцию – метапсихические черты проявляются у групп, обитающих в суровых климатических условиях. Зависимость от общественно-политической обстановки выражена гораздо слабее. Таким образом, грузинские, альпийские, гебридские и восточно-канадские кельты имеют шанс быстрее достичь полной оперантности, нежели их более многочисленные ирландские и французские собратья. То же самое можно сказать об азиатском регионе, в котором следует упомянуть северно-сибирскую, монгольскую и хоккайдскую группы наряду с отдельными вкраплениями на Тибете и в Финляндии. К сожалению, локус австралийских аборигенов надо считать практически вымершим, равно как и локус Калахари и пигмеев в Африке. Нильская группа не может освободиться от оков латентности из-за жестоких социальных притеснений. Так или иначе, южные популяции в настоящее время слишком ничтожны, чтобы стать жизнеспособными резервуарами оперантных генотипов.

Весьма и весьма прискорбно. Ибо для достижения Единства оперантность должна непременно сочетаться с этнической динамикой.

Да. И на Земле ввиду сложного переплетения стрессовых факторов такая динамика является скорее прерогативой севера.

– Нельзя также сбрасывать со счетов повышенную северную плодовитость, – заявил вслух полтроянец. – И поэтому вы как хотите, а я ставлю на канюков.

Трое его коллег возмутились подобным афронтом, но лилмики даже как будто позабавились.

Ты невероятно восприимчив, Фальтонин-Вирминонин! По нашим прогнозам, названная этническая группа – и в частности франко-американцы – должна породить самое большое число естественных оперантов в преддверии Вторжения.

Атмосферные потоки вдруг приняли материальный вид. Гии и крондак, благодаря своей повышенной чувствительности, раньше других осознали, что контрольные власти оказывают им высочайшую честь, воплощаясь в астральных телах или, по крайней мере, в астральных головах. Такое событие взволновало магнатов и в особенности Лаши Алу, впервые очутившуюся лицом к лицу с лилмиками.

Все четверо хором ответили:

Прикажете понимать вас в том смысле, что нам необходимо предусмотреть специальные меры ободрения франко-канадских оперантов?

Ни в коем случае. Эту задачу возьмут на себя другие.

Другие?.. Кто другие?

Однако наблюдатели не успели осмыслить это загадочное утверждение, ибо их захватило развернувшееся на помосте зрелище.

В воздухе парило пять голов. Должно быть, из пиетета по отношению к полтроянцам, гии и симбиари, имевшим немало гуманоидных черт, у голов было по два глаза и по одному улыбчивому рту. На розоватой психокреативной коже не обнаруживалось никаких признаков волосяного покрова, перьев, чешуи и прочей эпидермальной растительности. У головы в центре глаза были серые, у остальных отливали аквамарином. Вместо шей от основания затылка отходили бледные эктоплазменные нити, похожие на газовые шарфы, трепещущие под легким ветром. Всем без исключения наблюдателям головы показались прекрасными. В эти глаза можно было смотреть без передышки целую вечность. Наивная Лаши от восхищения потеряла дар речи.

– Я – Умственная Гармония, – представилась высшая голова.

– Я – Душевное Равновесие, – откликнулась нижняя.

– Я – Родственная Тенденция, – проговорила правая.

– Я – Бесконечное Приближение, – подхватила левая.

Как ни странно, голос центральной головы звучал тише всех:

– А я Примиряющий Координатор. От имени Контрольного Органа выражаем благодарность за четкую работу. Продолжайте вашу деятельность, невзирая на сомнения, разочарования и трудности. Всем известно, что маленькая планета, которую мы сейчас облетаем, породит Разум, по метапсихическому потенциалу не имеющий себе равных во всей галактике. Мы знаем также, что этот Разум способен разрушить наше Содружество. Однако при благоприятном стечении обстоятельств он же и ускорит объединение всех населенных звездных систем. Вот почему мы готовим преждевременное Вторжение. Оно, безусловно, влечет за собой огромный риск, но им чреваты все эволюционные скачки. Без риска может быть только застой, в конечном итоге ведущий к смерти. Вам понятно, коллеги?

Понятно.

– Разум – категория не материальная. Мы можем направлять, но не можем форсировать эволюцию Разума. Человечество должно достигнуть приемлемого уровня оперантности прежде всего благодаря своим собственным усилиям. И не исключено, что этот процесс потерпит либо внутренний, либо внешний крах. К счастью, первая вероятность – то есть перспектива гибели мира в самоубийственной войне – все уменьшается. Однако Вторжение пока далеко не факт. И все-таки мы будем над ним работать… вы со своей стороны, мы со своей – не теряя надежды.

Понятно.

– Тогда приступайте к следующему этапу. Время от времени мы будем оказывать вам экстренную помощь.

Непонятно, принимаем на веру.

Голова сделала утвердительный жест. Пять пар глаз лучились неотразимой умственной энергией. Головы постепенно растаяли в дыму эктоплазмы, а глаза оставались в фокусе могучей объединяющей силы.

Следуйте за нами, приказали надзиратели, и умы наблюдателей мгновенно выплеснулись в радостный свет.

После долгой прострации четверо очнулись в своей тарелке и взглянули в иллюминатор на маленькую голубую планету внизу.

– Невероятно, – нарушил молчание крондак.

– Совершенно невероятно! – Лаши Ала никак не могла опомниться.

Гии покачал головой, распространяя мягкие корректирующие импульсы.

– Согласен, Единство с Лилмиком впечатляет, но я не знаю, почему нашему уважаемому Рола-Эру Мобаку так трудно в него поверить.

– Не в него! – прорычал монстр. – Трудно поверить в то, что они сказали.

Полтроянец поджал сиреневые губы и вопросительно приподнял одну бровь.

– Средняя голова… – Рип-Рип-Мамл сопроводил свое высказывание запечатленным в памяти образом, – заявила, что Лилмик намерен помогать нам. Факт еще более беспрецедентный, чем их недавнее вето.

– А то, что нам не следует поощрять франко-американских оперантов… что ими займутся другие?..

Теперь уже обе брови полтроянца взлетели кверху, а за ними выкатились на лоб рубиновые глаза.

– Ради Святой Любви, быть такого не может!

– Не может, а есть! Не иначе, отдельных оперантов будут пасти сами лилмики, – заключил Рола-Эру. – Надменные существа, которые лишь изредка снисходили до рассмотрения решений Высшего Совета, которые постоянно мучают, путают нас, действуют на нервы мистическими бреднями!..

– В сегодняшней пятиголовой команде ничего мистического не было, – вмешалась Лаши. – Голова в центре черным по белому расписала нам, что делать.

– Тоже весьма нетипично для них, – задумчиво произнес крондак. – Надо все хорошенько обмозговать.

Гии все глядел в иллюминатор, и душа его при виде голубой планеты наполнялась неясным тоскливым предчувствием. Чувствительные гениталии побледнели и поникли.

– Ох, уж эти земляне! Знаете, я начинаю их бояться.

– Ерунда! – отрезала Ала. – Нас они нисколько не пугают, хотя мы, симбиари, достаточно хорошо их изучили.

Экзотические существа обменялись мыслями, подразумевающими полное и безоговорочное понимание.