Я слышу, как они разговаривают в коридоре. Как будто я глухой! Как будто меня здесь нет! Или я уже умер. Иногда я хочу умереть.

Не понимаю, зачем мне надевать плащ. В доме тепло, и плащ не нужен. И шляпа тоже не нужна. Моя старая мягкая шляпа. Сколько лет она грела мне голову!

Когда я выхожу из спальни, я никогда не знаю, какой будет Мэри. Иногда она добрая, иногда — злая. Они выглядят одинаково, но внутри это разные люди. Сегодня с утра Мэри была злой. Она повышала голос, заставляла меня что-то делать. Надеть плащ. И вот я сижу здесь и жду. Но чего?

И что в чемодане? Она сказала, там мои вещи. Но как такое может быть? Одежды у меня полный гардероб, она сюда не влезет. И мои бумаги тоже. Там счета за много лет, фотографии, письма… Все это просто не поместится в чемодан. Может, мы едем отдыхать?

Теперь я слышу голос Маршели:

— Мама, это просто нечестно!

«Мама». Ну конечно! Я забываю, что Мэри — ее мама. Она отвечает Маршели — конечно, по-английски, потому что гэльский так и не выучила:

— Нечестно? А по отношению ко мне это честно?.. Мне семьдесят лет, Маршели. Я так больше не могу! Он дважды в неделю, не меньше, ходит под себя. Теряется, если выходит из дома один. Как собака! Ему ничего нельзя доверить. Его приводят домой соседи. Если я скажу «да», он скажет «нет». Скажу «белое» — он скажет «черное»!

Ничего я такого не говорю. О чем это она? Вот что значит «злая Мэри».

— Мама, вы женаты сорок восемь лет, — опять Маршели.

— Он не тот, за кого я выходила замуж, — это Мэри. — Я живу с незнакомцем. Он со всем спорит. Просто не хочет признать, что впал в маразм и ничего не помнит. Я всегда во всем виновата. Он что-то делает, а потом отрицает это. Вчера он разбил окно на кухне. Не знаю зачем. Просто взял молоток и разбил! Сказал, что должен впустить собаку. У нас нет собаки с тех пор, как мы уехали с фермы. Через пять минут он спросил меня, кто разбил окно. Я сказала, что он, а он сказал — нет, наверное, я разбила. Я!.. Я устала от этого, Маршели.

— А как же социальный центр? Он ходит туда три раза в неделю. Может, удастся записать его на пять дней или даже на шесть.

— Нет! — Мэри уже кричит. — От этого мне только хуже! Каждый день несколько часов нормальной жизни, я одна в доме, а думать могу только о том, что вечером он вернется, и моя жизнь снова превратится в ад.

Я слышу, как она плачет, шумно всхлипывая. Я уже не знаю, добрая это Мэри или злая. Не люблю, когда она плачет — мне становится грустно. Пытаюсь выглянуть в холл, но мне говорящих не видно. Надо пойти, спросить, могу ли я чем-то помочь. Но злая Мэри велела мне сидеть здесь. Наверное, ее успокоит Маршели. Интересно, что ее так расстроило? Я помню день, когда мы с Мэри поженились. Мне было всего двадцать пять, а ей и того меньше — двадцать два. В тот день она тоже плакала. Мэри была милая девушка. Англичанка, но тут уж ничего не поделаешь.

Наконец плач прекратился. Мне приходится вслушиваться изо всех сил:

— Я хочу, чтобы его здесь не было, Маршели.

— Мама, так нельзя. Куда он пойдет? Я не могу с ним возиться, а частный дом престарелых — это слишком дорого.

— Мне все равно, — голос Мэри полон злости и жалости к себе. — Придется тебе что-то придумать. Он должен убраться прямо сейчас.

— Но мама…

— Он одет и готов, и я собрала его вещи. Я все решила, Маршели. Я не потерплю его здесь больше ни минуты.

Они долго молчат. Интересно, о ком они говорили? Я поднимаю глаза — и внезапно вижу в дверях Маршели. Я даже не слышал, как она вошла. Моя малышка! Я люблю ее больше всего на свете. Надо будет сказать ей об этом. Но сейчас она выглядит бледной и усталой, и ее лицо в слезах.

— Не плачь, — говорю я. — Я еду отдыхать. И я скоро вернусь.