Фундаментальным вкладом экзистенциальной терапии является ее понимание человека как бытия. Она не отрицает ценности динамизмов и изучение специфических поведенческих стереотипов в надлежащих местах. Но она утверждает, что влечения или движущие силы, как бы их ни называли, можно понять только в контексте структуры существования человека, с которым мы имеем дело. Отличительной чертой экзистенциального анализа является рассмотрение вместе с онтологией, наукой о бытии, вместе с Dasein, существование данного конкретного индивида, сидящего напротив психотерапевта.
Прежде чем мы подойдем к определению бытия и связанной с ним терминологией, давайте начнем в экзистенциальном духе – напомним себе, что то, о чем мы говорим, сензитивный терапевт должен переживать бесчисленное множество раз на дню. Это переживание мгновенной встречи с другим человеком, который предстает перед нами совершенно иным существом, по сравнению с тем, что мы о нем знали. Определение "мгновенная" относится не к реальному времени, а к качеству переживания. Мы можем знать очень многое о пациенте из записей о его случае, можем придерживаться определенного мнения в связи с тем, как его описали другие интервьюеры. Но когда входит сам пациент, у нас часто появляется неожиданное, иногда очень сильное, впечатление "вот-это-незнакомый-человек". Обычно это впечатление несет в себе элемент удивления, но не в смысле растерянности или замешательства, а в этимологическом смысле "застигнутого врасплох". Этим вовсе не подразумевается критика сообщений наших коллег, поскольку такие переживания встречи у нас бывают даже с нашими давними знакомыми или коллегами по работе. Данные, которые мы узнаем о пациенте, могут быть весьма точными и стоящими ознакомления с ними. Но смысл заключается скорее в том, чтобы ухватить существование другого человека, произошедшее на совершенно ином уровне, отличном от конкретного знания о нем. Очевидно, что знание влечений и механизмов другого человека полезно; знакомство со стереотипами его межличностных отношений может иметь прямое отношение к исследуемой проблеме; информация о его социальном окружении, значение конкретных жестов и символических действий и т.д. и т.п., несомненно, тоже относятся к делу. Но все это проявляется на совершенно ином уровне, когда мы встречаемся с наиболее реальным фактом, перекрывающим все остальное, а именно, непосредственно с самим живым человеком. Когда мы обнаруживаем, что все наше огромное знание о человеке вдруг само превращается в новую форму, то не следует делать вывод, что это знание было неверным. Такое превращение означает, что это знание получает смысл, форму и значение из действительности конкретного человека, выражением которого являются эти отдельные моменты. Ничего из сказанного здесь не подразумевает обесценивания сбора и серьезного изучения всех конкретных данных, которые можно получить о том или ином человеке. Это только общее восприятие. Но никто не должен закрывать глаза на экспериментальный факт, что эти данные образуют конфигурацию, которая проявляется при встрече с самим человеком. Это иллюстрирует и довольно распространенное чувство, которое возникает у всех, кто интервьюирует людей. Можно сказать, что мы не чувствуем другого человека и вынуждены продолжать интервью до тех пор, пока данные не прорвутся в наше сознание в собственной форме. Особенно мы не можем почувствовать другого человека, когда сами настроены враждебно или сопротивляемся отношениям. Таким образом, мы держим человека на расстоянии, и здесь не играет роли, насколько мы разумны в данный момент. Это классическая разница между знакомством и знанием о, Когда мы хотим узнать человека, то знание о нем должно быть подчинено факту его действительного существования.
В древнегреческом и древнееврейском языках глагол "познать" также означал "иметь половую связь". Мы снова и снова находим подтверждение этому в переводе Библии, сделанном Кингом Джеймсом: "Авраахам познал свою жену, и она зачала..." и т.д. Таким образом, этимологическая связь между "познать" и "любить" очень тесная. Хотя мы не можем сейчас заняться этим сложным вопросом, мы можем хотя бы сказать, что знать другого человека, так же как и любить его, подразумевает союз, диалектическое участие в другом. Бинсвангер называет это дуальным модусом. Чтобы суметь понять другого, человек по крайней мере должен быть готов любить его.
Встреча с существованием другого человека обладает силой, которая может сильно потрясти человека и вызвать в нем взрыв тревоги. Но она может быть и источником радости. В любом случае она обладает силой, способной схватить суть человека и произвести в нем изменения. Вполне понятно, что ради собственного комфорта терапевт может поддаться искушению отстраниться от этой встречи, думая о другом человеке только как о пациенте или концентрируясь только на определенных механизмах. Но если в отношениях с другим человеком используется главным образом техническая позиция, то очевидно, что, защищаясь от тревоги, терапевт не только изолирует себя от другого, но и сильно искажает реальность. В таком случае он на самом деле не видит другого человека. Это вовсе не умаляет значения техники, а демонстрирует, что техника, как и данные, должна подчиняться факту реальности двух человек в комнате.
Этот момент в несколько ином русле великолепно показал Сартр. Если мы рассматриваем человека, пишет он, "как того, кого можно проанализировать и свести к первичным данным, определить его мотивы (или желания), видеть в нем субъекта как собственность объекта", то мы действительно можем закончить тем, что разработаем впечатляющую систему субстанций, которые впоследствии сможем назвать механизмами, динамизмами или стереотипами. Но мы сталкиваемся с дилеммой. Наше человеческое существование стало "чем-то вроде бесформенной глины, которая может принимать (желания) пассивно, или может свестись к простой связке всех этих непреодолимых влечений или тенденций. В любом случае человек исчезает. Мы больше не можем отыскать того, с кем произошел тот или иной опыт".