1. Слух о чуде

Случается порой: в неприметном уголке какой-нибудь газетной страницы вдруг промелькнет чрезвычайно странное сообщение, которое, впрочем, тут же ускользает из нашей памяти, не оставив в ней сколько-нибудь заметного следа. В качестве примера могу привести небольшую статейку, несколько лет назад обнаруженную мной в одном из лондонских изданий — на мой взгляд, она заключала в себе едва ли не самую удивительную информацию, когда-либо появлявшуюся в печати. Поскольку сообщение поступило по каналам общеизвестного и почтенного агентства новостей, его, по-видимому, перепечатали все газеты, благо приводимые факты и впрямь были достойны внимания.

Обстоятельства, необходимые — нет, не для понимания сути случившегося, о чем не может быть и речи, но, скажем так, — для понимания событий, сделавших его возможным, таковы. Наше недавнее вторжение в Тибет спровоцировало конфликт внутри правящей верхушки этой страны, и некое лицо, известное под именем Таши Ламы, спаслось вместе с нами бегством в Индию и в дальнейшем, перемещаясь из одного буддийского храма в другой, в конце концов оказалось у подножия священной для буддистов горной вершины, название которой я позабыл. Так вот, однажды в утренней газете появилось сообщение:

Его Святейшество Таши Лама взошел наконец на Гору и был преображен. «Рейтер».

И это все. С того дня и доныне я не слышал более ни единого слова, которое могло бы объяснить или хотя бы прокомментировать это более чем странное утверждение.

С другой стороны, что тут можно было добавить? Агентство «Рейтер», по всей вероятности, сочло, что, доведя упомянутый факт до сведения читающей публики, оно добросовестно исполнило свой долг, и на том можно спокойно поставить точку. Насколько мне известно, никто из читателей не обратился в газеты с вопросом — что же, собственно, агентство «Рейтер» подразумевало под словом «преображен» или что подразумевал под ним сам Таши. Лама. Думаю» что краткой этой заметке никто попросту не придал значения; и таким образом весьма примечательное и странное событие — если, конечно, оно и в самом деле имело место — было показано нам как картинка в волшебном фонаре, на один краткий миг, после чего нас отвлекли совсем другими зрелищами.

Вот вам исключительно яркий пример того, как чудесное порой промелькнет перед нашим взором, чтобы тут же задернуть за собой черные покровы забвения; подобные случаи, должен заметить, встречаются не так уж редко. К примеру, время от времени, с промежутками в несколько лет, в газетах появляются сообщения о странных проделках того, что для простоты обычно именуется «полтергейстом». Некоторые дома — чаще всего одиноко стоящие крестьянские жилища — неожиданно подвергаются своего рода нашествиям потусторонних сил. Огромные камни, направляемые чьей-то невидимой рукой, вдребезги разбивают окна, скатываются с грохотом по дымоходам; тарелки, чашки и блюдца вылетают из кухонных шкафов на середину кухни — и никто не может сказать, как или посредством чего все это делается. На верхнем этаже, над самой вашей головой, словно в некоем безумном балете, начинают, вдруг скакать тяжелые кровати и сундуки. Порой подобные выходки неведомой силы взбудораживают всю округу, и тогда какая-нибудь лондонская газета посылает наконец на место происшествия своего корреспондента с поручением разобраться и дать отчет о случившемся. Корреспондент обычно лениво вымучивает полколонки текста для номера, выходящего в понедельник, потом посылает несколько ничего не значащих абзацев для вторника и со спокойным сердцем возвращается в столицу. При этом ничего и никак не объясняется, происшествие уходит в небытие, и вскоре уже никому нет до него ни малейшего дела. День или два история эта кочует по страницам разных газет, а затем мгновенно, подобно австралийским рекам, исчезает в таинственных темных недрах. Впрочем, возможно, что столь поразительное нелюбопытство к чудесным событиям и сообщениям о них не является в полной мере необъяснимым. Не исключено, что они относятся к области так называемых психических аномалий. Они просто не должны происходить или, лучше сказать, не должны проявляться. Все эти вещи принадлежат к миру, находящемуся по другую сторону темного занавеса, и лишь изредка, по странной и драматической случайности, уголок этого занавеса вдруг на мгновение отгибается, и тогда — на какой-то краткий миг — мы можем увидеть нечто поражающее нас; однако таинственные существа, которых мистер Киплинг именует Хозяевами Жизни и Смерти, строго заботятся о том, чтобы мы не увидели слишком много. Мы ведь с вами обычно имеем дело с вещами более высокого или, напротив, более низкого — во всяком случае, совсем иного — порядка, и, как правило, вообще не склонны отвлекаться на то, что, в сущности, нас вовсе и не интересует. Поскольку же преображение Ламы и проделки полтергейста не имеют к нам непосредственного отношения, мы лишь равнодушно поводим бровью и тут же переключаемся на что-нибудь другое — либо на поэзию, либо на статистику.

Следует заметить, что и я вовсе не испытываю особого доверия к фактам, на которые здесь ссылаюсь. Насколько я могу судить, Лама, вопреки уверениям агентства Рейтер, отнюдь не был преображен, а полтергейст, вопреки утверждениям покойного мистера Эндрю Ланга, мог в действительности обернуться какой-нибудь проказницей Полли, служанкой на ферме. И если пойти дальше, то я не уверен, имею ли я право ставить какой-либо из упомянутых выше случаев проявления чудесного в один ряд со случайно же попавшейся мне этим летом на глаза газетной статейкой — ибо она, на первый взгляд и при сравнении ее со всеми этими событиями, не содержала в себе ничего слишком уж необычного. Возможно, я и вовсе не обратил бы на нее внимания, если бы не название места, в котором я некогда, побывал и которое странным, плохо поддающимся объяснению образом запало мне в душу. Поистине, я уверен, что необычайная эта статейка заслуживает особого внимания, ибо если даже признавать полтергейст чем-то истинно существующим, то он всего лишь приоткрывает завесу над некой, обычно нам недоступной областью психической деятельности. Но за немногими строками, относящимися к Ллантрисанту, маленькому городку на берегу моря в графстве Афтоншир, проглядывало нечто большее и гораздо теснее связанное с предметом нашего разговора.

Это «нечто большее», однако, вовсе не лежало на поверхности, ибо газетная вырезка — я сохранил ее — гласила всего лишь следующее:

«Ллантрисант. Погода обещает быть очень благоприятной: вчера в полдень температура воды в море достигала 65° по Фаренгейту. Недавнее Возвращение к жизни, как предполагается, сопровождалось весьма примечательными событиями. За последнее время огни не наблюдались. Свершилось. Вечный покой Рыбака».

Стиль заметки, без сомнения, был весьма оригинален; но, зная мир прессы, я смог понять, что тут изрядно поработал редактор — иначе говоря, словесные излишества местного корреспондента беспощадно и лихо урезаны великими доками с Флит-стрит, а эти ребята в своем усердии частенько перегибают палку. Пусть так, но все-таки, что значат эти «огни»? Какие слова, вызвавшие недоумение редактора, были вычеркнуты и отправлены в небытие неумолимым росчерком синего карандаша?

Эта мысль первой пришла мне в голову, а затем, все еще думая о Ллантрисанте и о том, каким образом довелось мне открыть его для себя и обнаружить в нем некую странность, я перечитал заметку еще раз и был почти огорчен сразу осенившим меня новым объяснением. Ведь на какой-то миг я совершенно забыл, что все еще идет война и что море и суша полнятся страхами и слухами о предательских сигналах и неведомых световых вспышках; без сомнения, кому-то из жителей городка довелось заметить совершенно невинные огни какой-нибудь фермы или свет наддверных фонарей в прибрежных строениях — это и были «огни», которые впоследствии уже не наблюдались.

Лишь позднее я выяснил, что ллантрисантский корреспондент имел в виду никак не предательские световые сигналы, а нечто совсем другое. И все же — что, собственно, доступно нашему восприятию и осознанию? Журналист вполне мог ошибиться, и «огромная световая роза», вспыхнувшая во мраке, на деле могла оказаться бортовым огнем обычного каботажного судна. С таким же успехом ее источником могла быть и стоящая на мысу старая часовня, а то и просто свет красного фонаря на доме врача из Сарноу, что в нескольких милях от нее. Позже я имел возможность исследовать самые удивительные образцы лжи, вольной и невольной, и при желании мог бы представить почти невероятные примеры искусной фальсификации в этом роде. И если я склонен предложить несколько иное объяснение случившегося, то просто потому, что оно кажется мне всецело сообразным с «примечательными событиями», упомянутыми в той газетной заметке. В конце концов, если слухи, молва и сплетни — всего лишь безумные фантазии, которыми можно пренебречь, то, с другой стороны, очевидность есть очевидность, и когда двое вполне уважаемых хирургов заявляют, что случай с Олвен Филипс из местечка Кросвен близ Ллантрисанта — и впрямь «некий род воскресения из мертвых», то просто глупо безапелляционно утверждать, будто подобное невозможно. Несчастная девушка еще недавно умирала от туберкулеза, находясь фактически в стадии агонии, а теперь она, как никогда, полна жизни, и уже хотя бы поэтому я отказываюсь верить в то, что «огненная роза» была всего лишь бортовым огнем какого-то судна, увеличенным и преображенным в сознании задремавших валлийских моряков.

Впрочем, я слишком забежал вперед. К сожалению, я не удосужился проставить дату на той заметке и потому не могу указать точно день выхода газеты в свет, но, полагаю, это было где-то на стыке второй и третьей недель июня. Я вырезал ее прежде всего потому, что в ней упоминается уже знакомый мне Ллантрисант, но нельзя сбросить со счета и заинтриговавшие меня «примечательные события». К подобным фактам я питаю особый интерес, но при этом отнюдь не склонен безоговорочно принимать их на веру, хотя все еще льщу себя надеждой, что когда-нибудь сумею выработать четкую схему или теорию, объясняющую такого рода явления.

Пока же, в порядке рабочей гипотезы, я исхожу из того, чему дал название «доктрины картинки-загадки». Суть ее состоит в следующем: и данное, и другое, и третье «примечательное событие» могут до поры до времени не иметь, да обычно и не имеют никакого особенного значения. Странные совпадения, поразительные случаи и иные не поддающиеся исследованию явления часто предстают перед нами в образе причудливой формы облаков, напоминающих разъяренных драконов, либо забавного вида картофелин, в мельчайших подробностях воссоздающих черты какого-либо известного государственного деятеля, либо скал, в точности похожих на орла или льва. Каждое из этих явлений в отдельности, само по себе, ничего не значит и приобретает некое особое значение лишь тогда, когда составляется целый набор похожих странных форм и вы вдруг обнаруживаете, что они отлично прикладываются друг к другу, а в конце концов оказываются ничем иным, как частями единого огромного рисунка. Именно после таких открытий ваши исследовательские усилия становятся необычайно увлекательными и дают — совершенно неожиданные результаты, когда одна причудливая форма вдруг находит логическое завершение в другой, а в финале сложившееся перед вами целое оправдывает, подтверждает, объясняет каждую отдельную его составную частицу.

Это произошло спустя неделю или полторы после того, как я прочел и вырезал на память заметку о Ллантрисанте. Неожиданно я получил письмо от одного своего приятеля, который, будучи не в силах дождаться настоящего теплого лета, отправился на отдых в те самые, столь привлекательные для меня, края.

«Тебя наверняка заинтересует, — писал он, — что в Ллантрисанте были совершены весьма странные ритуальные действа. Войдя в церковь, на другой же день после них, я явственно ощутил вместо обычного запаха отсыревших каменных сводов густой дух благовонных курений».

Мне, однако, было известно нечто гораздо большее. Старый священник слыл непоколебимым приверженцем евангелической веры и скорее решился бы жечь в своей церкви адскую серу, нежели хоть раз использовать для курений ладан. Таким образом, из сообщения приятеля я не сумел вывести ровным счетом ничего, а потому через несколько недель сам отправился в Арфон, решив лично разобраться в сообщенных мне фактах, а заодно и в другом весьма примечательном событии, также случившемся в Ллантрисанте.

 

2. Благоухание рая

Я прибыл в Арфон в самый разгар лета — знойного, цветущего, благоухающего всеми ароматами, коими безвозбранно наслаждаются жители этих мест. В Лондоне подобной погоды не было и в помине — напротив, казалось, что все ужасы и неистовства войны добрались наконец-то до лондонских небес и со злобным торжеством воцарились в них. По утрам солнце обрушивалось на город нестерпимым, все вокруг опаляющим зноем, но очень скоро со всех концов света стягивались чудовищные тучи, с полудня воздух мрачнел, и вслед за тем на улицы под раскаты грома и блистанье грозовых молний обрушивался неистовый, злобно шипящий ливень. Поистине в то лето лондонская погода сосредоточила в себе все пагубы вселенной, город будто облачился в траур — в сердцах лондонцев поселился ужас, а телесную оболочку их попеременно терзали удушливая черная мгла и опаляющий небесный огонь.

Нет, никакими словами я не сумел бы описать то ощущение высшего покоя, в который я окунулся, очутившись на морском побережье Уэльса; думаю, что всякому пришел бы здесь на ум образ внезапного перехода от тревог и ужасов земли к безмятежной идиллии рая. Тут была земля, погруженная, как мне казалось, в святой, счастливый сон, тут было море, бесконечно переливающееся в своих оттенках от оливина к изумруду, от изумруда к сапфиру, от сапфира к аметисту; белой своей пеной оно омывало основания могучих серых скал и билось в огромные темно-красные бастионы, прикрывающие собой заливы и бухты западного побережья; вот в эту-то страну я и прибыл — в эти благоухающие долины, полные дикого тимьяна и чудесно расцвеченные множеством мелких прелестных цветов. Казалось, само Божье благословение таилось в каждом васильке, само всепрощение в каждом лютике, сама радость в каждом венерином башмачке; утомленные мои глаза всюду находили отраду, обращаясь то к милым крохотным цветкам и вьющимся вокруг них деловито-веселым пчелам, то к магическому зеркалу океана, над которым плыли величественные белые облака, а само оно без устали играло и переливалось под лучами сверкающего в вышине солнца. А мой слух, измученный грохотом и скрежетом города, его праздным, полным бесплодной суеты шумом, наслаждался здесь невыразимым, неописуемым, умиротворяющим рокотом волн, набегающих на берег и вновь откатывающихся прочь, рождая мощные, гулкие отзывы в расщелинах прибрежных скал. Три или четыре дня я грелся на солнце, вдыхая аромат цветов и свежий запах морского ветра, но затем, понемногу приходя в себя, вспомнил-таки о связанных с Ллантрисантом странностях, изучением которых я мог наконец заняться на месте. Не скажу, чтобы я рассчитывал обнаружить здесь нечто исключительное, ибо, следует напомнить, я был заинтересован всего лишь ссылкой газетного репортера — или некоего уполномоченного лица? — на какие-то подозрительные огни; в этой заметке, по всей вероятности, отразилась вполне понятная тревога местных жителей по поводу световых сигналов, якобы кем-то подаваемых врагу, который, кстати, и в самом деле уже торпедировал одно или два наших судна в Бристольском заливе поблизости от Ланди. То, что я намеревался разузнать получше, было связано с упоминанием о «весьма примечательных событиях» при чьем-то чудесном выздоровлении, а также с письмом от Джексона, в котором говорилось о церкви в Ллантрисанте, якобы окуренной благовониями, то есть о событии в данном случае совершенно невозможном, учитывая тот факт, что старый мистер Эванс — приходский священник, рассматривал даже самые скромные украшения вроде цветных лент на одеяниях католических клириков воистину как знамения самого сатаны и присных его, как вещи, дорогие сердцу одного лишь папы римского, великого и неисправимого грешника. А тут вдруг благовония! Впрочем, на сей счет у меня уже имелись кое-какие собственные соображения.

Ибо, когда в понедельник, 9 августа, я добрался до Ллантрисанта и зашел в местную церковь, там и впрямь явственно ощущалось благоухание изысканных ароматических смол.

Между делом мне удалось возобновить знакомство и с самим приходским священником. То был весьма любезный и приятный старичок; во время моего предыдущего посещения его церкви мы встретились на церковном дворе как раз в тот момент, когда я с восхищением разглядывал стоящий там замечательно выполненный кельтский крест. Помимо покрывавшего крест очень красивого и сложного орнамента, на одной из его граней была надпись на огаме, о значении которой ученые спорят до сих пор — кстати сказать, это один из самых известных крестов, оставшихся от кельтских времен. Так вот, мистер Эванс, увидев, что я с интересом разглядываю крест, подошел поближе и начал излагать мне, тогда еще незнакомому с ним человеку, свое — как я впоследствии выяснил, достаточно шаткое и неопределенное — толкование различных версий, высказываемых относительно смысла упомянутой надписи, и меня, помнится, позабавило его собственное весьма простое, но столь же твердое убеждение: дескать, на самом-то деле эти так называемые «огамские письмена» обязаны своим происхождением озорству местных мальчишек, выветриванию камня и просто воздействию времени. Напоследок меня угораздило задать вопрос о разновидности камня, из которого был вытесан крест, и тут священник удивительным образом оживился. Он начал с горячностью рассуждать о чисто геологических материях, стараясь — и, надо признаться, не без успеха — внушить мне, что крест или материал, из которого его вытесали, был доставлен в Ллантрисант с юго-западного побережья Ирландии. Этот факт показался мне чрезвычайно интересным, ибо служил любопытным свидетельством направления миграции кельтских святых, которых священник, к моему глубокому удивлению, причислял к истинным протестантам, хотя шаткие его доводы ограничивались лишь рассуждениями о древних крестах. Таким образом, при известной уступчивости с моей стороны, мы в конце концов отлично поладили друг с другом, что и дало мне повод нанести мистеру Эвансу повторный визит. На этот раз я обнаружил в нем существенную перемену. Не то чтобы он состарился — скорее напротив, даже как будто помолодел; при этом лицо его выражало подобие благостного ликования, чего я прежде никогда не замечал — мне вообще доводилось видеть подобное лишь на очень немногих лицах. Конечно же, мы потолковали о войне, поскольку такого разговора никак нельзя было избежать, о местных видах на урожай, о всяких прочих банальностях, прежде чем у меня хватило смелости упомянуть, что я посетил церковь и поразился, обнаружив в ней следы употребления церковных благовоний.

— Вы в чем-то изменили порядок богослужения с тех пор, как я бывал у вас в последний раз? Теперь вы пользуетесь ладаном?

Старик какого странно поглядел на меня и явно замешкался с ответом.

— Нет, — ответил он в конце концов, — никаких изменений не произошло. В церкви я не использую никаких благовоний. Я бы не отважился ни на что подобное.

— Но, — возразил я нерешительно, — вся церковь благоухает так, будто в ней только что совершилась великая месса, и...

Он резко оборвал меня, и голос его теперь звучал так торжественно и грозно, что я поневоле преисполнился едва ли не благоговейным трепетом.

— Я знаю, вы известный критикан и хулитель. — (Сами по себе эти слова из уст столь благообразного и почтенного человека несказанно меня удивили.) — Да, вы хулитель, притом наихудшего толка, я ведь читал ваши статьи, и мне известны ваше презрение и ваша ненависть к тем, кого вы в своем дерзком осмеянии называете протестантами, хотя ваш же собственный дед, викарий округа Карлион-на-Аске, тоже называл себя протестантом и гордился сим званием, а двоюродный ваш прадед Езекия, ffeiriad coch yr Castietown — Красный Священник Кастлтауна, — считался в свое время у методистов великим человеком? и народ, когда он совершал в церкви богослужение, стекался к нему тысячными толпами. Я был рожден и воспитан в Гламорганшире, и старые люди со слезами рассказывали мне, какой вокруг поднимался плач и с какой искренностью каялись люди в своих грехах, когда Красный Священник преломлял Хлеб и воздымал Чашу. Но вы богохульник и не видите вокруг себя ничего, кроме грубых явлений внешнего мира. Вы недостойны таинства, свершившегося здесь.

Я отошел от него, провожаемый градом отчасти вполне заслуженных мною упреков, слегка раздраженный, но в еще большей степени изумленный случившимся. Прекрасно сознавая, что все валлийцы до сих пор составляют единый сплоченный народ, едва ли не одну большую семью — сплоченный в такой степени, что англичанам просто не дано этого понять, — я все же никогда бы не рискнул предположить, что этому старому священнику известно хоть что-нибудь о моих предках и их деяниях. Что же касается моих статей и прочих подобных вещей, то я, конечно, знал, что их порой почитывает местный клир, но воображал себе, что мои высказывания не были по-настоящему поняты даже в Лондоне, не говоря уж о захолустном Арфоне.

Но все произошло именно так, и от самого священника Ллантрисанта мне не удалось добиться никакого объяснения тому странному обстоятельству, что здешняя протестантская церковь оказалась окуренной никак не приличествующими данному храму благовониями.

После этого разговора я принялся бесцельно бродить по улицам Ллантрисанта и наконец вышел к небольшой гавани, у причалов которой все еще велась, правда, в незначительных размерах, прибрежная торговля. Здесь стояла на якоре бригантина, и при свете дня ее крайне медленно и лениво загружали антрацитом — ибо к одной из странностей Ллантрисанта относится то обстоятельство, что именно здесь, где склоны гор изобилуют густыми лесами, из их недр производится добыча топлива совсем иного рода. Я пересек мостовую, отделявшую внешнюю часть гавани от внутренней, и расположился на скалистом берегу, над которым навис крутой, заросший лиственным кустарником пригорок. Морской отлив приближался к своему пику, и на обнажившемся мокром песке уже играли несколько детей, в то время как две женщины — судя по всему, их матери — вели неторопливую беседу, расположившись на ковриках в некотором отдалении от меня.

Сначала они говорили о войне, что в данный момент меня нисколько не интересовало, потому как я вдоволь наслушался подобных разговоров еще в Лондоне. Потом женщины ненадолго замолкли, после чего их беседа переключилась на совершенно другую тему, и тут я снова уловил ее нить. Я сидел на другой стороне большой скалы, и не думаю, чтобы эти дамы заметили мое присутствие. В то же время, хотя они и рассуждали о довольно странных вещах, в этом, собственно, не заключалось ничего такого, что поставило бы меня в положение подслушивающего чужие интимные тайны.

— В конце концов, — говорила одна из них, — что все это значит? Я не могу понять, что происходит с этими людьми?

Говорящая была валлийка, я догадался об этом по подчеркнуто звучному произношению согласных звуков при в целом практически незаметном акценте. Ее собеседница явно приехала сюда из другого района страны, и было очевидно, что познакомились они всего лишь несколько дней назад. Дружба их, должно быть, завязалась на пляже во время совместных купаний, что в порядке вещей на таких малолюдных участках морского побережья.

— С этими людьми происходит что-то странное. Я говорила, что никогда прежде не бывала в Ллантрисанте — собственно, мы и вообще-то впервые проводим свой отпуск в Уэльсе. Я ничего не знаю об обычаях местных жителей и сроду не слышала валлийской речи, а потому подумала, что это всего лишь плод моего воображения. Но теперь все же считаю, что тут в самом деле происходит что-то странное, не правда ли?

— Вот что я могу вам ответить — я и сама уже подумываю, не лучше ли написать мужу и попросить его забрать отсюда и меня, и наших детей. Вы ведь знаете, я живу в доме миссис Морган, а их гостиная расположена как раз по другую сторону коридора; иногда они оставляют дверь распахнутой настежь, так что я совершенно отчетливо могу расслышать, о чем они говорят. Как вы знаете, я понимаю по-валлийски, хотя они об этом не догадываются. И порой я слышу некоторые высказывания, которые меня крайне тревожат.

— Какие же именно?

— Ну, собственно, речь идет как будто о каком-то богослужении, но вовсе не по обряду англиканской церкви, я уверена в этом. Обычно начинает сам Морган, а жена и дети подхватывают. Что-то вроде: «Будь благословен Господь за посланников рая», «Да славится Имя Его и в пище и в питии нашем», «Благодарение Господу за возврат исконных наших жертвоприношений», «Благодарение Господу за явление старинного алтаря», «Восхвалим Господа за радость стародавнего сада», «Восхвалим Господа за возвращение тех, кого так долго не было с нами»... Ну, и все прочее в том же духе. Просто какой-то безумный бред, иначе и не скажешь.

— Но поверьте, — поспешила успокоить ее дама, приехавшая из английской глубинки, — во всем этом нет для нас никакой реальной угрозы. Просто тут обосновались сектанты — не исключено, что это какая-то новая секта. Вы же понимаете, иные сектанты отличаются весьма странным поведением.

— Но это не похоже ни на одних сектантов, о которых я когда-либо слышала в своей жизни, — довольно горячо возразила дама-валлийка, и в голосе ее явственно прозвучали интонации, столь свойственные обитателям этого края. — А вы слышали, как они судачили о каком-то ярком свете, который в полночь исходил из церкви?

 

3. Загадка таинственного места

Теперь уж я окончательно был озадачен и сбит с толку. Дети вмешались в беседу двух дам и оборвали ее на том самом месте, где речь зашла о ярких полночных огнях, осветивших прилежащее к церкви поле. Когда же девчонки и мальчишки с гиканьем снова умчались на песок, течение разговора уже переменилось — миссис Гарланд и миссис Уильямс теперь как ни в чем не бывало увлеченно толковали о кори Джейни и об удивительном способе избавления от боли в ушах у детей применительно к случаю Тревора. Было очевидно, что от них мне уже не удастся узнать ничего нового, а потому я покинул взморье, пересек мостовую гавани и завернул в местный «Клуб рыбаков», где угощался пивом вплоть до того часа, когда, настала пора преодолеть две мили крутой горной тропы, чтобы поспеть на поезд до Пенвро, где я остановился. Всю дорогу я пребывал в состоянии легкого недоумения — и не столько из-за некоторых с трудом воспринимаемых рассудком фактов вроде сильнейшего запаха ладана в том месте, где благовония не курились на протяжении трехсот пятидесяти с лишним лет, или из-за истории об ослепительно ярком свете, в глухую полночь пробивающемся сквозь запертую церковную дверь, сколько из-за этих весьма подозрительных по формулировкам восхвалений Господа Бога, почему-то вошедших в обиход у здешней протестантской паствы.

Пока я взбирался на склон холма, минуя участки густого леса и горных лугов, солнце уже село, стало вечереть, и я ощутил себя в окружении безбрежного зеленого царства» ощутил магическое дыхание земли и леса, а затем на одном из поворотов тропы далеко внизу открылось смутное мерцание неподвижной глади моря, доносящего до меня свой глухой рокот, как если бы я все еще слушал шорох волн, омывающих этот маленький, затаившийся, скрытый от постороннего взора морской залив, на берегу которого расположился Ллантрисант. И если уж здесь суждено быть «раю в пище и питии», думал я, то сколь же благодатнее рай, заключающий в себе и этот запах зеленой листвы, и это внезапное явление моря, и этот багрянец закатного неба. .Именно в эти минуты ко мне пришло ясное видение извечно окружающего нас реального мира, только здесь я по-настоящему внял языку природы, который лишь потому является для нас тайной, что мы не даем себе труда прислушаться к нему и попытаться его понять.

Было уже почти совсем темно, когда я добрался до станции, которую кое-как освещали несколько жалких масляных фонарей — едва ли не единственных светлых точек во всей округе, где так далеко отстоят друг от друга редкие крестьянские фермы. Поезд прибыл вовремя, я поднялся в вагон, но едва мы тронулись, как я заметил под одним из этих тусклых фонарей небольшую группу людей. С поезда только что сошла женщина с ребенком, и их встретил ожидавший да станции мужчина. Я не различил этого человека в темноте, когда стоял на перроне, но теперь ясно увидел, как он делает знак в сторону холма, у подножия которого располагался Ллантрисант, и в тот же миг мне почему-то стало не по себе.

Это был совсем еще молодой человек — видимо, сын одного из местных фермеров, — облаченный в какое-то грубое темное одеяние; и столь же отличный по виду от старого мистера Эванса, приходского священника, как только вообще могут отличаться люди друг от друга. Но на лице его я в свете фонаря различил такое же благостно-счастливое выражение, какое прежде заметил в глазах почтенного старика. То было лицо, ярко озаренное несказанной радостью — я бы сказал, что оно скорее само освещало фонарь на платформе, чем освещалось им. Сошедшая с поезда женщина и ее дитя, по всей видимости, были не из местных жителей и приехали навестить семью этого молодого человека. Прежде чем увидеть встречающего, они растерянно, почти тревожно озирались вокруг, но потом заметили его сияющее лицо, и легко было понять, что в тот миг все их тревоги рассеялись без следа.

Женщина и ребенок стояли на глухом полустанке, посреди погружавшегося во мрак чужого им края — и в то же время это выглядело так, как если бы их приветствовали в преддверии самого настоящего земною рая.

В то же время, хотя всюду здесь меня сопровождало ощущение света и радости, сам я продолжая находиться в состоянии замешательства. Я чувствовал, что в этом маленьком городке, притаившемся под склоном холма, произошло или происходит нечто весьма странное, но мне было еще очень далеко до уяснения сути творящейся рядом со мной мистерии — или, лучше сказать, ключ от нее уже был мне предложен, но я не принял его, я даже все еще не подозревал, что он находился где-то поблизости; ибо нам не дано осознать то, что мы сами заранее, не рассуждая, предопределили как нечто совершенно невероятное и потому несуществующее, будь даже оно выставлено пред самые наши очи. Меня мог бы направить на истинный путь диалог хозяев миссис Уильямс, пересказанный ею своей английской приятельнице; но этот путь находился уже вне пределов допустимых возможностей, вне круга моего мышления. Скажем, палеонтолог способен распознать свежие, чудовищных размеров и вполне недвусмысленных очертании следы на илистом резном берегу, но при том он никогда не придет к заключению, которое, казалось бы, явно подсказывает его же собственная узкоспециальная наука — скорее он выберет какое-то иное, далекое от очевидности объяснение, поскольку саму эту очевидность он сочтет чем-то абсолютно нереальным и непозволительным — согласно нашему традиционному образу мышления, которое мы по привычке считаем весьма совершенным.

На следующий день я решил как следует поразмыслить над этими вопросами, уединившись в одном с давних пор известном мне местечке неподалеку от Пенвро. Я только еще начал складывать разрозненные части моей «картинки-загадки», или лучше сказать, передо мной лежали лишь некоторые фрагменты цельной картины, и — если продолжить образ — главная трудность заключалась для меня в следующем: хотя знаки на каждой отдельной части уже как бы давали намек на общий рисунок, я все еще не был готов в полной мере воспринять и осмыслить его значение. Я отчетливо видел, что здесь заключена величайшая тайна — я уже уловил ее отсвет в лице молодого фермера, стоявшего на станционной платформе Ллантрисанта, и в моем воображении все время рисовалась живая картина — как он спускается вниз по склону холма, по этой темной, крутой, извилистой тропе, ведущей к городку и морю сквозь самое сердце леса, и как от фигуры фермера исходит все то же ликующее сияние.

Эта картина в свою очередь требовала сопоставления с благоухающей ладаном церковью, и с обрывками разговора, невольным свидетелем которого я стал на берегу, и со слухами о таинственных полуночных огнях; вот почему, хотя Пенвро сам по себе вовсе не многолюден, я счел необходимым отправиться в одно совсем уж пустынное место, называемое Мыс Старого Поля и обращенное к побережью Корнуолла и к великому океану, катящему свои волны за Корнуоллом в дальние концы света; в местечко, где фрагменты моих фантазий — тогда они мне таковыми и представлялись — возможно, смогут соединиться во вполне различимое целое.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я побывал в этом местечке, и в тот раз я добирался до него через скалы, ухабистым и трудным путем. Но теперь я избрал прямую дорогу к побережью, которая, если верить карте графства, являлась конечным отрезком всякого пути, ведущего к этой части побережья. Итак, я отправился сперва в глубь суши, а уж оттуда стал пробираться по пышущим летним зноем проселочным дорогам, пока в конце концов не вышел на тропу, которая постепенно делалась все менее заметной, петляя меж торфяников и зарослей высокой травы, а потом и вовсе пропала посреди выросшего предо мной изгорья. И все же она вывела меня к воротам в живой изгороди из старого терновника, поле за которой еще хранило слабые следы былой проезжей дороги — вероятно, время от времени люди ею пользовались.

Место оказалось довольно возвышенным, но моря отсюда не было видно, хотя вблизи терновой изгороди уже ощущалось его пряное солоноватое дыхание. Отсюда, от самых ворот, шел пологий спуск, но потом почва снова вздымалась к гребню, на котором одиноко торчал белый фермерский дом. Я пошел дальше, в нерешительности прокладывая путь вдоль зеленой изгороди, и вдруг неожиданно увидел перед собой Старое Поле, а за ним сапфировую морскую гладь и туманную черту на горизонте в том месте, где сходились вода и небо. Прямо у моих ног начинался крутой склон, пурпурно-золотой и бархатистый от цветущего дрока и вереска, у подножия которого лежала низина, заросшая сочным густо-зеленым папоротником, а дальше уже виднелось мерцающее на солнце море. Прямо же передо мной, с другой стороны впадины, поднималась гора, увенчанная величественными рядами древних стен Одд Кэмпа — поросшие зеленью, они громоздились одна над другой неприступными бастионами, валами и рвами, непомерно громадные, овеянные дыханием многих прошедших веков.

Посреди всего этого великолепия, не сводя глаз с блещущего в солнечном свете, беспрестанно меняющего свои краски моря, я и устроил привал — вытащил принесенные с собой в рюкзаке хлеб, сыр и пиво; основательно подкрепившись, я напоследок закурил трубку и погрузился в размышления над загадками Ллантрисанта. Однако очень скоро мое уединение было бесцеремонно нарушено каким-то незнакомцем, который, выйдя из зарослей, остановился неподалеку от меня и тоже уставился на море. Поздоровавшись со мной кивком, он после недолгой паузы присел на траву рядом со мной и, начав с обычного «для урожая погода недурна», вовлек меня в сети ни к чему не обязывающей беседы. Судя по выговору, он был валлийцем, но, как я понял с его слов, происходил из другой части этого края, а в здешние места приехал на несколько дней погостить у родственников, живущих как раз в том самом белом фермерском доме, который я миновал по пути сюда. Он довольно долго рассуждал о том о сем, к своему собственному удовольствию и к моей глубокой досаде, пока неожиданно не перешел к разговору о Ллантрисанте и происходящих там событиях. С этого момента я стал прислушиваться внимательней, и вот вам «по рассказу излагаемый мною вкратце. При этом следует заметить, что свидетельства этого человека — всего лишь пересказ с чужих слов, ибо все это он слышал от своего кузена, местного фермера.

Итак, прежде всего я узнал, что в Ллантрисанте между местным адвокатом Льюисом Протеро (назовем его так) и фермером по имени Джеймс долгое время существовала смертельная вражда. Свара началась из-за какого-то пустяка, но становилась все злей и злей, хотя обе стороны уже успели позабыть само существо затянувшегося спора. Но со временем, теми или иными средствами, в суть которых я не сумел как следует вникнуть, законник сумел «прижать к ногтю» своего давнего недруга. Догадываюсь, что Джеймс не в добрый час выдал кому-то вексель, который затем был выкуплен Протеро; в итоге фермера за неуплату долга выгнали из его старого дома, и он был вынужден поселиться в хижине. Говорили, что он даже оказался на собственной ферме в роли батрака и впал в такую ужасную нищету, что жалко было на него смотреть. Учитывая эти обстоятельства и характер самого Джеймса, мало кто сомневался, что при нечаянной встрече он вполне был способен убить адвоката.

И они-таки встретились — в один из субботних дней июня на самой что ни на есть середине базарной площади Ллантрисанта. Фермер был довольно вспыльчивым человеком, он тут же напустился на адвоката с грубой бранью и угрозами, так что находившиеся поблизости люди уже было бросились их разнимать.

— Вот тут-то, — продолжал мой случайный собеседник, — и произошло самое непонятное. Этот законник, как мне сказали, был весьма плотным мужчиной, горластым и нахальным, с багровой физиономией и рыжими бакенбардами — одним словом, не из тех, кто легко пасует в подобных ситуациях. Так вот, представьте: он, в своем парадном костюме и при цилиндре, вдруг падает на колени в самую пыль посреди площади, перед Филиппом Джеймсом, будто охваченный неизъяснимым ужасом и — можете поверить? — просит у Джеймса прощения, умоляет его быть милосердным, заклинает его именем Бога и человека, именем всех святых в раю. Мой кузен Джон Дженкинс уверял меня, что из глаз Льюиса Протеро катились слезы, да частые — что твой дождь! Глядим, говорит, он сует вдруг руку в карман и вытаскивает оттуда бумагу — на право владения старой фермой Филиппа Джеймса. И ведь отдал ему обратно и саму ферму и еще сто фунтов стерлингов за товар, который в ней хранился, и еще две сотни фунтов — все банковскими кредитками — в возмещение убытков и в утешение. И тут, как рассказывали мне, весь народ будто с ума сошел, все стали кричать и плакать во весь голос и в конце концов решили сейчас же пойти в церковь, чтобы там Филипп Джеймс и Льюис Протеро перед древним крестом поклялись друг другу в вечной дружбе и чтобы каждый при этом пел им хвалу. Мой кузен еще уверял меня, что в той толпе оказались люди, которых он никогда прежде в Ллантрисанте не видел. При этом, говорит, его самого и всех прочих трясло будто в лихорадке.

Я выслушал все это в полном молчании. А потом спросил:

— Что же обо всем этом думает ваш кузен? Что это за люди, которых он никогда не видел в Ллантрисанте? Кто они?

— Люди, — весьма размеренно ответил мой собеседник, — их называют просто Рыбаками.

И вдруг на память мне пришел Богатый Рыбак из древней легенды — Богатый Рыбак, который стережет тайну святого Грааля.

 

4. Звон колоколов

До сей поры я вел речь не столько о самих происшествиях в Ллантрисанте, сколько о том, как я наткнулся на эту загадку и тотчас пустился в поиски, еще толком не осознавая, чего, собственно, я ищу, то и дело встречаясь с обстоятельствами, которые казались мне абсолютно необъяснимыми, не располагая ключом к разгадке и даже не понимая самой природы этой тайны. Вы не в состоянии разрешить проблему прежде, чем уясните, в чем именно она заключается. «Скотный двор, разделенный на несколько тесных клетушек, — как-то говаривал нам учитель математики, — никогда не обеспечит приплода ни свиней, ни овец, ни рогатого скота». Он, конечно же, был прав, хотя его манера выражаться отличалась известной экстравагантностью, чтоб не сказать грубостью. С этого момента я перехожу к подробному рассказу обо всем, что произошло прошлым летом в Ллантрисанте — вот история, которую я в конце концов восстановил из отдельных кусочков.

Все началось, как теперь стало ясно, в один из жарких дней июня или, насколько я сумел уточнить, в первую субботу этого месяца. Первый сигнал подала глухая старушка, миссис Пэрри, одиноко жившая в маленькой хижине на расстояний мили или около того от городка. Ранним утром субботнего дня она явилась на базарную площадь в некотором возбуждении и, едва расположившись на обычном своем месте — на тротуаре у церковного двора — с принесенными на продажу утками, яйцами и десятком ранних картофелин, принялась рассказывать соседкам по рынку о том, что, находясь в собственном доме, слышала звон большого колокола. Добрые женщины справа и слева от нее, начали с улыбкой, за спиной у нее, переглядываться между собой, ибо всякому было известно, что всегда приходилось громко орать ей в самое ухо, прежде чем она что-нибудь возьмет в толк, а потому миссис Уильямс наклонилась к ней низко и прокричала: «О каком колоколе вы толкуете, миссис Пэрри? У вас в округе нет никаких церковных колоколов». Затем она тихо спросила у миссис Морган: «Вы слышали, какую чушь она несет? Будто она вообще могла когда-либо расслышать звон какого бы то ни было колокола».

«А вы сами с чего это несете такую чушь? — парировала миссис Пэрри, к изумлению обеих своих соседок. — Я в состоянии услышать звон колоколов так же хорошо, как и вы, миссис Уильямс, так же хорошо, как слышу сейчас эти ваши перешептывания».

Вот вам факт, сам по себе не подлежащий никакому сомнению, хотя, разумеется, выводы из него могут дать начало бесконечным дискуссиям: старушка, уже двадцать лет подряд слывшая глухой как пень — порок этот был наследственным в ее роду, — вдруг в одно июньское утро снова обрела превосходный слух. Само собой, обе старые подруги миссис Пэрри после первого, вполне понятного замешательства поспешили всеми способами ее умилостивить, а заодно и расспросить подробнее о колоколе. Случилось это, как рассказала она, ранним утром, которое выдалось весьма туманным. Она собирала шалфей в своем саду, расположенном на круглом пригорке, откуда видно море. Вдруг до ушей ее донеслись звуки то ли какого-то трепетанья, то ли пения, то ли каких-то гулких ударов — «как если бы откуда-то из-под земли исходила громозвучная музыка», а затем ей показалось, что и в самом сердце ее что-то дрогнуло, и птицы вокруг вдруг запели в согласном хоре, и листва на тополях вокруг сада затрепетала под повеявшим с моря легким ветром; тут же в одном из ближних местечек прокукарекал петух, а в другом залаяла собака. Но над всеми этими звуками, недоступными для ее слуха вот уже много, лет, наконец ясно вознеслось трепетное, полнозвучное, певучее гудение колокола — «будто бы в одно и то же время и колокол этот ударил, и кто-то громко запел».

Женщины снова уставились на нее, затем друг на друга. «И откуда бы такое могло послышаться?» — недоуменно вопросила одна из них.

«Эти звуки плыли откуда-то из-за моря, — абсолютно спокойно ответила миссис Пэрри, — и я точно слышала, что они все ближе и ближе накатывали на берег».

«Ну конечно, — нашлась миссис Морган, — это же на корабле зазвонили в колокол, только не пойму, с чего бы им понадобилось поднимать такой переполох».

«Нет, никакой корабль тут ни при чем», — возразила миссис Пэрри.

«Тогда откуда же, по-вашему, исходило все это?»

«Ym mharadwys», — ответила миссис Пэрри, что означало «из рая», и обе ее собеседницы, переглянувшись, сейчас же переменили тему разговора. Они рассудили про себя, что раз уж к миссис Пэрри столь неожиданно вернулся слух — подобные вещи случаются порой — то, видно, вследствие такого шока она сделалась «маленько не в себе». Данное объяснение, однако, не показалось убедительным тамошнему врачу (лечившему миссис Пэрри более десятка лет — и не от глухоты, каковую он уже счел неизлечимой, но от утомительного и часто повторяющегося зимнего кашля), который немедленно сообщил своему коллеге в Бристоле об этом удивительном случае, разумеется, опустив в своем рассказе всякое упоминание о рае. Бристольский же доктор высказался в ответ в том смысле, что, дескать, симптомы выздоровления оказались абсолютно такими, каких и следовало ожидать. «Вы разумеете в данном случае то обстоятельство, — писал он, — что из ушного канала неожиданно выскочила застарелая пробка, и я совершенно вправе был бы ожидать, что этому процессу будет сопутствовать шум в ушах довольно значительного или даже ярко выраженного характера».

Однако это событие оказалось далеко не единственным, случившимся в тот день на базарной площади. Уже к полудню все торговые ряды и прилегающие улочки кишели стремительно плодящимися странными слухами. То из одной, то из другой отдаленной фермы прибывали все новые и новые продавцы и покупатели; они взахлеб рассказывали о том, как ранним утром с бьющимся сердцем внимали гудению колокола, которое не было похоже ни на что прежде ими слышанное. Выяснилось, что и в самом городке многие люди неожиданно просыпались с ощущением, что где-то вдруг зазвонили колокола, заиграл орган и дружно запел огромный хор сладкозвучных голосов. «То были такие мелодии и такие песнопения, что сердце дрожало от радости».

А вскоре после полудня стали возвращаться на берег рыбаки, всю ночь проведшие в море, — они принесли с собой поразительные рассказы о том, что довелось им услышать в густом морском тумане; один из них даже сказал, что разглядел невдалеке от своей лодки «нечто золотое и блестящее, вокруг которого распространялось сияние». Другой рыбак заявил: «Над водой слышалось пение, как будто нисходящее прямо, с небес».

Здесь мне хотелось бы заметить в скобках, что по возвращении в городок я разыскал одного из старых своих друзей — человека, всю жизнь посвятившего изучению странных и эзотерических явлений. Я был уверен, что поведаю ему историю, которая глубоко заинтересует его, но с удивлением обнаружил, что он слушает меня едва ли не равнодушно. Помню, как после одного из моих эмоциональных рассказов о рыбаках я спросил его: «Ну, так как же прикажешь отнестись ко всему этому? Не считаешь ли ты все это чем-то исключительно любопытным?» Он ответил: «Ни в малейшей степени. Очень возможно, что рыбаки лгут, но, с другой стороны, все это может быть и чистой правдой. Не вижу здесь ничего необычного, такого рода вещи случаются постоянно». Здесь я только излагаю мнение своего друга и воздержусь от каких-либо комментариев.

Следует добавить, что нечто примечательное заключалось и в том, каким образом было услышано гудение колокола, если сам факт действительно имел место. В характере звуков, как и во многом прочем, без сомнения, сокрыта некая тайна; вот вам пример: мне рассказывали, что во время одного из ужасных воздушных налетов, обрушившихся на Лондон этой осенью, в огромном рабочем квартале единственным человеком, услышавшим грохот упавшей с небес бомбы, как ни странно, оказалась глухая старушка, которая к тому же до самого момента взрыва крепко спала. Это достаточно странно даже для звука вполне естественного (и ужасного) происхождения; но то же можно сказать и о происшествии в Ллантрисанте, независимо от того, следует ли считать его массовой галлюцинацией или же все-таки проявлением того, что условно — если не сказать ошибочно — отнесено к разряду сверхъестественного.

Ибо трепетный звон колокола достиг отнюдь не всех ушей — или сердец. Так глухая миссис Пэрри услышала его в саду возле своего одиноко стоящего сельского домика, высоко над туманным морем; но что сказать о ферме, расположенной по другую, западную сторону от Ллантрисанта, где единственным из десятка обитателей, уловившим этот звон, оказался маленький ребенок, едва ли трех лет от роду, в то время как остальные, взрослые люди, ничего подобного не услышали? Ребенок несколько раз невнятно выкрикнул нечто похожее на валлийские слова «Clychau fawr, clychau fawr» — большие колокола, большие колокола! — но его мать никак не могла взять в толк, о чем это он говорит.

Среди членов экипажей более полудюжины рыбацких судов, блуждавших тем утром в морском тумане, нашлись едва ли четверо рыбаков, которым было что рассказать о происшествии. Но и в этом случае вышло так, что человек, который не слышал в течение часа или двух совсем ничего особенного, впоследствии подозревал и уличал во лжи своего товарища, утверждавшего, будто он слышал чудесные звуки; и понадобилось какое-то время, чтобы стечение множества свидетельств, поступивших от разных лиц и из самых различных и отдаленных друг от друга мест, убедило людей в том, что нечто подобное действительно имело место. Некто А может подозревать Б, своего соседа, в том, что он просто выдумал то-то и то-то, но когда третье лицо, В, живущее где-то на холме, а пяти милях от Б, а еще и Д, рыбак, промышлявший в море, свидетельствуют об одном и том же, напрашивается вывод, что и в самом деле что-то произошло.

Но, как мне сказали, еще более странным, чем рассказы этих людей, были очевидные окружающим признаки их внутреннего счастливого преображения. Мне представляется, как многие люди, которым доведется прочитать мои записи, посмеются над некоторыми приведенными в них фразами, сочтя их не очень-то ловкой мистификацией, — рыбаки, скажут они, ни в жизнь не произнесут таких словосочетаний, как «песнь, нисходящая с небес», или «сияние, разлившееся вокруг него». Критика эта была бы достаточно справедливой, имей я в виду английских рыбаков; но валлийцы, сколь бы странным это кому-нибудь ни показалось, еще используют в быту обороты своей древней, возвышенной и поэтической речи. В данном же случае фразы эти звучат в переводе с другого, то есть с валлийского языка.

Таким образом, повторяю, в обычной своей речи эти люди используют порой выражения, подтверждающие былое великолепие их древнего языка; а в эту субботу они начали проявлять, чаще всего неуверенно и смущенно, также и признаки отчетливого осознания своего происхождения, древних прав, обычаев и обрядов их далеких предков, память о которых в них неожиданно разбудили события этого странного утра. Приведу не совсем, возможно, удачное сравнение — представьте себе на минуту состояние мистера Дарбейфилда, одного из героев романа Гарди, вдруг очнувшегося от долгой дремы и оказавшегося в величественном зале тринадцатого столетия, где его встречают преклонившие колена пажи и миловидные дамы в роскошных шелковых одеяниях.

Так и случилось, что в тот вечер старые люди вновь припомнили истории, которые когда-то, пятьдесят, шестьдесят или семьдесят лет назад, у домашнего очага, в долгие зимние ночи, рассказывали им отцы; истории о чудесном колоколе Святого Тейло, который приплыл по зеркальным водам из Сиона, называемого частью рая, и «звон его колокола был подобен нескончаемому пению хора ангелов».

Вот что вспоминалось в тот вечер старому человеку и передавалось юному на улицах городка и в отдаленных урочищах среди холмов и гор. Солнце, горящее огненно-красным огнем подобно древнему жертвенному костру, спускалось все ниже и ниже, небо заливалось сиреневым светом, море окрашивалось в пурпур, и от человека к человеку шла радостная весть о чуде, спустя долгие-долгие годы вновь вернувшемся в страну.

 

5. Огненная роза

Это случилось в последующие девять дней, считая с того субботнего июньского утра, когда Ллантрисант и его окрестности не то подверглись целому ряду массовых галлюцинаций, не то сподобились явлению воистину великих чудес.

Я не хотел бы своей волей нарушить баланс между этими двумя истолкованиями происшедшего. Факты между тем совершенно очевидны и поддаются систематическому исследованию.

Уместным, я думаю, будет упомянуть о следующем: обычный человек в обычных обстоятельствах воспринимает славным образом то, что вполне доступно его чувствам, и совершенно вправе полагаться на эти свои ощущения. Он говорит, например, что видит корову или же каменную стену и что корова или каменная стена находятся там-то и там-то. Это в полной мере отвечает практическим требованиям жизни, но, думаю, метафизики никак не удовлетворятся столь самоуверенной констатацией реальности каменной стены и коровы. Они возразят, например, что оба объекта находятся «там-то и там-то» лишь в том смысле, что они просто отражаются в зеркале или в стекле; да, скажут они, там существует некая реальность, но не является ли она внешней по отношению к самой себе? Во всяком случае, ныне все согласились, что сколько бы ни реальным казалось нам то или иное явление, истинная его суть ни в малейшей степени не соответствует нашему представлению о нем. Муравей и микроскоп быстро убедят нас, что мы вовсе не видим явления такими, каковы они есть, и это при том еще, что мы видим их вообще. Если бы нам было дано действительно «увидеть» реальную корову, она показалась бы нам в высшей степени невероятным явлением — впрочем, столь же невероятным, как и те явления, о которых я продолжаю свой рассказ.

Например, я не знаю ничего более убедительного, чем то, что мне рассказывали здесь о «красном свете в море». Моряки с небольших каботажных судов, плывших вдоль Нормандских островов в ночь на субботу, утверждали, что они видели красный огонь; тут следует сразу заметить, что в их рассказах содержится очень большая доля вероятности. Всё это происходило между полночью субботы и часом ночи воскресенья. А двое упомянутых моряков еще более точно определили время яркого свечения — по их собственным тщательным расчетам, это было в 12.20 ночи. Так о чем же они говорят?

Красный свет — яркая вспышка во мраке — была замечена далеко в море и в первый момент воспринята как сигнал, причем, возможно, вражеский. Затем красное пламя с потрясающей скоростью приблизилось, и один из моряков сказал, что принял его за бортовой огонь какого-то нового быстроходного катера, способного развивать огромную скорость — узлов сто или сто пятьдесят, — двигаясь при этом практически бесшумно. Но затем, когда огонь ярко вспыхнул в третий раз, стало ясно, что скорость его перемещения далеко превосходит любые мыслимые возможности судна какого бы то ни было типа. Если сначала эта была просто красная вспышка на далеком расстоянии, то вскоре огонь стал похож на быстро мчащийся во мраке фонарь, и наконец, в какой-то невероятно короткий миг он перерос в огромную огненную розу, которая заполнила собой все морен небо, затмила звезды и очертания отдаленного берега. «Я уж подумал было, что настал конец света», — признался потом один из моряков.

В следующий миг огонь столь же стремительно от них удалился; четверо из моряков позднее утверждали, что то была невероятно яркая вспышка на Церковном Мысу, где высоко над морем, в расселине между известняковыми скалами» расположена старая часовня Святого Тейло.

Сколь бы невероятными ни показались эти рассказы, они явно имеют под собой реальное основание. Уверен, что самые выдающиеся ученые-физики отнесли бы это явление целиком и полностью к разряду чудес, совершенно противоречащих естественному порядку вещей, как мы его понимаем, и в данном случае вряд ли кто-нибудь стал бы с ними спорить. «Явления такого рода случаются постоянно», как сказал мне мой друг. Но что касается все тех же моряков, то независимо от того, существовал этот огонь в действительности или нет, с той самой чудесной минуты он как бы вселился в них самих, о чем можно было судить хотя бы по выражению их глаз. Люди, видевшие этот огонь, словно бы очистились, пройдя сквозь волшебный огонь Горнила Мудрецов, ведомые Тайным Знанием, в чем-то сродни тому, о котором упоминают средневековые алхимики. Без особой заминки рассуждали они о том, что видели — или же им показалось, что видели — собственными глазами, но почти ни слова не говорили о том, что познали их сердца в тот момент, когда раскрылась и засияла гигантская огненная роза.

В течение нескольких последующих недель их не оставляло изумление и — в определенном смысле — даже недоверие к самим себе и собственным ощущениям. Думаю, что, не случись здесь ничего более, кроме внезапного появления огненного призрака, то восстающего из мрака, то вновь тонущего в нем, они понемногу вообще разуверились бы в увиденном и вскоре перестали бы настаивать на истинности своих свидетельств. И никто не посмел бы сказать, что они не правы. Не сомневаюсь, что к людям, подобным сэру Уильяму Круксу и сэру Оливеру Лоджу, следует прислушиваться с должным почтением, а ведь они являются живым и наглядным примером того, как можно аргументированно опровергать общепринятые законы, которые, как полагаем мы или большинство из нас, имеют более твердое основание, нежели древние скалы. И эти их опровержения могут быть прекрасно логически обоснованы, но в глубине души мы по-прежнему сомневаемся. Мы не в состоянии с полной искренностью допустить, что массивный стол может вдруг, без применения каких-либо механических усилий или видимых внешних воздействий, подняться в воздух и таким образом не подчиниться тому, что мы называем «законом всемирного тяготения». Я знаю, какие доводы могут быть приведены в качестве опровержения противной стороной; я знаю, что в этом случае будет несправедливым обращаться к понятию «закона»; что закон всемирного тяготения на деле лишь подтверждает очевидное — я, например, сам никогда не видел, чтобы стол вдруг, без всякого механического воздействия на него, поднялся в воздух или чтобы яблоко, сорвавшись с ветви, вдруг воспарило к небесам вместо того, чтобы упасть на землю. Так называемый закон есть всего лишь вывод из повседневных наблюдений и ничего более; и все же в глубине души мы упорно отказываемся верить в летающие столы, а равно и в громадную огненную розу, способную на какой-то момент объять и небеса, и море, и все побережье Уэльса, как то случилось на глазах у нескольких моряков той удивительной июньской ночью.

Потому-то люди, ставшие свидетелями столь поразительного явления, должны были бы сочинять сказки, чтобы хоть как-то объяснить увиденное, — если бы, повторяю, все это не происходило ради них самих, ради того, что всегда жило в их сердцах.

Позже они говорили все до единого — и теперь следует определенно признать, что они говорили правду, — что в момент появления этого призрака все дурное, всякое страдание, боль и хворь, гнездившиеся до сей поры в их плоти, вдруг исчезли. Рассказывали о человеке, злоупотреблявшем ядовитым спиртом, который он добывал где-то в кардиффских доках. Он испытывал ужасные страдания, постоянно болел и лишь изредка позволял себе выбраться из постели, чтобы подышать свежим воздухом; и вдруг, в какой-то единый миг, весь страх перед неминуемой близкой кончиной куда-то улетучился, а мучительные приступы тошноты прекратились. Другой несчастный просто уже не знал, что и делать со своим зубным флюсом, причинявшим острую нестерпимую боль, — он утверждает, что, когда вспыхнуло это алое сияние, ему словно бы нанесли тупой, тяжелый удар в челюсть, после чего боль совершенно прошла, и теперь он с трудом мог поверить, что вообще когда-либо ее испытывал.

В то же время все они ощущали необычайный душевный подъем, для описания которого у них попросту недоставало слов, но люди эти и не пытались уверять, будто хорошо понимают, что же в конце концов с ними приключилось, а вот опровергнуть их свидетельства было бы столь же трудно, как спорить с человеком, утверждающим, что вода мокрая и что огонь жжет.

«Это уж после, когда все погасло, я почувствовал, что тут что-то не так, — сказал один из них, — и поневоле, чтобы не свалиться с ног, ухватился за мачту, но не могу передать вам, что стало со мной, когда я дотронулся до нее. Никогда бы не подумал, что прикосновение к такой штуковине, как простая мачта, может быть приятнее, чем добрый глоток воды в минуту, когда у вас пересохла глотка, или чем мягкая подушка, когда вас тянет ко сну».

Мне известны и другие примеры подобного «состояния вещей», каковым термином я должен хотя бы приблизительно обозначить данный феномен, поскольку никак не могу подобрать для него более подходящего по смыслу названия. Думаю, всякий согласится, что если иметь в виду человека нормального, среднего здоровья, то столь же средний уровень воздействия явлений внешнего мира на его чувства может оставить его вполне равнодушным. Обычный шум — резкий скрип, визг автомобильного колеса, любое относительно грубое насилие над его слуховыми нервами будут просто раздражать его, в крайнем случае он воскликнет: «Черт побери!» С другой стороны, человек, чье душевное и физическое состояние по каким-либо причинам далеки от нормального, может буквально впасть в ярость оттого лишь, что кто-то слегка заденет его в уличной толчее, либо же от звонка дверного колокольчика или звука с треском захлопнутой книги.

Насколько же я мог судить по рассказам этих моряков, обычное воздействие на них самых простых вещей из внешнего мира вдруг становилось источником радостных эмоций. Их нервы были на пределе, но на том чудодейственном пределе, за которым становились доступными утонченные чувственные наслаждения. К примеру, привычное прикосновение к мачте корабля дарило человеку большую радость, нежели прикосновение тончайшего шелка к чьей-либо изнеженной коже; они пили воду и с первым же глотком застывали в изумлении как fins gourmets, которым вдруг довелось попробовать некое изысканнейшее вино; даже скрип корабельных снастей и вой ветра в парусах казался им столь же восхитительным, как ритмы и звуки какой-нибудь фуги Баха истинному ценителю музыки.

Что же касается внутреннего их состояния, то эти простые и грубые парни прежде были в той же мере, как и все мы, подвержены вспышкам гнева, зависти, между ними так же случались ссоры; но всему этому настал конец, когда они увидели сияние огненной розы — давние враги теперь обменивались сердечными рукопожатиями и со смехом вспоминали былые обиды и недоразумения.

«Не могу сказать, как это произошло и вообще что это было, — сказал один из них, — но если вам вдруг стал принадлежать весь мир, вся его красота и мудрость, как можно ссориться из-за каких-нибудь пяти пенсов?»

Церковь в Ллантрисанте являла собой типичный образец валлийских приходских храмов, какими они были до того, как подверглись грубому и порочному чужеродному вмешательству, получившему название «реставрации».

Земная юдоль наша есть обитель лжи, и из всех наших глупых измышлений нет ничего более странного и абсурдного, чем известная сказка о средневековых франкмасонах, которая тем не менее глубоко потрясла хладный разум историка Халлама. В сказке этой, если изложить ее кратко, утверждается, что достаточно долго, по крайней мере в период господства готической архитектуры, строительство и украшение церквей находилось в ведении странствующих гильдий так называемых «вольных каменщиков», обладавших многообразными профессиональными секретами, которые они и применяли повсюду, куда их только ни забрасывала судьба. Будь это нелепое утверждение справедливым, готика Кёльна напоминала бы готику Арля и тому подобное. Однако на деле готическая архитектура каждого округа даже в пределах одной какой-нибудь страны, не говоря уж о разных странах, имеет свои отличительные стилевые особенности. То же мы видим и в нашем случае. Арфон расположен на западе Уэльса, и его церкви несут на себе признаки и черты, достаточно сильно отличающие их от церквей восточной части этой страны.

В церкви Ллантрисанта между нефом и алтарем сохранилась древняя перегородка, в которой только крайние тупицы способны видеть всего лишь разновидность восточного иконостаса — родоначальницу завесы перед распятием, принятой в церквах Запада. Глухая стена делит здесь церковь на две части; в центре ее имеется узкий проход с закругленной аркой, сквозь которую те, кто сидит, обратившись к середине храмового пространства, могут видеть небольшой, устланный красным ковром алтарь и три сводчатых окна над ним.

Аналой установлен с внешней стороны стены; тор стоит посреди хора, расположившегося на скамьях вокруг. С внутренней стороны расставлены скамьи для членов привилегированных семей города и округа.

В то воскресное утро все прихожане расселись по своим обычным местам, однако на сей раз в обществе чувствовалось какое-то радостное возбуждение и нечто вроде напряженного ожидания — чего же? Этого они и сами не знали. Колокола перестали наконец звонить, и пастор запел псалом: «Владыка мой Боже, престол Твой...»

Но едва началось пение, как все те, кто занимал кресла возле внутренней стороны стены, сорвались вдруг со своих мест и устремились в главный неф. Они разместились там, кто где смог, а остальные прихожане с изумлением наблюдали за их действиями.

Никто толком не понимал, что случилось. Те, чьи места находились поближе к проходу между рядами, изо всех сил пытались заглянуть в алтарь, нов расположенных над ним окнах пламенел ослепительно яркий свет, и разглядеть что-либо было практически невозможно.

«Там будто повисла золотая пелена, вся изукрашенная разноцветными дорогими каменьями», — свидетельствовал позже один из прихожан; если говорить о стрельчатых окнах, выходящих на восток, к утреннему солнцу, то в них и впрямь все еще сохранилось какое-то число осколков старинного цветного стекла.

Но факт остается фактом: лишь немногие прихожане не расслышали голосов, снова и снова доносившихся из-за золотой пелены.

 

6. Сон Олвен

Состоятельные и почтенные господа, поспешно ринувшиеся в главный неф, позже никак не могли объяснить свое поведение. Они только чувствовали, что «непременно должны были перейти туда и как можно скорее» — то есть они словно бы подчинились какому-то таинственному повелению, которого не смели ослушаться. Но опять же — все, кто в то утро присутствовал на богослужении, были повергнуты в изумление, хотя, казалось бы, каждый из них мог уже воспринять все и заранее ликовал в сердце своем, ибо, подобно морякам, узревшим пламенную розу над морем, был с той самой минуты охвачен невыразимой, неописуемой и безотчетной радостью.

И точно так же, как те моряки, ллантрисантские прихожане претерпели изменения в своих душах, или, вернее сказать, окружающий мир вдруг переменился в их восприятии. Они испытали то, что врачи называют bien-être, но bien-être, достигшим степени ярчайшего выражения.

Старики вновь почувствовали себя молодыми — угасшие их очи вновь обрели былую зоркость и в изумлении увидели мир, который был теперь для них подобен раю: тот же мир, что и прежде, это правда, но мир очищенный и просветленный, словно в каждой вещи вокруг просияло некое внутреннее пламя.

Трудность передачи такого состояния объясняется его уникальностью, ибо не существует пока в природе языка, способного достойно выразить все, что испытали эти люди. Некую слабую тень связанных с ним ощущений радости и восторженного экстаза мы найдем разве что в самой высокой поэзии; туманный намек на них заключен в отдельных фразах из древних книг о кельтских святых; эти чувства знакомы также некоторым старым итальянским художникам, ибо свет высшего знания с очевидностью нисходит с изображаемых ими небес и сияет над стенами сказочных городов, помещенных ими на вершины чудесных цветущих холмов. Но и это все лишь слабые намеки.

Разумеется, мое обращение к столь прозаичной области, как фармацевтика, в данном контексте не будет выглядеть поэтичным, но что поделаешь, если я не могу отыскать иных, более подобающих случаю сравнений. Много лет я храню у себя вырезку из «Ланцета» или, быть может, из «Британского медицинского журнала» — теперь уже не помню точно откуда, — в которой некий врач сообщает о проведенных им экспериментах с наркотическим снадобьем, именуемым Mescal Button или Anhelonium Lewinii. Он шишет, что достаточно было ему принять этот наркотик и закрыть глаза, как сейчас же веред внутренним его взором возникали совершенно удивительные готические соборы, столь величественные и прекрасные, что ни одно человеческое сердце не могло бы вместить всю их непостижимую красоту. Казалось, они вырастали из каких-то глубин и вздымались до небесных высот, их шпили царственно высились где-то между облаками и звездами они были украшены совершенно невообразимой, поразительной по искусству исполнения резьбой. И чем больше он вглядывался в них, тем явственней ощущал, что все камни в них живые, что они трепещут и пульсируют, что они усеяны множеством сверкающих драгоценных вкраплений — изумрудов, сапфиров, рубинов, опалов, но таких необыкновенных оттенков, каких никогда еще не видело око смертного.

Описанное зрелище способно дать лишь слабое представление о том преображенном мире, в который оказались вовлечены все эти люди — о мире трепетном, возвышенном и полном наслаждений. На всех лицах сияли радость и изумление, но самая глубокая радость и самое сильное изумление отражались на лице приходского священника. Ибо до него сквозь чудесный покров донеслось греческое слово, обозначающее понятие «святой», повторенное трижды. И он — тот, кому однажды довелось в чужой стране, в чужой церкви присутствовать на торжественной мессе, смущающей его дух великолепием, — вдруг ощутил благовоние ладана.

В ту же воскресную ночь увидела свой чудесный сон Олвен Филипс из Кросвена. То была шестнадцатилетняя девушка, дочь небогатого фермера, уже в течение многих месяцев ясно осознававшая свою роковую обреченность, ибо она страдала от легочного туберкулеза, столь быстро развивающегося у людей в сыром и теплом климате южной Англии — к этому времени не только легкие, но и все тело ее было поражено неизлечимой болезнью. Как это достаточно часто случается, на ранней стадии заболевания Олвен многократно испытывала обманчивое улучшение здоровья, но теперь все надежды на полное выздоровление остались позади, и в последние несколько недель она отчетливо чувствовала неуклонное приближение смерти. Накануне, субботним утром, к ней вместе с одним из своих коллег пришел врач. Оба они сошлись на том, что болезнь девушки вступила в заключительную фазу. «В лучшем случае, протянет еще денек-другой», — сообщил матери опечаленный доктор. Утром в воскресенье он пришел к ним снова и обнаружил, что пациентка чувствует себя заметно хуже; вскоре она впала в тяжелое забытье, и мать уже не ждала, что дочь когда-либо от него очнется.

Девушка спала в одной из внутренних комнат, сообщающейся со спальней родителей. Дверь между комнатами оставалась открытой — так, чтобы миссис Филипс могла ночью услышать зов дочери. И в самом деде, едва забрезжил рассвет, Олвен позвала мать. Но то были не слабые стенания умирающего человека — чуткий материнский слух уловил громкие возгласы несказанной радости, неожиданно огласившие весь дом. В неописуемом изумлении миссис Филипс очнулась от сна, не в силах сообразить, что такое могло приключиться. И тут она увидела Олвен — ту самую Олвен, которая за многие последние недели ни разу не смогла подняться с постели; теперь, в слабом свете нарождающегося дня, она сама, без чьей-либо помощи, стояла в дверях спальни. Олвен кричала матери: «Мама! Мама! Все прошло. Я опять здорова, совсем здорова».

Миссис Филипс разбудила мужа, и они оба уселись в постели, с изумлением взирая на дочь, ибо, как они признались Впоследствии, им долго не удавалось понять, что же, собственно, происходит на этом свете. Перед ними стояла их бедная девочка, только что лежавшая на смертном одре, — та самая, с чьим каждым вздохом жизнь отлетала прочь, чей голос так ослаб, что его можно было расслышать, лишь поднеся ухо к самым губам. Но не прошло и нескольких часов, и она без всякой посторонней помощи поднялась с постели и стояла, выпрямившись во весь рост; и даже в этом слабом утреннем свете родители могли видеть, что их дочь совершенно, неузнаваемо переменилась. Миссис Филипс вынуждена была признаться, что в первый момент она даже вообразила себе, будто ночью нагрянули немцы и убили их всех во сне, так что теперь они все трое находятся на том свете. Но Олвен снова издала радостный клич, и мать поспешно зажгла свечу, вскочила с постели и неверным шагом пересекла комнату — перед ней стояла Олвен, веселая и полная жизни как в прежние времена, и лицо ее озарялось счастливой улыбкой. Миссис Филипс прошла с Олвен в ее комнату, поставила свечу рядом с постелью и недоверчиво ощупала дочь руками, после чего залилась слезами и начала горячо молиться, стремясь выразить в обращении к Господу все свое удивление, восторг и благодарность; ни на минуту не выпускала она дочь из своих объятий, желая до конца удостовериться, что чувства не обманывают ее. А затем Олвен рассказала ей свой сон, хотя сама она и полагала, что это был вовсе не сон.

Она сказала, что проснулась в кромешной тьме, почувствовав вдруг, как жизнь уходит из нее. Не было сил пошевелить даже пальцем; тогда Олвен попыталась закричать, но не смогла издать ни звука. Она понимала, что в следующий миг весь этот мир для нее исчезнет, и тут ей вдруг послышался очень слабый и нежный звон, словно где-то вдалеке звенел серебряный колокольчик. На миг забыв о своих страданиях, Олвен стала прислушиваться; и вот тут-то, по ее словам, она ясно почувствовала круговое движение мира, который как бы вновь возвращался к ней из уже казалось бы невозвратимого далека. А звон колокола постепенно нарастал, становился все громче, буквально пронизывая тело Олвен, — и в нем была заключена жизнь. А затем слабый свет коснулся стены комнаты — он разрастался одновременно с усилением звона, пока наконец вся спальня не заполнилась розовым сиянием, и Олвен увидела, что перед ее постелью стоят трое мужчин в кроваво-красных одеждах и с сияюще-благостным выражением лиц. Один из них держал золотой колокольчик. В руках другого было нечто, похожее на крышку стола. Эта плита напоминала огромный драгоценный камень и отливала синим цветом, по ней бежали серебряные реки со стремительными золотыми струями, тут и там обозначались пруды, а вода в них была как бы полна цветущих фиалок; чуть погодя она стала зеленой подобно морю у берега, в ней отразилось ночное небо со множеством сияющих звезд, а потом появились луна и солнце. Третий же мужчина воздел высоко над собой огненную розу кубка; «в нем клубилось бурное пламя, в него падали капли крови, над ним вздымалось алое облако, и я увидела великое таинство. Я услышала голос, пропевший девять раз: «Слава и хвала Победителю Смерти, бессмертному Источнику Жизни». Затем красный свет сошел со стены, все погрузилось во тьму, и снова слабо прозвонил колокол в далекой часовне, а я встала и позвала вас».

Утром в понедельник пришел врач со свидетельством о смерти, но Олвен сама выбежала ему навстречу. В первой главе этих записей я процитировал его фразу: «Некий род воскресения из мертвых». Тщательно обследовав девушку, доктор установил, что каким-то непостижимым образом исчезли все следы болезни. Воскресным утром он оставил пациентку в состоянии комы — то было полуживое тело, безоговорочно обреченное на гибель, несчастная женщина одной ногой находилась уже в могиле. А утром в понедельник он встретил ее у садовой калитки полную жизни — она смеялась и ликовала, словно в ней вдруг пробудился неистощимый источник здоровья и жизненной энергии.

Теперь настало время задать один из вопросов — а таковых множество, — на которые, к сожалению, у меня нет ответа. Он касается продолжения традиций, в частности, тех традиций, что по сей день живут среди валлийских кельтов. Этот народ перенес немало исторических потрясений, по нему не раз прокатывались волны чужеземных влияний и веяний. Первой была волна язычников-саксонцев, затем пришла пора католического средневековья, позже — введение англиканской веры, напоследок же хлынул поток кальвинистского методизма, притом весьма странного толка — наполовину пуританского, наполовину языческого. Позволительно спросить — возможно ли было сохранить хоть какую-то историческую память после такого множества потопов? Я уже говорил, что старики Ллантрисанта хранят обрывки старинных предании о колоколе Святого Тейло, но это всего лишь смутные и разрозненные воспоминания. Тем не менее в нужный момент из памяти людей всплыло имя, каким они назвали «чужестранцев», появившихся однажды на базарной площади, — это уже более ценное свидетельство. Тому, кто интересовался легендой о Граале, известно, что хранителем его в рыцарских романах выступает Король-Рыбак или Богатый Рыбак; исследователи кельтской агиологии знают, что еще до рождения Дьюи (или Давида) было предсказано, что то будет «человек, живущий на водах»; другая легенда повествует о том, как некое малое дитя, коему по пророчеству предстояло стать святым, было обнаружено на камне посреди реки, и как на этом камне ежедневно, на протяжении всех детских лет будущего святого, люди находили крупную рыбину, как бы предназначенную для пропитания ребенка; в то же время другой святой, которого, насколько я помню, звали Илар, был с полной определенностью известен людям как Рыбак. Но продолжает ли доныне сохраняться память обо всем этом в сердцах валлийских прихожан англиканской и католической церквей, а равно и сектантских храмов? Трудно сказать. Известна история об Исцеляющей Чаше Нанта Эоса. Будто всего лишь несколько лет назад сия Чаша была явлена некоему странствующему арфисту, который обошелся с ней не слишком почтительно, но затем провел, по его утверждению, жуткую ночь, после чего вернулся на прежнее место с покаянием и остался наедине со священным сосудом, чтобы молиться над ним до той поры, пока «душа его не обретет покой». Это случилось в 1887 году.

Что же до меня самого — должен признаться, что, к сожалению, я лишь поверхностно знаком с современным Уэльсом и его традициями, — помнится, три или четыре года назад я разговаривал с хозяином дома, где мне пришлось на время остановиться, о мощах некого святого Тейло, которые, по известным предположениям, хранятся в одном из самых почтенных семейств этой страны. Молодой мой хозяин оказался весьма общительным и веселым человеком, но его простецкое и непринужденное обхождение вдруг резко переменилось, когда он, неопределенно махнув рукой куда-то на север, многозначительно произнес: «Это, должно быть, где-то там, в горах». И сразу же сменил тему разговора, как это принято у взаправдашних франкмасонов.

Теперь оставим этот вопрос в стороне, сходство же указанных фактов с историей, случившейся в Ллантрисанте, заключается в следующем: сон Олвен Филипс был, по сути дела, явлением Святого Грааля.

 

7. Месса Святого Грааля

«Ffeiriadwyr Melcisidec! Ffeiriadwyr Melcisidec!» — восклицал седобородый священник, кальвинистский методист, — «Священство Мелхиседека! Священство Мелхиседека!»

И далее он продолжал:

«Колокол, подобный у glwys yr angel ym mharadwys — радости ангелов в раю, — возвратился к нам; Алтарь цвета, какой не дано различить ни единому смертному, возвратился; Чаша, некогда явившаяся нам из Сиона, возвратилась; древняя Жертва возобновилась; Трое Святых вернулись в церковь tri sant. Трое Святых Рыбаков снова среди нас, и сеть их полна. Gogoniont, gogoniant — слава, слава!»

Затем другой методист принялся читать по-валлийски строки из гимна Уэсли, прославляющего жертву, приносимую Господу.

Всю церковь наполняли ароматы редчайших благовоний, упоминания о которых можно найти в старинных книгах. Через узкий арочный проем было видно, что в алтаре сияли яркие огни.

Эта месса стала апофеозом событий, случившихся в те дни в Ллантрисанте. Ибо служба проходила в воскресенье, последовавшее за ночью, в которую Олвен Филипс восстала со смертного одра и возвратилась к жизни. И другие сектантские церкви города были открыты в этот день для прихожан. Методисты, священники и все прочие нонконформисты вернулись в то воскресное утро в «древний рой». Все это отчасти напоминало средневековую церковь или церковь в нынешней Ирландии. Людей собралось — море: они теснились на скамьях, стояли в проходах и в церковном дворе; вслед за старым священником у врат святилища прихожане преклонили колена.

Никто даже и не пытался совершать обычное богослужение; когда колокола смолкли, пастор громко воззвал к небу, творя молитву, и прихожане пали на колени как если бы услышали хор, поющий «Аллилуйя, аллилуйя». Как только перестали звонить колокола на башне, трепетно зазвучал колокол из Сиона, золотая завеса солнечного света упала перед входом в алтарь, и небесные голоса завели свои песнопения.

Затем из самой середины этого сияния раздался трубный глас:

«Agyos, Agyos, Agyos».

И прихожане, в которых словно воскресли и зашевелились некие смутные воспоминания, передавшиеся им вместе с кровью предков, ответили хором на своем древнем языке:

«Agyos yr Tad, agyos уr Mab, agyos yr Yspryd Glan. Sant, sant, sant, Drinod sant vendigeid. Sanctus Arglwydd Ddum Sabaoth, Dominus Deus».

Из алтаря доносился чей-то голос, взывавший к прихожанам и певший для них, большинство из тех, кто стоял в отдалении, слышали лишь его слабое эхо в боковых, приделах; голос этот, вздымаясь и вновь затихая, парил над собравшимися подобно трубе ангела, возвещающего день Страшного суда. Люди били себя в грудь, по их щекам, будто дождь с горных склонов, катились слезы; многие пали ниц перед сиянием таинственной завесы. Впоследствии говорили, что горцы, находившиеся в двадцати милях отсюда, слышали эти вопли и это пение, принесенные к ним ветром, и они тоже пали ниц и возопили «Жертва свершилась», сами не осознавая смысла произносимых слов.

Лишь немногие из толпы увидели троих «чужестранцев», когда те появились из алтаря и на  какой-то момент замерли перед входом. На них были яркие одежды кроваво-красного цвета. Один из них стоял впереди, глядя на запад, и звонил в колокол. Слышавшие этот звон уверяют, будто все птицы в лесу, и все морские воды, и все листья на деревьях, и все ветры над высокими скалами присоединили свои голоса к голосу чудесного колокола. Второй же и третий из пришельцев обратили лица друг к другу. Второй держал в руках утраченную плиту алтаря, который некогда назывался «Сапфирным» и был подобен небу и морю, бесконечно меняющим свои краски, и волшебному смешению золота и серебра. А третий воздел над плитой чашу, полную алого пламени и жертвенной крови.

И тогда старый священник громко воскликнул перед входом в алтарь:

«Bendigeid yr Offeren yn oes oesoedd» — Будь благословенна Жертва во веки веков!

На том и завершилась Месса Святого Грааля, а затем начался новый исход из страны святых людей и священной утвари, вернувшихся сюда спустя долгие годы. Люди рассказывали потом, что трепетный, пронзительный звон колоколов звучал в их ушах в течение многих дней, даже недель после того воскресного утра. Но с тех пор никто уже не видел ни колокола, ни «сапфирной» плиты, ни чаши — и не только наяву, но даже и во снах, ни днем, ни ночью. И никто из людей не видел больше троих божественных пришельцев ни на базарной площади Ллантрисанта, ни в уединенных местах, где прежде встречал их кое-кто из горожан, по той или иной причине нуждавшихся в утешении и поддержке.

Но память о них будет жить всегда. Многое еще случилось из того, что не нашло отражения в этих записях — или в легенде. Какие-то происшествия, разумеется, можно отнести и к сущим пустякам, хотя в иные времена пустяки эти могли бы показаться странными, например, случай с одним человеком, владельцем весьма свирепого пса, которого он всегда держал на цепи, — в один прекрасный день это злое животное без всякого видимого повода вдруг сделалось добрым и кротким, как агнец. Еще более странное происшествие случилось с фермером Эдвардом Дэвисом из Ланафона: однажды ночью он вдруг очнулся от сна, услышав на дворе странную возню и лай. Фермер выглянул в окно и увидел свою овчарку, играющую с большой лисой, — они наперегонки бегали по двору, перекатывались друг через друга, «выкидывая такие коленца, каких и представить невозможно», как впоследствии повествовал изумленный крестьянин. А иные из людей утверждали, что в то удивительное лето быстро поднялись хлеба, травы потучнели, а плодов на деревьях чудесным образом сильно прибавилось.

Но еще более примечательным было то, что приключилось с Уильямсом, почтенным владельцем бакалейной лавки — хотя при желании все это можно назвать и вполне естественным разрешением обычной житейской проблемы. Мистер Уильямс должен был выдать свою дочь Мэри за славного молодого парня из Кармартена, а положение его было такое — прямо хоть вешайся. Разумеется, не из-за предстоящей свадьбы самой по себе, но лишь из-за того, что в последнее время торговля его шла из рук вон плохо, и он ума не мог приложить, как бы так исхитриться, чтобы при всем том устроить гулянку со щедрым угощением, чего, понятно, ожидали от него родственники и соседи. Свадьбу назначили на субботу — как раз на тот день, когда, как позже стало известно, помирились адвокат Льюис Протеро и фермер Филипп Джеймс; и вот бедняга этот, Джон Уильямс, не сумевший к назначенному сроку ни раздобыть, ни призанять деньжат, ломал себе голову, размышляя над тем, как избежать позора. И вдруг во вторник несут ему письмо из Австралии, от брата, Дэвида Уильямса, о котором вот уже пятнадцать лет не было ни слуху, ни духу. Оказалось, что Дэвид сумел за это время сильно разбогатеть, но до конца жизни так и остался холостяком; к письму была приложена хрустящая банкнота в тысячу фунтов стерлингов с припиской: «Распорядись деньгами в полное свое удовольствие, прежде чем я отдам Богу душу». Поистине, и одного этого хватило бы для полного счастья хозяина бакалейной лавки, но не прошло и часа, как из богатого дома, что в Плэс-Мауре, явилась во всем своем великолепии его владелица; войдя в лавку, она объявила: «Мистер Уильямс, ваша дочь Мэри всегда была весьма благонравной девушкой, а потому мы с мужем считаем своим долгом преподнести ей к свадьбе небольшой подарок и очень надеемся, что ее брак окажется счастливым». И с этими словами она протянула мистеру Уильямсу золотые часы стоимостью в пятнадцать фунтов стерлингов. Едва леди Уотсин вышла за дверь, как на пороге появился старый доктор с дюжиной бутылок портвейна сорокалетней выдержки и произнес длинную речь о достоинствах и способе употребления этого драгоценного напитка. Жена старого священника принесла в дар смуглой красавице два ярда чудесных кремовых кружев для подвенечной фаты, и при том рассказала Мэри, как когда-то пятьдесят лет назад она надевала их в день собственной свадьбы; сквайр Уотсин, словно бы не ведая о том, что жена его уже преподнесла роскошный подарок, подъехал к дому Уильямса и, не вылезая из повозки, вызвал хозяина к воротам, а когда тот подошел, гаркнул на всю округу: «Ну что, дело к свадьбе, старина Уильямс? Да только что за свадьба без шампанского, верно я говорю? Сам знаешь, затея по всем статьям никудышная. Глянь-ка лучше на эту пару ящиков». Вот такой золотой дождь из нежданных подарков обрушился в тот день на старину Уильямса; и в самом деле, никогда прежде не справлялось в Ллантрисанте столь пышной и веселой свадьбы.

Все это, разумеется, можно расценить как нечто чисто житейское, само собой разумеющееся; однако труднее объяснить то, что здесь до сей поры вспоминают как «святой жар». Ибо местные жители утверждают, что за эти девять дней, да и много позже, не только в самом Ллантрисанте, но и во всей округе не было ни одного человека, который пожаловался бы на боли в сердце или на усталость. Стоило кому-то почувствовать, что ему не по силам работа — неважно какая, физическая или умственная, — как тут же все тело его охватывал некий прилив благотворного тепла и он начинал ощущать себя неутомимым гигантом, исполненным силы и бодрости, каких не замечал за собой в течение всей предшествующей жизни; так что и адвокат, и садовник — всяк из них справлялся со своими делами столь споро и весело, как если бы они гоняли в свое удовольствие мяч или перекидывались в картишки.

Но удивительнее всех прочих чудес было всепрощение, которому здешние жители предавались в эти дни с воистину необычайным рвением. На базарной площади и на улицах давние враги вдруг начинали мириться друг с другом, а люди вокруг них благодарно воздевали руки к небесам и клялись, что чувствуют себя так, будто прохаживаются по священным улицам самого Сиона.

Так как же быть со всеми теми событиями, для которых мы в обыденной речи предназначаем слово «чудеса»? Что, собственно, нам об этом известно? Данный вопрос, которым я уже задавался, возникает перед нами вновь и может быть объяснен возрождением давно забытых легенд и традиций в сознании людей, находящихся в сонном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Другими словами, в самом ли деле люди «видят» и «слышат» то, что они заранее ожидали увидеть и услышать? Такой, или примерно такой же, вопрос встал перед Эндрю Лангом и Анатолем Франсом в споре о видениях Жанны д'Арк. Господин Франс утверждал, что, когда Жанне предстал святой Михаил, она признала в нем образ традиционного для религиозного искусства того времени архангела, но, насколько мне известно, Эндрю Ланг сумел доказать, что привидевшаяся Жанне фигура в том виде, как она описала ее, нимало не соответствовала расхожему представлению об этом святом, сложившемуся к пятнадцатому веку. Возвращаясь к тому, что касается Ллантрисанта, я склонен считать, что здесь существует некое местное предание, связанное с колоколом Святого Тейло; не исключено также, что смутное представление о Чаше Грааля пришло к сельскому люду Уэльса через «Королевские идиллии» Теннисона. Но насколько я понимаю, нет оснований полагать, что эти люди когда-либо слышали об алтарной плите, названной «Сапфирным алтарем», или о ее меняющихся цветах, «которые не дано различить ни одному смертному».

В данной связи возникает также немало других, не менее сложных вопросов; о разнице между галлюцинацией и видением, о средней длительности того и другого, о возможности массовых галлюцинаций. Если, к примеру, каждое лицо из какой-либо определенной группы людей видит (или полагает, что видит) одно и то же явление, следует ли считать подобный факт обыкновенной галлюцинацией? При желании именно в таком аспекте можно расценивать известный случай, когда несколько прихожан одной церкви в Ирландии наблюдали на стене храма начертанный там странный образ, невидимый большинству других людей; однако, поскольку их описания сходились во всех деталях, не проще ли предположить, что кто-то один из их числа стал жертвой галлюцинации, а затем уже телепатическим способом сумел передать свои впечатления остальным? Трудно судить о вещах, о которых мы мало что знаем.

Но в конце концов, знаем ли мы что-то вообще?