От изумления Эмма открыла рот. Сидя на лошади, она обернулась, чтобы бросить еще один полный любопытства взгляд на возвышающиеся башни замка графа, и обнаружила, что они уже исчезли за облачной дымкой.

— Ты хочешь сказать, что когда-то замок Хепберна был…

— Да. Это был замок Синклера, — закончил за Эмму Джейми.

Узкая тропинка стала шире, край скалы остался позади, и они оказались на лугу, усеянном камнями. Эмма не ожидала, что слова Джейми так потрясут ее воображение. Если бы ветры судьбы дули в другом направлении, то это Джейми мог бы привести домой невесту, к величественным каменным залам замка. Она ясно представила, как высокий и счастливый, он стоит перед алтарем в церкви, церемониальный плед перекинут через широкое плечо, глаза светятся гордостью, когда он смотрит, как по длинному проходу церкви идет его невеста.

Она буквально видела, как он подхватывает ее на руки и проходит через двери спальни в башне, куда приходили поколения его предков, чтобы заявить свои права на невест. Она видела, как он бережно опускает ее на шелковое одеяло, прижимается к ее губам и нежно, но страстно целует, а его руки осторожно ласкают мягкую шелковистость рыжих завитков, прикрывающих…

— Эдуард Длинноногий, — пробормотал Джейми, к счастью, вырвав Эмму из ее тревожного сна наяву. — В конце тринадцатого века клан Хепбернов заключил союз с Эдуардом I, когда он пытался короновать себя королем всей Шотландии. Хепберны присягнули ему, а клан Синклеров отказался, поэтому эти ублюдки смогли воспользоваться английскими мечами, чтобы выдворить нас из собственного замка. Если бы горстке моих предков не удалось уйти по тайному тоннелю в подземелье высоко в горы, имя Синклеров было бы вычеркнуто из истории Шотландии и теперь уже позабыто. Потом, во время восстания сорок пятого года, — продолжал Джейми, ссылаясь на конфликт, который менее века назад опустошил Шотландию, — Хепберны вновь встали на сторону короля, а клан Синклеров сражался на стороне Красавчика Принца Чарли. Мы, Синклеры, никогда не можем не вляпаться в безнадежное дело, — фыркнул Джейми.

— Значит, вы уже более пяти веков таите обиду? Тебе не кажется, что это уж слишком?

— Да мы бы и рады были простить их за то, что они пинками выгнали нас из собственного замка, — с сарказмом в голосе ответил Джейми, — если бы с тех пор они не пытались уничтожать нас за каждым поворотом. Мы были вынуждены совершать набеги, чтобы хлеб был на наших столах… и во рту наших детей.

Эмме никогда не приходило в голову, что у Джейми может быть жена и, возможно, даже дети, которые ждут его возвращения в какой-нибудь бедной хижине на вершине этой горы. От этой мысли на душе у нее почему-то стало пусто.

— Так ты ради этого совершаешь набеги? — осторожно подбирая слова, спросила Эмма. — Чтобы прокормить свою семью?

— Моя семья — это мои люди. Их кланы присягнули на верность клану Синклеров и главе этого клана задолго до их рождения. Они вынуждены большую часть своей жизни проводить, скрываясь среди этих холмов и незаконно охотясь на землях графа, пока он и ему подобные пытаются травить их, как собак. У них нет ни жен, ни детей, чтобы отогреть свои сердца. Коли на то пошло, у большинства из них нет сердец, потому что Хепберн чертовски ясно дал понять, что они никогда не смогут надолго задержаться на одном месте, чтобы обосноваться там. Они, возможно, не блещут манерами и не имеют такого лоска, как твой жених и другие знакомые тебе джентльмены, но любой из них с радостью отдаст за меня жизнь, если возникнет такая необходимость.

Его слова заставили Эмму задуматься. Она никогда не знала такой степени преданности. Даже со стороны собственной семьи.

— А что насчет дедушки, о котором граф упомянул в церкви? Он глава вашего клана, тот, кто послал тебя похитить меня?

— Если мой дед узнает, чем я сейчас занимаюсь, он постарается высечь меня как следует, — рассмеялся Джейми, и это немного разрядило обстановку. — Его совсем не порадовало, когда четыре года назад я покинул Сент-Эндрюс и вернулся на гору. Он всегда хотел чего-то другого для меня. Чего-то большего. Он знает, что здесь, кроме как петли, которую Хепберн решительно настроен накинуть на мою шею, меня ничего больше не ждет.

— И кстати, сделать это будет намного легче, если ты не перестанешь совершать такие преступления… как… ну, я не знаю… красть невест у женихов.

— Это не имеет никакого значения, — покачал головой Джейми. — Цена моей головы назначена со дня моего рождения. Моя жизнь никогда не стоила больше той суммы, которую Хепберн готов за нее заплатить.

— Но почему он так презирает тебя?

— Я последний прямой потомок предводителей клана Синклеров, — после некоторого раздумья сообщил Джейми. — Если Хепберну удастся избавить от меня землю, он победит и получит шанс умереть счастливым человеком.

Эмма нахмурилась, ей никак не удавалось сопоставить его впечатления о графе со своими собственными.

— А что ты изучал, пока находился в университете? Кражу овец? Похищение невест? Что?

— Мне нравилось скандалить и шуметь, — с манерной медлительностью сказал Джейми. — Но намного больше меня привлекали занятия по соблазнению чрезмерно любопытных девиц.

Эмма закрыла рот, но любопытство быстро взяло верх над осторожностью.

— Но когда ты понял, какие возможности может предложить тебе цивилизованный мир, разве не тяжело было возвращаться к… к этому? — взмахнула рукой Эмма, показывая на дикую природу вокруг них.

— Нет, девочка, трудно было жить вдали от этого.

Эмма одним взглядом окинула открывшийся перед ней вид: каменистые склоны, покрытые снегом вершины, открытые пространства вересковых пустошей и далекие дрожащие блики глубокого и старинного озера. Это жестокая и непрощающая земля, здесь одна-единственная неосторожная ошибка может тебя убить. И все же нельзя было отрицать, что в сердце Эммы пробудились отзвуки тоски по дикой и незащищенной от ветра красоте этой земли.

Она вздохнула. Слова Джейми только усилили ее замешательство.

— И кто же, по-твоему, главный злодей здесь? Доморощенный, объявивший себя вне закона бандит, который под дулом пистолета похитил меня с собственной свадьбы? Или уважаемый старик, который проявил щедрость и доброту ко мне и к моей семье?

— Думай как хочешь, девочка. Мне это безразлично.

Почему-то от безразличия Джейми Эмме стало больнее, чем от любой его колкости.

— Ну что ж, если ты считаешь, что в обмен на меня граф отдаст свой замок, которым его семья владеет более пяти веков, то, боюсь, ты слишком переоценил и мои прелести, и его привязанность ко мне.

Джейми молчал так долго, что Эмме показалось, будто он ищет наиболее подходящий способ согласиться с ней. Когда он наконец заговорил, его голос звучал еще резче, чем прежде:

— Замок — это первое, что Хепберны украли у нас, но не самое ценное.

После этих слов он пустил лошадь легким галопом, и продолжать разговор дальше стало невозможно.

Йен Хепберн ворвался в кабинет двоюродного дедушки и резко захлопнул за собой дверь. Дважды с яростью повернув ключ в замочной скважине, он отступил от двери, едва сдерживая желание придвинуть к ней какой-нибудь предмет мебели, может, стул или массивный, с двенадцатью ящиками секретер, который дядюшка выписал из Мадрида. Если бы в его распоряжении были кирпичи, известковый раствор и мастерок, он бы подумал о том, чтобы заложить эту дверь, как вход в какую-нибудь египетскую гробницу.

В его ушах до сих пор стоял звон от какофонии, от которой он сбежал, но, к счастью, в самом кабинете было тихо. Если он искал убежище, то сделал правильный выбор. Дед не жалел средств со своей стороны и усилий со стороны других, чтобы создать комнату, которая по своей элегантной обстановке могла бы соперничать с любым парижским салоном или особняком в Мейфэре.

Возможно, надев на свадьбу традиционный килт и плед, граф хотел произвести впечатление на местное население, но в этой комнате были уничтожены все следы старомодных шотландских традиций. На стене не висели скрещенные клейморы с потускневшими лезвиями, никаких поеденных молью тартанов на креслах, горделиво выставленных древних щитов, украшенных гербом Хепберна.

Начиная от обюссонского ковра под ногами до стенных панелей кремового цвета и современных арочных окон, на которые здесь заменили окна со средниками, все в этой комнате отражало вкусы человека, ценившего демонстрацию собственного благосостояния и власти выше любой сентиментальной привязанности к традициям или к истории.

Трехъярусная люстра, висевшая в центре куполообразного потолка, еще совсем недавно служила украшением роскошного бального зала французского аристократа, который следом за всей своей семьей отправился на гильотину. Его дед был вне себя от восторга, заполучив огромный ящик с этой люстрой. С его слов, дурак, не сумевший провести парижских обывателей, вполне заслужил, чтобы потерять и голову, и люстру.

Дед всегда считал эту комнату скорее тронным залом, чем кабинетом. Сюда он мог вызвать тех, кто ниже его по положению, а к таковым относились почти все.

Поскольку сейчас Йена не вызывали, он нисколько не удивился, что дядюшка предпочел игнорировать его вольный приход. Граф стоял перед массивным окном, из которого виднелись величественные скалы Бен-Невиса, сцепив руки за спиной и широко расставив ноги, словно кабинет был палубой могущественного корабля, а он — его капитаном. Он умел играть роль добродушного трясущегося старика, когда это соответствовало его целям, например в случае ухаживания за новой невестой, но здесь, в этом кабинете, он по-прежнему рулил железным кулаком.

Йен много раз видел его в этой позе и раньше: перед этим самым окном со взглядом, устремленным на гору, словно он пытался понять, почему не смог подчинить ее, когда так легко смог победить остальной мир. Йен давно подозревал, что за один только шанс управлять этими вершинами и людьми, дикими и высокомерными, которые называют их своим домом, дядюшка отдаст все свое влияние и все свои бесценные сокровища.

А за возможность управлять одним человеком — в особенности.

Йен откашлялся. Дядюшка даже не пошевелился. Йен почувствовал, как в горле, как комок желчи, растет чувство обиды, горькое и знакомое. Йен знал, что, несмотря на свой преклонный возраст, дядюшка все еще способен услышать, как за две комнаты отсюда лакей уронил вилку на ковер.

Он подошел к окну, с большим трудом сдерживая раздражение, вызванное тем, что с ним обращаются как со слугой самого низкого ранга.

— Только одно слово, милорд, если позволите.

— И что это за слово? — мягко откликнулся граф, по-прежнему не спуская глаз с заснеженной вершины горы. — Бедствие? Катастрофа? Несчастье?

— Марлоу! — выплюнул Йен, словно в этом имени содержалась большая доля яда. — На вашем месте я бы настоял, чтобы Синклер вернул ее немедленно, и потом избавился бы от всей семьи.

— Надеюсь, ты говоришь сейчас не об очаровательных родственниках моей невесты?

— Очаровательных? Боюсь, что не сейчас. С тех пор как мисс Марлоу похитили, ее мать с сестрами заливаются слезами и причитают во весь голос. Конечно, молодой Эрнестине давно удалось прекратить хлюпать носом и рыдать. Она увлекла меня в угол гостиной и намекнула, что вы, возможно, не единственный из Хепбернов, кому нужна невеста. — Йен пожал плечами. — Тем временем отец невесты быстро опустошил почти все до единой бутылки с бренди и портвейном в замке. Похоже, он считает, что это его вина, что любимую дочь похитил какой-то дикий шотландец. Если он обнаружит в подвале бочонки с виски, — мрачно предупредил Йен, — боюсь, он утопит себя на дне одного из них.

Двоюродный дед продолжал пристально рассматривать гору, словно обдумывал некую схему, как вырвать ее из рук всемогущего Бога.

— Тебе всегда были присущи обаяние и хитрость дипломата, — произнес граф, даже не пытаясь скрыть презрительную нотку в голосе. — Я уверен, что могу доверить тебе помочь им прийти в себя и успокоиться.

Йен приблизился к дядюшке довольно близко и изучал его неумолимый профиль, в нем нарастало отчаяние.

— Я не могу упрекать их за то, что они волнуются. Не чайник же они свой любимый потеряли. Синклер уже более двадцати четырех часов удерживает в своих лапах мисс Марлоу, и не мне напоминать вам, насколько безжалостным может быть этот человек. Очень прошу вас простить мне мое нетерпение, но семья мисс Марлоу не понимает, почему вы не вызвали представителей закона. Я, если хотите знать, тоже этого не понимаю.

— Да потому что я представитель закона! — гневно воскликнул граф, повернувшись к Йену со свирепостью, свойственной скорее человеку вдвое моложе его. Его некогда затуманенный взор под полуопущенными веками теперь горел яростью. — И всем, вплоть до самого Эдинбурга, известно это, включая наглого ублюдка Синклера. И только убийство одного из них, из англичан, заставит красные мундиры вмешаться в нашу вражду. Для них для всех мы всего лишь кучка непослушных детей, дерущихся за свою любимую игрушку. Они просто погладят нас по голове и отправят каждого своей дорогой в надежде, что в конце концов мы уничтожим друг друга, и тогда они могут вмешаться и забрать все игрушки.

— В таком случае, что вы намерены предпринять?

— В данный момент? — Граф повернулся и снова стал смотреть на горную вершину, как будто и не было никакого взрыва гнева. — Ничего. Я отказываюсь доставить удовольствие Синклеру, понимая, что с помощью его ничтожного заговора ему удалось превзойти меня. Если бы я уже не выплатил ее отцу ту невероятно большую сумму его долга, большую часть которой, как я подозреваю, он уже спустил за игровым столом, я бы позволил Синклеру удерживать эту девушку, поскольку не испытываю к ней большой эмоциональной привязанности. За пару недель я вполне мог бы найти себе другую невесту. Все, что для этого требуется, еще одна поездка в Лондон и еще один отчаявшийся, без гроша в кармане, папаша.

Граф был опекуном Йена с тех пор, как его родители погибли во время нечастного случая с каретой. Ему тогда было девять лет. У него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к бессердечности двоюродного дедушки, и он давно перестал тосковать хоть по каким-то проявлениям теплоты и любви. Но даже он не смог сейчас удержаться и не вздрогнуть, услышав бессердечные слова графа.

Интуитивно понимая, что надежнее всего взывать не к благополучию девушки, а к гордости дядюшки, Йен сделал еще один шаг в его сторону и, понизив голос, сказал:

— Если эти дикари изнасилуют или убьют вашу невесту, вряд ли это благополучно отразится на вас. Обвинять станут не Синклера и его клан, а вас, милорд. А когда новость достигнет Лондона — поверьте моему слову, это в конце концов произойдет, — даже самого отчаявшегося отца невозможно будет уговорить отдать в ваши руки свою дочь. Ведь вы не гарантируете сохранить ее живой до брачной ночи.

Завершив свой страстный монолог, Йен затаил дыхание, ожидая, что дед в очередной раз гневно набросится на него, разразившись бранью.

Но на этот раз старик, казалось, на самом деле обдумывал его совет.

— В таком случае мы подождем следующего шага Синклера, — на мгновение поджав тонкие губы, сказал граф, — как я и планировал. Поскольку ты, кажется, все уже испортил, я сам навещу ее родителей и скажу им, что у нас связаны руки, пока мы не получим от этого негодяя требования выкупа. Только тогда мы сможем решить, как действовать дальше.

Воодушевившись свежей идеей, дядюшка взял свою трость, стоявшую на медной подставке, и бодро вышел из кабинета. Йен направился было за ним, но, прежде чем отойти от окна, его взгляд привлек великолепный вид, открывавшийся там. С небес начинали опускаться сумерки. Собирающиеся тени набросили на самую вершину горы тонкую бледно-лиловую вуаль.

В отличие от дядюшки Йен, когда это возможно, старался избегать этого вида. Впервые появившись в замке Хепберна в десятилетнем возрасте, бледный, худой, оторванный от жизни, Йен втайне мечтал побродить по скалам и пещерам горы также дико и свободно, как один из орлов, паривших над ее величественной вершиной. Но дядюшке быстро надоел путавшийся под ногами ребенок, и он отправил его в школу. Летом и большую часть каникул Йен проводил в городском доме графа в Лондоне под равнодушным присмотром то одного дворецкого, то другого.

Когда ему исполнилось семнадцать, дядюшка вызвал его назад в Шотландию и отправил в Сент-Эндрюс. Йен раздался в плечах, но оставался таким же бледным и оторванным от жизни парнем, что сделало его желанным объектом для насмешек со стороны более мускулистых и менее развитых интеллектуально одноклассников.

Однажды промозглым осенним днем трое из них по очереди толкали Йена на зеленой лужайке колледжа Святого Сальватора.

— Оставьте парня! — послышался приказ.

Они перестал и тузить Йена и все как один, не веря собственным ушам, повернулись, чтобы посмотреть на молодого человека, который стоял в тени каменной арки как раз под башенными часами. Он был высок и широкоплеч, только вот одежда оказалась поношенной и слишком короткой для его длинных ног. Плохо постриженные густые темные волосы лезли в светло-зеленые глаза, которые он прищурил, явно предупреждая обидчиков.

Главный из мучителей Йена, неуклюжий мальчишка по имени Бартимус с икрами, напоминавшими стволы деревьев, и заплывшей жиром шеей фыркнул, явно недовольный необходимостью искать новый объект для своих хулиганских выходок, выступил вперед.

— Иначе что будет, горец? Заставишь нас есть хаггис? Или забьешь до смерти своей волынкой?

Когда Бартимус со своими друзьями с грозным видом двинулся в сторону незнакомца, у того на губах заиграла ленивая улыбка. Странное дело, от этого его вид, наоборот, стал намного свирепее.

— Думаю, что волынки не потребуется, парни. Исходя из того, что я увидел, вы трое вполне способны поколотить друг друга и без моей помощи.

Недоверие этой троицы переросло в возмущение, они обменялись взглядами и все как один бросились на новичка. Йен бросился за ними, не понимая, что будет делать, но ему не хотелось, чтобы незнакомец пострадал из-за него. Он успел сделать всего лишь несколько шагов, как послышался первый удар кулака, а за ним — громкий визг.

Йен остановился как вкопанный, открыв от изумления рот.

Оказалось, что поражение потерпел не новичок, а нападавшие на него мальчишки. И проделано это было без использования тех изящных приемов, исполнение которых Йен наблюдал во время посещения боксерского клуба Джентльмена Джексона в Лондоне. Здесь все произошло с безжалостной точностью, объединившей в себе безудержную импульсивность с грубой силой. К тому времени, когда незнакомец разделался с мальчишками, весь их грозный вид и важная походка куда-то исчезли, теперь они едва держались на ногах.

Охая, потирая болезненные ушибы и прикрывая разбитые носы, компания заковыляла прочь, явно подыскивая какой-нибудь уединенный уголок, где можно осмотреть синяки, подальше от любопытных зевак, которые собрались сразу же после первого удара. Кроме содранных костяшек пальцев их противник нисколько не пострадал.

У Йена взбунтовалось чувство гордости. Он с обиженным видом посмотрел на своего спасителя и, наклонившись, стал собирать рассыпавшиеся книги.

— Имей в виду, мне не нужен защитник. Я сам могу о себе позаботиться.

— О да, ты бы прекрасно с этим справился. — Незнакомец убрал с глаз упавшие волосы. — Я так полагаю, что после того, как эти трое разобьют тебе губы и поставят синяк под глаз, ты дашь им такой нагоняй, который они никогда не забудут.

— Йен Хепберн, — выпрямился Йен, протягивая незнакомцу руку и сдерживая улыбку.

Молодой человек на мгновение замешкался, по лицу пробежала хмурая тень, но потом все же грубо потряс протянутую Йеном руку.

— Большинство моих друзей зовут меня просто Син. — Он окинул печальным взглядом древние каменные стены, окружавшие двор колледжа, и едва слышно пробормотал: — Или по крайней мере могли бы так называть, если бы в этой забытой Богом тюрьме у меня были друзья.

Приободрившись, что нашел родственную душу, которая ненавидит Сент-Эндрюс так же сильно, какой сам, Йен уже не пытался сдерживать улыбку.

— Боюсь, ты не сможешь завести много друзей, если все проблемы стараешься решать кулаками. — Йен покачал головой, изумляясь мастерству, с которым его новый знакомый управлялся этими кулаками. — Как ты научился это делать?

— Что? Драться? — Син пожал широкими плечами, словно расправляться с тремя противниками без особых усилий было для него ежедневным занятием. — Там, откуда я приехал, если человек не может драться, он не выживет.

Йен задумчиво нахмурился. Ему всегда приходилось полагаться на собственную сообразительность, чтобы выжить. Может, настало время принять во внимание и другие возможности.

— Можешь научить меня?

— Как драться?

Йен кивнул.

— Думаю, да. — Син окинул его критическим взглядом. — Для своего роста ты немного худощав, но это излечивается несколькими полными мисками пюре из репы и картофеля, — криво ухмыльнулся Син. — Пока не нарастим мясо на твоих костях, могу научить тебя нескольким грязным приемчикам, которые заставят этих придурков подумать дважды, прежде чем цеплять тебя.

— Я могу заплатить тебе, — сказал Йен, глядя на поношенную одежду Сина.

— Держи свои деньги при себе, Йен Хепберн, — решительным голосом заявил Син, и улыбка пропала с его лица. — Я не какой-нибудь попрошайка паршивый, и мне не нужна твоя милостыня!

С этими словами он резко повернулся и пошел прочь.

— Если ты слишком гордый, горец, — крикнул ему в спину Йен, чувствуя раздражение, — тогда, может, и я научу тебя чему-нибудь полезному в ответ… Например, как правильно говорить.

Син остановился и медленно повернулся к Йену, сжимая пальцы в кулаки. И хотя Йен испугался, что сейчас последует удар этих грозных кулаков, но с места не сдвинулся.

— Э, парень, — ухмыльнулся Син, — а с чего это ты решил, что я захочу учиться болтать, как какой-то напыщенный джентльмен, который тарахтит так, как будто ему в задницу трость вставили?

— Это был английский? — заморгал глазами Йен. — Может, мне надо было вызваться переводить для тебя, а не учить, как говорить правильно? На этой тарабарщине ты говоришь довольно бегло.

Йен почувствовал, как расплываются в улыбке его губы, когда Син показал ему жест, не требующий перевода.

Сейчас улыбка исчезла с его лица вместе с воспоминаниями того рокового дня, а Йен продолжал стоять перед окном в кабинете графа. Пока он предавался воспоминаниям, последние лучи дневного света уступили место синевато-пурпурным оттенкам сумерек и Йен увидел в стекле отражение своего задумчивого лица.

Он уже не был тем бледным и худым мальчишкой, он стал мужчиной, с которым надо считаться. Благодаря тому парню он знал, как использовать и кулаки, и разум, чтобы выжить. Но он все так же, как тот одинокий девятилетний мальчик, который приехал сюда в надежде найти дом и семью, оставался на побегушках у деда, продолжая быть марионеткой в его деспотичных прихотях.

Йен смотрел на гору, вспоминая мальчишку, который родился, чтобы стать его врагом, но очень короткое время был его другом, и понимал в душе, что нигде в мире ни один из них не сможет спастись от ее могущественной тени.