С тех пор, как посольство народа, называвшегося «Русь» , было впервые принято в Константинополе, византийское правительство оказывало большое внимание деятельности этих северных «варваров» и их сношениям с империей. Причины были очевидны: русы держали в своих руках торговый путь между Балтийским и Черным морями; в силу географических условий, русы были естественными противниками азиатских кочевников, которые постоянно угрожали Восточно–европейской равнине, и при случае могли быть полезными союзниками Византии. Хотя точное происхождение слова «Русь» неясно, оно, несмоненно, связано с названием варяжских военных кланов, которые управляли славянскими племенами Восточной Европы и перенесли хорошо известную стратегию норманнских набегов в район Черного моря, осаждая даже столицу империи .

Греческое слово «росс», которое появляется в византийских источниках очень рано, связано со славянским «Русь». Это слово обозначало не страну, а народ. На славянском языке территория, населявшаяся «Русью», первоначально называла сь «Русская земля». С X века византийские источники говорят о стране «россов», имея в виду земли от

Карпат до Ростова и Суздаля. Сама обширность страны россов отражена в текстах, которые упоминают о «великой России».  Таким образом, Россия — это обычное византийское название «земли Русской». Однако в самой России до XIV века употреблялись только названия «Русь» и «Русская земля». Греческая форма, «Россия», и ее латинский эквивалент, «Русия», были приняты в XV веке, как в Москве, так и в Галицко–Волынской земле для обозначения всей территории древней страны русов.  Древнее слово «Русь» стало популярным только в XIX веке, с появлением романтических и славянофильских течений, и относилось в это время не столько к народу, сколько к стране в целом.

Когда христианство стало государственной религией Киевской Руси (988 г.), влияние Византии превратилось в главный фактор развития русской культуры. Размеры и характер этого влияния следует оценивать в свете трех элементов, которые определяли жизнь византийского общества: римской политической традиции, греческого литературного наследия и православной христианской веры. «Без этих трех элементов невозможно понять Византию», — писал Г. А. Острогорский. 

Конечно, эти три важнейших компонента византийской культуры нельзя было просто «экспортировать». На русской почве они получали иной удельный вес и должны были соперничать с другими влияниями, определявшимися либо местными условиями, либо контактами с другими странами. В любом случае, политические, экономические и военные отношения с Русью, существовавшие до 988 года и столь ярко описанные императором Константином Багрянородным, получили совершенно новый смысл после того, как Русь приняла от Византии ее веру, церковную иерархию, искусство, политическую идеологию и, в переводах, ее литературу.

1. Римская политическая традиция

Идеал и цель, т. е. мысль о создании мировой империи, которая преодолеет беспорядочное противоборство народов и водворит вселенский мир, Византия получила в наследство от древнего Рима. Эта идея «pax romana» смешалась с христианскими чаяниями вселенского Царства Христова. Византийцы, конечно, умели провести необходимое богословское различие: даже христианизированная Римская империя не была еще Царством Божиим. Однако христианский император в определенном смысле предварял Царствие Христа и даже становился как бы наместником Его в управлении настоящим, непреображенным еще, грешным и несовершенным миром; опыт истинного Царства давала евхаристия, церковь, управляемая духовной иерархией. Император же прежде всего обязан был охранять и укреплять ее, ибо только церковь обеспечивала законность имперских притязаний и только через нее император мог осуществить свою функцию распространителя апостольской веры и охранителя христианской истины в жизни общества. Византийская теория об отношениях церкви и государства не могла быть выражена на чисто юридическом языке и свое совершеннейшее воплощение нашла в идеальной концепции «симфонии», созданной императором Юстинианом. Официальные и юридические тексты изобилуют ссылками на идеально–универсальную власть императора и соответствующее ей столь же универсальное распространение церкви.

Символически было очень важно, что в церковном богослужении власть императора «Нового Рима» провозглашалась исключительной. Так, в знаменитой рождественской стихире провиденциальное значение вселенского «pax romana» признавали не только византийцы, но и все славяне:

Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста: и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единем царством мирским гради быша, и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе. 

Недаром имя византийского императора поминалось в церковном богослужении как в Византии, так и в Киевской Руси. В 1397 году патриарх Антоний писал великому князю Московскому Василию: «Невозможно христианам иметь церковь и не иметь царя. Ибо царство и церковь находятся в тесном союзе, и невозможно отделить их друг от друга». 

Поэтому нет ничего странного в том, что патриарх Фотий говорит о русских как о «подданных» империи.  Даже мусульманским источникам не чуждо представление, что константинопольский император является властителем многих народов, в том числе македонян, греков, болгар, влахов, аланов, русских, иберийцев (т. е. грузин), турок (т. е. венгров). 

Эти тексты иногда понимались с позиций западных политических представлений об отношениях сюзерена и вассалов,  а те исторические школы, для которых политической реальностью является лишь национальное государство, часто их просто игнорировали. В обоих случаях от исследователя ускользала идея «византийского содружества», возглавляемого императором, а славянские православные народы не отрицали существования «содружества» никогда, даже при том, что подчас болгары или сербы пытались утвердить свою самостоятельность.

Римская (и византийская) политическая идеология в своем первоначальном виде была законченно «имперской»: она подразумевала прямое управление императором всеми своими подданными. Когда Юстиниан отвоевывал Италию или Василий II громил Болгарскую империю и восстанавливал старые римские укрепления на Дунае, они тем самым утверждали имперскую традицию, благо у них были средства для прямого и последовательного навязывания своей власти. Однако, по мере убыли военной мощи империи, такой подход становился все менее реалистическим. Именно тогда союз римского универсализма и универсализма христианской церкви указал на альтернативное решение, которое уже практически осуществлялось в течение V и VI веков в отношениях правителей Константинополя и варварских княжеств Запада. Последние, принимая христианство, признавали, хотя бы номинально, абсолютное главенство императора, с удовольствием получали от него придворные титулы, устраивали свой собственный двор по константинопольскому образцу и подражали художественным вкусам столицы (например, королевство Теодориха в Италии). Это означало не прямую зависимость, а только признание принципа единой и всемирной христианской империи. Практическое значение он получал главным образом в деятельности церкви: римские папы, верные имперской идеологии (вне зависимости от эпизодических столкновений с императорами, особенно с теми, которые впадали в ересь), действовали на западе как представители империи и стояли на страже единства «ойкумены». Многочисленные примеры мы находим в посланиях папы Григория III (590–604 гг.). Папа верен империи, не одобряя при этом конкретных проявлений императорской политики. Так, в письме константинопольскому двору о декрете императора Маврикия, запрещавшем государственным чиновникам постригаться в монахи, он заявляет: «Повинуясь вашим повелениям, я позаботился, чтобы этот закон стал известен во многих странах. Этим посланием я также извещаю моих высокочтимейших государей, что упомянутый закон безусловно не соответствует воле Божией. Тем самым, я выполнил свой долг в обоих отношениях. Повиновался императору и, тем не менее, не скрыл того, что должен был сказать по правде Божьей». 

История отношений Византии и западных германских княжеств в эпоху раннего средневековья (отношения эти были резко нарушены императорской коронацией Карла Великого в 800 году) дает почти точный образец связей, объединявших «византийское содружество» в Восточной Европе после обращения славянских народов в христианство. На примере Болгарии мы видим, что драматические события, происшедшие между 865 и 1015 годами, следует понимать в свете той идеологической концепции, с главными чертами которой мы только что познакомились. Царь Борис принял крещение в 865 году и стал крестником императора Михаила III, тем самым признав идеальную систему всемирной империи. Его сын Симеон и западно–болгарский царь Самуил воевали с Византией не ради уничтожения империи, а для того, чтобы самим ее возглавить, как то сделали Каролинги.  В X веке византийские императоры смогли оружием предотвратить узурпацию престола болгарами и на время восстановить на Балканах традиционные формы римского военного и административного господства. Только недостаток военной силы, а не идеологические соображения удержали их от такого же обращения с западными каролингскими узурпаторами. Те же военные и географические факторы заставили их установить дипломатические отношения с Западной империей (осложненные религиозным конфликтом с папством, попавшим под германскую опеку), но Византия так никогда и не признала западных имперских притязаний.

Русь географически была недоступна для военного захвата, и ее территория никогда не была частью Римской империи. То, что Русь приняла политическое мировоззрение Византии и культурное первенство Константинополя, было величайшим духовным завоеванием Византии. Это тем более необычно, что процесс этот никогда не был связан с политической зависимостью и, таким образом, осуществлялся почти исключительно церковью. Конечно, некоторые советские историки не торопятся признать историческое значение церкви в России.  Они указывают на военные, экономические и политические связи обеих стран и всячески подчеркивают их значение. Неоспоримо, однако, что именно митрополит Киевский, единственный представитель Византийской империи на Руси, обладавший реальной властью, притом, весьма значительной, возглавлял ту единственную административную систему, которая зависела от Византии и в период с 989 по 1448 год охватывала всю территорию Руси. Понятно, что культурные, религиозные и политические последствия этого факта очень значительны.

Византийская политическая идеология, которую церковь насаждала на Руси с неменьшим рвением, нежели в «варварской» Западной Европе, не вызвала здесь никаких попыток узурпировать империю, как это произошло на западе с Карлом Великим, на Балканах с Симеоном и Самуилом Болгарскими, а позднее в Сербии со Стефаном Душаном. Если князь Владимир и в самом деле именовался «Basileuz», как об этом сообщает один поздний источник, то не потому, что ему хоть в какой–то степени была передана императорская власть («translatio imperil»), а вследствие подчинения шурину, законному императору Василию II.  Возможно, что его сын Ярослав надеялся повторить болгарскую попытку захвата империи. В 1037 году он выстроил в Киеве собор, посвященный Святой Софии, — очевидное подражание «великой церкви» в Константинополе, и в то же время болгарской Святой Софии в Охриде. После этого он начал войну с Византией (1043 г.) и сделал русского монаха Иллариона митрополитом Киевским (1051 г.). Однако эти события не привели к установлению в Киеве императорского престола. Ярослав предпочел использовать преимущества полноправного членства во всеевропейской семье христианских правителей, выдавая своих дочерей за королей и князей Норвегии, Франции, Венгрии, Польши и Германии.  После его смерти Киевская Русь разделилась на уделы, и это на века отдалило возникновение централизованного государства с имперскими притязаниями.

Такой политический феномен, как удельная система Киевской Руси, ярко контрастирует с византийской традицией и с устройством Болгарии, потому что и «протоболгарское», и византийское царства строились по образцу единой монархии. Между тем, на Руси, после относительно короткого исторического периода, когда власть была сосредоточена в руках великого князя Киевского Владимира (ум. в 1015 г.) и его второго сына Ярослава (1036–1054 гг.), византийская имперская традиция так и не стала активной политической идеологией. Если идея главенства константинопольского императора над всем христианским миром и была неотъемлемой частью русского мировоззрения и провозглашалась в церковных песнопениях и переводных греческих юридических сочинениях, то сама Русь была разделена Ярославом на уделы между его пятью сыновьями.  В идеале удельные князья должны были сохранять единство, признавая старшинство «великого князя» Киевского. Однако вскоре Русь стала раздираться непрестанной борьбой за власть, хотя на Любечском съезде (1097 г.) был утвержден принцип наследования от отца к сыну. Историки спорят о происхождении удельной системы на Руси. Ей можно подыскать некоторые параллели, но только не в Византии. 

В любом случае, столь радикальное отличие внутреннего политического устройства не давало, конечно, Руси возможности оспаривать имперские права Византии. В то же время оно способствовало укреплению идеального, почти мистического отношения к идее «византийского содружества»: для русских константинопольский император был символом мирового христианского единства, хотя реальной власти над ними он не имел.

Политическая раздробленность и географические условия делали Русь добычей азиатских кочевников — печенегов и куманов, и в эпоху Киевской Руси это понижало экономическое благосостояние, покоившееся на относительной безопасности торгового пути «из варяг в греки».  Ослабев уже в XII веке, экономические связи между Русью и Византией претерпели еще большие изменения после того, как крестоносцы захватили Константинополь (1204 г.), а Русь вошла в состав Монгольской империи (1237–1241).

По мере увеличения числа и уменьшения размеров русских княжеств, они, в соответствии с географическими и экономическими условиями, начинали тяготеть к образованию объединений и союзов. Великое княжество Киевское постепенно теряло былую силу. После смерти Владимира Мономаха (1113–1125 гг.), внука Ярослава, и, через мать, возможно, внука византийского императора Константина IX Мономаха, новые центры затмили старую столицу. В 1169 году Ростово–Суздальский князь Андрей Боголюбский захватил Киев, присвоил титул великого князя и перенес свою столицу во Владимир. Это был район недавно заселенный и, по удаленности, обычно не подвергавшийся набегам кочевников. В результате юго–западные княжества, в частности, Галич и Волынь, отделились от великого князя и стали жить самостоятельно, независимо определяя свои отношения с соседними Польшей и Венгрией, не заботясь об интересах остальной Руси. Наконец, богатейший торговый город Новгород, экономически связанный с Балтикой и эксплуатировавший богатства северных лесов, только номинально зависел от великого княжества Владимирского, следуя своей собственной политической традиции и внешней политике.

Однако в течение XII века, несмотря на непрекращающуюся борьбу, между княжествами сохранялось культурное единство. При отсутствии неоспоримого политического центра, единство нации в значительной степени поддерживалось благодаря церкви. Национальное единство Руси фактически было неотделимо от приобщения к христианскому универсализму, представителем которого был назначавшийся в Византии митрополит. 

2. Переводы с греческого

Для Византии греческий язык был языком ее культуры, и славянские тексты неизменно называют ее страной «греков», но при этом империя не была национальным государством в современном смысле слова. Лица негреческого происхождения, если только они усваивали имперскую «систему» и идеологию, легко могли подниматься по ступеням государственной и церковной иерархии. «Если бы императоры не умели возвысить и привязать к себе одаренных армян, славян и других чужестранцев, Византийская империя, следующая чисто националистической греческой политике, потерпела бы крах намного раньше, чем в середине XV столетия, и не под ударами турок, а своих собственных подданных, особенно славян и армян». 

Если византийцы умели поддерживать разумный культурный плюрализм в границах империи, то в рамках более широкого «содружества» они были просто вынуждены проявлять терпимость. Таким образом, традиции культурного плюрализма — по преимуществу римского происхождения — вновь послужили целям всемирной христианской миссии. В X веке, когда Русь приняла византийское христианство, на славянский язык уже были переведены многочисленные библейские, литургические, богословские и исторические тексты. Эти переводы были сделаны Кириллом и Мефодием в Моравии, либо позднее в Болгарии. Русская «Начальная летопись» повествует о культурных связях Руси и Болгарии, о миссии Кирилла и Мефодия. В тексте этой летописи, который воспроизводится во всех последующих сводах, есть рассказ об обращении в христианство Болгарии и Моравии, причем упоминается, что греческие миссионеры употребляли тот же самый язык, «яже грамота есть в Руси и в Болгарех Дунайских».  Мы знаем также, что новые переводы с греческого попадали в Киев и там переписывались.  Трудно определить, какие переводы были сделаны за границей, а какие — на Руси. В любом случае, не может быть сомнения, что в первую очередь удовлетворялись потребности церкви: уже в X–XI веках имелись переводы всего Нового Завета, тех частей Ветхого Завета, которые имели литургическое употребление (в частности, псалмов), литургических текстов и чинопоследований таинств, а также огромного количества византийских гимнов.  Кроме этих книг, необходимых для ежедневного богослужения, были переведены многие житийные сочинения, читавшиеся в монастырях, монастырские уставы и некоторые тексты энциклопедического характера, такие, как хроники, «Христианская топография» Косьмы Индикоплова, «Физиолог». 

Не меньшее значение имеют переводы юридических сочинений, сделанные в Болгарии. «Эклога» императоров Исаврийской династии использовалась славянами под названием «Закон судный людям». В Болгарии и Сербии были переведены на славянский язык и другие сочинения по церковному и гражданскому праву, в том числе подлинный текст Эклоги, «Прохейрон», «Номос георгикос» и два главных варианта Номоканона (византийский кодекс гражданских и церковных законов). 

В 1274 году митрополит Кирилл ввел на Руси Кормчую книгу — славянский перевод Номоканона, сделанный св. Саввой Сербским.  Однако именно в области юридических и исторических сочинений русские выказали наибольшую независимость от византийских наставников. И «Русская Правда», и так называемый «Устав князя Владимира» — это оригинальные узаконения, хотя в них и видно знакомство с византийской юридической традицией. Такая независимость, впрочем, может быть истолкована в том смысле, что византийские законы принимались без изменений и только дополнялись установлениями, имевшими местное значение. Еще более впечатляют оригинальность и богатство русских летописей. Составители, используя греческие образцы, создали самостоятельную, исключительно красочную и исторически информативную картину русской истории. Их произведения несравненно выше историографических сочинений других славянских народов. Русские были слишком отдалены от Константинополя географически, их земли никогда не были административной частью империи, и они не могли удовлетвориться переводной византийской историографией. Отразившееся в летописях национальное самосознание, ощущение целостности Руси не зависело от Византии. Впрочем, летописи составлялись служителями церкви, и в них никогда не упускается из виду православная византийская ойкумена, в которую Русь входит как составная часть.

Византийское искусство стало широко проникать на Русь сразу же после 988 года. Греческие мастера строили и украшали церкви, воздвигнутые в Киеве Владимиром и Ярославом. В соборе Святой Софии в Киеве до сих пор сохранились прекрасные образцы византийского мозаичного искусства XI века. Руси понадобилось целое столетие, чтобы в русле византийской традиции выработать новый стиль в живописи и архитектуре.

Великие памятники Новгорода и северо–восточных княжеств показывают, как шел этот процесс, приобретший новую силу в XIV веке.

Но влияние греческой византийской цивилизации не ограничивалось переводами и заимствованиями традиций искусства. Немало греков перебиралось на Русь и занимало там заметное положение. Особенно это касается церкви: из двадцати трех митрополитов, которые упоминаются в летописях домонгольской эпохи, семнадцать были греками и только два — русскими (национальность четверых неизвестна). Хотя большинство епископов избиралось из среды местного духовенства, некоторые были, несомненно, греками. Источники говорят о наличии греческих учителей и книг во многих областях Руси. 

Административный контроль греков над русской церковью в значительной степени объясняет буквальное тождество русских и византийских литургических текстов и обрядов; в этом кроется одна, по крайней мере, причина проявления большей инициативы и самостоятельности русских в сфере светской (например, юридической) культуры, нежели церковной. Даже после обретения церковной независимости, консервативный инстинкт преданности «греческим книгам» определял строй русской церковной культуры.

Стремление к подражанию греческим образцам появляется фактически с первых шагов русской письменности. Даже те двое русских, которые содействием киевских князей стали первыми русскими митрополитами, вопреки обычной процедуре назначения из Константинополя, — Илларион (1151 г.) и Климент (1147–1155 гг.) — были воплощением византийских традиций в богословии, экзегетике и риторике. Способность их занять митрополичью кафедру оценивалась, конечно, в соответствии с византийскими идеалами; русские кандидаты не должны были уступать своим греческим предшественникам. То же можно сказать и о св. Кирилле Туровском (середина XII века), авторе первого на Руси сборника экзегетических проповедей. 

Точно так же, великий князь Владимирский Андрей Боголюбский (1157–1174 гг.), утверждая свои преимущества над другими князьями и церковную независимость великого княжества Владимирского от Киевской митрополии, обращался к византийским обрядовым и агиографическим традициям (икона Владимирской Богоматери, праздник Покрова) и подчеркивал греческое происхождение местного святого Леонтия Ростовского. 

Тем самым он хотел возвысить значение своей столицы.  Даже в тех редких случаях, когда они противились церковному и имперскому контролю Византии, русские, как и болгары в X веке, обращались к культурным и религиозным понятиям самих византийцев, популяризируя тем самым греческие сочинения в славянском переводе.

Конечно, вслед за церковными иерархами и чиновниками на Русь потянулись греческие дипломаты, купцы, ремесленники и иконописцы. В то же время, русские служили в византийской армии. Русские князья бывали в Константинополе и иногда женились на греческих аристократках. Одна из частей города стала обычным местом пристанища приезжих русских. Русские монахи селились на Афоне и в других монастырях Среднего Востока; через Константинополь тек постоянный поток русских паломников в Святую Землю. 

Было ли знание греческого языка широко распространено на Руси? Вряд ли. Дошедшие до нас (и мало еще изученные) греческо–русские словари показывают, как нам кажется, не только похвальные усилия нескольких вдумчивых учеников, но и их разочарование от встреченных трудностей.  Изучение греческого языка, возможно, сосредотачивалось в немногих городах, таких, как Владимир, где находилась библиотека великого князя, в которой были и греческие книги,  или Ростов, куда обычно назначался епископ из греков и где греческий язык употреблялся в качестве богослужебного наравне со славянским.  Греки, жившие в России, не пользовались особой популярностью у населения. Летописи часто упрекают их в лукавстве,  но в целом признают за ними «мудрость» и «хитрость» — признаки более развитой культурно цивилизации. Несколько греческих епископов и монахов вошли в русские святцы. Так что узы, связывавшие Русь и Византию и основанные на общности веры и традиций римо–византийского универсализма, не могли распасться из–за разницы темпераментов, национальных особенностей или даже политических несогласий.

Могут, однако, сказать: именно потому, что византийская культура пришла на Русь «в переводе», эллинизм в его интеллектуальном и творческом измерении так и не привился на Руси. Византия была преемницей античной греческой философии. До самого падения империи византийские мыслители умели ценить и не переставали толковать полученное наследие. Однако культивация мирской культуры античности встречала сопротивление церкви и, в частности, монашества, то есть тех элементов византийского общества, которые непосредственно занимались распространением византийской культуры среди славян. Святые Мефодий и Кирилл (последний также известен под своим мирским именем Константина Философа и был вполне искушен в светской культуре), может быть, не видели ничего дурного в переводе древнегреческих авторов на славянский язык, будь у них на то время; но они, конечно, не считали это делом первостепенной важности. Их преемники из числа греков и славян, распространявшие христианство в славянских странах, не считали необходимым или разумным приобщать славян к чему–либо, кроме самого вероучения, Писания и богослужения. Как правильно подчеркивает Г. П. Федотов, между евангелизацией западных германских варваров и крещением славян существует огромная разница: восточные «варвары» получили христианство на своем родном языке, в то время как их западные братья должны были учить латынь, чтобы обрести спасительное знание веры. Быстро и успешно «натурализовавшееся» в славянских землях христианство никогда не становилось там орудием светского познания, в то время как на западе христианская образованность — хотя и доступная лишь немногим, монополизированная знающим латынь духовенством — открывала доступ к латинской поэзии и риторике. 

Византия в принципе избегала эллинизирования прозелитов. Она не заставляла их учить чужой язык.  Этот благородный подход, который можно назвать «кирилло–мефодиевским», существенно влиял на то, как в славянских странах, и особенно на Руси, воспринималось и понималось христианское учение, доступное в основном в переводах, а не в греческом оригинале. Как мы видели выше, после крещения Русь вошла в политическую и церковную структуру, основанную на христианском и римском универсализме. Но в культурном отношении ее приобщение к византийской цивилизации было ограничено языковым барьером, так что творческое развитие в этой области в значительной степени могло опереться только на собственные таланты, способные использовать местные ресурсы. Такие таланты явились довольно рано (например, Илларион Киевский), но независимое творчество в сугубо интеллектуальных областях началось лишь через несколько веков. Даже в XIV веке, когда количество переводов с греческого резко возросло и русские стали достойными учениками Византии в религиозном искусстве, православной мистике, агиографии, в сферах личной и социальной этики, спекулятивные богословские и философские достижения византийского христианского эллинизма воспринимались ими очень пассивно и в незначительном объеме.

3. Православная вера

Проникновение православного христианства из Византии на Русь никогда еще не исследовалось с учетом всех многообразных сторон этого явления. Помимо классических историй России и русской церкви (Макария, Голубинского, Карташева), чисто религиозной стороне этой проблемы посвящены два капитальных труда: «Пути русского богословия» Г. Флоровского (Париж, 1937) и «Русское религиозное мышление» Г. П. Федотова (The Russian Religions Mind, Cambridge Mass., 1946–1966). Оба автора указывают на контраст между Византией и Русью, но подходят к вопросу совершенно противоположным образом. Флоровский пишет о богословии и богословах. Лишь немногие из русских религиозных писателей, сочинения которых с большой эрудицией разбирает автор, достигают интеллектуального уровня патристики, принятого им за образец. Фактически книга Флоровского написана, чтобы показать, что в России до XIX века вообще не было богословов и что средневековая русская религиозная литература в лучшем случае была бледным подражанием византийским образцам, а в худшем — некритическим копированием еретических западных. Автор избегает обсуждения других форм религиозного опыта, кроме чистого богословия, например, искусства, литургии и мистики. Федотов, напротив, мало говорит о доктринах и догматах. Он считает, что византийское христианство было «монофизитским» (т. е. забыло о человеческой природе Христа), «эллинизированным» («Евангелие стало книгой мистерий, … источником богословских спекуляций») и «ориентализированным» (утвеждающим «рабскую этику в ущерб христианской человечности»); более правильное, «христианское» восприятие Христа — в Его страданиях, в умалении до человеческого образа («кенозисе») — он видит в «русском» православии.

Нам кажется, что решить эту проблему правильно вообще невозможно на основании предвзятых схем и противопоставлений. Православное христианство в Византийской империи было сложным и разнообразным явлением. Для недавно пришедших к христианству русских его высшие интеллектуальные аспекты были, естественно, недоступны, но русские быстро стали хорошими учениками в тех областях, которые требовали интуитивного постижения красоты и истины. Уже в XI веке преп. Антоний Печерский воспринял традиции афонского монашества, а преп. Феодосии Печерский ввел на Руси монастырский устав преп. Феодора Студита. Русские были сразу захвачены красотой византийского богослужения и вскоре усвоили искусство мозаики, фрески, книжной миниатюры. На Русь приглашали лучших греческих художников, и их русские ученики вскоре сравнялись с учителями. А поскольку в восточном христианстве иконопочитание и иконопись связаны с богословием воплощения, то успешное освоение византийского искусства имело не только эстетическое значение: оно учило содержанию веры. В языке богослужения и искусства, всеобъемлющем содержании таинств и обрядов (освящение воды, урожая, плодов, домов, кораблей), в утверждении, что всяк живущий может достичь Царствия Небесного, православная вера Византии была достаточно доступной и гибкой, чтобы стать «культурой», в равной степени понятной для простых и образованных русских людей.

Вот почему, когда мы говорим об историческом процессе усвоения «варварским» народом, почти не имеющим собственной письменности, изысканнейшей, утонченнейшей многовековой традиции христианства, следует, возможно, подчеркивать не неизбежные упущения, а связь между Византией и Русью. Особенно это видно на примере агиографии. Следует, безусловно, согласиться с Г. П. Федотовым в том, что усиленное почитание на Руси святых Бориса и Глеба — сыновей св. Владимира, убитых их братом Святополком, — как символа христианской человечности и непротивления злу, помогает понять особенности раннего христианства Киевской Руси. Но разве почитание мучеников не было заимствовано у Византии, ведь оно занимало центральное место в Октоихе, Минеях и Синаксариях? И святость русских монахов представляет духовность, в общем тождественную духовности греческих или сирийских подвижников. Кроме того, уже Илларион Киевский изображал князя Владимира вторым Константином, а святые князья (некоторые из них были замучены татарами) имели прообразами хорошо известных греческих святых воинов. Между «греческим» и «русским» православием были легкие отличия в акцентировке и стиле, но если принять во внимание глубинное тождество подхода и интуиции, остававшееся неизменным несмотря на огромную историческую и культурную дистанцию между двумя народами, то эти различия нельзя не признать ничтожными. В течение средних веков православная вера служила связующим звеном между Русью и Византией.

Если в русском православии и есть черта, которую можно противопоставить византийскому восприятию христианства, то это глубокая озабоченность русских сохранением буквы традиции, полученной от «греков». В XVI и XVII веках, когда в Москве решали вопрос «правильности» тех или иных книг, указанная озабоченность вызвала церковный кризис. Проблема эта возникает у самых истоков русского христианства, ведь огромное количество сложнейшего письменного материала, созданного веками культурного творчества, было переведено и предложено русским как единственный источник религиозного знания. Русские христиане, конечно, предоставленные самим себе в усвоении и критике этого материала, не могли вполне понять ямбы византийских канонов двунадесятых праздников, юридические ухищрения византийских законников или тринитарные и христологические нюансы песнопений утрени в Октоих . Некоторые наиболее трудные тексты так и остались непонятными в славянском переводе, и, естественно, поэтическое совершенство некоторых песнопений было утрачено, несмотря на исключительные внутренние потенции славянского языка и многие поистине гениальные места переводов. В России всегда была явная подсознательная убежденность в том, что христианство — «импортировано» от греков. Из–за этой уверенности русские церковные деятели, особенно в период Московской Руси, старались буквально следовать греческим книгам, содержание которых подчас оставалось загадочным и в то же время служило единственным твердым критерием чистоты православия, полученного в Византии. Любое отклонение мыслью и словом от этого письменного сокровища расценивалось как потенциальная ересь.

Верность византийскому христианскому наследию была решающим фактором в отношениях Руси с западным христианством. Есть основания думать, что с момента крещения киевская церковь в отношениях с Римом и германским христианством во всем следовала за Константинополем. Некоторые историки предполагали существование независимых контактов между митрополитом Киевским и Римом.  Другие, напротив, считали, что управление церковью греками вызвало ожесточенную антилатинскую кампанию, навсегда исключившую возможность прозападной ориентации Руси.  Все это могло бы выглядеть убедительно лишь при одном допущении — которое до недавнего времени делалось всеми историками, — что инцидент 1054 года между Михаилом Керулларием, патриархом Константинопольским, и легатами папы Льва IX следует рассматривать как решительный и окончательный разрыв между римской и византийской церквами. Если бы это было так, то упоминание некоторых западных святых в русских молитвенниках и календарях или торжественное празднование русской церковью перенесения мощей св. Николая из Мир Ликийских в Бари (1087 г.)  следовало бы расценивать как измену русских Константинополю и как факт независимых сношений с латинской церковью. Однако на самом деле события 1054 года считали в Константинополе всего лишь инцидентом в отношениях между патриархатами, и никаких формальных канонических прещений против папства или латинской церкви в целом не последовало.  Контакты между Русью и западом шли параллельно таким же и даже более многочисленным контактам Константинополя. Греческое духовенство этим контактам русских не препятствовало. Действительно, обмен посланиями (в основном, полемическими) между антипапой Климентом III (1080–1100 гг.) и митрополитом Киевским Иоанном II (из греков) осуществлялся через посредство Феодора, «грека из числа приближенных митрополита», который также «привез из Рима от папы много мощей святых».  Поэтому и не сохранилось никаких следов того, что греческое духовенство якобы насаждало в России антилатинские настроения. Следует, скорее, сказать, что русская митрополия, т. е. греческие иерархи и русская паства, наряду с другими епархиями Константинопольского патриархата, участвовала в медленном процессе отчужденья между церквами, развивавшемся в XI и XII веках.  Мы видим, что в течение этого периода греческие и латинские полемисты обсуждали в основном обрядовые и уставные вопросы, не углубляясь (как то было во времена Фотия) в главную тринитарную проблему «филиокве»; тем самым полемика становилась понятнее для русских. Характерно, что в рассказе «Начальной летописи» о крещении Владимира главная «ересь» латинян полагается в употреблении опресноков, недостаточном почтении к святым иконам и в других обрядовых несоответствиях.  В тех византийских антилатинских сочинениях, которые проникли в Россию, на первом месте стояли также обрядовые вопросы.  И в этом отношении, как и в других, русские были верными учениками греков, отбирая те элементы в греческой богословской литературе, которые были понятнее им и ближе к практическим нуждам молодой русской церкви.

Вместе с византийским православием русские без обсуждения приняли догматы и каноны, но те же греки научили их, что догматы могут быть выражены в красоте богослужения, в музыке, в иконописи, в аскетике. Именно эти аспекты христианства привлекали их более других и развивались ими с наибольшей самостоятельностью. Внутренняя связь с византийским наследием позволила русским в XIV веке органически усвоить плоды исихастского возрождения и художественного ренессанса палеологовской эпохи.