Предисловие издателя

Библиотека Байнеке

Отдел Особых коллекций

Йельский университет

Нью Хейвен, Коннектикут

11 декабря 1992 года

Дорогой мистер Мейер,

Я — помощник куратора отдела Особых коллекций в Байнеке, пишу вам в надежде на ваш совет и помощь.

Как вы, вероятно, знаете, жертвователи со всего мира присылают в Байнеке бесчисленное множество ценных бумаг и рукописей.

Недавно ради облегчения поиска мы перевели весь наш каталог в цифровой формат, на это потребовалось несколько месяцев (и два миллиона долларов). По ходу дела, мы обнаружили некоторые документы, которые не были должным образом идентифицированы или изучены в момент приобретения.

Среди бумаг, находящихся в хранилище библиотеки, оказалось несколько документов, принадлежавших Марте Хадсон, чей зять, Джералд Форрестер, был выдающимся студентом Йеля. Бумаги находились в собственности Университета свыше 50 лет.

Со стыдом признаю, что имя Марты Хадсон ничего не сказало моему предшественнику, и бумаги не были изучены с тщательностью, которой они, безусловно, заслуживают. Только в процессе оцифровки каталога мы осознали, что эта самая Марта Хадсон в течение тридцати лет являлась экономкой Шерлока Холмса.

Большинство бумаг миссис Хадсон не представляют особого интереса. По большей части это бумаги, связанные с ведением хозяйства, которые разве что могут создать представление о ценах и обустройстве холостяцкого жилища в поздневикторианскую/эдвардианскую эпоху, и способны вызвать интерес историков-социологов, специализирующихся на данном периоде.

Вам же я пишу потому, что среди бумаг миссис Хадсон была обнаружена рукопись, якобы написанная биографом Холмса Джоном Х. Уотсоном. Нам неизвестно, как она оказалась среди бумаг миссис Хадсон по ведению хозяйства. Вероятно, произошла какая-то путаница с авторством, по той причине, что большая часть материала является переложением рассказа самого Холмса, то есть ее нанимателя. Почему это привело к тому, что рукопись попала в ее руки, мы объяснить не можем. (Сам мистер Форрестер скончался в 1953 году и не оставил наследников, которые могли бы прояснить этот вопрос).

Зная о ваших исследованиях в данной области, библиотека спрашивает, не заинтересованы ли вы в прочтении, редактировании и аннотировании рукописи для публикации?

Я уезжаю в отпуск, но после Нового года вернусь, и тогда со мной можно будет связаться по указанному выше адресу, телефону или факсу. Если нам не удастся переговорить до тех пор — Счастливого Рождества!

Искренне ваш

Фред Малколм, ассистент-куратор, Особые коллекции

В этом письме ясно показано, как всплыла нижеследующая рукопись — я сам не объяснил бы лучше. Не хочу показаться излишне придирчивым, но меня неприятно поразила беспечность библиотечных исследователей, учитывая, что находка такой большой потенциальной значимости могла пылиться на полке одного из главнейших в стране университетов в течение полувека. Стоит ли иметь горы документов в хранилище, если никто их даже не читает? А сваливать все на позицию администраций Рейгана и Буша по отношению к образованию и науке и сетовать, что у нас слишком мало ученых — не выход из положения. Бессмысленно винить во всем недавние события, когда проблемы накапливались десятилетиями.

И в результате целые куски «Гекльберри Финна», «По ком звонит колокол» и кто знает, каких еще произведений так и лежат неопубликованными. Причем, не на чьем-то пыльном чердаке — это я как раз понял бы — а в хранилищах тех самых учреждений, которые обязаны сберегать их для всех нас.

Но — довольно об этом.

Скажу лучше несколько слов о самой рукописи.

После обнаружения так называемого Суинглайн-Добсоновского текста в 1970 году, в сфере шерлокианских исследований образовалась целая отдельная ветвь, посвященная «новооткрытым» рукописям Уотсона. Некоторые из них действительно могут быть аутентичны, другие — явные подделки. Мошенники в этой области уступают своим творческим потенциалом только фальсификаторам, пишущим автобиографии Говарда Хьюза или выдержки из дневников Гитлера.

Основная проблема с любым уотсоновским текстом — это, разумеется, вопрос о его подлинности. В случае же с настоящей рукописью, известной как «Учитель для канарейки», вопрос происхождения текста усложняют некоторые дополнительные факторы.

Во-первых, бумага и чернила соответствуют времени и месту, и текст, бесспорно, написан рукой Уотсона (на довольно неровной поверхности), но в данном случае Уотсон не является очевидцем или же участником событий. Представляется возможным, что весь текст или часть его была продиктована Уотсону самим Холмсом, что значительного усложняет определение авторского стиля — один из основных методов, по которым шерлокианские исследователи стараются установить подлинность текста. Стиль Холмса достаточно отличается от стиля Уотсона, хотя это не единственный случай, когда ход расследования излагал сам Холмс (в качестве другого примера на память сразу же приходит «Львиная грива»), что может только сбить с толку специалистов, желающих определить аутентичность произведения.

Не менее трудно полностью вычленить часть повествования, идущую от Уотсона. Как я уже заметил, текст написан его рукой, а значит, мы не можем знать, в какой мере Уотсон изменил, сократил или как-то еще воздействовал на рассказ Холмса. Почему текст не был набран на пишущей машинке (что неизбежно привело бы к новым исправлениям и изменениям со стороны Уотсона) я не могу сказать. Возможно, Холмс уехал и взялся за новое дело прежде, чем Уотсон (по-видимому, задававший вопросы) успел довести до логического заключения все сомнительные моменты. Рукопись обрывается на внезапном прибытии Герберта Аскита, и возможно, Уотсон лениво отложил ее, рассчитывая завершить попозже — вот только это «позже» так и не наступило.

(Если на то пошло, невозможно сказать, в какой мере Холмс обычно осуществлял редактуру текстов Уотсона. С одной стороны, Уотсон постоянно жалуется, что Холмс критикует его рассказы, высмеивая излишнее внимание к эмоциям и недостаток чистой логики — «добиваясь примерно тех же результатов, как если бы вы переработали историю любви или тайного бегства в пятую теорему Эвклида». Но, с другой стороны, не приходится сомневаться, что эти самые рассказы опубликованы с его согласия. Видимо Холмс, как и многие знаменитости, потворствовал искусственному созданию в глазах публики собственного образа).

Что до самого текста, спорным представляется и вопрос о том, был ли он написан под диктовку. Части рукописи создают впечатление торопливости; почерк трудно разобрать, встречаются сокращения и другие знаки, напоминающие нечто вроде импровизированной стенографии — очевидно возникшей из необходимости не отстать от говорившего. В других местах, однако, и почерк, и литературный стиль говорят о более спокойной работе, когда Уотсон мог «создавать» текст, а не просто строчить под диктовку.

Скажу еще несколько слов об «американизмах». Как я уже вынужден был отметить во введении к публикации рукописи, известной как «Ужас Вест-Энда», многие ищейки-любители пребывают в уверенности, что могут выявить подложный «уотсоновский» текст, отыскав в нем американские выражения, заключив, что эти подделки идут из Нового Света. Повторяю еще раз — учитывая, что и Холмс, и Уотсон провели значительное время в Соединенных Штатах, эти «американизмы» вовсе не являются доказательством подделки. Уотсон работал в Сан-Франциско (по словам Уильяма Баринг-Гулда); Холмс провел немало времени в Америке и в юности, и зрелым человеком. Даже в конце рассматриваемой рукописи он собирается в Америку по делу, которое должно было поглотить добрую часть двух «пропущенных» лет. Ему нравился американский английский язык, и примерно в 1914 году он говорил Уотсону, что после двух лет в Америке «…мой кладезь английского, похоже, непоправимо осквернен» («Его прощальный поклон»). Да и все рассказы Уотсона испещрены американскими оборотами речи, так что новичку не стоит придавать им излишне много значения.

Что касается заглавия. Не думаю, что сделаю большое открытие, отметив, что упоминаемый здесь «учитель для канарейки» не имеет ни малейшего отношения к «Уилсону, печально известному учителю канареек», чья смерть избавила Лондонский Ист-Энд от очередной язвы («Черный Питер»). В заглавии и названиях глав я узнаю повадку Уотсона, хотя можно заметить, что в тексте сам Холмс упоминает учителя для канарейки неоднократно, возможно, тем самым вдохновив Уотсона на такое заглавие.

Итак, предвидя бесконечные споры о подлинности рукописи, свое мнение я предпочитаю оставить при себе, скажу только, что пребывание Холмса в Париже представляется не менее правдоподобным, чем в Тибете, что, как признается Уотсон в этом самом тексте, вызывало сомнения у внимательных читателей уже в 1912 году!

Остается только надеяться, что, если рукопись действительно подлинная, когда-нибудь каким-то образом ученые и весь остальной мир, наконец-то, смогут прочесть полный рассказ о так называемых пропущенных годах — Великом Пробеле (меня, например, страшно раздразнил намек, брошенный Холмсом в конце рукописи о своем следующем вероятном пункте назначения).

Я добавил обычные примечания и исправил несколько неуверенную орфографию Уотсона. Его почерк настолько небрежен, что в некоторых случаях было невозможно определить, какое слово или фразу он имел в виду. Тогда мне приходилось, по возможности, «восполнять» пробелы подходящими, на мой взгляд, выражениями. Я не стал заключать эти вставки в скобки из боязни нарушить плавный ход повествования. Тем не менее, если стиль иногда нарушается, прошу винить в этом меня, а не Уотсона.

И последнее, о чем я хотел бы предупредить: рассказ Холмса во многом связан с классической музыкой, тогда как я имею об этом предмете лишь смутное представление. Поэтому в своих аннотациях я не имел возможности достойным образом оценить суждения и идеи Холмса, за что, надеюсь, читатели меня простят.

На этом все. Остается, разве что, попросить читателей написать ребятам из Йеля, чтобы действовали активнее.

Николас Мейер

Лондон, 1993

 

Введение. Смерть королевы

— Дело поистине таинственное, Уотсон. Что скажете?

Надо сказать, мне доводилось слышать эту фразу не раз. И снова, как и прежде, я вынужден был признать собственную беспомощность.

— Несомненно, королева мертва, — начал я. Шерлок Холмс достал огромную лупу и уставился сквозь нее на труп.

— Великолепно, Уотсон. Ваша способность подмечать очевидное вас не подводит. Королева несомненно мертва. Вопрос в том, кто убил ее?

Подавив в себе раздражение от снисходительного тона, к которому я так и не сумел приучиться, я принялся вместе с ним разглядывать тело.

Она лежала недвижно, предоставляя нам самим угадывать тайну ее внезапной кончины.

— Кого вы подозреваете?

— Не следует отдаваться теоретическим рассуждениям, не имея достаточно данных, — напомнил он мне. — Это может роковым образом сказаться на суждении.

— Вы предполагаете провести вскрытие?

— Это было бы нелегко, — признал он, слегка улыбнувшись. — Однако вполне осуществимо.

— На трупе не видно следов насилия, — решился я.

— Тут вы правы, — согласился детектив. — И, однако, готов поручиться, что это не естественная смерть. Только вчера она счастливо откладывала яйца, а теперь она недвижна и холодна, и ее корона готова увенчать другую голову, прежде чем хаос овладеет ее королевством.

Шел 1912 год, и находились мы на ферме Бёрли мэнор с северной стороны гряды сассекских меловых холмов, чуть меньше пяти миль от Истборна, где Холмс и миссис Хадсон, некогда управлявшая апартаментами на Бэйкер стрит, теперь жили в скромном уединении. В ту пору я то и дело заглядывал к ним, поскольку, по правде говоря, от моего порога до их фермы с великолепнейшим видом на Канал, было меньше часа пути на экспрессе.

Уход Холмса от дел представлялся мне таким же необъяснимым, как, впрочем, и все связанное с ним, хотя, возможно, этот каприз вполне соответствовал его беспокойной натуре. Как будто однажды утром он проснулся и решил, что устал от Лондона, и тотчас же сообщил мне о своем намерении уехать в Южные холмы и разводить пчел. По-видимому, этот интерес возник во время каких-то исследований, к которым я был непричастен.

— Если человек устал от Лондона, он устал от жизни, — напомнил я ему изречение Джонсона, однако всегдашняя холодная логика тотчас же подсказала Холмсу, что это не слишком сильный аргумент.

— Я не говорю, что устал от жизни — я устал от преступлений… и копоти, — добавил он с кислым видом, оглядывая тоскливые крыши за окном нашей квартиры. — Я удалюсь от дел и займусь пчелами.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы отговорить Холмса от этого невероятного прожекта, и первые его опыты как будто подтверждали мои наихудшие опасения. Его сильно жалили, и не раз, и мне приходилось лечить его. Хорошо еще, что доктор — то есть я — находился под рукой, а еще лучше — что у Холмса, в отличие от многих людей, не обнаружилось аллергии на пчелиный яд.

Однако он упорствовал и продолжал обращаться за консультациями к специалисту по зоологии, мистеру Шерману, прежде жившему в Ламбете, а теперь также удалившемуся от дел в Ист Актон. Если Шерман и не знал чего-то о разведении пчел, ради Холмса он выяснял это. Не раз он наведывался на ферму детектива и помогал моему другу развивать свою манию. Они часами обсуждали что-то, бродя по холмсовым владениям и, закутавшись в сетки, изучая обустройство его пчелиного хозяйства. Постепенно в саду появился ряд кое-как сколоченных сараев, которые, на мой взгляд, ничуть не украсили пейзаж. Учитывая, что я был врачом Холмса, мое неодобрение этой очевидно опасной деятельности могло сравниться лишь с недоумением по поводу того, чем она привлекла моего друга.

— Никак не могу понять, что вы нашли в этих жужжащих паразитах, — упрекнул я Холмса, обрабатывая однажды утром целую серию пчелиных укусов, полученных им во время одного из моих первых визитов на ферму. Он рассмеялся, вздрогнул, когда я залил укус спиртом, и зажег сигарету.

— Иногда перемена обстановки очень возбуждает, — заметил он. — Вам, несомненно, известно, что, написав «Войну и мир», Толстой принялся изучать Древнюю Грецию.

— На мой взгляд, в изучении Древней Греции смысла больше, чем в ваших пчелах, — упрямо рассудил я. Он вздохнул.

— Я сказал бы, что пчелы — это идеализированная модель человечества, — сообщил он, с резким движением головы выдохнув дым. — Тут вам и рабочие, и трутни, и дельцы-промышленники, и торговые принцы, и архитекторы, и проектировщики, и наконец — сама королева, властвующая надо всеми, истинная мать своего народа. Ничего удивительного, что трудолюбивые мормоны избрали пчелу своим символом.

— Глупая причуда! — отрезал я.

— Отчего же?

— Для начала, вы сами должны были заметить, что в вашем обществе отсутствует преступный элемент.

— Я же сказал — «идеализированная модель», друг мой.

— Возможно ли, учитывая, что, будучи детективом-консультантом, вы постоянно жаловались на нехватку изобретательности у представителей преступного мира, чтобы вас удовлетворило созерцание общества, в котором напрочь отсутствует этот самый элемент, вызывавший у вас такой интерес?

— Об этом я действительно не подумал, — согласился Холмс, выпрямляясь с улыбкой. — И все же я считаю, что в Утопиях можно почерпнуть кое-что полезное.

И, как обычно, разговор завершился тем, что я выиграл битву, однако проиграл войну.

Время шло, и, надо признать, холмсовы пчелы процветали. Его жалили все меньше и, наконец, перестали жалить совсем. Он стал более ловко справляться с дымом и сеткой, да и доверие пчел к нему возросло. Со временем отпала необходимость в визитах и телеграммах Шермана. В конце концов Холмс вовсе отказался от сетки, и бродил среди своих ульев как желанный — или даже почетный — гость.

Моему скептицизму и недоверию был нанесен серьезный удар, когда, явившись на ферму по приглашению Холмса в конце 1910 года, я впервые испробовал мед, который он ухитрился достать из своего улья. Мед был так непередаваемо вкусен и так хорошо шел с пышками и ячменными лепешками, что даже миссис Хадсон перестала возражать против эксцентрического увлечения Холмса.

— А знаете, сэр, — объявила она за завтраком в то воскресенье, — мы могли бы получить немало денег, если бы продавали его.

У меня возникло подозрение, что она специально ждала моего приезда, чтобы поднять эту тему, как будто рассчитывала на мою поддержку.

— Вы действительно так думаете, миссис Хадсон? — Холмс на мгновенье перестал намазывать мед на ломтик тоста с маслом.

— Никаких сомнений, сэр. Мы могли бы печатать собственные ярлычки, и Билл отвозил бы горшочки в Лондон — или другое место, где вы завели бы лавку, — добавила миссис Хадсон, заметив, что Холмс начинает молча подсмеиваться. — Я только предложила, — заключила она оскорбленным тоном.

— Миссис Хадсон, вы должны простить меня. Вы сделали капитальное предложение, и я обдумаю его со всем вниманием.

— Мое главное возражение, — сообщил он, когда миссис Хадсон убрала посуду, — в том, что я поселился здесь с намерением удалиться на покой. Я хотел потихоньку продолжать свои исследования, может быть, написать что-нибудь о содержании пчел, но я вовсе не собирался заниматься торговлей. Боюсь, что «Особый мед Шерлока Холмса» грозит лишить меня доброй доли той праздности, ради которой я сюда переехал.

Время шло, и мои воскресные посещения становились все реже. Расстояние меж нами было невелико, однако практика и домашняя жизнь поглощали порядочную долю моего времени.

Я знал, что Холмс иногда выбирается в город, но никогда не встречался с ним во время его приездов. Великого детектива удавалось выманить из провинции, когда полиции нашей растерянной столицы требовались его услуги. В редких случаях, когда к нему обращались за советом, Холмс не отказывался помочь. Ему нравилось оставаться в курсе событий, как он сам выражался, как будто он хотел лишний раз убедиться, что не утратил своих способностей.

Насколько мне известно, Холмс приезжал в Лондон трижды. В первом случае к нему обратились по поводу похищенного тигра; во втором — он расследовал дело Крысолова; а обстоятельства третьего я не имею права разглашать. Возможно, когда-нибудь я опишу ход этих дел, при том, что, по крайней мере, одно из них могло стоить коронованных голов одной европейской династии.

Только в июне 1912 года Холмсу удалось уговорить меня провести три недели с моим старым другом, в благодатной праздности и в обществе пчел.

Что касается дела мертвой королевы, над чьим трупом мы размышляли теперь, Холмс с легкостью раскрыл его, обвинив в убийстве недавний мороз. Несколько трутней скончались в то же самое время, и Холмс заключил, что виновно в этом было внезапное ночное падение температуры. К этому времени он стал таким специалистом по пчелам, что я не рискнул подвергать его суждения сомнению.

— И тут не только пчелы, сэр, — потихоньку сообщила мне миссис Хадсон на кухне однажды утром.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что перед самым вашим приездом у нас тут побывал министр иностранных дел, — поделилась она таинственным шепотком. — И разговор шел не о пчелах, — она пожала плечами. — Но хозяин не согласился иметь с ним дело. У сэра Эдуарда был не слишком довольный вид, когда он уезжал на станцию.

Я счел за лучшее не вмешиваться в такие дела.

Дни проходили с приятностью, и я сам удивлялся тому, что скучать совершенно не приходилось. Холмс по-прежнему выписывал всю ежедневную прессу, но теперь прочитывал газеты полностью, тогда как раньше он ограничивался просмотром сообщений о смертях и описания особо страшных или скандальных преступлений.

— Похоже, нападки на доктора Фрейда продолжаются, — заметил он по поводу одной статьи на третьей странице. Мало кому известно о том, что Холмс знал доктора из Вены — автора противоречивых теорий — однако, мне запрещено распространяться об обстоятельствах их знакомства.

— Никак не могут принять его теории, — согласился я, — я тоже читал статью о недавних выступлениях Фрейда в Америке.

— А в результате они не могут понять и напрасно осуждают человека, — Холмс печально покачал головой и потянулся за новой вишенкой. — Они совершенно не понимают главного.

— А именно?

— Да просто того, что доктор Фрейд — значительная, даже замечательная личность, вне зависимости от того, какие именно идеи он предлагает. Не так уж важно, истинны ли его теории, верны ли его предположения относительно женщин, детей и даже снов. Неважно, является ли он злодеем или образцом для подражания. Так или иначе, он обессмертил себя.

— Вы полагаете, он себя обессмертил?

— Без сомнения.

— И в какой области, позвольте спросить?

— В картографии.

Наверно, у меня отвисла челюсть, настолько поразил меня этот неожиданный ответ.

— Я и не знал, что он составляет карты.

— Уверяю вас, составляет, только на них не во всем можно положиться.

— Холмс, вы меня заинтриговали. Зачем нужна карта, если она не точна?

— Напротив, — он прервался, чтобы разжечь трубку и принялся торопливо пыхтеть, стараясь поскорее раскурить ее, — то, что карты Фрейда могут ошибаться, ничуть не умаляет из значимости. Правильнее всего было бы сравнить его с Колумбом. Хоть кто-нибудь помнит о том, что Колумб думал, что добрался до Индии? Хоть кого-нибудь это волнует? А ведь, с этой точки зрения, карты Колумба были совершенно неправильны. Сейчас нам представляется куда более важным то, что Колумб первым из белых людей ступил на неисследованный тогда континент, о самом существовании которого и не подозревала большая часть человечества. Колумб заслужил свою известность, и никто даже не помнит о том, что в его картах были ошибки.

— Что же за карту составил Зигмунд Фрейд? На какой неведомый континент ступил он?

— На землю, что называется «бессознательное». Он первым из ученых предположил, а потом и подтвердил ее существование. И если его карты этой terra incognita несколько запутаны, вы можете понять, почему это меня не беспокоит. В сравнении с самим открытием, они не так уж важны.

Это было очередное свидетельство того, что Холмс, хотя и жил, как он сам выражался, «удалившись на покой», отнюдь не утратил своих способностей. На второй неделе моего пребывания у него в гостях он снова поразил и порадовал меня проявлением своего удивительного интеллекта.

— Вы совершенно правы, Уотсон, это немыслимо! — объявил он однажды вечером ни с того, ни с сего, когда я мирно сидел, глядя на огонь в камине.

— Что немыслимо?

— Гибель «Титаника». Не удивляйтесь так, дорогой мой. Я заметил, что вы в изумлении смотрите на модель кунардера на каминной полке. Потом вы оторвали взгляд от судна и перечитали статью в «Таймсе», в которой, несомненно, приводятся новые мнения о причинах трагедии. Потом вы вздохнули и стали задумчиво смотреть на огонь. Прочесть ваши меланхоличные мысли было вовсе не трудно.

Я признал, что он прочел их совершенно верно. Я действительно полагал немыслимым, что такое могло произойти.

— Вот уж действительно не повезло, — продолжал Холмс. — Бедняга инженер никак не мог предвидеть, что его замысел приведет к таким последствиям.

— О чем это вы?

— Совершенно непредсказуемое стечение обстоятельств, Уотсон. Трюм «Титаника», как известно, был разделен на водонепроницаемые отсеки.

— Об этом много писали в газетах.

— И однако, это разделение доходило только до палубы E, лишь ненамного выше ватерлинии. Вероятно, мистер Эндрюс не рискнул возводить свои водонепроницаемые переборки выше из соображений эстетики. Ему не хотелось жертвовать обширными парадными помещениями.

— И что?

— Когда несчастное судно ударилось в айсберг, его правый борт рассекло надвое, начиная с носа. Вода хлынула внутрь и потянула нос судна вниз. Когда нос стал погружаться, вода неизбежно должна была перелиться поверх первой водонепроницаемой переборки в следующий отсек, и так далее, и так далее. Должно быть, «Титаник» ушел в воду, стоя торчком.

— Какой ужас! Но откуда вы знаете, что водонепроницаемые переборки доходили только до палубы E?

— Уверяю вас, друг мой, об этом упоминалось в газетах. Большая часть информации там есть, нужно только порядочно терпения и внимания, чтобы откопать ее, подобно свинье, добывающей трюфели. Остальное — цепочка простых умозаключений. В данном случае, разумеется, умозаключений бездоказательных, поскольку несчастное судно теперь останется навеки недостижимым для людей.

В спокойствии, сопутствовавшем моему пребыванию у Холмса, я посвятил большую часть своего времени разбору и просмотру записей по поводу различных расследований его выдающейся карьеры, в которых мне посчастливилось принять участие. Надо признать, многие из этих случаев трудно назвать сенсационными. Это были, в основном, мелкие домашние дела, некоторые вовсе не имели отношения к преступной деятельности, но Холмс считал их «интересными случаями», они отличались некой необычностью, флером эксцентричности или сверхъестественного, чем и заслужили место в моих анналах. Другие же случаи были сенсационны настолько, что мне приходилось изменять имена действующих лиц, а иногда даже критически значимые детали, чтобы их можно было без опаски представить публике. Мне пришлось выдержать множество оскорблений и обвинений в глупости по причине некоторых явно надуманных построений, тогда как я и сам не стал бы производить изменения в сюжете, если бы не мои твердые принципы.

Как я упоминал уже не раз, Холмс был тщеславнее любой кокетки, насколько дело касалось его талантов, однако одним из основных орудий в его деликатном ремесле являлось умение молчать (Надо иметь в виду, что он не был более единственным детективом-консультантом в мире).

Поэтому он только приветствовал мое присутствие в его Вселенной. Если Холмс являлся солнцем в своем собственном космическом пространстве, то я держался на его орбите дружественным спутником, греясь отраженным светом этой звезды. Я описывал его подвиги, когда он позволял мне, и несмотря на то, что Холмс мог критиковать мою работу и насмехаться над моей «склонностью к мелодраматизму», как он выражался, я знал, что в глубине душе он наслаждается той популярностью, которую обеспечила ему публикация моих работ. Когда он, наконец, разрешил мне издать описание его дартмурского триумфа, типографии еле успевали удовлетворить растущий спрос читателей. Некоторые говорили, что Хаунд был высшей точкой карьеры Холмса.

Однако, существовало множество дел, о которых публика не имела ни малейшего представления, и одной из причин моего трехнедельного удаления от активной деятельности (хотя Холмс и не знал об этом) была надежда уговорить его заполнить некоторые пробелы в хронологии.

Оставалось только вычленить пропущенные дела и выпросить у Холмса разрешение опубликовать их описание. Холмс очень любил секреты, что есть, то есть, и хранил в кладовке своей памяти множество соблазнительно неясных намеков и любопытных историй. Я не могу забыть, к примеру, как в течение семи лет он благополучно скрывал от меня существование собственного брата, Майкрофта. И открылся этот поразительный факт просто так, между делом. Помню, насколько я был ошарашен, узнав, что его брат живет в Клубе Диогена на Пэлл-Мэлл, всего-то в двадцати минутах ходу от нашего собственного обиталища.

— Да, но он живет в совершенно другом мире! — ухмыльнулся Холмс, когда я обратил на это его внимание.

Я бы так и не услышал целиком историю Учителя для канарейки, если бы не попытался однажды выжать из него подробности его странствий после смерти его противника, профессора Мориарти.

Дни были теплыми и приятно долгими; труды Холмса увенчались успехом, о чем можно было судить по непрерывному жужжанию вокруг дома. Он как раз счастливо собирал новый сладкий урожай, когда я набрался смелости воззвать к нему.

— Привет, Уотсон, и что же привело вас на место моих трудов? — радостно поинтересовался он. — Двигайтесь осторожнее, дорогой друг. Они не знают вашего запаха.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы заглянули на место моих трудов, как только вам это будет удобно, — предложил я, настороженно озираясь. — В мой кабинет, — пояснил я, заметив, что он не понял, что я имел в виду.

— Дайте мне только несколько минут, чтобы привести себя в порядок, будьте добры.

Двадцать минут спустя я усадил его на стул возле видавшего виды соснового столика, который реквизировал для своих нужд, и налил ему чашку чая, в котором он размешал щедрую порцию своего нового увлечения.

— Итак, Уотсон, что привело вас в мой улей?

— Любопытство.

— Вас интересуют мои пчелы? — я увидел, как осветилось его лицо в предвкушении пространных ответов на мои вопросы и возможности, наконец-то, разделить со мной свою страсть.

— Меня интересуют даты.

Он заметно помрачнел и потянулся всем своим худощавым телом, с недовольной гримасой.

— Холмс, я вынужден настоять. Некоторые явные несоответствия превратили меня в посмешище. Вот, например, период с 1891 по 1894 годы.

Он улыбнулся и закатил глаза.

— То, что называется «Пропущенные годы».

— Когда вы покинули профессора…

— Мориарти, — с нажимом произнес он.

— Хорошо, когда вы покинули профессора Мориарти. То, что вы мне рассказали о своих приключениях до возвращения в Лондон, совершенно неправдоподобно.

— Мой дорогой друг, если вы так и будете упорно писать о ламах, употребляя женский род, ничего удивительного, что у читателей создастся впечатление, что я был в Перу, а не в Тибете. И если августейшего деятеля можно перепутать с южно-американским млекопитающим, то мое сообщение о встрече с Верховным ламой представляется нелепицей. То же самое происходит, когда вы, — заторопился он, не дав мне возразить, — пишете Монпеллье с одним «л» — ваши вечные сложности с названиями, мой дорогой Уотсон! — и хотите убедить читателей, что я был во Франции, а не в столице Вермонта.

— Вы только пытаетесь уйти от ответа! — возмутился я. — Когда, по вашим словам, вы беседовали с халифом в Хартуме, там была гражданская война! Какой же биограф станет намеренно увековечивать явные несоответствия?

— Вы столкнулись с довольно сложной дилеммой, если так можно выразиться, — заметил он, и в его глазах мелькнули огоньки. — Кто-то сказал, что биографию должен писать враг.

— Вы так и не ответили на мой вопрос. Чем вы занимались в те годы?

Некоторое время он задумчиво смотрел на меня, сложив вместе кончики пальцев, как делал всегда, когда внимательно слушал или размышлял. Я не решался отвлекать его, пока он обдумывал мою просьбу, зная, что стоит бросить одно-единственное неудачное замечание, и он, подобно моллюску, захлопнет створки своей раковины. Так что я задержал дыхание в надежде, что, наконец-то, услышу то, что я так давно жаждал узнать.

— Едва ли вам это будет интересно, — наконец, объявил Холмс.

— Не пытайтесь увильнуть. Вы прекрасно знаете, что я считаю эти сведения крайне важными.

Холмс снова замолчал, поглаживая уголок рта указательным пальцем. Иногда он не мог удержаться от того, чтобы не пококетничать в подобных ситуациях. Я же пытался изобразить безразличие, напряженно выжидая — куда толкнет его очередной каприз?

— Разумеется, было много такого, о чем я не собираюсь рассказывать, — ворчливо сообщил он и потянулся за чашкой с чаем. — Вас интересуют три года, — добавил он, как будто подразумевая: не думаете же вы, что я возьму и расскажу вам обо всех своих делах за целых три года?

— Вы могли бы дать мне самое общее представление о том, что тогда происходило, — предложил я, — или рассказали бы что-нибудь особенно интересное. Ведь необязательно публиковать это, пока вы не сочтете, что обнародование истории никому не повредит, — до тех пор мне иногда удавалось уговорить его таким приемом.

— Только не надо недооценивать меня, доктор, — произнес он. — Я прекрасно знаю ваши уловки.

Тем не менее, Холмс принялся набивать трубку табаком, и я позволил себе немного расслабить напряженные плечи. Сигареты предназначались для беседы, трубка же означала, что грядет полноценный рассказ. Я достаточно часто наблюдал, как он курит и то, и другое, чтобы улавливать подобные знамения.

— Сейчас я расскажу вам об одной части моего путешествия, — начал он свою историю, словно Шехерезада. — Может быть, когда-нибудь в будущем вам доведется соблазнить меня рассказать и о других.

— Я весь внимание, — объявил я, доставая перо и бумагу.

— Это было любопытное дело, — начал он, обращая глаза к потолку, словно бы уже позабыв о моем присутствии, — в нем, несомненно, есть доля комедии. С другой стороны, это трагедия, которую оценил бы и Аристотель. Я же допустил, чтобы меня шантажировали и в то же время сделал несколько серьезных промахов. Совершенно непростительных, притом, что это было одно из самых необычных дел, какие мне довелось расследовать.

— Я и не знал, что вы занимались расследованиями в этот период.

— Я бы ни за какие блага не взялся за это дело, — мрачно ответил он, прикрыв глаза. — Я уже говорил вам, что самый страшный преступник — врач, сбившийся с пути истинного, мой дорогой друг, но уверяю вас, — это ничто в сравнении с безумцем.

— Вы меня заинтриговали.

Он снова открыл глаза и одарил меня победной улыбкой.

— На это я и рассчитывал, мой дорогой Уотсон.

 

1. Возвращение к жизни

Первым потрясением после Райхенбаха, Уотсон, для меня был тот факт, что абсолютно никто не знал, что я жив. Вы, несомненно, намеревались красочно описать произошедшее, и тогда весь мир должен был поверить в мою смерть. И я внезапно осознал, что само Небо посылает мне редчайший дар, который достается лишь немногим из нас — возможность начать все сначала.

Что за восхитительная перспектива, особенно замечательная своей полной неожиданностью! Я оказался в уникальном положении, и от открывающихся передо мной возможностей голова шла кругом, и я радовался, как ребенок. Я пережил крайне тяжелый период, так что представлялось совершенно справедливым позволить себе небольшие каникулы, гуляя где вздумается и наслаждаясь пьянящими благами, которые дарит анонимность. Отчасти (не могу не признать) мне льстит восхищение толпы — спасибо вашим живым, пусть и не отличающимся точностью рассказам, мой дорогой Уотсон — однако порой известность может обернуться истинным проклятьем, тяжким грузом давя на слабые человеческие плечи. Вероятно, я и не сознавал, до какой степени согнуло меня это иго, пока внезапно не обрел возможность сбросить его.

Путешествуя, как вам известно, под именем Сигерсона, я сел на поезд в Милан, не ставя перед собой какой-либо цели, кроме как уехать подальше, в неведомые мне места, где незнакомые зрелища и звуки подняли бы мой дух. Я рассудил, что со временем эти безответственные устремления пройдут, и тогда я снова должен буду посвятить себя работе, для которой был предназначен, однако, если я и научился чему у одного знакомого доктора, так это — не принуждать себя к режиму, представляющему угрозу для психического равновесия.

Милан, надо признать, мне не подошел. Я оказался в дымном, несимпатичном промышленном городе, и, осмотрев знаменитый собор, решил там не задерживаться.

Более тщательно взвесив свои дальнейшие планы, я понял, что на самом деле хотел бы попасть в Париж, город, который я едва знал, как это ни иронично, учитывая мое французское происхождение. Я бывал там в молодости, но всегда — недолго, проездом в какое-нибудь другое место. А со временем, как вам известно, я все реже покидал Лондон, прекрасно зная о нездоровом возбуждении, возникавшем в преступной среде каждый раз, когда они узнавали, что я в отлучке. Однако в эйфории моей новообретенной второй жизни подобные рассуждения не имели веса, все бледнело перед тем поразительным фактом, что я мог поехать в Париж, раз уж у меня возникло такое желание, и вволю изучать этот город, именуемый столицей XIX века.

Нужно было только купить билет на другой поезд, и через каких-то 52 часа после того, как у меня возник этот каприз, господин Хенрик Сигерсон из Осло уже шагал по улицам прекраснейшей столицы на свете.

Но так уж вышло, что я отношусь к тем любопытным людям, которым не по себе в новых местах, пока они не узнают о них все, что могут. А значит, я должен был выяснить, как шли дела раньше, прежде чем начать разбираться, как они обстоят теперь.

Еще на вокзале д’Орсэ я купил Бедекер и другой подобный материал, запасшись сэндвичем, устроился на скамье у реки, с видом на Сад Тюильри на другом берегу, и принялся читать о городе, в который приехал.

Имя Париж, оказывается, происходит от названия древнего галльского племени паризиев, обитавших в этих болотистых краях, когда сюда пришли легиона Юлия Цезаря и подчинили их. Римляне назвали это место Лютецией, и, подобно Лондону, она начала свою цивилизованную жизнь в качестве римского лагеря. Началом города стали острова Сен-Луи и Сите в середине Сены, но вскоре он распространился и на берега реки и с течением лет беспорядочно разросся в запутанный лабиринт жутковатых узких улочек и неприветливых аллей. Французские короли приходили в ужас от этого города и предпочитали жить за его пределами, для чего был выстроен Версаль.

Определенно меня окружал совсем другой Париж, и, не успев доесть сэндвич, я, к своему изумлению, обнаружил, что превращение средневекового винегрета в знаменитый Город Света произошло не более сорока лет назад! Вижу, вы улыбаетесь, Уотсон. Несомненно, вас поражает мое невежество, но я ведь не раз говорил вам, что память подобна чердаку с ограниченной вместительностью, и прежде я берег место там для фактов, важных для моего искусства. Помню, как вы были ошеломлены, когда я сказал вам, что не знаю, земля вращается вокруг солнца, или наоборот, коль скоро это не имеет отношения к моей работе.

Преображение Парижа, как оказалось, было делом рук императора Луи-Наполеона, величавшегося Наполеоном III, племянника Маленького капрала. Насколько я мог судить, это был такой же племянник Наполеона, как, к примеру, я, однако этот ловкий мошенник, обладая в равной мере хитростью и дерзостью, сумел захватить власть и объявил себя монархом так называемой Второй империи.

Этот Наполеон, имевший не больше прав на монаршество, чем король пиратов из комической оперы, объявил своему архитектору, некому барону Оссманну, что Париж следует «открыть», если он претендует на положение современной европейской столицы, достойной этого названия в глазах остального мира.

Вероятнее всего, истинные цели императора были гораздо прагматичнее. За свою долгую историю Париж претерпел немалую долю революций и восстаний, и каждый раз на его улицах раздавался один и тот же клич: «Aux barricades!». Мятежному населению ничего не стоило перегородить многочисленные узкие улочки телегами и мебелью, так что властям приходилось отвоевывать их буквально дом за домом.

Томас Кук не упоминал о том, знал ли Оссманн об истинных целях императора, и волновали ли его эти цели, однако он взялся за дело с усердием подвижника. Он взял карту города и провел от Триумфальной арки двенадцать прямых линий, подобно спицам колеса или лучам звезды. Каждая линия превратилась в просторный бульвар, ширина которого не позволяла перегородить его и отрезать улицы от правительственных сил. В эпоху императора с сомнительными правами Париж пережил строительную программу, равной которой не видела ни одна столица. Должно быть, Париж глох от грохота, задыхался в собственной пыли, и страшно подумать, что сталось с массами бедноты, наблюдавшей, как их жалкие хижины сносит архитектор Наполеона, которого называли не иначе как «Хирургом».

Я и сам не забыл раздобыть себе карту на вокзале, и, покончив с едой, принялся бродить по городу, поражаясь величественным бульварам, созданным циничным тираном.

В сравнении с Лондоном, Париж — город небольшой, и уже за несколько дней я довольно неплохо познакомился со значительной частью его анатомии, восхищаясь единообразием розоватых черепиц, серыми крышами так называемых мансард и золотисто-синими небесами. А сумерек, подобных парижским, которые местные жители называют l’heure bleu, синий час, я не встречал нигде.

Начал я с того, что перешел реку и направился на Елисейские поля, улицу, равной которой, несомненно, не сыщется в целом свете. В конце ее я разглядел огромную Триумфальную арку первого Наполеона. Однако, вместо того, чтобы тащиться в гору добрую милю, я позволил земному притяжению увести меня в противоположном направлении — к площади Согласия, в прошлом — площади Революции, где стояла и вершила свой кошмарный труд гильотина, отрубив без малого полторы тысячи голов. Вместо рек крови, просторную площадь захлестывал теперь поток лошадей и карет всевозможного вида.

Не смогу перечислить все места, которые я посетил в этот первый день, однако помню, что почти в каждом магазине попадался ресторан или пивная, а стоило мне притомиться или проголодаться, и передо мной тотчас же возникало соблазнительное кафе, искушавшее дать отдых усталым ногам и найти пищу. Вам, наверно, будет интересно узнать (и, наверно, вас это развеселит), что за всю свою жизнь только во время пребывания в Париже я ухитрился прибавить в весе.

Само собой разумеется — и я не буду на этом задерживаться — в наше время нельзя посетить Париж и не подняться на любопытную башню мсье Эффеля. Так что отметим просто, что я не стал исключением из правила.

В конце концов, я остановился в отеле на rive gauche напротив Нотр-Дама, на улице Сен-Жюльен-лё-Повр. Отель очень уместно назывался «Эсмеральда», в честь героини замечательного романа Гюго, который, вероятно, жил где-нибудь неподалеку. Само здание было возведено в XV веке, и комнаты отличались скромными размерами, однако подходили на то время, пока я не нашел бы что-нибудь получше. Да, я решил задержаться на некоторое время в Париже. Город завораживал меня, и со своим тогдашним эмансипированным настроем я решил исследовать его. Последним происшествием, которому я обязан этим решением, было то, что в руки мне случайно попал номер «Дейли телеграф», в котором приводились некоторые подробности касательно моей смерти. Я обнаружил этот номер в одном из тех бесчисленных кафе, о которых я упоминал — без сомнения, его оставил какой-нибудь путешественник, которому он был больше не нужен.

Потягивая café au lait и смакуя утреннюю сигарету, я с жутковатым ощущением погрузился в описание собственной кончины. Вы, Уотсон, как всегда, не подвели. Право, трудно было сохранять хладнокровие, читая о моей смертельной схватке с Мориарти — бедняга Мориарти! — и о том, как меня оплакивали тысячи почитателей. В газете приводились беседы с моими прежними клиентами (включая одну славную леди, квартирующую в Виндзоре), и от выражения их искренней скорби даже у меня навернулись слезы на глаза.

Но этого все же было недостаточно, чтобы отказаться от новообретенной свободы, и боюсь, свежие ощущения тогда еще не начали терять свое очарование. (Годы спустя, когда я, наконец-то, прочитал сам рассказ, я с изумлением обнаружил, что отлично понимаю чувства Тома Сойера, присутствовавшего на собственных похоронах). Соответствующие статьи, посвященные моей гибели, в Le Monde и Le Figaro — «Sherlock Holmes mort!» — и прочих, снабженные красочными преувеличениями, что вообще характерно для французской прессы, тоже не смогли поколебать мою решимость. Они ее только укрепили, лишний раз напомнив о непривычно свободном моем положении и его преимуществах.

Я должен прерваться и отметить, что освобождение от уз моей прошлой жизни вовсе не означало соблазна возвращения к прежним привычкам. Не притворяйтесь, будто не понимаете, о чем я, мой дорогой друг, я имею в виду свою прежнюю склонность к некоторым наркотикам в те времена, когда не попадалось достаточно интересных дел, чтобы занять меня. Эта часть моей жизни завершилась; благодаря нашему другу я отбросил детские причуды и в ходе мрачной истории, которую я собираюсь вам рассказать, только однажды я познал искушение обратиться к ним вновь, как вы услышите.

Вскоре после неожиданного прочтения собственного некролога я нашел себе квартиру в округе Маре на улице Сент-Антуан. В сравнении с нашим логовом на Бэйкер стрит мои апартаменты отличались спартанской скромностью — всего две комнаты на четвертом этаже, — и управляла ими восьмидесятилетняя консьержка, приносившая мне каждое утро круассаны и горячий шоколад, ни на секунду не переставая ворчать. Но какое значение имел для меня житейский комфорт, когда мне достаточно было бы местечка, чтобы приклонить голову на ночь? Оставалось только распаковать мой гладстон и обдумать собственное положение.

Теперь, когда я благополучно устроился, встал вопрос о том, что я, на самом деле, собираюсь делать. Я никого не знал в городе, но поскольку я никогда не был, что называется, «созданием общественным», меня это ни в малейшей степени не беспокоило. За всю жизнь у меня был только один друг, достойный этого прозвания (не краснейте, Уотсон!), и в его отсутствие я мог быть счастливо безразличен ко всем окружающим.

Следовало подумать о работе. Я всегда мог телеграфировать Майкрофту, чтобы он выслал мне чек, но дело было не в этом. Я просто не мог проводить дни, бесцельно бродя по городу. Турист, действующий таким образом, может получить разве что самые поверхностные впечатления. Мне требовался raison d’être.

Я немного поиграл с идеей снова стать детективом, но отбросил ее как абсолютно неисполнимую. Мой французский не оставляет желать лучшего, однако не было смысла возвращаться к профессии, от которой я совсем недавно отказался и в которой был в тот момент порядком разочарован. Я еще не знал ни город, ни его обитателей, и, работая детективом в подобных обстоятельствах, я был бы связан по рукам и ногам. Хуже того, стоило мне только проявить себя, вывесив табличку, и разоблачение моего драгоценного инкогнито стало бы вопросом времени.

Вы, конечно, помните, что при мне была скрипка. Я предстал перед Парижем в качестве учителя игры на скрипке, вывесив свой адрес на досках объявлений. Вскоре у меня появился небольшой круг клиентов, состоящий, в основном из детей но был среди них и один пехотинец в отставке по имени Гюзо, который, пережив франко-прусскую войну и Коммуну, решил обучиться на закате дней игре на скрипке.

Работа учителем обеспечила мне небольшой доход, позволивший жить, не обращаясь к Майкрофту, однако испытывала мое терпение и портила отношения с соседями. Обучающиеся игре на фортепьяно могут ошибаться, однако дело пианиста — просто правильно играть ноты. А вот скрипач создает свои ноты, и творения начинающих могут быть просто невыносимы для слуха.

Боюсь, мои ученики исключением не стали. У меня был один многообещающий ученик восьми лет от роду, но все остальные, включая доброго старого Гюзо, неизменно одаривали меня головной болью. Мадам Соланж тоже была не настолько глуха и находилась не настолько далеко на своем первом этаже, чтобы не жаловаться и не угрожать мне выселением.

— Мсье Сигерсон, вы слишком далеко заходите! — восклицала она. — Кто способен вынести эти ужасные звуки? Вас-то я готова слушать, — признавала она, имея в виду мои регулярные упражнения. — Их — нет!

Я вынужден был признать, что она не так уж неправа, и, остерегаясь злоупотреблять ее хрупкими чувствами, задумался о других способах заработать на жизнь.

Я как раз задавался этим вопросом, когда произошло несколько событий, в совокупности разрешивших мое затруднение, в результате чего я и оказался втянут в то дело, о котором собираюсь рассказать.

Я решил посетить постановку «Пророка» в Парижской Опере, в просторечьи называемой по имени ее архитектора Дворцом Гарнье. Вам, Уотсон, прекрасно известно, насколько я неравнодушен к опере как музыкальной форме, хотя, боюсь, вы не разделяете моих симпатий. Как мне представляется, опера сочетает в себе элементы драмы с уникальной возможностью непосредственного выражения глубинных мыслей и эмоций. «Пророк» Мейербера не совсем в моем вкусе, но шел тогда именно он. В надежде отвлечься от мыслей о провале моей карьеры учителя игры на скрипке, я нанял кабриолет и отправился в Оперу.

Хотя грандиозные излишества Второй империи уже были мне знакомы, к лицезрению Дворца Гарнье я оказался совершенно не готов. Император, насколько я понял, никогда не упускал возможности произвести впечатление. Его подручный — Оссманн — решил поставить Оперу на гигантском перекрестке, где сходились целых семь его внушительных бульваров, один из которых, очень кстати, носил его собственное имя. В конце каждой широченной авеню ошеломлял взор еще какой-нибудь мощный памятник — церковь Мадлен, площадь Согласия, Вандомская площадь — центром же этого гаргантюанского нагромождения являлась сама Опера, которой суждено было сыграть столь значительную роль в моей жизни.

Глядя на нее в тот первый сентябрьский вечер, освещенную изнутри и блистающую, подобно многогранному брильянту, я даже еще не смог разглядеть ее истинный размер и сложность конструкции. Это все я оценил в полной мере в последующие недели.

Если вы когда-нибудь входили в Гран-фойе Парижской оперы, вы уже знаете, что никакими словами нельзя передать эту прямо-таки византийскую роскошь. Одна только Большая лестница, украшенная шеренгой живых статуй — республиканских гвардейцев с саблями, в белых лосинах и начищенных до зеркального блеска сапогах — как будто создана специально для того, чтобы внушать посетителю благоговейный ужас и в то же время заставить его сознавать себя участником каких-то значительных событий, хотя, на самом деле, он всего лишь поднимается или спускается по лестнице!

В зрительном зале же, в сиянии громадной люстры, блистали две тысячи любовно наряженных гостей, и роскошь и сверканье этого общества могло превзойти разве что действо, разыгранное на сцене. Дворец Гарнье может похвастаться самым большим в мире просцениумом, и в тот вечер, когда я пришел на спектакль, на сцене выступали, по меньшей мере, пять сотен статистов, не говоря уже о шести или семи лошадях, представляя зрелище, равного которому по мощи воплощения и разработанности деталей я не видел. Настоящее оружие, гигантские знамена, неподдельное золото и серебро завораживали взгляд, пока претенциозные панорамы сменяли одна другую. Этого всего было так много, что я уже задумался, не превышает ли актерский состав количество зрителей в зале!

В начале третьего акта постановка превзошла себя. Под испуганные аханья зрителей, в которых восторг мешался с неверием, кордебалет на коньках выступал на самом настоящем льду! Не столь уж важным казалось даже, что акустика была великолепна, а оркестр и исполнители воздали старику Мейерберу больше, чем он заслуживает, особенно молодое сопрано, Кристин Дааэ, в роли Берты. Эта молодая женщина пела прекрасно, да и внешность ее радовала глаз. Не я один вскрикивал от восхищения, поражаясь чистоте ее вокальной техники, убедительной игре и милому облику. Я догадался, что эта Дааэ стала частью оперного арсенала недавно, и слышал в антракте, как некоторые зрители предрекали ей большое будущее.

Одна деталь в тот вечер привлекла мое внимание. Насколько я разглядел, осматриваясь в антракте, все места были распроданы, за одним единственным исключением. Одна из лож главного яруса была пуста. Как странно, подумал я тогда — я помнил большую очередь у театра перед представлением; множество людей надеялись получить места, от которых кто-то в последний момент отказался. Но я выбросил этот факт из головы — несомненно, ложа принадлежала какому-нибудь эксцентричному чудаку, который резервировал ее постоянно, вне зависимости от того, собирается он посещать представление или нет.

Я и не подозревал, насколько я был прав.

Как бы я ни относился к музыке Мейербера, представление прошло с успехом, и была уже, наверно, полночь, когда пятиактовый спектакль подошел к концу, и я вынырнул из сказочного мира, в который погрузился на четыре часа, в холодный ночной воздух и вечную сумятицу площади Оперы. Я уже собирался пройтись пешком до находившегося неподалеку кафе де ла Пэ и заказать легкий ужин, но мое внимание привлекла суматоха у задней двери, где входят и выходят из театра актеры, близ улицы Глюка.

Заинтересовавшись, я подошел поближе и увидел, что люди пытаются сдержать джентльмена средних лет в вечернем костюме и со скрипичным футляром, он отчаянно пытался пробиться сквозь толпу, не желавшую его пропускать.

— Никогда! — кричал он, продираясь вперед со своей скрипкой. — Никогда больше не буду я играть в этом проклятом месте! — он прошел совсем рядом со мной, и по его дикому взгляду я понял, что он находится на грани потери рассудка.

Несмотря на уговоры и шуточки, скрипач вырвался на проезжую часть площади. Он настолько плохо понимал, что делает, что посмотрел не в ту сторону, и его тут же сбила с ног карета. Я бросился к нему, и вокруг собралась уже другая толпа.

— Я разыщу врача, — предложил я, увидев, что по лбу его течет кровь — он ударился о край тротуара.

— Отпустите, чтоб вас черт забрал! — только и ответил он. Выражая подобным образом признательность другим людям, искренне желавшим помочь, скрипач стал пробиваться сквозь толпу. Пошатываясь, он снова прошел мимо меня, прижимая к себе скрипку так, словно она могла сохранить ему жизнь. Вскоре он растворился в суетливой толпе. Я не знал, что довело скрипача до такого состояния, но внезапно у меня возникла идея.

— Вам ведь нужен новый скрипач? — спросил я у задней двери театра.

— Прослушивание завтра в два тридцать, — проворчал пожилой мужчина внушительных пропорций, во рту у которого не хватало многих зубов — видимо, его работой было не позволять нежелательным посетителям пересекать порог.

— Но почему этот человек?..

— Почему? Да кто может знать, что и почему здесь происходит? — выкрикнул он. — Вы по-французски понимаете? Завтра в два тридцать!

— В два тридцать.

Стараясь сохранять спокойствие, я вернулся в свою квартирку, перетянул на скрипке струны и заново настроил ее.

На следующий день я тренировался все утро и полдня, пока настойчивый стук в стену гостиной не дал мне понять, что если я не перестану, будет хуже. Я репетировал скерцо из «Сна в летнюю ночь», а также «Медитацию» из «Таис», рассудив, что эти два произведения дадут любому слушателю ясное представление о моих способностях.

Итак, неожиданно для себя самого я решил проблему заработка на жизнь. Мне даже казалось странным, что это озарение не посетило меня раньше. Но теперь, решившись, я был полностью поглощен желанием получить место в оркестре Парижской оперы, чтобы музыка, так сказать, стала моим хлебом. Я вовсе не рассчитывал работать таким образом всю жизнь, но в тогдашнем моем настроение эта причуда стала верхом моих стремлений.

На следующий день я вступил в артистический вход (не без дрожи, надо признать) и оказался в компании шести или семи других претендентов, нервно оглядывавших друг друга в ожидании вызова. Мое беспокойство усилилось, когда я устроился среди них, так как я заметил, что никто из скрипачей, входивших на прослушивание передо мной, надолго не задерживался — напротив, все они вылетали очень быстро, как будто их выкидывала крутящаяся дверь, подобная тем, что недавно завели в ресторанах и отелях высочайшего класса.

Иногда до меня доносился некий рев из соседней комнаты, а один раз я, кажется, даже услышал треск какого-то предмета, ударившегося с лету в стену за моей головой. Как я жалел, что при мне нет моей драгоценной скрипки Страдивари, вместо того второсортного инструмента, на котором мне вскоре придется играть!

— Знает кто-нибудь, почему уволился тот парень? — спросил я мужчину, сидящего рядом со мной.

— Полагаю, нервы сдали, — сухо ответил он. Мне это ничего не сказало, а он ничего больше не добавил. Так что я предпочел промолчать.

Наконец меня вызвали. Предусмотрительно вытерев взмокшие ладони о брюки, я взял свою скрипку и вошел в некое артистическое фойе, украшенное зеркалами и большими аляповатыми картинами. Не передать словами, как отчаянно я желал тогда получить это место. Мне не приходилось проходить прослушиваний с младых лет, когда я был актером, но одна только мысль о том, чтобы вернуться в театр — тем более, такой театр! — возбуждала во мне амбиции, о которых я и не подозревал. Так часто бывает с человеческой натурой — мы принимаем как нечто само собой разумеющееся наши величайшие таланты и пренебрегаем ими, и мечтаем, чтобы нас принимали в том качестве, которое больше подошло бы кому-то другому. Клоуны грезят о роли Гамлета, врачи стремятся писать романы, во мне же детектив возжелал играть на скрипке.

Помещение, в котором я оказался, было гораздо больше, чем я мог предполагать. По правде говоря, все помещения в Опере были как будто спроектированы с расчетом, что их будут населять великаны. В отличие от Ковент-гарден с ее темными помещениями, вызывающими недовольство всех актеров, здесь фавориты императора не жалели средств, стараясь угодить и публике, и артистам.

Это фойе (как я потом выяснил, всего таких было шесть!) Гарнье спроектировал как часть анфилады более или менее приватных апартаментов, на случай Высочайшего посещения Оперы императором. Они были предназначены для полуночных ужинов и особых встреч, а нынешнее руководство использовало их для прослушиваний и происходивших иногда собраний актеров. В тот день фойе было почти совсем пустым: в нем находился только пюпитр, да перед ним — простой сосновый столик и три шатких стула, на которых восседал триумвират джентльменов в черном. Один из них соизволил привстать, когда я вошел.

Больше всего меня заинтересовала ширма, расставленная в дальнем конце помещения, в сторону которой три моих инквизитора то и дело бросила беспокойные взгляды.

— Мое имя… — начал я.

— Никаких имен! — взревел голос из-за ширмы. Я сразу узнал эти громоподобные раскаты, которые доносились до меня, пока я ждал в соседней комнате.

— Что вы будете играть? — продолжал голос.

Я огласил свою подготовленную программу. Кажется, один из членов жюри улыбнулся.

— Нет, еще нет! — отрезал невидимый судья. — Давайте начнем с гаммы до-мажор.

Я не сумел скрыть изумления.

— Как, простую гамму?

— По-вашему, до-мажор — это так уж просто? — вопросил голос. — Имейте в виду, каждая нота должна иметь одно и то же ударение. Вы должны подняться, вы должны спуститься. И без ошибок. Все ноты должны быть совершенно правильны.

Как ни трудно в это поверить, невидимому хитрецу удалось изрядно напугать меня, всего-то предложив сыграть простую гамму. Я догадался, зачем нужна была ширма, скрывавшая моего шумного собеседника: она служила не только для запугивания претендентов, хотя, безусловно, исполняла она и такую цель, но также и для того, чтобы гарантировать оценку каждого музыканта исключительно по его способностям. Мой экзаменатор не будет знать обо мне ничего, кроме звуков, изданных моим инструментом.

К счастью, эта мысль меня несколько успокоила, и я сыграл для него гамму. Далее последовало долгое молчание, причем взгляды мужчин за столом не отрывались от ширмы.

— Еще раз, — послышалось наконец. Я повторил гамму, и мне показалось, что за ширмой стали мне потихоньку подпевать, правда, несколько фальшиво.

— Теперь Мендельсона, — я взялся за скерцо, и гудение за ширмой зазвучало громче, по-прежнему немного не в тон. Тройка за столом как будто расслабилась.

— Массне.

Я стал играть «Медитацию», и не успел я закончить, как из укрытия возникла внушительных пропорций фигура. Это был цветущий мужчина с большой головой, покрытой буйными завитками волос, лишь слегка седеющими на висках. Губы у него были довольно толстыми, и нижняя слегка отвисала, как будто он постоянно ее выпячивал. Он подошел ко мне, близорукие темные глаза улыбались, а трое остальных сразу подтянулись, словно на параде.

— Вы не француз, — заметил он, пожимая мне руку.

— Non, maître.

— Я так и думал. Среди французов нет хороших скрипачей.

— Я норвежец, — сообщил я. — Меня зовут Хенрик Сигерсон.

Он бросил на меня быстрый взгляд из-под кустистых бровей, потом покачал головой с хрипловатым смешком.

— Ни за что бы не догадался, — только и сказал он. — Я музыкальный директор Парижской Оперы, мэтр Гастон Леру.

— Bonjour, maître.

Он снова наклонил большую голову.

— Я отвечаю за все, что здесь происходит. Даже сущие мелочи требуют моего внимания. Я решаю здесь все.

Что-то в его позе, когда он произносил эти слова, как будто подчеркнуло, что заявление относится и к молчаливому трио в черных фраках. Но, чего бы мсье Леру ни хотел этим добиться, оспаривать его утверждение они не стали.

— Вы хорошо играете, — признал он, эти слова тоже явно прозвучали ради них.

— Благодарю вас. Maître, может быть, вам будет интересно услышать некоторые композиции моего собственного сочинения?

— Разумеется, нет, — эта мысль как будто поразила его, но он быстро оправился от изумления. — Когда вы начнете?

— Когда вам будет угодно.

— Репетиции оркестра начинаются каждое утро в десять. Спектакли начинаются в восемь. Вы должны быть и театре и отметиться, — он выделил это слово с присвистом, — по крайней мере, за полчаса до начала. Вам понятно?

— Целиком и полностью.

Он хмыкнул и направился к двери, но на полпути обернулся.

— Вам известно, что случилось с вашим предшественником?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Здесь постоянно ходят разные слухи. Не обращайте внимания.

На этом он ушел.

 

2. Мелочи

Думая теперь обо всей этой странной истории, я удивляюсь, почему я столь нескоро распознал, что что-то было не так. Видимо, отчасти потому — я не побоюсь это признать — что мои способности, как и я сам, в ту пору устроили себе отдых. Мои зрение и слух обогатились таким множеством новых впечатлений (к которым прибавились совсем свежие — впечатления сцены), что я не спешил подвергать их упорядоченному анализу. Вместо этого, я предпочел отдаться на их волю и праздно дрейфовать в море мечтаний, намеренно отставив свой профессиональный modus operandi.

Не стоит забывать и то, что я находился в непривычной мне обстановке. Чтобы определить, что что-то не так, не помешало бы знать, как все происходит при нормальном порядке вещей. Франция, Париж, непривычный язык, даже сама огромная Опера и происходившее в ней — все это вкупе создавало некое сбивающее с толку и в то же время не лишенное приятности ощущение, которое благополучно усыпляло мои способности.

А ведь знаков было предостаточно.

На следующее утро, твердо решив быть на месте à l’heure, я прибыл даже раньше оговоренного Леру времени и благополучно заблудился в подобных лабиринту переходах театра, пытаясь найти оркестровую яму. Сторож артистического входа — почти беззубое чудище, именуемое, как выяснилось, Жеромом — коротко указал мне на винтовую металлическую лестницу в дальнем конце вестибюля.

По лестнице можно было пройти как вверх, так и вниз. Решив, что мне следует идти вниз, я вскоре оказался в нескончаемом переплетении площадок и других лестниц, извилистых коридоров и маленьких дверок, я проходил мимо гигантских опор и огромных декораций, передо мной разверзались черные провалы, в которых я не столько видел, сколько ощущал бездонные пустоты. Позже, чем хотелось бы, я осознал, что двигаюсь в неверном направлении, и решил вернуться тем же путем назад.

Увы, это оказалось куда труднее, чем я воображал. Различные уровни, двери, проходы, залитые равнодушным светом, повторялись снова и снова. Как ни трудно в это поверить, я безнадежно заблудился.

Мне показалось, что эхо донесло отголоски смеха над моим глупым положением. Я впадал во все большую растерянность, но, наконец, меня выручил пожилой мужчина, несколько нетвердо державшийся на ногах, которого я встретил на одном из перекрестков. В руке у него была полупустая бутылка, и, судя по красноватому цвету лица, он употребил ее содержимое, презрев пустые формальности вроде стакана.

— А ты кто, черт возьми? — вопросил он без лишних церемоний.

— Я ищу яму, — ответил я, подавив чувство облегчения, охватившее меня при лицезрении, наконец-то, живой души.

— Яму, вот как? — неприятно ухмыльнулся он. — Иди себе дальше тем же путем, и ты ее найдешь, можешь не сомневаться!

— Я имел в виду, орке…

— Знаю я, что ты имел в виду, дурень! Иди за мной, — он грубо протиснулся мимо меня на узкой площадке и махнул бутылкой, приглашая идти следом. Судя по скорости, с которой он перемещался, мужчина был хорошо знаком с окрестностями, и уже через каких-то минут пять мы оказались у винтовой лестницы, с которой все и началось.

— Три пролета вверх и налево.

— Спасибо. А я просто предположил, что…

— А ты лучше здесь не предполагай, иначе о тебе больше никто не услышит, — посоветовал он, хлебнув из бутылки. — Новенький, что ли?

— Сегодня — моя первая репетиция.

Он только фыркнул на это и повторил:

— Лучше не предполагай… Знаешь, сколько здесь подвальных этажей? — и сообщил прежде, чем я успел ответить. — Пять!

— Пять? — я не сумел скрыть изумления.

— Вот именно, пять. Это здание так же глубоко, как и высоко. Там внизу даже озеро есть, — добавил он и икнул.

Я не придал значения этой информации, решив, что ее источником является алкоголь, снова поблагодарил мужчину и поспешил на свое место, боясь опоздать. Одно было ясно: если судить по испуганному скрипачу, привратнику Жерому и пьянице, который только что указал мне путь, боевой дух сотрудников этого заведения был не слишком высок.

Позже я узнал, что мой пожилой спаситель был так называемым «закрывателем дверей» — всего Опера могла похвастаться десятью такими служащими. Милосердная дирекция содержала этих пенсионеров на более чем скромном жаловании, и обязанностью их было просто ходить по зданию и закрывать все открытые двери, которые им попадутся; а дверей этих — думаю, можно догадаться — насчитывались сотни.

В этот раз мне удалось найти яму, и я успел устроиться в ряду первых скрипок до того, как появился Леру. Я как раз представился моим соседям с обеих сторон. По левую руку от меня сидел молодой человек лет тридцати с небольшим с бледно-голубыми глазами, которого звали Понелль, и который приветствовал меня теплой улыбкой; по правую — лысый шестидесятилетний мужчина с встопорщенными усами, он только коротко нахмурился в мою сторону и снова обратился к своей скрипке, одна из струн которой заметно беспокоила его. Его звали, насколько я понял, Бела. Судя по имени, он был родом из Венгрии, и от знакомства со мной восторга явно не испытывал.

Леру быстро поднялся на возвышение для дирижера и грубовато поздоровался.

— У нас новая первая скрипка — мсье Хенрик Сигерсон, — объявил он, широким жестом крупной руки махнув в мою сторону. Я кивнул. Леру водрузил на переносицу золотое пенсне (болтавшееся до того у него на шее на потертой и выцветшей шелковой ленточке) и принялся листать партитуру на пюпитре. Я воспользовался возможностью быстро достать и настроить инструмент. Музыка была из балета из третьего акта Пророка — музыка для танца на льду.

— Как вам Дааэ на вчерашнем спектакле? — поинтересовался Леру, не отрываясь от партитуры, кажется, адресуя вопрос духовым инструментам.

— Поразительно! — ответил один из тромбонистов. Другие музыканты рассмеялись, показывая этим, что от юной сопрано такого успеха не ожидали.

— Не понимаю, откуда что взялось, — признал Леру, соглашаясь с мнением оркестра, — Очень неровный темперамент. То она просто отрабатывает положенное, то вдруг… — он красноречиво пожал плечами.

— Должно быть, Ла Сорелли не дают покоя ее лавры, — заметил человек на ударных.

— А вас кто спрашивает? — раздраженно набросился на него дирижер. Прежде чем музыкант мог ответить, он со значением постучал палочкой по кафедре, — Entr’acte! Раз, два…

И мы начали играть. Прошло много лет с той поры, как я в последний раз с ходу играл нотный текст, которого ранее не видел, и теперь требовалось не отставать от других и играть так, чтобы мое участие было ощутимо, но пальцы мои были достаточно ловки, благодаря постоянной практике, а кроме того, как кто-то заметил, все это не слишком отличается от езды на велосипеде — один раз научившись, уже не забудешь.

Леру оказался суровым надсмотрщиком, из тех, у кого есть уши на затылке. Не могу сказать, что музыка Мейербера отличается особой глубиной, но написана она хорошо, и дирижер намеревался вытянуть из нее все, что можно. Меня репетиция воодушевила, и я не заметил, как пролетело время. Мы трудились над одним отрывком почти целый час. Затем последовал десятиминутный перерыв, в который мы смогли вытянуть ноги, прежде чем на сцену над нами выпорхнул corps de ballet. Со своего стула я мало что мог разглядеть, но чувствовал, что там собрались полные энтузиазма девчушки — мне был слышен их смех и жизнерадостное царапанье коньков по льду, когда они проносились над нами.

— Жамм, вернись на свое место! — прикрикнул Леру на одну из них, не забывая вести и нас настойчивой рукой.

— Простите, не знаю, что на меня нашло! — пропищал детский голосок. Жамм, как я узнал позднее, было только пятнадцать лет.

— Уж наверно, это Призрак, — промычал справа от меня Понелль, довольно невнятно из-за скрипки, зажатой под подбородком. Бела нахмурился. Определенно, Бела считал, что над Призраком смеяться не стоит. Я же отнес шутку Понелля и реакцию Белы к многочисленным причудам оперной жизни, которые должны были проясниться со временем, когда я стану лучше знаком с этим местом и его порядками.

Через некоторое время к нам присоединился еще один персонаж. Мужчина лет пятидесяти с чем-то вроде повязки на глазу и этюдником на коленях пристроился неподалеку от нас в пустом зрительном зале и принялся за работу, не обращая, как мне показалось, ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Его повязка не закрывала глаз полностью, так как в ней имелась узкая щель, пропускавшая свет.

— Дега, — сообщил мне шепотом Понелль, но в то время это имя было мне совершенно незнакомо. — Почти слеп на один глаз, но не устает рисовать их пухлые, крепенькие ножки.

— Рисует одних только лошадей да шлюх, — пожаловался Бела, оставив меня в неведении относительно того, к которой из двух категорий он относил балет.

В тот вечер шел Отелло с ослепительным де Решке в главной роли, чему я был несказанно рад, так как музыка Верди производит на меня гораздо более сильное впечатление, чем творения Мейербера. У меня была уникальная возможность наблюдать за публикой с аванпоста оркестровой ямы, а Ла Сорелли в роли Дездемоны произвела настоящую сенсацию.

Из чистого любопытства взглянул я на главный ярус и с легким интересом отметил, что все та же ложа снова была пуста.

И так началась приятнейшая рутина. По утрам — репетиции, по вечерам — представления; как правило, хоть и не всегда, дирижировал Леру. В последующие дни я привык постоянно видеть одноглазого художника, работавшего в глубокой концентрации, сидя в партере, а то и угнездившись на краешке авансцены. Похоже, он знал всех девушек по именам, а они болтали и перешучивались с ним, когда думали, что Леру их не слышит.

Со временем я стал лучше разбираться в запутанных лабиринтах Оперы, как физических, так и социальных. Например, я узнал, что под Каллиопой, которую поминали довольно часто, подразумевался отнюдь не музыкальный инструмент, а хитрое переплетение газовых труб, обеспечивавших освещение театра. Хотя английские театры в то время, в основном, начали переходить на электрическое освещение, Дворец Гарнье мог похвастаться сложнейшей системой проводки газа, управляли которой четыре человека, и которая располагалась на подземном уровне номер три, куда вели люки под центральной частью сцены.

Я узнал также, что лошади, которыми я любовался в постановке Пророка, обитали на подземном уровне четыре, в полноценной конюшне, содержавшей не менее сорока животных, да еще четыре кареты, и все они использовались исключительно в театральных представлениях. Они выбирались на сцену по твердо утоптанному грунтовому пандусу, закруглявшемуся в целых пять пролетов. Не думаю, что им удавалось видеть свет дня, кроме тех случаев, когда их вывозили за город попастись на три недели сразу. Свежий воздух они получали сквозь отверстия, проделанные специально для этой цели в крыше Оперы.

В финале первого акта Мондего прекрасный белый мерин по имени Цезарь мчал галопом эпонимического героя через сцену, неизменно срывая аплодисменты. Мне случилось поболтать с конюхом Жаком, и я похвалил выступление коня, поразившись тому, как это он не пугается постоянной суеты вокруг. Жак рассмеялся.

— Театр у него в крови! Он знает оперу наизусть, слышит музыку и знает, что ему пора мчаться вскачь.

Молодой Понелль, скрипач, сидевший по правую руку, сообщил мне множество энциклопедических сведений о жизни и истории театра. Однажды, когда он объявил, что люстра, висевшая над зрительным залом, весила почти шесть тонн, я поинтересовался, откуда он знает все эти разнообразные факты.

— Я вырос, пока ее строили, на моих глазах, — ответил он, счастливо отдаваясь воспоминаниям, — в доме неподалеку, том самом, где умерла Альфонсин Плесси, — добавил он не без гордости. — Знаете? — прототип героини оперы Верди. Они начали строительство в 1860 году, или около того, после того, как молодой Гарнье выиграл конкурс. Мы — мальчишки, тоже кое-что для нее делали, — с удовлетворением вспомнил он. — Ведра таскали, носили рабочим завтрак и все такое. Строили ее пятнадцать лет.

— Пятнадцать!

— Ну, строительство не все время шло, там еще война была, а потом пришли немцы. Знаете, они до сих пор тут не очень-то ставят Вагнера.

Представьте себе мое разочарование, Уотсон. Вы же знаете, как я люблю Вагнера. Он помогает мне сосредоточиться.

— А что за раскопки ведутся сейчас вдоль улицы Скриба? — поинтересовался я. — Новые помещения для Оперы?

Он покачал головой.

— Там строят подземную железную дорогу — как у англичан.

Будучи музыкантом, работающим в оркестровой яме, я мало общался с другими отделениями Оперы. Я пользовался гардеробом оркестра, он находился далеко от гардероба сольных исполнителей или хора, и поскольку с моего стула мне была видна лишь ограниченная часть сцены, я плохо видел актеров и еще хуже — сами представления.

Однако все это не мешало мне приобщиться к мельнице слухов, так что пикантные новости разной степени важности не проходили мимо меня. Мать Жамм была настоящей ведьмой, лезущей во все, мать Мег Жири — «колоритной фигурой», она обслуживала ложи главного яруса. У мсье Мерсье, директора сцены, имелась любовница, подлинность светлых кос которой вызывала сомнения, а директора Оперы, г-да Дебьенн и Полиньи (которые, оказывается, сидели за сосновым столиком во время моего прослушивания) в скором времени собирались уходить с поста. У Дааэ, по слухам, имелся поклонник, некий виконт де Шаньи. Прошлым вечером Призрак опять говорил с Жозефом Бюке, главным рабочим сцены (который, как говорили, тоже приударял за Дааэ).

Призрак. Особенно любопытны в пышном букете странных историй и слухов, которые дошли до меня в первые две недели работы в Опере, были случавшиеся время от времени упоминания о Призраке.

— Это практически имя нарицательное, — объяснил Понелль. — Никто, похоже, уже и не знает, с чего все началось. По-моему, оттого, что это здание такое большое, и нижние помещения выглядят жутковато, люди считают, что тут водятся привидения. Говорят, внизу остались трупы, — добавил он, почтительно понизив голос, — еще со времен Коммуны, когда тут была тюрьма.

— Это здание использовали как тюрьму?

Он мрачно кивнул.

— А тела бросали в озеро.

— Так озеро существует?

— Я сам этого не видел, но когда они выкапывали котлован для фундамента, они наткнулись на эту воду — Париж ведь на болоте стоит, знаете? — и все строительство остановилось. Но они нашли решение — временно откачав воду помпами, застелили все болотное ложе бетоном и асфальтом и поместили туда опоры здания. Потом воду постепенно пустили обратно, так что образовалось подземное озеро. На все это ушло восемь месяцев, — с гордостью сообщил он. — Хотя это вовсе не означает, что там может водиться Призрак, — добавил Понелль со слабой улыбкой.

— Все это не так просто, — возразил Бела, опять сражаясь с непослушной струной. — Его видели. Его слышали.

— А! Суеверия. Кто его видел или слышал? Где?

— В конце какого-нибудь тоннеля. Сквозь стены гримерных. Говорят, мадам Жири с ним знакома.

— Глупости говорите. Как можно быть знакомым с привидением? — нетерпеливо отрезал Понелль.

— Да в него влюблен весь corps de ballet, — не сдавался Бела. — Одна видела тень, другая — мужчину в вечернем костюме, третья — человека без головы, но все, без исключения, от него без ума.

— Но они все клянутся, что он безобразен.

— Конечно, клянутся. И они влюблены в его уродство. Вы же знаете сказку о la belle et la bête. Уродство чудовища излучает неодолимое очарование. Покажите мне женщину, которая не была бы разочарована, когда он превратился в прекрасного принца!

— Но мсье Фредерика не очарованный принц выжил из театра, — с нажимом заметил Понелль.

— А что случилось с мсье Фредериком? — вмешался я с внезапно вспыхнувшим интересом.

— А с чего бы ему, по-вашему, с воплями убежать из театра, клянясь, что он никогда больше не будет здесь играть? — вопросил Бела и повернулся ко мне. — Почему, по-вашему, вы получили это место?

— Потому что сыграл хорошо? — предположил я, несколько задетый его вопросом.

— Потому что он ушел, — нахмурившись, напомнил мне Бела. — В любом случае, — продолжил он, обращаясь к Понеллю через мое плечо, — дирекция в Призрака верит.

— Дирекция — пара идиотов, — фыркнул в ответ Понелль. — которых теперь сменит другая пара идиотов. Такова природа дирекции.

Я хотел что-то ответить, но наш разговор был прерван уже знакомым повелительным постукиванием палочкой о пюпитр.

— Господа! Четыре такта от ноты соль, будьте так любезны.

Так и проходили дни. Я поймал себя на том, что вечерами автоматически поглядываю на главный ярус. Ложа неизменно была пуста.

— Номер пятый, — пояснил Бела, проследив мой взгляд. — Говорят, она зарезервирована Призраком.

Услышав это замечание, Понелль только закатил голубые глаза.

Как вы понимаете, Уотсон, эти разговоры о Призраке мало что для меня значили. В отношении сверхъестественных проявлений я всегда был скептиком, чтобы не сказать больше. Пожалуй, эти разговоры развлекали меня, но не могу сказать, что, при своем тогдашнем настрое, я думал о них хоть сколько-нибудь серьезно. Если мне повезло получить свое место благодаря воздействию Призрака на мсье Фредерика, я должен был быть только благодарен ему. Я совсем забыл тот бестелесный, потусторонний смех, который эхо как будто донесло до меня в первый день, когда я заблудился.

В любом случае, от любых размышлений, которые я мог бы посвятить теме Призрака, меня вскоре отвлек внезапный удар молнии, выбивший всякие мысли из моей головы.

На одной из утренних репетиций Леру сделал объявление:

— Как вы знаете, господа, сегодня мы начинаем работу над новой постановкой Кармен. Из-за внезапного недомогания мадемуазель Эммы Кальве главную роль в последнюю минуту любезно согласилась сыграть американская дива, мадемуазель Ирен Адлер.

 

3. Мой собственный призрак

Если бы Леру ткнул своей палочкой мне в грудь, едва ли он поразил бы меня сильнее. Я почувствовал, что пошатнулся, сидя на стуле, а остальные члены оркестра уже вскочили на ноги, приветствуя аплодисментами замену, возникшую в последний момент. У меня хватило присутствия духа на то, чтобы тоже подняться, только я низко наклонил голову, будто бы из благоговения, молясь в то же время, чтобы меня не узнали. Не стоило беспокоиться. Мисс Адлер несколько раз поклонилась со сцены, откуда меня не было видно, а вскоре после этого репетиция началась всерьез.

Кармен Жорж Бизе написал для Опера Комик в 1875 году, ее премьера имела, что называется, скандальный успех, а несчастный автор скончался всего три месяца спустя в возрасте тридцати пяти лет. Еще через три месяца его шедевр узнал настоящий триумф в Вене, а затем — и по всему миру. Париж на десять лет отвернулся от Кармен, как будто решив, что полное равнодушие к сенсационной пьесе заставит ее как-нибудь исчезнуть. Однако рассчитывать на это не приходилось, когда такие внушительные личности, как Брамс, Чайковский, Ницше и Вагнер — люди, которые не стали бы выгораживать друг друга — как один, упорно превозносили гений Жоржа Бизе. Все сходились на том, что музыка Бизе превознесла и облагородила мрачную историю воровки-цыганки, предательски заколотой ревнивым любовником. Когда французы, наконец, соизволили обратить внимание на произведение, ставшее популярнейшей оперой всех времен, они настояли на том, чтобы убрать разговорную часть, и некий Эрнест Гиро, «друг» покойного композитора, взялся заменить «оскорбительные» пассажи речитативом. С этой слащавой подстановкой произведение Бизе стало считаться «гранд-оперой», а значит, могло быть с запозданием включено в репертуар Дворца Гарнье.

Я вспоминал все это, играя с листа прелюдию, пытаясь унять бешеное биение сердца. Ирен Адлер! Вы можете себе представить, Уотсон? Это создание, с которым я расстался столько лет назад в полной уверенности, что никогда не увижу его снова, теперь вернулось подобно воскрешенному Лазарю. Но какого дьявола ей надо было здесь? Она не вышла замуж, не жила в уединении? Очевидно, нет. Мне вовсе не хотелось встречаться с ней и в обычных обстоятельствах, но оттого что мы столкнулись именно в этих декорациях, моя растерянность и предполагаемые трудности только возрастали. Я сумел — хотя бы на время — устроить себе новую жизнь, а теперь ей угрожало появление моей давнишней и успешной противницы.

Каким образом мог я избежать встречи? Сказаться больным? Это был не лучший вариант: я ведь только недавно вступил в труппу, и мэтр Леру едва ли воспринял бы с пониманием отсутствие музыканта на всем протяжении сезона.

Продолжая играть, я постепенно успокаивался. Учитывая, что мисс Адлер не могла заглянуть в оркестровую яму со сцены, и что гримерные актеров — их было восемьдесят! — располагались достаточно далеко от гардероба оркестра, я вполне мог с ней и не встречаться.

Вскоре, однако, мы взялись за «Хабанеру», и мне пришлось перенести новую пытку. Я, конечно, немало слышал о голосе мисс Адлер — ее превозносили и в Ла Скале, и в Императорской Опере Варшавы — однако, до сих пор он был знаком мне лишь с чужих слов. А теперь, услышав его вживую, я не мог не признать, что критики не отдали должного ее таланту. Сосредоточившись на ее красоте, журналисты проглядели, или просто не сумели описать красоту и богатство тона. Ее называли контральто, но, на самом деле, у нее был меццо-сопрано, голос, для которого изначально была написана Кармен (хотя сопрано обычно требовали транспонировок вверх). Такую пытку оценил бы и Торквемада. Незрим для нее, я был вынужден из своей ямы день за днем слушать на репетициях этот голос сирены, когда она соблазняла дона Хосе, а потом вечер за вечером после премьеры ждать того момента, когда он убивал ее.

Премьера получила именно тот отклик, к которому стремилась и о котором мечтала Парижская опера. Актеры бисировали без конца, и те же самые парижане, которые шестнадцать лет назад обливали презрением созданную Бизе приземленную адаптацию романа Проспера Мериме, теперь превозносили до колосников представленный мисс Адлер образ квинтэссенции Цыганки. Я мог бы поклясться, что от криков «Брава!» качалась сама люстра. И хотя я не мог ее видеть, ее полный соблазна голос постоянно напоминал мне, что она — актриса sans pareille.

К счастью для нее, публика не имеет представления о том, какой хаос творится за кулисами во время спектакля. Зрители ничего не знают о бесчисленных забытых репликах, сломанных опорах, спорах певцов и дирижера и целом букете разных мелких неприятностей, которые неизбежно сопутствуют каждому представлению. Просто вероятность того, что что-то где-то пойдет не так, слишком велика, однако безумные выкрики и яростный шепот не достигают слуха тех, кто пришел наслаждаться музыкой.

А вот нам, сидящим в оркестровой яме, многое слышно. Во время нашей первой Кармен за кулисами что-то произошло — в какой-то момент я слышал вопли и вскрики, однако, поскольку в гардеробе оркестра мы находились далеко от источника беспокойства, мы так и не узнали, что произошло. На большом расстоянии, среди разнообразного шума, было невозможно разобрать, что это за звук. И, прежде чем слухи добрались до нас, опера продолжилась, и я отвлекся, занявшись своими прямыми обязанностями в оркестре и другими более срочными делами.

После представления должен был проводиться прием, на который нам всем полагалось явиться. Я бы с радостью уклонился от этой необходимости, потому что понимал, что наша Кармен там непременно будет. До тех пор мне счастливо удавалось избегать общения с ней, и пока еще не произошло ничего такого, что побудило бы меня изменить устоявшееся положение дел. Перед тем, как в последний раз опустился занавес, я вскочил со стула и торопливо удалился. Обычно, переодевшись в уличную одежду, мы с Понеллем, а иногда — и с Белой, заходили в близлежащий бар на улице Мадлен перекусить бутербродом и выпить бокал коньяку перед возвращением домой, но в этот вечер нашу вылазку пришлось отменить. Не снимая вечернего костюма, я поспешил в Марэ, выпил свой коньяк в бистро на углу и направился в свою квартиру, намереваясь весь вечер смотреть в потолок.

Подойдя к своему дому, я увидел высокого, стройного юношу, вальяжно привалившегося к стене, шляпа с широкими мягкими полями была щегольски заломлена на один глаз.

— Добрый вечер, мсье Сигерсон.

Я уже почти проскочил мимо, невнятно пробормотав что-то в ответ, но, уловив обрывок Сегидильи, напетый гортанным меццо, резко обернулся. Юноша рассмеялся, продемонстрировав великолепные зубы и блестящие темные глаза. Это была сама Кармен.

— Мисс Адлер!

— Я вижу, вы стали проницательнее с нашей последней встречи.

Я быстро оглядел тенистую улицу.

— Откуда вы узнали, что я здесь?

— Я отвечу на этот вопрос и на другие, если только вы соблаговолите показать мне ваши комнаты, — ответила она, отделившись от стены. — Ну же, — поторопила она, заметив мою нерешительность. — Вам не стоит меня бояться. Я всегда была вполне безобидна.

Не желая обсуждать это заявление там, где нас могли услышать посторонние, я достал ключ и повел ее вверх по лестнице.

В моем логове (внезапно показавшемся мне почти что нищенским), Ирен Адлер сдернула шляпу, стянула перчатки, исследовала окружающую обстановку, подобно кошке, и, наконец, присела на единственный стул напротив моего дивана и скрестила стройные ноги в брюках. Время, похоже, не имело над ней власти. Она была так же прекрасна, как и на фотографии, которую я бережно хранил годами, и которая красовалась теперь в гордом одиночестве на каминной полке. Ее кожа оставалась безупречной, кремовая с легким розовым оттенком, ее глаза чудесно поблескивали над лукавым изгибом пухлых губ, а волосы по-прежнему глянцевито сверкали, как полированное эбеновое дерево. Она была так хороша, что на нее почти что больно было смотреть, и я чувствовал слабую пульсацию в висках. Вы знаете, насколько я не терплю головную боль, Уотсон.

— Не предложите выпить?

— Боюсь, ничего нет, — я негостеприимно посмотрел на нее, но она ответила ровным взглядом.

— Прошу вас, присядьте, мсье Сигерсон. Нам многое нужно обсудить.

Я опустился на диван, слегка возмущенный тем, как властно она повела разговор.

— Можете представить себе мое удивление, — начал я, надеясь вернуть себе инициативу, — Мне-то казалось, что вы вышли замуж и удалились от дел.

— Мистер Нортон умер от инфлюэнцы — еще и года не прошло с нашей женитьбы, — тихо ответила она, на мгновенье отведя взгляд. — Мне пришлось вернуться к своей карьере, чтобы зарабатывать на жизнь.

— Мне жаль слышать о вашей потере, — совершенно искренне ответил я. Я заметил, что она еще носила обручальное кольцо. — И мне жаль слышать о ваших финансовых затруднениях.

Она философски пожала плечами, как человек, который пережил достаточно несчастий и остался не сломлен ими.

— Я держу голову над водой, как говорят у меня на родине. И думаю, у меня еще есть несколько лет впереди, — добавила она, сделав паузу, которую явно следовало прокомментировать.

— Учитывая то, что я слышу изо дня в день, — ответил я, ничуть не покривив душой, — вашим триумфам конца не видно.

— Вы слишком добры.

— Но вы так и не сказали, откуда вы узнали, что я здесь.

Она улыбнулась, стрельнув глазами в сторону своей фотографии.

— А вы знаете, чем занимаются дивы между представлениями?

— Вы уверены, что готовы сказать мне?

Она пропустила насмешку мимо ушей, разглядывая кончик своего ботинка, которым беспечно раскачивала туда-сюда. Моя мигрень усиливалась.

— Мы же светские люди! — рассмеялась она. — Полагаю, я могу вам довериться. Дивы изучают чужие города, в которых они оказались. Они посещают памятники и музеи и ходят в художественные галереи.

— Боюсь, я так и не понял.

— Несколько дней тому назад я была в Галери дю Монд, — объяснила она, — смотрела акварели и пастели мсье Дега.

— А?

— И представьте себе мое изумление, когда, любуясь серией изображений балерин, написанных в Опере, я вдруг увидела в оркестровой яме под ними ваше лицо, и вы играли на скрипке!

У меня даже рот приоткрылся. Увидев это, она рассмеялась.

— Можете себе представить, я едва поверила своим глазам. В конце концов, Дега, как это называется, импрессионист. И впечатление было передано качественно. Кто бы не узнал этот орлиный профиль, ястребиный нос, глаза под тяжелыми веками и интеллектуальные морщины? И кто, почитав рассказы Уотсона, не запомнил бы, как ловко вы управляетесь со Страдивари? Я вспомнила, что вы официально считаетесь мертвым, и, не отрывая глаз от картины, погрузилась в раздумья. У меня не осталось никаких сомнений. Мне не было дела до того, как вы попали на картину мсье Дега, и я не собиралась выдавать вашу тайну, потому что очень скоро поняла, что мне могут понадобиться ваши услуги. Я осторожно порасспрашивала в Опере и выяснила ваше вымышленное имя.

— Почему я сохраняю инкогнито — мое личное дело, — осторожно ответил я. — Но я бы не хотел, чтобы представители криминального мира узнали, что я жив, до тех пор, пока мне это не понадобится.

— Можете на меня положиться, я пойду навстречу вашим пожеланиям, — и она замолчала, глядя на меня приветливым взглядом, ожидая, что я сделаю следующий шаг. Похоже, в отношениях с Ирен Адлер моим уделом было вечно тащиться сзади. В висках болезненно пульсировало, и тут я вспомнил ее предыдущую фразу.

— Какие еще услуги?

— Вы знаете, какой беспорядок случился сегодня за кулисами?

— Я что-то слышал.

— Произошло самоубийство.

— Самоубийство?

— Я расскажу вам то, что мне известно. У вас найдется сигарета? Боюсь, играя эту роль, я пристрастилась к табаку.

Я достал портсигар и предложил ей сигарету, стараясь не выдать неодобрения. Я подозревал, что в противном случае она только рассмеется мне в лицо и ответит изящной double entendre, напомнив о своей богемной (или богемской) жизни.

— Кто покончил с собой?

Я протянул ей зажигалку, и она прикурила сигарету и пододвинула к себе пепельницу, прежде чем ответить.

— Главный рабочий сцены, Жозеф Бюке. Его нашли повешенным во время второго акта, на третьем подземном уровне, под сценой.

— А!

— Вы, конечно, заметили, что во время сегодняшнего представления что-то произошло?

— Да, я слышал какой-то шум.

Я осознал, что занял привычное положение, как и всегда, когда очередной клиент описывал мне обстоятельства преступления, переплетя пальцы, прикрыв глаза, чтобы не отвлекаться.

— Что ж, теперь причина шума вам известна.

— К несчастью, — услышал я свой собственный голос, — дело явно не заслуживает моего внимания.

— Вы знакомы с Кристин Дааэ? — поинтересовалась она, вместо ответа.

— Я знаю ее голос. Мы никогда не встречались.

— Мы с ней дружим, — я широко раскрыл глаза, и обнаружил в ее глазах веселые огоньки. — О, я знаю, что нравится думать публике, и что газетчики усердно подтверждают — дикое соперничество между примадоннами, стычки за кулисами с выдергиванием друг у друга волос и так далее, — она покачала головой. — Но между меццо и колоратурным сопрано такие склоки — редкий случай. Нам незачем соперничать. Нет, — продолжила она, с задумчивым видом погасив сигарету, — мы не ссоримся с малышкой Кристин. Напротив, я стараюсь защитить ее. Я взяла ее под крылышко.

— В самом деле?

— В этом мире, мсье Сигерсон, существуют люди, обладающие только одним даром. Некоторые из них — мыслящие машины… — она улыбнулась, и я наклонил голову. — У других — свои особенности, или, я бы сказала, ограничения.

— А мадемуазель Дааэ?

— Она совершенно невинна, если хотите знать. Красива и простодушна — кто-то, возможно, сказал бы, что она глупа. Она — сирота, родом из Скандинавии, музыке ее учил вдовый отец, а теперь и он скончался. Она мало знает о жизни, только музыку. И она неспособна разобраться в махинациях того сложнейшего мира, в центре которого она оказалась.

— Вы имеете в виду виконта де Шаньи?

Она приподняла брови.

— А у вас острый слух.

— Да что вы, мадам! За кулисами приходится слышать почти все, независимо от того, слушаешь ты, или нет.

— Определенно, молодой человек влюблен в нее, но он — не единственный.

— Кто же еще?

— Жозеф Бюке.

Во второй раз я открыл глаза. И теперь она мне не улыбалась.

— Рабочий сцены? Да, теперь, когда вы сказали, я что-то такое припоминаю. Высоко же он метил, если думал заигрывать с мадемуазель Дааэ.

— Вот так же подумал и молодой виконт, когда застал Бюке в ее гримерной на коленях — он рассказывал о своих чувствах.

— Вероятно, был скандал?

Она слегка пожала элегантными плечами.

— Я все это хорошо слышала из собственной гримерной, которая расположена рядом. Виконт выкинул Бюке из комнаты Кристин и тотчас же удалился из Оперы вместе со своим братом, графом, оставив мою бедную подругу в истерике. Все эти подробности я узнала, когда пришла утешить ее.

— А потом Бюке покончил с собой?

— Очевидно, да.

— Что вы имеете в виду?

— После того, как обнаружили тело…

— Кто его обнаружил? Прошу вас, будьте точны, насколько это возможно.

— Его нашли двое других рабочих из обслуги сцены. Имен их я не знаю. Они подняли жуткий крик — я ясно слышала это во время «Песни Цветов» — и тогда другие, в том числе Дебьенн и Полиньи, директора, — я кивком дал понять, что знаю этих людей — бросились помогать спустить беднягу. И что, вы думаете, они обнаружили, вернувшись на место трагедии?

— Воображение — не моя сильная сторона. Я предпочитаю иметь дело с фактами.

Она кивнула, соглашаясь.

— Они обнаружили, что тело бедняги уже лежит на полу, а веревка, на которой он висел, исчезла.

— Исчезла?

— Вернее сказать, она была перерезана. Половина веревки все еще свисала с балки, под которой нашли тело. Ее перерезали. Бюке лежали на полу, а остаток веревки, охватывавший его шею, пропал.

— И…

— И все. Куда делась веревка? — она поднялась с встревоженным видом и прошлась под моим взглядом по маленькой комнатке. — Конечно, вызвали полицию, но мне случалось иметь дело с чиновниками, и я на них не слишком рассчитываю. Меня-то, в первую очередь, как я уже говорила, беспокоит моя подруга. Она как будто находится в самом центре некой интриги, о которой не имеет представления, и ответственна за происходящее не более, чем свеча — за судьбу мотыльков, порхающих над пламенем, пока оно не сжигает их.

— Есть и другие мотыльки?

Она помолчала, слегка сдвинув изящные брови над переносицей.

— Есть мужчина… — она снова замолчала.

— Продолжайте.

Она задумчиво посмотрела на меня, потом со вздохом опустилась в кресло.

— Но я его никогда не видела.

— Да?

— Как я уже говорила, ее гримерная расположена рядом с моей. Я слышу их — не речь, как вы понимаете, а так, легкий шум разговора. То ее голос, то его, то опять ее, — она откинулась назад, слегка взмахнув рукой. — Иногда мне кажется, что он — ее учитель, потому что я слышу, как они поют.

— Вот как?

Она кивнула.

— Любопытно.

— Вот и я так подумала.

— Но едва ли это редкий случай в Опере. Может быть, он — действительно ее учитель.

— У нее нет учителя, о котором я бы знала. Думаю, если бы был, она бы сказала мне — мы часто обсуждаем такие вещи.

— Вы сказали, что слышали, как они поют. Вы имеете в виду — дуэтом?

— Иногда. А порой я слышу, как она поет, а он потом говорит потихоньку, как будто комментирует ее пение. Разумеется, это только мое впечатление.

Я кивнул.

— Вам не случалось упоминать этого джентльмена в разговорах с мадемуазель Дааэ?

— Это было бы бестактно, — справедливо заметила она. — Скажите, — продолжила она, выпрямившись с улыбкой, — вы слышали о Призраке Оперы?

— О нем все говорят. Ему приписывают каждый розыгрыш, каждую забытую реплику.

— Некоторые верят, что он существует.

— И мадемуазель Дааэ в том числе?

— Верит, хотя и не признается в этом. Вдобавок, мадам Жири, мать малышки Мег, обслуживающая ложи Большого яруса слева, убеждена в его существовании.

— Она его когда-нибудь видела?

— Нет, но она слышала его голос.

— Опять голоса. Я думаю, мы уже слишком далеко ушли от сути дела, — заметил я. — Я не экзорцист.

— Я хочу, чтобы вы защитили Кристин, — прямо сказала Ирен Адлер. — Скоро Ла Кальве поправится и снова будет исполнять мою роль, а у меня есть другие ангажементы. Если уж на то пошло, через четыре дня я отправляюсь в Амстердам. Я хочу, чтобы вы защитили Кристин, — твердо повторила она, словно желая убедить саму себя. — Может быть, виконт и любит ее, но он и сам — всего лишь щенок, такой же новичок в мире интриг, как и она сама.

— А если я откажусь?

Она встала и принялась смотреть на собственную фотографию на каминной полке с непостижимым выражением, склонив голову на бок.

— Если вы откажетесь… — она помолчала, потом продолжила, снова — как будто обращаясь к себе самой, — думаю, тогда мне придется пересмотреть вопрос о моем молчании по поводу вашего инкогнито.

— Я и забыл, что ваш конек — шантаж.

— Но всегда — ради правого дела, — уточнила она, нимало не смутившись. — Мое молчание будет вашим гонораром.

Я сел и попытался поразмыслить сквозь тупую боль в голове, пока она внимательно изучала кончики собственных ногтей.

— Как я смогу войти в закулисное общество, с которым обычно у меня нет никакой связи? — поинтересовался я. — Едва ли мне удастся проникнуть туда переодетым и в то же время продолжать работать в оркестре.

— Об этом я уже подумала. Сегодня вечером будет прощальный банкет за кулисами в честь господ Дебьенна и Полиньи, директоров оперы, которые, как, я полагаю, вам хорошо известно, оставляют свой пост. Думаю, банкет еще только начинается. Вы все еще в вечернем костюме, вот и проводите меня. Я представлю вас как моего старого друга — со времен работы в Королевской Опере Осло. Таким образом, вы познакомитесь с Кристин и другими участниками этого дела.

— А банкет не отменят после случившегося?

— Вам, мсье Сигерсон, должно быть, известно правило, по которому представление должно продолжаться?

— Я-то в вечернем костюме, а вот вы — нет, — заметил я, поднимаясь и снова надевая плащ.

— А я — как всегда, исключение из правил, — улыбнулась она, беря свою верхнюю одежду. — В стране Жорж Санд и Сары Бернар мои предпочтения в одежде будут приняты спокойно, если не с пониманием — тем более, у артистки. Идемте же?

У меня не осталось выбора.

 

4. Первая кровь

Прием, проводимый в одном из тех гигантских фойе, производил впечатление подавленности. Тем не менее, там наблюдалась та характерная атмосфера, которая порождает на время оттенок фальшивой bonhomie, показной демократии, когда директора на равных перешучиваются с дамами, проводящими зрителей на их места, гардеробщицы сидят бок о бок с музыкантами, а тенора флиртуют с членами кордебалета, которые только и мечтают добраться до буфета.

Ла Сорелли в углу репетировала прощальную речь уходящим директорам, подкрепляя память узким бокалом шампанского и бутылкой, предусмотрительно поставленной рядом.

Леру властвовал в другой части помещения, окруженный членами ансамбля, почтительно внимавшими каждому его слову. Казалось, стоя перед выбором — самому умирать от скуки, или наводить тоску на других, он предпочел последний вариант.

Кристин Дааэ видно не было. Смерть Бюке и предшествовавшая ей безобразная сцена в ее гримерной настолько расстроили юное сопрано, что доктор предписал ей покой и позаботился, чтобы ее отвезли домой.

Мое прибытие под руку с Ирен Адлер — да еще и в мужском костюме — вызвало небольшую сенсацию, я почувствовал, как знакомство с ней повышает мою оценку в глазах окружающих. Те, кто воспринимали меня как еще один винтик в огромном механизме Оперы, теперь пересматривали мой статус. К счастью, теперь, когда я мог отвлечься на работу, моя мигрень стала утихать.

— А вы хитрец, Сигерсон, — воскликнул, отведя меня в сторонку, Понелль. — Как вы от всех скрыли, что знакомы с мадемуазель Адлер!

— Я профессионал, — неопределенно ответил я, чтобы выиграть время, и, подчиняясь нетерпеливому жесту моей спутницы, оставил его строить предположения.

Она представила меня Дебьенну и Полиньи, с которыми мне не случалось разговаривать с самого прослушивания. Эти джентльмены с легкостью поверили, что я был старым другом Ирен Адлер из Оперы Осло, так как в тот момент они горячо обсуждали что-то с малышкой Жамм, Мег Жири и ее матерью, которых перед тем допрашивал мсье Мифруа из Парижской префектуры. Их беседу сопровождали взволнованные и испуганные восклицания, малышка Жамм настаивала, что в смерти Бюке может быть повинен только Призрак, а Мег Жири с энтузиазмом поддерживала эту точку зрения.

— Я сама его видела, — не без кокетства объявила она, в восторге от того, что находится в центре внимания.

— Что? Когда?

— Я последней спускалась со сцены по лестнице во время последнего представления Пророка, а он стоял в конце коридора, и его освещала единственная лампа у двери в подземелье. Он был в вечернем костюме.

— Он всегда в вечернем костюме, — добавил другой голос.

— Но что он делал? — спросил кто-то.

— Он отвесил мне низкий поклон и ушел сквозь стену! Никогда в жизни я так не пугалась!

— А его лицо? — спросил еще кто-то.

— Ужас! Это была мертвая голова! — это сообщение вызвало всеобщий вскрик. — Да, мертвая голова, — повторила Мег, довольная вызванной ее заявлением реакцией.

— Жозеф говорил, что видел его, — вставила Жамм, стараясь не упустить возможность отхватить и себе чуточку всеобщего внимания. Толпа тут же переместилась, окружив соперницу Мег.

— Бюке? Ты уверена?

— Он сам мне так сказал, — настаивала маленькая чертовка. — Он сказал, что никакого лица вообще не было — ни носа, ни рта, только темные сверкающие глаза.

— Тогда все ясно, — заключил один из слушавших. — Призрак его и убил!

В разговоре возникла пауза, но директора не стали обсуждать это заявление.

— А где именно было обнаружено тело несчастного? — поинтересовался я, стараясь изобразить праздный интерес. Вероятно, никто не позаботился бы ответить на мой вопрос, если бы не мое внезапно обнародованное знакомство с мадемуазель Адлер.

— Между частью декорации и статуей из Короля Лахора, — сказал Полиньи, покачав головой при неприятном воспоминании.

— И что, этот Бюке походил на человека, способного покончить с собой?

Кто-то хихикнул.

— Он бы, скорее, покончил с вами.

Директора согласились.

— Бюке был не из тех, кто покорно принимает удары судьбы, — последовавшее за этим молчание предполагало только одно объяснение.

— Я так понимаю, что вы, господа, верите в Призрака?

— Мы знаем, что он существует.

— Могу я поинтересоваться, откуда же вам это известно?

Они коротко переглянулись, не уверены, стоит ли продолжать обсуждать эту тему на публике. Ответила мне мадам Жири.

— Я обслуживаю эту ложу, мсье, — объявила она с высокомерной снисходительностью, голосом, рассчитанным на то, чтобы его услышала вся компания. Сразу стало ясно, от кого дочь унаследовала страсть находиться в центре внимания.

— Ложу номер пять?

— Ну да, но откуда вы?..

Я отмел ее вопрос коротким смешком.

— А откуда вы знаете, что он посещает ложу, если вы никогда его не видели?

— Но ведь он всегда оставляет мне три франка на чай.

— Внимательный призрак, — не мог не признать я.

— И он отдал строгие распоряжения, чтобы ложа всегда оставалась для него.

— Вы его слышали?

— Сквозь стены, мсье. У него самый красивый голос в мире.

Я взглянул на Дебьенна и Полиньи, но они сделали вид, будто не слышали этот диалог, и направились к буфету.

Прием продолжался, и обсуждение смерти несчастного рабочего сцены возобновилось с новой силой. Жутковатая история обладала притягательностью новизны, которой присутствующие не способны были сопротивляться. Я взял Ирен Адлер под локоть и мягко увел ее от центра разговоров.

— Я бы хотел осмотреть место предполагаемого самоубийства Бюке, — объяснил я вполголоса. — Если мое отсутствие будет замечено, вы за меня извинитесь?

Она кивнула, и когда Ла Сорелли начала свою речь, превознося на прощанье Дебьенна и Полиньи, я потихоньку выскользнул из помещения.

Прежде чем спускаться на нижние уровни, я отыскал и осмотрел гримерную Кристин Дааэ. Это было ничем не примечательное, разве что довольно просторное помещение с зеркальными стенами и складной ширмой, вроде той, что скрывала от меня Леру на прослушивании. Довершали обстановку раковина, гардероб с несколькими костюмами, бюро, вращающийся табурет и диван. В комнате витал тонкий аромат, несомненно, это был запах туалетной воды мадемуазель Дааэ.

Я и сам не знал, что рассчитывал обнаружить, но комната эта ничего мне не сказала. Заржавел я от безделья, Уотсон. Вдобавок, я был лишен обычно имевшихся в распоряжении возможностей. В Лондоне я расспросил бы людей, обнаруживших тело Бюке, осмотрел бы труп; одним словом, собрал бы побольше звеньев для своей логической цепочки. Но здесь я не мог позволить себе подобную роскошь. Практически одна рука была заломлена мне за спину. Однако, мне оставалось только работать с тем, что я имел.

Покинув гримерную, я вернулся в вестибюль, направился к винтовой лестнице в конце его и замер перед ней в нерешительности, чувствуя себя, примерно как Алиса, готовая спрыгнуть в кроличью нору.

Не забывая о том, как заблудился в подземных пространствах в прошлый раз, я очень внимательно следил за тем, куда иду.

Отголоски праздника вскоре остались позади. По мере того, как я спускался все ниже, здравицы и тосты в ответ на прощальную речь Ла Сорелли постепенно растворялись в тишине.

Добравшись, как мне показалось, до третьей площадки, я взял с подставки у лестницы большой фонарь с увеличительным стеклом и направился к декорации, где тотчас же разглядел статую из Короля Лахора. Во тьме над головой виднелась балка, на которой висел несчастный Бюке. Я еще разглядел свисавшую из тьмы конопляную веревку с аккуратно срезанным нижним концом. Осмотр места преступления полицией явно был незавершен, потому что веревку еще не убрали.

Освещение было слабым, и у меня не было лупы, Уотсон, но вы ведь знаете мои методы. Я опустился на землю и попытался исследовать место преступления. Как я и опасался, обнаружить удалось немного. Слишком много ног прошлись здесь недавно, взметая пыль и разрывая паутину, так что от меня было сокрыто и то, что я мог бы узнать. В результате, место и обстоятельства давали почву для разных интерпретаций. Несмотря на то, что никто наверху не считал Жозефа Бюке способным на самоубийство, не нашлось никакого прямого свидетельства, позволявшего исключить эту возможность. А не могло ли быть так, что Призрак (за неимением другого имени, придется использовать это) не только не убивал Бюке, а, на самом деле, пытался его спасти, обнаружив несчастного рабочего сцены и обрезав веревку, пока его товарищи поднимали тревогу и бегали за помощью? Это объяснило бы, почему тело оказалось на земле, когда они вернулись.

Но зачем тогда он снял веревку с шеи умершего?

Я уже собирался оставить тщетные усилия и подниматься на ноги, когда сильный удар в затылок едва не лишил меня сознания, выбив фонарь из моей руки, и стало почти совершенно темно.

Прежде чем я пришел в себя, чьи-то сильные руки обхватили меня со спины и снова прижали к земле, зажав при этом дыхательное горло. Я перекатился на спину, рассчитывая сбросить невидимого противника, но он не ослабил железного захвата. Его плащ обмотался вокруг нас, пока мы катались туда и обратно по бетону, я слышал его частое дыхание у моего правого уха. Мои глаза почти закатились от нехватки воздуха, я был близок к тому, чтобы лишиться чувств.

Поняв, что требуются отчаянные меры, я использовал навыки баритсу и перекинул его через плечо, так что он рухнул на пол с грохотом и вскриком. Если это и был Призрак, кости у него имелись.

Пошарив вокруг себя в темноте, я отыскал фонарь и зажег его, прежде чем подняться на ноги и наклониться над моим противником.

— Могу я спросить, чему обязан? — поинтересовался я, тяжело дыша.

Он с трудом распрямился, застонав и искоса глянул на меня, облизывая разорванную губу.

— Вы — Призрак? — спросил он.

— А вы?

— Я, мсье, виконт Рауль де Шаньи.

Я протянул руку второму сыну из одного из древнейших родов Франции. Он нерешительно взялся за мою руку, и я помог ему подняться. В свете лестницы наверху, я разглядел, что это был еще совсем мальчик, не старше восемнадцати лет, на покрытом грязью лице его отражался испуг.

— Что вы здесь делали?

— Я хотел бы спросить у вас то же самое, — парировал он, все еще еле дыша.

— Полагаю, в данных обстоятельствах, я могу себе позволить задавать вопросы, — мягко настоял я. — Зачем вы на меня напали?

— Разве вы — не очередной ее любовник?

— Чей это?

— Кристин! Или, скажете, не вас я выследил в ее гримерной?

Какое-то мгновенье я тупо смотрел на него, пытаясь удержать приступ смеха. Мне пришло в голову, что молодой человек запутался еще больше, чем я. Его расстроенный и взъерошенный вид развеял всякие мысли о мести. Если на то пошло, случайное стечение обстоятельств поставило нас обоих в нелепое положение.

— Куда вы пошли после схватки с Бюке? — спросил я.

— Этот негодяй… — начал он.

— Виконт, — оборвал его я. — Прошу вас, ответьте. Где вы были во время представления?

Он вздохнул и принялся отряхивать одежду с унылым и пристыженным видом.

— Мой брат не одобряет мое «безрассудное увлечение», как он выражается. Он забрал меня отсюда после моей… вспышки и настоял, чтобы я поужинал с ним у Максима. Я только что вернулся, а ее уже не было.

— Вы знаете, почему она ушла?

— Не имею представления.

— Мсье лё виконт, — объявил я, помолчав. — По-моему, вам не помешает выпить.

 

5. Рассказ виконта

Говорят, если кто-то достаточно много времени провел на том перекрестке дорог мира, именуемом Кафе де ля Пэ, рано или поздно он непременно встретит знакомца. Как раз подобных случаев я и старался избегать. Тем не менее, мне пришлось уступить юному виконту выбор заведения, где мы могли бы предаться возлияниям. Как на дуэли, где вызванному предоставляют выбирать оружие, молодой человек решил, что определение места было его прерогативой. И, поскольку он привык посещать излюбленные заведения высшего света, выбор его меня ничуть не удивил. Однако вызвал некоторые неудобства, и я старался держать голову пониже над бокалом коньяка. Сквозь угловое окно я видел шесть праздно стоящих на улице паровых экскаваторов, подобно призрачным часовым, отдыхающих от трудов над будущим парижским метро.

Со своей стороны, виконт избрал порцию абсента, которую выпил одним глотком, и тут же заказал следующую.

— Мертв, говорите?

Стараясь излагать как можно более сжато, я рассказал ему о событиях, последовавших за его уходом из театра в тот вечер. Вместо ответа, он заказал еще по порции.

— Меня подозревают? — вдруг спросил он, не донеся очередной бокал до разбитых губ.

— Ваше алиби, похоже, отводит от вас всякие подозрения, — сообщил я, однако его это как будто не убедило.

— Ради Бога, я не убивал его. Да вы знаете, кто я такой? — с возмущением спросил он.

Из-за усталости, я ответил, не подумав.

— Кроме вашего происхождения и того, что вы — недавний выпускник Ecole Navale, сейчас ожидающий выхода «Рекена» в море, на поиски выживших членов экспедиции д’Артуа, я мало что знаю. У вас есть старший брат, и отношения у вас хорошие, но…

Он смотрел на меня, приоткрыв рот.

— Так вы все-таки следили за мной!

— Что? Нет, уверяю вас, — я пытался придумать правдоподобное объяснение. — Это просто новая наука, дедукция, — успел сказать я, прежде чем он снова прервал. — Я немного изучал ее.

— Какая наука?

— Я смотрю на вас, и что я вижу? Я вижу молодого человека с выправкой, говорящей о военном обучении. То, что вы служите во флоте, я понял, заметив татуировку в виде якоря на вашей левой руке. То, что вы лейтенант, мне подсказал носовой платок, который вы носите в рукаве, а не в нагрудном кармане, а также кольцо с печаткой на безымянном пальце вашей правой руки. Хотя вы в штатском, находясь в помещении, вы не сняли головной убор, как будто это фуражка. Вы явно не на посту, но и не больны. Продолжительный отпуск, но почему бы? Почему — подумал я — у этого молодого лейтенанта столько свободного времени? Значит, он собирается в плавание, но приказ еще не отдан. Значит, дело затягивается. Я читал в газетах о задержках в связи с подготовкой «Рекена» к плаванию в Арктику и имел смелость предположить, что именно на нем вы и служите.

Он смотрел на меня еще некоторое время.

— Наука дедукции, — внезапно его черты разгладились, и он даже прищелкнул пальцами. — А! Ясно — как Дюпен!

— Кто?

— Ну, знаете, Огюст Дюпен, знаменитый французский детектив.

Я едва не выразил свое возмущение этим идиотским замечанием, окончательно разрушив остатки своего алиби, но вовремя передумал и заказал вместо этого еще бокал коньяка.

— Кто же вы тогда? — продолжал он, заказав еще порцию абсента.

— Скрипач.

— О!

— И могу вам помочь с мадемуазель Дааэ, — вдруг сказал я.

— Она отказывается говорить со мной, — пробормотал он. Я понял: если я хотел получить от него какие-то сведения, пока он еще способен был связно изъясняться, следовало поторопиться.

— Каким образом вы с ней познакомились?

— Ну, — протянул он, — как вы догадались, я тут жду отправки «Рекена». У нас бесконечные сложности с поставщиками арктического оборудования, и, можете себе представить, мой капитан не хочет, чтобы его постигла та же судьба, что и д’Артуа. Вот я и жду, — он пожал плечами, как человек, привыкший к подобным задержкам. — Месяц назад мой брат Филипп привел меня в Оперу, чтобы отвлечь. Я, собственно, о музыке ничего не знаю, но, мсье…

— Сигерсон.

— Мсье Сигерсон, как же эта девушка запала мне в душу, едва я увидел ее! Едва услышал, ибо, поистине, поет она, как канарейка, — он вспыхнул до корней волос. — Я понимаю, что это не те слова, которыми следует описывать музыку.

— О терминах не беспокойтесь. Продолжайте. Вы встречались с этой молодой женщиной?

— Я настаивал на встрече. Послал цветы и визитную карточку. Она согласилась увидеть меня. Я ей сказал, что она околдовала меня. И она, со своей стороны, дала мне понять, что неравнодушна к моим знакам внимания, однако…

— Однако — что?

— Она так таинственна, черт возьми! С одной стороны, так невинна, с другой — у нее сплошные секреты! Она клянется, что соперника у меня нет, но как я могу быть уверен? Я боюсь думать, что она мне лжет, но не могу избавиться от этой мысли! — при этом он стиснул одну руку в кулак и ударил в ладонь другой.

— Но какие у вас основания в ней сомневаться? Бюке?

— Да, я застал сегодня мерзавца на коленях в ее гримерной, — признал он, крутя в руках наполненный жидкостью бокал, — но, вышвыривая его, я знал, что это вторжение было его идеей. Конечно, мне и в голову бы не пришло, что он собирается наложить на себя руки.

Быстро пьянея, он уже, видимо, забыл то, что я рассказал о свидетельствах истинной судьбы Бюке.

— Кто же тогда?

— Расскажу вам самый ужасный пример. Я пришел послушать, как она пела Маргариту в Фаусте. Боже мой, как она пела! Никто такого доселе не слышал. Весь театр был в восторге, они сходили с ума, они превозносили ее до небес, где эхом отзывалось ее имя. Даже мой брат, который певцов знает лучше, чем я, сказал, что она в жизни так хорошо не пела. Драгоценности были — само совершенство. Что за гений, и как чудесно упакована, если вы… ну… поняли, о чем я, — закончил он, снова покраснев.

— Вы знаете, где она училась?

— Вот и я о чем — нигде она не училась, только у старика-отца, который уже умер. Никто не мог объяснить, откуда у нее такое огромное мастерство, а к концу вечера она просто упала в обморок, прямо на сцене, похоже, прием публики так поразил ее.

— А вы не думаете, что это могла быть, скажем так, театральная уловка?

— Я похож на дурака, мсье?

Я счел благоразумным покачать головой. Юный виконт прервал свой рассказ, чтобы заказать официанту пятый бокал абсента.

— После спектакля я пошел за кулисы. По пути в гримерную я встретил гардеробщицу с ее костюмом и услышал, как она бормотала: «Она сегодня не в себе». Я подождал, пока она ушла, и собирался уже постучать в дверь, когда услышал голоса!

— Ее голос?

— Да, но еще и голос мужчины! «Кристин, вы должны любить меня», — сказал он. А она ответила, кажется, захлебываясь слезами: «Почему вы так говорите, ведь я пою только для вас!» — при этом воспоминании юный виконт схватился за сердце. — Я думал, умру на месте, но на этом все еще не кончилось. «Вы очень устали?» — спросил голос. «О, этим вечером я отдала вам свою душу, и я мертва!» — ответила она. «Твоя душа прекрасна, дитя мое, — произнес голос с бесконечной нежностью. — И я благодарю тебя. Ни один император не получал столь прекрасного подарка. Ангелы плакали сегодня на Небесах».

— Как бы вы описали этот голос? Мужской голос?

— О, мсье, это был самый красивый голос, какой я только слышал, не считая ее голоса, он был полон сладости и томления! «Ангелы плакали сегодня на Небесах!»

По лицу виконта текли горячие слезы, пока он вспоминал эти ужасные слова, глядя в пустой бокал.

— И что вы сделали? — мягко подтолкнул его я.

— Стал ждать, когда он выйдет, вот что! — с вызовом ответил он, глядя на меня мутным взглядом и словно бы только и поджидая, что я вздумаю придираться. — Я собирался встретить моего соперника и вздуть его… или вызвать на дуэль, — добавил он несколько неуверенно. — Но он вообще не вышел, вот что странно, мсье! В конце концов, дверь отворилась, и вышла Кристин в своей накидке, и она была одна. Я спрятался, так что она меня не видела и быстро упорхнула по коридору. Едва она ушла, я бросился в гримерную. Она погасила газ, так что я находился в полной темноте. «Я знаю, что вы здесь! — крикнул я, бросаясь на дверь и прижимаясь к ней всем весом. — И я не позволю вам покинуть эту комнату, пока вы не откроете, кто вы!» Но я не слышал ничего, кроме биения собственного сердца и собственного дыхания. Я нащупал ключ, запер дверь и зажег газ. Комната была совершенно пуста, мсье, это так же верно, как то, что я сижу перед вами. Я искал его, как сумасшедший, я раскрыл шкаф, сдирая с вешалок платья, смотрел под диваном — все без толку. Он просто растворился в воздухе. И стоя там, дрожа, я слышал только тихую музыку.

— Музыку? Но ведь спектакль уже закончился.

— Да не из Оперы, — он сделал рукой нетерпеливый жест.

— Откуда же?

— Из… — он раздраженно пожал плечами. — Откуда я знаю? Из самого воздуха!

— Что за музыка? Пение?

— Да, пение, это был мужской голос и еще… — он взглянул на меня, как будто ожидая подтверждения, — орган, что ли?

— Вблизи? Далеко?

— Очень далеко, и это было очень красиво, как будто нашли выражение мои глубочайшие переживания, само биение моего сердца!

Исповедь довела его до изнеможения, но это был еще не конец. Он посмотрел мне в глаза и покачал головой.

— А потом случилось самое страшное. Я совершенно обезумел, я пошел домой к Кристин и барабанил в дверь дома, где она живет с доброй старушкой. Когда она открыла, я прямо обвинил ее в измене, объявил, что я все слышал и потребовал, чтобы она назвала имя моего соперника. Услышав это, она смертельно побледнела, едва не потеряла сознание у меня на руках, однако потом она пришла в ярость. Я и не думал, что она способна так злиться, — добавил он, качая головой. — Это она-то, такая добрая, такая чистая, — Виконт помолчал, словно собираясь с силами, чтобы закончить рассказ. — Сцена была ужасная. Она меня обвинила в том, что я подслушивал и полез в дело, которое меня не касается, — рассказывая это, он прикрыл рукой рот, почти детским жестом. — Когда я вернулся домой на следующее утро, меня ждала записка — от нее, — с горечью добавил он. — «Если вы меня любите, — гласила она, — не пытайтесь увидеть меня снова». Бог ты мой!

Из его глаз снова хлынули слезы, и, всхлипывая, виконт навалился на стол, накрыв руками голову, совершенно не думая о том, что на него смотрят другие посетители. Было ясно, что скоро он уже не способен будет думать ни о чем. Я быстро осмотрелся и понял, что должен как-то доставить его домой. Я нашел визитную карточку в кармашке для часов в его фраке, оплатил счет и попросил официанта помочь мне усадить его в кабриолет. Тот беспрекословно подчинился, очевидно, давно уже привыкнув оказывать подобные услуги посетителям кафе.

— Тридцать шесть, авеню Клебер.

Во время недолгой поездки я погрузился в раздумья, пока юноша крепко спал, положив голову мне на плечо. Дело было явно непростое, Уотсон. Видимо, у канарейки имелся учитель, невидимый поющий органист! И как же быть дальше? Никогда еще у меня не было столько препятствий в работе. Опять же, все мои инстинкты требовали, чтобы я в тот же вечер шел в морг и исследовал тело Бюке, но как бы я им представился? У меня в распоряжении не было принадлежностей для переодевания, ни париков, ни фальшивых носов, ни поддельных документов, да, строго говоря, и порученного мне дела тоже не существовало. Кто, спрашивается, был моим клиентом? Женщина, которую я никогда не видел? Кто заплатил бы мне гонорар? Да и было ли, для начала, само преступление?

Впрочем, в этом, по крайней мере, я был вполне уверен. Иначе куда делся остаток веревки? Как я жалел, что со мной нет вас, друг мой. Вы не светите, Уотсон, как я уже отмечал, однако вы являетесь проводником света. Некому мне было представить свои теории, и мне остро не хватало вас и вашей поддержки. У вас, друг мой, есть бесценная способность задавать правильные вопросы, говорить то, что нужно, и в нужный момент. Но мне оставалось обсуждать свои измышления только с самим собой.

С этой пропавшей веревкой ясно было одно: кто-то обрезал ее и унес. Оставался один вопрос: зачем? Какая разница была бедняге Бюке, висит он на веревке, или нет?

Мой усталый мозг мог предложить лишь один ответ: требовалось сообщить миру, что его смерть не была самоубийством. А значит, это было убийство.

А зачем было убивать главного рабочего сцены? Я так и слышу, как вы говорите: элементарно, мой дорогой друг, потому что он любил Кристин Дааэ.

Кабриолет остановился перед внушительной резиденцией, и, не без помощи возницы, мне удалось прислонить юного виконта к одной из коринфских колонн портика, пока я звонил в звонок. Спустя несколько мгновений в вестибюле загорелся свет, двери распахнулись, и передо мной предстала копия виконта, только выше, крепче, старше и с усами.

Граф де Шаньи окинул своего брата, а затем и меня ледяным взглядом.

— Уже поздно, — заметил он.

— Ваш брат многовато выпил, — ответил я. И добавил, чтобы смягчить собственные слова: — Он перенес тяжелое потрясение.

Граф молчал еще мгновенье, но потом внезапно перешел к действиям.

— Анри! — позвал он. Явился пожилой слуга и втащил виконта в дом, пока сам граф стоял в дверях, загораживая мне дорогу.

— Благодарю вас.

— Виконт влюблен в мадемуазель Дааэ, — сообщил я.

— Это пройдет, — заверил меня граф и захлопнул дверь у меня перед носом.

 

6. Моя маскировка

Господа Дебьенн и Полиньи упаковывали вещи. В их кабинете, когда я заглянул в него на следующее утро, царил настоящий хаос, а покидающие должность директора мрачно складывали папки, отбирали сувениры, споря, кому какой достанется, и отдавали распоряжения небольшой армии рабочих, сновавших туда-сюда, таская предметы всевозможного назначения. В суматохе мое вторжение не вызвало у них удивления.

За пыльными окнами, тремя этажами ниже, трудились под слабым дождем паровые экскаваторы и бурильные молотки, их смутный гул смешивался с суетливым шумом в помещении.

— Конец эпохи — эпохи Полиньи-Дебьенна, — заметил Полиньи.

— Эпохи Дебьенна-Полиньи, — поправил его Дебьенн, подкрепив свои слова скорбным вздохом.

— Я бы хотел поговорить с мадемуазель Дааэ, — вклинился я.

— Здесь ее нет, — произнес Полиньи, изучая пачку документов, которую он затем передал Дебьенну. Тот бегло взглянул на них и отдал обратно.

— Мы хорошо поработали, — отметил Дебьенн, глядя на афишу на стене.

— Очень хорошо.

— Где я могу найти ее?

Впервые они обратили на меня внимание.

— Не понимаю, зачем вам это нужно, мсье…

— Сигерсон, — напомнил я. — Я, если помните, друг мадемуазель Адлер.

— Мсье Сигерсон, — ответил Полиньи, — Вы нас извините, но ваша дружба с мадемуазель Адлер, хоть и производит внушительное впечатление, не может служить для вас passe-partout.

— Боюсь, что вам придется заняться чем-нибудь другим, — добавил Дебьенн, сминая пачку бумаг и бросая их в мусорную корзину.

Я глубоко вздохнул.

— Что ж, джентльмены, вы вынуждаете меня сказать вам правду.

— Ага, — безо всякого интереса произнес Полиньи.

— Я здесь по поручению Скотланд-Ярда, — объявил я, применив мой лучший итонский акцент.

Оба разом прекратили свои занятия и уставились на меня.

— Что?

— По просьбе мсье Мифруа из парижской префектуры, — добавил я, вернувшись к французскому, — я устроился в оркестр с целью расследования обстоятельств гибели Жозефа Бюке.

Говоря это, я молился, чтобы, погрузившись в собственные дела, эти двое не припомнили, что я начал работать в оркестре еще до того, как убили Бюке, иначе я оказался бы подозреваемым.

— Скотланд-Ярд? — повторил Дебьенн. В его правом глазу возник тик или спазм, и он прижал его рукой. — А зачем бы префектуре Парижа понадобилась помощь англичанина в расследовании смерти Бюке?

— Им не англичанин был нужен, — объяснил я, позволив себе выказать легкое нетерпение, — им нужен был полицейский, способный играть на скрипке, — теперь они уже слушали меня очень внимательно.

— Леру всегда говорил, что вы не норвежец, — вдруг вспомнил Полиньи. — Как же вас зовут?

Я едва не подавился, произнося эти слова, но у меня не было других средств для маскировки, кроме собственного ума. Господи, прости меня, грешного.

— Инспектор Лестрейд. По понятным причинам, я не ношу при себе документов, — несколько торопливо продолжил я. — Но я уверен, что мадемуазель Адлер подтвердит мои слова.

Бывшие директора опустились в кресла за своими столами.

— Скотланд-Ярд, — повторили они.

— Префектура сочла это дело крайне серьезным, господа. Может быть, мы могли бы поговорить наедине?

Полиньи после недолгого колебания обратился к рабочим.

— Выйдите, — сказал он. — Мы пошлем за вами.

Рабочие равнодушно пожали плечами и удалились. Я так и чувствовал, как они раздумывали, не помешает ли им небольшой apéritif.

— Итак, — начал я, когда Дебьенн закрыл дверь за последним из них. — Что вы можете рассказать мне о Призраке?

Они обменялись настороженными взглядами.

— Покажи ему контракт, — велел Полиньи Дебьенну.

С очередным вздохом Дебьенн достал из кармана ключ и отворил большой сейф, стоявший в углу комнаты. Порывшись в нем, он достал, наконец, несколько листов бумаги, которые передал мне, его глаз дергался, словно предрекая эпилептический припадок.

— Это условия аренды Оперы, — пояснил он, прикрывая глаз рукой. — Большинство статей стандартны.

— Насколько я вижу, да, — ответил я, наскоро просматривая документ.

— Мы советуем вам, однако, обратить внимание на три статьи следом за параграфом 67.

Я быстро пролистал бумаги и нашел условия, записанные элегантным почерком, в отличие от остального текста договора, напечатанного на машинке.

— Эти дополнения мы обнаружили в сейфе вскоре после того, как заступили на свои должности, — сообщил Полиньи, подпирая рукой подбородок и печально наблюдая за тем, как я читаю их. — У нас — единственный ключ, — добавил он, видимо, на случай, если я не понял смысла сказанного.

— Значит, эти условия выставил Призрак?

— Именно так.

Условия были следующие:

I. Ложа № 5 Главного яруса всегда должна быть зарезервирована для Призрака.

II. Иногда Призрак может потребовать замены в актерском составе некоторых спектаклей. Замена должна быть произведена без возражений и безотлагательно.

III. Призрак должен получать оплату наличными первого числа каждого месяца размером в 20 000 франков. Если дирекция по каким-либо причинам задержит выплату содержания Призраку (составляющего, в сумме, 240 000 франков в год) более, чем на две недели, Призрак не отвечает за последствия.

Я поднял глаза.

— И вы выполняли эти условия?

— Целиком и полностью, — ответил Дебьенн. — Мы сочли, что так будет безопаснее.

— Любопытно, что Призрак требует денег, — заметил я.

— От любопытства кошка сдохла, — ответил Полиньи.

— По крайней мере, теперь ясно, откуда у него берутся три франка на чай для мадам Жири, — заметил я, скорее для себя, чем для них. — А как вы передаете ему деньги?

— Мадам Жири оставляет их в конверте в его ложе первого числа каждого месяца. Мы берем деньги из бюджета на текущее содержание Оперы.

— Болваны! — неожиданно взорвался Дебьенн, больше не в силах сдерживаться. — Они не понимают, что творят! — он нервно провел рукой по редеющим волосам.

— Кого вы имеете в виду?

— Моншармена и Ришара, новых директоров, кого же еще? — выкрикнул Полиньи, как будто объясняя очевидную вещь идиоту. — Они навлекут на Оперу несчастье!

— Каким образом?

Бедняги снова обменялись взглядами.

— Они не верят в существование Призрака, — пожаловался Дебьенн, проводя рукой по дергающейся брови. — Похоже, они воображают, что все это — хитрый розыгрыш с нашей стороны, и ясно дали нам понять, что не потерпят этого.

— Розыгрыш! — повторил Полиньи со страдальческой усмешкой.

— В самом деле?

— В самом деле. Они объявили, что не будут следовать дополнениям контракта. Они не будут платить эти деньги, они не будут производить изменения в актерском составе, и — что хуже всего — они будут сдавать ложу № 5!

— Начиная с этого вечера! — добавил Полиньи, качая головой. — Они собираются сидеть в ней сами! Они уволили мадам Жири, — продолжил он, словно сообщая о свершении некого святотатства, — и грозились заменить ее кем-то другим!

— И того хуже, — добавил Дебьенн, — они настояли, чтобы сегодня пела Ла Сорелли. Mon Dieu, — добавил он испуганным шепотом.

— Это — тоже нарушение его требований? — поинтересовался я.

— Мы довели до их сведения, что Призрак пожелал, чтобы сегодня в Фаусте роль Маргариты исполняла Кристин Дааэ. А они подняли нас на смех, — закончил Полиньи. Я уже обратил внимание, что эти двое все время говорили по очереди.

— И как же Призрак выразил свое пожелание, чтобы мадемуазель Дааэ пела сегодня?

— Он говорит с нами.

— Напрямую?

— Так же прямо, как мы говорим с вами, Инспектор. Его голос звучит здесь, в кабинете.

— Просто звучит в эфире, — добавил Дебьенн, предваряя мой следующий вопрос. — Он может звучать где угодно в здании. И Призрак слышит все, что здесь говорят.

— Это наводит на размышления.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вас это уже не касается, — сообщил им я, ведь они, в конце концов, как раз покидали Оперу. — И когда же Призрак объявил вам об этой предполагаемой замене в вечернем актерском составе?

— Сегодня в десять утра, как только я зашел в кабинет, — сразу же ответил Полиньи. — Я просил их прислушаться к голосу разума, — повернулся он к Дебьенну.

— Просил снова и снова, — подтвердил тот.

Я встал.

— Господа, я должен повторить мое первое пожелание, — они обратили ко мне одинаково непонимающие взгляды. — Где я могу найти мадемуазель Дааэ?

— Она живет с больной бабушкой.

— У меня создалось впечатление, что она — сирота.

— Это, на самом деле, не бабушка мадемуазель Дааэ, это пожилая вдова, которая ее приютила, у нее комнаты на улице Гаспар. Кажется, ее называют Матушка Валериус.

— Благодарю вас, — я направился к двери, но замешкался.

— Да?

— Просто из любопытства. Что происходит с директорами, отслужившими свое в таком месте, как Парижская Опера?

Они коротко переглянулись.

— Сэр, — произнес Дебьенн, поднимаясь в полный рост. — вы имеете честь беседовать с новыми директорами Оперы Табор Лидвилла, Колорадо.

— Простите, месье, что отнял у вас бесценное время.

 

7. Ангел

Как вы помните, Уотсон, в деле Ужаса Дартмура, которое вы были так любезны описать и опубликовать под заглавием Собака Баскервиллей, я объяснял вам, что знал с самого начала, что мы имеем дело не с призрачной собакой. С того момента, как в Нортамберленд-отеле у сэра Генри Баскервилля был украден совершенно реальный ботинок, у меня не оставалось ни малейших сомнений. Никакой призрачной собаке не нужен земной запах, чтобы выслеживать добычу.

И никакому Призраку не нужны двадцать тысяч франков в месяц.

Теперь я считал, что Призрак и убийца Бюке был один и тот же человек, скорее всего, работавший в Опере и хорошо знавший ее сложное нутро. Он испытывал страстное влечение к мадемуазель Дааэ, представлявшее смертельную опасность для любых соперников, ищущих ее расположения. А значит, представлялось благоразумным, пока дело не зашло слишком далеко, побеседовать с молодой женщиной, благополучие которой было вверено моим заботам. Следовало выяснить, что знала она сама о своем незримом поклоннике, в надежде, что это знание позволит мне выследить его, прежде чем он натворит новых бед.

Комнаты Матушки Валериус на рю Гаспар были обставлены просто, но чисты. В доме имелась горничная, но на мой стук ответила сама интересующая меня особа. Она была одета в прелестный темно-синий пеньюар с белыми кружевами на запястьях и у горла. Вблизи Кристин Дааэ была еще симпатичнее, чем мне казалось, когда я видел ее со своего кресла в партере во время Пророка. Светлые волосы роскошного оттенка обрамляли двумя косами лицо в форме сердечка с чистым лбом и широко расставленными серыми глазами, полными живости восемнадцатилетнего существа. Нос у нее был небольшой, но прямой, подбородок был крепеньким как раз настолько, чтобы не казаться излишне упрямым, кожа отличалась юношеским блеском, втрое бледнее, чем свежие, как розовый бутончик, губы. Полагаю, Уотсон, в прежние дни это создание непременно вызвало бы ваш интерес. Я знал, что она не испытывает недостатка в поклонниках, и, глядя на нее, прекрасно понимал, до каких крайностей могла довести их ее красота.

— Мсье Сигерсон, входите!

Определенно, мой приход не вызвал у нее особого удивления. Когда я спросил ее, почему, она улыбнулась.

— Но я столько слышала о вас от Ирен! Она велела мне полагаться на вас, как на нее саму, а я верю ей во всем! У нее было что-то вроде предчувствия, что вы придете ко мне.

Не заметив мой вздох облегчения и благодарности к предусмотрительной мисс Адлер, молодая женщина представила меня своей инвалидке-опекунше, развеселой Матушке Валериус, сидевшей на кровати с пологом под тяжелым стеганым одеялом и жизнерадостно приветствовавшей меня.

— Cherie, предложи мсье Сигерсону чая!

— Разумеется, grandmaman! — ответила девушка и выскользнула из комнаты прежде, чем я успел возразить.

— Она хорошая девушка, — сказала старая дама, кивнув в направлении двери.

— Как вы с ней познакомились? — спросил я.

— Ее отец, бедняжка, снимал у меня комнаты, пока его не прибрали.

— Прибрали?

Она возвела очи горе.

— Милый человек, просто святой, а как он обожал свое дитя!

— Насколько я понимаю, он был ее единственным учителем музыки?

— Как вы сами можете слышать, другой ей и не нужен!

Между тем, девушка вернулась с подносом, на котором было аккуратно расставлено все, что требовалось для чаепития.

— Отведи своего гостя в гостиную, дитя мое, — распорядилась Матушка Валериус. — Вам незачем развлекать меня.

Кристин пыталась возражать, но, наконец, уступила мягкому, но настойчивому тону своей опекунши.

— Да, Ирен сказала мне, что вы придете, — повторила она, наливая напиток в мою чашку и протягивая мне. — Как это было предусмотрительно с ее стороны — поручить вам защищать меня, когда сама она собирается уезжать в Амстердам. Я подумала, что вы, может быть, станете моим вторым ангелом, — добавила она с лукавой улыбкой.

— Вторым? А мадемуазель Адлер вы считаете первым?

— О нет! — она с трудом подавила смешок. — Я восхищаюсь мадемуазель Адлер, и она много значит для меня, но она никак не может быть ангелом.

Я молча согласился с ней.

— Вам известно что-нибудь о Призраке Оперы? — начал я.

К моему изумлению, она искренне рассмеялась.

— Нет никакого Призрака Оперы!

— Нет? Но…

— Это и есть мой первый Ангел!

Вряд ли Кристин поразила бы меня больше, если бы вдруг взлетела с места, впрочем, она была так взволнована, что казалась вполне способна на полет.

— Так Призрак — это не призрак, а ангел?

— Я вам все расскажу, — пообещала она, с экстатическим возбуждением, от которого мне стало несколько не по себе. — Я очень хочу вам рассказать! Когда отец учил меня петь, он часто рассказывал об Ангеле музыки.

— Ангеле музыки?

— Мой отец был очень религиозен, мсье, и меня он воспитал в любви к святым! Слушая мой голос, отец говорил, что он прекрасен, и что я должна быть прилежна в своих занятиях, и усердно трудиться, и тогда, возможно, меня посетит Ангел музыки и одарит вдохновением, которое станет завершением моего образования. Увы, ему не пришлось дожить до этого дня, — заключила она с вздохом. Делая глоток чая, я неприметно присмотрелся к девушке. Выражение ее лица было совершенно бесхитростно, в ее ясных серых глазах я не заметил ни намека на двуличность. В то же время, я начинал понимать, что имела в виду Ирен Адлер, утверждая, что Кристин Дааэ, возможно, была простодушна почти до глупости. Судя, хотя бы, по распятью на стене и ее скромному выражению, было ясно видно, что эта девушка совершенно не способна на обман.

— И, в конце концов, ангел пришел к вам?

Она с готовностью закивала, горя желанием поделиться с кем-нибудь своим секретом.

— В моей гримерной, три месяца назад! У него самый прекрасный голос, какой только можно вообразить, и он замечательный учитель! — добавила она таким тоном, словно это было окончательным и неопровержимым удостоверением его личности.

— И он учит вас? — определенно, Ирен Адлер не ошиблась в своей оценке.

— Каждый день. Он очень строг, но и мягок. Когда он обучает меня, он словно бы читает мои мысли, потому что он знает самые сокровенные мои мечтания! А когда я пою после этих уроков, кажется, что некое иное существо вселяется в мой голос, в самую мою душу!

Я вспомнил замечание Леру о неровности пения Кристин, и то, что прочие полностью согласились с его оценкой. — А сам он поет?

— О, мсье, у него прекраснейший голос! Только этот голос способен передать невыразимое томление, таящееся в груди каждого человеческого существа, страстное желание, чтобы его поняли, чтобы его любили. И он — еще и композитор! — добавила она, хлопнув в ладоши от восторга.

— Композитор?

— Он постоянно работает над своей оперой и все мне об этом рассказывает. Она называется «Дон Хуан Торжествующий», и он обещал мне, что, когда опера будет закончена, он устроит так, чтобы ее поставили, и я смогу ее услышать! — ее глаза заблестели при одной мысли об этом.

А у меня возникла мысль, от которой меня охватил озноб.

— Он пишет, играя на органе?

— А вы откуда знаете?

— Да так, праздная мысль, уверяю вас. Полагаю, вашего ангела не радовало поведение Жозефа Бюке? — рискнул я.

Она кивнула, опустив глаза.

— Но он ничего ему не сделал, — уверенно объявила она. — Это Рауль выкинул беднягу Жозефа из моей гримерной. Хотя он очень ревнив, — добавила она, подумав.

— Виконт?

— Мой ангел.

— Он ревнует вас?

— Он хочет, чтобы я берегла себя.

— Для него?

— Для музыки, — поправила она с удивленным взглядом. Очевидно, никто не сказал ей о пропавшей веревке повешенного.

— Как вам показался Бюке во время стычки с виконтом? — поинтересовался я. Она принялась в задумчивости грызть ноготь.

— Он был недоволен.

— А поточнее нельзя? Был он испуган? Сердит?

— Еще как сердит!

— Похоже было, когда он уходил из вашей гримерной, что этот человек готов покончить с собой?

Ясно было, что она не понимает, к чему я клоню.

— Все произошло так быстро, мсье.

Поняв, что эта линия расследования ведет в тупик, я предпочел отступить назад.

— Насколько я понимаю, Призраку мешает и несчастный виконт де Шаньи?

Услышав это, Кристин побледнела, и ее ручка невольно вспорхнула к горлу.

— Бога ради, мсье, не подпускайте Рауля ко мне!

— Почему же?

— Потому что… я же говорила… мой ангел ждет… он требует, чтобы я сберегала голос для искусства.

— А вы уверены, что это все, что вы должны, по его мнению, беречь?

Она посмотрела на меня непонимающим взглядом и тут же обеспокоенно сдвинула брови.

— Мне нельзя его сердить, — с нажимом произнесла она. — Или он отберет мой голос!

— Глупости!

— И он может навредить Раулю!

— Ангелы, как правило, людям не вредят! — не удержался я.

— Разве вы не слышали об ангелах возмездия? — парировала она, схватив меня за руку и взволнованно сжав ее в своих. — Пожалуйста, не подпускайте его ко мне! Я люблю его… — тут она понизила голос и тревожно оглядела комнату, словно опасаясь, что ее подслушают, — но он не должен ко мне приближаться!

— Молодой человек любит вас и не может понять…

— Пожалуйста! — теперь ее голос звучал сдавленно, от страха. — Прошу вас!

— А вы не боитесь, что ваш ангел возмездия может отомстить и вам самой?

Она в изумлении уставилась на меня, часто моргая, потом показала на себя, прижав указательный палец к груди.

— Мне? Но он никогда не причинит мне зла — никогда и ни за что на свете! Он же любит меня!

Видя, как она возбуждена, я предпочел сменить тему. Я похлопал ее по руке, мягко высвободил запястье из ее пальчиков и отпил еще чаю.

— Насколько я понимаю, этим вечером идет Фауст.

— Да. Фауст.

— Вы огорчены, что не будете петь Маргариту?

— Но я буду петь.

— Я видел, что в программе указана Карлотта Сорелли.

Она рассмеялась тонким девчоночьим смехом, вцепившись в мои плечи, словно предлагая разделить ее веселье.

— Я знаю, что она указана в программе, но это как раз в его духе! Ему нравится дразнить и провоцировать меня! Он обещал, что сегодня петь буду я, а я никогда не сомневаюсь в его словах. Он поклялся, что мое выступление сегодня будет настоящим триумфом. А раз он обещал — я могу рассчитывать, что так и будет.

Прежде чем я смог ответить на это умозаключение, часы на камине ненавязчивым звоном объявили, что уже три часа.

— Боже мой! — воскликнула она. — Я должна прилечь. Ангел настаивает, чтобы я отдыхала перед выступлением. Вы меня простите?

— Разумеется.

И к лучшему, потому что у меня уже не было ни малейшего представления, как продолжать эту абсурдную беседу. Было очевидно, что умственное здоровье девушки крайне деликатно, а недавний опыт говорил мне, что следует быть осторожным с хрупкими механизмами человеческого сердца в столь ненадежном состоянии.

Я встал и направился к выходу, попросив передать мою благодарность Матушке Валериус.

— Я поблагодарю ее, как я благодарю мадемуазель Адлер за то, что прислала мне вас. Теперь я совершенно уверена, что все будет хорошо! — и, привстав на мгновенье на цыпочки, Кристин коснулась моей щеки невинным поцелуем.

— Один последний вопрос, если позволите, мадемуазель.

Она помедлила, нерешительно улыбаясь в полуприкрытую дверь.

— У этого… у этого ангела имя есть?

— Ну, разумеется! Его зовут Ноубоди.

— Ноубоди? — я не сумел подавить оттенок изумления в голосе и заметил, что это удивило ее.

— Что-то не так?

— Вовсе нет. Вы говорите по-английски, мадемуазель?

— Нет, не знаю ни слова. А что?

— Так, пустое любопытство. Всего хорошего.

 

8. Вторая кровь

Я стоял на рю Гаспар, Уотсон, пока мимо меня мчались многочисленные в середине парижского дня экипажи, разнося повсюду цокот лошадиных копыт, и думал о том, что передо мной встала нелегкая задача. Собственно, это была задача на три трубки, вот только я не располагал временем, потребным, чтобы выкурить их. Всего через шесть часов должен был подняться занавес перед началом «Фауста».

Представьте себе мое положение. Я знал, что месье Ришар и Моншармен намерены нарушить все три статьи призракова контракта.

Я сильно подозревал, что этот Призрак, или Ангел, или Никто, как бы его ни величали, был ответственен за смерть Жозефа Бюке.

Мне было известно, что этот Никто поклялся, что Кристин Дааэ будет петь этим вечером.

Бедная, доверчивая, послушная и преданная Кристин, для которой совершить зло было так же невозможно, как и спеть фальшивую ноту, находилась во власти негодяя, игравшего с ее слабым интеллектом и пользующегося в своих целях ограниченностью и невинностью. И этот негодяй, Уотсон, считал себя вправе обладать ей, по своему собственному droit de seigneur.

Было очевидно, что все эти обстоятельства приведут к несчастью, и чем больше я раздумывал над этим, тем яснее осознавал собственную беспомощность.

Как мог я помешать ситуации развиваться по прихоти Призрака?

И если я не мог справиться один (а, похоже, так оно и было), куда я мог обратиться со своими подозрениями и какой помощи мог я искать?

Я так и слышу, как вы говорите: в полицию! Старый добрый Уотсон, вы всегда идете прямым путем. Но что я мог сказать полиции? Что я подозреваю? Что я чувствую? Что я боюсь? У меня не было ни тени доказательства, все мои дурные предчувствия основывались на сущих мелочах. Вы знаете, что подобные мелочи крайне важны для создания логической цепочки, но сами по себе они не могут служить свидетельством. И будь я туп, как сам Лестрейд, или проницателен, как Хопкинс, на месте полиции я предоставил бы делам развиваться, как есть.

Да и, в любом случае, с чего бы они стали слушать меня, простого скрипача?

Я так и слышу, как вы восклицаете: так скажите же им, кто вы такой! Раскройте свое инкогнито!

Вы можете не сомневаться: я обдумал такую возможность, Уотсон. Вполне вероятно, на кону стояли человеческие жизни, что, разумеется, перевешивало мои собственные основания для сокрытия личности. Но в следующее же мгновенье мне стало очевидно, что подобное откровение, скорее, повредит моему расследованию, чем поможет. Существовала даже некоторая вероятность того, что я окажусь в заключении как раз тогда, когда мне особенно необходима была свобода. Я имею в виду: как я мог объявить себя Шерлоком Холмсом, когда весь мир, в том числе и парижская пресса, считал его мертвым? Разве подобное заявление не подвергло бы сомнению и все остальное, что я имел сообщить полиции? И даже мое собственное душевное здоровье? Разве это не могло привести к моему задержанию или даже аресту как потенциально опасного субъекта?

Нет, о полиции нечего было и думать. Даже если бы они и приняли меня всерьез, что бы это дало? Сотни полицейских сновали бы по зданию Оперы, отвлекая публику? Они только отпугнули бы моего противника, заставив его скрыться и отложить свои планы, а вот тогда полиция точно сочла бы меня сумасшедшим, и я снова оказался бы в опасности.

Определенно, самым лучшим вариантом было обратиться к Ришару и Моншармену. Мне следовало все-таки отговорить этих двоих джентльменов от следования новой политике, прежде чем они начнут жалеть о своем упрямстве.

Но и здесь мне пришлось столкнуться с определенными трудностями.

Я знал, что оба джентльмена пребывают на официальном завтраке в ознаменование их вступления в должность, а в два часа пополудни я должен был присутствовать на специальной репетиции. Я не мог рисковать своим местом, не явившись на нее. Только увольнения из Оперы мне и не хватало. Я мог рассчитывать загнать новых директоров в угол только в короткий промежуток времени между репетицией и вечерним представлением, что означало — двигаться по лезвию ножа, но я не знал, как еще разрешить эту дилемму. Пока что я мог повидаться с виконтом и передать Кристин Дааэ предупреждение. Я не знал, подразумевают ли мои обязанности по защите мадемуазель Дааэ, что я должен изображать из себя Купидона, утешая ее возлюбленного, но я мог хотя бы рассчитывать, что он меня выслушает. Мне вовсе не хотелось, чтобы он повторил судьбу несчастного Жозефа Бюке.

На авеню Клебер на мой звонок ответил дворецкий Анри и попытался выставить меня за дверь.

— Я получил строжайшие распоряжения никого не впускать, — твердо заявил он, подобно своему хозяину, пытаясь захлопнуть дверь у меня перед носом. Однако, на этот раз я вовремя просунул между дверью и косяком ногу.

— Я должен немедленно поговорить с виконтом по делу крайней важности, — ответил я. — Если вы не позволите мне войти, у меня не останется другого выбора, кроме как поднять шум.

Анри, как я уже отмечал, был немолод, и перспектива беспорядка, учитывая, что одна моя нога уже буквально проникла в дом, его убедила.

Братья де Шаньи обнаружились в библиотеке, где было, на мой взгляд, многовато нечитанных томов. Меня ничуть не удивило, что виконт пытался вылечить головную боль чашками черного кофе. Он явно только что встал с постели. Мсье граф, по-видимому, как раз отчитывал его. При виде меня он грозно нахмурил брови.

— Надеюсь, вы простите мое вторжение, — начал я, — и простите вашего слугу, впустившего меня, опасаясь скандала.

— Кто вы, и что вам нужно? — высокомерным тоном вопросил граф. В другой ситуации, Уотсон, я бы с удовольствием поучил его хорошим манерам, но тогда мне важнее было выполнить свою миссию.

— Я друг вашего брата и принес ему послание от мадемуазель Дааэ.

Юный виконт поднял глаза, его опухшее лицо осветилось надеждой, но граф, в свою очередь, залившийся краской от ярости, заговорил первым.

— Виконт не собирается в дальнейшем общаться с упомянутой вами особой, — сообщил он все так же снисходительно. — И вскоре мы уезжаем из города на охоту в наш замок в Нормандии.

— Филипп… — слабо попытался вклиниться юноша, подняв глаза, но старший брат стиснул его плечо рукой, и он замолчал.

— Я пришел сообщить вам, что именно этого и хотела бы молодая дама, — объявил я, обращаясь к виконту, так, словно его брат не существовал. — Она просит передать вам, что она любит вас…

— Хватит! — взревел граф, направляясь ко мне с угрожающим видом. Он был крупный мужчина, и при мысли о том, чтобы схватиться с ним, рот мой даже наполнился слюной.

— Она любит меня! — счастливо повторил юноша, шатко поднимаясь на ноги.

— …но что лучше всего для вас было бы не видеться с ней сейчас, — невозмутимо продолжал я, — пока все это не закончится. Успокойтесь, — сказал я, обращаясь к графу. — Я уже ухожу.

Юный виконт, неуверенно топчась на месте, слабо помахал мне из-за спины брата.

Я едва успел сесть на свое место, когда началась репетиция. Одна из самых удивительных сторон работы в опере — это нескончаемые замены певцов, нередко — в последнюю минуту. Вокальный аппарат певца — инструмент крайне хрупкий, малейшее нарушение может привести к срыву. Однажды я смотрел в Ковент-Гарден «Богему», и по ходу четырех актов сменились все члены любовного квартета, так что к концу пьесы не осталось никого из певцов, которые начинали ее. Родольфо не смог продолжать пьесу уже в первом акте, Мюзетта — во втором, Мими выбыла в третьем, а Марчелло сменился в четвертом. И в финале оперы четверо совершенно чужих людей изображали неодолимую страсть друг к другу.

Нынешняя репетиция была, против обыкновения, назначена на два часа, с тем, чтобы Герхардт Хукстабль, заменявший слишком занятого Жана де Решке (который должен был петь вечером Фауста), мог выучить роль дона Хосе в нашей постановке «Кармен». Ирен Адлер, все еще исполнявшая роль цыганки, помогала Хукстаблю срочно овладеть ролью, обучая его театральному приему, именуемому «блокировкой».

Признаюсь, в тот день меня занимала отнюдь не музыка. Жалобы хора по поводу дыма в первом акте я слышал и раньше. Я был слишком озабочен необходимостью поговорить с директорами и разобраться с моим делом до того, как произойдет очередное несчастье, чтобы обращать внимание на происходившее во втором акте. Как я уже говорил, в этом деле время играло против меня. В конце третьего акта, когда мускулистый Хукстабль сражался на ножах с матадором Эскамильо, своим соперником за благосклонность Кармен, я все думал о Призраке — Ноубоди, как назвала его Кристин Дааэ — и его трюках. Было очевидно: его увлечение юным сопрано приняло такие размеры, что грозило нешуточной опасностью любому, кто претендовал бы на ее благосклонность или дружбу. Это ясно показывала участь несчастного Бюке, и сама девушка безумно тревожилась за своего молодого возлюбленного.

Шел уже четвертый акт нашей репетиции, когда меня внезапно поразила новая мысль: а ведь Ирен Адлер, как она выразилась, «взяла Кристин под свое крылышко». Обдумывая ситуацию, я понял, что фактически Ирен Адлер сделала гораздо больше — она настолько заинтересовалась делами Кристин Дааэ, что даже обратилась за услугами частного детектива. Хотя мой разум отвергал мысль, что Призрак может быть всеведущ, я внезапно задумался, распространяется ли его ревность только на представителей мужского пола. Если, как я подозревал, его психическое состояние не допускало подобных различий, мисс Адлер сама находилась в опасности — во всяком случае, пока она пребывала во владениях этого существа.

Кармен говорила о своем отвращении к отвергнутому дону Хосе (мужественный и энергичный Хукстабль откровенно смаковал физический аспект своего унижения), а хор за сценой воспевал триумф Эскамильо, я же раздумывал, как могут развиваться события. За исключением явного самоубийства Бюке, Призрак обычно подшучивал над своими жертвами или подстраивал несчастные случаи.

Бизе, со своей страстью к иронии, задумал, чтобы в финале его оперы за настоящим убийством за стенами арены наблюдала настоящая публика, пока «на самой арене» — то есть за сценой — невидимый матадор (Бизе придумал слово тореадор, потому что ему был нужен лишний слог) пронзает шпагой невидимого быка перед невидимой толпой. Подобную идею Никто с его вкусом ко всему эффектному и необычному должен был оценить.

Надо мной ссора между Кармен и Хосе становилась все более отчаянной. Вот-вот Хосе выхватит свой нож, выпотрошит ее, как макрель, и завершит оперу, выкрикнув ее имя.

Нож.

В одно мгновенье я вскочил со стула, распахнул дверь оркестровой ямы и бросился к лестнице, ведущей на сцену. Мне некогда было смотреть по сторонам, я вылетел из-за кулис, подбежал к мисс Адлер, защитив ее собственным телом от воодушевленного удара тенора, и, ко всеобщему оцепенению и неразберихе, мы вместе рухнули на пол.

— Шерлок!

Можете себе представить, Уотсон, что это было — услышать свое имя из ее уст? Все мое тело содрогнулось, словно по нему пробежал электрический ток, но я тут же зажал ей рот ладонью.

— Вы целы? Ради Бога, скажите, что вы не ранены! — воскликнул я, глядя в ее восковое лицо.

Нож был сделан специально для театральных представлений — клинок сам ускользал внутрь рукояти, встретив малейшее сопротивление, например, уткнувшись в тело. Жертва, плотно прижимая к себе рукоять, сама изображала, что ее проткнули. Когда жертва, или другой актер потянет за рукоять, клинок, подталкиваемый внутренней пружиной, выскочит обратно, как только нож будет «вынут из раны». Однако в этот раз клинок, по необъяснимым причинам, застрял, отказываясь убираться в свое потайное вместилище. Его кончик оцарапал мисс Адлер, но, благодаря моему неожиданному вмешательству, серьезного увечья она не получила.

— Он отлично работал во время драки на ножах в третьем акте! — заметил Эскамильо.

— Клянусь, мсье Мерсье! — воскликнул реквизитор. — Никто не подходил к столу с реквизитом! Никто!

— Конечно, Леонар. Это была случайность, — объявил Мерсье, режиссер, поправив что-то в ноже и вернув ему свободу движения.

— А что она прокричала? — спросил кто-то. — Как будто…

— Она просила, чтобы кто-нибудь был так любезен принести стакан воды, — быстро перевел я. Вскоре воду доставили. С некоторым усилием я помог мисс Адлер сесть. Она все еще была смертельно бледна, в ее чертах запечатлелся страх, какого я доселе в них не видел.

— Вы можете выпить это? — мягко спросил я. Она кивнула и сделала глоток.

— Вы спасли мне жизнь, — произнесла она, несколько раз глубоко вздохнув.

— Если так, то я оправдал собственное существование.

Она одарила меня быстрым взглядом и позволила помочь ей подняться на ноги. Внезапно я понял, что становлюсь объектом излишнего любопытства. Однако, как раз в тот момент, когда это любопытство могло стать губительным, всеобщее внимание отвлекло от моей скромной особы эффектное падение Герхардта Хукстабля, потерявшего сознание при виде пореза мисс Адлер.

Леру вздохнул и объявил из ямы, что на сегодня репетиция завершена.

— Откуда вы узнали, что с ножом что-то не так? — спросил Бела, пока мы убирали инструменты.

— Просто шестое чувство, Бела.

— Но… — начал Понелль.

— Извините, — прервал его я, — я опаздываю на важную встречу.

Было уже около шести, когда меня, наконец, допустили в присутствие новых управляющих директоров Оперы. Надо сказать, Моншармен действительно выглядел, как управляющий директор, он был высок и носил вызывающе характерные бакенбарды и навощенную эспаньолку цвета слоновой кости в память покойного императора. В музыке он не разбирался совершенно и не мог отличить одной ноты от другой. Понелль был совершенно справедлив, когда обозвал директоров оперы идиотами. Ришар, напротив, напоминал бухгалтера, коим он, без сомнения, и являлся, однако как будто имел некоторое представление о репертуаре.

При новых директорах кабинет, на первый взгляд, пребывал все в таком же состоянии хаоса, как и при прежних. Оба джентльмена, уже в вечерних костюмах, энергично разбирались с целой фалангой обезумевших секретарей, занимаясь распределением контрамарок на Маскарад в Опере, долженствовавший состояться через два дня — этот маскарад устраивался ежегодно и являлся событием большого социального значения.

— И ни одна контрамарка еще не доставлена! — воскликнул Моншармен.

— Может, оно и к лучшему, — ворчливым тоном парировал Ришар, — учитывая, кому некоторые из них адресованы! Они, должно быть, свихнулись, — добавил он, имея в виду, как я предположил, Дебьенна и Полиньи, и приподнимая за краешек один конверт, словно тот был заражен некой опасной болезнью. — Вот эта, например, предназначена еврею-банкиру де Райнаху.

— А чем тебе не нравится де Райнах? — спросил Моншармен, перебирая очередную груду конвертов. — У него куча денег.

— Ты что, газет не читаешь? Он замешан в Панамской афере!

Моншармен тотчас же выпрямился.

— И не говори. Вычеркни его тогда.

— Господа! — прокашлялся я, напоминая о своем присутствии.

— Ах да, что у вас, Сигерсон?

— Я должен передать вам предупреждение. От Призрака, — добавил я, надеясь вызвать их интерес.

— Только не это — опять. Дорогой мой, нас уже предупреждали. Собственно, нас просто завалили предупреждениями.

Увидев изумление на моем лице, Ришар пожал плечами и протянул мне записку, написанную знакомым почерком на знакомой бумаге. Она гласила:

Значит, вы решили нарушить условия нашего контракта? Предупреждаю: пощады не будет.

Подписи не было.

— Нашли в кабинете сегодня утром, — пояснил Ришар.

— Здесь тот же почерк и та же бумага, что и в Приложении, — заметил я.

— Так и есть, — согласился Моншармен.

— Это вам ни о чем не говорит?

— Только, что мы все еще являемся жертвами розыгрыша, который уже слишком затянулся, — равнодушно сообщил Ришар.

— Господа, это не розыгрыш, и не Призрак, — начал я. Затем я настоятельно советовал им серьезно отнестись к приложению. В нетерпеливом молчании они выслушали меня, а я рассказал им все, что знал. Так твердо, как только мог, я убеждал их, что с Призраком, кто бы он ни был, и как бы ни назывался, беспечность недопустима, что несколько жизней находятся в опасности. Я настаивал, чтобы они снова приняли на работу мадам Жири и отказались от намерения занять пятую ложу. Но, прежде всего — я умолял их позволить Кристин Дааэ исполнять роль Маргариты в тот вечер. Я подумал, что вопрос денег пока потерпит.

— Произвести замену? — переспросил Моншармен в явном потрясении. Похоже, из всех моих просьб, до его сознания дошла только эта.

— Но подобные замены происходят постоянно! — напомнил я.

— Но ради привидения!..

— Это не привидение, а человек, как я подозреваю, входящий в штат самой Оперы, человек злой и опасный.

Затем я рассказал им о последней выходке Призрака, объяснив, к каким последствиям она едва не привела.

— А кто вы, собственно, такой? — спросил вдруг Моншармен, в явном замешательстве.

— Это полицейский, который играет на скрипке, — напомнил ему Ришар. — Помнишь, что Полиньи нам сказал. Префектура поручила ему расследовать дело умершего рабочего сцены, — добавил он, поскольку Моншармен очевидно так ничего и не понял.

К моему изумлению, Моншармен внезапно расхохотался.

— Друг мой, — Он похлопал меня по плечу, — вы прекрасно сыграли свою роль.

— Мою роль?

— Разумеется! Мы никогда не подумали бы, что вы полицейский, вы для этого слишком хороший скрипач! — он снова засмеялся, в восторге от своего собственного остроумия.

— Но, на самом деле, — добавил он, — как вы сами видите, мы ужасно заняты. — А маркиза де Сен-Эвремон вы не забыли? — спросил он Ришара, вернувшись к более важному, по его мнению, делу.

— Да, посыльный уже отправился к нему.

— Я уверяю вас, господа, это не шутка. Один человек уже мертв, и сама мадемуазель Ирен Адлер едва не погибла в этом самом здании час назад, от бутафорского ножа, клинок которого заело.

— Да, мы уже слышали об этом случае с ножом, — сообщил мне Ришар. — Но кто-то там спас ее. Я всегда говорил: все хорошо, что хорошо кончается.

— Реквизитор, конечно, будет уволен, — добавил второй директор.

— Неужели вы и вправду думаете, что это несчастный случай?! — взмолился я. — Господа, прошу вас — прежде чем случится непоправимое!

— Как бы там ни было — с нас хватит. Могу вас уверить, что впредь Опера не будет управляться столь небрежно, как было заведено при наших предшественниках, — известил меня Моншармен дружеским, однако твердым тоном. — Мы оценили вашу шутку, mon ami, однако, если грубый юмор подобного простецкого сорта и подойдет Лидвиллу, — он внятно хихикнул на этом слове, — в Париже его не потерпят. А теперь, мы просим нас извинить — у нас еще много дел до вечера, и я не сомневаюсь, вам тоже есть чем заняться.

— Значит, вы категорически отказываетесь рассмотреть хотя бы одну из моих настоятельных просьб?

Они переглянулись, теперь уже не скрывая легкого раздражения.

— Передайте, пожалуйста, месье Дебьенну и Полиньи, что мы восхищены их упорством, — произнес Ришар, препроваживая меня к двери, — но рано или поздно любая шутка теряет смысл.

— Значит, вы намерены все-таки занять сегодня вечером ложу № 5?

— Да, мы намерены.

— Тогда позвольте мне хотя бы разделить ее с вами.

— Что?

— Об этом и речи быть не может! — Моншармен так и ощетинился от возмущения. — Ваши обязанности музыканта…

— Не так важны, как обязанности полицейского, — спокойно парировал я. — Кроме того, я готов заплатить за свое место.

На этом Моншармен заколебался. Я перевел взгляд с одного на другого, с самым дружелюбным выражением, на какое только был способен.

Ришар пожал плечами.

— Как хотите, Сигерсон. Только уж держитесь в тени.

— Вот именно, держитесь в тени, — радостно поддержал этот приказ Моншармен. — В конце концов, это наш вечер!

 

9. Работа ангела

У меня осталось так мало времени, что я не мог даже справиться о состоянии Ирен Адлер, которую, насколько мне было известно, препроводили домой. Я мог позволить себе только телефонный звонок, и консьерж заверил меня, что лично проводил ее в ее апартаменты. Больше я ничего не мог предпринять по этому поводу. Более срочные дела требовали приложения всех моих сил.

Прежде чем переодеться в вечерний костюм, я предпринял последнюю бессмысленную попытку.

— Где я могу найти планы Оперы? — спросил я Жерома у входа для артистов.

— Следующий тур будет через пятнадцать минут, — пробурчал он, не поднимая глаз и не потрудившись вынуть изо рта трубку, зажатую между тремя оставшимися зубами.

— Какой тур?

— Вот именно! — рявкнул он. — Это, по-вашему, Эйфелева башня, черт возьми?! Планы! — он хмыкнул и вернулся к своей газете.

От Мерсье, директора сцены, удалось добиться немного большего.

— Полного плана в здании нет, — пожал он плечами, услышав мой вопрос. — По крайней мере, нет плана помещений ниже пятого уровня подземелий — это конюшня. Каждое подразделение знает, где оно находится и что ему нужно, — он снова пожал плечами, пригладил непослушный вихор на затылке. — Наверно, вам стоило бы пойти в Комиссию городского планирования на рю де Варенн, хотя едва ли она сейчас открыта. А зачем они вам?

Что ж, мне оставалось только спуститься безо всяких планов в этот лабиринт в поисках современного минотавра. По примеру Тесея, я раздобыл в гардеробном отделении катушку зеленой нити и, покинув второй уровень, начал разматывать ее «в кильватере», сворачивая во все новые коридоры и проходя все новые двери.

Чего я хотел добиться? Я вовсе не стремился столкнуться с самим таинственным созданием, я, скорее, хотел найти какой-нибудь ключ к его modus operandi — потому что было очевидно, что он заправлял тут всем — и мне бы не помешало что-нибудь, что позволило бы потом выманить его из убежища.

Пройдя несколько бесконечных тоннелей, я добрался до винтовой дороги из жесткого грунта, по которой водили лошадей, и шел по ней до конюшен Оперы. По пути мне никто не встретился, зато в самой конюшне яростно спорили конюхи.

— А вам что здесь надо? — спросил один из них, направившись ко мне с грубоватой развязностью.

— Все нормально, это Сигерсон, — сказал мой друг Жак. — Он тут ни при чем, ради Бога!

— Что случилось? — мне пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем один из них ответил.

— Вы знаете Цезаря?

— Тот прекрасный белый мерин из Мондего?

— Его похитили!

— Не может быть! Когда?

— Вот только что — ну, то есть, в последние двенадцать часов. В конюшне сейчас всего-то четырнадцать лошадей — то есть, было четырнадцать, потому что Цезарь пропал, и неприятностей теперь не оберешься.

— Они нас выставят, вот что, — предсказал прямолинейный конюх, который обратился ко мне первым.

— Насколько я понимаю, сам уйти он никуда не мог?

— А куда тут идти? Только вверх, мсье, а значит — на сцену.

— А вниз?

Они покачали головами.

— Смотрите сами, мсье. Вон там железная дверь, которая отделяет остальную часть здания от озера, она всегда заперта. Я не знаю никого, у кого был бы ключ от нее. Ее уже давно не открывали, вы это сразу поймете, если увидите замок — он замерз.

Дверь, к которой он меня привел, перегораживала арку в 18 футов вышиной, она была установлена впритык с потолком и задевала каменный пол, так что ни один человек, тем более — конь — не мог бы пройти в нее. Замок не открывали уже несколько лет.

— По ночам в конюшнях нет людей?

— Люди там есть всегда. Всегда хотя бы двое из нас дежурят. Вам еще что-нибудь нужно, мсье? Сейчас мы немного заняты…

— Я понимаю, — все были слишком заняты, чтобы помочь мне в этот роковой день, — повернулся, собираясь возвращаться, но замер на месте. — Скажите, а вы иногда ничего особенного не слышите?

— Что слышим? — спросил честный Жак.

— Музыку, например?

— Ах, это! Да все время. Органиста.

— Органиста?

— Он постоянно тренируется, музыка струится вниз. А иногда мы слышим его пение — красивый богатый баритон.

Я подумал, не струится ли музыка, на самом деле, вверх.

— Ясно. Спасибо вам. Непременно буду высматривать Цезаря.

— Очень это нам поможет, — услышал я, начав свой обратный путь по грунтовой дорожке, куда указывала нитка, которую я сматывал по ходу дела.

Добравшись до второго уровня, я повернул за угол и резко остановился.

Нить перерезали. Остатка ее не было видно. Я хорошо знал, где я нахожусь: значит, мой незримый противник не намеревался помешать мне вернуться, он просто хотел напомнить о своем присутствии. И мрачной же была его визитная карточка!

И снова мне послышалось слабое эхо бестелесного смеха.

Я переоделся и занял свое место, где было велено — позади Моншармена и Ришара, в заднем ряду ложи № 5. Пока новые директора раскланивались и распушали перышки перед публикой, в полной мере наслаждаясь собственным дебютом, я мог ясно разглядеть сцену. Но дурные предчувствия не оставляли меня. Я пробрался перед этим за кулисы и обнаружил, что все в совершенном порядке. Я запугал беднягу Леонара так, чтобы он глаз не сводил с реквизиторского стола в следующие четыре часа. Кордебалет радостно гомонил, словно стадо гусей, хористки натягивали трико и поправляли парики, Ла Сорелли распевалась в своей гримерной.

Я дерзнул спросить, не доходили ли до нее какие-нибудь слухи.

— Ха! Мне даже прислали письмо с угрозами.

— Можно взглянуть?

— Я его выбросила, — пренебрежительно фыркнула она и добавила: — Я их все время получаю. Сорелли, не пойте сегодня! У вас в горле жаба! Ха! — Она снова рассмеялась. — Это все заговор клаки. В Ла Скале было то же самое. У Ла Сорелли жабы не бывает.

— Чьей клаки?

— Этой шлюшки Дааэ, разумеется. Думают устроить ей карьеру через мой труп! — ее смешки напоминали тявканье маленькой собачки, но она не собиралась позволить себя запугать. Кристин Дааэ была ее соперницей, и как бы ей ни угрожали, Ла Сорелли намеревалась выступать.

— Создается впечатление, что вы что-то задумали, — заметил Понелль, направляясь в яму, увидев, как я озираю зрительный зал из-за кулис.

— Может быть, и задумал, — только и ответил я. Я попросил его извиниться за меня перед Леру. Глаза его расширились от удивления, но он ушел, не пытаясь добиться от меня объяснений.

Со своего обзорного пункта между Ришаром и Моншарменом я приметил в ряду М миниатюрную женщину, одежда которой как будто бы была с чужого плеча. Она потрясенно оглядывала зрительный зал, вертя головой во все стороны, бурно жестикулировала и оживленно комментировала увиденное своему компаньону, который тоже смотрелся тут явно не на месте.

— Моя консьержка! — рассмеялся Ришар, указывая на женщину своему партнеру. — С завтрашнего дня она будет отвечать за Большой левый ярус. Я подумал, что стоит сначала пригласить ее в оперу, хоть один раз в жизни, бедняжку.

Я вскочил за их спинами, как будто меня ударили в лоб молотком. Ну конечно! Его жертвой станет замена мадам Жири — и я ни на миг не сомневался, что ему прекрасно известно, кто это. У Ноубоди в каждой стене были уши.

Я быстро осмотрел зрителей, окружавших ничего не подозревающую консьержку. Все выглядело, как должно. Люди с обеих сторон от женщины, позади нее и спереди шушукались меж собой или проглядывали программки. Если где-нибудь не залег укрытый убийца с винтовкой, мне показалось, что она в безопасности. Я опустился в кресло.

Под разрозненные аплодисменты в яму спустилась первая скрипка, гобой издал «ля», и за ним последовали остальные инструменты.

Команда, управлявшая Каллиопой, тремя этажами ниже приглушила свет, и появился сам Леру, которого встретил теплый прием. Он поклонился, достал дирижерскую палочку и знакомо постучал — тап-тап-тап.

Все шло нормально. Первый акт имел большой успех. Великий Решке в роли Фауста тщился познать тайны жизни, и Плансон явился в роли Мефистофеля в яркой вспышке алого света сквозь люк, чтобы предложить ему сделку. Публика с восторгом требовала повторять арии на бис. Музыка Гуно, хоть и слишком слащавая, на мой вкус, была все-таки шагом вперед, по сравнению с Мейербером.

Мои компаньоны, к моему раздражению, не переставали тараторить вполголоса, как сороки, поздравляя себя по тысяче мелких поводов, не последним из которых было противостояние Призраку.

— Так и знал, что вся эта история — глупость, — благодушно шелестел Моншармен, его шепот, наверняка, был ясно слышен в ложах с обеих сторон.

— Совершенно пустое, — монотонным баском отвечал другой.

Я же прекрасно знал, что неприятности начнутся только во втором акте, когда появится Маргарита. Но я ошибся. Открывающий хор, знакомый настолько, что кажется, будто он существовал от начала времен, как и «Крысиная песня» Мефистофеля прошли отлично, и Плансон, ничего не скажешь, был в голосе. Ла Сорелли производила неплохое впечатление, играя роль, с которой публика в первую очередь связывала ее, и я и оглянуться не успел, как занавес опустился.

— Великолепно! Великолепно! — восклицали эти два идиота (Понелль был прав), вскакивая и аплодируя и, в то же время, отвешивая поклоны, словно имели какое-то отношение к постановке, от начала и до конца задуманной еще до их прихода.

Так что же, я ошибался? И я стал жертвой бесконечных суеверий и розыгрышей Оперы? Видит Бог, Уотсон, в той ситуации я только рад был бы обнаружить, что ошибаюсь. Стоило мне подумать об этом, и дышать стало легче. Но ведь кто-то украл Цезаря из-под носа двух конюхов, кто-то играл на органе, кто-то обрезал мою зеленую нить, кто-то смеялся над моей растерянностью — и бутафорский нож дона Хосе все-таки заело!

И что с того? — спрашивал я себя. Разве не мог какой-нибудь работник сцены перервать нить? Разве не мог один из конюхов сбежать с лошадью? Или не могла она сама забрести в какой-нибудь укромный уголок в этом настоящем подземном городе? Разве не мог смех, как и звуки органа, доноситься сверху и просто спуститься по одной из вентиляционных шахт, проводивших свежий воздух в конюшню?

Разве не мог клинок просто застрять?

Но куда делась веревка, на которой висел Жозеф Бюке? Ждало нас еще одно несчастье, или просто одна из своеобразных шуток Призрака?

Эти противоречивые размышления не оставляли меня в течение антракта, когда я прошел, следуя за консьержкой и ее компаньоном (бывшим, как выяснилось впоследствии, ее супругом) в фойе, где они получили бесплатные напитки — знак внимания со стороны нанимателя. Добрая женщина очевидно и мечтать не смела о таком счастье и пребывала в совершенном неведении, что я готов был мгновенно опрокинуть ее на землю, если бы только мне удалось уловить какое-нибудь подозрительное движение в ее сторону.

Но мои услуги не понадобились, и когда она направилась назад в партер, я вернулся в ложу № 5, прибыв туда раньше директоров. Они явились чуть позднее, держа в руках бокалы шампанского.

— Наслаждаетесь, Сигерсон? — поддел меня Моншармен. Он предложил мне бокал, полный маленьких пузырьков, который я, признаться, принял с благодарностью.

— Опера еще не закончена, пока не выступило сопрано, — заметил я.

Это замечание вызвало у них взрыв смеха. Зал погрузился в темноту, а они все покатывались со смеху и сыпали бородатыми анекдотами о полицейском, играющем на скрипке, развлекаясь за мой счет. Мне даже стало вдруг жалко служащих префектуры и даже Скотланд-Ярда, на которых население смотрит свысока и доводит их до беспомощной ярости, стоит им только допустить промах.

Вернулся Леру, встретив еще более громогласный прием, и начался третий акт.

Дальнейшее было невероятно настолько, что даже теперь, вспоминая об этих событиях, я недоверчиво покачиваю головой. Маргарита, то есть, Ла Сорелли, в своем саду начинает петь прелестную арию «Il était un roi de Thule».

— Рибит!

Моншармен и Ришар переглянулись. Неужели мы действительно слышали кваканье жабы?

— Что это было? — прошептал Ришар.

Сорелли пыталась продолжать.

— РИБИТ!

На этот раз не могло быть никаких сомнений, более того — кваканье жабы доносилось изо рта Ла Сорелли!

Она все равно пыталась петь.

— Рибит!

На этот раз директора вскочили на ноги, а следом за ними — и я. Дива в ужасе зажала руками рот, как будто надеясь заглушить этот звук, но стоило ей убрать их:

— РИБИТ! РИБИТ!

— Что это значит, черт побери? — внятно и громко прокричал Моншармен.

Из публики, поначалу реагировавшей удивленными возгласами, теперь доносились насмешки.

— РИБИТ! РИБИТ! РИБИТ!

— У Ла Сорелли жаба в горле! — прокричал какой-то шутник с одного из балконов, и тут уже весь зал принялся смеяться и хлопать в ладоши.

— Дайте нам Дааэ! — прокричал другой, с Божьих мест.

— Дааэ! ДААЭ! — принялась скандировать толпа.

— Пойте, черт вас подери, пойте же! — крикнул Ришар несчастной, тогда как Моншармен нервно промокал лицо большим батистовым платком.

Униженное сопрано все еще не сдавалось. Она, как безумная, подавала знаки Леру, который бешено замахал на привставших членов оркестра, чтобы заняли свои места, и ария началась снова.

— РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ!

— ДААЭ! ДААЭ! ДААЭ!

Несчастная больше не выдержала, и, все еще стискивая собственное горло, убежала со сцены под грохот аплодисментов, крики и презрительные насмешки.

— Катастрофа!

— Несчастье! — обменялись мнениями директора. — Пошлите же за Дааэ!

Занавес резко упал, но публика продолжала в унисон ритмично вызывать юное сопрано. Нам едва удавалось различить заглушенные крики и топот за занавесом.

Когда занавес поднялся, все увидела замену Ла Сорелли.

К этому моменту зрительный зал взбесился настолько, что ушло добрых полминуты на то, чтобы уговорить всех успокоиться, занять места и слушать.

Снова оркестр начал играть «Il était un roi de Thule». Мадемуазель Дааэ пела с самой простой и чистой экспрессией, словно она только что открыла для себя и эту музыку, и слова.

Молчание может быть разным, Уотсон, особенно, в театре. Бывает, молчание, полное внимания, бывает скучливое или враждебное, а бывает и восторженное молчание.

Именно такой тишиной встретили зрители электрическое выступление Кристин Дааэ. Я вынужден был признать, что хотя бы в одном отношении Никто был прав. Ла Сорелли на пике своих возможностей не могла ни в какое сравнение идти с этой девочкой. Ее искусство заставило потрясенно умолкнуть даже двух моих фигляров с оловянными ушами.

По завершении арии зрительный зал разразился восторженными восклицаниями. Они требовали выступления на бис, сразу же, и они его получили. И на этот раз она спела даже еще лучше.

С этого момента у Кристин не могло быть провала. Его исполнение становилось все лучше, и зал потрясенно следовал за ней. Я снова испустил вздох облегчения. Ноубоди, кто бы он ни был, просто решил устроить эксцентричный трюк. Конечно, Ла Сорелли ушла со сцены с позором, но никакого серьезного вреда никому не причинили.

Как оказалось, я ошибся в своих предположениях.

Мы добрались до прославленной арии «Драгоценности», которую мадемуазель Дааэ исполнила с таким артистизмом, что от последовавших аплодисментов и криков «браво» содрогнулось здание. Ей пришлось повторить арию еще раз, и реакция публики снова была оглушительна.

«Ее пение обрушит здание!» — вдруг услышал я замогильный шепот, так близко, что я почти ощутил ухом чье-то горячее дыхание. Признаюсь вам, Уотсон, у меня от этих слов волоски на шее встали дыбом.

— Кто это сказал? — спросил Ришар, вздрогнув и оглянувшись на меня.

— Не я.

— Не я! — отозвался Моншармен. Испуганные размышления прервало странное позвякивание, а за ним последовал тревожный скрип.

Мы посмотрели вверх, откуда доносился звук, и взгляды всего зрительного зала в унисон обратились туда. Мы увидели, как громадная люстра покачивается на цепях. На этот раз театр охватила тишина иного типа, тишина зачарованная, загипнотизированная, почти благоговейная, которую нарушало только частое позвякивание тысяч хрустальных подвесок, да треск креплений, ставший вдруг особенно ясным в этом внезапном всеохватном безмолвии.

Хотя у меня и было жуткое предчувствие того, что наступит теперь, пугающее предощущение некого несчастья, я стоял, прикован к месту, не в силах поверить, что это действительно правда. Никто, похоже, был хозяином своего слова. Жаба — значит, жаба. И если он сказал, «обрушит здание», значит, так и произойдет.

С внезапным рвущимся звуком шеститонная люстра сорвалась с балок, которые удерживали ее, и нырнула в центр партера, приземлившись с ударом такой силы, что пробила глубокий кратер, до половины погрузившись в пол.

Все это заняло не более трех секунд, хотя мне они показались целой жизнью. Люстра на моих глазах как будто висела в воздухе, потрясенно застывший зрительный зал наблюдал за траекторией ее полета, пока она не врезалась в пол с громовым грохотом, подняв брызги разбитого стекла и тучу пыли. Потрясение и грохот были так сильны, что едва можно было расслышать раздавшиеся затем крики.

К этому моменту я уже пришел в себя и бросился вон из ложи. Я промчался по лестнице, перепрыгивая через семь ступенек на каждом шагу (и надеясь, что не сломаю лодыжку) и рванулся за кулисы, где стояли, одинаково остолбенев, Понелль и весь остальной оркестр. Я схватил его за фрак.

— Быстро! — рявкнул я. — Как попасть на крышу?

— Но раненые… — вскрикнул скрипач, не в силах сдвинуться с места.

— Мне нужно на крышу, парень! Здесь найдется кому заняться ранеными, — я слегка шлепнул его по щеке. — Отведи меня на крышу! — и потянул его мимо ошарашенного оркестра к двери ямы.

Овладев собой, Понелль понял, наконец, что от него требовалось, и мы помчались сквозь толпы визжащих статистов, солистов, режиссеров и бьющегося в истерике кордебалета, пока он не отыскал лестницу, ведущую на колосники.

Я полез следом за ним, мы понеслись по шатким рабочим галереям, потом — еще несколько железных лестниц, и наконец мы добрались под купол. Сквозь люк, в который раньше проходила цепь люстры, мы могли полюбоваться работой фантома.

Гигантское сооружение уничтожило всех и все на пространстве радиусом в двадцать футов в центре партера. Люди, подобно муравьям, перелезали друг через друга, пытаясь сбежать, помочь кому-то, высвободиться, или умереть.

Я не сомневался, что среди жертв находилась и бедная женщина, в первый (и в последний) раз в жизни посетившая Оперу.

И незачем добавлять, что не было никаких следов монстра, ответственного за это, только и качался над люком оборванный трос, видны были истрепанные концы его стальных нитей в том месте, где он лопнул — еще один очень убедительный несчастный случай.

— Ничего нет? — задыхаясь, спросил Понелль, глядя на меня безумными глазами, по лицу его тек пот.

— Ничего, — ответил я, убирая в карман листок бумаги с надписью знакомым почерком, оставленный для меня одного.

Но надпись так и стояла перед глазами: «Trop tard, Monsieur Sherlock Holmes» — «Слишком поздно, мсье Шерлок Холмс».

 

10. Речитатив

— Лучше бы я наняла вас защищать меня саму.

— Никогда еще я так страшно не ошибался.

— Моя вина не меньше, чем ваша.

— Хорошая же мы парочка!

Этот исполненный горечи диалог состоялся в апартаментах мисс Адлер Гранд-Отеля де Пари напротив Оперы на следующее утро после трагедии. Мисс Адлер упаковывала чемоданы, собираясь в Амстердам.

Во всех свежих изданиях городских газет — Лё Матен, Лё Монд и Фигаро — излагались мрачные подробности событий прошлого вечера. Несомненно, и английские газеты сообщали о катастрофе, так что, возможно, вы и сами читали, Уотсон: двадцать семь человек погибли, пятьдесят два ранены, множество пришлось приводить в себя от потрясения, и вскоре Оперу должны были завалить судебные иски.

Незамедлительно начался ремонт повреждений партера, и новое руководство Оперы уверяло, что вскоре он будет приведен в порядок в достаточной мере, чтобы состоялось гала-представление, завершающее бал-маскарад в Опере. Бал отменять не собирались. Директора выражали сожаления по поводу ужасного несчастного случая, однако, их едва ли можно было считать ответственными за несчастье, случившееся в первый же день их пребывания на посту. Новая люстра скоро займет свое место и т. д. и т. п.

Лично я точно знал, что мадам Жири уже вернулась на свою прежнюю должность. Я сильно сомневался, что руководство решится еще когда-нибудь хотя бы близко подойти к ложе № 5, и я был уверен, что «Ноубоди» уже получил аванс в счет своих ежемесячных двадцати тысяч франков.

Чемоданы, дорожные сумки, коробки всех видов и размеров громоздились открытыми по всему номеру, а горничная мисс Адлер устало переходила от одной к другой, заполняя их в соответствии с указаниями хозяйки.

Редко, Уотсон, мне приходилось испытывать такое чувство вины, такую беспомощность.

— Вы к себе несправедливы, — заверила меня мисс Адлер, когда я объявил о своих чувствах вслух. — Как вы могли бы предвидеть такое, тем более — предупредить людей, что их ждет?

— Лучше бы я обратился в полицию.

— Вам бы все равно не поверили, а если бы вы раскрыли свое инкогнито, то могли бы оказаться в доме для умалишенных.

Ее ход мыслей явно совпадал с моим, но в тот момент это служило слабым утешением.

— Я знаю, вам случалось проигрывать и раньше, — произнесла она без малейшего кокетства. — И все же, в результате вы одерживали верх.

— Что бы я ни сделал, я не смогу вернуть к жизни тех невинных людей, — мрачно парировал я.

— С другой стороны, — сухо заметила она, — вы спасли мне жизнь. Все-таки заслуга, хоть и небольшая.

Взглянув на нее, я заметил на ее лице обиженное выражение. Уже второй раз за два дня я уловил в ее чертах что-то еще, помимо обычной веселой отчужденности. Я чувствовал, что новый приступ мигрени начинает постукивать в висках. С чего бы ему взяться, вы ведь знаете, Уотсон, как редко они досаждают мне.

— Прошу простить меня, если я сказал лишнее, мисс Адлер, — смиренно произнес я. — Я благодарю Бога за то, что вы остались живы.

Повисло мрачное молчание, пока мы размышляли о том, как продолжить разговор. Мисс Адлер, сидевшая за столиком для завтрака, зажгла сигарету и налила себе чашечку кофе.

— Но зачем ему было убивать столько народу? — вслух удивилась она, возвращаясь в мыслях к ужасным событиям прошедшего вечера.

— Они его не интересовали, он хотел убить только одного человека.

— Вы говорите загадками.

— В зрительном зале находилась консьержка Ришара. Он позволил ей насладиться оперой перед тем как занять пост мадам Жири. Только ее Ноубоди намеревался убить. Остальные для него ничего не значили.

Когда она услышала это, ее глаза расширились в тревоге, и кофейная чашечка, которую она резковато опустила на поднос, громко звякнула.

— Вы хотите сказать, что все остальные люди были убиты только для того, чтобы она тоже погибла?

— Именно так.

Мисс Адлер слегка содрогнулась.

— Кажется, я легко отделалась.

— Именно так, — я тоже зажег сигарету, чтобы составить ей компанию, и ждал. Было слышно, как в спальне щелкнули замки одного из чемоданов, когда горничная заперла их. Шум отвлек мисс Адлер от глубокой задумчивости, и она снова взглянула на меня.

— Вы не находите некоторую иронию в том, что я наняла вас охранять единственного человека в этой истории, которому никакая защита как раз не требуется, и который, на самом деле, совершенно неуязвим?

Я молчал. Она смотрела на меня, вопросительно склонив голову набок — такое у нее было обыкновение.

— Насколько я знаю человеческую натуру, мисс Адлер, столь сильное чувство, как то, что испытывает Ноубоди к мадемуазель Дааэ, зачастую лишь на волосок отстоит от собственной противоположности.

Ее лицо внезапно помрачнело, как будто приток грязи замутил чистый горный поток.

— Вы думаете, он способен причинить ей зло?

Я промолчал, но она все поняла по моему выражению.

— А что вы подразумеваете под Ноубоди? Что такое Ноубоди?

— Мадемуазель Дааэ никогда не рассказывала вам о своем ангеле?

— И что с ним?

— Ангел предпочитает называть себя Ноубоди. Это его голос вы слышали в гримерной мадемуазель Дааэ, когда он давал ей уроки. Сначала я думал, что он — какой-то разобиженный служащий Оперы, но пришлось отказаться от этого предположения.

— И какая у вас теперь теория?

— Никакой. Фактически, у него есть уже то преимущество, что он знает, кто я, тогда как я понятия не имею, кто он такой.

Она покраснела.

— Вы полагаете, что вас мог выдать мой крик?

И вновь она правильно истолковала мое молчание.

— Мне искренне жаль, мистер Сигерсон. Я сожалею об этом столь же сильно, как и о том, что считала вас мыслительной машиной.

Я уже не мог не обращать внимания на головную боль, Уотсон.

— Вы уверены, что он знает, кто вы?

— Вполне, — с горечью признал я, нащупывая в кармане адресованную мне записку. — А все, что мне известно о нем — что он читает Гомера.

Она вопросительно взглянула на меня.

— В Одиссее циклопа Полифема ослепляет герой, именующий себя Никто. Когда великан пытается назвать своего обидчика, его братья-циклопы, естественно, приходят в растерянность, — я вздохнул. — Это все его тщеславие.

Мисс Адлер погасила сигарету.

— Что же, — несчастным голосом сказала она. — Я освобождаю вас от обязательств. И мне искренне жаль, что я впутала вас в это дело, — тихо добавила она.

Она явно была очень расстроена. Я подтянул поближе стул.

— Вы не должны переживать по этому поводу, мадам. Все эти события не открылись бы перед нами именно таким образом, если бы я не начал с визита к мадемуазель Дааэ.

На самом деле, именно это рассуждение уязвляло меня больше всех остальных, Уотсон. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед безумцем.

— Мне только жаль, что я не сумел выполнить ваше поручение, — добавил я, снова помолчав. Она взглянула на меня блестящими глазами, взяла мою руку и задержала в своей куда дольше, чем было необходимо.

— Вам не стоит такое говорить, мистер Сигерсон. Ничто не заставит меня разочароваться в вас. И уж конечно не вчерашнее.

Я не заметил ни следа насмешки в ее выражении или голосе. Я осторожно убрал свою руку из ее ладоней и поднялся на ноги.

— В одном вы можете быть уверены, мисс Адлер: я не собираюсь отказываться от охоты. Я намерен разоблачить этого негодяя, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.

— Надеюсь, что нет, — она тоже поднялась на ноги, хотя и с некоторой неохотой. — Вы расскажете мне свои планы?

— В данный момент это было бы неразумно. А вы расскажете о своих?

Она слегка приподняла плечи характерным для нее, как мне показалось, жестом.

— Из Амстердама я поеду в Монтенегро, — она вздохнула. — Усталый странник.

— Думаю, вы будете только рады оставить это место и всю эту несчастную историю за спиной.

Она одарила меня взглядом, очень напомнившим ее прежнюю, лукаво посмотрев из-под шелковых ресниц.

— Пожалуй, не так уж и рада. Мы еще увидимся?

Я взял ее руку в свои и поцеловал. На этот раз я не сразу выпустил ее руку.

— Все может быть, мисс Адлер.

Она внимательно оглядывала мое лицо.

— Я надеюсь, вы найдете то, что ищете, мой друг.

— Ему от меня не спастись.

— Я не об этом, — таинственно уточнила она, и, повторяя мой недавний жест, медленно высвободила руку.

Комиссия по городскому планированию располагалась на рю де Варенн, 76, на довольно узкой улочке с совсем уже узкими тротуарами, где не было места деревьям. Помимо дома миссис Уортон, на улице располагались преимущественно правительственные учреждения. Служащий на вахте в центре фойе желтого мрамора в Комиссии планирования с оттенком некоторого превосходства сообщил мне, что мне нужен Департамент общественных зданий в сотне шагов оттуда, в доме номер 92.

Я пришел в дом номер 92, нашел там более предупредительного служащего и объяснил ему, что хотел бы посмотреть планы Дворца Гарнье.

— Пожалуйста, мсье. Все планы общественных зданий предоставляются для свободного изучения. Только заплатите два франка на поддержание архива.

Испытывая благодарность за столь демократичный подход, я расплатился, проследовал за своим проводником меж нескончаемых кип покрытых плесенью документов и стал ждать внизу, пока он забрался по высокой лестнице на колесиках.

— А вот это странно!

— Что-то не так?

Он промолчал, и я нетерпеливо топтался внизу, пока он рылся надо мной, просыпая пыль и клочки желтеющей бумаги, падавшей на меня, подобно многовековому снегу.

Наконец, он спустился и предстал передо мной со странным выражением на лице.

— Они пропали.

— Что, все пропали?

Вместо ответа он почесал макушку, потом поманил меня за собой, и мы пошли дальше между кип бумаг, но на другом этаже нас ждал тот же самый результат.

— Очень странно.

Мне это вовсе не казалось странным, но я держал свои мысли при себе. Я подумал, не потребовать ли назад свои два франка, но, по размышлении, решил не упоминать и об этом.

— А что архитектор? — спросил я вместо этого.

— Кто?

— Гарнье. Вы не знаете, где я могу его найти?

— На Пер Лашез, но не думаю, что он станет с вами разговаривать, мсье.

— Отчего же?

Он улыбнулся, словно бы извиняясь за свою шутку.

— Пер Лашез — это кладбище, мсье.

— А!

Как оказалось, Шарль Гарнье умер за два года до этого и с церемониями, далекими от скромности, был похоронен на знаменитом кладбище.

Итак, очередной путь расследования зашел в тупик, однако у меня начала формироваться идея.

Теперь мне было ясно, что Ноубоди знал об Опере значительно больше, чем кто-либо еще, и что он постарался, чтобы никто другой не мог выяснить больше, чем было известно ему. Оставалось только жалеть, что создатель этого лабиринта был мертв, потому что, при отсутствии планов, его знания могли быть мне очень полезны.

Я бродил по улицам Левого берега, глубоко погруженный в свои мысли, пытаясь разобраться, что мне следовало делать. Несомненно, я должен был начать расследования с поиска планов здания еще до того, как посетил Кристин Дааэ, нужно было, также, поговорить с Дебьенном и Полиньи прежде, чем относить любовную записку юному виконту, а не наоборот. В моей покаянной литании звучало слишком много «должен» и «если». Да, из-за этих глупых промахов, и я был виновен в произошедшем, однако я понимал, что не продвинусь в расследовании, если так и буду размышлять о них. Задним умом все крепки, как и намекала Ирен Адлер. Решительно передернув плечами, я велел себе не думать о прошлом и начать все сначала.

Главной сложностью было то, что я имел дело с безумцем, и логика происходящего, всегда столь успешно служившая мне, в этот раз полностью зависела от каприза существа, чьи мысли окутывала непроницаемая завеса тайны. Если он был безумен, значит, я должен был постичь логику его безумия. Если я не могу предсказать его действия, может быть, мне удалось бы разобраться в их мотивах?

А мотивы были довольно ясны, долго рассуждать не приходилось. Монстр был одержим бедняжкой Кристин Дааэ. Я все больше концентрировался на этой идее, проходя по улицам и мелким лавчонкам. И в своей одержимости ею он мог позволить себе решать о жизни и смерти, устанавливать собственные законы, ходить, куда ему заблагорассудится, словно он был владельцем всей Оперы.

И меня осенило. Я как раз поравнялся с Сен-Жермен-де-Пре, когда на меня снизошло озарение, такое же нежданное и чудесное, как яблоко, упавшее на голову Ньютона. Когда решение пришло ко мне, мне даже пришлось остановиться и прислониться к дереву у обочины тротуара, ибо от изумления у меня слегка закружилась голова. Истина, которая внезапно открылась мне, казалась невероятной, и все же это была истина, которая, к тому же, находилась перед моими глазами уже какое-то время. Оттого только, что она была такой поразительной, я не распознал ее раньше. Вам известна моя любимая максима, доктор: исключайте все невозможное, и то, что останется, пусть оно даже будет маловероятно, окажется истиной. Только так я мог объяснить, почему Ноубоди, как никто другой, ориентируется в лабиринтах Оперы. Я не понимал, почему столь простое объяснение не пришло ко мне раньше, но в своем тогдашнем смиренном состоянии предпочел не смотреть в зубы дареному коню и не тратить драгоценное время, казня себя за то, что правда столь долго ускользала от меня.

Понелля я разыскал в его излюбленном кафе на бульваре Сен-Жермен, он был погружен в газетные описания произошедшей трагедии, забытая сигарета опасно свисала из его губ.

— У вас все благополучно? — спросил я, присаживаясь рядом и подзывая официанта.

— Насколько возможно, — ответил он, не отрывая глаз от газеты. — Держу пари, мадам Жири вернулась на работу.

— Я бы не удивился. Я могу у вас кое-что спросить?

Вот тут он взглянул на меня.

— Только если вы позволите сначала мне задать вам вопрос, — я ждал. — Вы ведь знали, что вчерашним вечером что-то должно было случиться.

— Это не вопрос.

— Да ладно вам. А на вчерашней репетиции вы спасли жизнь мадемуазель Адлер, — прежде чем я мог возразить, он воспользовался своим преимуществом и продолжал: — Перед представлением я видел вас за кулисами, вы, как хищный зверь, бродили там, следя за всеми и вся, — он победно улыбнулся. — А сами сказали мне извиниться перед Леру. Вы полицейский, да?

Подошел официант и принял мой заказ. Когда он ушел, я сделал вид, будто собираюсь с мыслями.

— Я доверюсь вам, — сказал я, наконец, и поведал ему свою сказочку о расследовании смерти Жозефа Бюке по распоряжению префектуры.

Понелль торжественно кивнул и стряхнул пепел сигареты на пол.

— Так и знал, — вздохнул он. — Ну, спрашивайте.

— Расскажите мне о Шарле Гарнье.

— Что именно?

— Вы можете описать мне его? — он растерянно взглянул на меня. — Его внешний облик. Как он выглядел?

Понелль прикусил сустав пальца. Мне принесли кофе, и я стал задумчиво помешивать сливки ложечкой, пытаясь скрыть нетерпение.

— Ну, он был футов шесть ростом, я бы сказал. Довольно смуглый, с глубоко посаженными голубыми глазами.

— Что еще?

Он прикрыл глаза, стараясь вызывать в памяти образ архитектора, потом внезапно взглянул на меня и улыбнулся.

— У него была поразительная шевелюра и борода огненно-рыжего цвета.

— Вы бы узнали его, если бы увидели снова?

— Он мертв, мсье.

— Вы не ответили на вопрос.

 

11. В некрополе

— Поверить не могу, что я позволил вам уговорить меня! — в пятый раз воскликнул Понелль, когда мы входили в ворота кладбища Пер Лашез, оставив бульвар Менильмонтан. Было почти пять часов, моросило. Пока молодой человек не передумал, я схватил его за руку.

— Будьте так любезны, помогите мне сориентироваться и не забывайте, что я представляю префектуру.

— Вот префектура и выполняла бы ваше таинственное поручение!

— Тогда не обойдется без бумагомарания и гласности, а я в данный момент очень хотел бы избежать и того, и другого. Вот позже, вероятно, придется отказаться от подобной осторожности.

Пока что он как будто удовлетворился этим и, хмуро поглядывая на свинцовые небеса, повел меня вперед и направо. Кладбище было огромно, настоящий город мертвых, в котором были свои холмы и долины, накрытые бесконечным сплетением извилистых улочек и миниатюрных бульваров, застроенных маленькими домиками — элегантными гробницами.

— У меня от этого места мурашки по коже, — несчастным голосом промычал Понелль.

— Вам не нравятся кладбища?

Он пожал плечами.

— Тут не суеверие, если вы об этом. Двадцать лет назад именно здесь находился последний оплот Коммуны. Самые страшные сражения произошли среди этих самых могил, многие из них были просто усыпаны мертвыми. Полторы сотни человек — тех, кто выжили — поставили у стены и расстреляли. И похоронили на месте, в общей могиле. Она где-то здесь, — его передернуло при этой мысли. — Вы хотите туда, где похоронен Гарнье?

— Я, в общем-то, не спешу. Расскажите мне еще об этом кладбище, — предложил я, сочтя, что лучше отвлечь внимание Понелля от нашего дела до того момента, когда его активное участие будет неизбежно.

— Что вас интересует?

— Все. Кто такой был Пер Лашез?

Он снова пожал плечами.

— Он был исповедником Людовика XIV и покровителем этого места. Это были владения иезуитов до их изгнания. Город приобрел их примерно в 1800 году. Я не специалист.

— Напротив, дорогой мой. Как и всегда, вы — настоящий фонтан просвещения.

Мы остановились перед гробницей Давида, пламенного художника и сторонника Революции. Поблизости обнаружилось место захоронения Жерико. Может быть, здесь, как и в Вестминстерском аббатстве, мертвых располагают в зависимости от рода их занятий?

— Не думаю, — ответил на это мой проводник равнодушным тоном.

Продолжая двигаться в юго-восточном направлении, мы миновали гробницу Мольера, и я указал на нее Понеллю.

— Темнеет, скоро закроют, — только и ответил он. — А я промок до нитки.

— Смотрите, а здесь Гюго! — воскликнул я. — Похоже, писатели собраны вместе, так же, как и художники. Поддразнивая спутника таким образом, я тянул время, пока мы искали место погребения архитектора, и сумел лишь наполовину скрыть свое изумление, обнаружив могилы Бомарше и несчастного маршала Нея. Кладбище было удивительное.

Я разжег трубку и перевернул чашечку, чтобы не выпал осадок.

— Вот где были убиты коммунары, — мрачно заметил Понелль, указуя на памятную стену над массовой могилой. В отдалении послышался колокольный звон. Этот звук словно бы успокоил моего товарища. — Пойдемте, пора. Ворота закрывают. Поищем могилу Гарнье в другой раз.

— Успокойтесь. Мы никуда не пойдем.

Он уставился на меня сквозь завесу дождя с таким неверием на лице, что при любых других обстоятельствах мне стало бы смешно.

— Никуда не пойдем? Что это вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что я намереваюсь увидеть могилу Гарнье сегодня. Встаньте вот тут за Мюрже и не двигайтесь, пока я вам не разрешу.

Я осторожно подтолкнул Понелля в укромное место и достал часы. Как же мне не хватало вас, Уотсон! Ваша бесстрашная душа возрадовалась бы подобному расследованию, при мне же был только робкий скрипач, вполне убежденный на тот момент, что я совершенно лишился рассудка.

Но, увы! — даже будь со мной вы с вашей стойкостью, мы все равно не обошлись бы без услуг Понелля.

— Но что, если нас найдут!? — яростно прошипел он. Я приложил палец к губам и слегка сжал его плечо.

Долго ждать нам не пришлось. На кладбище было всего несколько служащих, и в такую погоду, делая обход территории, они оглядывали кладбище без особого внимания, лишь формально выполняя свои обязанности. Мертвым, в конце концов, полагалось быть мертвыми. Я вытряхнул из трубки пепел и сунул ее в карман своего длинного пальто, рядом с сэндвичами, которыми запасся перед нынешним походом.

Было уже довольно темно, и задул холодноватый ветер, что вовсе не способствовало поднятию духа.

— Пора вам показать мне гробницу Шарля Гарнье, — объявил я.

— Да как вы ее вообще найдете? — раздраженно ответил он. — Заметьте, все кладбище организовано безо всяких правил!

— Не теряйте терпения, мой дорогой Понелль. Вон та сторожка напротив, я полагаю, принадлежит могильщику, который сейчас, вероятно, сидит дома и с удовольствием кушает теплый ужин, радуясь, что ему не приходится бродить где-то в столь суровую ночь. Давайте проверим, правильно ли мое предположение?

Домишко, и в самом деле, принадлежал могильщикам, и, без труда взломав громоздкий замок, я затащил своего возмущенного сообщника внутрь. Там, как я и рассчитывал, отыскался «бычий глаз» — фонарь с увеличительным стеклом — и кое-какие другие полезные инструменты, по крайней мере, один из которых должен был мне очень пригодиться.

— Зачем это вам лом? — поинтересовался Понелль, с беспокойством оглядывая орудие.

— После вас, дорогой мой.

Он фыркнул не то насмешливо, не то сердито, и решительно вышел из домика.

Освещая себе путь направленным лучом «бычьего глаза», я следовал за Поннелем в северную часть кладбища. Мы прошли, наверно, с полмили. Прокрадываясь среди могил, мы измазались в грязи по самые брови, а один раз нам даже пришлось растянуться на мокрой мостовой, пока не прошел мимо очередной сторож, всего в каких-то трех рядах влево от нас.

— А вот Бизе, — сообщил мне Понелль, невольно поддавшись чарам некрополя. — Могильный камень спроектировал сам Гарнье, — он был прирожденным экскурсоводом.

— Сейчас это неважно. Где Гарнье?

Он показал. Создатель могильной плиты Бизе и Парижской оперы был похоронен в обширной гробнице, до которой от могилы композитора «Кармен» не было и пятнадцати шагов. В белом граните было вырезано одно слово:

Гарнье

Я осторожно огляделся.

— Так, дорогой Понелль, мне придется снова просить вас о снисхождении, — успокаивающе произнес я, эффектно вынимая из-под пальто лом. Он вытаращил глаза — про лом он уже успел забыть.

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Я собираюсь вскрыть гроб мсье Гарнье и…

Больше я ничего не успел сказать. Бедняга Понелль подпрыгнул, подобно испуганной газели, и попытался броситься прочь, мимо меня. Я крепко ухватил его за отворот пальто, с мягким стуком уронив инструмент в мокрую траву.

— Понелль…

— Это немыслимо!

— Понелль!

— Это чудовищно! И неоправданно!

— Все, что мне от вас нужно — чтобы вы идентифицировали труп.

— Что?

Я повторил.

— Это же дикость! Он умер два года назад!

— Не думаю, — он удивленно взглянул на меня. — Я полагаю, Дедал так и сидит в центре своего лабиринта.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Нас арестуют и приговорят…

— Понелль, выслушайте меня. Никто нас не арестует. Завтра вечером мы оба, в сухой одежде, будем сидеть на своих обычных местах в оркестре и играть на гала-представлении в Опере. А сейчас вы должны делать то, что я говорю. Это распоряжение полиции, — напомнил я, чтобы подбодрить его.

Он тоскливо вздохнул, но остался стоять рядом со мной, наблюдая, как я поднимаю свой инструмент, и молча держал фонарь, пока я вскрывал дверь склепа. Это было нетрудно: замок там висел больше для украшения. С протестующим стоном он поддался моим увещеваниям, после чего послышался приглушенный стук. Поманив скрипача за собой, я вошел в склеп.

Внутри было еще холоднее, но хотя бы сухо, склеп затянула паутина и неприветливая плесень. Нас окружали шесть саркофагов клана Гарнье. Архитектор находился в среднем в правом ряду, о чем лаконично известила нас латунная табличка, окислившаяся до унылой зелени.

— Поднимите фонарь повыше.

Он безмолвно подчинился. Удары лома, сбивающего железные петли и застежки, породили в маленьком помещение громовое эхо.

— Mon Dieu, Mon Dieu. Это же варварство, — не выдержал честный парень. Несмотря на отвращение, мои действия увлекали его. К счастью, он был неисправимо любопытен.

— А что вы говорили о Дедале? Кто такой Дедал?

— Давным давно, еще до начала письменной истории, Критом правил царь Минос, — объяснил я, поворачивая окоченевшими пальцами замерзшие винты. — Брат его жены был чудовищем, получеловеком, полубыком, и звали его Минотавр.

— А нельзя ли ближе к делу?

— Я к тому и веду. Жена царя любила своего ужасного брата и не желала, чтобы его предали смерти. И тогда царь нанял команду архитекторов и поручил им построить лабиринт, чтобы посадить туда чудовище, и оно осталось бы в живых и не причиняло вреда окружающим. Дедал был главным архитектором.

Я продолжал работать, а он молча обдумал мои слова, стоя у меня за спиной.

— Вы думаете, что Гарнье — чудовище? Что он построил свой собственный лабиринт и поселился в нем?

— Я в этом уверен, — я толкнул крышку саркофага и услышал зловещий треск. Понелль испуганно придвинулся ко мне поближе. — Ну-ка, помогите мне сдвинуть эту штуку.

Вместе мы столкнули крышку.

— Посветите туда и скажите мне, что вы видите.

— Я не могу.

— Вы должны.

Он протиснулся мимо меня с внезапной решимостью, которой я от него и не ожидал, и встал на саркофаг пониже, чтобы заглянуть сверху. Я услышал жуткий вздох, а потом он отшатнулся, едва не приложив фонарь о каменную стену, заходясь страшным сухим кашлем.

— Это он!

— Откуда вы знаете?

— Говорю вам, это он! Сами смотрите! Ах, mon Dieu! — и Понелль снова закашлялся, прикрывая рот и ноздри носовым платком. Он привалился к стене, а я взял фонарь и залез на нижний саркофаг.

Не буду останавливаться на зрелище, которое предстало моим глазам, хотя оно способно было вызвать frisson даже у такого закаленного моряка, как я. В гробу находились останки высокого человека, переживавшие страшнейший период разложения, черты были совершенно неопределимы. Но Понелль не ошибся — личность умершего удостоверяли пышные рыжие волосы, продолжавшие расти и после смерти Гарнье. С таким цветом архитектор вполне мог войти в Союз рыжих.

Я тяжело соступил вниз, в ужасе зажмурившись.

— Это непостижимо.

— Что непостижимо? Что человек лежит в своем собственном гробу? Можем мы, наконец, убраться отсюда?

— Минутку, — я не мог собраться с мыслями, Уотсон. Я был настолько уверен! Разум, основное орудие моей профессии, на которое я так привык полагаться, ставшее, что, вероятно, простительно, предметом моего тщеславия, внезапно подвело меня! В оцепенении опустился я на пол склепа, не обращая внимания на холодный камень подо мной. По привычке я заговорил вслух, чтобы лучше прояснить собственные идеи.

— Нужно исключать невозможное! Так ориентироваться в подземельях этого здания способен только тот, кто сам проектировал его. Только так можно объяснить его абсолютное и невероятное господство в Опере. Он специально спроектировал ее особым образом, учитывая свои необычные нужды.

Понелль посмотрел на меня странным взглядом, опустившись на корточки у противоположной стены.

— И это — ваша теория?

— У вас есть лучше? — с горечью парировал я. Он продолжал смотреть на меня. — Так что?

— Я одно скажу, — осторожно начал он, — если вам нужен архитектор, который проектировал подземелья Оперы, то вы не там ищете.

— Что?

— Это не был Гарнье. Это был его помощник.

— Что?

Он с горячностью кивнул, устраиваясь у своей стены поудобнее, пока я смотрел на него, разинув рот.

— Ну, конечно. Он был настоящим гением фундаментов. Именно он придумал осушить болото и создать это озеро и все остальное. Гарнье занимался тем, что касалось именно театра. А над остальным работал, в основном, его помощник.

— Икар.

— Что?

— Это сын и помощник Дедала. А вы абсолютно уверены в том, что говорите?

— Никаких сомнений. Все подземные сооружения придумал он. Большой был человек, и посмеяться умел. Мы, мальчишки, были от него в восторге. Но он вам тоже ничего о здании не расскажет.

— Тоже мертв?

— Случился обвал, это было в… — он почесал в затылке, вспоминая, — в 1874-м, я думаю. Просела земля под улицей Глюка. Там работали над кирпичным цилиндрическим сводом над озером. Беднягу погребли несколько тонн жидкого бетона и камня. А ведь здание было почти завершено, — добавил он, покачав головой при этом печальном воспоминании.

— Погребен! — едва моя искусная теория порывалась снова встать на ноги, новые свидетельства выбивали из-под нее опору. — Погодите. А тело его нашли?

— Ну да, через несколько недель его вытащили со дна озера. Думаю, это было малоприятное зрелище. Может быть, даже похуже этого! — он мотнул головой в сторону открытого саркофага надо мной.

Я чувствовал, что нахожусь на верном пути, Уотсон, я ощущал это всеми фибрами своего существа, и однако, тело было обнаружено. И опять, когда моя злосчастная теория уже готова была испариться, забрезжил еще один лучик надежды.

— Но вы ведь говорили мне, что во времена Коммуны, когда Опера служила тюрьмой, было принято сбрасывать трупы в болото?

— Конечно, — согласился Понелль, приоткрыл и снова закрыл рот, — но вы же не хотите сказать, что?..

— Пробыв достаточно долго в воде, один гниющий труп становится похож на другой. Хотите сэндвич?

Я достал сэндвич и протянул ему. Понелль, полностью поглощенный ходом моей мысли, забыл былой страх и недоверие и дал выход граничащему с одержимостью любопытству и — аппетиту. Он взял предложенный бутерброд, а я приоткрыл дверцу «бычьего глаза», и при его направленном свечении мы молча ели в течение нескольких минут, только дождевые капли дробью стучали в оловянное покрытие над нашими головами.

— Расскажите мне об этом помощнике. Как, вы сказали, его имя?

— Я не говорил. Мы, дети, не знали.

Я разочарованно прикрыл глаза.

— Случаем не — Ноубоди?

— Ноубоди? Что еще за имя такое?

— Это по-английски.

— А, ясно.

Я слышал, как он втягивает воздух, сжимая губы — всеми силами стараясь помочь.

— Не думаю. Ноубоди, — он произнес имя вслух, словно испытывая его звучание, но потом издал звук, явно подразумевавший отрицание, и покачал головой. — Ничего не напоминает, — вот и еще один удар, хотя к нему я был отчасти готов. — Простите. Мы просто называли его Орфеем.

Я открыл глаза.

— Орфеем? И отчего же?

— Да он был просто помешан на музыке. Работать над Оперой — это была мечта всей его жизни, и она сбылась. Насвистывая и напевая, бродил он по лесам, так же легко и уверенно, как цирковой канатоходец, без страховки. И у него был самый красивый голос, какой вы только можете вообразить, — вспомнив еще что-то, он прищелкнул пальцами. — А второй его страстью была мифология. Вот по этим двум причинам, мы и звали его Орфеем. За завтраком он сидел на стропилах или лесах и рассказывал нам, детям, о Троянской войне и другие истории Гомера. Имя Орфей подходило к обоим его увлечениям.

Я глубоко вздохнул, прежде чем заговорить.

— А его голос? — тихо произнес я. — Низкий баритон?

Он удивленно уставился на меня.

— А вы откуда знаете?

Я смолчал. Его глаза распахнулись шире.

— Вы хотите сказать?.. Но вы же не хотите сказать?..

— Может быть, в результате потрясения, оттого, что он оказался похоронен заживо, его рассудок помутился. Ясно одно: он пережил обвал. И с тех пор он предпочел жить в Опере, не показываясь людям на глаза.

Мне было почти что слышно, если не видно, как с натугой начинают проворачиваться колесики понеллева разума, пытаясь осмыслить сказанное мной. Я услышал, как он комкает обертку от сэндвича.

— Но почему? Почему он не показывается?

— Признаться, не имею ни малейшего представления. На данный момент у меня слишком мало сведений, чтобы дать ответ на этот вопрос. Я могу только списать это на его поврежденный рассудок. Те, кто утверждают, будто видели его, единодушно расписывают его уродство. Орфей был уродлив? Что-нибудь было у него не так с внешностью?

— Как раз напротив. Он был красивый мужчина. Страшно нравился дамам.

Я покачал головой, не находя объяснения.

— Может быть, людям просто хочется, чтобы он был ужасен, — предположил Понелль, рассуждая не столько со мной, сколько сам с собой. Очевидно, ему вспомнилась теория Белы насчет Красавицы и Чудовища, и то, что женщины, как правило, предпочитали безобразного монстра его симпатичному воплощению.

Я молчал, и только дождь продолжал беспрерывно барабанить над нами. Внезапно я щелкнул пальцами.

— Нет, он действительно чудовище, это обвал изуродовал его. Как же медленно я стал соображать, я совершенно заржавел, Понелль!

— О чем это вы?

— Ни о чем. Мы, полицейские, всегда отличаемся склонностью к самокритике. Но, можете мне поверить, Орфей был изуродован во время обвала. Вот почему он не покидает Оперу и никому не показывается.

Понеллю понадобилось несколько мгновений, чтобы воспринять новую идею.

— И вы думаете, такое действительно возможно?

— В данный момент, — я развел руками, — это не более чем предположение. Все мои теоремы еще требуется доказать. Давайте представим на мгновенье, что Орфей обеспечил себе личное поместье в недрах Оперы и добился соглашения с дирекцией, которая его содержит. Вот уже много лет он живет в мире и покое в своем логове. И все было хорошо, пока три месяца назад он не услышал и не увидел одно молодое сопрано.

— Ла Дааэ?

— Он влюбился, и горе тем, кто умышленно или невольно встает меж ним и объектом его страсти.

Я снова набил трубку, делая вид, что не замечаю изумленного взгляда Понелля. Он же додумался до чего-то еще — чего-то тревожного, судя по тому, как он нахмурился.

— Но что Карлотта и жаба у нее в горле?

Я зажег спичку и энергично запыхтел трубкой, прежде чем ответить.

— Вы когда-нибудь слышали об искусстве чревовещания?

Он покачал головой.

— Это старинный и таинственный трюк, который знали еще в Древнем Риме, хотя сейчас его демонстрируют только цыгане и ярмарочные циркачи, что-то вроде разговорного trompe d’il. Само это слово означает: говорить животом. Об этом мало известно, однако умелый мастер способен так «бросать голос», что будет казаться, будто он доносится откуда-то со стороны. Адепты могут даже говорить, не двигая губами, но нашему знакомцу в этом нет необходимости. Мало того, имея под рукой оперную машинерию, он мог без труда усилить громкость своего жабьего кваканья — например, используя эхо вентиляционных шахт, идущих с крыши, или какие-либо другие трюки, которых мы не знаем. Он мог многие годы совершенствовать свою технику, — добавил я, вспомнив бесплотный смех. Понелль провел рукой по губам, словно пытаясь понять, что я ему говорю.

— Вы хотите сказать, что с голосом Сорелли ничего не случилось?

— Совершенно ничего. Злодею достаточно было жестоко перебивать ее каждый раз, когда она собиралась запеть.

— Но это, все это… — не найдя слов, он зябко закутался в свою поношенную куртку, почувствовав холодок, и мрачный склеп был тут ни при чем.

— Нелепость? Но, подумайте, Понелль, только эта теория объясняет все факты, только она объясняет его сверхъестественную способность передвигаться по Опере куда он хочет, видеть все, слышать каждое произнесенное слово. Только он знает в Опере каждый угол, каждую щель. Почему? Потому он сам ее спроектировал. К счастью, — добавил я, — хоть он и знает Оперу, как свои пять пальцев, его власть ограничена ее пределами.

Еще несколько мгновений мы просидели в молчании. Потом Понелль сменил положение, словно ему стало неудобно, и заговорил, в его голосе отдалось странное напряжение.

— Я бы не был в этом так уверен, — начал он несколько нерешительно, — если то, что вы говорите — правда.

— О чем вы?

— Вы слышали о бароне Оссманне, создателе больших бульваров Парижа?

— Разумеется.

— А известно ли вам другое его достижение — которым он гордился даже еще больше?

— Что вы имеете в виду?

Понелль ткнул пальцем вниз.

— Самую обширную и самую современную канализацию в мире.

— Что?

— Она так же длинна и широка, как и сам Париж, мсье. И если у Орфея есть выход туда…

— Он может свободно передвигаться под городом!

— Вот именно!

Осознав это, я вскочил, словно меня вздернул невидимый шнур.

— Куда это вы? — позвал он, когда я бросился прочь из склепа. — А что мне делать с мсье Гарнье?

 

12. У самых небес

Понелль, задыхаясь, нагнал меня у боковых ворот, выходящих на авеню Гамбетты. Справиться с большим замком было не труднее, чем с тем, что охранял хижину могильщика. Я упорно хранил молчание под градом его вопросов.

— Никому об этом не рассказывайте, — велел я ему, когда мы торопливо зашагали по пустынной дороге. — Забудьте то, что вы видели этой ночью.

— Легко сказать, — пробурчал несчастный скрипач, его раздражение разгоралось с новой силой, по мере того, как мы отдалялись от жуткого места. — Мы вскрыли гроб великого человека и так его и оставили.

— Но он по-прежнему лежит на освященной земле, — жизнерадостно парировал я. — Я убежден, что его бессмертной душе это ничуть не повредило, а бренные останки зато послужили правосудию. Скорее! Я вижу кабриолет, а вы промокли до нитки. Отправляйтесь домой, выспитесь хорошенько, а завтра увидимся на балу в Опере.

Он настолько промерз и устал, что подчинился без возражений.

— А вы что будете делать? — спросил он, уже усевшись в экипаж.

— Я тоже промок, — заметил я. — Поезжай, кучер!

На то, чтобы найти в такое время в безлюдном месте еще один кабриолет, ушло немало времени, и, надо признаться, к тому моменту, когда я добрался домой, я совсем закоченел. Но нет худа без добра: благодаря уловке со вторым экипажем, мне удалось избавиться от вопросов Понелля, которые неминуемо посыпались бы один за другим.

Добравшись до своего логова на рю Сент-Антуан, я содрал сырую одежду и набросил свой старый халат. Поскольку до ресурсов, которые мне были теперь необходимы, я все равно не мог добраться до рассвета, оставалось только попытаться уснуть. Однако боюсь, на это я был неспособен. Я продолжал беспрерывно обдумывать данные, которыми теперь располагал и то, как их удалось бы использовать. А дело было не из тех, над которыми отдыхаешь, Уотсон. Мой противник в одно мгновенье убил почти три десятка мужчин и женщин, прихлопнул люстрой с такой легкостью, словно мухобойкой накрыл. Сознаюсь вам, мой дорогой друг, что это был единственный момент во всем расследовании, когда мне не хватало ласкового утешения иглы. Я лежал в постели и представлял себе, как морфий тихо растекается по венам, наполняя тело несущим покой оцепенением. Наверно, в раздумьях о наркотике и его воздействии, я обрел некое облегчение, потому что вскоре наступил рассвет.

И снова время было против меня. Я потерпел поражение при первой попытке проникнуть в сердце этой тайны и был полон решимости любой ценой преуспеть во второй. Однако у меня было совсем немного времени на то, чтобы определиться со своими планами и привести их в исполнение. Мне пригодилась бы ваша помощь, доктор, и я с сожалением размышлял об обстоятельствах, которые лишили меня возможности обратиться к вам.

Миновало три часа пополудни, когда я явился на улицу Гаспар. Стуча в дверь мадам Валериус, я отметил огорчительный факт, который ушел от моего внимания при прежнем визите. Торопясь побеседовать с мадемуазель Дааэ, я не обратил внимания, что квартира, которую она делила с пожилой дамой слабого здоровья, располагалась на первом этаже. Это имело большое значение для мадам Валериус, которая, при иных обстоятельствах, не могла бы покидать свое жилище без посторонней помощи, но в то же время, при желании, было нетрудно подслушать разговоры двух женщин. Теперь, когда Понелль снабдил меня пугающими сведениями о системе канализации, охватившей весь Париж, мне нетрудно было представить, как Призрак, Ангел, Никто, учитель канарейки или Орфей (список его прозвищ был уже не короче вытянутой руки), скорчился под окном спальни Кристин, вероятно, вооружившись каким-нибудь простым орудием, вроде врачебного стетоскопа, прижатого к стене, и внимает каждому слову, произнесенному бедной девушкой. Неудивительно, что ему были известны самые сокровенные ее мысли! Полагаю, мне не нужно напоминать опытному медику, Уотсон, что, когда человек лишен какого-либо из органов чувств, действие других усиливается, восполняя потерю. Нетрудно вообразить, что слух монстра, почти постоянно находящегося во тьме, особенно обострился.

Сначала она отказалась меня принять. Горничная передала, что обе дамы не расположены принимать посетителей. Боюсь, я не стал терять время и (снова!) добился разрешения войти под угрозой применения силы. Я прорвался в спальню мадам Валериус, умолявшей меня остановиться.

— Два дня! Никогда я ее такой не видела, мсье! Она больна, она не может принять вас! — пожилая дама говорила, а кружевной чепец трепетал у нее на голове.

— Боюсь, я вынужден настоять, мадам. Я понимаю, что Кристин нездорова, но если она хочет вернуть здоровье, она должна доверять мне безоговорочно.

В ее лице отразилось изумление.

— А вы что, врач, мсье?

— Просто в нынешних обстоятельствах я знаю, как ее исцелить, мадам, — я поцеловал ей руку, поспешил удалиться, пока она не потребовала с меня рекомендательных писем, и отыскал Кристин — она вытянулась на своей маленькой кровати все в том же темно-синем пеньюаре, который восхитил меня в прошлый раз. Она лежала на спине, ее волосы, не расчесанные и не заколотые, рассыпались по плечам, одна рука закрывала лицо, и все ее тело сотрясалось от рыданий.

— Кристин.

— Уйдите!

— Без вас не уйду.

Узнав мой голос, она отвела руку от залитого слезами лица, посмотрела на меня, а потом уткнула лицо в складки подушки.

— Уйдите, — повторила она заглушенным голосом.

— Мадемуазель Ирен Адлер не простила бы мне, если бы я ушел, — но даже упоминание о подруге, которой она доверяла, не смогло вывести ее из бездн отчаяния.

— Я пропала.

— Да, если вы не будете в точности выполнять мои распоряжения.

— Все напрасно!

— Делайте, как я говорю!

Что-то в моем тоне привело ее в чувство. Она оперлась на локоть, словно собираясь защищаться, откинула за плечи спутанные локоны.

— Он ничего не сделал плохого! Это был несчастный случай!

— Тогда отчего же вы плачете? Кроме того, — я поспешил продолжить прежде, чем она ответила, — вам прекрасно известно, что это не так. Разве не говорили вы мне, как Ноубоди обещал, что ваше пение обрушит Оперу?

Ее лицо сморщилось, она, кажется, готова была снова потерять сознание. Я схватил ее за руки и грубо встряхнул.

— Одевайтесь. Вы мне нужны.

— Куда мы едем? — спросила Кристин, когда я усаживал ее в двухместный экипаж, который оставил ждать у входа.

— Как можно дальше от земной поверхности.

На это она только широко раскрыла глаза и молчала всю поездку. Она едва поглядывала в окно, почти не следя за проносившимися мимо сценами вечного спектакля парижской жизни, а если и смотрела — то с потрясением человека, который очень мало видит того, что вы, Уотсон, и я назвали повседневной деятельностью. Она в такой мере являлась созданием этого монстра, что ее кругозор оказался ограничен, как ему того хотелось. Маленькая комнатка, уроки, молитвы, путь в Оперу и обратно, тщательно отобранные спектакли — только эти занятия и составляли крохотный мирок, в который он ухитрился замкнуть ее хрупкий дух. Ее существование почти представляло собой пародию на укромный образ жизни особо одаренного существа. По крайней мере, оно стало странным отображением его жизни. Оба оказались заключены в своих мирах, ограниченных стенами — но стены его мира располагались снаружи, а ее — находились в пределах ее некрепкого сознания.

Когда экипаж остановился, и я помог ей спуститься, она со страхом посмотрела вверх, побледнев.

— Что это за место?

Белые облака мчались по лазури небес мимо далекого шпиля.

— Вы и сами знаете. Вы ее уже видели. Ее видно отовсюду в Париже. Идемте, — сказал я, расплатившись с кучером, и ласково, но твердо взяв ее под локоть.

Она была пуглива, как необъезженный жеребенок, любое непривычное зрелище или звук били по ее деликатным нервам. Когда мы забились в огромный лифт, среди дюжин чужих людей, она дрожала, стоя рядом со мной, подобно вибрирующему камертону, а когда лифт тронулся, и зубчатые колеса понесли нас вверх по плавной дуге, она тихо вскрикнула и стиснула мою руку железным захватом.

На первом уровне мы перебрались в лифт поменьше. Она последовала за мной, и только смотрела, онемев от ужаса, как за окном проносится железная конструкция, похожая на кружево, становившееся все более тонким и хрупким по мере того, как мы поднимались.

Был там и третий лифт, вполовину меньше предыдущего, и я поиграл с мыслью остаться на втором уровне, но вокруг толпилось слишком много народу, на мой вкус. Я хотел, чтобы мне был виден каждый на мили вокруг. Я не мог поручиться, что у монстра нет доверенного лица, которое способно было преследовать нас и сейчас. Кто-то ведь должен был доставлять ему вещи, которые он покупал за свое месячное содержание — иначе, откуда он брал еду, и как он мог приобрести и собрать детали своего органа?

Когда мы вышли на вершине башни, она дрожала, как листок, но, все же, позволила мне увести ее вверх по лестнице на маленькую открытую террасу, где ветер принялся хлопать краем ее капора.

— Зачем вы привели меня сюда? — Она хотела закрыть глаза и не видеть, как у ног ее расстилается весь Париж, но, видимо, едва не потеряла равновесие, и почти сразу же открыла их снова.

— Здесь мы не в его власти. Чем ближе мы к небесам, тем сложнее ему распоряжаться вами.

— Он же ангел!

— Как известно, под землей живут черти, отнюдь не ангелы.

— Но его опера, «Торжествующий дон Хуан», его шедевр — он почти завершен!

— Он уже завершен. Кристин, вот для чего вы были предназначены, — я охватил взмахом руки простершийся внизу вид до далекого горизонта, — для мира солнца и смеха, мира людей, мира, в котором живет Рауль, — несколько прозаично закончил я. — Какой же ангел потребует, чтобы вы отказались от этого счастья, к которому стремится всякое человеческое сердце?

— Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы пели сегодня на гала-представлении после бала в Опере.

— Ни за что!

— Вы должны!

— Да я ни одной ноты исполнить не смогу! Если меня не будет поддерживать мой ангел!

— Взгляните на этот прекрасный город. Взгляните на синее небо и сияющее солнце и признайте, что нужен вам только ваш собственный талант, Кристин. Вас ввели в заблуждение, — я заговорил мягче. — Ваш голос принадлежит только вам, и вы можете петь, хочет он того или нет.

— Но вы же видели, что случилось с Карлоттой! Вы слышали!

— Сейчас я объясню вам, что никакой жабы в горле у Карлотты не было, — я, было, начал снова раскрывать тайны чревовещания, но Кристин зажала руками уши.

— Я не понимаю! — истерично отрезала она. — У вас слишком длинные слова!

— Тогда поймите вот что! — крикнул я в ответ, зажав обе ее руки в своих. — Единственная ваша надежда на свободу и счастье — в том, чтобы разорвать неестественную связь с этим Люцифером!

Некоторое время она молчала, потом прошла мимо меня, по направлению к перилам. Я напрягся в готовности броситься к ней, если ей взбредет в голову перебраться через заграждение.

Некоторое время она стояла так, спиной ко мне.

— Вы хотите, чтобы я предала его, — сказала она, наконец, бесцветным голосом человека, для которого угасла всякая надежда.

— Я хочу, чтобы вы выманили его. Да, это так.

— Откуда вам известно, что он вообще придет?

— Он знает, что сейчас ему до вас не добраться. Он захочет посмотреть, где вы, и что с вами стало. Кроме того…

— Что?

— Он не может обойтись без некоторого драматизма. Такой склад ума мне знаком.

Снова повисло нескончаемое молчание. Но она так и не повернулась. И когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал так безразлично, словно она уже была мертва.

— Объясните в точности, что вам нужно.

 

13. Un Ballo in Maschera

В наше время, Уотсон, Маскарад в Опере превратился, что называется, в «благотворительную акцию», и некоторые полагают, что такая буржуазная установка лишила все предприятие его основного смысла. А двадцать лет назад, в тот роковой вечер, когда я посетил его, Бал в Опере как раз находился в своей лучшей поре, перед самым закатом, оставаясь одним из последних событий такого рода в социальном календаре, исчезновение которого уже предощущалось. Скоро прокрадется через Канал флегматичная викторианская рассудительность (если не считать временного патронажа Принца Уэльского) и благополучно иссушит реки фривольности, разливавшиеся в маскарадную ночь, ради благопристойности среднего класса. Прежние участники будут заявлять, что респектабельные развлечения наслаждения не приносят. Поскольку в прежние времена Бал в Опере проводился Оперой и для Оперы, он оставался действом театральным, и был одним из немногих суаре, где представители высшего света и среднего класса встречались на одном празднике и даже перемешивались меж собой. В конце концов, певцы — тоже актеры, а Генри Ирвинг тогда еще не был посвящен в рыцари, придав бесспорную респектабельность этой древней профессии. Отнюдь не из пустого каприза старший де Шаньи хмурил брови при мысли о том, что его брат увлекся сопрано, это был врожденный социальный инстинкт. Возможно, если бы Филипп расценивал эту увлеченность как простую кратковременную интрижку, он был бы куда терпимее. Любовь же грозила семье позором.

И только на балу в Опере о подобных разграничениях на время забывали. Мало того, что участники принадлежали к двум слоям общества, обычно только и бледневшим от зависти друг к другу, они еще и носили маски, и эта анонимность, предназначенная для всякого рода смешения, с успехом исполняла свои функции.

В анонимности есть что-то такое, Уотсон, как я и сам подметил именно в тот период своей жизни, что освобождает от всякой скованности, производя на человека прямо-таки головокружительный эффект. Еще в начале этой истории я пытался передать собственные ощущения от пребывания инкогнито и те потрясающие возможности, которые передо мной открывались. Создается впечатление, что я использовал эти возможности относительно слабо, в сравнении с тем, как ловили подвернувшийся случай участники маскарада. В конце концов, я всего лишь стал скрипачом, и даже в этом непримечательном образе меня отыскало мое истинное métier. Другие отступали куда дальше от своей настоящей сущности, хотя и на более краткое время. (Чем больше человек сохраняет инкогнито, тем больше проявляет себя его истинная сущность, несмотря на все попытки ее завуалировать). И действительно, укрыв лицо таинственным домино на таком сборище, как Бал в Опере, человек обретал полную свободу. Те, кого при дневном свете сдерживали обычай, или же возраст, внезапно обнаруживали (с помощью одного-двух бокалов шампанского), что они способны вести себя самым неистовым образом. И в последующие дни они сами с изумлением вспоминали собственное необузданное поведение, если только маска не соскальзывала в самый неподходящий момент. Были на балу и те, кто уже испробовал этот феномен на себе, и теперь с горячим нетерпением ожидал, когда ночь вступит в свои права. Эти roués со сладким предвкушением ожидали возможных приключений и были к ним готовы.

Чтобы вы не думали, что я приукрашиваю, дорогой друг, мне достаточно напомнить вам сюжеты бесчисленных опер, которые могут послужить иллюстрацией к моим рассуждениям. Летучая мышь Штрауса-младшего — характернейший пример подобной вседозволенности на маскараде, где уважаемый женатый мужчина невольно пытается соблазнить собственную жену, поскольку оба они переодеты, и она изображает певицу, что уже само по себе является приглашением к скандальным поступкам. В Фигаро и Дон Хуане Моцарта тоже используется подобное средство, хотя и для достижения более благородных целей. У Верди маскарады и их последствия — и вовсе излюбленная тема.

Бал в Опере делится на три части (так и слышу, как вы говорите, Уотсон: «Как Галлия!»). Первая проводилась в главном фойе и на огромной парадной лестнице. Там пили, болтали и танцевали, а затем следовала вторая часть, гала-представление, на котором участники бала становились публикой и наслаждались отрывками музыкальных произведений в исполнении самых превозносимых на тот момент артистов. Затем все возвращались в фойе, где за это время успевали поставить столы для грандиозного полуночного ужина. Приглашения на это мероприятие относились к самым востребованным, не только в Париже, но и по всей Франции, ибо пары или одинокие счастливцы, обладавшие достаточной удачей или связями, чтобы заполучить желанную белую карточку, надписанную почти нечитаемым каллиграфическим почерком (те, кто никогда в жизни не пошел бы смотреть оперу!), приезжали на Маскарад из отдаленных провинций, достойно экипированные преданными портными. Они останавливались в лучших отелях и надевали свои маскарадные костюмы, оставив фазанью охоту, ради добычи другого сорта.

Поскольку я был членом оркестра, приглашение полагалось мне автоматически. Готовясь к маскараду, я ограничился вечерним костюмом и черным домино. И я был не одинок: многие другие мужчины тоже не испытывали желания облачаться в изощренные и непривычные одеяния. Им вполне достаточно было простой маски: зачем же еще о чем-то беспокоиться? Но мой собственный выбор костюма зависел не только от моего предпочтения. Члены ансамбля, который должен был выступать на балу, получили на сей счет строгие распоряжения от мэтра Леру.

И все-таки, мы оставались в меньшинстве. Подавляющее большинство гостей нарядилось во всевозможные маскарадные костюмы. Я видел Арлекинов и Коломбин, Марий-Антуанетт (с полностью оснащенными парусниками в прическах), по меньшей мере шесть Наполеонов, трех Жанн д’Арк (одна из них таскала на спине привязанный к ее телу столб от костра), несколько Пьеро, кардинала Ришельё, Генриха Наваррского, двух королей-Солнце, ацтекских воинов, греческих девственниц, римских сенаторов и всевозможных представителей животного царства — льва, грифа (с невообразимым размахом крыльев), даже грифона, не говоря уже об ослах, конях и коровах (которым требовалось по две пары ног, чтобы они могли двигаться). Вдобавок, встречались там великаны на ходулях (эти счастливчики могли смотреть через головы прочих), а также гномы и тролли — они ползали на коленях, кляня на чем свет стоит собственную изобретательность, из-за которой вынуждены были полуживыми толкаться в густом лесу чьих-то ног.

Наиболее отважные участники выступали как Адам и Ева, или леди Годива, соблюдение приличий и необходимый декор обеспечивали густые длинные локоны и крупные фиговые листки (очевидно, предполагалось, что Адам и Ева были представлены после Падения). Меня поражало sang-froid республиканских гвардейцев, стремившихся сохранять каменную неподвижность среди всех этих не знающих удержу искушений, в то время, как их безжалостно пихала и толкала беснующаяся толпа.

Некоторых участников я узнал, несмотря на вычурные платья (или, скорее, благодаря им). Моншармен и Ришар явились на бал одетыми Безумным Шляпником и Мартовским Зайцем соответственно, причем, как я подозревал, без малейшего намека на иронию. Меня ничуть не удивило, что члены кордебалета, в том числе озорница-Жамм и ее соперница Мег Жири, вырядились в свои обычные пачки, не желая терять возможность демонстрировать ладно скроенные ножки толпе почитателей на непривычно близком расстоянии.

Театр заполнила такая масса людей, что они едва могли двигаться, а бурлящий разгул цвета способен был задеть самолюбие Дега, если бы он попал на маскарад. Впрочем, к слову сказать, можно было не сомневаться, что среди гостей присутствовал не один художник, который непременно попытался бы воплотить эту сцену на холсте, если бы только сумел вспомнить собственные впечатления через день-другой. Сплошной гул, перемежаемый возбужденными криками и смехом, легко заглушал музыку маленького оркестра, расположившегося на верху Большой лестницы. Только звукам барабана или трубы время от времени удавалось прорвать этот шум.

Жара была устрашающая, несмотря на громадные размеры фойе — можно было подумать, что некий одурманенный разум решился скрестить Пэддингтонский вокзал с древнегреческой гробницей и украсить результат мозаиками из Равенны. Тем не менее, неисчислимое множество человеческих тел, надушенных всевозможными парфюмерными продуктами, одаривало обоняние невообразимыми впечатлениями, подобные которым возможно было бы получить разве что во взбесившейся турецкой бане. Потом исходили даже те, кто предусмотрительно явился на бал более-менее обнаженным. И все-таки нельзя было позабыть, что все здание именно для подобных мероприятий и предназначалось.

Довершали картину царившего вокруг хаоса две нимфы, облаченные в тоги, задачей которых было, стоя на двух расположенных один напротив другого балконах над бесформенной толпой, методично высыпать в суету и пестроту внизу щедрые горсти конфетти, которые они вычерпывали из широких, неглубоких чаш, висящих у них на талиях. Они исполняли свои обязанности без малейшего проявления эмоций, с чисто тевтонской добросовестностью, а в результате, тучи красных, синих, желтых, розовых, белых и зеленых кусочков бумаги сыпались на обезумевших гостей, попадали в открытые рты, застревали в причудливых прическах и прилипали к влажным обнаженным плечам.

Держа данное ей слово, я не спускал глаз с одной дрезденской пастушки, принарядившейся в небесно-голубой лиф и желтую юбку, прошитые алым узором. Дрожа, пробиралась она сквозь толпу, сжимая в руках большой пастушеский посох. Давку вокруг она не замечала и двигалась, словно в трансе, лишь иногда мимолетно поворачивая голову в одну или другую сторону. На преследовавшие ее кокетливые замечания и намеки она не обращала внимания, только резко отворачивалась, услышав очередное особенно наглое предложение. Бедняжка Кристин! Куда же она направлялась? Увы, она не имела ни малейшего представления, хотя явно пребывала в убежденности, что рок преследует ее по пятам.

Некоторое время спустя я заметил, что не я один следовал за Кристин. Высокий Пьеро в клоунской маске, с набеленным лицом и темной слезой, старательно прорисованной на левой щеке, на моих глазах стремительно прорывался по направлению к пастушке. Не он ли — моя добыча? Я двинулся вперед со всей возможной скоростью и убедился, что недооценил плотность толпы, пробиться сквозь которую было не легче, чем сквозь кирпичную стену.

Через головы людей я увидел, как в двадцати футах от меня, Пьеро подходит к ней, берет ее за руку и шепчет что-то на ухо.

Она вздрогнула и повернулась, тут же оказавшись в его объятьях. Кристин пыталась вырваться, однако он крепко удерживал ее руки. Я видел, как отчаянно извивается Кристин, стремясь высвободиться из нежеланных объятий, ее рот под маской скривился от напряжения. «Кристин!» — позвал я, но, если меня и услышали сквозь всеобщий гул, то не обратили внимания. Пьеро увел ее еще дальше от меня, и спустя какие-то мгновения оба растворились в пестрой толпе.

Кляня собственную непредусмотрительность, допустившую, что Кристин оказалась так далеко от меня, я бросился вперед, грубо расталкивая людей, стремясь нагнать мою подопечную и ее спутника.

Пока я безнадежно боролся с толпой, сквозь шум разговоров внезапно прорвался пронзительный вопль, и все фойе мгновенно погрузилось в тишину.

Это подала голос малышка Жамм, ее нетрудно было узнать и в маске. Стоя на плечах циркового атлета, она указывала дрожащей рукой.

— Призрак! — снова заверещала она, подобно банши.

— Призрак! — эхом повторил за ней голос, несомненно, принадлежавший Мег Жири. Его обладательница оказалась восточно-индийской принцессой, покоившейся на руках седобородого пуританина.

Все взглянули в ту сторону, куда указывал пальчик Жамм, и толпа слаженно ахнула.

На вершине Большой лестницы возвышалась огромная фигура, с головы до ног облаченная в пурпур, голову мертвеца венчала широкая шляпа с алым плюмажем. Его тело окутывал широкий плащ того же цвета. Даже со своего места я уловил злорадный блеск его глаз в отверстиях маски.

— Красная смерть! — воскликнул кто-то, и некоторые гости с готовностью принялись вопить вместе с Жамм.

Горестный вскрик, который явно принадлежал Кристин, помог мне разобраться в происходящем. Не отрывая глаз от своей добычи, я даже вздрогнул, когда осознание поразило меня, подобно выстрелу. Не на Пьеро я охотился. Пьеро был вполне земным созданием, всего лишь сообщник монстра, о существовании которого я уже догадывался. Великан наверху лестницы, застывший в полной неподвижности, словно чугунная статуя — вот кто был учителем канарейки.

И в следующее мгновенье я принял решение. Оказавшись перед выбором, гнаться ли мне за Кристин, или за существом, отравившим ей жизнь, я без колебаний предпочел последнее. Можете считать, что я бессердечен, но охотился я на массового убийцу — а именно таковым он и являлся, Уотсон.

Даже не пытаясь больше сохранять вежливость, я нырнул в толпу и принялся расшвыривать тех, кто загораживал мне пусть, словно спички.

Призрак в красном оставался недвижен еще мгновенье, не больше, а потом повернулся, взметнув гигантской дугой свой яркий плащ, и ускользнул прочь.

И все словно мгновенно оттаяло. Чей-то смешок развеял заклятие всеобщей неподвижности. Оркестр продолжил играть, и толпа снова заколыхалась, продолжая бестолковое блуждание.

Уголком глаза я уловил, что Пьеро отпустил Кристин и тоже решительно устремился за своим хозяином, энергично проталкиваясь мимо тех, кто мешал ему.

Со своей стороны, человеческая масса оставалась в счастливом неведении относительно событий, происходивших в самой ее гуще. Люди так толкали и тянули друг друга, что один-два особо грубых гостя не слишком выделялись. Некоторые в ответ на мои тычки с энтузиазмом давали сдачи, и еще смеялись.

Мне, как вы понимаете, Уотсон, было совершенно не до смеха, на балу решалось дело огромнейшего значения. Поняв, что я никогда не пробьюсь сквозь море усыпанных конфетти гостей, я повернул в другую сторону и помчался к противоположной лестнице. Здесь толпа была не такой плотной. Добравшись до галерки, я как раз успел увидеть, как огромная фигура в красном удаляется в проход в доброй сотне футов впереди. Я мчался так быстро, как никогда не бегал до тех пор, влетел в оркестр, так что инструменты разнесло в разные стороны, карьером обогнул угол и как раз успел увидеть, как взметнулся широкий плащ, исчезая с другой стороны театра, направляясь вниз по лестнице. За спиной моей раздавались слабые вскрики и шум, но я не обращал на них внимания, настолько увлечен я был погоней. Догадавшись, куда направляется преступник, и, не желая прокладывать дорогу через распивающую шампанское толпу на галерке, я снова отступил назад, вернулся в фойе и прошел в дверь, которая, насколько мне было известно, вела в гримерные. И интуиция моя была вознаграждена: я увидел, как оба — великан в красном и следующий за ним по пятам Пьеро — спешат по пустынному коридору впереди меня. Мой топот отдавался в узком проходе ударами, подобными выстрелам из револьвера. Я понесся со всем возможным ускорением, и легкие мои готовы были взорваться, когда я увидел, как один, а за ним и другой нырнули в гримерную Кристин Дааэ.

Хватая воздух, словно утопающий, я ворвался в помещение следом за Пьеро, и тотчас же ярчайшая вспышка серебряных зеркал ослепила меня водоворотом отражений, и, как это ни невероятно, я остался один, задыхаясь, с пеной на губах под моим домино.

Пока я стоял, согнувшись вдвое, пытаясь восстановить дыхание, не смолкавшие за спиной грохот и крики настигли меня. Дверь гримерной распахнули с такой силой, что она ударилась о стену, и быстрее, чем об этом можно рассказать, в комнату вбежало с полдюжины мужчин. Двое грубо вздернули меня на ноги, а третий сорвал с меня маску.

— Мсье Сигерсон! — воскликнул Моншармен, избавляясь от собственной личины. — Что все это значит?

— Вы знаете этого господина? — поинтересовался стройный мужчина в красном, подбитом шелком оперном плаще. Он тоже снял маску, открыв лицо с жесткими, лишенными чувства юмора чертами и тонкие усики.

— Вот именно, мсье Мифруа! — вскричал Понелль, ужас исказил его честную физиономию. — Он утверждает, что расследует дело Жозефа Бюке по вашему распоряжению, а сам нанялся в Оперу за три недели до убийства. Я же чувствовал, что тут что-то не так, — добавил он, словно пытаясь объяснить свои действия не столько стройному полицейскому, сколько мне.

— Ясно, — Мифруа широким шагом приблизился ко мне, стоявшему в полной беспомощности, задыхаясь, подобно загнанной лошади, и смерил меня взглядом, словно осматривая падаль, на губах его плясала едва заметная усмешка.

— Позвольте мне объяснить, — начал я, но продолжить мне не дали. Толпа почуяла мою кровь.

— Он искал планы всего здания! — воскликнул один.

— Он гонялся за Кристин на балу! — подхватил другой.

— Он напал на мадемуазель Адлер! — придумал третий.

— Господа, прошу вас, выслушайте…

— Тихо! Мсье Сигерсон, вы под арестом!

 

14. Подземный мир Орфея

— Дайте же мне сказать! — требовал я, безуспешно пытаясь вырваться. — Пока мы тут стоим, может произойти несчастье!

— Несчастье уже произошло, — напомнил мне Мифруа, продолжая хладнокровно разглядывать меня.

Я был совершенно беспомощен, Уотсон. Один за другим, они свидетельствовали против меня. Они вспоминали, какие вопросы я задавал, какие легенды им рассказывал, чтобы оправдать эти вопросы, припомнили и мое отсутствие в оркестре в тот вечер, когда упала люстра, и тысячу других не связанных между собой фактов, которые ничего не значили по отдельности, но вместе складывались в зловещую картину, не сулившую мне ничего хорошего. Моншармен и Ришар, выглядевшие нелепо в своих дурацких костюмах, торжественно признали мою вину, описав мое посещение их конторы, цель которого им теперь виделась в выдвижении угроз. Не без подлости, два негодяя воспользовались возможностью свалить вину за все произошедшее на кого-то другого — на кого угодно — пока не начались предъявления претензий и тяжбы.

Никогда еще мне не доводилось попадать в столь затруднительное положение. Я бы мог выпутаться, если бы время не поджимало. Я не представлял себе, где находится Кристин Дааэ, но ей скоро нужно было выступать, а я ведь обещал защищать ее. А теперь судьба поставила у меня на пути неожиданное препятствие, которого я никак не мог предвидеть.

Меня бесцеремонно пихали сквозь растущую толпу, забившую коридор, ведущий в гримерные, так что он стал совершенно непроходим. Я понимал, что как только я покину здание, ничто уже не сможет защитить Кристин Дааэ от ярости ее безумного стража. Вот, Уотсон, как дорого обошлось мне мое инкогнито. Как раз, когда мне выгоднее всего было раскрыть свое истинное имя, у меня совершенно не было такой возможности.

— Куда вы меня ведете?

— В жандармерию.

Я снова пытался убедить их в своей невиновности и в том, что у меня есть срочное дело. Но в этот раз никто даже не снизошел до ответа. Каким-то образом мы пробились сквозь коридор и направлялись к лестнице, когда Судьба, со своим всегдашним непостоянством, совершила очередной неожиданный поворот.

— Куда это вы ведете этого человека? — прогремел настоящий бассо профундо.

Перегородив подход к лестнице, уперев руки в бока и упрямо наклонив вперед бычью голову над массивным торсом, нашим глазам предстал сам мэтр Гастон Леру. Признаться, я в жизни никогда и никого не был так рад видеть.

— Мы ведем этого человека…

— Тихо! Никуда он не пойдет, — Леру окинул толпу свирепым взглядом.

— Но…

— Я — Гастон Леру! — взревел он. — И я отвечаю за все, что здесь происходит. Мельчайшие детали не ускользнут от моего внимания. Главный здесь — я! — слыша хорошо знакомый рефрен, я уже вздохнул с облегчением, но Мифруа был не из тех, кого легко запугать.

— Я прошу прощения, cher maître, — заговорил он тоном, полным почти неприкрытого снисхождения, — но этот господин находится в ведении закона.

Леру подвинул пенсне на переносицу и ледяным взглядом воззрился на полицейского сквозь стекла.

— Вы ошибаетесь, мсье, позвольте вывести вас из заблуждения. Этот господин принадлежит к секции первых скрипок моего оркестра, а у нас сейчас будет гала-представление. Позвольте мне все прояснить, — продолжал он громоподобным голосом, прежде чем кто-либо решился прервать его. — Меня не интересует Призрак. Меня не интересуют ни убийство, ни закон, ни прочие ваши глупости. Это — ваши дела. Если вы хотите приставить охрану к этому человеку, пока он будет выполнять свои обязательства передо мной — пожалуйста, но, — он придал этому слову особое, устрашающее значение, — мое дело, моя забота, мой долг и моя святая миссия — музыка — и тому, кто вздумает помешать мне исполнять мои обязательства, придется сначала перешагнуть через мой труп.

Он замолчал, предоставляя остальным возможность возражать. Сам Мифруа как будто был несколько ошарашен заявлением Леру.

— Неужто нельзя обойтись без этой скрипки? — осмелился он вопросить ворчливым тоном.

— В прошлый раз, когда ее не было в оркестре, у нас упала люстра, — вежливо напомнил Леру.

— Но это не Сигерсон! — встрял Понелль, словно стремясь выслужить мое прощение за высказанное перед тем обвинение. — Он даже не знал, как туда попасть.

— Однако он туда попал, — напомнил Мифруа, теребя поля своей шелковой шляпы, видимо, в глубоком раздумьи. — Ну, хорошо, cher maître. Ради вас я задержусь и позволю этому господину играть в оркестре — но под стражей, понятно? Под стражей.

Леру наклонил массивную голову, принимая условия полицейского.

— А потом я заберу его с собой, — объявил Мифруа для всех находившихся в пределах слышимости.

— Спасибо! — успел я сказать, пока меня вели мимо дирижера.

— Вам спасибо — за то, что спасли жизнь Ирен Адлер, прекраснейшему меццо-сопрано нашего времени, — крикнул он мне вслед.

Теперь меня повлекли в противоположном направлении, и вскоре я оказался в привычном окружении последних нескольких недель — это место стало безмолвным свидетелем счастливого периода моей жизни, когда я пытался воссоздать себя заново. Теперь ему придется наблюдать мой позорный провал. Я вошел в эту оркестровую яму детективом, вздумавшим поразвлечься на отдыхе, испробовав ремесло скрипача. Уйду я из нее самозванцем, арестованным по подозрению в убийстве.

Я полагаю, Уотсон, дела мои обстояли не так уж безнадежно плохо. У меня был бы адвокат. Я вызвал бы из-за Канала свидетелей, знающих меня и знающих мой характер — хотя бы вас, мой дорогой друг — свидетелей, которых потрясло бы известие, что я жив. И всю эту нелепую плетенку удалось бы распутать, нить за нитью.

Но пока я разбирался бы с законом, несчастная женщина, которой я обещал сделать все, что в моих силах, которую я убедил пойти против всех ее инстинктов, положиться на меня и выступить в тот вечер, осталась бы без моей защиты.

Скоро уже должна была начаться следующая часть Бала в Опере — гала-представление. Празднующие, утолив жажду многочисленными стаканами шампанского и утомившись после трехчасового стояния практически на одном месте, теперь с благодарностью пользовались возможностью присесть, даже если ради этого требовалось целый час слушать фрагменты так называемой серьезной музыки. То, что гости были навеселе, ничуть не смущало мэтра Леру, охваченного стремлением к совершенству. Пьяным или трезвым, он собирался предоставить им лучшее, что могла предложить Парижская опера. И в этом состоял, как он сам это признал, его raison d’être.

Воронку, пробитую упавшей люстрой в центре партера, более-менее залатали рабочие, трудившиеся не покладая рук. Починка была временной, серьезный ремонт собирались начать после нынешнего представления, но на прикрытых подмостках на своих местах стояли стулья, место разлома задрапировали коврами и закрасили позолотой.

По традиции, программа гала-представления обещала сюрпризы. Естественно, мы, служащие Оперы, знали ее заранее, но публика не получала напечатанных программок. Вместо этого мэтр Леру оставил за собой право объявлять — или же не объявлять — подготовленные номера. Необходимости гасить свет в зрительном зале как будто не было, поскольку исчез основной источник освещения. Вместо люстры установили факелы, к каждому из которых был приставлен слуга в ливрее, что придавало происходящему жутковатый, какой-то варварский дух, словно зрители находились в римском амфитеатре, или же — в медвежьей яме.

Прекрасно зная настрой опьяневших гостей, Леру не стал объявлять первый номер, просто ударил палочкой, занавес поднялся и грянул «Солдатский хор» из Фауста.

Именно такую вещь гости и хотели бы услышать. Они восторженно кричали и топали, некоторые пытались подпевать под знакомую мелодию, мычали и свистели, так как большинство не знало слов.

Закончив номер, оркестр сразу, без паузы, перешел к «Венгерскому маршу» из другого Фауста, творения Берлиоза. Это потрясающее произведение привело весь зал в состояние лихорадочного восторга, и последовавшие за ним аплодисменты и крики «браво» показали дирижеру, что зрители теперь принадлежат ему душой и телом. Им казалось, что они знают его насквозь. Он веселый парень, этот Леру.

Но мэтр знал, чего они ждут, и сумел поразить их, когда снова взвился вверх занавес. На этот раз сцена была пуста, виднелись только изображенные на театральном небе звезды. Великий Плансон, в образе Мефистофеля, бросал вызов Небесам в прологе еще одного Фауста, на этот раз написанного Бойто. «Ave Signor!» — издевательски начал он.

Однако стоило мне услышать эти слова, и я понял — как и Леру, как и многие другие — что это был вовсе не Плансон. Никакое вольное воображение не могло бы приписать эти громовые раскаты знакомому бас-баритону. Поразительная сила, чистый ужас исполнения этого дерзкого Люцифера с его кредо проклятия, сочетались с такой страстью и ядовитым сарказмом, Уотсон, какие мне едва ли еще доведется уловить по эту сторону ада.

— Что за чертовщина, кто это? — воскликнул Понелль.

Леру вытер пот со лба, тоже проявляя изумление, но продолжал дирижировать. Может быть, призраки его и не интересовали, но он умел распознать, что слышит истинного гения.

По вскрикам в зале я понял, что мы не единственные заметили эту странность. Взглянув на Белу, сидевшего по левую руку от меня, я подумал, что у него глаза вот-вот выскочат из глазниц. Но мне не нужно было видеть певца, чтобы догадаться, что это был не кто иной, как сам Учитель канарейки, он же Призрак, Никто, Орфей, Ангел музыки — все его титулы теперь с триумфом сплелись в одно целое! Как же мне хотелось тут же броситься к нему, но об этом не приходилось и мечтать. Я играл под бдительным надзором двух джентльменов из префектуры, которые ни разу даже не взглянули на сцену. Они знали свои обязанности и исполняли их, подобно преданным мастиффам, на которых они очень походили. А может быть, они просто были глухими.

По завершении арии вся опера погрузилась в мертвую тишину. Мефистофель, так и не сняв маску мертвой головы, поклонился, подобрал плащ, небрежно перебросил через широченное плечо и высокомерно удалился со сцены неспешным шагом с безграничным торжеством, которое даже не было необходимости подкреплять аплодисментами.

Но что же стало с Плансоном?

И куда, черт возьми, делась Кристин? Слышала она выступление Ноубоди? Или сбежала, как только привидение возникло наверху Парадной лестницы?

Или у нее не было такой возможности? Может быть, монстр похитил ее, прежде чем явился на сцену?

Дурные предчувствия стискивали душу ледяными пальцами. Есть такая разновидность страха, Уотсон, что сковывает жертву с головы до пят, подобно жестокому морозу, лишая тело движения, так что попытка сделать один-единственный шаг становится поистине геркулесовым подвигом. Как раз такой страх оплел меня подобно глухому кокону, несмотря на всю мою решимость, и я продолжал играть на скрипке, словно механическая кукла.

— Простите, — прошептал Понелль во время очередного взрыва аплодисментов.

— Вы не виноваты, дорогой друг. Вы сделали то, что считали правильным, — так же механически ответил я.

— Видите ли, я не мог объяснить вашу историю, — возразил он. — Я знал, что вы начали работать здесь еще до убийства Бюке, а потом вся эта дикость на Пер Лашез…

— Я вас прекрасно понимаю, — и право, мог ли я не понять? А что подумал бы я сам на месте Понелля, если бы кто-нибудь предложил мне проглотить столь прозрачную выдумку? Она сошла для Дебьенна и Полиньи, которых Понелль метко охарактеризовал как идиотов, но сам-то он глупцом отнюдь не был — в этом я допустил страшный промах.

Я заметил, что факелы гаснут. Чего еще ждать от подобной импровизации? Хорошо еще, что из-за них не начался пожар. Так или иначе, мисс Адлер была права, цитируя афоризм о том, что представление должно продолжаться. Даже сейчас, после странного исчезновения Плансона и его необъяснимой, хотя и сенсационной замены, программа продолжала идти без изменений или задержек, подобно поезду, упорно спешащему по рельсам в строгом подчинении неизменному расписанию.

Снова поднялся занавес, предъявив нам главный успех тогдашнего сезона, конькобежцев на настоящем льду из третьего акта Пророка. В этом номере рабочие сцены сбрасывали на кордебалет с колосников хлопья снега. На сцене торжествовала иллюзия, и зрители смотрели в восхищении, многие не видели раньше этого номера, не знавшего, если на то пошло, себе равных.

А потом Леру обратился к публике.

— Mesdames et messieurs, — хорошо знакомый мне рев с легкостью проникал во все уголки зрительного зала от партера до галерки, — Мадемуазель Кристин Дааэ!

Занавес поднялся, открыв пустую сцену. Мадемуазель Дааэ стояла там в одиночестве, все еще в костюме пастушки, но без маски, шаль без особого изящества наброшена на плечи, на руке висит корзинка. Значит, она все еще свободна! Я еще могу как-то спасти ее!

— Сигерсон, сядьте! — прошипел Леру и постучал палочкой, как делал всегда перед первым взмахом.

Сначала она пела неуверенно, и в голосе ее я улавливал страх, но чем дольше она пела, тем в большей мере музыка словно бы укрепляла ее дух, как я и предполагал. Она выбрала молитву Микаэлы из третьего акта Кармен. Единственная настоящая ария во всей пьесе, она идеально подходила и к голосу, и к внешности певицы. Так уж получилось, что она подходила и к тогдашнему настроению Кристин, ибо это литания испуганной женщины, одинокой и неспособной постоять за себя, умоляющей Бога защитить ее. Потрясающая музыка возносила ввысь ее голос, ясный и чистый, словно горный воздух, который должен был, по сюжету, окружать ее. По восторженному выражению лица Леру я понял, что Кристин совершенно покорила его — а уж если ей удалось так подействовать на дирижера, можно было себе представить, что чувствовала публика.

И вновь за музыкой последовала тишина. Но в этот раз одинокий крик «Браво!» опередил общий отклик всего на какую-то долю секунды. Со своего места я видел, как весь зал разом вскочил с мест, словно выброшенный катапультой. Кристин Дааэ снова переживала триумф, и на этот раз никто не помогал ей, все сделали ее собственное мастерство, способности и вкус.

Она вышла на авансцену, так что нам, сидящим в яме, стало ее видно, и отдала должное Леру и оркестру грациозным мановением руки. Она стояла, словно в ошеломлении, и низко кланялась публике, слегка сжимая плечи под дождем цветов, сыпавшихся на нее со всем сторон и громом воплей «Encore!», раскатывавшихся по залу.

А потом, безо всякого намека или предупреждения, свет внезапно погас. Огни не тускнели и не мерцали, они просто разом исчезли, словно где-то в Каллиопе был повернут общий выключатель. Весь театр погрузился в абсолютную тьму.

Аплодисменты, готовые, казалось бы, продолжаться вечно, быстро стихли, и зазвучали тревожные вскрики. Гостям живо припомнились ужасные события, произошедшие совсем недавно в этом же самом здании, отчего паника среди ослепленных темнотой зрителей только усилилась.

В тот миг, когда погас свет, я снова вскочил. Я определенно расслышал в общем шуме отдельный крик.

Свет зажегся так же резко и неожиданно, как и потух. Хотя и казалось, что прошла вечность, это краткое затмение, должно быть, продлилось не долее четырех секунд. Но и этого оказалось довольно.

Кристин Дааэ исчезла. Осталась от нее только корзинка, которую она держала на руке. Корзинка стояла сама по себе, посреди огромной пустой сцены — безмолвным предвестником нового несчастья.

Но какая дерзость! Какая наглость, Уотсон! Что за coup de théâtre! Он великолепно пел перед тремя тысячами людей, словно бы приглашая арестовать, или хотя бы опознать его, а потом, добавив к пощечине оскорбление, он взял и похитил ее у публики из-под носа (и я уж лучше промолчу о носах полицейского контингента)! Я не мог не восхищаться им, хотя и проклинал свою полнейшую беспомощность перед лицом этого гения, не имеющего лица, этого вездесущего Никто.

Но я понимал, что другого шанса у меня не будет. Зверь поднят, и если я не начну охоту в это самое мгновенье, моя добыча уйдет в нору навсегда, да еще прихватит с собой Кристин Дааэ.

У меня не было иллюзий, что, подобно Персефоне, она когда-нибудь вернется в мир живых. Мои скованные страхом конечности внезапно освободились, и я рванулся к двери оркестровой ямы, так что полицейские от неожиданности расступились передо мной. Я слышал за спиной их изумленные вопли, но не замедлил шага.

Снова бросился я по коридору к гримерной Кристин, служившей, как я понял теперь, той границей, которую я искал с самого начала расследования. Вбежав в маленькую комнату, я запер дверь и сунул ключ в карман. Снаружи доносился тяжелый топот и возбужденные голоса моих преследователей.

Я подавил все ненужные мысли, концентрируя сознание на одной цели — найти потайную дверь или панель, через которую прошли Ноубоди и Пьеро за мгновенья до того, как я догнал их. Я успел заметить лишь круговерть вращающихся зеркал, но и того краткого взгляда было мне достаточно. На дверь гримерной обрушился град ударов, а я ощупывал зеркальные стены, нажимал и давил тут и там, рыча от натуги, пот заливал и щипал мне глаза. Где-то дальше, или как раз за одной из этих блестящих поверхностей пряталась потайная защелка, которая откроет мне путь в царство Ноубоди и позволит раскрыть все секреты этого запутанного дела. Если дверь гримерной поддастся моим преследователям раньше, чем я обнаружу эту защелку, для Кристин Дааэ все будет кончено.

И в последнее мгновенье мои усилия были вознаграждены. Один угол зеркальной панели поддался моей ищущей руке, и с низким рокотом пришел в движение незримый противовес с другой стороны стены. Не раздумывая о том, как придется возвращаться, я бросился в потайной проем, а панель, провернувшись на оси, захлопнулась за мной. Я нагнулся, уперев ладони в колени, восстанавливая дыханье, слушая, как разламывается дверь гримерной менее, чем в десяти шагах от того места, где я стоял. За треском ломающегося дерева последовали изумленные возгласы преследователей, пребывавших в уверенности, что я нахожусь в комнате. Растерянные голоса пытались связать запертую дверь с моим исчезновением. Как я и предполагал, один из споривших, поумнее остальных, предположил, что я запер ее снаружи и сбежал, предоставив им ломать дверь и выиграв тем самым время. Эту теорию быстро приняли, и гончие убрались восвояси, так что я мог спокойно осмотреться и изучить окружающую обстановку.

И теперь я нашел то, что искал, когда меня арестовали. Не фальшивый, а истинный вход в нору Белого кролика, королевство в королевстве, некую смежную вселенную, существовавшую среди остальных подземелий Оперы, и все же сохранявшую обособленность и неприкосновенность, нарушаемые лишь по капризу ее создателя. Гримерная Кристин служила связным пунктом между двумя мирами. Возможно, имелись и другие, но мне достаточно было и одного: теперь мне, наконец-то, открыт был путь к поразительному творению Ноубоди, к его почти неприступной сети переходов и дверей, спусков, лестниц, тоннелей, мостов и подмостков. У меня не было нити, которую я мог разматывать по пути, направлял меня только инстинкт, нашептывавший, что мне следует все время двигаться вниз. Спускайся! Стремись вниз, подобно капельке воды! Если сомневаешься — спускайся! Единственной подсказкой мне служили огарки свечей, расположенные в стратегически важных местах, которые беглец использовал, чтобы находить дорогу: некоторые еще горели, другие еще сохраняли тепло. Ощупывая те места, где находились свечи, я неизменно обнаруживал густые потеки застывшего воска. Этот человек годами совершенствовал свое укромное убежище, и множество свечей оплыли здесь за это время.

Я присвоил один из огарков для своих собственных нужд и стал нащупывать путь при его слабом огоньке, мне нечем было прикрыть руку, горячий воск обжигал мне пальцы и застывал на них. Я слышал разные звуки, таинственное эхо, капанье воды, отдаленную поступь, но надо мной она звучала, или подо мной — я уже не знал. Двигался я, в основном, по подмосткам и деревянным галереям, пересекавшим обширные пустые пространства. Иногда у них имелись разнообразные перила, иногда их не было. Хуже, что они сильно раскачивались подо мной.

В отдалении я различил два движущихся огня и как будто услышал голоса. Я стал осторожно красться вперед, пугаясь каждой скрипучей доски под ногой. Из-за штабеля деревянных досок я разглядел Каллиопу, огромную газопроводную машину, с помощью которой контролировалось все освещение Дворца Гарнье. Вот и нашлась вторая пограничная точка между миром, который я стал определять про себя, как мир реальности, и этим его извращенным подобием.

В каких-то дюймах от меня вовсю трудилась полиция, они только что, к своему изумлению, обнаружили три трупа — бедняг, работавших с рубильниками и шкалами осветительной панели, отправленных в лучший мир маньяком.

— У них перерезаны горла, — я узнал голос Мифруа.

— А у этого проломлен череп, — произнес кто-то другой.

— Это же Моклер! — воскликнул третий, это был голос Жерома. Они благополучно затаптывали все возможные улики. Покачав головой, я убрался назад, сохраняя все ту же осторожность.

Все ниже и ниже. Иногда я отклонялся от пути и забредал в очередной любопытный тупичок, но, насколько я понимал, все они вели в другие потайные проходы, которые у меня не было ни навыка, ни времени исследовать. В этих случаях мне приходилось возвращаться по своим следам и терять время, делая выбор, который для безумного создателя лабиринта не представлял ни малейших затруднений. Мой жалкий огарок расплавился полностью, и меня снова окутала тьма.

Один раз я в испуге задержал дыхание, когда мимо меня по узкой площадке деловито промчался крысиный отряд. Я чувствовал, как их легкие тельца перебегают через мои ботинки, и едва сдерживал дрожь.

Все ниже, и ниже, и ниже! Я пытался подсчитывать, на каком уровне нахожусь, насколько мне удалось разобраться в их системе, но, на самом деле, мой путь уходил вниз полого, и в темноте я вскоре утратил всякую ориентацию. Я больше не мог определить, что находится наверху, что внизу. Я уже начал сомневаться, что сами стены вокруг меня стоят вертикально. Земное притяжение оставалось моим единственным ориентиром.

И продолжая отыскивать этот единственный правильный путь, я не переставал размышлять о злом гении, создавшем его. Какая же нужна была неуклонная целеустремленность и мастерство, чтобы создать сначала один мир, а потом поместить внутрь него второй? Или оба мира были задуманы одновременно? Какие темные устремления, какое вдохновение или безрассудство подвигли Ноубоди на этот поразительный, близкий к чудотворству инженерный подвиг?

И сколько же времени это заняло? — или время, как я начал подозревать, вовсе не имело значения для этого существа, добровольно погребенного здесь до конца своих дней?

Пока я выискивал и нащупывал путь, над разнообразными звуками, задевавшими во мраке мое сознание, подобно множеству хватких пальцев, постепенно стал преобладать некий определенный шум. Это был отдаленный, прерывистый перестук, который то нарастал, то внезапно стихал, чтобы опять возобновиться. Я не представлял себе, что бы это могло быть, но вскоре мне удалось более-менее определить его место в моей мысленной карте. Когда я направлялся все глубже под землю, звук набирал мощь, когда я сбивался с пути, он слабел и угасал. Что-то в этом шуме, или, скорее, в его сбивчивом ритме, было знакомо, но тогда я не смог этого определить.

Мне казалось, миновало несколько часов, прежде чем я, двигаясь черепашьим шагом, остановился, наконец, перед огромной железной дверью, но вполне возможно, что, темнота исказила мое чувство времени. Отдаленные тяжелые удары, сначала усилившись, теперь внезапно резко прекратились, и я оказался в глухой тишине. Я ощупал дверь, простучал костяшками пальцев, вызвав слабое эхо. Я понял, что весит эта штука сотни фунтов, и был вынужден оставить надежды отворить ее, не разбираясь в потайном механизме. Часа два без малого прошли в бесплодных поисках. Я бросил на дверь все свои слабые силы, но, как я и предполагал, железная махина и не сдвинулась. Как ни невозможно было это признать, казалось, что все мое путешествие прошло впустую. Как будто этому существу снова удалось увернуться от меня.

Оказавшись перед этой неприемлемой перспективой, я присел на кирпичный цоколь и с тяжелым вздохом привалился к двери, которая так подвела меня, стараясь справиться с разочарованием и подумать, какие иные пути еще можно было найти.

Видимо, сказалось напряжение долгого и полного событий дня, потому что следующее, что я помню — как проснулся на том же самом месте, причем то, что пробудило меня, стало моим спасением. Очевидно, во сне я повернулся к двери боком, ибо, к моему изумлению, механизм поддался легчайшему нажиму, и дверь бесшумно откатилась на рельсах влево, так что я едва не свалился в проем. Восстановив равновесие, я потратил еще несколько мгновений на то, чтобы вспомнить, где я, собственно, нахожусь. Я схватил часы и попытался разобраться, сколько времени. Часы показывали самое начало шестого, но мне это ничего не говорило. Пять утра или вечера? Возможно ли, что я так долго проспал? У меня не было ответа.

Потом я осознал, что мне хватило света, чтобы разглядеть стрелки часов, и уставился в дверной проем, открытый моими сонными метаниями.

Зрелище, представшее моим глазам по ту сторону скользящей двери, я вряд ли скоро забуду. Эта картина иногда все еще снится мне.

Я, наконец-то, добрался до подземного озера. Оно уходило вдаль под чередой цилиндрических сводов, поддерживаемых огромными колоннами, основания которых исчезали под затянутой дымкой водой, дальнего берега не было видно. Судя по несмолкаемому шипению, помещение освещалось газом, отведенным, как я предположил, от Каллиопы наверху, где лежали убитые.

Я опустился на колени, коснулся воды и с изумлением обнаружил, что она тепловатая. Несомненно, тепло воды, поднимавшееся из подземных глубин, входя в соприкосновение с холодным воздухом пещеры, и вызывало постоянный туман над поверхностью. Стоило моим пальцам погрузиться в жидкость (неприятного, маслянистого состава), как я вздрогнул, услышав тихое ржание, и, подняв глаза, разглядел большого белого коня, как по волшебству, возникшего в неровном разрыве в тумане.

— Цезарь! — воскликнул я. Непохоже было, что животное не радо меня видеть. Подойдя поближе, я обнаружил, что его уздечка привязана к железному кольцу, висевшему на столбике, в свою очередь укрепленном на небольшой набережной. Таз свежего овса стоял на деревянной подставке перед ним.

Возле шеста я увидел стапель, достаточно широкий, насколько я мог судить, для небольшой лодки или полубаркаса, хотя не видно было ни следа ни того, ни другого. И не нужно было быть великим мыслителем, чтобы понять, что лодку увел ее хозяин на другой берег — где бы он ни был.

Лодка, конечно, была бы предпочтительнее, но мне пришлось удовольствоваться лошадью, и я отвязал Цезаря от столбика. Он покорно последовал за мной и, хотя седла на нем не было, не стал возражать, когда я подвел его к кормушке и с помощью выступа, на котором она стояла, взобрался ему на спину.

— Ну, Цезарь, — тихо сказал я, направляя его в туман. — Ты умеешь плавать? Сможешь доставить меня на другой берег озера?

Вода, как я уже отмечал, была теплой, и коня не смущал ее странный состав. Он осторожно встал на кирпичную кладку, где был сооружен стапель, и изящно соскользнул в дымную жидкость.

Я не имел ни малейшего представления, куда нам нужно направляться. Оставалось только надеяться, что Цезарь осведомлен лучше. Он поплыл сильными и плавными гребками. Дымка расступалась перед нами, чтобы тут же сомкнуться позади. Вскоре у меня возникло впечатление какого-то сонного очарования. Мне пришлось ущипнуть себя, чтобы напомнить, что менее чем в двух сотнях футов надо мной находится один из самых оживленных кварталов суетливой столицы, а от результата моего предприятия зависит жизнь женщины.

Я уже начал думать, что мы делаем успехи, когда газ, заливавший тоннель слабым, жутковатым светом, внезапно потускнел и погас, и мы с конем остались в полной темноте в середине подземного водоема, не представляя себе, в каком направлении продолжать путь — если мы вообще двигались все это время в каком-то определенном, постоянном направлении.

Конь испуганно заржал. Я нагнулся вперед и потрепал его по шее, чтобы успокоить, но и самому мне было не по себе. Зловещий стук возобновился, более громкий, чем прежде. Сначала мне показалось, что я мог бы двигаться на этот звук, однако я быстро убедился, что, из-за специфической акустики тоннеля, шум исходит как будто бы отовсюду сразу. Сбивчивые удары тяжело отдавались от воды и кирпичей, порождая гулкое эхо, вторившее им, и производя хаотичную какофонию, которая вызывала у меня ощущение — в тогдашнем моем настроении — что я нахожусь внутри бешено бьющегося сердца безумца.

Несколько минут мы плыли куда пришлось, пока по нам ударяло эхо, потом звуки снова смолкли, и тьма и тишина показались еще ужаснее, чем прежде. Теперь мы с Цезарем могли слышать только те звуки, которые производили мы сами.

 

15. Бутыль молока

Не знаю, сколько мы плыли так во тьме. Один раз конь наткнулся на одну из округлых кирпичных колонн, поддерживавших свод, и, внезапно погрузившись под воду с головой, с перепуга едва не сбросил меня.

Спасли нас звуки органа. Он начал играть достаточно тихо, чтобы мы могли определить направление звука. Когда мы направились на звук, музыка усилилась, вскоре зазвучал знакомый бас-баритон, а потом я услышал и чистое сопрано Кристин Дааэ. Значит, она была жива, хотя сильно напугана, что ощущалось по тремоло и вибрато в ее голосе.

Я не знал этого дуэта, но даже в тогдашнем своем растерянном состоянии, я сумел оценить его красоту, хотя слишком сильная реверберация среди каменных стен и не позволяла мне разобрать слова. В какой-то момент музыка оборвалась, и я испугался, что Цезарь опять собьется с пути, однако после краткой паузы, она возобновилась с той же ноты, на которой умолкла.

Споткнувшись и зашаркав копытами по твердой поверхности, конь нашел опору, и мы выбрались из теплой, маслянистой воды. Примерно в то же самое время возобновились уже знакомые странные удары, теперь они звучали даже намного громче, чем на озере. На этом берегу при каждом ударе земля под ногами сотрясалась, как будто неподалеку от того места, где стояли, дрожа, мы с Цезарем, играли великаны.

Брюки мои промокли, но одежда выше талии оставалась относительно сухой. Я отыскал спички, зажег крохотный огонек и поднял его над головой.

На земле перед собой я разглядел несколько темных пятен. Присев на корточки, я потрогал ближайшее. Оно было мокрым и липким. Огонек обжег мне пальцы, и восковая спичка упала на землю. Я зажег другую и опустился на колени перед пятном. Осветив его, я убедился, что оправдались мои худшие подозрения: это была кровь.

Оставив Цезаря стоять, где стоял, с поводьями, волочащимися по земле, я стал красться вперед, двигаясь по кровавому следу, зажигая одну за другой спички, а музыку то и дело заглушали удары и тряска.

Пятна увеличились в размере и привели меня, наконец, к телу Пьеро, лежавшего на спине в своем белом шелковом одеянии с тремя забавными большими шерстяными пуговицами спереди свободного комбинезона.

Мужчина был ранен, но еще дышал. Я зажег еще одну спичку (осталось всего три) и рассмотрел его лицо. Покрывавшую его краску размыл пот, кроме того, он стер правым рукавом достаточно, чтобы можно было различить черты.

— Мсье лё виконт!

Он открыл глаза. Это действительно был поклонник Кристин, де Шаньи младший.

— Рауль, вы меня помните? Это я, Сигерсон, — я оторвал кусок от его костюма и наложил на рану жгут. Спичка прогорела, и мне пришлось работать в темноте.

— Сигерсон, — слабым голосом повторил он, затем я почувствовал, как он напрягся, вспоминая. — Где Кристин?..

— Она жива, дорогой мой. Разве вы не слышите ее голос? Она жива, и она где-то здесь. Сесть сможете?

Он замычал от боли, когда я помогал ему выпрямиться, и так стиснул мое плечо, что я едва удержался от вскрика. Руки у него были совершенно ледяные.

— Что за ужасный шум и тряска? Землетрясение?

— Землетрясение, которое то перестает, то начинается снова. Как вы сюда добрались?

— Я вернулся из провинции, как только прочитал о люстре, — начал он. — Мой брат пытался остановить меня, но мне было стыдно за свое малодушие в тот вечер, когда вы приходили, и я решил реабилитироваться. Я знал, что Кристин должна себя ужасно чувствовать, из-за всех тех несчастных, что погибли, слушая ее пение. Сначала я пошел к ней домой, а потом на Бал в Опере, где и нашел ее. Я пытался уговорить ее уехать со мной. Она все хотела предостеречь меня и убежать, но я держал ее крепко.

— А потом вы увидели вашего врага, — предположил я.

— А вы откуда знаете? — я чувствовал, как он подозрительно уставился на меня сквозь темноту.

— Я тоже следил за ней. Я подумал, что вы с ним заодно.

— Значит, вы тоже его видели! — хрипло вскричал он, вцепившись в лацканы моего фрака. Он продолжал говорить так, словно ему приходилось вспоминать события, произошедшие годы, а не какие-то часы назад. — Он стоял наверху Парадной лестницы, весь в красном, и я услышал, как кто-то закричал, что это — Призрак. Позабыв о своих изначальных намерениях, я отпустил Кристин и бросился за злодеем, ставшим причиной всех моих несчастий. Он пытался сбежать через гримерную, но я не отставал и преследовал его… — его прервал жестокий приступ кашля, и он снова вцепился в мое плечо, — покуда не потерялся в этом дьявольском лабиринте. Как это может быть, что и стены, и потолки, и пол подчиняются ему, словно это он их создал?

— Так он действительно их создал. Вы сможете встать? Тут совсем недалеко, и мы сможем осадить зверя в его логове. Попытайтесь. Попытайтесь же!

Не без труда я сумел поставить его на ноги, и мы стали осматриваться в потемках, а земля шаталась у нас под ногами, подобно предательской палубе судна, готового пойти ко дну в бурю.

Обхватив меня рукой за шею, де Шаньи прокричал мне в ухо:

— Я уже слышал раньше этот шум!

Его чувства отвечали моим собственным. Шум и сотрясения сводили с ума, но еще ужаснее было ощущение, что я должен знать, что они означают. Цезарь издавал испуганное ржание с каждым колебанием.

А потом, по своему обыкновению, шум резко прекратился, погрузив нас в тишину, и только музыка плыла откуда-то недалеко.

Встав на ноги и отдохнув несколько мгновений, опираясь на меня, юный виконт как будто почувствовал себя увереннее, нежели когда лежал на земле. Сделав несколько глубоких вдохов, он немного окреп, и мы потащились туда, куда манила нас восхитительная гармония. С этой стороны озера массу воды удерживала двойная стена, промежуток был заполнен для большей прочности землей. Следуя изгибом дамбы на звуки музыки, мы наткнулись на дом Ноубоди, ибо это был самый настоящий дом, построенный между внутренней и внешней стеной, охватывающими озеро. Там были даже окна, и сквозь задернутые занавески пробивался свет. Сооружение напоминало миниатюрный палаццо на Большом канале в Венеции. Певцы по ту сторону окон все еще были погружены в свой восторженный дуэт. Мы разглядели силуэт сидящего за органом музыканта и фигуру мадемуазель Дааэ, стоявшей рядом с ним. Виконт, при виде этого зрелища, онемел от потрясения, и, возможно, мог бы совершить какое-нибудь безрассудство, но я заставил его двигаться дальше.

Продолжая идти вдоль стены, мы поравнялись, видимо, с другим помещением, у которого окон не было.

— Может быть, туда можно попасть сверху? — предположил я. — Подсадить вас?

— Сначала дайте мне спички.

Я переплел пальцы, чтобы он мог оттолкнуться ногой. Не без труда он вскарабкался с моей спины на стену и осмотрел ее. Снова начались удары и сотрясения, все с теми же неравномерными интервалами. Было слишком шумно, чтобы расслышать чирканье спички, но я заметил краткий блеск серной головки, а потом он снова выглянул надо мной.

— Поднимайтесь. Здесь что-то вроде светового люка, и он освещен снизу.

Подниматься было не так-то просто, потому что некому было подсадить меня, а виконт был слишком слаб, чтобы тянуть меня сверху.

— Погодите, — приказал он, исчез, но вскоре вернулся, тяжело дыша. — Держите.

Он размотал веревку, один конец которой привязал где-то надо мной. Другой повис возле моей головы, и я поймал его. Несколько мгновений ушло на то, чтобы ощупать ее пальцами в темноте. Чувствовалось, что кончик ее был обрезан острым, как бритва, лезвием.

С помощью орудия убийства Бюке я сумел взобраться к виконту, и тот показал мне окошко сродни световому люку, или, скорее, бортовому корабельному иллюминатору. Удивительно толстое овальной формы стекло охватывала латунная рамка на шарнирах.

— А мы пролезем? — с сомнением поинтересовался юноша.

— Оно открыто, — заметил я. — Нам остается только проверить.

Отверстие, и вправду, было небольшим, но я сумел протиснуться в него и поддержал виконта, когда он пробрался следом за мной.

— Ну и болван же я! — пробормотал я, когда мы спустились на пол.

— О чем вы?

Я показал на потолок и маленькое окошко, до которого теперь нам было не дотянуться. Торопясь прорваться в крепость Орфея, я не оценил практической пользы веревки и по глупости оставил ее снаружи.

Комнату, в которой мы оказались, как и озеро, освещали скрытые газовые трубы. Комната была шестиугольной, от пола до потолка стены ее покрывали зеркала, и украшали ее бесчисленные отражения ветвей чугунного дерева, создававшие иллюзию густого леса, окружавшего нас со всех сторон. Обстановка сбивала всякую ориентацию, несомненно, именно такого эффекта и добивался ее создатель. Там не было ни входа, ни выхода, кроме небольшого окошка, в которое мы пробрались. Если мы рассчитывали, что сумеем войти этим путем в логово монстра, мы глубоко ошибались. Под самым потолком, по всему периметру шестиугольника, я разглядел множество небольших отверстий, каждое размером в полфлорина.

— Наверно, в них проходит воздух, — предположил виконт.

Я не стал спорить с ним и отмечать, что окна, в которое мы пролезли, было для этой цели вполне достаточно. У меня эти дыры вызывали самые зловещие предчувствия. Если на то пошло, похоже было, что использовалась эта комната как ловушка для неосторожных посетителей вроде нас, подобно бутыли с молоком, которую ставят за дверь, чтобы приманивала мух.

— Слышите? — сказал я. — Музыка стихла.

Мы прижались ушами к зеркальной панели, сквозь которую яснее всего доносились звуки. Мне показалось, что хлопнула, закрываясь, дверь. Потом было тихо.

— Позовите ее, — прошептал я.

— Кристин.

— Громче. Она не услышит вас сквозь этот грохот снаружи.

— Кристин! Кристин, это я, Рауль! Ты меня слышишь?

Из-за стены донесся слабый звук.

— Кто там?

— Кристин!

— Рауль? О, Рауль! — изо всех сил прижимая уши к зеркалу, мы различили, как она всхлипывает.

— Кристин, где он? Где он?

— Рауль, уходи! Оставь сейчас же это проклятое место! Ах! Он возвращается! Он…

Послышался другой голос.

— Что ты там делаешь? Вернись. Мы должны исполнить финал последнего акта. Что? Мой вид все еще пугает тебя? Но бояться нечего, уверяю тебя. Подойди ко мне. Я же сказал — подойди!

В голосе отдавались одновременно и мольба, и угроза, словно его обладатель не мог решить, как ему следует себя вести.

Над нами раздался новый удар, и все вокруг задрожало. Я услышал из-за двери сердитое рычание, а потом голос — тише:

— Не бойся. Они не причинят тебя вреда. Никто больше не сможет навредить тебе. Напрасно ты пела сегодня вечером без моего разрешения, любимая, но я прощаю тебя. Только не забывай: я знаю, что лучше и для тебя, и для твоего голоса. Пой теперь со мной.

От его баюкающих модуляций даже у меня едва не закрывались глаза. Музыка заиграла снова. Ее то и дело заглушал посторонний шум, но в паузах между ударами мы слушали. Она была невыразимо прекрасна.

— Что это? — прошептал Рауль.

— Это его собственная опера. Торжествующий дон Хуан.

Бедный юноша всхлипнул от страха и утомления и, ослабев от потери крови, опустился на пол комнаты. Я продолжал прижимать ухо к двери. Наконец, музыка смолкла.

— Здесь будет твой дом, — тихо сказал прекрасный голос. — Ты, вероятно, устала. Я оставлю тебя. Отдыхай.

Уж не знаю, как она могла бы отдыхать, когда жуткая тряска разгулялась вовсю. Поскольку мы не могли общаться с бедняжкой сквозь такой грохот, мы были полностью предоставлены самим себе, а возможностей в нашем распоряжении имелось немного. В шестиугольном помещении не было ничего, кроме нас самих, да чугунного дерева, вернее, ствола с одной-единственной веткой, ибо все остальное являлось лишь отражением.

Время шло, и юный виконт начал терять самообладание. Зубы его неудержимо стучали, зажав руками уши в тщетной попытке заглушить грохот и тряску, он скорчился в углу комнаты и принялся раскачиваться назад и вперед, тихо постанывая, словно какая-то испуганная зверушка. Я пытался успокоить его, но понял, что он у меня на глазах утрачивает рассудок.

— Виконт! Рауль! Позовите Кристин еще раз. Давайте же, как раз стало тихо! Зовите ее! Попросите описать комнату. Сколько там дверей?

Он не слышал меня.

— Лейтенант де Шаньи, вы получили приказ!

Командирский тон помог там, где были бессильные мягкие уговоры. Обучение в Ecole Naval дало себя знать, и юноша вскочил, подчиняясь приказу вышестоящего офицера.

— Кристин!

— Рауль! Любимый!

— Кристин! — отчаянно закричал юноша. — Между нами нет двери? Ты не можешь найти… — их разговор прервал громкий лязг и крик.

— Рауль!

— Так! — взвыл ужасный голос. Кристин вскрикнула.

Снова хлопнула дверь, мы ждали, юный виконт трясся, как в лихорадке.

— Так, — повторил над нашими головами знакомый баритон, тихо и легко, как вздохнул. — У нас непрошеные гости.

Я поднял глаза в направлении звука и увидел наверху маленькое окошко, в котором красовалась желтоватая мертвая голова.

 

16. Никто

От такого зрелища жалкие остатки решимости покинули виконта, и он упал к моим ногам, лишившись сознания. Мы с жутким созданием смотрели друг другу в глаза, и казалось, что длилось это целую вечность. Оказавшись так близко от этого неподвижно гладкого лица, я, словно зачарованный, не мог отвести взгляда.

— Вы бы не могли снять маску? — предложил я, некоторое время спустя. Он довольно долго молчал — я уже начал думать, что он меня не слышал.

— Я не могу, — ответил он, наконец, медоточивым шепотом, звучавшим, словно бы из глубины пещеры.

— Но я прошу вас!

— Это невозможно, — он словно бы колебался. Мне казалось, что я почти различаю, как поблескивают его темные глаза в отверстиях маски. — Сняв ее, я не смогу говорить.

— Отчего же?

— Так всегда было. С детства. Мать запрещала мне говорить, когда на мне не было маски. Она всегда приказывала мне: «Не смей говорить, когда на тебе нет лица!» Со временем я так привык к неразрывности моего лица и маски, что уже не могу без нее обойтись.

Изумление, отразившееся на моем лице, очевидно, напомнило ему, что происходит.

— Я надеюсь, вы простите мое вторжение, — проворковал он сладчайшим тоном, так и ласкавшим слух, — хотя, к сожалению, я не могу простить вам ваше.

— Вы ведь мсье Эдуар ЛаФосс, верно?

На мгновенье его глаза так и вспыхнули за отверстиями маски, подобно углям в отдаленном очаге под толчком воздуха из мехов, но так же быстро погасли и скрылись из виду. Однако я чувствовал, что ядовитый взгляд по-прежнему устремлен на меня.

— Я — Никто, Ноубоди.

— Вы предпочитаете говорить по-английски? — ухватился я за его имя, в расчете выиграть время. Снова он помолчал в нерешительности.

— Я бы предпочел не говорить вообще!

— Но раньше вас называли Эдуар ЛаФосс, — настаивал я. — Вы были великолепным помощником мсьё Гарнье.

Он смотрел на меня сквозь свою лишенную выражения личину:

— Те, о ком вы говорите, мертвы, — тяжело произнес он с некой окончательностью в голосе. — Выжил только Никто. Вам это, к несчастью, не дано.

— Вы умно поступили, уничтожив планы Оперы, — продолжал я, все еще надеясь отвлечь его. — Но вы не догадались поступить также и с контрактами, на которых стоит ваше имя. Я нашел их в Городской комиссии планирования, прежде чем пришел вчера к мадемуазель Дааэ.

Он что-то проворчал и повернул голову, словно стараясь облегчить приступ боли в шее. Или просто оглянулся через плечо?

— Это ваша опера звучала только что? Торжествующий дон Хуан? Знаете, я ведь тоже музыкант. Мне кажется, она исключительно хороша. Можно послушать еще?

— Вы Шерлок Холмс, и весь мир считает, что вы мертвы, — ответил он, и в его тоне отдавалось нечто, пугающе похожее на довольную улыбку. — Не тратьте на меня ваши неуклюжие уловки. Учитывая все обстоятельства, никто по вам скучать уже не будет, — добавил он. Его волшебный голос звучал, подобно стали, ласкающей атлас.

— Вы же понимаете, что вас она никогда не полюбит. Она влюблена в этого бедного юношу, — я указал на лежащего без чувств виконта.

Чудовище на мгновенье подалось вперед, оглядывая соперника.

— Она еще молода, — спокойно произнес Ноубоди. — Она путает увлечение с любовью, но ее искусство подскажет ей верный выбор. Потеряв его, она забудет его, и снова будет любить только своего Ангела музыки.

Последовал особенно тяжелый удар, и все здание содрогнулось. Внезапно Ноубоди зарычал с такой яростью, что я ахнул, приподняв перед собой руки, в то же время пытаясь устоять на скользком стеклянном полу. Но ярость его вызвали эти звуки, а вовсе не я — вцепившись, чтобы не сорваться, в раму окошка, Ноубоди успел вовсе позабыть обо мне.

— Ее ангел — демон, отягощенный грехом убийства, — напомнил я, когда тряска прекратилась. — Она не сможет забыть об этом, — продолжал я. — И в этом ваш приговор.

Он не ответил, только взглянул на меня сверху вниз, и мне показалось, что на его недвижном лице лежит печать вызывающей жалость скорби.

Странно, что на его застывшем лице мне удавалось читать различные выражения. Несомненно, все это был плод моего лихорадящего воображения.

— Посмотрим, — решительно и кратко ответствовал он, исчез из окна и затворил его снаружи.

В комнате стало тихо, если не считать доносившегося время от времени грохота. Я опустился на колени и попытался привести виконта в чувство. За этим занятием я обнаружил, что зеркальный пол нашей тюремной камеры (иначе ее не назвать) был залит водой. Взглянув на зеркало прямо передо мной, я увидел, что по нему стекает тонкая струйка воды, собираясь у моих ног. Как оказалось, все стены помещения лили безмолвные слезы из крохотных отверстий под потолком.

— Виконт! Рауль! — Я похлопал его по щекам, и он открыл глаза.

— Что такое?

— Надо что-то делать, иначе нас утопят! — мановением руки я указал ему, что происходит, и он в испуге поднялся на ноги.

Вода поднималась совершенно беззвучно, однако на удивление быстро. Мы бродили по комнате, наваливались на стены, пинали их — но тщетно.

— Кристин! Ах, Кристин! — всхлипывал юный виконт, снова и снова бросаясь на ту часть стены, что разделяла их.

Единственным доступным орудием, способным помочь нам, было само железное дерево, и я как раз принялся выдирать его из креплений, когда злодей побаловал себя излюбленной уловкой — выключил газ. В темноте виконт принялся вопить от ужаса. Я, как мог, старался убедить его помочь мне высвободить дерево, а вода плескалась уже на уровне наших коленей.

Заглушая крики виконта, из соседней комнаты донеслись звуки органа: Ноубоди решил порадовать нас токкатой и фугой Баха.

Наконец, с остервенением нагибая и дергая железную опору, мы сумели высвободить ее натертыми до пузырей руками. Вода уже была нам по пояс, и двигаться стало труднее, но мы принялись бить железом по зеркалам, стекло сыпалось повсюду, осколки падали на гладкую поверхность воды и неспешно опускались на дно.

Ощупав ладонями поверхность, прежде прикрытую зеркалами, я обнаружил там деревянную обшивку. Пока все помещение содрогалось от нескончаемого землетрясения, мы принялись по очереди колотить нашим орудием по стене комнаты Кристин. Видимых результатов, кроме нескольких щепок, наша работа не приносила, ибо вода поднялась уже нам по грудь, и размахивать тяжелой железиной стало почти невозможно.

— Мы обречены! — причитал виконт. Мне нечего было ему возразить. Вода уже почти достигала наших носов, так что скоро нам пришлось бы плавать.

— Не выпускайте дерево! — крикнул я, ибо единственной нашей надеждой оставалось — разбить окошко наверху, когда вода поднимет нас достаточно высоко. Но сказать легче, чем сделать: эта штука была слишком тяжела и грозила утянуть нас под воду своим весом.

Я находился прямо под похожим на корабельный иллюминатор входом в нашу тюрьму, меж моим лицом и стеклом оставалось пространство не более дюйма. Собрав остатки сил, я попытался ударить железной ветвью в окно, но — тщетно. Архитектор подметил слабое место в своей планировке и подыскал толстое, надежное стекло. В нашем положении мы не могли ударить с достаточной силой, чтобы разбить его. Исход был совершенно ясен.

Когда мы с виконтом уже погрузились с головой, нашу тюрьму сотряс новый приступ дрожи, преуспев там, где оказались бесполезны все наши отчаянные усилия. Вероятно, наш враг не рассчитал давления, которое пришлось бы выдерживать стенам шестиугольного помещения, если оно доверху заполнится водой. Вдобавок, сотрясение, вероятно, сбило опору, потому что уровень воды резко понизился, и нас с огромной скоростью вынесло в комнату, которую я едва успел разглядеть, прежде чем ее захлестнула водяная лавина.

Помню, что меня поразила уютная, домашняя обстановка комнаты: кушетки, стулья, картины, занавески на окнах, статуэтки, письменный стол, тахта и, разумеется, орган. Сумасшедший, сидевший за ним, в изумлении обернулся, когда наше триумфальное прибытие с приливной волной прервало его концерт.

Когда нас внесло в комнату, он схватил Кристин и потянул ее в дверной проем. Поднявшись на ноги, мы рванулись за ними. Может быть, у Ноубоди и мелькнула мысль запереть нас, но очевидно он передумал, предпочитая попытаться оторваться от преследователей как можно дальше. Выбежав из дома, мы оказались на дамбе и поспешили за ними. Впрочем, чтобы не погрешить против истины, нельзя сказать, что мы бежали: виконт уже едва способен был двигаться, и мне приходилось тащить его так же, как ужасное создание тащило Кристин.

Ноубоди, держа молодую женщину, спрыгнул с внешней стены на холмик плотно утрамбованной земли, но во время прыжка ему пришлось выпустить свою жертву. В следующее мгновенье Рауль, собрав последние силы, бросился через стену к своей испуганной подруге и прикрыл ее тело своим, его рана вновь открылась и сочилась кровью.

Чудовище взглянуло снизу вверх на меня, прикидывая шансы вернуть себе объект своего всепоглощающего желания. За него решил новый удар свыше, и он помчался к отдаленному раскопу, где виднелась дверца люка.

— Задержите его! — крикнул я. — Если он выберется в канализацию, мы пропали!

Юноша был не в состоянии понять мой окрик, тем более — ответить на него. Он не оставил бы свою возлюбленную, и я понял, что, если зверь должен быть убит, мне придется продолжать охоту в одиночку.

Подобно демону, помчался я по верху дамбы и бросился с обрыва на убегающего врага, но, упав на землю, сумел только ухватить его за лодыжки.

С самого начала я понимал, насколько неравны силы. Мой противник дрался с яростью, которой хватило бы на десятерых, я пробовал надавить на точки пережатия, используемые в баритсу, но тщетно — можно было подумать, что в его теле таких точек не имелось вовсе. С тем же успехом можно было бороться с железной статуей, или гигантским спрутом, ибо руки его, казалось, были так же длинны и ухватисты, как щупальца подводного чудовища. Он стиснул мои плечи и верх торса с такой силой, что мне казалось, будто воздух из моих легких выжимают стальные клещи. Я ухитрился сзади подсечь его ногу своей, и мы снова упали на землю, его горячее дыхание обдавало мне шею, словно я дрался не на жизнь, а на смерть с самим дьяволом. Его руки добрались до моего горла, и я понимал, что последнее, что мне суждено увидеть в жизни — это ухмыляющаяся мертвая голова прямо перед моими глазами.

Последним отчаянным жестом, в котором было меньше рациональной продуманности, чем когда-либо за всю мою карьеру, я сорвал с него маску.

Ах, Уотсон, какой кошмар! Лицо, находившееся в каких-то дюймах от моего собственного, едва напоминало нормальное человеческое лицо — одного этого зрелища было довольно, чтобы от ужаса остановилось сердце. Носа не было, только изуродованная дыра, один глаз жутко выпучивался, почти вывешиваясь из глазницы, второй то и дело закатывался внутрь так, что виден был только белок. На месте завернутой наверх и разорванной верхней губы светлел шрам, обнажая неровные, лязгающие желтые зубы. Туго натянутая, тонкая кожа, сплошь покрытая шрамами и пятнами, была подобна траченному временем пергаменту. Череп был гол, если не считать пучка седых волос, вольно развевавшихся, не зная расчески. Но удивительнее и ужаснее всего были звуки, доносившиеся из горла этой Горгоны. Голос неописуемой красоты исчез, уступив место визгу и рычанию, которые сделали бы честь свинье под топором мясника.

Он отшатнулся как будто в ужасе, неуклюже взмахнул руками, словно неповоротливыми клешнями, загораживая свое кошмарное лицо, а потом, внезапно оказавшись не в силах продолжать бой, рванулся к люку в двадцати футах от нас, оставив меня лежать почти бездыханным.

То, что произошло потом, заняло не более мгновенья. Внезапно раздался страшный грохот, и крыша над нами обвалилась. Я беспомощно лежал на том же месте, а тонны земли и воды рухнули на беднягу Ноубоди. Во второй и последний раз в своей несчастной жизни он был погребен заживо.

Лишь волею случая обвал не накрыл и нас троих, однако центр катаклизма миновал нас, лишь обдав дьявольским градом мелких камней и земли.

Когда шум стих, к своему удивлению, я услышал над собой чьи-то голоса. Я открыл глаза и увидел голубое небо. Цезарь радостно фыркал.

— Черт возьми! — донеслось сверху. — Три месяца работы, и все зазря!

 

17. Diminuendo

Сестры милосердия в госпитале Сен-Сюльпис перемещаются поразительно тихо. Облаченные в свои серые одеяния, платки и гигантские накрахмаленные головные уборы, они совершенно беззвучно скользят по нескончаемым коридорам, как если бы под подолами у них скрывались хорошо смазанные колесики. Они, как по волшебству, появляются там, где они нужны, и их безмятежные и в то же время исполненные торжественности улыбки молчаливо вещают о чудесах веры. А потом эти образцы милосердия спокойно удаляются с тихим шелестом. Я чувствовал, что полицейские не отходили от моего ложа, жаждая возобновить знакомство со мной. Меня первым должны были выписать из госпиталя. Я был весь черен от ушибов, словно месяц провел в мясорубке, и пальцы мои были разодраны в клочья осколками стекла, так что в обозримом будущем мне приходилось оставить всякие надежды вернуться к профессии скрипача. Однако, несмотря на перенесенные страдания, я отделался довольно легко. Какие удары доводится переносить нашим хрупким телесным оболочкам, Уотсон! Я вижу, вы качаете головой, поражаясь их стойкости. И этим слабым телам еще как-то удается сохранять наши трепещущие души!

В этот раз не осталось никаких сомнений в том, что случилось с телом Фантома. Извлекая тела шести алжирских землекопов, засыпанных при обрушении тоннеля, члены префектуры и рабочие аварийной службы обнаружили заодно труп несчастного, который так долго вел фантастическую и беспокойную жизнь в недрах земли.

Как же я не узнал в этом упорном стуке отбойные молотки и паровые экскаваторы, работавшие на улице Скриба?

Рана виконта была не слишком опасна, однако юноша потерял много крови, и ему был необходим постельный режим. Доктора рассчитывали на крепкое здоровье молодого организма и хороший аппетит, которые должны были вскоре обеспечить ему полное исцеление. Психическое же здоровье, в какой-то момент оказавшееся под вопросом, восстановил вид создания, значившего для него более всего в этом мире. Кристин часами сидела у его койки, не выпуская его руку, даже когда он спал. Ее собственное душевное состояние пришло в норму при одном его прикосновении, и так они и продолжали цепляться друг друга, словно связанные неразрывной пуповиной взаимной поддержки.

Только через несколько дней я получил возможность снова повидать их. До тех пор мне пришлось провести немало часов в обществе инспектора Мифруа из префектуры, отличавшегося упорством гончей, преследующей добычу.

— Будьте любезны начать с самого начала, мсье, — потребовал он. — И ничего не пропускайте, — и сделал знак секретарю, уже державшему перо наготове.

Мне ничего не оставалось, Уотсон, кроме как рассказать ему большую часть всей этой истории. Услышав мое имя, он широко раскрыл глаза и скептически уткнул подбородок в воротничок, я видел, что он готов спорить, однако вскоре мне удалось развеять его сомнения. Телеграмма Майкрофту в Форин Офис и разнообразные другие гарантии, наконец, убедили его в истинности моей личности, и, пусть не без труда, мне удалось уговорить его не разоблачать легенду моей мнимой смерти. Я не делился с ним рассказами о своих приключениях до прибытия в Париж, ограничившись описанием курьезных событий, произошедших с момента моего вступления в оркестр Оперы. После обнаружения тела Ноубоди он перестал пытаться подвернуть сомнению мой рассказ, дополненный теперь до определенной степени свидетельством Понелля, подкованность которого в данной области нам очень пригодилась. Этот молодой человек — как и упрямец Бела, и весь остальной оркестр — теперь был твердо убежден, что мое назначение в Оперу все-таки состоялось по инициативе властей.

— Значит, все-таки, вы говорили правду! — воскликнул он, когда мы пили по последней чашке кофе, завершая очередную встречу.

— Привычка, знаете ли, — солгал я.

— Если вам интересно, склеп Гарнье залатали, — он сдержал ухмылку. — Можете не сомневаться, тот наш поход я не забуду до конца своих дней!

— Мне будет не хватать вас, Понелль.

— А я, было, начал привыкать к вашему непривычному стилю игры, — вздохнул Бела, не понявший ни слова из упоминания о склепе Гарнье. Боюсь, если бы он понял, о чем идет речь, осудил бы нас обоих как святотатцев. — Нам будет жаль расстаться с вами, Сигерсон. Кажется, даже у старого Леру возникла к вам слабость.

— Да и у меня к нему.

И это, между прочим, была чистая правда. Было что-то такое в том, как держал себя мэтр во всей этой истории, что я не мог им не восхищаться. Его кредо, простое, неизменное и единственно правильное, при всех тяжелых обстоятельствах, отличалось некой чистотой, которая извиняла многие его тиранические замашки. Он был действительно великим дирижером. В противном случае едва ли к его манере впадать в крайности относились бы столь снисходительно.

Мифруа — все еще в боевом настроении — вместе со стенографом сопровождал меня в госпиталь, где мы застали влюбленных практически в тех же позах, в каких я оставил их — юный виконт все еще спал, а его возлюбленная не выпускала его руку.

— Кристин, это инспектор Мифруа из префектуры.

— Добрый день, мадемуазель. В состоянии ли вы рассказать нам о тех испытаниях, которые вам довелось пережить?

Она с беспокойством взглянула на меня.

— Вы, наверно, думаете, что я слишком доверчива, мсье.

Я улыбнулся.

— Ни в коем случае, — я указал глазами на инспектора, и Кристин кивнула.

— Дело было так, мсье. В тот вечер я пришла в Оперу, собираясь выступать. Мсье Сигерсон, — я с облегчением отметил, что Мифруа не собирается ее поправлять, — убедил меня выступить, объяснив, что мой благодетель… — она понизила голос, заговорив неуверенным шепотком, и на лице ее отразилась печаль, — будет вынужден проявить себя, и этим я помогла бы силам… — Кристин снова замолчала в нерешительности, как будто раздумывала, что за силу представляли мы собой.

— Света, — мягко подсказал я. Она слегка качнула головой, принимая мое определение, — схватить его. Бедный Никто! — Кристин вздохнула.

— В каком смысле, Никто? — переспросил Мифруа.

— Так он называл себя, мсье.

Мифруа изумленно мигнул, но не стал отвлекаться от своих обязанностей.

— Продолжайте, пожалуйста, мадемуазель.

— Как и велел мсье Сигерсон, я не входила в свою гримерную до самого выхода на сцену. Я ждала своего выхода за кулисами, когда вдруг услышала пение Ноубоди, и едва не упала в обморок от одного звука этого голоса. Я думала, что прямо сейчас умру. В мире нет — вернее сказать, не было — голоса, способного сравниться с этим. Рядом со мной стояла табуретка помощника режиссера, я так и упала на нее и зажала руками уши, чтобы не слышать… это… — она помолчала, ища подходящее слово, потом беспомощно пожала плечами, — эти невозможные звуки, — она кашлянула, прочищая горло. — Потом он ушел со сцены с левой стороны, и мне стало легче. Я знала, что он растворится в стенах Оперы прежде, чем кто-либо догонит его, и это успокаивало. Головокружение ослабло. Пока звучал Пророк, я заставила себя встать и пройтись. Потом занавес поднялся, подошла моя очередь, я была испугана, но сосредоточена на своем выступлении. Я вспомнила все, чему он учил меня… — только сейчас Кристин осознала это, и в голосе ее отразилась ирония. — И я пела, как пела всегда — только для него одного, — на глазах у нее выступили слезы, но она решительно сморгнула их. — Вы были правы, мсье Сигерсон. Музыка поддержала меня.

— Это величайшее достоинство музыки, мадемуазель.

— И что? — поторопил Мифруа с откровенным масляным подобострастием, которое она не могла не заметить, и, однако же, не уловила.

— Я раскланялась и отошла вглубь сцены. И вдруг стало темно. В то же мгновенье земля разверзлась у меня под ногами, и меня подхватили железные руки. Прежде чем я могла закричать, чужая ладонь зажала мне рот, и я вдохнула какой-то тошнотворный аромат, — ее передернуло при этом воспоминании. — Что было потом, я не помню.

— Когда я пришла в себя, я находилась будто бы в сказке или во сне, — Кристин возвела глаза к больничному потолку, словно там были записаны события, о которых она рассказывала. — Я сидела на прекрасной белой лошади, которую вел высокий кавалер в красном, с пышным плюмажем. По узкому проходу, залитому сиянием тысячи свечей, мы подошли к затянутому туманом озеру. Мне казалось, что я нахожусь под каким-то заклятьем, какими-то чарами.

— Озеро? — буркнул Мифруа, забыв об избранной ранее сочувственной тактике.

— Я знаю, это звучит нелепо. Может быть, я все еще спала, и все это пригрезилось мне.

— Похоже на то.

Я подал ему знак не вмешиваться.

— Прошу вас, продолжайте, мадемуазель.

— Это было, как во сне, — повторила она. — На кромке берега он помог мне спешиться, и я снова соскользнула в его объятья. Он нес меня с такой легкостью, словно я совсем ничего не весила. Я будто плыла в его руках, — Кристин бросила тревожный взгляд на своего возлюбленного, но я со значением кашлянул, и она вернулась к рассказу. — Он отнес меня в лодку…

— Ба!

— Прошу вас, инспектор. Будьте так любезны слушать дальше.

Кристин незачем было уговаривать продолжать рассказ. Ее повесть обрела собственный импульс, взгляд молодой женщины устремился в пустоту, и повествование развивалось само собой.

— Он вез меня по волшебному озеру, разрывая туман взмахами весел. Не так уж долго мы плыли, а потом он подхватил меня и перенес в свой дом.

Вспомнив его дом, Кристин моргнула, мгновенно возвращаясь к реальности.

— Это был самый обыкновенный дом со всеми возможными удобствами. Моя комната уже ждала меня…

— Ваша комната? — не выдержал полицейский. Она кивнула, даже не посмотрев на него.

— Там уже была одежда, как раз мне впору, моего размера, на мой вкус. Как у Белоснежки. Там была кровать и даже некоторые из моих любимых картин висели на стенах. На книжной полке стояла Библия и издания самых ценимых мной книг. Был там туалетный столик и будуар — можно было подумать, что он читает мои мысли и заранее знает, чего мне захочется. Он сумел угадать все мои желания, — Кристин снова заговорила невыразительно и монотонно, тем же манером она описывала свой сон. Я подумал, не было ли это запоздалым последствием действия хлороформа?

— В конце комнаты стоял орган с тремя клавиатурами и педалями, и он принялся играть, подав мне перед тем фрукты и бокал холодного вина. Ему не пришлось называть, что он играет. Он исполнял свою оперу. Вы знаете, — она бросила быстрый взгляд в мою сторону, — Торжествующий дон Хуан, та самая опера, над которой он так долго работал. Я слушала — это было что-то волшебное — а потом он запел. И пока я слушала, меня обуяло удивительно чувство, меня поглотило неодолимое, отчаянное желание, но все это было частью сна, понимаете? Сна, в котором я жила. Я тихо подкралась к нему, влекомая музыкой, и в то же время, словно в трансе, подчиняясь некому необъяснимому внутреннему импульсу, которому я не могла сопротивляться, — она замолчала в нерешительности.

— Ну и?

Свободной рукой она изобразила то, что последовало далее.

— Очень тихо я встала у него за спиной и вдруг — быстро и неожиданно — я сорвала его маску! — она ахнула и тут же прижала ладонь ко рту, то ли стремясь подавить болезненное воспоминание, то ли опасаясь разбудить возлюбленного. — Он тотчас же повернулся. Ах, это лицо! Даже если я доживу до тысячи лет, как я смогу забыть его? — Кристин повернулась ко мне, ища поддержки и подтверждения. — Вы знаете, мсье. Вы видели.

Я кивнул, но она этого не заметила, полностью погруженная в воспоминания.

— Но куда ужаснее лица, еще более изуродованного яростью и изумлением — были звуки, исходившие из его горла! Это уже не был его прекрасный голос, это вообще не походило на голос, вместо него звучал какой-то жуткий визг! Он упал на землю и корчился у моих ног, разевая рот, но издавал только мяукающие стоны и придушенные… — она замолчала, ища слова, и только приоткрывала и снова закрывала рот, подобно золотой рыбке. Мифруа ждал, сам пораженный до глубины души. — Наконец, он протянул ко мне дрожащую руку. Я знала, чего он хочет. Что ему необходимо. Я ведь все еще держала маску в руке. Механически я протянула ее ему. Вы бы тоже это сделали, увидев его. Он был жалок, как какой-нибудь нищий калека, спящий под Новым мостом, но безобразнее любого из них, проклят, наказан этим лицом, которое ужаснуло бы и слепого. Ослабевшей рукой он взял у меня маску и не без труда сумел приладить ее назад на изувеченное лицо. И стоило ей вернуться, он словно бы снова стал самим собой. Он поднялся на ноги, сперва придерживаясь за стол, потом отступил от него и шагнул в мою сторону, покачиваясь, как пьяный. Я слышала, что он что-то шепчет, пробуя, убеждаясь, что его голос восстановился вместе с фальшивым лицом.

Потом он заговорил снова — и голос его был звучен и красив, как прежде, но полон пугающей ярости. «Ты довольна?» — кричал он так, словно у него разбивалось сердце. «Ты узнала мою тайну! Ты довольна? Ты знаешь, чего мне это стоило — видеть, как ты смотришь на меня, мне — любящему тебя не меньше, чем ночь боготворит день?» Меня трясло, пока я выслушивала эти причитания, и я не знала, что ответить. «Дни, недели, целые годы я спокойно жил в своем царстве вечной ночи, и мне ничего не было нужно — пока я не услышал тебя!» Он захлебнулся этими словами, словно утопающий, когда вода захлестывает его легкие. «Пока я не услышал тебя, и тогда мое сердце треснуло, словно колокол, отзвонив твое имя!»

«Чего вы хотите от меня? — спросила я, всхлипывая, и от жалости, и от страха. — Что я должна сделать?»

«Моя опера закончена, — нетерпеливо объяснил он. — Я ведь тебе говорил, что скоро завершу ее. Это труд всей моей жизни. Я хочу, чтобы ты исполнила ее вместе со мной. Только твой голос способен отдать должное моей героине».

«А потом ты отпустишь меня?»

Вопрос как будто привел его в изумление. «А куда ты хочешь идти? — спросил он. — Здесь есть все, чего бы ты ни пожелала».

Когда я объяснила, что хотела бы вернуться домой к Матушке Валериус, он пришел в волнение, и принялся носиться назад и вперед по комнате. «Ты обманываешь меня! — кричал он. — Не к старой даме ты стремишься!» Когда я снова потребовала, чтобы он отпустил меня после того, как я спою, он толкнул меня на кровать и вскричал: «Твой дом здесь! Здесь ты будешь моей невестой, моей королевой, отныне это будет наш с тобой дом!»

Вы можете себе представить, как я испугалась, ибо, увидев его истинное лицо и наслушавшись его напыщенных речей, я поняла, наконец, что мой ангел безумен. Он уже совершил убийство ради меня, кто знает, не совершит ли он новое убийство?

И все это время все вокруг нас тряслось, а он сжимал кулаки, с угрозой воздевал их к потолку своего домика, и ревел, словно какой-нибудь дикий зверь в лесу. Наконец, я поняла, что есть только один способ успокоить его, и согласилась исполнять его оперу.

В палате повисло долгое молчание. Виконт снова пошевелился во сне, и из благодарности за это невольное вмешательство она запечатлела на его лбу горячий поцелуй.

— Его работа не из коротких, и у нас ушло на нее немало времени, ибо автор оказался чрезвычайно требователен, но я чувствовала, что мои старания успокаивают и удовлетворяют его. Слышать собственную музыку, очевидно, было для него возвышенным наслаждением. Должна признать, его опера оказалась столь же прекрасна, как он и обещал мне. Но я все еще была ужасно испугана и вынуждена прерываться время от времени, хотя композитор давал мне поблажку более чем неохотно. Очень быстро он терял терпение и выводил меня из ступора. Столь одержим он был стремлением завершить представление, что к усталости моей и страхам он был вполне безразличен.

Потом я услышала за стеной голос, зовущий меня по имени, — сказала она, нежно поглаживая беспокойно наморщенный лоб юноши, пока он вновь не разгладился, и легкая улыбка не затрепетала на его губах.

— Остальное, мне кажется, вам известно, — Кристин закончила рассказ тихим шепотком, легким, словно вечерний бриз.

Когда она, наконец, снова взглянула на нас, безмолвные слезы струились по ее лицу.

— Обещайте мне, мсье, — взмолилась она, глядя на меня. — Обещайте мне, что он больше не вернется!

— Никогда, мадемуазель.

И Кристин затряслась в судорожных рыданиях, которые, казалось, не прекратятся до скончания времен.

Мне пора было уходить.

 

18. Эпилог

Шерлок Холмс вытряхнул из трубки пепел и потянулся. Наступили сумерки, никакой не l’heure bleu, а старые добрые английские сумерки: с Канала накатывал серый туман, холод, пришедший на смену солнечному свету, заставил нас пододвинуть кресла поближе к камину. За окнами стихло счастливое деловитое пчелиное жужжание, но мне казалось, что я могу различить сердитый грохот прибоя в отдалении.

— Парижская подземка, которая называется «Метрополитен», была открыта в 1900 году. Оно, конечно, не сравнимо с нашим, и они так и не завершили линию вдоль улицы Скриба — почва просто слишком ненадежна.

— Как бы то ни было, вы его остановили, — заметил я, складывая листы бумаги в аккуратную стопку. Он ткнул тонким пальцем в ее верхушку и посмотрел на меня ясными серьезными глазами.

— Не я, Уотсон, — покачал он головой. — Не я. Призрака убил двадцатый век.

Некоторое время я сидел молча, размышляя над историей, которую только что услышал, и мысленно формулируя вопросы, которые мне хотелось бы задать рассказчику. Холмс, кажется, и сам раздумывал над ней, продолжая смотреть в огонь, словно бы зачарованный пробужденными им самим воспоминаниями.

— Это было не самое удачное мое дело, Уотсон, вы, несомненно, со мной согласитесь, — он улыбнулся и издал характерный для него сухой беззвучный смешок.

— Но вы ведь спасли мисс Адлер!

— Да, — признал он, отводя глаза.

— Что еще? — спросил я, видя, что он все еще находится во власти собственных воспоминаний.

— Конечно, я еще вернулся туда и обшарил тоннель, я искал и искал, но так ее и не нашел.

— Что не нашли?

Он удивленно воззрился на меня.

— Как что? Оперу, мой дорогой друг. Торжествующего дон Хуана. Но все, что было в доме, снесло землей и водой, не сохранилось ни одной страницы, — он сожалеюще поскреб затылок. — Вот жалость! Как бы я хотел услышать ее в соответствующей обстановке. Я сильно подозреваю, что это был истинный шедевр, — он пожал плечами. — Но может быть и так, что не было в ней ничего особенного, просто это я романтизирую.

— Вы-то?

— Зачем же так изумляться, друг мой! Я же был на каникулах. Да еще в Париже! — он поднялся на ноги и подошел к одной из книжных полок, с усилием всматриваясь в надписи на корешках в сгущающемся сумраке.

— Ах, вот она! — он вытянул из ряда книг толстый том и передал его мне — посмотреть. — Вот и все, что мне удалось выкопать.

Это оказалась копия «Илиады» в переводе на английский, вдвое разбухшая против нормального размера и тяжеленная, словно вода до сих пор увеличивала ее вес. Я тяжело вздохнул.

— А что вам дало то, что он говорил о своей матери?

Он пожал плечами.

— Ничего не дало. Только разбило часть моей теории — моей и Понелля, — добавил он, улыбаясь при воспоминании о молодом скрипаче. — Если рассказ монстра о его матери — правда, то все наши предположения по поводу его личности ошибочны, и мы теперь никогда не узнаем, кто это был. Боюсь, эта проблема теперь войдет в постоянно растущий список вопросов без ответа, совокупный вес которых постепенно замедляет обороты нашей планеты.

— А как же виконт и мадемуазель Дааэ? Что стало с ними?

— Поженились и жили долго и счастливо, — рассмеялся он, на этот раз — вслух. — Во всяком случае, поженились.

— Вот это уже больше похоже на моего сентиментального друга, — ответил я, улыбаясь и ощущая странное облегчение.

Нас прервал стук в дверь.

— Прошу прощения, мистер Холмс, — исполненным почтения тихим тоном произнесла миссис Хадсон. — К вам прибыл премьер-министр.

— А! Я сейчас же выйду к нему, миссис Хадсон.

— Хорошо, сэр.

— Вот видите, Уотсон, — сказал Холмс, как только она удалилась. — Сначала посылают секретаря министерства иностранных дел, когда же он возвращается ни с чем, выдвигают тяжелую артиллерию. Нельзя, чтобы мистер Аскуит топтался в моей гостиной.

— А что такое? — заинтересовался я, поскольку дело должно было быть крайне важным, если уж сам глава правительства явился ради него в Саут Даунс.

— Вы не слышали о фон Борке?

— Никогда. А кто он?

— Один веселый парень, Уотсон, — Холмс многозначительно похлопал меня по колену. — Веселый парень, который взялся заниматься веселым английским спортом, — его улыбка внезапно угасла. — Происходят великие и ужасные вещи, старина. Этот фон Борк — всего лишь песчинка между зубцами важного механизма, и я так понимаю, его необходимо убрать, — он помолчал и испустил глубокий вздох. — Надо думать, на то, чтобы загнать веселого парня фон Борка в угол, уйдет немало времени. И они будут настаивать, чтобы это сделал я, — добавил он с новым вздохом. — Вы меня извините?

— Но Холмс! — позвал я, когда он уже направился к двери. — Позвольте мне задать хотя бы один вопрос!

— Только один.

Только один! Тысячи вопросов теснились в моем сознании, каждый из них представлялся крайне важным. Кто же был сообщником Призрака? Когда и где был ранен виконт? Что сталось с беднягой Плансоном? Был, однако, один вопрос, который всплыл на поверхность прежде, чем я успел высказать какой-либо другой:

— Куда же вы направились, оставив Париж?

Глаза Холмса блеснули в гаснущем свете, пока он стоял в дверях.

— Монтенегро, старина. Монтенегро.

Я не сразу сообразил, что он имел в виду.

Когда я понял, он уже ушел.

Автор благодарит

Как и всегда в конце этих стилизаций, я пользуюсь случаем выразить бесконечную признательность и восхищение, в первую очередь, непревзойденному гению Артура Конан Дойла, творчество которого принесло столько удовольствия столь многим читателям.

В этом случае, однако, я должен выразить равноценную признательность благодарность как Дойлу, так и человеку, создавшему «Призрака оперы». Почему потрясающему абсурдистскому шедевру Гастона Леру уделяется столь мало внимания, выше моего понимания — разве что многочисленные интерпретации в виде кинофильмов и поп-опер мешают издателям осознать его истинную ценность. Однако, позаимствовав это произведение и измыслив собственные вариации на основе его сюжета, я счел уместным вывести в своей версии Леру как дирижера оркестра, который правдиво утверждает, что он отвечает за все, и что ни одна малейшая деталь не ускользнет от его внимания. Леру очевидно был большим поклонником Шерлока Холмса, так что было только справедливо дать им возможность встретиться.

Должен высказать одно признание. Леру утверждает, что события, которые он описывает, произошли «не более тридцати лет назад». Поскольку его роман был опубликован в 1911 году, может подразумеваться 1881 год, но эта дата никак не совпадает с хронологией Холмса. Поэтому я позволил себе вольную интерпретацию выражения «не более» и перенес действие на десять лет вперед. Надеюсь, это не слишком извратило образы обоих персонажей.

Вдобавок, я, как и всегда, обязан множеству исследователей и теоретиков Шерлока во главе с покойным Уильямом С. Баринг-Гоулдом, автором первой биографии Холмса и аннотации к полному изданию Кларксона Н. Поттера, хронологию которого я принимаю без оговорок.

Бесценны оказались две справочные работы по Холмсу: Sherlock Holmes and Dr. John H. Watson, M.D.: An Encyclopedia of Their Affairs Орландо Кларка, а также The Encyclopedia Sherlockiana: A Universal Dic tionary of Sherlock Holmes and His Biographer, John H. Watson, M.D. Джека Трейси.

Я обязан также Отто Фридриху и его обширной истории Второй империи: Olympia: Paris in the Age of Manet, возбудившей мой интерес к Франции и XIX веку задолго до того, как я задумал эту книгу. Путеводитель Мишлена по Парижу тоже очень пригодился мне, уже после того, как я принял решение.

Особо я благодарю свою жену Лорен, чье терпение, готовность поддержать и дать совет, редакторские способности и неизменный энтузиазм толкали меня дальше каждый раз, когда я приходил в растерянность.

Остался еще один помощник, чей вклад следует отметить.

— Значит, твой старик — психиатр, — говорили мне в детстве. — Он что, фрейдист?

Откуда мне было знать?

— Пап, ты фрейдист?

— Глупый вопрос, — отвечал он, разжигая трубку.

— Почему?

— Потому что обсуждать историю психоанализа, не упоминая Фрейда, это все равно, что пересказывать историю Северной Америки, опустив индейцев — или Колумба. Но считать, что со времен Колумба ничего не произошло, не просто абсурдно — это было бы страшной ошибкой. И делать вид, будто ничего не произошло со времен Фрейда, — такое же дикое и неоправданное доктринерство.

(И он принялся дальше развивать свою картографическую аналогию с Колумбом, которая приводится в начале этой книги).

— Когда ко мне приходит пациент, — продолжал мой отец, — я слушаю, что он говорит. Я слушаю, как он говорит. Я пытаюсь расслышать, о чем он умалчивает. Для всех этих методов наблюдения я использую свой профессиональный опыт. Короче говоря, ищу ключи — в самом пациенте — чтобы разобраться, почему он несчастлив. Фрейд уделял этому не слишком много внимания.

Последовало продолжительное молчание, пока я обдумывал его слова. Я наблюдал, как отец удовлетворенно попыхивает своей трубкой. И вдруг понял, кого мне все это время напоминал Шерлок Холмс. Я просто не осознавал этого.

Спасибо, папа.