Понелль, задыхаясь, нагнал меня у боковых ворот, выходящих на авеню Гамбетты. Справиться с большим замком было не труднее, чем с тем, что охранял хижину могильщика. Я упорно хранил молчание под градом его вопросов.

— Никому об этом не рассказывайте, — велел я ему, когда мы торопливо зашагали по пустынной дороге. — Забудьте то, что вы видели этой ночью.

— Легко сказать, — пробурчал несчастный скрипач, его раздражение разгоралось с новой силой, по мере того, как мы отдалялись от жуткого места. — Мы вскрыли гроб великого человека и так его и оставили.

— Но он по-прежнему лежит на освященной земле, — жизнерадостно парировал я. — Я убежден, что его бессмертной душе это ничуть не повредило, а бренные останки зато послужили правосудию. Скорее! Я вижу кабриолет, а вы промокли до нитки. Отправляйтесь домой, выспитесь хорошенько, а завтра увидимся на балу в Опере.

Он настолько промерз и устал, что подчинился без возражений.

— А вы что будете делать? — спросил он, уже усевшись в экипаж.

— Я тоже промок, — заметил я. — Поезжай, кучер!

На то, чтобы найти в такое время в безлюдном месте еще один кабриолет, ушло немало времени, и, надо признаться, к тому моменту, когда я добрался домой, я совсем закоченел. Но нет худа без добра: благодаря уловке со вторым экипажем, мне удалось избавиться от вопросов Понелля, которые неминуемо посыпались бы один за другим.

Добравшись до своего логова на рю Сент-Антуан, я содрал сырую одежду и набросил свой старый халат. Поскольку до ресурсов, которые мне были теперь необходимы, я все равно не мог добраться до рассвета, оставалось только попытаться уснуть. Однако боюсь, на это я был неспособен. Я продолжал беспрерывно обдумывать данные, которыми теперь располагал и то, как их удалось бы использовать. А дело было не из тех, над которыми отдыхаешь, Уотсон. Мой противник в одно мгновенье убил почти три десятка мужчин и женщин, прихлопнул люстрой с такой легкостью, словно мухобойкой накрыл. Сознаюсь вам, мой дорогой друг, что это был единственный момент во всем расследовании, когда мне не хватало ласкового утешения иглы. Я лежал в постели и представлял себе, как морфий тихо растекается по венам, наполняя тело несущим покой оцепенением. Наверно, в раздумьях о наркотике и его воздействии, я обрел некое облегчение, потому что вскоре наступил рассвет.

И снова время было против меня. Я потерпел поражение при первой попытке проникнуть в сердце этой тайны и был полон решимости любой ценой преуспеть во второй. Однако у меня было совсем немного времени на то, чтобы определиться со своими планами и привести их в исполнение. Мне пригодилась бы ваша помощь, доктор, и я с сожалением размышлял об обстоятельствах, которые лишили меня возможности обратиться к вам.

Миновало три часа пополудни, когда я явился на улицу Гаспар. Стуча в дверь мадам Валериус, я отметил огорчительный факт, который ушел от моего внимания при прежнем визите. Торопясь побеседовать с мадемуазель Дааэ, я не обратил внимания, что квартира, которую она делила с пожилой дамой слабого здоровья, располагалась на первом этаже. Это имело большое значение для мадам Валериус, которая, при иных обстоятельствах, не могла бы покидать свое жилище без посторонней помощи, но в то же время, при желании, было нетрудно подслушать разговоры двух женщин. Теперь, когда Понелль снабдил меня пугающими сведениями о системе канализации, охватившей весь Париж, мне нетрудно было представить, как Призрак, Ангел, Никто, учитель канарейки или Орфей (список его прозвищ был уже не короче вытянутой руки), скорчился под окном спальни Кристин, вероятно, вооружившись каким-нибудь простым орудием, вроде врачебного стетоскопа, прижатого к стене, и внимает каждому слову, произнесенному бедной девушкой. Неудивительно, что ему были известны самые сокровенные ее мысли! Полагаю, мне не нужно напоминать опытному медику, Уотсон, что, когда человек лишен какого-либо из органов чувств, действие других усиливается, восполняя потерю. Нетрудно вообразить, что слух монстра, почти постоянно находящегося во тьме, особенно обострился.

Сначала она отказалась меня принять. Горничная передала, что обе дамы не расположены принимать посетителей. Боюсь, я не стал терять время и (снова!) добился разрешения войти под угрозой применения силы. Я прорвался в спальню мадам Валериус, умолявшей меня остановиться.

— Два дня! Никогда я ее такой не видела, мсье! Она больна, она не может принять вас! — пожилая дама говорила, а кружевной чепец трепетал у нее на голове.

— Боюсь, я вынужден настоять, мадам. Я понимаю, что Кристин нездорова, но если она хочет вернуть здоровье, она должна доверять мне безоговорочно.

В ее лице отразилось изумление.

— А вы что, врач, мсье?

— Просто в нынешних обстоятельствах я знаю, как ее исцелить, мадам, — я поцеловал ей руку, поспешил удалиться, пока она не потребовала с меня рекомендательных писем, и отыскал Кристин — она вытянулась на своей маленькой кровати все в том же темно-синем пеньюаре, который восхитил меня в прошлый раз. Она лежала на спине, ее волосы, не расчесанные и не заколотые, рассыпались по плечам, одна рука закрывала лицо, и все ее тело сотрясалось от рыданий.

— Кристин.

— Уйдите!

— Без вас не уйду.

Узнав мой голос, она отвела руку от залитого слезами лица, посмотрела на меня, а потом уткнула лицо в складки подушки.

— Уйдите, — повторила она заглушенным голосом.

— Мадемуазель Ирен Адлер не простила бы мне, если бы я ушел, — но даже упоминание о подруге, которой она доверяла, не смогло вывести ее из бездн отчаяния.

— Я пропала.

— Да, если вы не будете в точности выполнять мои распоряжения.

— Все напрасно!

— Делайте, как я говорю!

Что-то в моем тоне привело ее в чувство. Она оперлась на локоть, словно собираясь защищаться, откинула за плечи спутанные локоны.

— Он ничего не сделал плохого! Это был несчастный случай!

— Тогда отчего же вы плачете? Кроме того, — я поспешил продолжить прежде, чем она ответила, — вам прекрасно известно, что это не так. Разве не говорили вы мне, как Ноубоди обещал, что ваше пение обрушит Оперу?

Ее лицо сморщилось, она, кажется, готова была снова потерять сознание. Я схватил ее за руки и грубо встряхнул.

— Одевайтесь. Вы мне нужны.

— Куда мы едем? — спросила Кристин, когда я усаживал ее в двухместный экипаж, который оставил ждать у входа.

— Как можно дальше от земной поверхности.

На это она только широко раскрыла глаза и молчала всю поездку. Она едва поглядывала в окно, почти не следя за проносившимися мимо сценами вечного спектакля парижской жизни, а если и смотрела — то с потрясением человека, который очень мало видит того, что вы, Уотсон, и я назвали повседневной деятельностью. Она в такой мере являлась созданием этого монстра, что ее кругозор оказался ограничен, как ему того хотелось. Маленькая комнатка, уроки, молитвы, путь в Оперу и обратно, тщательно отобранные спектакли — только эти занятия и составляли крохотный мирок, в который он ухитрился замкнуть ее хрупкий дух. Ее существование почти представляло собой пародию на укромный образ жизни особо одаренного существа. По крайней мере, оно стало странным отображением его жизни. Оба оказались заключены в своих мирах, ограниченных стенами — но стены его мира располагались снаружи, а ее — находились в пределах ее некрепкого сознания.

Когда экипаж остановился, и я помог ей спуститься, она со страхом посмотрела вверх, побледнев.

— Что это за место?

Белые облака мчались по лазури небес мимо далекого шпиля.

— Вы и сами знаете. Вы ее уже видели. Ее видно отовсюду в Париже. Идемте, — сказал я, расплатившись с кучером, и ласково, но твердо взяв ее под локоть.

Она была пуглива, как необъезженный жеребенок, любое непривычное зрелище или звук били по ее деликатным нервам. Когда мы забились в огромный лифт, среди дюжин чужих людей, она дрожала, стоя рядом со мной, подобно вибрирующему камертону, а когда лифт тронулся, и зубчатые колеса понесли нас вверх по плавной дуге, она тихо вскрикнула и стиснула мою руку железным захватом.

На первом уровне мы перебрались в лифт поменьше. Она последовала за мной, и только смотрела, онемев от ужаса, как за окном проносится железная конструкция, похожая на кружево, становившееся все более тонким и хрупким по мере того, как мы поднимались.

Был там и третий лифт, вполовину меньше предыдущего, и я поиграл с мыслью остаться на втором уровне, но вокруг толпилось слишком много народу, на мой вкус. Я хотел, чтобы мне был виден каждый на мили вокруг. Я не мог поручиться, что у монстра нет доверенного лица, которое способно было преследовать нас и сейчас. Кто-то ведь должен был доставлять ему вещи, которые он покупал за свое месячное содержание — иначе, откуда он брал еду, и как он мог приобрести и собрать детали своего органа?

Когда мы вышли на вершине башни, она дрожала, как листок, но, все же, позволила мне увести ее вверх по лестнице на маленькую открытую террасу, где ветер принялся хлопать краем ее капора.

— Зачем вы привели меня сюда? — Она хотела закрыть глаза и не видеть, как у ног ее расстилается весь Париж, но, видимо, едва не потеряла равновесие, и почти сразу же открыла их снова.

— Здесь мы не в его власти. Чем ближе мы к небесам, тем сложнее ему распоряжаться вами.

— Он же ангел!

— Как известно, под землей живут черти, отнюдь не ангелы.

— Но его опера, «Торжествующий дон Хуан», его шедевр — он почти завершен!

— Он уже завершен. Кристин, вот для чего вы были предназначены, — я охватил взмахом руки простершийся внизу вид до далекого горизонта, — для мира солнца и смеха, мира людей, мира, в котором живет Рауль, — несколько прозаично закончил я. — Какой же ангел потребует, чтобы вы отказались от этого счастья, к которому стремится всякое человеческое сердце?

— Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы пели сегодня на гала-представлении после бала в Опере.

— Ни за что!

— Вы должны!

— Да я ни одной ноты исполнить не смогу! Если меня не будет поддерживать мой ангел!

— Взгляните на этот прекрасный город. Взгляните на синее небо и сияющее солнце и признайте, что нужен вам только ваш собственный талант, Кристин. Вас ввели в заблуждение, — я заговорил мягче. — Ваш голос принадлежит только вам, и вы можете петь, хочет он того или нет.

— Но вы же видели, что случилось с Карлоттой! Вы слышали!

— Сейчас я объясню вам, что никакой жабы в горле у Карлотты не было, — я, было, начал снова раскрывать тайны чревовещания, но Кристин зажала руками уши.

— Я не понимаю! — истерично отрезала она. — У вас слишком длинные слова!

— Тогда поймите вот что! — крикнул я в ответ, зажав обе ее руки в своих. — Единственная ваша надежда на свободу и счастье — в том, чтобы разорвать неестественную связь с этим Люцифером!

Некоторое время она молчала, потом прошла мимо меня, по направлению к перилам. Я напрягся в готовности броситься к ней, если ей взбредет в голову перебраться через заграждение.

Некоторое время она стояла так, спиной ко мне.

— Вы хотите, чтобы я предала его, — сказала она, наконец, бесцветным голосом человека, для которого угасла всякая надежда.

— Я хочу, чтобы вы выманили его. Да, это так.

— Откуда вам известно, что он вообще придет?

— Он знает, что сейчас ему до вас не добраться. Он захочет посмотреть, где вы, и что с вами стало. Кроме того…

— Что?

— Он не может обойтись без некоторого драматизма. Такой склад ума мне знаком.

Снова повисло нескончаемое молчание. Но она так и не повернулась. И когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал так безразлично, словно она уже была мертва.

— Объясните в точности, что вам нужно.