У людей имеется множество самых странных причуд — у взять хотя бы диеты, танцевальные залы, коллекционирование марок или трогательную веру в возможность заработать на акциях, — но одна из самых необъяснимых — это нежелание наслаждаться теми радостями, что дает нам прогулка. По крайней мере раз в день мы с Дирекцией отправляемся в лес на поиски приключений и здоровой физической нагрузки. Эго очень любезно и предусмотрительно с их стороны, хотя, честно говоря, иногда я предпочел бы спокойно поваляться на коврике у камина. Но им, судя по всему, эти прогулки доставляют огромную радость, и потому я тоже изображаю энтузиазм. В конце концов, лес у нас большой, и я вовсе не хочу, чтобы они в нем заблудились.
Все эти годы меня не переставала поражать их странная безынициативность во время этих вылазок на природу. Знай себе топают по тропинке — ничего не обнюхивают, не бегают кругами, не гоняют птиц, не орошают стволы деревьев, не сидят в засаде, ничего не отрывают и не зарывают, не демонстрируют ловкость, прыгая с камня на камень. Я пытаюсь за-разить их личным примером, но они изо всех сил сопротивляются дрессировке. Возможно, тут дело в возрасте. Говорят ведь, что старого человека не научишь новым трюкам.
Так вот, именно во время одной их таких прогулок и произошла встреча, давшая начало моей недолгой карьере в мире искусства. Расскажу о ней хотя бы ради того, чтобы напомнить вам старую истину: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
Мы поднялись довольно высоко по склону, и Дирекция, как всегда, тащилась далеко сзади, когда я услышал впереди какой-то треск. В надежде, что его производит кролик, я бросился вперед, продрался через кусты и, к своему разочарованию, обнаружил за ними человека, к тому же очень хорошо мне знакомого. Это была Элоиза, художница, которая будто призрак бродила по прогалинам и фотографировала сучки. На ней был характерный наряд акварелистки: струящиеся одежды, сандалии из вышитых ремешков, такой же ремень фотоаппарата и живописная шляпа. Надо полагать, она искала в лесах вдохновение, которое, по моим сведениям, вот уже несколько лет пряталось от нее. Меня художница встретила радостными возгласами.
«Ах, c'est magnifique! — ворковала она. — Не двигайся! Оставайся там — в рамке зелени, словно один из образов „Таможенника“ Руссо. Каков sauvage!»
Не замолкая ни на минуту, она вытащила камеру и сделала фотографию. Помню, к уху у меня пристал обрывок дикой жимолости — вероятно, именно это ее так и возбудило. Чудные они люди, эти художники.
Наконец пробившись через кусты, к нам присоединилась и Дирекция. Они тут же начали целоваться с Элоизой так пылко, точно не виделись с ней несколько лет. На самом же деле она вечно шастает к нам в дом, будто подозревает, что забыла у нас в каком-нибудь пыльном углу свою музу. Однако когда хорошо знакомые люди встречаются неожиданно, они по какой-то неведомой мне причине любят устраивать из этого целое представление. Но меня-то этот обмен любезностями нисколько не интересовал, и я уже собирался оставить их, чтобы пробежаться по интересному и очень пахучему следу, оставленному, возможно, лисой или стариной Русселем, но тут прислушался к болтовне Элоизы и остановился как вкопанный.
Когда она увидела, как я выхожу из кустов, вещала художница, и грудь ее вздымалась от волнения, ее осенило.
Это был момент истины, ослепительная вспышка вдохновения. С ее глаз упала завеса, теперь она ясно видит свой путь, и так далее все в том же роде.
Дирекция кивала и вежливо шаркала ножкой, но, видимо, как и я, ничего не понимала, и Элоизе пришлось расшифровать для нас свои загадки. Делала она это не слишком внятно, и я попытаюсь коротко перевести для вас тот бред, что нам пришлось слушать добрые десять минут. Выяснилось, что она уже давно планировала сделать серию акварелей на тему паутины — теперь стали понятны камера и фотографирование сучков, — но работа почему-то никак не шла. Добавлю от себя, что она у нее никогда не идет. Элоизу скорее можно назвать будущим, чем настоящим художником. По-моему, ее саму это совершенно устраивает: свободного времени так гораздо больше и светская жизнь нисколько не страдает.
Однако теперь, в результате озарения в кустах, она решила забросить паутину, забыть об акварелях и взяться за масло и холст — плоть и кровь всякого серьезного художника, по ее собственному выражению. Надо хорошо знать Элоизу, чтобы понять, сколько иронии кроется в этом необдуманном высказывании. Продолжая кивать, шаркать ножкой и сохранять серьезное выражение лица, Дирекция терпеливо ждала, когда же от Пикассо и Сезанна художница перейдет к сути дела.
Предприняв еще пару коротких отступлений на тему фовизма и влияния абсента на творчество Ван Гога, наша акварелистка наконец-то добралась и до своего плана. Выяснилось, что она намерена создать шедевр, большой портрет Повелителя лесов, выпрыгивающего из кустов во всем своем неукрощенном великолепии. Обычно я сразу же ухватываю суть беседы, но на этот раз мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, о чем лепечет Элоиза. Оказалось, она хочет написать мой портрет!
Мною овладели смешанные чувства. С одной стороны, мне, несомненно, льстило такое признание моих достоинств и радовал шанс получить пропуск в бессмертие, а также не-сколько хороших косточек, которыми, вероятно, станут подкреплять силы натурщика. С другой — я испытывал сильнейшее недоверие к способности Элоизы осуществить задуманное. Подумайте сами, если эта женщина, по ее собственному признанию, каждое утро по полчаса выбирает губную помаду, то сколько же времени займет осуществление такого грандиозного проекта, как мой портрет в полный рост? Мы застрянем в ее мастерской на годы, вся жизнь пройдет мимо, а когда картина будет закончена — это в том случае, разумеется, если она будет начата, — мне, скорее всего, потребуется помощь квалифицированной сиделки, потому что самостоятельно я уже не смогу даже задрать ногу на дерево.
Дирекция, однако, не испытывала подобных опасений. Они уже представляли себе, как их Бой висит в Лувре в отделе животноводства бок о бок со старыми мастерами и толстыми херувимами, которыми все почему-то так восхищаются, и эта идея им явно нравилась. Опасная вещь энтузиазм, особенно если в дело ввязывается Элоиза. Но не буду забегать вперед.
В лесном совещании был объявлен перерыв, и Элоиза помчалась разыскивать набор портретиста, а Дирекция принялась радостно прикидывать сроки окончания работы. Я лично считал, что года полтора Элоизе потребуется только на то, чтобы закупить материалы, а потому за несколько следующих дней и думать забыл о портрете. Я был уверен, что он никогда не будет написан, и, честно говоря, меня это нисколько не огорчало. Все-таки я не создан для долгих часов неподвижности.
Что ж, всякий может ошибиться. К моему величайшему изумлению, неделю спустя Элоиза позвонила нам и сообщила, что готова к первому сеансу. Я этому отнюдь не обрадовался, поскольку у меня уже имелись планы на этот день, и, кроме того, как вы помните, не испытывал особого оптимизма по поводу этого проекта. Но Дирекция была в восторге, и, чтобы не портить им удовольствия, я не стал спорить. После совершенно излишнего мытья и расчесывания бакенбард меня доставили к дверям домика, который Элоиза называла своим atelier.
Оно находилось в самом конце сада и, судя по запаху, было совсем недавно переоборудовано из сарая для коз.
В дверях нас встречала верная продолжательница дела Рембрандта и Джорджа Стаббса, облаченная в полную боевую форму. Сандалии, струящиеся одежды и игривые шляпы остались в прошлом. На новой Элоизе был комбинезон наподобие тех, что носят сварщики, резиновые сапоги, а на голове — алая бандана.
Она провела меня внутрь, рассуждая о том, как вместе мы станем создавать шедевр — обычный разговор между художником и моделью, — а я занялся осмотром помещения. Мне еще никогда не приходилось бывать в мастерской художника, и все здесь казалось новым и интересным. Посредине на мольберте стоял большой черный холст, рядом с ним, на длинном столе, — тюбики краски, банки с кистями, палитры и телефон — вещь совершенно необходимая любому великому живописцу, помнится, подумал я тогда. Перед мольбертом возвышалось нечто похожее на искусственный грот.
На полу были с большим вкусом разложены булыжники, а в щели между ними воткнуты увядшие кустики. При наличии близорукости и богатого воображения можно было углядеть во всей этой декорации некоторое сходство с живой природой, но лично меня она не убедила. Правда, на одном из камней я обнаружил собачьи галеты и занялся ими, пока Элоиза звонила по телефону. Потом она набрала еще один номер. И еще. Каждый раз повторялась одна и та же история: она обзванивала своих друзей с просьбой не звонить ей и не отвлекать от работы, что было довольно забавно, потому что сама она только и делала, что отвлекалась. Тем не менее она с жаром рассказывала всем о грандиозной задаче, муках творчества и необходимости полной изоляции от мира до тех пор, пока шедевр не будет закончен. А я про себя размышлял о том, как же обходились без телефона старые мастера. Наверняка рассылали во все стороны посыльных с записочками.
Примерно через полчаса я начал проявлять нетерпение и чувствовать, что оказанная любезность еще выйдет мне боком. Помните, что я говорил о добрых делах? За них приходится дорого платить — в этом нет никаких сомнений. Под аккомпанемент очередного телефонного разговора я глазел в окно и уже сожалел о том, что при рождении был наделен столь выдающейся наружностью. Пусть творцы сами страдают ради искусства, но зачем же мучить нас, моделей?
Наконец Элоиза отложила телефон и взялась за дело. Она отвела меня к гроту, поставила на булыжники и после долгой возни выбрала позу, причиняющую мне максимум неудобств. Так я и должен стоять, объявила она, и не двигаться, невзирая на острый камень, впившийся в тело в районе хвоста. Потом художница отошла назад, вытянула вперед руку, подняла палец и задумчиво уставилась на меня на манер Дега, оценивающего перспективу. Нет. Так не годится. Чего-то не хватает. Мне разрешили стать по стойке «вольно», а сама Элоиза унеслась зачем-то в сад.
Скоро она вернулась, триумфально потрясая пучком сорняков. Я не силен в садоводстве и не могу сказать вам, как они называются, но вы наверняка с ними сталкивались: у них отовсюду торчат колючие усики, которые так и норовят прицепиться к вам. Избавиться от них очень трудно, а потому все, у кого есть мозги в голове, держатся от этого растения подальше. Но Элоиза, разумеется, в эту категорию не попадала.
Она стала цеплять эту гадость мне на голову и плечи, бормоча какие-то глупости о зеленом венце, завершающем эффект. Когда дело было закончено, я выглядел совершенно по-идиотски и напоминал спешно изготовленный, неряшливый куст. Но Элоизу результат явно удовлетворил, и она опять загнала меня на булыжники, приговаривая:
— Да, да! Я уже вижу это! Голова, обрамленная зеленым символом плодородия.
Я же, напротив, практически ничего не видел, потому что липучая растительность лезла мне в глаза, и именно в этом кроется причина того, что случилась потом. В моих действиях не было никакого преступного умысла, что бы там ни говорила Элоиза.
Прошу заметить, что до сих пор еще ни одного мазка краски не легло на холст. Я чувствовал ужасный дискомфорт, причем с обоих концов, на три четверти ослеп, и мое терпение быстро подходило к концу. В это время опять зазвонил телефон.
Стал бы Пикассо снимать трубку? Разумеется, нет. Сняла ли Элоиза? Разумеется, да. Как-то я подслушал довольно злое, но абсолютно верное замечание, что, для того чтобы отделить трубку от ее уха, потребуется хирургическое вмешательство. Вот и теперь она устроилась поудобнее и начала захватывающий и явно не короткий разговор о липосакции с одной из своих страдающих ожирением подруг, и тогда я решил, что с меня хватит. Соскочив с пыточного ложа, я направился к двери с намерением немедленно сорвать с себя дурацкий венок, но, к несчастью, мое зрение было ослаблено, и потому я врезался в мольберт. Холст свалился мне на голову, и, повинуясь инстинкту, я стал защищаться.
Это был самый восхитительный момент дня, с лихвой возместивший мне все предыдущие неудобства. Не знаю, случалось ли вам когда-нибудь нападать на холст размером четыре на четыре фута, но если нет, рекомендую этот метод как отличное средство от депрессии. Он чудесным образом рвется и при этом совершенно неопасен. Я, будто тигр, раздирал его на мелкие куски и полоски, а Элоиза, ни на минуту не умолкая, истеричным голосом комментировала по телефону все происходящее своей подруге: «Он превратился в кровожадного убийцу, моя работа погублена, я опасаюсь за свою жизнь, немедленно звони в полицию». Могу добавить, что к этому моменту она уже забралась на стол и теперь топала по нему своими сапогами, давя тюбики с аквамарином и охрой, часть содержимого которых выстреливала в меня.
Думаю, вы уже догадались, чем все кончилось. Примчалась вызванная телефонным звонком Дирекция и в ужасе замерла на пороге, увидев поразительную картину: я, украшенный обрывками зеленых веток, клочьями холста и разноцветными кляксами, скребу дверь в тщетной попытке выбраться, а Элоиза на столе прижимает к груди телефон и готовится падать в обморок. Мне-то самому было не с руки всем этим любоваться, но уверен, нашлось бы немало людей, готовых отдать за такое зрелище небольшую входную плату.
Эта история закончилась довольно печально для всех участвовавших сторон. Дирекция пообещала выслать художнице чек в качестве компенсации за понесенный ущерб. Меня долго мучили ножницами и растворителями краски. А Элоиза, по ее собственным словам, еще несколько месяцев не могла оправиться от шока. Вот, собственно, и все, что я могу рассказать вам об искусстве. На мой взгляд, не стоило оно всех этих неприятностей.