Вот ты и опять со мной. В миллионный раз я дотянул до тебя.

Днем я еле вижу. Только ночью у меня открываются какие-то внутренние глаза. А день все упаковывает в предметы. Так, что я ничего не вижу. За его грубым, закрывающим собой все главное подмалевком.

Начинался август, но белые ночи оставили воспоминание. Сквозь мои занавешенные окна не очень понятно, светло сейчас или темно, но городской шум почти улегся. Только компания каких-то дятлов под моим окном никак не могла разойтись, все орали и орали с небольшими перерывами. Рядом, на мою беду, расположен ресторан, сейчас хоть музыка в нем не бухает. А к этим недогулявшим подонкам я привык — стали чисто как родные.

Вот только шторы у меня пропускают свет, с ними ненамного лучше, чем без них. Говорил же ей: покупай как можно непрозрачнее, летом мы с ума сойдем. Нет, купила светло-желтенькие: а то, дескать, мрачно. Если все мужики сво, то все бабы ду.

…Я помню ее на вокзале, всю светящуюся и порывающуюся, порывающуюся ко мне. Подходя к ней, скрывая при этом несолидную торопливость, я, для поддержания имиджа, думал сказать что-нибудь бестактное, но натура подвела — я расплылся в счастливой, идиотской улыбке. Я был безумно рад видеть ее. А она так до сих пор и стоит перед глазами «вся из света, вся из солнечных лучей», даже сумки забыв поставить.

Интересно, где сейчас она, что делает? Где-то живет, куда-то ходит. «Проблемы» у нее. Мыкает жизнь, в общем. Может быть, иногда вспоминает меня.

Жил на Луне старый алхимик. Неизвестно, когда он там обосновался, — возможно, он всегда там был. Никаких алхимических опытов он, конечно, не делал; алхимик — это прежде всего носитель знания, а не изобретатель философского камня. Может, на Земле это и не так, но то был лунный алхимик.

Но кроме знания у него была и единственная любовь — Луна. Он всю ее исходил, и не один раз. И называл все, что казалось ему достойным названия. «Море Мечты», «Море Спокойствия», «Море Изобилия», «Море Дождей», «Озеро Вечности», «Озеро Благоговения», «Озеро Счастья», «Озеро Печали», «Озеро Одиночества», «Озеро Забвения», «Залив Любви», «Залив Радуги» — вот небольшая часть истинно лунных названий, то есть названий, данных алхимиком.

Эти названия известны и на Земле. Известны и люди, которые давали эти названия, не подозревая о том, что называют уже названное. Дали они их давно. Неизвестно, что вызвало такое совпадение, — может быть, в прошлом обитатели Земли жили в большем согласии с Луной, а может быть, алхимик им их просто внушил, и они внутренне согласились с ним безо всякого труда, не ведая о том, что они именно соглашаются с уже придуманным, а не придумывают свое. Точно этого знать никто не может, разве только сам алхимик. Можно только видеть, что приведенные названия — названия лунных морей, а это самые крупные детали рельефа Луны, потому, возможно, и заметить с Земли их можно легче и раньше, а стало быть, и назвать.

Сам алхимик, разумеется, знал, что происходит на Земле, и мог бы узнать еще больше, если бы захотел. Но тамошняя жизнь его не касалась. Однако он довольно ревниво относился к тому, что слишком многие лунные названия, придуманные землянами, не совпадали с его названиями, а часто сама их стилистика не соответствовала Духу Луны, — и это раздражало алхимика едва ли не больше, чем сам факт несовпадения. Тем более, что со временем эти двойные несовпадения становились все многочисленнее. Похоже, даже относительное согласие с Луной, которое господствовало на Земле раньше, подходило или уже подошло к концу.

Казалось бы, какое было дело алхимику до того, что делают далекие и совершенно безразличные ему существа? Видимо, он слишком трепетно относился к своей единственной любви и не терпел чужого, даже мысленного посягательства на нее. Однако до поры до времени все это заботило его не слишком. Небольшое, временами возникающее желчное чувство — слишком ничтожный повод для беспокойства.

Но с недавних пор беспокойство алхимика усилилось, и на то были куда более весомые причины. С Земли стали прилетать всякие уродливые приспособления, в том числе с самими землянами. Это уже решительно не понравилось алхимику. Мало того, что после этих существ оставалось немало барахла, но теперь нельзя было исключать возможности, что и сами эти существа обоснуются здесь.

И что тогда? Алхимик уже достаточно изучил эту земную породу. Они привезут с собой всю свою земную пакость. Осквернят Луну своими бесконечными разборками, идиотскими развлечениями, загромоздят ее своими неуклюжими поделками, мерзкими отходами своей жизнедеятельности, изуродуют до неузнаваемости рельеф Луны.

Этого не должно случиться. И этого не будет. Этим земляным нарциссам пора указать свое место.

Ярость алхимика была сосредоточенной и спокойной. Она не стоила ему ровно ничего.

Рад был тебя видеть, мой дорогой гость, мой старый алхимик! Ляг-ка лучше, поспи. Твое дело безнадежно. Расслабься и наслаждайся.

Но алхимик, к моему изумлению, ответил:

— Это у таких, как ты, все всегда безнадежно. А я уж найду способ вас остановить. Я живу вне надежды. Это ваше, земное понятие. А я просто действую.

— И что это за способ?

— А ты не поймешь. Ты не алхимик. Алхимик — я. Так что жалей самого себя или кого там.

— Понял, не буду жалеть. Но как ты остановишь «нас»?

— Элементарно. Вы что там о себе возомнили?

— Хорошо, а можно тебя спросить…

В ответ алхимик что-то буркнул и только. И связь прервалась. Я попытался до него добраться:

— Эй, алхимик! Алхимичек! Ауу!

Звал его некоторое время.

Но алхимик не отвечал. Он спал в кратере.

Мы и моя мать прощаемся на затерянной где-то в глубинах России дороге, в самый разгар континентальной зимы, день кончается, и уже надвигается темнота, мы, должно быть, очень далеко от ближайшего жилья, по обеим сторонам дороги снег уходит в необъятную даль; правда, дали не видно, мы стоим посреди снежного бурана, в пока еще различимо белой пелене, и плохо видим даже друг друга, я поспешно, понимая, что шанса уже не будет, что-то говорю и говорю матери, прощаюсь и одновременно клянусь ей в чем-то, она тоже говорит что-то в ответ, и я истово киваю каждому ее слову, хотя из-за бешеного ветра не разбираю ни единого, мы оба одеты во что-то нищенское, как на послевоенных фотографиях. Там я ее и оставил. И с тех пор не видел.

Что я пытаюсь сейчас вспомнить, ранним утром бродя по траве, что я пытаюсь вспомнить: плохое или хорошее? Трава усеяна маками, вернее, это просто какие-то красные цветы, но я повелел им быть маками. С одной стороны росли кусты шиповника, а другой стороны не было. Иногда вспоминалось что-то тихое и печальное, иногда что-то громкое и радостное, но никаких картин в памяти не возникало. Как будто вся предыдущая жизнь куда-то сгинула, остались лишь ощущения от нее. И меня это полностью устраивало. Грустное и радостное переходили друг в друга без резких скачков, и эта мягкая смена колорита была упоительна.

А солнце светило уже высоко. Я пригляделся к траве — на ней ни росинки. Значит, утро было не такое уж раннее? Или перестало быть ранним, пока я ходил.

А завтра опять день.