Еще на лестнице я услышал радостный детский визг, доносившийся из комнаты Маклеода. Открыв дверь, я заглянул внутрь и в течение нескольких секунд преспокойно наблюдал за отцом и дочерью, которым до меня не было никакого дела. Монина радостно визжала и то взлетала к самому потолку, то проваливалась почти до самого пола: Маклеод легко и непринужденно подбрасывал ее и ловил в тот самый миг, когда казалось, что ребенок вот-вот упадет и получит травму. Монина при этом делала вид, что вырывается, и от души лупила кулачками и ножками по жилистым сильным рукам отца. Оба они явно были очень довольны тем, как проводят свободное время. Маклеод вдруг перехватил дочку поудобнее и усадил ее к себе на шею. Та с готовностью вцепилась в его шевелюру и заверещала: «В лошадку! В лошадку! Давай играть в лошадку!» Маклеод тот час же изобразил лихой галоп, для чего проскакал по комнате, звучно цокая об пол каблуками. Монина была просто вне себя от счастья.

Затем Маклеод увидел меня, и его веселье мгновенно куда-то улетучилось. Он снял дочь с такого удобного для нее насеста и поставил ее на пол. Затем он поздоровался со мной — не скажу, что очень тепло и приветливо.

— Ну и где вы были? — спросил он меня.

— Да так, заходил вот к вашей жене.

— Ну-ну, — кивнул он, — она сказала вам, что я решил начать новую жизнь?

— Ну, в некотором роде.

Монина вцепилась руками в брючину Маклеода, и он машинально погладил девочку по голове.

— Так вот, я действительно попытался устроить революцию в собственной жизни, а это дело как минимум рискованное.

Я вдруг понял, что Маклеод слегка пьян. В его дыхании чувствовался запах спиртного, а его речь стала чуть более сбивчивой и неразборчивой, чем обычно. Монина тем временем уныло переминалась с ноги на ногу, затем она демонстративно тоскливо зевнула и начала тыкать в матрац пальцем, приговаривая: «Бах, бах, бах».

— Монина, в чем дело? — спросил ее Маклеод.

Девочка упорно смотрела куда-то себе под ноги

и делала вид, что не слышит обращенного к ней вопроса.

— Я в этой комнате два года прожил, — сообщил мне Маклеод.

— Долго.

— Очень долго, особенно если у вас маленький ребенок, который растет практически без отца. Существует некий предельный срок отсутствия, после которого наказание за неучастие в воспитании ребенка уже неизбежно. Знаете, Ловетт, а ведь я, бывало, виделся с дочерью буквально раз-другой в месяц. И вот, видите результат: мы ведь с нею абсолютно чужие друг другу люди. — Взяв Монину за руки, он спросил у нее: — Ты любишь палочку?

Она постаралась вывернуться из его хватки, как рвущаяся на волю дикая птица.

— Нет.

Тем не менее, вновь обретя свободу, она немедленно захихикала.

— Если бы она умела говорить как взрослый человек, то наверняка добавила бы, что не любит никого в этом мире и, кстати, никому не верит. Эти черты характера, как я понимаю, передались ей по наследству. В общем, моя дочь, ничего не скажешь, — мрачно подытожил Маклеод. Со скорбной улыбкой на губах он неожиданно подался вперед и ткнул меня пальцем в колено. — Вы, Ловетт, наверное, решили, что я самый обыкновенный сентиментальный папаша. Но уверяю вас, были в моей жизни и другие времена. Вы можете хотя бы попытаться представить себе ту волну отчаяния и гнева, которая накатывается на мужчину, сидящего в гостиной вместе со своей законной второй половиной и осознающего, что это проклятое свидетельство о браке стало и своего рода свидетельством о разводе — разводе с той страстью и дружбой, которые связывали их вплоть до дня бракосочетания. А с тех пор они так и живут — с ощущением вины, нарастающей ненависти друг к другу и случающихся все реже и реже приступов любви. Ну так вот, и при всем этом перед ними на полу гостиной сидит милейший продукт их взаимной неприязни — хнычущий младенец, весь в соплях и какашках. Мужчина, такой как я например, начинает осознавать, что ему осталось жить не так уж много и что нужно еще успеть что-то сделать, а он, как выясняется, привязан теперь раз и навсегда не только к этой женщине, но и к их общему ребенку. Отчаяние и ужас приводят его в такое исступление, что он готов в самом буквальном смысле слова задушить младенца, а то и вовсе решить проблему в одно мгновение — ударом увесистого кулака, который запросто раскроит ребенку череп. — Палец Маклеода опять воткнулся мне в колено. — Вас, Ловетт, как я понимаю, воротит от обрисованной мной картины? Вы испытываете самый настоящий ужас. А ведь я пересказываю вам то, что происходило не с кем-нибудь, а со мной лично. Вот почему я и сегодня готов подписаться под тем, что убийство собственного ребенка есть, несомненно, преступление, но при этом — наименее тяжкое из всех возможных убийств. Убив незнакомого человека, вы даже не представляете, сколько жизней и судеб исковеркали и скольким людям принесли горе, но занесите топор над собственным отродьем — и платить горькую цену за свой поступок придется только вам самим. Убийство ничто, его последствия — всё. — Маклеод перевел дыхание. — Я готов на все, могу даже отдать на отсечение руку, лишь бы этот ребенок полюбил меня, — неожиданно сменил он тему разговора, — между прочим, это чувство, как барометр, свидетельствует о том, что с годами я становлюсь не сильнее, а слабее, хотя бы эмоционально.

— Она еще вполне может вас полюбить, — предположил я.

Маклеод кивнул. У меня возникло ощущение, что его внутренний маятник дошел до какой-то крайней точки и качнулся в другую сторону: мой собеседник вдруг стал излагать то, что противоречило всему сказанному им раньше.

— Понимаете, Майки, в нашей с Гиневрой совместной жизни еще есть надежда. Я просто слишком долго голодал и теперь с подозрением отношусь к любой еде, которую предлагают мне в изобилии. — Я вдруг заметил проблески каких-то теплых чувств в его обычно бесстрастных глазах. — Она… Ну, я имею в виду жену… В общем, я хочу сказать, что чувства, которые были между нами, еще живы или, по крайней мере, их еще можно оживить. Порой я почти физически ощущаю, что лишь мое присутствие помогает ей держаться. Нет, она, конечно, женщина не без странностей, да вы и сами знаете, но иногда она бывает такой мягкой и нежной… Вот только устала она от такой жизни. Упрекать или обвинять ее в чем бы то ни было я, конечно, не имею права, и должен сказать, что мне и самому не раз и не два приходилось бороться с почти непреодолимым желанием бросить все к чертовой матери и не раздумывая сесть в первый же поезд, который идет куда-нибудь подальше на Запад.

И все же мне почему-то кажется, что у нас с нею еще не все потеряно.

Последний разговор с Гиневрой был слишком свеж в моей памяти, чтобы я мог купиться на эту слезливую чушь.

— Вы просто сентиментальный идиот, — сообщил я ему.

Маклеод закурил и заявил в ответ:

— А вы видите только то, что лежит на поверхности. Да, конечно, я не сомневаюсь в том, что у Гиневры нашлось в мой адрес несколько «теплых» слов.

— Я бы сказал, больше чем несколько.

Маклеод лишь пожал плечами:

— Ловетт, ваше воображение недостаточно развито для того, чтобы понять, как такие разные люди, как мы с Гиневрой, могли хотя бы какое-то время прожить вместе. Это все потому, что для вас любовь — чисто духовная субстанция.

— Тоже мне объяснение. Да я таких сам с десяток сочиню.

Маклеод рассмеялся и пустился в рассуждения:

— Любовь гораздо легче понять, если подходить к ней с позиций разума, а не чувств. На самом деле любовь не что иное, как костыль, подпорка в жизни. А ни одному из нас костыли пока не нужны. Возьмите смесь страсти, взаимного влечения, уважения, некоторого количества эгоизма и хорошенько перемешайте. Полученную субстанцию можно разливать в любую форму — по вкусу. В результате вы получаете тот самый костыль, причем костыль, идеально подходящий для вас. С такой подпоркой легче как отступать, так и идти вперед, глядя в небо, в космос.

— Но ведь такой опорой в жизни другому человеку может стать далеко не каждый. Не все люди подходят друг другу, — попытался возразить я.

— На данном этапе вы правы. Бытие не только определяет, но и коробит сознание. Все свелось к тому, что мы можем уживаться лишь с очень похожими людьми либо с теми, кто подходит нам по принципу притяжения противоположностей. Но в идеале два любых взятых наугад человека могут обнаружить в себе нежность и тягу друг к другу. Это же примитивное, практически первобытное чувство, которое человечество задавило в себе нормами морали. Любовь не обретет свободу, пока во всем мире не восторжествует социализм. Вот оно, чисто человеческое понимание социализма — возможность устанавливать отношения с кем угодно, невзирая там на всякие примочки и припарки в виде брака, семьи и таких абстрактных духовных понятий, как любовь и Бог. — Последние слова он произнес с такой кривой миной, словно ему пришлось глотнуть уксуса. — И между прочим, именно там, где установилась советская власть, восторжествовала и эта свобода отношений между людьми.

Маклеод посмотрел на часы и обратился ко мне уже вполне будничным тоном:

— Ну а теперь, я надеюсь, вы меня простите, но я буду вынужден попросить вас уйти. Да, кстати, вы окажете мне большую услугу, если отведете Монину вниз, к маме.

— Вообще-то, в мои намерения входило остаться здесь, — заявил я.

Во взгляде Маклеода я не заметил ни тени иронии.

— Вы что, серьезно? — уточнил он.

Я кивнул.

Маклеод повернулся к Монине и негромко сказал:

— Девочка моя, тебе пора домой, вниз.

Малышка отрицательно покачала головой.

— Монина, ты идешь домой, — строго повторил Маклеод.

Монина было дернулась, чтобы упасть на пол, закатить истерику или каким-то другим способом выразить свое недовольство, но вдруг, к моему удивлению, согласилась с принятым отцом решением.

— Папа, поиграешь со мной потом? — спросила она.

— Я тебя подкупать не собираюсь, — сказал дочери Маклеод, — мы с тобой поиграем, когда нам обоим этого захочется, договорились?

К еще большему моему изумлению, Монина и на этот раз повиновалась ему. Маклеод закрыл за дочерью дверь, кивком головы предложил мне сесть на стул, а сам сел на угол стола. Таким образом, он теперь смотрел на меня сверху вниз.

— С чего вы взяли, что вам хочется присутствовать при том, что здесь будет происходить? — потребовал он от меня отчета.

— Может быть, мне просто любопытно.

— На любопытство я не куплюсь, сколь бы дешево его мне ни предлагали.

— Разумеется, есть и другие причины.

— Вы думаете, что сможете быть мне полезны? — со смехом произнес Маклеод. — Холлингсворт хочет, чтобы я занялся его политическим образованием — ему это очень любопытно, а судя по нашей с вами беседе там, на мосту… Похоже, вы не из тех, кто разделяет мои взгляды или хотя бы сочувствует им.

— По правде говоря… Я и сам не знаю почему, — пожал я плечами, — но мне кажется, что в тот вечер вы явили себя не то чтобы не в лучшем свете, но уж точно не таким, какой вы есть на самом деле.

Маклеод постучал пальцами по столу, явно взвешивая каждое сказанное мной слово.

— Как знать, как знать… — Помолчав, он, чуть стесняясь, добавил: —Тот факт, что я выпил, еще ничего не значит. — Затем он вновь посмотрел на меня в упор, и при этом на его лице застыло какое-то странное, незнакомое мне выражение.

— Значит, вы собираетесь остаться, невзирая на мои политические взгляды?

— Пожалуй, я отложу вынесение окончательного решения по этому вопросу.

Губы Маклеода искривились в подобии улыбки:

— Я про вас почти ничего не знаю… — Он провел пальцем по столу, словно желая выяснить, много ли пыли успело собраться на его поверхности. — Ловетт, мне кажется, вы не совсем понимаете, что здесь происходит.

— А я и не говорил, что понимаю, — заметил я.

— Если вы останетесь, то окажетесь впутанным в это дело.

— Я уже в курсе.

— Кроме того, оно может иметь для вас определенные последствия. — Маклеод произнес эту фразу совсем тихо, так что мне пришлось даже напрячь слух, чтобы понять, о чем он говорит. Признаюсь, прием сработал: как самими словами, так и интонацией ему удалось посеять в моей душе зерна страха.

— А может быть, я сам ищу для себя эти последствия, — пробормотал я, тщетно пытаясь взбодриться.

— Это вы-то?

— А почему бы и нет? — ответил я вопросом на вопрос. — Будут у меня неприятности или не будут, кто знает, в любом случае терять мне особо нечего. — Я с трудом верил в то, что сам произношу подобные слова.

Маклеод пожал плечами:

— Не знаю, что и сказать вам в ответ. Хотелось бы, конечно… Но… — А потом, словно обращаясь к самому себе, он негромко произнес: — В конце концов, всему есть предел. Человек не может вынести больше того, что ему отпущено.

В дверь негромко, вкрадчиво постучали.

— Что ж, а вот и он, — сказал Маклеод. Я вдруг заметил, что он был бледен как полотно. — Ладно, Ловетт, оставайтесь.

Повернув ключ в замочной скважине, он вернулся на середину комнаты. На пороге появился Холлингсворт. Впрочем, в следующую секунду он посторонился и пропустил вперед себя Ленни. Сам Холлингсворт был одет эффектно, и я бы даже сказал, франтовато: на нем был габардиновый костюм с вязаным галстуком и коричневые с белым спортивные туфли. Его светлые волосы были словно прилизаны, приклеены к голове при помощи какого-то специального масла. В общем, выглядел он так, словно только что вылез из душа. «Ну и жаркий же выдался денек», — сказал он, как всегда, любезнейшим тоном. Затем Холлингсворт оглядел комнату, обнаружил мое присутствие в помещении и, по всей видимости, чтобы скрыть удивление, перевел взгляд на собственный портфель, который был тотчас же водружен на стол. Холлингсворт дотянулся до стоявшего в углу комнаты дополнительного стула, придвинул его к столу и жестом указал Ленни место, где ей полагалось сидеть. Она, не глядя ни на меня, ни на Маклеода, прошла к стулу, села на него и положила руки на стол. Со стороны могло бы показаться, что в этот момент ее больше всего на свете занимают потрепанные и засаленные манжеты ее сиреневого пиджака.

Теперь и Холлингсворт занял свое место за столом и положил раскрытый портфель зевом к себе — так. чтобы в любую минуту извлечь из его недр нужную бумажку. Наконец он все так же молча закурил. Маклеод по-прежнему стоял в центре комнаты, не торопясь занять остававшийся свободным стул у стола. Я же, в свою очередь, стоял рядом с ним, чуть позади, рядом с кроватью, и терпеливо ждал, когда мне наконец укажут место, с которого я буду наблюдать за происходящим.

Холлингсворт прокашлялся.

— Прежде чем начать, я порекомендовал бы мистеру Ловетту покинуть помещение.

Голос возразившего Холлингсворту Маклеода я узнал не без труда, настолько хрипло прозвучали его слова:

— Мистер Ловетт желает остаться.

— Его желание мне более чем понятно, но все же я настаиваю на том, чтобы он ушел. — Холлингсворт явно решил избавиться от непредвиденного обстоятельства, в роли которого выступил я.

— Лично я еще не пришел к окончательному решению, — заметил Маклеод, — но, по правде говоря, я скорее склонен позволить ему остаться.

— Позволю себе заметить, что вы, как мне кажется, находитесь не в том положении, чтобы…

Маклеод перебил его:

— Я согласился на ведение расследования по этой процедуре. Вы, как я понимаю, вовсе не обязаны строго следовать ей. У вас ведь, если я не ошибаюсь, есть и альтернатива. Так вот, до тех пор пока вы не воспользовались этой возможностью, я буду настаивать на соблюдении своих прав.

Холлингсворт смял недокуренную сигарету.

— Но это же совершенно непредвиденное обстоятельство.

Маклеод пристально посмотрел на него и негромко произнес:

— Вот уж, право дело, действительно непредвиденное.

— Я хочу, чтобы он ушел, — в очередной раз заявил Холлингсворт.

— Тогда ему придется забрать с собой вашу… скажем так, коллегу.

Ощущение было такое, что волосы Ленни вздрогнули под порывом ветра. Она подняла глаза, окинула нас всех взглядом и вновь уставилась на свои руки. Сама не понимая, как странно она при этом выглядит, Ленни продолжала в упор разглядывать кромку ногтей на своих пальцах.

Холлингсворт выудил из портфеля какую-то бумагу и произнес, обращаясь к Маклеоду:

— Я полагаю, кое-кто может и сесть. А что касается мистера Ловетта, если он не возражает против того, чтобы сидеть на кровати, учитывая сложившуюся неформальную обстановку… — Не договорив фразу, он поправил галстук и объявил: — Что ж, похоже, мы можем приступать к делу.