Я так полагаю, что даже у волшебного сундучка должна быть ручка, чтобы переносить его с места на место. Вот только если уж сундучок оказался открыт, вряд ли стоит тратить много времени на рассматривание хотя бы и самой удобной ручки. Меня гораздо больше занимает то, что находится внутри. Так вот, если я начну свой рассказ с Вилли Динсмора, это потому, что он во всей этой истории сыграл роль ручки; и я, который до поры до времени был не волшебником, а всего лишь его подмастерьем, довольно быстро забыл о нем.

Давайте-ка я расскажу о том, как жил в те времена. В моем распоряжении была койка в общежитии — одном из тех, которые как грибы вырастают там, где поблизости друг от друга находятся дешевая столовая и спортзал. Строятся подобные, с позволения сказать, жилища в соответствии с тезисом, что люди, особенно молодые и не обремененные семьей, должны испытывать величайшее наслаждение, находясь в обществе себе подобных. Меня изрядно замучили сменявшие друг друга соседи, и я вновь ощутил то совершенно особое чувство одиночества, которое возникает у человека, когда ему отказывают в праве на частную жизнь, не давая возможности хотя бы недолго побыть одному. Будь моя воля, я бы ни за что не жил в таких условиях, но на тот момент выбора у меня не было. В тот год я еще практически не получал писем, да и знакомых, общение с которыми не ограничивается приветственным кивком головы при встрече, у меня было раз-два и обчелся. Я как заведенный работал то здесь, то там, в основном на должностях, прямо скажем, не требующих особой квалификации; притом я с регулярностью, удивлявшей и меня самого, еженедельно откладывал на будущее немалую для меня сумму в десять долларов. Подогревала меня в этом упорстве мечта стать писателем, причем я был уверен, что она осуществится пусть не в самом ближайшем, но во вполне обозримом будущем. В общем, говоря писательским языком, я надрывал задницу, чтобы заработать себе на первый в жизни литературный аванс. В мои планы входило скопить пятьсот долларов и подыскать себе недорогую комнату: подсчитав не раз и не два все до последнего пенни, я пришел к выводу, что если мне удастся найти угол меньше чем за пять долларов в неделю, вышеупомянутой суммы мне хватит на полгода, а за это время я успею написать свой роман или по крайней мере начать его.

Собрав казавшуюся почти магической сумму наличными, я стал искать недорогое местечко, где можно было бы уединиться для творческой работы, но вскоре убедился, что все подобное жилье стоит гораздо дороже, чем я могу себе позволить. Тридцать, сорок долларов и больше в месяц — таких комнат было вокруг пруд пруди, но я прекрасно понимал, что при такой квартплате мои сбережения иссякнут слишком быстро. Я уже совсем было отчаялся, как вдруг Вилли Динсмор, поморочив мне голову в течение нескольких недель, все же согласился уступить свою съемную комнату.

Динсмор был драматург. Кроме этого, у него были в жизни еще две ипостаси: муж и отец; работать дома в таких условиях у него не получалось. и потому он решил обзавестись творческой мастерской и подыскал меблированную каморку в доме на Бруклин-Хейте. Как-то раз он обмолвился, что собирается уехать на все лето и, естественно, на эти месяцы снимать комнату не будет. Я просто вымолил у него обещание предупредить меня о своем отъезде и похлопотать, чтобы освободившуюся комнату сдали именно мне. В то время наше знакомство было фактически шапочным, но я сделал все от меня зависевшее, чтобы не терять Динсмора из виду. С моей подачи мы стали, можно сказать, добрыми приятелями. Дело того стоило: нора Динсмора обходилась ему всего в четыре доллара в неделю. Ничего сопоставимого по цене с этой комнатой я за все время поисков не обнаружил.

Время от времени я заходил к Вилли в гости и с жадностью стоящего в очереди клиента находил все новые и новые преимущества его съемного жилища. Впрочем, не стоит забывать, что в те времена удивить и порадовать меня было нетрудно. Я, конечно, понимал, что жить мне предстоит на верхнем этаже прямо под крышей, а для вентиляции у меня будет всего одно окно, выходящее на задний двор соседнего многоквартирного дома с неизбежной пожарной лестницей и бельевыми веревками. И все же мне и в голову не могло прийти, какой душной, а главное — навевающей уныние дырой могут стать для меня эти «апартаменты».

Комната была крохотная и узкая, не больше восьми футов в ширину. Чтобы подойти к окну, нужно было буквально протискиваться между кроватью и письменным столом. Стены уже много лет не красили, и вся их поверхность была сплошь покрыта волдырями и трещинами отслаивавшейся краски. Штукатурка и вовсе отваливалась от потолка целыми пластами; в одном углу виднелась решетка потолочной дранки. Оконная рама и подоконник буквально почернели от сажи, летевшей со стороны порта. Тросик фрамуги был сломан, и приоткрытая секция окна всем своим весом опиралась на пару пустых пивных банок. В общем, даже за четыре доллара в неделю эту комнату едва ли можно было назвать хоромами или хотя бы уютным гнездышком. Впрочем, я был от нее в восторге.

Я садился на кровать и смотрел, как Динсмор перекладывает свои бумаги, стряхивает пыль со стола прямо на пол и трет ладонями лицо. Он был невысокий, плотно сложенный и больше всего любил сидеть верхом на стуле, как на боевом коне; подбородок он при этом укладывал на верхнюю перекладину спинки. В такой позе он походил на футбольного судью на линии; даже его физиономия, напоминавшая морду собаки боксера, не могла разрушить этот образ. Я ему о себе практически ничего не рассказывал, и не потому, что не хотел, а просто в то время у меня еще не сложилась эта привычка. Впрочем, многого Динсмору и не требовалось: он довольно быстро убедил себя в том, что я вернулся с войны, а я так и не собрался поведать ему, что на сей счет существуют некоторые сомнения. Вилли был по уши доволен придуманной им легендой. Как и большинству писателей, люди были ему на самом деле совсем неинтересны, но он с превеликой охотой раскладывал их по полочкам и ящичкам в соответствии со своими дидактическими запросами. Меня он, по-видимому, с самого первого дня знакомства поместил в папочку с надписью «Послевоенные проблемы».

— Это ведь не шутки, парень, — говорил он мне. — Позор для страны, что люди живут в маленьких комнатушках, набившись туда, как селедки в бочку; я уж не говорю о том, что многие из вас, бывших солдат, — его голос даже звучал как-то по-особенному, когда он говорил о ветеранах войны, — даже когда женятся, вынуждены жить вместе со своими родственниками или родней жены просто потому, что не в состоянии купить или снять себе хотя бы маленькую отдельную квартиру. Во всем виноваты огромные проценты по кредитам, за счет которых жирует весь бизнес, связанный с недвижимостью; это преступление — то, что мы сражались против фашизма и не вымели поганой метлой фашистов, обосновавшихся в нашем собственном доме, но знаешь, Майки, я тебе серьезно говорю: эти люди совершают большую ошибку, они подрубают сук, на котором сидят; я уверен, что ветераны долго этого терпеть не будут.

Я так и не понял, верил ли он в то, что говорил, или пытался таким образом оправдать поверхностность своих пьес. Самой слабой стороной его произведений был тот шапкозакидательский оптимизм, который охватил общество во время войны; это опасное настроение странным образом сохранилось в умах и чаяниях многих писателей и драматургов на многие годы после окончания военных действий. Недостаток политической грамотности и неспособность к настоящему критическому анализу они подменяли хорошо отработанным навыком раскладывания всех процессов, происходивших в обществе, по динсморовским категориям. Уже позднее я осознал, что это явление было первым шагом на пути к большей примитивизации искусства и литературы: вот хороший парень и плохой парень, и все их поступки предопределены заранее, буквально с первой страницы. Еще тогда, даже не понимая толком, что происходит, я уже догадывался об опасности людей, подобных Вилли Динсмору.

И все-таки Вилли обладал неким талантом: он не только умел держать нос по ветру, но и знал меру. Его излюбленным героем по-прежнему был юный солдат-антифашист, вернувшийся с войны и произносящий в кульминационной сцене длинный монолог о том, за что он воевал и о каком будущем грезил в окопах. Тема эта была, конечно, не нова, но, в конце концов, морализаторство и повторение избитых истин еще никогда не вредили драматургии, и Динсмор не без успеха клепал одну за другой свои пьесы, которые я, взяв грех на душу назвал бы сиквелом одного-единственного произведения, главный герой которого, все тот же молодой ветеран, обращается к аудитории с манифестом насчет того, каким бы он хотел видеть мир, где предстоит расти и жить его детям.

Наверное, сейчас я уже могу признаться, что даже тогда, в молодости, не был в полной мере очарован обаянием и талантами Вилли. Другое дело, что я действительно преклонялся перед тем, чего ему удалось добиться в этой жизни: у него был дом, семья и имя с определенной репутацией. О любом из этих трех слагаемых я мог только мечтать. Кроме того, у Вилли было передо мной еще одно преимущество: ему в этой жизни все было понятно. По-видимому, его мозг отказывался воспринимать те вопросы, поиски ответа на которые заняли бы больше десяти секунд.

— Есть «да» и «нет», — мог ни с того ни с сего заявить Вилли, — есть страны прогрессивные, а есть реакционные. На половине земного шара средства производства принадлежат людям, а на другой половине правят фашисты.

На это я попытался было возразить:

— Знаешь, легко сказать, что почти во всех странах меньшинство населения присваивает себе результаты труда большинства. Но может быть, это и неизбежно, может, на этом и основывается любое общество.

В ответ Вилли криво усмехнулся и с сочувствием посмотрел на меня. Я уже давно заметил, что стоило мне возразить, как он тотчас же менял тему разговора.

— Возьми, например, театр. Он ведь прогнил насквозь, а знаешь, Майки, почему? Потому что там все полностью коммерциализировано. Нам сейчас снова нужен народный театр, где билет стоил бы не больше четверти доллара, театр, тесно связанный с профсоюзами, театр, куда можно было бы водить школьников, чтобы они учились жизни. Я имею в виду настоящий театр рабочего класса.

— Абсолютно с тобой согласен.

— Весь вопрос в том, как вернуть театр народу. Не забывай, в былые времена классический театр всегда был прогрессивным искусством. Искусство — это одна из форм народной борьбы.

Рассказывать так подробно о Вилли в общем-то не было особой необходимости: я просто хотел набросать портрет человека, впервые упомянувшего при мне имя и описавшего портрет Беверли Гиневры; данное им описание этой женщины еще долго сохранялось во мне даже после того, как я получил возможность убедиться в его неточности и излишней упрощенности. Если б я в те годы соображал получше, я не стал бы всерьез относиться к суждениям Вилли о людях: взятые с потолка, они имели мало шансов оказаться справедливыми: с таким же успехом можно рассчитывать, что камень, брошенный наудачу в невидимую цель, попадет именно туда, куда нужно метателю. С другой стороны, легко сказать — соображай получше. Кто бы в те годы стал прислушиваться к моим соображениям. Не следует забывать, что, глядя на меня, люди считали, будто перед ними юноша не старше двадцати лет, и относились ко мне соответственно: я очень часто ощущал себя как подросток, которого лишь по чистой случайности занесло в мир взрослых людей — сплошь незнакомых и к тому же таких разных. В общем, в ту пору я был склонен принимать чье-либо частное мнение за объективную истину.

Впервые Вилли упомянул при мне имя Гиневры, видимо, для того, чтобы воспользоваться им как трамплином и перейти к своей очередной нравоучительной лекции.

— Когда-нибудь, — пригрозил он, — я напущу на тебя хозяйку. — Вилли сделал драматическую паузу и повертел перед собой стул. — Вот это женщина, вот это характер. Подожди, Майки, ты еще ее узнаешь, и помяни мое слово: как только ты поймешь, что это за фрукт и что ей от тебя нужно, ты сам будешь держаться от нее подальше.

— Почему?

— Останешься с ней наедине — и тебе не поздоровится. — Очередная эффектная пауза. — Гиневра — нимфоманка.

Помню, при этих словах я ухмыльнулся.

— Не поздоровится, говоришь? А с тобой что она сделала, Вилли?

— Ничего. Она не в моем вкусе. Старовата для меня, да и толстовата. — Он не без брезгливости поджал губы. — И потом, Майки, внебрачные половые связи видятся совсем по-другому, когда ты женат; я имею в виду психологический аспект подобных отношений. Сам понимаешь: семья, дети; в общем, я просто не могу позволить себе подхватить какую-нибудь заразу. Разок не уследишь — а там, глядишь, слепота, паралич и прочие радости. Я хоть в армии и не служил, но научно-популярного кино про венерические болезни насмотрелся. — Он покачал головой. — Помнишь, показывали одного парня, у которого от какой-то инфекции язык отнялся? Он совсем говорить не мог, а только свистел. Нет, блин, нам диспансеры по всей стране строить нужно, особенно на Юге. Я прошлым летом поездил по южным штатам, материал для пьес собирал. Господи. если б ты знал, в каком невежестве они там пребывают!

Он потер подбородок, явно намереваясь проповедовать и дальше.

— Ситуация у нас в стране просто ужасная, люди живут в чудовищных условиях: трущобы, детская преступность. В общем, сложишь это все вместе и получаешь приговор нашему обществу, особенно если учесть его психологическое состояние. Возьми ту же Гиневру или еще кого-нибудь в том же роде: это же не человек, а ходячая проблема, а если точнее — потерянный человек с точки зрения психологии. Лично я в этом уверен. По крайней мере, Майки, я могу встать на ее точку зрения и понять, что она по этому поводу думает. На самом деле все заключается в том, что она одинокая. Был момент, когда она стала раздавать мне некоторые авансы, намекать на переход наших отношений в другую плоскость, но ты ведь меня знаешь, я за словом в карман не полезу. Пара шуточек, пара хорошо подобранных ехидных экспромтов — и все стало на свои места. Может, я и задел ее чувства, но это уже, сам понимаешь, не мое дело. Люди всегда хотят, чтобы о них думали хорошо, вот и она стала рассказывать, как она видит эту ситуацию, словно оправдывалась: наверное, лучше бы она этого не делала. Я только лишний раз убедился в своей правоте. Интеллектуальные ресурсы у этой женщины весьма ограниченны, а то немногое, что имеется, расходуется на огромное количество работы, которое ей приходится делать, чтобы поддерживать свой сарай в приличном состоянии. В общем, типичная судьба американской домохозяйки — вариант сказки о Золушке, только рассказывается она задом наперед. Если бы ты знал, у скольких женщин припрятаны про запас байки о том, как у них было все хорошо в юности и как они дошли до такой жалкой жизни. Готов поспорить, что она выписывает какой-нибудь женский журнальчик вроде «Правдивых историй».

— Тебя послушать — так расхочется не то что общаться, а даже знакомиться с таким убожеством.

— Да нет, в смысле сексапильности у нее все в порядке, но она просто слегка чокнутая. Если честно, у меня даже были насчет нее кое-какие соображения, но все пришлось отложить в долгий ящик, когда я выяснил, что она, оказывается, замужем. Самое смешное, что мужа ее я так и не видел, но сам понимаешь — заводить шашни с женщиной, муж которой живет в этом же самом доме… не очень-то красиво.

Вот таким образом Динсмор заочно представил мне женщину, в чьей власти было предоставить мне его уютное гнездышко. Ожидание несколько затянулось, и представьте, каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день Вилли явился ко мне в общежитие и объявил, что все-таки уезжает за город. По правде, к этому времени я уже стал подозревать, что он успел договориться о комнате с кем-нибудь из своих более близких знакомых. Не веря своим ушам, я быстро оделся и наскоро позавтракал в столовой; Вилли сидел напротив и стряхивал сигаретный пепел в мой соусник.

— Тут такое дело, — сказал он. — Я-то, конечно, обеими руками за тебя, но кто ее знает, эту Гиневру, может, она кому-то уже пообещала комнату. Чтобы не промахнуться, мы с тобой должны придумать план.

— Надеюсь, он сработает, — заметил я.

Мы вышли на улицу и направились к дому, где он квартировал. Для июньского утра воздух был достаточно свежий, тротуары не успели раскалиться под лучами солнца, и в таких комфортных условиях я обратил внимание, что окрестные кварталы из бурых кирпичных домов выглядят очень даже пристойно. В воздухе пахло листвой и даже свежей травой; мне не составило труда вообразить, какими были эти места лет этак пятьдесят назад: с окружавшими особняки садами и увитыми плющом вековыми стволами и изгородями. Мы шли по улице, которая вела к прибрежным скалам, докам и гавани. По другую сторону пролива маячили в утреннем мареве шеренги небоскребов. Ниже по течению виднелся океанский лайнер, маневрировавший перед заходом в док.

Миссис Гиневра, как я выяснил, занимала полуподвальную квартиру, дверь в которую, как и следовало ожидать, находилась под парадной лестницей дома. Заходить туда нужно было через отдельную калитку в ограде, минуя лужайку — естественно, крохотную, но неестественно утрамбованную и каменистую. Земля здесь была настолько плотной, что на ней не росло ровным счетом ничего, даже сорняки. Динсмор нажал на кнопку звонка, и я услышал раздавшийся за дверью звон.

В квартире послышались шаги, а затем повисла пауза. Человек по ту сторону двери явно чего-то выжидал и не горел желанием общаться с незваными гостями. Наконец раздался резкий голос:

— Кто там?

Вилли назвался, и я услышал звук медленно отодвигаемой щеколды: долгий скрежет одной железки по другой.

— Да давайте, давайте, — хрипло и недовольно подбодрил Вилли, — вы что думаете, нам время девать некуда?

— А, это вы, — проскрипел в ответ женский голос. — Какого черта вам нужно? — Дверь наконец приоткрылась, и в образовавшейся щелке появились короткие толстенькие пальчики, а затем и пара глаз и кончик носа. — Вечно вы приходите, когда я больше всего занята.

Мало-помалу в щели между косяком и дверью появилось наконец почти все лицо нашей собеседницы. Кроме того — от неожиданности я даже вздрогнул — на свет божий явились две завитушки необычайно рыжих волос.

— Выходите же. Позвольте представить вам моего друга и собрата по перу Майки Ловетта. — Это представление Динсмор адресовал не столько хозяйке, сколько дверному косяку который с его места был виден гораздо лучше, чем лицо женщины.

Я поздоровался, чувствуя себя довольно глупо, и почувствовал, что глаза женщины просто впились в меня.

— Очень приятно познакомиться, мистер Ловетт, — произнесла она неожиданно мягким, даже почти сладким голосом телефонной барышни. — Надеюсь, вы простите меня за столь затрапезный вид.

С этими словами она распахнула дверь резким и даже, я бы сказал, торжественным движением — будто срывая покрывало со вновь открывающегося памятника. Я пришел в замешательство. Виноват в этом, впрочем, был Динсмор: это он неправильно подготовил меня к тому, что мне предстояло увидеть. Она была очень даже симпатичной на вид; по крайней мере, на мой тогдашний вкус, она была вполне ничего; впрочем, и тогда я был готов согласиться, что своей привлекательностью она была обязана в первую очередь не банальной красоте, а скорее наоборот, ярким и даже кричащим штрихам в своем облике. Нужно сказать, что в тот самый первый момент я увидел прежде всего роскошную копну рыжих волос и лишь затем — женщину под этим огненным стогом. При этом я не мог не обратить внимания на то, что при каждом движении она старательно виляла бедрами. Руки и ноги, действительно короткие и полноватые, как ни странно, производили впечатление вполне изящных; не было тяжести и в ее лице, а стройности талии могла бы позавидовать и женщина гораздо более грациозной комплекции.

— Пока оденешься, приведешь себя в порядок, с ума сойти можно, — проворчала она. — Господи, вам, мужчинам, так повезло, что вы сумели избавиться от работы по дому.

Эти слова она начала произносить все тем же бархатным голосом телефонистки, но к концу фразы постепенно перешла на повышенные ноты и последние слова выкрикнула уже как самая настоящая базарная торговка; замолчав, она на несколько секунд закрыла глаза, а затем широко открыла их, взмахнув ресницами и напустив на лицо выражение притворного простодушия. Она явно полагала, что эта несложная мимическая игра должна произвести на нас если не ошеломляющее, то уж по крайней мере глубокое впечатление. Однако, учитывая тот факт, что глаза у нее от природы были слегка навыкате, я покривил бы душой, сказав, что ее гримасы могли сослужить в такой ситуации добрую службу.

За мгновения, прошедшие в молчании, взгляды Гиневры и Динсмора успели станцевать целый менуэт из намеков, умолчаний и недосказанностей; наконец между ними даже промелькнуло что-то вроде короткой непроизвольной улыбки. Я стоял слегка в стороне, и мне удалось разглядеть хозяйку чуть повнимательнее. Точно определить ее возраст было бы затруднительно, но я был уверен, что ей меньше сорока.

— Да, тяжела женская доля, — улыбаясь во весь рот, согласился Динсмор. Голос его, впрочем, скрежетал при этом не хуже напильника. — И все-таки, несмотря ни на что, выглядите вы неплохо… очень даже неплохо.

— Ах, перестаньте. — С того момента как нас представили друг другу, хозяйка, похоже, потеряла ко мне всякий интерес, однако тут она положила руку на бедро и развернулась в мою сторону. — Если бы я купилась на его комплименты и дала этому парню волю, — сказала она, — он бы уже через две минуты забрался ко мне под юбку.

— А вы все мечтаете, — подмигнул ей Динсмор.

Она добродушно рассмеялась, и у меня возникло ощущение, что, не будь меня тут рядом, она пихнула бы Вилли локтем в бок. Она поджала тонкие губы, но это не слишком изменило добродушное выражение, застывшее на ее лице; дело в том, что слой помады был не только нанесен на сами губы, но и обводил их широким внешним контуром, — в те годы так красились многие женщины, подражая считавшемуся очень сексуальным типажу девушек-моделей с обложек модных журналов. В случае Гиневры эти две пары губ — тонкие естественные и пухлые дорисованные — нередко действовали в противофазе, впрочем, оживляя тем самым ее мимику.

— Ох уж мне эти писатели, — сказала она, — каждый считает себя совершенно неотразимым.

Динсмор картинно заломил руки, разыгрывая пантомиму отвергнутого любовника; затем, посчитав преамбулу завершенной, он перешел к делу, и его голос зазвучал совершенно иначе.

— Слушайте, Гиневра, вы человек проницательный и прекрасно понимаете, что мы пришли к вам не просто так. Нельзя ли попросить вас об одном маленьком одолжении?

— Что такое?

По тону вопроса мне стало ясно, что слово «одолжение» не вызывает у домохозяйки никаких приятных ассоциаций.

— Я тут на пару месяцев уеду и освобожу комнату. Как насчет того, чтобы на это время пустить туда Майки?

Она нахмурилась:

— Между прочим, если комната освободится, я подам объявление и сдам ее новому жильцу. За то же время я заработала бы больше долларов на пять.

— Ну почему стоит заговорить с вами как с квартирной хозяйкой, как разговор обязательно переходит на тему прибылей и убытков? — Вилли погрозил ей пальцем. — А если мы представим это дело иначе: я просто продолжаю платить за комнату на условиях нашего прежнего договора. А Майки поживет у меня. По-моему, все абсолютно законно.

Хозяйка пожала плечами:

— В этом я вам помешать не могу.

— Тогда к чему всякие обманы и запутанные комбинации? Парень просто перебирается сюда и платит вам напрямую. — С этими словами он позволил себе даже шлепнуть домохозяйку пусть не по мягкому месту, но хотя бы по бедру. — Соглашайтесь, будьте хорошей девочкой.

— Уж эти мне писатели, совсем меня со свету сжили, — язвительным тоном произнесла она. — Не успеешь от одного избавиться, как тут же еще один явится.

— Мне бы действительно очень хотелось снять у вас эту комнату, — сказал я и проникновенно улыбнулся.

Ощущение было такое, что она не то изучает, не то экзаменует меня. Выждав еще пару секунд, она сердито кивнула и заявила:

— Ну ладно, договорились. Вы должны будете платить каждый четверг четыре доллара, причем оплата вперед за следующую неделю, и никаких возражений по этому поводу. И чтобы я за вами не бегала насчет оплаты. — Все, что касалось финансовой и организационной сторон дела, было сказано сухим и строгим тоном: впрочем, уже в следующую секунду, словно желая спасти хорошее мнение о себе, она вздохнула и несколько виновато проныла: — Ну не могу я позволить себе ходить к вам лишний раз и напоминать о квартплате. У меня, между прочим, и без того забот хватает. И вообще, видит бог, я беру совсем небольшие деньги и не прошу за это даже благодарности; мне вполне достаточно простого понимания с вашей стороны.

— Я обязательно буду платить вовремя, — сказал я.

— Ну что ж, будем надеяться, — все так же ворчливо проговорила Гиневра, но, вспомнив, что деловая часть переговоров завершена, опять улыбнулась и более приветливо добавила: — Ладно, мистер Ловетт, думаю, мы с вами еще увидимся. Смена белья — также в четверг. Вы получаете новую простыню раз в неделю, и буду премного вам обязана, если в этот день вы снимете грязное белье до того, как я к вам поднимусь.

Последние слова были, впрочем, сказаны с такой интонацией, с какой обычно произносят несбыточные просьбы.

Мы обменялись еще парой слов и пошли к Динсмору домой. Как только за хозяйкой закрылась дверь, он хлопнул меня ладонью по спине.

— Ты ей понравился, парень.

— С чего ты это взял?

— Понравился, и всё. А что? Ты симпатичный. В общем, держись, в ближайшее время тебе будет над чем поработать и на чём руку набить.

Я непроизвольно, как всегда в подобных случаях, почесал шрам за ухом и поймал себя на том, что мне было бы любопытно рассмотреть получше лицо, которое Динсмор назвал симпатичным.

— Ну уж нет, рукам я волю давать не собираюсь, они мне для другого дела понадобятся. Буду набивать руку в работе.

— Ну посмотрим, Ловетт, сумеешь ли ты противостоять плотским соблазнам.

Мы медленно шли по улице; воздух уже успел по-настоящему прогреться.

— Нет, она совершенно странная, — сказал Динсмор. — Непростой характер. — Со вздохом он отбросил волосы со лба. — Я не сомневаюсь, что изначально она была неплохим человеком, — продолжал он рассуждать, — но сам понимаешь: деньги, бизнес, извлечение прибыли — все это портит людей, я бы даже сказал, выворачивает их наизнанку. А без этого не проживешь. Увы, такое уж у нас общество, насквозь прогнившее и несправедливое.

— И не говори.

Мы тем временем подошли к его дому, Вилли остановился, пожал мне руку и широко улыбнулся:

— Я был рад познакомиться с тобой, ты отличный парень, и я доволен, что смог оказать тебе эту маленькую услугу. — Я хотел было что-то ответить, но он продолжил, не дав мне возможности сформулировать свою мысль: — Я должен тебе кое-что сказать. Ты сейчас, как и многие другие, стоишь на перепутье и задаешь себе важнейший вопрос — куда идти. Вот и подумай, Ловетт, хорошенько подумай: будешь ты в жизни против людей или же за них?

— Боюсь, я как-то в последнее время не слишком об этом задумывался.

— А придется. Уолл-стрит не оставит тебе выбора. — Теперь он улыбался с видом уставшего от жизни мудреца, и на его лице появилось суровое и в то же время возвышенное выражение. — Майки, запомни на всю жизнь то, что я тебе сейчас скажу. Что является важнейшей проблемой в нашей стране, во всем нашем обществе? Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Ну что, сообразил?

Я был вынужден признаться, что готового ответа у меня нет.

Вилли ткнул меня большим пальцем под ложечку и замогильным голосом сообщил:

— Пустые животы… пустые голодные животы. Вот он, краеугольный камень всех вопросов современности.

Вот так и получилось, что, прощаясь, мы не ограничились дежурными пожеланиями удачи и обещаниями встретиться, а завершили наш разговор на теме краеугольных камней. Уходя, я даже обернулся и помахал ему рукой, а когда убедился, что мой благодетель скрылся за дверью своего дома, спокойно пошел к общежитию и стал укладывать вещи. Настало время собираться и переезжать.

Перетащив и распаковав скудные пожитки, я улегся на свою новую кровать и погрузился в размышления о том, какой замечательный роман мне предстоит написать. В это долгое, казавшееся бесконечным лето я собирался обратиться к своему внутреннему миру и жизненному опыту в котором наверняка открыл бы для себя и для читателей… пусть я и видел в своей жизни не меньше других, но все виденное отложилось в моей памяти настолько беспорядочно, что. прежде чем выносить этот калейдоскоп на суд читателей, мне предстояло привести все эти обрывки в сколько-нибудь связный вид.

Должен признаться, что размышления о литературном романе не заняли моих мыслей на долгое время. Вскоре я обнаружил, что думаю о Гиневре. Значит, она нимфоманка; по крайней мере, так сказал Вилли. Странное какое-то слово. Мне еще никого не приходилось так называть. Тем временем у меня в памяти постоянно всплывал ее шикарный бюст, словно так и норовивший вырваться на свободу из-под прикрывавшей — нет, душившей его одежды. Эта грудь вырисовывалась перед моим мысленным взором во всем своем великолепии; дело дошло до того, что она казалась мне более реальной и осязаемой, чем была на самом деле. Хороший пример того, как художественный образ, созданный воображением, обретает вполне самостоятельную жизнь в сознании зрителя или читателя.

Драгоценный камень. Увы, вставленный в латунную оправу. Я вспомнил, что утром на ней было какое-то домашнее платье, поверх которого она набросила купальный халат. Ее рыжие волосы, которые она, несомненно, умела подкрашивать, укладывать и причесывать сотней разных способов, были взъерошены и торчали во все стороны. На ногах у нее при этом были вечерние «лодочки», ногти покрыты свежим лаком, а губы она накрасила в соответствии с последними веяниями моды. В общем, она напомнила мне дом, чьи хозяева подстригают траву на лужайке, не обращая внимания на то, что в кухне начался пожар и она уже объята пламенем. Более того, в тот момент я бы, наверное, не удивился, если бы, зайдя Гиневре за спину, обнаружил, что у нее — как у полуодетых девиц, танцующих в кабаре, — задница открыта и выставлена напоказ.

Нимфоманка, значит. В первый раз засыпая в своей новой комнате, я вдруг отчетливо понял, что очень даже не против затащить Гиневру к себе в постель.