1

Через тринадцать дней после того, как я вернулся в Соединенные Штаты, русский патруль обнаружил наши «жучки» на линии Альтглинике — Москва. Будь я по-прежнему в Берлине, вокруг меня все гудело бы от того, что мы потеряли туннель, а здесь, в Вашингтоне, эта новость отдавалась глухим перекатом. В моей повседневной жизни снова происходила целая серия изменений.

Во-первых, изменились отношения с Киттредж. Как будущий крестный, я стал теперь членом семьи. Порой я чувствовал себя в ее присутствии двоюродным братом с не вполне здоровым к ней отношением, хотя мы были самые что ни на есть здоровые люди. Беременность только усилила у Киттредж желание флиртовать. При встрече или при прощании она целовала меня в губы влажными губами. А я не знал, как на это отвечать. Студенческая атмосфера в Йеле едва ли способствовала моему сексуальному образованию, как и уроки в Сент-Мэттьюз. Там мальчики, которые провели летние каникулы, тиская девчонок, поучали нас, остальных, вернувшись осенью в школу: они говорили, что, когда у девчонки губы влажные и она присасывается к тебе, значит, ее к тебе тянет и она готова на все.

И Киттредж была готова на все. Никогда еще она не казалась мне такой хорошенькой, как в те первые месяцы беременности. Ее лицо с правильными чертами выглядело еще прекраснее, обогащенное тем лучшим, что было в ней. Я чувствовал в ней женщину — этой сухой фразой я пытаюсь передать осознание того, что мог представить себя с Киттредж в постели. Ночь, проведенная с Ингрид, дала мне необходимую дозу опыта: теперь я знал, что Киттредж не только необыкновенно изящное существо с прелестными манерами, но что у нее есть тело, которое может слиться с моим, и (тут-то и сказывался мой великий опыт) это тело обладает запахом (я полагал, совсем иным, чем по-кошачьему острый запах Ингрид).

Да, я был влюблен, если можно назвать любовью блаженное состояние, когда ты счастлив от того, что всего лишь провел время в компании своей любимой и ее супруга, слушая пластинки с записью «Бориса Годунова» в исполнении Нью-Йоркского симфонического оркестра под управлением Леопольда Стоковского. Проститутка утверждал, что Мусоргский очень точно воссоздает атмосферу смуты, царившую в древней царской Руси.

Киттредж в те дни нравилось больше слушать мюзикл «Моя прекрасная леди». До Вашингтона дошел слух, что это хит сезона на Бродвее, а беременная Киттредж интересовалась главным образом хитами. Стремясь противостоять Мусоргскому, она ставила Лернера и Лови. И мы слушали «Я танцевать хочу», пока Монтегю наконец не спросил:

— Неужели беременность так сузила твои интересы?

— Хью, заткнись! — сказала Киттредж, и на ее бледных щеках вспыхнули два красных пятна.

— Дорогая моя, — возразил он, — похоже, раньше тебя никогда не тянуло к танцам.

А я, предатель этого семейного очага, порадовался тому, что понимаю натуру Киттредж лучше ее мужа, и надеялся, что она это чувствует.

Несмотря на все это, Монтегю, безусловно, занимался моей карьерой. Не прошло и двух-трех дней после моего возвращения в Вашингтон, как он устроил меня на курсы ускоренного изучения испанского. Меня передвинули в сектор Аргентины — Уругвая отдела Западного полушария, где мне предстояло пройти подготовку для работы в резидентуре в Монтевидео.

— Почему в Уругвае? — спросил я.

— Потому что это маленькая страна, и ты там многому научишься.

Поскольку Монтевидео находится на расстоянии многих тысяч миль от Вашингтона, я подумал, что, возможно, он хочет держать своего крестника подальше от жены после того, как родится ребенок.

— Тебе нужно где-то учиться своей профессии, — заметил он. — Уругвай вполне подходящее для этого место. Ты познакомишься с дипломатическим корпусом, узнаешь нескольких русских, будешь вести двух-трех агентов, поймешь что почем. Я рассчитываю, что уже через несколько лет я сам стану интенсивно натаскивать тебя. Но сначала надо научиться грамматике — повседневной работе в резидентуре, некоторым «надо» и «нельзя» в шпионаже.

Признаюсь, хотя за последний год я сотню раз слышал слова «разведка» и «контрразведка», я все еще не был уверен, что знаю разницу между ними.

— А вы не могли бы натаскивать меня сейчас, пока я буду работать в Уругвайском секторе? — спросил я.

— Мог бы, — сказал он, — но все равно тебе придется подождать. Мои Четверги начнутся лишь после того, как я вернусь из Крепости после лета.

— Значит, через два месяца.

— Ты недооцениваешь время, которое проведешь в секторе Аргентины — Уругвая.

Возможно, так оно и было. Но в ту пору я думал иначе. Слишком я был занят поглощением содержимого папок с материалами по географии, политике, экономике, культуре и профсоюзам Уругвая. Довольно скоро я уразумел, что Уругвай — маленькая, похожая на кокосовый орех страна, расположенная на берегу Атлантического океана между Бразилией и Аргентиной. В Уругвае умеренный климат (ура! нет джунглей! отлично!), это Швейцария Южной Америки (гм!), государство, где существуют полусоциалистические нормы социального обеспечения (пф!), край пампасов и скотоводства с единственным большим городом Монтевидео; вся страна с населением менее четырех миллионов человек живет экспортом мяса, кож и шерсти.

Моя работа в секторе Аргентины — Уругвая состояла в основном в зашифровке и расшифровке телеграмм. Это вводило меня в курс операций, которыми вскоре мне придется заниматься. В остальном я потел на ускоренных курсах испанского, страдал от вашингтонской жары в июне и июле, ждал, пока окончатся три недели пребывания Проститутки и Киттредж в Крепости и начнутся его таинственные Четверги, а между делом развлекался, пытаясь представить себе, как выглядят сотрудники ЦРУ и агенты в Монтевидео. Поскольку шифр для обозначения Уругвая был ЛА, с кличками дело обстояло гораздо проще, чем в Берлине: не было СМ/ЛУКА-ПОРЕЯ или КУ/ГАРДЕРОБА, — все начиналось с ЛА/ВИНЫ, ЛА/ЗУТЧИКА, ЛА/МПИОНА и моего любимого — ЛА/МИНАРИЯ. Правда, под ЛА/ВИНОЙ мог подразумеваться рассыльный, а под ЛА/МИНАРИЕЙ — шофер иностранного посольства. Я мог, конечно, показать свое удостоверение и проверить, чему соответствуют эти клички по досье 201, которое хранилось в углу большой комнаты, где помещался наш сектор Аргентины — Уругвая в Аллее Тараканов, но особой необходимости в том не было, и я чувствовал себя еще слишком земным, чтобы этим заниматься. Старшие офицеры неохотно вводили меня в курс более сложных дел, словно это могло как-то их ущемить. Но я готов был ждать. Работа была гораздо спокойнее, чем в Берлине, и мало интересовала меня. Лето в Вашингтоне было жаркое. Я ждал Четвергов.

О них, безусловно, говорили. Однажды жарким днем за обедом в кафетерии двое старших офицеров, приятелей Кэла, выложили мне по этому поводу свои мнения.

— Много шума из ничего, — сказал один.

— Монтегю — человек настолько блестящий, просто до неприличия, — сказал другой. — Да ты и представить себе не можешь, как тебе повезло, что ты попал в число избранных.

Семинар, которому было уже три года, начался в один из Четвергов — на него были приглашены сотрудники Проститутки плюс молодые офицеры, которых ему рекомендовали использовать для своих будущих проектов. Это был Четверг низкого уровня, а раз в месяц проходили так называемые Четверги высокого уровня, на которые приглашались важные гости, как, например, профессионалы — сотрудники Фирмы, приехавшие по делам в Вашингтон из своих берлог за границей.

Во всех случаях собирались за большим столом в приемной Хью Монтегю, просторной комнате на первом этаже желтой кирпичной виллы, где Аллен Даллес расположил свой Центр. Этот элегантный дом, более просторный, чем любое иностранное посольство в Вашингтоне, находился на И-стрит, на достаточно большом расстоянии от Зеркального пруда и Аллеи Тараканов. Проститутка был в числе двух-трех высокопоставленных сотрудников, которые работали с Даллесом, и это обстоятельство придавало нашему семинару особую значимость. Собственно, Аллен Даллес то и дело заглядывал к нам с сигнальным устройством, по которому его вызывали в кабинет (я помню, однажды он даже сообщил нам, что только что говорил по телефону с президентом Эйзенхауэром).

Лекции по Четвергам высокого уровня были, конечно, особенно интересны. Голос Проститутки тогда становился еще более звучным, и он не стесняясь пользовался всем богатством своего словаря. Однако, насколько все это усваивалось каждым из нас, трудно сказать. Проститутка не давал заданий. Время от времени он мог порекомендовать какую-нибудь книгу, но никогда не проверял, насколько мы прилежны, — нет, ему важно было посеять зерно. Несколько зерен дадут ростки. Поскольку сам директор не только бывал нашим гостем, но явно дал этому начинанию свое благословение и частенько кивал, как бы подтверждая, каким чудом является все, о чем здесь говорится (казалось, так и слышался голос мистера Даллеса: «Какой это удивительный мир — мир разведки, метафизический, монументальный, требующий такой проницательности!»), мне было ясно, что по Четвергам высокого уровня Проститутка будет поучать нас по-крупному. Он предпочитал вызывать на разговор себе равных, а нам, остальным, надлежало делать из этого выводы, какие сумеем. Семинары на низком уровне были для нас более полезны. В такие дни занятия, как выразился однажды Проститутка, проводились для «подзарядки мормонов». А таких было пятеро — они усердно записывали лекции, все со степенями из университетов Среднего Запада, все коротко остриженные, в белых рубашках с коротким рукавом, с ручкой в нагрудном кармашке, в темных узеньких галстуках и в очках. Они походили на инженеров, и через некоторое время я понял, что это галерные рабы в подчиненной Монтегю контрразведывательной части Технической службы, где они занимаются шифровальным делом, картотекой, анализом, прогнозами и т. п. Мне это напоминало работу в Бункере, хотя и более целенаправленную, более длительную, да по их лицам видно было, что они готовятся подняться на самую высокую ступеньку среди клерков. Признаюсь, я был снобом, но будучи сыном Смелого выходца с Восточного побережья и, следовательно, по нисходящей младшим Смелым выходцем, выпускником университета «Лиги плюща», а значит, принадлежащим к определенному ярусу в нашем управлении, разве мог я, слушая Хью Монтегю, не чувствовать себя хорошо устроенным? По Четвергам высокого уровня ему случалось пользоваться риторикой безудержного авантюриста. Поскольку память, несмотря на всевозможные подвохи, может быть безупречной, я готов поклясться, что передаю слово в слово то, что Проститутка нам говорил.

— Представление о том, что такое контрразведка, связано с трудностями, к которым мы будем снова и снова возвращаться, — заметил он, — но нам может помочь сознание того, что предмет нашего изучения находится между двумя театрами, двумя отдельными сценами, на которых властвуют паранойя и цинизм. Джентльмены, с самого начала выбирайте какую-то одну линию поведения: слишком часто посещать один и тот же театр небезопасно. Надо все время их менять. В конце-то концов, с каким материалом мы работаем? С фактами. Мы живем в таинственном мире фактов. И неизбежно становимся экспертами по умению проникнуть в суть реальных фактов, вскрывать их и выворачивать наизнанку. Мы обнаруживаем, что призваны жить в сфере искажений. И должны ассимилировать скрытые факты, выявленные факты, сомнительные факты, прозрачные факты.

В тот Четверг высокого уровня у Розена хватило безрассудства прервать Проститутку вопросом:

— Сэр, я знаю значение слова «прозрачный», но не понимаю его смысла здесь. Что значит «прозрачные факты»?

— Розен, — сказал Проститутка, — давай попробуем найти ответ. — И умолк. Я заметил, как он произнес имя «Розен». С легким оттенком скорби протянув «о». — Розен, — продолжал он, — представь себе, что ты находишься в командировке в Сингапуре; роскошная блондинка, настоящая bagatelle, постучала в дверь твоего номера в два часа ночи, и она, скажем, — это на девяносто процентов проверено — не является сотрудницей КГБ, а постучала она к тебе потому, что ты ей понравился. Вот это, Арнольд, будет прозрачный факт.

Ребята грохнули. А Розен улыбнулся — я, собственно, почувствовал, что ему приятно было вызвать маэстро на остроту. «Обожаю подкусывать», — казалось, говорил он.

— Джентльмены, — заключил Проститутка, — в нашей работе первостепенное значение имеет разумное суждение. Вот мы пытаемся проанализировать явно неудачную операцию: является ли она следствием ошибки наших противников, бюрократической неразберихи, просчета, или же, наоборот, перед нами ария с тщательно подобранными диссонансами? — Он помолчал. Пылающим взглядом уставился на нас. Так великий актер произносит свой монолог не важно перед кем — перед нищими или перед королями, он произносит его ради того, чтобы сказать то, что хочет. — Да, — продолжал Проститутка, — одни из вас в подобном случае помчатся в театр паранойи, другие запишутся в театр цинизма. Мой многоуважаемый директор, — и он кивнул в сторону мистера Даллеса, — неоднократно уверял меня, что я порой слишком долго задерживаюсь в театре паранойи.

Даллес улыбнулся.

— О, Монтегю, вы можете рассказать обо мне не меньше историй, чем я о вас. Давайте считать, что нет ничего обидного в подозрении. Оно заставляет работать ум.

Проститутка кивнул.

— Человек, обладающий талантом контрразведчика, настоящий артист. — Он произнес это слово с таким же придыханием, с каким русская старушка произнесла бы «Пушкин». — В своей паранойе он способен постичь красоту сценария противника. Он ищет способы должным образом связать между собой факты, чтобы они не стояли каждый в отдельности. Он пытается обнаружить картину, которую никто другой не видит. В то же время контрразведчик никогда не гнушается выслушать предупреждения циника. Ибо цинизм обладает своими достоинствами. Он подобен маслу, брызжущему из раздавленного семени, из каждого провалившегося плана.

В тот день я сидел рядом с Алленом Даллесом и слышал, как он хмыкнул от удовольствия. Звук был тихий, но приятный.

— Следовательно, — продолжал Проститутка, — не пытайтесь понять КГБ, пока не осознаете, что в разведке у них работают крайне гибкие и крайне косные люди и что между людьми там происходят такие же стычки, как и у нас. Мы всегда должны представлять себе, какие силы задействованы в схеме противника. Это учит нас не строить слишком всеобъемлющих или удовлетворяющих нас догадок. Цинизм учит не доверять себе, не радоваться тому, что факты сложились в отличную картину. Если картина складывается слишком быстро, возможно, ты впервые столкнулся с заранее обдуманным замыслом. Одним словом, с дезинформацией.

Эти Четверги проходили на действительно высоком уровне, слишком высоком для нас, начинающих. Я не один год еще буду размышлять над некоторыми выводами Проститутки. Если в подобные дни лекции Монтегю возносили нас, неопытных юнцов, на такие вершины, как театр паранойи и кинотеатр цинизма, то в Четверги низкого уровня мы возвращались к тому, как всунуть заржавленный прут в заляпанный грязью болт. Так, в первый Четверг низкого уровня мы два часа занимались созданием сценария, исходя из наличия порванной квитанции, погнутого ключа, огрызка карандаша, спичек в виде книжечки и засушенного цветка в ненадписанном дешевом конверте. Все эти предметы, сказал нам Монтегю, были выброшены в мусорную корзину агентом, попавшим под подозрение и спешно эвакуировавшимся из меблированной комнаты. В течение двух часов мы ощупывали эти предметы, размышляли и предлагали свои версии. Какую версию я предложил, не помню. Она была не лучше, чем у остальных. Отличился в тот день только Розен. Все остальные изложили свои версии, а Арни продолжал сидеть с несчастным видом.

— С моей точки зрения, — сказал он, — здесь слишком многого не хватает.

— Это вывод, к которому ты пришел? — спросил Проститутка.

— Дассэр. При столь малом количестве фактов никакого правдоподобного сценария не создать.

— Розен унюхал суть, — сказал Проститутка. — Эти предметы взяты наугад. Никакой задумки тут не было.

Объяснение: упражнение придумано с целью предупредить нас о возможности самоинтоксикации при составлении сценария. Дедуктивные страсти могут легко разгореться при виде засохшего цветка, дешевого конверта, огрызка карандаша, погнутого ключа и порванной квитанции на 11,08 доллара. Этот первый урок был задуман таким образом, чтобы мы впоследствии приучились анализировать, если в процессе работы над объяснением станем в тупик.

— Считайтесь с этим чувством, — сказал нам Проститутка, — если ваш сценарий представляется вам абсолютно верным, но несколько пустоватым, значит, он неверен.

Следующее занятие, объявил он, будет посвящено шпионажу. Чистому шпионажу, противостоящему контрразведке.

 

2

На Ферме у нас был курс, именовавшийся «Вербовка агента», но ясной картины в результате мы не получили. Монтегю же быстро перешел от штампованных формулировок к сути.

— В шпионаже, — поведал он нам, — главное — подбор и разработка агентов. Это можно обозначить двумя словами: абстрактное обольщение. — Помолчал и добавил: — Если вы считаете, что я ратую за необузданную чувственность, то ошибаетесь. Мы говорим об абстрактном обольщении. Если подумаете, то поймете, что это не физическое обольщение. А психологическое. И базируется такое обольщение на манипуляции.

Соответственно в нашей иудаистско-христианской культуре возникают трудности. Мы говорим: манипуляция — это макиавеллизм. Однако, если хороший человек, живущий согласно своим убеждениям, не готов поставить под угрозу свою совесть, тогда поле брани останется за теми, кто манипулирует историей в низменных целях. Я не собираюсь читать вам лекцию о морали, — продолжал Проститутка, — поэтому скажу лишь, что нежелание заниматься манипуляциями приведет к неспособности находить агентов и вести их. Даже для тех, кто признает такую необходимость, это может оказаться трудным делом. Есть кураторы, которые, проработав всю жизнь в иностранных столицах, не могут назвать ни одного завербованного ими агента. Это неумение порождает разочарование, схожее с тем, какое видишь на лице заядлого охотника, которому никак не удается забить оленя. Правда, в некоторых странах все складывается против нас.

Не думаю, чтобы кого-либо из нас волновала тогда мысль о необходимости заниматься манипуляциями. Наоборот, мы думали о том, сумеем ли выполнять свою работу. И сидели, раздираемые предвкушением и волнением.

— Сейчас, — продолжал Проститутка, — вы, возможно, думаете: до чего же невероятная стоит перед нами задача, как трудно ее выполнить! С чего начать? Не волнуйтесь. Фирма не рассчитывает, что ваши первые инстинктивные усилия дадут плоды. Вербовка обычно требует времени и усилий для изучения каждого перспективного клиента или объекта. Если, например, нас интересует производство стали в определенной стране, уборщица, опустошающая мусорные корзины высокого должностного лица, который ведает производством станков, куда полезнее для наших целей, чем высокопоставленный чиновник в министерстве сельского хозяйства. В нашей работе есть логика, и в известной мере ей можно научиться.

Все глубокомысленно закивали, словно пришли к такому же выводу.

— Сегодня представим себе, что мы находимся в определенной среде, — сказал Проститутка. — Предположим, мы находимся на работе в Праге, а чешский язык знаем минимально. Как приготовить омлет, если у сковородки нет ручки? Так вот, джентльмены, у нас есть система поддержки. Нас никогда не оставляют одних в лабиринте. Никто не требует, чтобы вы сами занимались чешскими агентами, которые говорят лишь на своем языке. Между вами должен быть посредник, местный житель, работающий на нас. Такого человека мы именуем «главным». Главный агент — это чех, который добывает для вас агентов. А вы будете лишь руководить им.

— Сэр, не хотите же вы сказать, что мы вообще не выходим на оперативную работу? — спросил один из младших офицеров, смельчак с Восточного побережья.

— В странах-сателлитах выходить на оперативную работу вы не будете, — отвечал Проститутка.

— Тогда зачем же мы изучаем вербовку? — спросил все тот же парень.

— Чтобы научиться думать, как думает главный агент. Собственно, сегодня мы и постараемся думать, как он. Каждый из вас превратится сейчас в воображаемого чеха, чиновника пражского правительства, уже завербованного управлением. Теперь он — а иными словами я, наш воображаемый главный агент, — пытается завербовать еще несколько чехов из соседних правительственных учреждений. Начинается манипуляция. Первым средством эффективной манипуляции является основной закон торговли. Кто-нибудь из вас знаком с ним?

Рука Розена взлетела вверх.

— Покупатель ничего не купит, если не доверяет продавцу.

— Откуда тебе это известно?

Розен пожал плечами.

— У моего отца был магазин.

— Отлично, — сказал Проститутка. — Я, главный агент, попытаюсь внушить предполагаемому агенту — моему клиенту — одну идею. И состоит она в том, что я могу удовлетворить его потребности. Если мой клиент — человек одинокий, с глубоко запрятанной жаждой общения, как я должен вести себя с ним?

— Сидеть и слушать его, — тотчас откликнулись несколько человек.

— Но что, если я имею дело с одиночкой, который стремится к изоляции?

— Тогда надо просто сидеть с ним рядом, — сказал один из мормонов. — И наслаждаться тишиной.

— Достаточно ясно, — сказал Проститутка. — Когда сомневаешься, всегда относись к одиноким людям так, как если бы это были богатые старики и твои родственники. Старайся обеспечить им немного уюта, чтобы сдобрить разочарование, которое они испытают, получив свою долю в завещании. С другой стороны, если клиент из тех, кто лезет вверх по социальной лестнице и скрипит зубами при одном упоминании о приеме, на который он не был приглашен, тогда сочувствием мало чего добьешься. Необходимо действие. Надо привести эту личность на какое-нибудь фешенебельное сборище. — Проститутка щелкнул пальцами. — Следующая проблема. Клиент поведал тебе один-два секрета из своей сексуальной жизни. Что тут делать?

Сэведж, бывший член футбольной команды Принстона, сказал:

— Удовлетворить его потребности.

— Ни в коем случае. Только не сразу.

Мы стали в тупик. Принялись бесцельно препираться, пока не вмешался Проститутка.

— Надо признаться, что и у тебя такие же сексуальные потребности, — сказал Проститутка. — При условии, конечно, что наш клиент не гомосексуалист. Ладно, — продолжал он, — дам вам более легкий пример. Представим себе, что клиент готов изменить жене. Отнюдь не редкость в Чехословакии. Вы же, будучи хорошим главным агентом, не должны обеспечивать его любовницей. Не надо осложнять отношения, добавляя в них столь драматический и неверный элемент, как любовница. Вместо этого… ну, что же мы делаем? Розен?

— Я временно выхожу из игры.

— Сэведж?

— То же самое.

— Хаббард?

Мне казалось, что ответ напрашивался сам собой:

— Быть может, следует признаться, что и у тебя такие же намерения?

— Правильно. Хаббард слушает, что я говорю. Надо признаться в аналогичных сексуальных потребностях.

— Но мы все еще не знаем, как быть, если клиент — откровенный и активный гомосексуалист, — сказал Розен.

Снова Проститутка опросил всех сидевших в комнате. Сегодня у меня был явно удачный день. И на меня снизошло вдохновение.

— Я считаю, что надо проявить понимание, не отождествляя себя с агентом, — сказал я.

— Продолжай, — сказал Проститутка.

— Я полагаю, можно сказать, что хотя сам ты не гомик, но у тебя гомик младший брат, так что ты можешь понять эту тягу.

— Что ж, — сказал Проститутка, — это возможный подход. Давайте применим его к другим порокам. Предположим, клиент — игрок.

Мы решили, что самым правильным было бы сказать, что отец у тебя тоже игрок.

Пошли дальше. А что, если клиент захочет, чтобы его старший сын был принят в престижный университет? Тогда главному агенту придется обратиться к влиятельным друзьям. На обработку агентов иногда уходят годы.

— Однако необходимо твердо держаться основополагающего принципа, — сказал Проститутка. — Должна возникнуть необычная дружба. Но не надо быть щедрым, как ангел-хранитель. Это может вызвать у клиента подозрение. Он ведь все-таки соображает, что его работа связана с государственной тайной. У вашего чиновника могут зародиться подозрения, как у некрасивой богатой девицы, которую кто-то вдруг принялся обхаживать. В этом можете не сомневаться. Шпионаж похож на женитьбу. Министров, сидящих на самых больших секретах, труднее всего залучить. Тем больше оснований наметить для себя более легкую цель — маленького чиновника. Но даже и в этих более скромных сферах вам, как ангелу-хранителю, возможно, придется рассеивать сомнения клиента по мере того, как они будут возникать. Разумно предположить, что клиент где-то в глубине души понимает, чего вы добиваетесь, но готов вести с вами эту игру. Наступает время убедить его сделать первый шаг — тот первый шаг, который превратит его в шпиона. Успех этой трансформации, именуемой переходом, зависит от твердо установленной процедуры — все равно как поднять большой палец. Кто-нибудь из вас может что-то сказать?

Мы молчали.

— Я думаю, тут надо продвигаться медленно, — сказал один из мормонов.

— Нет, — возразил другой мормон, занимавшийся миссионерством на Филиппинах, — вопрос не в том, быстро продвигаться или медленно, надо, чтобы все было естественно.

— Представьте себе, что вы на пути к цели, — сказал Проститутка. — Правило гласит: должно быть как можно меньше драматизма.

— Это всегда так? — спросил Розен.

— Ничто из того, что я вам говорю, не стопроцентно. Просто я излагаю сценарий для людей неопытных. В оперативной обстановке ваши агенты, можете не сомневаться, будут вести себя самым непредсказуемым образом.

— Это я знаю, — сказал Розен. — Просто мне показалось, что переход, как вы это назвали, может быть весьма драматичным.

— Только в контрразведке, — сказал Проститутка. — Со временем мы рассмотрим эту таинственную тему. На данный момент считайте, что трансформация должна проходить без фанфар, несобытийно, заурядно. Сведите до минимума драматизм. Просите о чем-то совсем несущественном. В данный момент ваша цель не выудить побольше информации, а успокоить совесть клиента. Продавец, как, несомненно, подтвердит отец мистера Розена, хочет, чтобы потенциальный покупатель не раздумывал, нужен ли ему тот или иной товар. Какой аналог приходит тебе в голову, Хаббард, в наших обстоятельствах?

— Не давать клиенту возможности осознать, как глубоко он увязает.

— Отлично. Итак, главный агент должен быть тут как тут, чтобы успокаивать волнение клиента. Подогревайте суп медленно. «Послушайте, дружище, — можете вы пожаловаться будущему агенту, — если я хочу поговорить с кем-то в вашей конторе, мне не дают его номера. Я не могу снять трубку и позвонить ему — надо посылать письмо. Неудивительно, что ваша социалистическая экономика еле дышит. Если б вы разрешили взять на вечер телефонную книгу вашего департамента, вы намного облегчили бы мою работу». Ну и разве сможет клиент отказать после того, как вы столько для него сделали? В конце концов, это ведь скромная просьба. Книжка служебных телефонов тоненькая. Ее можно засунуть за подкладку пальто. И клиент приносит ее вам, вы ее моментально ксерокопируете и рано утром, до работы, возвращаете ему. Что вы делаете дальше?

Мы молчали.

— Вы даете пройти неделе. Если в чувствительной груди клиента возникла тревога, она за это время уляжется. Теперь попросите у него что-то посерьезнее. Может ваш друг посмотреть доклад X? Вы случайно знаете, что доклад X находится на рассмотрении в его конторе. Никаких папок — просто что-то, что было бы приятно увидеть вашему боссу. Ваш босс заинтересован в подобной информации.

Клиент издает тягостный вздох, но соглашается. Вечером он приносит в портфеле доклад, а утром получает его обратно. Однако решающая перемена еще впереди. Что теперь необходимо, чтобы клиент стал надежным агентом, готовым многие годы работать на своем месте на вас?

Розен поднял руку. Как и мормоны. Вскоре все сидевшие вокруг стола подняли руку, кроме меня. Я был единственным, до кого не дошло, что в качестве следующего шага ваш новый агент станет брать за услуги деньги.

— Это получается легче, чем вы предполагаете, — сказал Проститутка. — Подобно тому, как многие женщины предпочитают получать поцелуи и подарки, а не просто поцелуи, так и ваш новоиспеченный агент не будет возражать, если ему станут платить за его грешки. Немножко коррупции разогревает кровь. Помните, однако, что здесь необходимо коварство. Держитесь примера с молодой женщиной. Сначала предлагайте подарки, а потом уже переходите к деньгам. Всячески избегайте делать это прямолинейно. Скажем, оплатите какой-нибудь старый долг клиента. Просто окажите ему услугу.

И ваш новообращенный агент скорее, чем вы думаете, готов будет упорядочить ваши отношения. Если он считает, что слишком глубоко погружается в запретное, деньги могут облегчить его тревогу. Это всегда так с преступниками, а агент что-то вроде преступника в белом воротничке. В нашем случае он только вылезает из упорядоченной, но далеко не удовлетворяющей его жизни среднего класса. А когда человек находится на краю пропасти, деньги начинают обладать большой притягательной силой. Вот тут-то вы и договаривайтесь. Будучи главным агентом, вы можете сделать ему предложение от имени вашего босса. Он регулярно приносит интересующие вас официальные документы, а вы в ответ награждаете его еженедельным пособием. — Проститутка кивнул. — Начинается интересный период. Теперь тайная работа, которой занимается наш новообращенный агент, возбуждает его. Если это человек средних лет, можно сказать, что у него наступает загул. Если же он молод, то его может стимулировать открытие в себе такого потенциала обмана.

Тут Проститутка окинул взглядом наш большой стол. В самом ли деле его взгляд дольше всего задержался на моем лице, или мне это только показалось? Так или иначе, взгляд передвинулся.

— Я могу до бесконечности повторять, — сказал он, — какое значение имеет регулярное денежное пособие. Однако оно не должно быть настолько большим, чтобы позволить агенту открыть в банке счет или купить новый дом. Тем не менее оно должно быть достаточным, чтобы заглушить тревогу. Тут мы снова исходим из повседневного правила. Хорошо, чтобы подкормка была не меньше одной трети и не больше половины недельного жалованья агента. Регулярность выплат служит той же цели, что и заранее оговоренные встречи с предметом любви. Истерия, всегда готовая вспыхнуть, в известной мере приглушается вашим размеренным поведением. Есть вопросы?

Один из мормонов поднял руку:

— А можно дать агенту понять, на кого он работает?

— Ни в коем случае. Не позволяйте ему, если это возможно, узнать, что он работает на Фирму. Особенно в странах Восточного блока. Иначе агент будет уж слишком волноваться. Если, к примеру, он чешский коммунист, пусть думает, что работает на русских. Или если он, как некоторые знакомые мне словаки, является англоманом, можете подбросить ему идейку, что финансирует его МИ-6. Если же ему больше нравится видеть себя духовным последователем Фридриха Великого, скажите, что он работает на ФСИ. Есть вопросы?

— А что, если новый агент не захочет брать деньги? — спросил я. — Что, если он настолько ненавидит коммунизм, что просто хочет бороться против него? Не испортим ли мы все деньгами, если он готов работать ради идеи?

— В редком случае — да, — сказал Проститутка. — Но агент-идеалист может довольно быстро выдохнуться и повернуться против вас. Так что финансовая зависимость не более желательна с идеалистами.

— Разве, платя агенту, мы в действительности не стремимся запугать его? — спросил Розен. — Ведь он должен давать расписку, не так ли?

— Безусловно.

— Ну так, значит, мы его приковали. У нас же в руках свидетельство против него.

— КГБ использует такую тактику. Мы же предпочитаем так не поступать, — сказал Проститутка. — Конечно, случается, что расписка дает ситуации определенную направленность. Я, однако, утверждаю, что пособие имеет целью создать у агента ощущение причастности, даже если он и не знает в точности, кто мы. Когда ты принадлежишь к сети, крайне важно чувствовать, что ты не один. Повторяю: деньги подтверждают — в этом-то и состоит парадокс, — что порок может быть добродетелью. Давайте подсчитаем наши достижения. Будучи главным агентом, ты обкрутил человека, избежал западни, заставил клиента совершить переход, обеспечил ему регулярное денежное вознаграждение и сумел скрыть его источник. Работа проделана идеально. Остается один только важный шаг. Как вы думаете, какой?

— Клиента надо поднатаскать, — сказал один из младших офицеров, смельчак с Восточного побережья. — Ну, вы же знаете: оружие, нелегальный переход через границу, одноразовые блокноты — словом, все, что ему следует знать.

— Нет, — сказал Проститутка, — подготовка сводится к минимуму. Он же не офицер разведки, а всего лишь агент. Используйте его и дальше, как вначале. Просите его приносить бумаги из конторы. Научите фотографировать документы, которые невозможно взять. Однако никогда не следует наседать на агента, если только нам отчаянно не нужен какой-то материал. Принуждать объект опасно. Хороший агент подобен хорошей грузовой лошади на ферме. Мы учим ее не скакать галопом, а тащить повозку. Мы регулярно ее кормим. Нам нужен трудяга, который помогал бы нам регулярно, год за годом, собирать надежный урожай. Это ценный товар, которым никогда не надо рисковать из-за малого и у которого никогда не надо требовать слишком многого. Мысленно подчеркните это. Стабильность в шпионской работе дает хорошие результаты. По возможности избегайте кризисов. А теперь, джентльмены, спросите себя: какой последний шаг ставит точку во взаимоотношениях между главным и простым агентом?

Сам не знаю, как у меня проклюнулся ответ. То ли появилась способность в какой-то мере читать мысли Проститутки, то ли я начал привыкать к его интеллектуальному стилю, только я тут же произнес, желая получить одобрение:

— Надо отдалиться от агента и уже больше не поддерживать с ним тесных дружеских отношений.

— Откуда тебе это известно? — спросил Проститутка.

— Сам не знаю, — сказал я. — Просто чувствую, что это правильно.

— Хаббард, кому такое могло бы прийти в голову? У тебя инстинкт настоящего разведчика.

Все рассмеялись, а я вспыхнул, но я понимал, почему Хью так выразился. Я однажды не удержался и сказал Розену, что Хью Монтегю — мой крестный, теперь весь класс знал это, и Проститутке, должно быть, стало об этом известно.

— Что ж, — продолжал он, — инстинкты в нашей профессии незаменимы, но я все-таки порассуждаю — к сведению тех, кто не столь одарен ими, как Хаббард. Некоторые из нас не один год размышляли в спокойном рабочем состоянии, как мы пришли к выводу, что рано или поздно главный должен отдалиться от своего агента. Нечто похожее происходит с ребенком, когда он выходит из-под материнской опеки и начинает подчиняться правилам дисциплины.

— Не связано ли это с тем, что агент осознает себя в новом качестве? — спросил Розен.

— Отличный вопрос. Мы такие, какими хотим себя видеть. Следовательно, став агентом, человек обретает новую личность. Но заметьте: с каждой переменой личности мы как бы заново рождаемся, а это значит, что мы снова проходим через детство. Так что теперь главный будет награждать своего агента только за дисциплинированное поведение. Конечно, агент, если он правильно подготовлен, должен больше нуждаться в хорошем совете, чем в эмоциональной поддержке. Ему не столько требуется друг, сколько человек, обладающий авторитетом и способностью помочь ему пройти через встретившиеся препятствия. Подвергая себя опасности, агент хочет верить, что его более или менее оберегают и ничто ему не грозит. Конечно, он должен научиться получать четкие инструкции. В тех редких случаях, когда агенту необходимо переговорить с главным, они встречаются на конспиративной квартире, но это требует времени, так как обычно они держатся поодаль друг от друга. Главный занимается вербовкой новых клиентов.

Это, джентльмены, и есть шпионаж — деятельность, которой занимаются люди из среднего сословия, для чего требуются уравновешенность, деньги, острый глаз, способный распознать нарастание тревоги у партнера, большая доза лицемерия с обеих сторон, планы обеспечения безопасности, умение улаживать обиды, лояльность по отношению друг к другу, сдобренная склонностью к предательству, и куча канцелярской работы. Встретимся на следующей неделе. Довольно скоро перейдем к более гнусному делу — контрразведке. Вот тут мы распрощаемся с менталитетом белых воротничков.

Он помахал нам и вышел из комнаты.

 

3

В тот вечер мы с Розеном отправились в ресторан «У Харви». У нас в привычку вошло ужинать вместе по четвергам, хотя это вовсе не означало, что между нами возникла дружба. Однако я пришел к мрачному заключению, что Розен не глупее меня и знает о том, что творится в Фирме, куда больше. Он не только сумел завязать знакомство с целым рядом экспертов и с сотрудниками многих секторов, но и поддерживал переписку со всеми оперативными работниками, каких знал. Одним из героев Розена, как ни парадоксально, был Эрнест Хемингуэй. Розен знал все высказывания Хемингуэя и считал, что офицер разведки, подобно писателю, должен иметь друзей всех профессий: ученых, владельцев баров, футбольных тренеров, бухгалтеров, фермеров, официантов, врачей и так далее. И Розен «обрабатывал» столы в кафетерии Фирмы и, казалось, никогда не заботился о том, как его принимали. Половина того, что я знал о всплывших секретах, замалчиваемых провалах или внутренней борьбе за власть в руководстве, поступала от него, и я заметил, что Хью Монтегю соизволял раз в месяц приглашать Арни на ужин.

— Это все равно как рассматривать содержимое пылесоса, — пожаловался однажды Проститутка. — Ты высыпаешь кучу всякой дряни, но ведь может попасться и запонка.

Для меня же, признаюсь, те крохи, что вываливал мне Розен, представляли несомненный интерес. К примеру, он мог просветить меня по поводу того, что творится в Берлине. Розен поддерживал переписку с Диксом Батлером, и я немало слышал про Билла Харви, который, судя по всему, находился на грани нервного срыва. Поскольку мы не могли выяснить, каким образом русские обнаружили существование берлинского туннеля, вполне возможно, что КГБ уже какое-то время знал о нем и они соответственно подправляли многие свои разговоры. Харви теперь не спал и трех часов в сутки. Так писал Дикс. А я смотрел на обои с рыжими утками в ресторане «У Харви» и проникался своеобразием момента. Во-первых, я ужинал в ресторане, основанном сто лет назад человеком с такой же фамилией, как у моего бывшего шефа, а во-вторых, я увидел в другом конце ресторана Эдгара Гувера, садившегося за столик с Клайдом Толсоном. Я даже заметил, что директор ФБР проследовал через зал к своему столику с тяжелой грацией океанского лайнера. Зная от К.Г. о бесчеловечности мистера Гувера, я мог сопоставить его массивность и самоутверждение с добротой прихрамывающего от подагры Аллена Даллеса.

Розен шепнул мне:

— А ты знал, что Гувер и Толсон любят пошалить?

Я не понял его:

— Ты хочешь сказать, что они бабники?

— Да нет. Любовники. Шалят друг с другом.

Я был в шоке. Несмотря на берлинский опыт, меня это просто сшибло с ног.

— Даже представить себе такое слишком мерзко, — сказал я.

Тогда Розен вернулся к разговору о Харви. Хочу я еще про него послушать? Я хотел.

— Одна из историй, которые ходят о Бешеном Билле, связана с его приемной дочерью. Друзья советуют ему подвергнуть ее медицинскому обследованию. Ведь КГБ мог врастить в младенца микрофончик, прежде чем подложить девочку на порог Харви. Харви молчит вмертвую. Но он не может поручиться, что такое немыслимо. Так что Харви сейчас под большим стрессом, как ни трудно в это поверить.

— Это ты узнал от Дикса?

— От кого же еще?

— Он в порядке?

— Просил передать тебе, что в Берлине стало ужасно мрачно после того, как туннель закрыли.

На следующем Четверге высокого уровня Проститутка тоже заговорил о КАТЕТЕРЕ. В тот день у него собралась чрезвычайно впечатляющая компания — такого еще не бывало на его семинарах. Кроме Аллена Даллеса тут были Фрэнк Уизнер и Десмонд Фицджералд, Трейси Барнс, Лоуренс Хьюстон, Ричард Биссел, Дик Хелмс, Майлз Копленд и четверо или пятеро незнакомцев, явно принадлежавших к верхушке Фирмы. Уже одно то, как они сидели, распрямив плечи, не сгибаясь под своим немалым весом, говорило об их высоком ранге. Розен шепотом сообщил мне, что вся компания после семинара отправится на ужин, который Аллен Даллес устраивает у себя дома в честь Проститутки.

Это был единственный раз, когда я знал столько же, сколько и Розен. Утром в сектор Аргентины — Уругвая заглянул неожиданный визитер. Это был будущий шеф резидентуры в Монтевидео. В июле его перевели из Токио, и он зашел однажды утром в контору, когда меня куда-то отослали, познакомился со всеми и исчез.

— Теперь ты увидишь его только в Рождество, — сказал Кросби, шеф моего сектора. Подобно другим сотрудникам, долго просидевшим на одном месте, он знал главным образом то, что сокрыто во тьме. Поэтому еще прежде чем встретиться с моим будущим шефом резидентуры, я уже немало был наслышан о нем. Его звали Хант, Ховард Хант, и в Вашингтоне он занимался тем, что наносил визиты нашему директору Аллену Даллесу, генералу Кейбеллу, Фрэнку Уизнеру и Трейси Барнсу.

— Возможно, он и должен обойти их всех как новый шеф резидентуры, — предположил я.

— Правильно, — сказал Розен. — Ему нет еще и сорока, а он уже шеф резидентуры. Наверняка хочет со временем стать директором.

А мне Хант, когда мы встретились, понравился. Невысокий, ладно скроенный, аккуратный, он был похож на военного. На его длинном остром носу около самого кончика была впадинка, указывавшая на то, что он хороший стрелок. Он был, безусловно, из тех, кто не ходит вокруг да около, а идет прямо к цели.

— Рад познакомиться с тобой, Хаббард, — сказал он. — Нам придется немало вместе построить. Я сейчас обхожу кое-кого из магнатов в нашей Фирме, чтобы нам позволили укрепить резидентуру. Они все поднимают крик: «Прячьте ожерелье из ракушек! Ховард Хант снова идет в рейд!» Но это действительно так, Хаббард. В разведке, если хочешь действовать эффективно, имей ДЕНЬГИ.

— Дассэр.

Он взглянул на свои часы жестом хорошо отработанного салюта.

— Так вот, приятель, — сказал он, — мы должны хорошенько узнать друг друга, но на данный момент у меня есть к тебе просьба.

— К вашим услугам.

— Отлично. Добудь мне приглашение на сегодня к Хью Монтегю.

— Дассэр. — Но я отнюдь не был уверен, что смогу выполнить его просьбу. Почувствовав нерешительность в моем ответе, он добавил:

— Если у тебя не получится, я всегда могу сделать это сверху. Я не преувеличиваю, говоря, что директор Даллес и Дикки Хелмс мои друзья, а я знаю, что они там будут.

— Ну, это был бы более верный путь, — признался я.

— Да, — сказал он, — но я предпочитаю быть обязанным тебе, а не мистеру Даллесу.

— Я понимаю, — сказал я.

— Заодно добудь мне приглашение и на ужин, — добавил он.

Как только он ушел, я позвонил секретарше Проститутки Маргарет Паг.

— Не знаю, хотим ли мы приглашать мистера Ханта, — сказала она. — Уж очень он всюду лезет.

— А вы не могли бы это сделать в качестве одолжения мне?

— Я понимаю. — Она вздохнула. Этот звук о многом говорил. Ей было шестьдесят лет, и она была профессиональной скрягой. Однако всякий раз в разговоре с ней я старался сказать ей что-нибудь приятное, и она вела этому счет.

— Я в настроении выслушать хорошую шутку, — сказала она. — Расскажите что-нибудь.

Утром Кросби рассказал мне анекдот в двух фразах, но я не был уверен, что он ей понравится.

— Почему баптисты не занимаются любовью стоя? — спросил я ее.

— Почему же?

— Потому что со стороны могут подумать, что они танцуют.

— Ох какой же вы испорченный! — воскликнула она. — О Господи, Господи, Господи! — Но произнесла она это веселым тоном. — Я постараюсь выполнить вашу просьбу. Дам возможность Ховарду Ханту пообщаться с нашими сливками. Когда Хью станет просматривать список гостей — хотя он всегда делает вид, будто этим не занимается, — я скажу, что это моя инициатива: надо дать вам возможность получше начать в Южной Америке. Так что, Гарри, не признавайтесь, что это исходило от вас. Ни при каких обстоятельствах. Хью считает, что со мной не сладишь. Я это серьезно, — сказала она, словно догадываясь, что я улыбаюсь (а я и улыбался), — так что держитесь такой линии.

— Клянусь.

— Хью не терпит, когда его друзья действуют через меня.

— Я же поклялся.

— О, вы и понятия не имеете, — сказала она, — сколько я с вас за это возьму.

 

4

— На прошлой неделе, — начал Проститутка, — мы провели экскурсию по шпионажу. В этой области основу составляют факты. А сегодня я намерен вступить в более сложный мир контрразведки, основанный на лжи. Или, может быть, следует сказать: на вдохновении? Актерами в этом театре выступают авантюристы, аристократы и психопаты. Но они составляют лишь половину команды. Менее видимая часть контрразведки — это система поддержки, готовая уделять бесконечное внимание деталям. Соответственно подлецы и ученые тесно сотрудничают друг с другом. При этом возникают сложности, которые нельзя недооценивать. Так, честный человек чувствует себя в безопасности, пока он не врет (так как ему редко приходилось иметь дело с неправдой), а врун чувствует себя в безопасности, пока по глупости не поведет себя честно. Стопроцентного вруна поймать нельзя. К примеру, он может сказать, что во вторник вечером сидел с молодой дамой в опере в ложе номер четырнадцать, а когда вы скажете ему, что этого быть не может, так как ложа номер четырнадцать принадлежит одному вашему знакомому, который во вторник вечером, как всегда, сидел там один, ваш врун посмотрит вам в глаза и заявит, что никогда не говорил, будто сидел в ложе номер четырнадцать, — он сидел в ложе номер сорок, и произнесет это столь безоговорочно, что вы ему поверите. Так что вруну ничуть не труднее жить, чем честному человеку.

Меня поразило веселье, охватившее набобов. Они рассмеялись так, будто юмор был частью их личного достояния.

— Контрразведка, конечно, не роскошествует и не допускает бескрайней фантазии. Наоборот, мы почти всегда говорим правду, но прикрываем ее зонтом великой лжи. Мы делаем вид, будто агент, передающий секреты нашей Фирмы противнику, находится у них на службе, тогда как на самом деле он служит нам. Это беспрепятственный контршпионаж. Мы сталкиваемся с ним, однако, больше в теории, чем на практике. И мы, и КГБ так хорошо навострились в своей работе, что нам стало трудно удачно друг другу врать. Если какой-то поляк говорит нам о своем желании стать перебежчиком и перебраться в Америку — таких примеров многие из нас знают предостаточно, — мы говорим ему, что надо заработать крылышки для перелета через океан: пусть годика два поработает в своем министерстве в Варшаве в качестве нашего агента. Предположим, он соглашается. В тот момент, когда он это произносит, мы обязаны ему не поверить. Не маячил ли он уже перед нами? Мы его проверяем. Мы просим его добыть информацию, которая явно вне пределов его досягаемости. Если он не подстава, он должен прийти к нам и признаться, что такую информацию добыть не может. Или же он вдруг добывает информацию. Мы знаем, что она точная, так как уже получили данные из других источников. Тогда мы подвергаем нашего перебежчика дальнейшей проверке. Он снова должен пройти тест и показать, что умеет добиваться успеха, тем самым он проваливается в наших глазах. Мы от него отказываемся? Нет. До тех пор пока КГБ, как нам кажется, считает, что водит нас за нос, мы имеем в нашем распоряжении инструмент. Мы можем направить русских по ложному пути, прося у агента добыть документы, которые подтверждали бы ошибочные выводы русских о наших нуждах. Это, конечно, дело деликатное. Тут нельзя пережимать, иначе русские поймут, что мы играем с ними в кошки-мышки при помощи их агента.

Я услышал вздох? Сложности такой работы ничто в сравнении с реальной ситуацией, в которой ты оказываешься. Существует множество разных игр, и контрразведку ограничивает в них только наличие человеческих ресурсов. Целая орда разведчиков проверяет ценность того или иного секрета, который мы передаем другой стороне, жертвуя им ради того, чтобы продвинуть противную сторону по ложному пути. Столько опытных людей должно быть задействовано в рассмотрении правдоподобности этой рассчитанной лжи, что операции контрразведывательного характера проводятся, лишь когда речь идет о самых высоких ставках. От такой деятельности несет не вонючей серой, а запахом горящих от перегрева наших сетей.

К моей великой досаде, назначенный шеф резидентуры в Уругвае счел именно этот момент самым подходящим, чтобы раскрыть рот.

— Могу я сказать? — произнес он.

— Пожалуйста, — ответил Проститутка.

— Меня зовут Ховард Хант, я только что вернулся после работы в Токио в качестве офицера по тайным операциям в Северной Азии, следующее назначение — шеф резидентуры в Монтевидео, и если вы позволите прервать вас…

— Чувствуйте себя в полном праве говорить что хотите, — сказал Проститутка, — здесь выступают даже малолетки.

— Отлично, — сказал Хант. — Думаю, я выражу точку зрения некоторых из нас, если скажу — со всем должным уважением, — что там, где я работал, никогда такого не бывало, во всяком случае, в той сфере, где я действовал.

— Мистер Хант, — сказал Проститутка, — я уверен, что там, где вы работали, так оно и было, но поверьте, многое из того, что я говорил, происходит там, где работаю я.

К моему удивлению, Ханта это не остановило.

— Сэр, — сказал он, — то, что вы говорите, — страшно. Я уверен, что вы с большой тонкостью каждый день используете ложь. И кто знает, возможно, некоторым из сидящих здесь молодых людей удастся со временем достичь вашего уровня. Я с уважением к этому отношусь. Но, говоря откровенно, помощи для себя я в этом не вижу.

Шепоток согласия с ним явился для меня неожиданностью. Гости, многие из которых были приглашены мистером Даллесом, разделились в большей мере, чем я ожидал. А Хант, поддержанный этим проявлением солидарности, добавил:

— Я работаю со многими иностранцами. Одним я могу доверять, другим — нет, какие-то операции развиваются успешно, какие-то идут наперекосяк. Мы учимся не упускать создавшуюся ситуацию. И приспосабливаться к ней нет времени.

По аудитории снова пробежал шепоток согласия.

— Вы говорите о грязных трюках, — заметил Проститутка.

— Это и так можно назвать.

— Не обижайтесь, — сказал Проститутка. — Иной раз необходимо поострить. В конце концов, многое из того, чему я здесь учу, будет там перевернуто с ног на голову, потому что бум, взрыв происходит или не происходит. Все в руках Божьих. — Проститутка посмотрел на Ханта и кивнул. — Спроецировать вам то, о чем я говорю?

— Пожалуйста, — сказал Хант.

— Да, — послышалось несколько голосов.

— В таком случае, может быть, стоит потратить время и рассмотреть операции на уровне исполнителей. Возьмем для примера бедного араба-заговорщика, который утром у себя дома чистит оружие в надежде прикончить днем арабского лидера. Этот убийца работает с другим заговорщиком, таким же бедняком, который занят сейчас тем же с целью выкрасть машину, необходимую для выполнения задуманного. Второй парень, как большинство воров, импульсивен. Выискивая подходящую развалюху, он проходит мимо киоска, торгующего гамбургерами и принадлежащего арабско-американской компании. За прилавком стоит мрачноватая, но красивая девчонка. И Господь наградил ее парочкой дивных дынь под блузкой. Парень думает, что, безусловно, обеднеет, если самолично не обследует эти дыньки. И он отправляется поиграть с девчонкой. Когда же он добирается до машины и возвращается наконец на базу, уже поздно. Наши убийцы не попадают на нужный перекресток в тот час, когда мимо должен проезжать арабский лидер. Они и не догадываются, как им повезло. У арабского лидера есть своя разведка, и его люди проникли в группу, к которой принадлежат террористы. Если бы убийцы в нужное время оказались на месте, они попали бы в засаду и их пристрелили бы так, что они даже и не увидели бы лидера. Для него был выбран другой маршрут. Однако так случилось, что машина этого арабского вождя остановилась на красный свет как раз там, где оказались наши два заговорщика, в панике метавшиеся по городу на своей украденной развалюхе. Убийца, увидя рядом свою цель, выскакивает из машины, стреляет и — voila! — убийство совершено. Кто, кроме Господа, способен распутать логические нити такого совпадения? Однако я подозреваю, что из этого можно сделать вывод. Грязные операции, слишком тщательно спланированные, как правило, идут наперекосяк. Потому что все мы несовершенны и в наилучшем варианте являемся тайными агентами хаоса.

— Мистер Монтегю, рискуя быть обвиненным в том, что я занимаюсь саморекламой, — произнес Хант, — должен сказать, что я играл значительную роль в нашей чрезвычайно удачной операции против Хакобо Арбенса в Гватемале. Напомню, что всего с горсткой людей мы сумели сбросить диктатуру левого толка. Я бы не назвал эту операцию хаосом. Она была блестяще спланирована.

— Хотя я и не знаю в точности, что происходило в Гватемале, — сказал Проститутка, — слышал я об этом достаточно и считаю, что мы сумели добиться успеха отчасти благодаря небольшому везению, а в значительной мере благодаря смекалке. Джентльмены, повторяю: назовите мне удачно проведенный переворот, и я покажу вам его родителя — неверно задуманный план.

В зале зашевелились.

— Это отдает большевизмом, Хью, — сказал Даллес. — Крайне цинично.

— Вы слишком далеко заходите, — произнес один из избранных, чьего имени я не знал.

— Слезьте с этого конька, Монтегю, — предложил другой.

— Хью, приведи нам, черт побери, какой-нибудь менее колоритный пример, чем эти несчастные арабы, — сказал Даллес.

Он сидел в большом кожаном кресле, положив ногу в ковровой туфле на мягкую скамеечку. Рядом с креслом стояла его палка в керамической подставке для зонтов.

Вид у него был раздраженный. Я обнаружил нечто новое в личности нашего директора. В подобных случаях он, похоже, готов был разрезать воздух тростью.

«Да нет же, идиот, — мог крикнуть он, — никакого портвейна! Разве не видите, что у меня подагра».

— Конкретный пример, — сказал Проститутка, — может оказаться еще более огорчительным.

— Присутствующие здесь уважаемые господа не боятся огорчений, — сказал Даллес, — их беспокоит отсутствие фактологии.

— Хорошо, — сказал Проститутка, — давайте рассмотрим ситуацию с берлинским туннелем. Это крупная операция.

— Да, изложите нам ваше мнение по этому поводу, — сказал Ричард Хелмс. Согласимся мы с ним или не согласимся, но нам полезно это знать.

Вокруг зааплодировали, как если бы Хелмс самим подбором слов вытащил колымагу дискуссии из рытвины, в которой она застряла, и колымага покатилась дальше.

— В таком случае давайте поговорим немного о вещах основополагающих, — сказал Проститутка. Он сумел взять себя в руки и без смущения выслушал обмен мнениями, а сейчас, вновь овладев ситуацией, заговорил прежним звонким голосом: — В исторической перспективе операции всегда предшествовал сбор информации: полученные данные направляли действия. Однако в наши дни крупные операции затеваются с целью сбора информации. Это перекраивает установившийся порядок и может привести к провалу. Прошлой зимой, когда берлинский туннель еще действовал, сотни переводчиков трудились, обрабатывая поток телефонных разговоров и телеграмм между Восточным Берлином и Москвой. Это требовало не меньших усилий, чем попытка выделить грамм радия из горы урана.

По аудитории прошел одобрительный шепоток.

— И вот эта наша гигантская операция вдруг лопнула. И мы не знаем, как и почему. В один прекрасный день в апреле советские военные грузовики съезжаются к окончанию туннеля в Восточном Берлине, и солдаты начинают копать как раз там, где мы подключены к их кабелям. Русские утверждают, что им об этом донесли. Они знают, что теперь мы зададим им следующие два вопроса: «Кто?» и «Когда?» Трудные вопросы, если не знаешь ответа. Строжайшая дисциплина шпионажа, контршпионажа и контрразведки оказывается погребенной под грудой земли, выгребаемой из КАТЕТЕРА. Но мы все же должны проложить дорогу среди обломков. В вопросе о том, кто это сделал, у нас есть возможность выбора. Учитывая размах операции, секретность соблюдалась весьма относительная: КГБ или Штази вполне могли получить информацию от одного из наших технических работников. Контрразведка исследует эту возможность в надежде, что не придется иметь дело с более серьезными предположениями. Ибо наша следующая версия крайне неприятна. А что, если в МИ-6 сидит «крот»? Или в ФСИ? Или же среди нас? Если пойти по этому пути, аналитикам потребуются годы, и скорее всего они придут к полуобоснованным подозрениям о дотоле вполне надежных офицерах. Следовательно, выяснение ответа на вопрос «Кто?» — это кошмар.

С ответом на вопрос «Когда?» дело обстоит еще хуже. «Когда» ставит страшный по своим последствиям вопрос: сколько времени русские знали о существовании туннеля, прежде чем «обнаружили» его? Если они знали об этом всего неделю или месяц — беда невелика: можно быстро вычислить их попытки дать нам подправленную информацию по своим прослушиваемым телефонам. Убедившись, что это так, можно просто проигнорировать все, что поступило за последнюю неделю или месяц. А туннель мы строили больше года. После чего он работал одиннадцать месяцев и одиннадцать дней. И если у русских было столько времени для подготовки, они, безусловно, могли создать гигантскую по объему дезинформацию. В этом и состоит советский гений. Перед нами возникает настоящая дилемма. Русским эмигрантам, работающим у нас на переводческих фабриках, придется трудиться по крайней мере еще два года, просто чтобы разобрать накопившийся материал, а мы понятия не имеем, можно ли верить этой информации. Если бы мы могли знать хотя бы приблизительно дату, когда начала поступать дезинформация, можно было бы понять, что русские хотят нам внушить. Вместо этого мы вынуждены смотреть на вскрытый туннель и гадать.

— Да ну же, Хью, — прервал его Даллес, — не так уж все и плохо.

— А с моей точки зрения, плохо, сэр.

— О Господи, — произнес Даллес. — Я предпочитаю видеть светлую сторону. В газетах и журналах нас превознесли до небес. В журнале «Тайм» это было названо «Чудо-туннель». А в «Вашингтон пост» материал озаглавили «Туннель любви».

Кое-кто из приглашенных рассмеялся. Даллес вторил им громовым «Ха-ха!». В восстановившейся на время тишине он сунул руку в карман пиджака и достал вырезку из газеты.

— Разрешите прочесть вам кусок из «Нью-Йорк геральд трибюн». Как раз сегодня утром я процитировал это президенту. «Акция необычайной смелости. Если этот туннель был прорыт силами американской разведки (а таково всеобщее мнение), — тут директор выждал, пока стихнут взрывы счастливого смеха, — …он являет поразительный пример того, чего можно достичь смелостью и предприимчивостью. Разведке редко удавалось более умело осуществить столь трудную операцию». — И он сунул вырезку обратно в карман под приветственные возгласы окружающих. — Так что же дал туннель?

Огромное количество информации и немалую головную боль. Наша работа — подозревать всех и вся — продолжается. Тем не менее мы одержали сокрушительную победу ради народа Западной и Восточной Германии. Мы боремся за европейцев, Хью, и факт остается фактом, что все в Восточной Германии, даже русский медведь — malgré lui, — потрясены нашим туннелем. Господи боже мой, да половина Восточного Берлина ринулась в Альтглинике, чтобы побывать в нем. Советам пришлось устроить закусочную прямо у входа.

Набобы реагировали на это по-разному: любопытно было слышать, как меняется уровень звука. Не все нашли отповедь, данную Даллесом, забавной, но несколько человек громко рассмеялись. Мы же, кто каждый Четверг посещал семинар, едва смели улыбнуться. Собственно, некоторые из нас, в том числе я сам, даже растерялись от такого неуважения. Я чувствовал, как взмывает ввысь возбуждение в комнате, словно поднимаемый на шесте флаг. Мы показали Восточной Германии!

Монтегю выждал, пока стихнет смех.

— Аллен, — сказал он, — перед лицом описанных вами побед все мы, кто работает в контрразведке, считаем, что служим правильной пропаганде.

— Что вы, Хью, что вы! Вы же слишком хорошо меня знаете, чтобы так считать, — заметил Даллес и величественно повел рукой.

Проститутка продолжил лекцию, меня же больше интересовал происшедший в комнате раскол. Наиболее враждебно настроенные офицеры занимали в Фирме положение, легко угадываемое по их лицам. Они были интеллигентнее инструкторов, которые работали с нами на Фирме, и, как и Хант, сохранили в глазах воинственный блеск, который часто воспринимается — и весьма успешно — как блеск ума. И я начал раздумывать, почему они оказались на таком Четверге. И почему Даллес пригласил их вечером на ужин с Проституткой? Явятся ли они туда как друзья или же чтобы поизучать Хью Монтегю, их будущего противника?

Дня два-три спустя я не без удовольствия обнаружил, что не слишком ошибся.

— Я становлюсь в какой-то мере политиканом, — сказал мне Проститутка. — Твой новый шеф резидентуры, боюсь, один из таких. Смотри не заразись от него дешевым патриотизмом. Это ничуть не лучше дешевого христианства и распространяется по нашей Фирме как вирус.

— Дассэр, — сказал я, — боюсь, вам предстоят нелегкие времена.

— И все же можешь ставить на меня.

— Мистер Даллес был хоть немного на вашей стороне в вопросе о туннеле? — спросил я. — У меня не создалось такого впечатления.

— Ну, Аллен любит поддерживать со всеми хорошие отношения. Он даже даст орден Харви, пока сидит в своем кресле. Но в действительности он страшно встревожен в связи с туннелем. Что, если кто-то из нас продал КАТЕТЕР русским?

— «Крот»?

— Да нет. Кто-то из ответственных сотрудников. И совершил это из высокопатриотических чувств.

— Вы это серьезно?

— Можешь восстановить в памяти мои доводы?

— О, по-моему, я помню наш разговор на эту тему, — сказал я. — Туннель позволил нам понять, что русские слабее, чем мы ожидали.

— Вот именно. Продолжай.

— Но как только туннель засветили, вся эта информация могла оказаться подправленной. На нее нельзя опираться в нашей военной политике. Она, безусловно, не может служить обоснованием для того, чтобы мы снизили темпы наращивания нашей мощи. Значит, мы должны, как и прежде, продолжать вооружаться.

— А ты научился правильно думать, — сказал он.

— Подобные мысли, однако, приводят к невеселому выводу. Разве эти предположения не затрагивают и вас? По крайней мере с точки зрения мистера Даллеса?

Пожалуй, никогда — ни до, ни после — Проститутка не смотрел на меня с такой любовью.

— Ох как же ты мне, мальчик, нравишься! Я, право, начинаю тебя любить. Аллен, да, Аллен крайне встревожен. Он обязан мне выше головы, а сейчас опасается, что именно я сделал то, что, с его точки зрения, является страшно неверным ходом.

— А вы действительно так поступили?

В глазах Монтегю вновь появился блеск. Я подумал, что такой накал чувств мог увидеть в его глазах лишь тот, кто вместе с ним дошел бы до вершины Аннапурны.

— Нет, милый Гарри, я этого не делал, — сказал он, — но, признаюсь, меня подмывало это сделать. Мы так далеко зашли по неверному пути с этим туннелем.

— Что же вас сдержало?

— Как я однажды уже говорил тебе, в вере сложное часто объясняется очень просто. Патриотизм — чистый благородный патриотизм — означает приверженность данным обетам. И воля не властна над патриотизмом. — Он кивнул. — Я лояльный солдат. Поэтому я противлюсь искушению. И тем не менее Аллен не может полностью мне доверять. Что естественно. Конечно, он встревожен. Поэтому я и решил поговорить о Берлине перед столь неблагоприятно настроенной аудиторией. Если бы я задумал этот неверный ход, зачем бы мне столь широковещательно говорить о печальных результатах? — Он состроил гримасу, как бы показывая всю степень издевательства над ним. — Должен сказать, — добавил он, — я поражен, какое значение стали приписывать себе эти оперативники. Надо, видите ли, снимать шляпу перед будущим шефом твоей резидентуры. А он изображает из себя этакого всесокрушителя. Однако я посмотрел его досье. Он больше пропагандист, чем военный. Став шефом резидентуры, он выиграл большой куш. Хотя надо отдать ему должное, он мужественно подает свое дерьмо.

Мы потягивали каждый свое и курили сигары. Киттредж, сидевшая позади Хью, очень внимательно смотрела на меня на протяжении всего разговора, а теперь принялась строить рожицы за его спиной. Не знаю, как она решалась настолько уродовать свое красивое лицо, но она вдруг раздувала ноздри и так кривила рот, что начинала походить на дьявола, который появляется за нашими закрытыми веками, когда мы раздвигаем завесу сна. Беременность немало изменила ее облик.

— Да, — сказал я Проститутке, — вы очень хорошо сказали про контрразведку.

— Подожди, вот дойдем до Дзержинского, — с улыбкой заметил он.

 

5

Вечером, после ужина, мы отправились в ночной клуб. Предложение исходило от Киттредж, Хью противился, но она настояла. Беременность сделала ее настойчивой. В новом кафе-баре под названием «У Мэри-Джейн» выступал некто Пенни Брюс, и Киттредж захотелось его посмотреть.

Монтегю сказал:

— В кафе-баре? Вполне достаточно было бы назвать это либо кафе, либо баром.

— Хью, мне безразлично, как это называется. Я хочу туда пойти.

Ее подруга — соседка по комнате в университетском общежитии — написала в письме, что от этого комика «животики можно сорвать». И Киттредж загорелась любопытством:

— Ни разу за все четыре года учения в Рэдклиффе я не слышала от нее такой оценки.

— Почему-то я уверен, что из этого вечера ничего хорошего не получится, — сказал Хью.

«У Мэри-Джейн» свет был резкий, звуковая аппаратура всхлипывала, а сценой служило маленькое возвышение, выкрашенное черной краской. Напитки были дорогие, и мы сидели на складных стульях. Я помню, Монтегю жаловался на то, что виски с содовой обычно стоит доллар пятьдесят центов, тогда как здесь это стоило минимум два.

— Возмутительно, — довольно громко заявил он.

Поскольку мы пришли до начала второго отделения, у нас было время осмотреться. Хотя большинство пар составляли явно служащие, я прикинул, словно был сотрудником Бюро персонала Фирмы, что ни один из них не мог работать у нас: не подошел бы. Слишком уж они держались — в голову пришло новое слово — вседозволенно. Словно все знали некий хитрый секрет.

Огни притушили. Луч прожектора выхватил микрофон на подставке, а за ним — черный задник. На сцену вышел стройный молодой человек с коротко остриженными курчавыми волосами, в пиджаке и брюках из грубой ткани. Если бы не глаза навыкате и изможденное серое лицо, его можно было бы назвать приятным. Его встретили бурными аплодисментами.

— Добрый вечер, — сказал он. — Очень мило. Спасибо. Премного благодарен. Вы потому меня так встречаете, что первое отделение было хорошим? Да, по-моему, сегодня все прошло удачно. Да. И кое-кто даже остался на второе, верно? Да, вон вы там, — сказал он, указывая на какого-то мужчину, — вы были на первом отделении, как и ваша девушка. — Мужчина и женщина усиленно закивали. — И вы тоже, — сказал он, указывая на другую пару. — И вы. И еще несколько человек сидят там в глубине. — Он умолк. Он выглядел вялым и на редкость унылым для комика. Голос был мягкий, бесцветный. — Да, — продолжал он, — первое отделение было потрясающе удачным. Собственно, я сам так считаю, потому как я даже кончил. — И он понуро уставился на нас.

Аудитория восторженно — и даже испуганно — охнула. А Киттредж издала какой-то уж совсем неожиданный звук. Словно лошадь, вдруг увидевшая встречную лошадь с мертвецом в седле.

— Да, — сказал Пенни Брюс, — я кончил и еще не пришел в себя. Ах, ребята, ведь надо, чтоб он вторично встал.

Никогда еще я не слышал, чтобы в ночном клубе так смеялись. Казалось, в здании полопались трубы. Смех змеей скатывался с людей, начинал жить сам по себе — лаял, задыхался, взвизгивал.

— И-и-и-и! — заливалась какая-то женщина.

— Да, — продолжал Ленни Брюс, — придется признаться. Не так-то просто во второй раз поставить его. Я, девочки, посвящу вас в один секрет. Мужчины далеко не всегда хотят повторить. Да, я вижу, как некоторые из вас, ребята, кивают. Честные люди. Вы со мной согласны. Тяжело, верно? Я хочу сказать, посмотрим фактам в лицо: поставить его снова — значит утвердить свое эго.

Зал взорвался. Загремели аплодисменты. Меня тоже залихорадило. В публичном месте чужие люди говорили о том, в чем я не слишком разбирался, но разве в ту ночь, которую я провел с Ингрид, она не намекала, что хочет еще? Я вновь ощутил весь жар и весь холод того номера в берлинской гостинице, равно как и страх, гнавший меня из этого номера. Сейчас же я не знал, хочу я оставаться в этом клубе или нет. Чем все это кончится? Глаза Киттредж, освещенные прожектором, сверкали. Лицо Проститутки казалось каменной маской. А Ленни Брюс, похоже, сбросил с себя усталость. Он словно бы являлся живым подтверждением той истины, что человек, отдающий частицу своей жизни аудитории, в свою очередь черпает в ней жизнь.

— Да, — говорил тем временем Ленни Брюс так, словно обращался к близким друзьям или интимным советчикам, — я делаю это вторично ради вас. Дамы, рекомендую вам внимательно следить за вашим дружком, когда он по какой-то причине откажется повторить. О, уж он вам наврет, наговорит всякого. «Детка, — скажет он вам, — я не могу из-за атабрина». — «Атабрина?» — переспросите вы. «Да, — скажет он, — нам в южной части Тихого океана дают атабрин, чтобы предохранить от малярии, но, когда мы шли в армию, нам об этом никто не сказал. А эта штука меняет цвет семени. И это заметно, когда трахаешь во второй раз. Оно становится желтым! Семя становится желтым. Как гной!» Да малый что угодно наговорит, только бы не стараться вторично. Что угодно, лишь бы жена не додумалась до истины. Поверьте, разве не в этом дело? Разве не в том, чтобы соврать жене? Разве не это имеют в виду все краснобаи, говоря, что брак — это таинство? Но мы-то знаем. Брак — это высшие курсы вранья!

Проститутка потянулся к карману, чтобы расплатиться по счету, и Киттредж тотчас положила руку ему на локоть. Взгляды их встретились.

— Я не хочу, чтобы все смотрели на нас, когда мы будем уходить, — сказала она.

— Возможно, ребята, мы с вами выработаем принцип, — тем временем продолжал свое Ленни Брюс. — Никогда не говорите жене правды. Ибо биологически доказано: женские уши не воспринимают правды. Женщины вас просто прикончат, если вы будете им говорить все как есть. Так что врите сколько влезет. Каковы бы ни были обстоятельства. Предположим, вы переспали с новой девчонкой в вашем доме, на вашей двуспальной кровати — жена ваша на день уехала, и вы с девчонкой устроили настоящий штуп. И вдруг — хотите верьте, хотите нет — входит жена…

— А что такое штуп? — шепотом спросила Киттредж.

— Это на идиш, — сказал Проститутка.

— О-о, — выдохнула Киттредж.

— Вы расстарались, наяриваете вовсю и вдруг оказываетесь в западне! Причем на супружеской кровати! Что же вы делаете? — Последовала долгая пауза. — Вы все отрицаете. — Он снова помолчал, давая зрителям время посмеяться. — Ну да, отрицаете. Придумайте для жены любую дурацкую историю. Скажите, например, что вы только что вернулись домой и видите: в вашей постели лежит голая девчонка. «В самом деле, душенька, лежит и трясется от малярии. Поверь, она была вся синяя от холода. Она умирала. Спасти ее можно было только с помощью тепла моего тела. Только так, душенька, можно вернуть человека к жизни, когда он промерз до костей». И врите, врите, потому что в браке приходится врать.

— Знаете, — произнес Проститутка звонким голосом, явно не заботясь о том, что его слышат вокруг, — я впервые понимаю, чего боялся Джо Маккарти.

— Тише! — предупредила Киттредж, и я не знал, что означают два маленьких ярких пятна, появившихся на ее щеках: то ли комик ее разозлил, то ли Проститутка.

— Конечно, — продолжал Ленни Брюс, — вы можете сказать, что врать нас научили апостолы. Они условились всем рассказывать, как Христос накормил их хлебом и вином. «Ну да, — говорили они, — мы же ели его плоть. Пили его кровь. Так что будьте хорошими христианами, поняли?» — Ленни Брюс присвистнул. — Трудненько было такое проглотить. Не думаете же вы, что все мигом поверили, правда? Да первый малый, который об этом услышал, наверняка сказал: «Дайте-ка мне лопату — я хочу отсюда выбраться. Что за чертовщину они тут мелют! „Вкуси моего тела, отведай моей крови“. Послушайте, я же не каннибал!»

Аудитория рассмеялась, хотя и несколько смущенно. Слишком быстро на них все это вываливали, и голос Брюса звучал резко. Две женщины поднялись и покинули зал. Следом за ними вышел мужчина.

— Сэр, — сказал Ленни Брюс, — когда будете выходить из мужской уборной, не забудьте оставить чаевые. Чтобы швартцер знал, что вы не скряга!

Дверь с грохотом захлопнулась.

— Любитель помастурбировать, — сказал вслед Ленни Брюс.

Мужчина вышел из клуба, сопровождаемый смехом.

— Знаете, я много думаю о таинстве причастия. Об облатке и о вине. Они идут вместе, как ветчина с яичницей. Вот я и стал раздумывать. А что, если их заменить? Например: дай мне кусочек пирога, дружище, надо чем-то закусить плоть. Или: не давай остыть кофе, а то я не пью вина, я состою в академии искусств, понял? — Он покачал головой. — Теперь, коль скоро мы уж об этом заговорили, давайте перейдем к Великой Лжи. «Что? Ты никогда не трахалась? Да ну же, Мария, ни одного-единственного раза? И в тебя не попала ни капелька семени? Это было — как же это называется? — непорочное зачатие? Да ну же, прекрати, Мария. Я не слепой и не идиот. Я таким сказочкам не верю».

Киттредж встала. Она шагнула было к помосту, но Хью кивнул мне, мы подхватили ее под руки и вывели.

— Вернитесь, леди, крикнул нам вслед Ленни, — а то пропустите обрезание!

Хью повернулся и сказал:

— Какая мерзость!

Мы вышли. Киттредж всхлипывала. Потом вдруг рассмеялась. Я впервые заметил ее живот.

— Ненавижу тебя, Хью, — сказала она. — Я хотела расквасить его грязный рот.

Обратный путь в плавучий домик мы совершили в молчании. Войдя в помещение, Киттредж села в кресло и сложила руки на животе. На щеках ее по-прежнему горели красные пятна.

— Ты в порядке? — спросил Хью.

— Никогда еще я так не злилась. Надеюсь, это не передалось ребенку.

— Неизвестно, — сказал Хью.

— Почему ты не позволил мне дать ему затрещину? — спросила она.

— Я вовсе не хотел, чтобы мы попали в газеты.

— А мне плевать.

— Если б ты разок увидела, что газетчики из этого делают, ты бы так не говорила.

Она промолчала.

— Газетчики — настоящие свиньи, — сказал Хью. — И я, по-моему, видел там двоих-троих. Наслаждавшихся твоим гением комиком.

— Откуда ты знаешь, что это была пресса? — спросила Киттредж.

— Есть люди, которых узнаешь по виду. Говорю тебе: отвратительная культура выращивается в бог знает какой грязной миске. И мистер Ленни Брюс выполняет там роль маленького микроба.

— И все-таки не надо тебе было меня останавливать.

— Киттредж, — сказал Монтегю, — я стараюсь удержать мир от распада, а не способствовать ему.

— Знаешь, мне казалось, если я ударю этого отвратительного типа сумкой, я как бы поставлю что-то на место. Я так ужасно себя не чувствовала с тех пор, как увидела этим летом проклятое привидение.

— Что? — спросил я. — Какое привидение? В Крепости?

— Да, — ответила она. — Почему-то я почувствовала, что он хочет зла моему малышу.

— Гарри, ты когда-нибудь слышал про «визитеров» на острове? — спросил Хью.

— Ну, были разговоры про призрак старого пирата по имени Огастас Фарр, но мы над этим смеялись. Хэдлок, отец моего кузена Колтона Шейлера Хаббарда, утверждал, что он успокоился и почивает вот уже сто лет.

Я думал, что своим шутливым тоном положу этому конец, но Киттредж повторила:

— Огастас Фарр… — И, казалось, подавила невольную дрожь. — Это имя вполне подходит тому, кого я видела в ту страшную ночь.

— А я подумал о докторе Гардинере и его чертовых пристрастиях к Елизаветинской эпохе. Скорее всего это хлопнула какая-то несчастная ставня, которой вовсе не следовало шевелиться.

— Я хочу выпить, — сказала Киттредж. — Пусть это повлияет на младенца, плевать. Мне необходимо забыть мистера Брюса.

 

6

Десять дней спустя за полчаса до полудня я вылетел из Нью-Йорка в Уругвай на четырехмоторном «Дугласе-супер-6» компании «Пан-Америкэн», к вечеру добрался до Каракаса, а на следующее утро — до Рио-де-Жанейро. Мы летели всю ночь, и я провел эти часы, размышляя о том, что говорил и чему учил нас Проститутка. Я начинал думать, что долгие ночные перелеты лучше всего способствуют анализу его концепций.

Последний Четверг был низкого уровня, но Монтегю выбрал именно этот день, чтобы преподнести нам лекцию о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. В конце он сказал то, что побудило меня потом долго раздумывать над его словами. Позвольте в таком случае изложить здесь кое-что из того, чем я многие годы занимался впоследствии с Проституткой.

Как бы желая сгладить едкость своих высказываний в прошлый Четверг, мистер Даллес, вопреки обыкновению, сам произнес вступительное слово.

— То, что вы сегодня услышите, — сказал он, — материал каверзный, но бесценный. Начиная с Маркса марксисты не придают значения роли индивидуума в истории. Тем не менее в марксизме есть один забавный — если позволительно применить это слово к столь авторитарной и неприятной философии — момент: в критические минуты коммунисты всегда оказываются не правы. Когда мы слушаем очень тщеславного тенора, которому никак не удается взять верхнюю ноту, мы постепенно проникаемся к нему нежными чувствами. Сама эта его неспособность доставляет нам удовольствие. То же происходит с Марксом и с коммунистами. Безошибочный предсказатель Маркс оказался не прав, утверждая, что революция победит прежде всего в наиболее индустриально развитой стране, и опять-таки был не прав, когда противоречия капитализма не привели к роковому результату. Маркс не понял, что коммерческое предприятие следует рассматривать как предприятие. А слово «коммерческое» является лишь определением. А все потому, что свободное предпринимательство вынуждает предпринимателя идти на риск. Он ставит под угрозу не только свои экономические возможности, но — что куда важнее — свой моральный вес. Учитывая искушение алчностью, капиталист существует либо в раю, либо в аду! А первое требует большого размаха предпринимательства! Маркс, презирающий иудаистско-христианскую этику, не сознает значения совести. Ему прежде всего хотелось убрать индивидуума из истории и заменить его безликими силами. Потребовался злой гений в виде Ленина, самого убежденного коммуниста нашего века, чтобы доказать, что Маркс был не прав, ибо не было бы большевистской революции семнадцатого года без индивидуума по имени Ленин.

Вскоре его последователем оказался другой злой гений. В Москве, посреди большой площади, стоит статуя Феликса Эдмундовича Дзержинского. Он стоит там на тонких ногах прямо перед Лубянкой. Площадь и названа его именем. Как все сходится! Основатель ЧК Феликс Дзержинский был также интеллектуальным крестным КГБ. Таланты, проявляемые Советами в разведке, вдохновлены им. Я согласен с Хью Монтегю: Дзержинский не только первейший гений в нашей профессии, но, подобно Ленину, напоминает нам, что самым могучим фактором, делающим историю, по-прежнему остается великий и вдохновленный определенной идеей человек, не важно — плохой или хороший. Мой дорогой коллега Монтегю, человек необычайно умный, расскажет вам сегодня о Дзержинском, об этом гении нашей профессии. Я слушал его лекцию в прошлом году и могу сказать: она настолько мне понравилась, что сегодня я снова здесь. А теперь уступаю место Хью.

— Благодарю, — сказал Проститутка. И помолчал, сосредоточивая на себе наше внимание. — Жизнь Дзержинского — это гамма опыта. Сын польского аристократа, он перед революцией стал одним из большевистских руководителей. В результате он провел при царском режиме одиннадцать лет в сибирских рудниках как политический заключенный и вышел оттуда с туберкулезом. Говорил он шепотом. Дзержинский считал, что проживет недолго. Возможно, поэтому он был лишен страха и во время хаоса, царившего в семнадцатом и восемнадцатом годах, был как остров среди бурного моря. Именно Дзержинского избрал Ленин для создания сил внутренней безопасности — ЧК. Во время Гражданской войны, последовавшей за большевистской революцией, Дзержинский развязал террор. ЧК могла расстрелять десять невинных людей, если один виновный сбежал. Подобные вещи напоминают бойню.

Свое подлинное детище — контрразведку — Дзержинский развил лишь после того, как красные выиграли Гражданскую войну. В двадцать первом году советское правительство пыталось управлять отчаянно отсталой, опустошенной войной, ослабленной страной. Ленин победил, но в результате получил хаос.

Для того чтобы хоть как-то управлять страной, красные вынуждены были пользоваться услугами многих царских чиновников. Ибо только они обладали достаточным опытом в административных делах. Это означало, что русские эмигранты могли без труда насадить всюду шпионов. Даже Дзержинскому было не под силу всех их выкорчевать: механизм управления остановился бы. Поэтому чиновники продолжали оставаться на своих местах, все эти бывшие царские служащие, которые делали вид, будто они перешли на сторону красных, а на самом деле оставались белыми. Этих аристократов, жаждавших вернуть царя, стали называть «редисками». Так они и сидели в учреждениях — «редиски» рядом с чекистами, стол к столу. Что делать? Англичане и французы финансировали наиболее отчаянных «редисок». И вот Дзержинский задумывает необычайно хитроумный план. Однажды ночью он арестовывает Александра Яковлева, одного из лидеров монархистов, очаровательного, интеллигентного, умного русского аристократа. Яковлев — во всяком случае среди «редисок» — считается либералом, конституционным демократом. Феликс не только без шума его арестовывает, но и в большой тайне беседует с ним. После ночи, проведенной в напряженном разговоре, Яковлев соглашается работать на Дзержинского. — Проститутка поднял руку. — Мы не знаем подробностей того, что между ними произошло. Мы располагаем лишь обрывочной информацией, которую советские ученые выдали потом миру. По советской версии (которая, должен сказать, имеет свою внутреннюю логику) Дзержинский воззвал к патриотизму Яковлева. Поскольку целый ряд заговорщиков-единомышленников Яковлева были законченными фанатиками и думали лишь о том, чтобы устроить правый переворот, кровавая баня, которая за этим последовала бы, имела бы еще более катастрофические последствия, чем Гражданская война. И Россия стала бы ее жертвой. Не разумнее было бы попытаться произвести переворот мирным путем? Такой переворот мог бы привести к конституционной монархии. «Давайте вместе работать, — сказал Дзержинский, — чтобы сбросить коммунизм. Нашей общей целью должно быть спасение хороших „редисок“ и выкорчевывание плохих. Те кадры, которым вы, Яковлев, доверяете, мы будем продвигать. Вы можете создать внутри правительственных структур собственное правление, которое готово будет взять власть».

— Конечно, — продолжал Проститутка, — Дзержинский дал ясно понять, что Яковлеву придется выполнять нелегкие задачи. Ему придется, например, убедить британскую Секретную службу сократить масштабы саботажа. Ибо если англичане этого не сделают, карательно настроенные группировки в ЧК, которых Дзержинский пытается сдерживать, возьмут верх и сметут всех «редисок» без разбора.

Яковлев вполне мог спросить: «Как же мне убедить англичан? И что сказать эмигрантским группам? Они чрезвычайно подозрительны».

— На это, — сказал Проститутка, — я полагаю, Дзержинский ответил: «У вас есть огромное преимущество. Вы можете сказать, что проникли в ЧК». — «Да, но как я это докажу?» — «Вы это докажете, — сказал Дзержинский, — представив англичанам разведданные высочайшего порядка. При проверке они окажутся точными, потому что я, Дзержинский, подготовлю их».

— Так родилась контрразведка в ее современной форме, — сказал Проститутка. — Эти двое заключили пакт. Яковлев создал разведорганизацию из «редисок», которым он доверял. И назвал ее Трестом. За год Трест установил сотрудничество с союзниками и большинством эмигрантских групп. Иностранные агенты, приезжавшие в Советский Союз, под крылышком Треста проводили свою работу и уезжали. Яковлев сталкивался со скептиками в Западной Европе, но размах его операции потрясал. Британские чиновники совершали секретные поездки по Советскому Союзу. Для наиболее представительных деятелей эмиграции устраивались тайные богослужения. (Нечего и говорить, что священники, служившие службу, были сотрудниками ЧК.) Таким образом, в течение пяти лет ЧК через яковлевский Трест контролировала все серьезные шаги, которые предпринимал противник. Агенты эмигрантов приезжали в Россию и проводили операции, которые благодаря Дзержинскому никогда не кончались успешно. Это, пожалуй, самая большая нейтрализация противника, какая была проведена за всю историю контрразведки.

— Я что-то запутался, — прервал его Розен. — Из лекции на прошлой неделе я понял, что крупные операции — дело сложное и успех их часто зависит от случайного стечения обстоятельств. А тут вы крайне похвально отзываетесь о чрезвычайно крупной операции. Это потому, что в данном случае все сработало?

— Отвечаю: наполовину да. Сработало. Поэтому мы с таким уважением отзываемся об этой операции. Но признайте разницу. Операция была построена на глубочайшем обмане, осуществленном ее зачинателем. Хотя возможность ошибок и предательства была огромной и за эти годы из России ушло несколько перебежчиков, Дзержинский столь гениально продумал детали, что все предательства были перекрыты хитрыми контрходами. Эта великолепная операция заставляет критически смотреть на другие, менее блестяще задуманные, менее изящно проведенные.

— Дассэр.

— Однако для наших целей я бы сделал упор на той первой ночи. О чем договорились Яковлев и Дзержинский? Нам известно лишь, что отсюда все началось. Согласился ли Яковлев на сделанное ему предложение, имея в виду со временем сбежать, или же он всерьез хотел стать премьер-министром России? Действительно ли он поверил, что Дзержинский на его стороне? Какие изменения произошли в его чувствах за годы сотрудничества? Характер Яковлева, несомненно, должен был измениться. Как, кстати, и характер Дзержинского.

Справедливо задать такой вопрос: в какой степени Дзержинский двурушничал перед самим собой? А если большевизм провалится, не думал ли Дзержинский о собственной судьбе и выживании? Эти мотивы могли играть более важную роль, чем нам говорит история. Итак, вернемся к первой ночи. Встречаются двое, и происходит активное и отнюдь не бесцельное обольщение. Когда мужчина обольщает женщину, он может добиться своего не только силой, но и слабостью. Это даже может явиться началом любви: возникает искренний интерес к силе другого и к его нуждам. Когда же обольщение вдохновляется жаждой власти, оба лгут друг другу. Иногда лгут и себе. Эта ложь порой создает структуры столь же эстетически прекрасные, как тончайшая филигрань правды. По истечении некоторого времени как могли Яковлев и Дзержинский знать, имеют они дело с правдой или с ложью? Слишком далеко зашли их отношения. Они вынуждены были оставить позади четкие принципы. И уже сами не знали, когда правдивы перед собой. Отсюда и надо исходить при анализе.

На протяжении лет кое у кого из вас могут возникнуть подобные отношения с агентом. Вы можете проявить талант. Можете повести игру на большие ставки. Крайне важно — и я на этом настаиваю, — чтобы вы сознавали, в какой мере эти отношения объясняются вашим обязательством манипулировать агентом. Ведь сохраняя тщательно оберегаемую тайну, вы вынуждены будете отказаться от многого. Вам придется глубоко проникнуть в духовные основы другой стороны. Извержение из хранилища другого человека может вызвать протечку и в вашем. Тогда придется воззвать к высшей лояльности, иначе вы увязнете в грязи и немыслимой трясине.

В этот момент обе половины изобретательного ума Аллена Даллеса пришли к согласию, он громко зааплодировал и сказал:

— Замечательно.

Проститутка еще какое-то время продолжал говорить, но меня это уже не интересовало. Я раздумывал о своей будущей жизни в контрразведке в городе Монтевидео в стране Уругвай, где мне придется заниматься элементарным шпионажем. Два с половиной года уйдут на то, чтобы освоить это ремесло.

 

7

Вечером, накануне моего вылета в Южную Америку, Киттредж и Хью пригласили меня в плавучий домик на прощальный ужин. После ужина Монтегю отправился к себе в кабинет поработать, а мы с Киттредж, вымыв посуду, забрались в ее маленькую гостиную на втором этаже. Получив высокий статус крестного, я теперь был допущен наверх. Однажды, когда мы заговорились далеко за полночь, меня даже пригласили переночевать, каковое приглашение я наконец принял, но спал преотвратительно. До самой зари мне слышались какие-то слабые, исходившие непонятно откуда звуки. Возможно, мне казалось, что это ржут лошади.

Рано утром я вдруг проснулся, убежденный в том, что происходит что-то необычное. И вдруг понял, что это Хью с Киттредж занимаются любовью, и, хотя нас разделяли две маленькие комнатки, я не мог не слышать их.

Возможно, в моем подсознании сохранилось воспоминание о том раннем утре, когда мы с Киттредж беседовали в верхней гостиной. С того вечера в ночном клубе она ходила подавленная — иначе не скажешь, — мрачная, лишь иногда вдруг роняла какую-нибудь остроту. Розен впоследствии просветил меня насчет того, что «Мэри-Джейн» обозначает также «марихуана», и я даже преподнес эту этимологическую мелочь за ужином в наивной надежде, что она позабавит Киттредж и Хью. Однако вскоре я перестал стараться. Киттредж вдруг стала очень веселой — я не назвал бы это истерией, — хотя это никак не вязалось с тем, о чем мы говорили. Я был рад, когда ужин кончился и мы с Киттредж обосновались наверху. От сознания, что через два-три дня я уеду, мне было немного не по себе. И мне захотелось рассказать о своем состоянии Киттредж, но она оборвала меня:

— Я ничем не могу вам помочь. Я же не психоаналитик. Я разрабатываю теории о человеческом характере. Нас таких во всем мире не больше восьми.

— Я вовсе не рассчитывал на бесплатное медицинское обслуживание, — сказал я.

Она пропустила это мимо ушей.

— Вы думаете, остальные семь человек столь же мало знают человеческую природу, как я?

— О чем вы?

— Ведь я ничегошеньки не знаю о людях. Я создаю теории, которые люди считают замечательными, но я не уверена, что чего-то достигаю. И я такая наивная. Я презираю этого Ленни Брюса, право презираю. И в то же время завидую ему.

— Завидуете?

— Я упорно стараюсь поддерживать веру в таинства. Наш брак с Хью распался бы, если бы я не держалась этой веры. А тут этот Брюс, этот актеришка. Такой уверенный в себе. Даже не понимает, что он высмеивает. Как шестинедельный щенок, который обделает весь дом, если его не останавливать. Но такая свобода! Все так легко!

— Не знаю, — сказал я. — Он один такой. Никто из комиков не осмеливается так говорить.

— Ох, Гарри, и зачем я только повела Хью в это жуткое место.

— Да. Какую же вы преследовали этим цель?

— А вы знаете, сколько в Хью злости?

— А в вас? Разве вы не идеально подходите друг другу?

— Нет, — сказала она. — Хью способен убить. Он может сорваться. Этого не произойдет, но он все время напряжен.

— Он потрясающе владеет собой, — сказал я.

— Это ему необходимо. Вы когда-нибудь видели его мать, Имоджин?

Я покачал головой.

— Ну, она была такой же хорошенькой, как Клэр Бут Люс. Должна сказать, она держится слишком величественно для Денвера, штат Колорадо, но эта женщина — ведьма. Я верю, что она источник зла. Хью, знаете ли, почти убежден, что это она убила его отца. Хотели бы вы расти с такой мыслью, когда утром перед вами ставят кружку с кофе?

— Нет, но все это было так давно.

— И все равно Хью не в состоянии за один раз воспринять слишком много человеческих крайностей.

— А вы в состоянии?

— Я всегда считала, что могу, — до прошлой ночи. Ну и местечко «У Мэри-Джейн»! Я так хотела, чтобы Хью получил некоторое представление о том, как живет остальная Америка, а все получилось ужасно, к тому же я обнаружила, что ничем не отличаюсь от Хью. Узколобая, как закоренелый консерватор.

— Не будем обсуждать вашего супруга, но вы не узколобая, — сказал я. — Вы чудесная.

— Гарри, у вас добрейшее сердце. Это, наверное, потому, что в вас есть еврейская кровь. Говорят, евреи очень добрые. Это правда?

— Ну, я ведь только на одну восьмую еврей. Так что едва ли я гожусь в качестве примера.

— Для этого достаточно гомеопатической дозы. Капельки смолы, детка. — Она посмотрела на меня, склонив голову набок. — А знаете, Гарри, я чувствую себя при вас голой!

— Что?

— Никогда прежде я не говорила так много о себе. Я стараюсь скрыть, насколько я простодушна. Это не составляет труда с Хью. Он всецело занят своей работой. А вы теперь знаете мою маленькую тайну. Я хочу преуспеть в том, что делаю. Но я слишком наивна и невежественна. И знаете, я завидую, что вы едете в Монтевидео!

— Я ведь буду там заниматься только шпионажем. Хью говорит, это ничуть не лучше, чем иметь дело с болтами и гайками.

— Фу, какой гадкий этот Хью. Вот! Я все время хотела это сказать с тех пор, как вышла за него замуж. Фу, фу, какой гадкий этот Хью! Повторяю: я вам завидую. Шпионаж! — произнесла она низким, грудным голосом. Я не сразу понял, что она подражает кому-то вроде Мэрилин Монро.

— Хью утверждает, что контрразведка — это настоящее дело, — сказал я.

— Да, и этот потрясающий Феликс Эдмундович Дзержинский. Знаете что, надоел мне Хью.

Хью надоел? Вот теперь я понял, что люди имеют в виду, говоря, что время остановилось. Бег его замедлился, потом оно остановилось, и все краски в комнате начали меняться.

— Нет, — сказала Киттредж, — я его обожаю. Я без ума от него. Хью потрясающ, маниакален в постели. — Взгляд ее говорил, что она оседлала кентавра и скачет на нем. — Просто он не хочет это проделывать шестьдесят девять раз подряд.

Увидев, как я потрясен, она рассмеялась.

— Хью ужасен, — сказала она. — Он говорит, трахаться шестьдесят девять раз подряд все равно что любителю заниматься контрразведкой.

— Что-что? — переспросил я.

— О, ну вы же все понимаете. Я сижу в вашем мозгу, а вы — в моем. — Прежде чем я успел должным образом удивиться, она добавила: — Гарри, а вы когда-нибудь проделывали soixante neuf fois?

— Откровенно говоря, нет. И пожалуй, мне не хотелось бы об этом думать.

— Я слышала, это божественно.

— В самом деле?

— Одна из моих замужних подруг рассказывала мне.

— Кто же это?

— Ох, Гарри, вы такой же наивный, как и я. Да не делайте такое лицо. Я не сошла с ума. Просто решила поговорить в стиле Ленни Брюса. Не волнуйтесь, дорогой крестный нашего будущего малыша, мы с Хью женаты, и прочно.

— Отлично, — сказал я. — Но не думаю, что вы так наивны, как утверждаете.

— Возможно, не вам об этом судить. А теперь, Гарри, окажите мне услугу. Пишите из Уругвая длинные письма. По-настоящему длинные. Рассказывайте про свою работу. — Она нагнулась ко мне и прошептала: — Про то, чего я не должна знать. Я настолько не осведомлена в повседневных делах. А мне это нужно знать для моих исследований.

— Вы просите меня нарушить закон, — сказал я.

— Да, — сказала она, — но нас ведь не поймают, и это так просто. — Она сунула руку в кармашек блузки и извлекла оттуда листок бумаги. — Я написала тут все инструкции. Через дипломатическую почту совершенно безопасно обмениваться письмами. Абсолютно надежно. — Она кивнула, должно быть отвечая на выражение моих глаз. — Да, наверное, я прошу вас нарушить закон. Но ведь на самом-то деле это не так, мой дорогой. — И Киттредж наградила меня одним из своих влажных поцелуев, двоюродным братом настоящего. — Пишите мне длиннющие-предлиннющие письма. Вкладывайте в них достаточно, чтобы нас могли повесить. — Она издала странный смешок, словно конспирация была самой сексуальной вещью на свете.

Я прочел ее инструкцию только в самолете. Она состояла всего из нескольких строк.

Адресуйте конверт Полли Гэлен Смит. Дорога АР-105-МК. В Вашингтоне ваше письмо перешлют в почтовый ящик в Джорджтауне, который по-прежнему принадлежит Полли, но ключ от него она дала мне, так как у нее теперь есть другой почтовый ящик. Так что она и знать не будет, кто мне пишет. Besitos. Киттредж.