[1964–1965]

 

1

Слово «терпение» оказалось правильным. Мой роман с Киттредж начался только через шесть лет, да и то в течение нескольких лет мы встречались лишь раз в неделю, а иногда, учитывая требования конспирации, раз в месяц, пока Хью с Кристофером не попали в аварию и нас не обвенчала трагедия. Но все это было еще впереди. А пока я долгое время жил под влиянием шока от убийства Джека Кеннеди — это чувствовалось даже в воздухе, которым я дышал в Лэнгли, лишь время наконец уменьшило ощущение катастрофы, и она отошла в область истории и перешептывания в коридорах; теперь это стало просто фактом, еще одной зарубкой вины в нашей жизни.

Проститутка же не уставал заниматься преувеличениями. Он знал, что во многих мечтах, питаемых в управлении, появилось семя обреченности, и увековечил трагический день. Я не раз слышал его монолог по этому поводу, обращенный всегда к разным и специально подобранным слушателям.

— В ту незабываемую пятницу двадцать второго ноября шестьдесят третьего года, — так начинал обычно Проститутка, — все мы собрались в конференц-зале директора на седьмом этаже для совещания на высшем уровне, — все: сатрапы, мандарины, лорды, падишахи, магараджи, великие моголы, царь-рыбы — словом, все. Мы сели в зале. Единственный раз за все эти годы я видел, чтобы столько блестящих, амбициозных, изобретательных людей просто сидели молча. Наконец Маккоун произнес: «Кто такой этот Освальд?» И наступила тишина — как во время игр на мировое первенство. Такая тишина наступает, когда команда гостей выиграла пять очков за первый период.

Не будем измерять того мрака, в какой мы были погружены. Мы были похожи на директоров банка, которым только что сообщили, что в хранилище тикает бомба. Все личные сейфы должны быть опустошены. В этот момент вы даже не знаете, сколько вам надо спрятать. Я начал думать о наших самых недисциплинированных людях. Билл Харви был в Риме. Хаббард — в Париже с AM/ХЛЫСТОМ. А что, если Кубела — творение рук Фиделя? В такое время мозги совсем сворачиваются набекрень. Каждый вбирал в себя призраки, одолевавшие другого. Мы ждали каких-то деталей об Освальде, чтобы дать пищу мозгу. Бог мой, этот Освальд отправился в Россию после того, как работал на воздушной базе Ацуги в Японии! Ведь это там проводили испытания «У-2»? А потом этот Освальд посмел вернуться из России! Кто снимал с него информацию? Кто из нас им занимался? Да разве это имеет значение? Наша погибель может быть более всеобъемлющей и значительной, чем чья-то отдельная вина. Не может кто-то хоть что-то предпринять в отношении Освальда? Никому ничего в голову не приходит. Нас слишком много. Совещание заканчивается. Оно вылилось в молчание. Всю ночь мы совещаемся по двое, по трое. Продолжает поступать информация. Все хуже и хуже. У Марины Освальд, русской жены — все это настолько ново для нас, что мы не говорим: «Марина», а говорим: «Марина Освальд, русская жена», — дядя — подполковник МВД. Затем мы узнаем, что Джордж де Мореншилдт, которого некоторые из нас знают, чрезвычайно интеллигентный человек, работающий по контрактам, был ближайшим другом Освальда в Далласе. Бог мой, да Джордж де Мореншилдт мог зарабатывать деньги у французов, у немцев, у кубинцев, возможно, даже зарабатывает у нас. Кто ему платит? Где же Освальд повесил свою шляпу? Никто из нас не поехал домой на уик-энд. Ведь, возможно, мы наслаждались последними часами пребывания в Лэнгли. Потом настало воскресенье. Днем новости загрохотали по коридорам. Какое облегчение! Мертвые листья кружат в саду. Чудо-громила по имени Джек Руби убил Освальда. Плечистому Джеку Руби невыносима мысль, что Жаклин Кеннеди придется выстрадать публичный суд. Такого рыцаря мы не встречали со времен Войны Белой и Алой розы. Настроение на седьмом этаже похоже на последние кадры фильма Любиша. Мы всячески стараемся не ликовать. С тех пор я всегда говорю: «Нравится мне этот Джек Руби». Человек, оплативший свои долги. Единственный вопрос, который я не решил к своему удовлетворению, — кто заплатил по счету: Траффиканте, или Марчелло, или Хоффа, или Джанкана, или Розелли.

Так или иначе, на нас теперь ничто не висит. Надо только набрать побольше мусора, чтобы стереть всякий след. Помнится, я пытался в тот воскресный вечер разгадать, что будет дальше. Я спросил себя: кому нечего бояться, если правда выплывет наружу? Есть список, который следует просмотреть. Республиканцы наверняка волнуются: тут ведь могут быть замешаны их правые техасские магнаты. А либералы, должно быть, близки к первобытному страху. Даже если Кастро сам ни в чем не виноват, он не может отвечать за все элементы своей разведки. Хелмс может предполагать, что тут замешана мафия, плюс крупные жулики, плюс наши недовольные в ДжиМ/ВОЛНЕ. Ясно, что ни о какой группе и речи нет. Да, ЦРУ могло много потерять. Как и Пентагон. А что, если обнаружится, что Советы направляли руку Освальда? Не начинать же ядерную войну только из-за того, что ирландского arriviste убрали красные. А что, если это были антикастровские кубинцы в Майами? В конце концов, чертовски возможно. Это возвращает нас к республиканцам, к Никсону, ко всем остальным. Нет, не только. Опытный снайпер-вьетнамец вполне мог отомстить за своего погибшего правителя Дьема. Клан Кеннеди никогда не допустит, чтобы такое стало известно, верно? Коррозия легенды может проложить свой путь к гробу мученика. Ну а потом, есть ведь еще и ФБР. Допустят ли они рассмотрение любого из этих предположений? Ведь каждое намекает на наличие заговора. Разве в интересах Будды объявить на весь мир, что ФБР не способно обнаружить заговор, если он не устроен самим бюро? Нет, ничто из этого не в интересах вроде бы всеведущего широкозадого Будды. Следовательно, выставить Освальда в качестве убийцы-одиночки в интересах всех — КГБ, ФБР, ЦРУ, кубинской разведки, Кеннеди, Джонсонов, Никсонов, мафии, майамских кубинцев, кастровских кубинцев, даже шайки Голдуотера. А что, если какой-нибудь берчист сделал это? Я так и чувствую, как ярость кипит в жилах каждого заговорщика, который когда-либо говорил, что надо убить Джека Кеннеди. Они с трудом могут поверить, что не совершили этого, хотя знают, что не совершали, — как после этого любой из них может смотреть в глаза своим друзьям? С тех пор варево дезинформации кипело на печи. Я знал, что мы приступим к самому престижному расследованию, которое окажется образцом по раскапыванию грязи. Поэтому решил избавить себя от наблюдения за горшками и вернулся к серьезной работе, которая может оставить заметную зазубрину.

В тот воскресный вечер, через шестьдесят часов после убийства, либо Проститутка действительно сумел мобилизовать свою способность отстраненно судить о событиях, либо я, суммируя то, что он узнал за последующие месяцы, оказался неспособным дать оценку ситуации. Я зациклился на смерти. Если наваждение — это своего рода оплакивание всех страхов, которые мы схоронили в неосвященной земле, в неосвященной земле нашей психики, значит, мною владело наваждение. Смерть Мэрилин Монро не выходила у меня из головы. Если, по мнению моего отца, Хоффа мог замыслить такое преступление с целью нанести незаживающую политическую рану обоим Кеннеди, то сколько же людей мог я назвать, которые готовы были убить Джека, чтобы развязать войну против Фиделя Кастро?

Проститутка, возможно, понял, что никакой схемы из этой каши не выведешь, но я этого не понимал. Многие ночи я лежал в постели, пленник моего мозга, а он со страшной скоростью мчался все по тому же треку. Я часто думал о Ховарде Ханте и его глубокой дружбе с Мануэлем Артиме. У Ханта было время, была возможность, а ярости было достаточно! Через Артиме он мог иметь доступ к наиболее отъявленным головорезам Бригады. Когда мозг уставал задаваться вопросами насчет Ханта, я начинал раздумывать о Билле Харви. Я дошел даже до того, что проверил, не покидал ли он Рим в ту ноябрьскую пятницу. Не покидал. Потом я понял, что это не имеет значения. Такую операцию можно провести и из Рима. А можно? А где был Дикс Батлер? Был ли он уже во Вьетнаме или же остановился по пути в Далласе? Этого я установить не мог. Подумывал я и о том, не удалось ли Кастро через Траффиканте преуспеть в одном убийстве, потерпев поражение во многих других. В эти бессонные ночи передо мной вдруг возникал Освальд с узким, измученным лицом работяги. Освальд был в сентябре в Мехико-Сити. Кэл показывал мне бумагу, которую штаб-квартира в Лэнгли послала нашей резидентуре в Мехико с требованием сообщить имена всех, с кем контактировали двое главных кагэбэшников русского посольства в Мехико-Сити. Пленки прослушивания кубинского и русского посольств дали два имени: Освальд и Роландо Кубела. Освальд даже звонил из кубинского посольства в советское. На грубом, грамматически неправильном языке Освальд настаивал, чтобы его соединили с «товарищем Костиковым».

— Что-то это сомнительно, — сказал Кэл. — Мы знаем, что Освальд хорошо говорит по-русски.

— А Кубела?

— Ах, Кубела. Он встречался с товарищем Костиковым. Мы не знаем, о чем они говорили. Подозреваю, что у Кубелы были контакты со всеми.

— Мы его, конечно, бросили.

— Ну да. — Кэл передернул плечами. — Так или иначе, эта история позади. ФБР сообщит нам, что Освальд действовал в одиночку.

А не дело ли это рук Эдгара Гувера?

Я не переставал об этом думать. Однажды во время слушаний Комиссии Уоррена судья Уоррен спросил Аллена Даллеса: «ФБР и ЦРУ действительно используют в качестве тайных агентов страшных людей?» И Аллен Даллес со всем добродушием славного малого, который при необходимости может воспользоваться услугами несметного множества уличных громил, ответил: «Да, жутко страшных».

— Это наверняка был один из лучших моментов в жизни Аллена, — заметил Хью Монтегю.

Я был на грани того, чтобы поверить, что убийство Джека — дело рук Аллена Даллеса. Или Проститутки. Если расширить есть причастности, то и мы с Кэлом могли быть в этом повинны. Мысли кружились в голове, опережая одна другую. Я еще не достиг первой ступени мудрости. Ответов нет — есть лишь вопросы.

Конечно, некоторые вопросы лучше других.

 

2

12 сентября 1964 года

Дорогой мой Гарри!

Это не Фидель Кастро сказал, что революция должна быть скреплена кровью? Я думаю, что эквивалентом — если не в личном плане — является поступок замужней женщины, которая подтверждает серьезность своего отношения к возлюбленному предательством — не обязательно плотским — по отношению к супругу. Сегодня я хочу совершить такой поступок. Это письмо даст тебе исключительный материал по Биллу Харви. К такому материалу Хью меня еще ни разу не приобщал, и теперь, когда я поделюсь им с тобой, обладать информацией будут Хью и Харви, а также ты и я — и больше никто.

Итак, это один из особых секретов Хью. Четыре страницы записи разговора, состоявшегося в Берлине между Хью и Харви. Ты знаешь Короля Уильяма, так как работал с ним, и потому, несомненно, многое перестроишь в своем мозгу, я же чувствовала лишь гордость от обладания этими новыми данными, а потом пустоту, которая сопровождает гордость. Моя внутренняя реакция была скорбной. Я подумала: целый год я добивалась этого и вот это случилось — и что? Я узнала тяжелый мрачный секрет про Билла Харви, которого так и тянет в пропасть. Однако я, право же, принижаю сделанный мне подарок, говоря о нем столь пренебрежительно. Я просто загипнотизирована тем, что узнала.

Прочитав четыре страницы записи (а существует всего одна копия, и, можешь не сомневаться, Хью забрал у меня страницы, как только я кончила читать), я спросила Хью, кто еще это видел, и он, к моему изумлению, признался, что еще восемь лет назад давал тебе первые две страницы. «Первые две страницы, — сказал Хью, — безусловно, мало что значат. Бедный мальчик чуть не погиб от огорчения».

Итак, Гарри, я изо всех сил постараюсь восстановить ту половину, которую ты не читал. Поскольку у меня нет записи, придется воспроизводить по памяти. Наверху третьей страницы Хью между прочим говорит Харви, что у него был небольшой разговор с Либби, первой женой Билла, и из него многое вытекает. Ты помнишь, сколько было шума из-за машины, заглохшей в луже? Помнишь? Либби позвонила в ФБР, потому что муж не приехал домой и она тревожилась. Согласно тому, что рассказал Харви ЦРУ в 1947 году, он подал в отставку из ФБР из-за того, что Будда решил перевести его в Индианаполис в наказание за то, что он провел ночь в застрявшей машине и не связался с бюро. В общем, когда Хью заговорил об этом с Либби девять лет спустя, у нее это вызвало такое ожесточение, какое можно встретить только у бывшей жены. Ни в какое бюро она не звонила, заявила она. С какой стати ей было звонить? Билл каждую ночь приезжал в три-четыре часа ночи. Хью проверил ее слова через свой источник в бюро, который имеет доступ к журналам. Действительно той ночью 1947 года никакого звонка от Либби Харви не поступало. Вывод Хью: Харви разыграл в ЦРУ сценку, отрежиссированную Буддой с целью уютненько устроить Короля Билла в управлении. Хью говорил мне, что Гувер умудрился протащить к нам с десяток лучших своих людей в качестве специальных агентов, он проделал это в дни нашего младенчества, когда, как сказал Хью, «мы были добрыми, милыми, наивными простаками». Однако изо всех них Харви был наилучшим. Он почти десять лет поставлял Гуверу бесценный материал из управления.

В конце четвертой страницы чувствуется, что Харви стал смирненький как овечка. Я помню буквально следующий обмен репликами:

«Вы не поверите, — сказал Хью, — но я действительно ненавижу Будду».

«Да, Эдгар Гувер — мужик неважнецкий, и вы любите наши задницы, тем не менее все эти годы изо всех сил старались сдавать Будде наши лучшие карты, так?»

«У меня больше добрых друзей здесь, чем там», — сказал Билл.

«А какие хорошие двойные агенты не имеют друзей? — возразил Хью. После чего выложил все напрямик: — Вот мрачный итог, Билл. Ловлю вас на слове — вы любите нас больше, чем Будду. В таком случае добудьте нам сверхсекретную информацию из его особых папок. Меня не интересует, как вы это сделаете. И если Эдгар когда-либо обнаружит, чем вы занимаетесь, и снова заставит вас работать на себя, что ж, тройные агенты быстро исчезают. Я тогда напущу на вас неслыханных громил. Это claro, hombre?»

«Claro», — ответил Билл.

На этом обмене репликами, Гарри, запись заканчивается. Ты, конечно, можешь догадаться, какой вопрос я задала Хью.

«И с тех пор ты вел Билла?» — спросила я.

«Да, с моей поездки в Берлин в пятьдесят шестом году. Очень удачный получился у нас тогда завтрак. Бедняга Билл. Когда столько лет живешь с двумя лицами, и пить приходится за двоих».

Как видишь, Гарри, немало пищи для размышлений. От предательства у меня мороз идет по коже. Я только что распростилась с одной из клятв, которые дала, выходя замуж. На какое-то время это утолит твой голод, алчная физия.

 

3

В течение некоторого времени я писал страстные письма Киттредж, но она не отвечала. Наконец она сослалась на Талмуд:

В этой книге, Гарри, заключена мудрость для той небольшой части еврейской крови, которая течет в тебе. Когда древние вавилонские евреи решили не поддаваться могучему соблазну, они оградили свое желание частоколом. А поскольку одного забора недостаточно, чтобы сдержать порыв, они построили частокол вокруг частокола. Поэтому я не встречаюсь с тобой и не поощряю любовных писем. Лучше расскажи мне, что ты узнал.

Я нехотя повиновался. Нижеследующее письмо может служить образцом того, что я писал.

12 сентября 1965 года

Дорогая Киттредж.

Прошел ровно год с того момента, когда ты прислала мне особую информацию о Билле Харви, и с тех пор я не перестаю думать о нем. Собственно, я слышу о его деяниях от Кэла, который ужасно огорчен тем, что сделал Харви с римской резидентурой. Чем большие успехи одерживает Кэл в качестве главного смутьяна при Хелмсе, тем больше он сомневается, назначит ли его Хелмс своим заместителем, когда станет директором. Так что, боюсь, в расчеты моего отца вошла способность к эскалации. Кэл стал снова столь же авторитарным, как во времена моего детства. У нас происходят бесконечные стычки. Я полагаю, он злится, потому что я не буду больше его помощником, так как решил перейти к Хью. Просто нам с отцом невозможно оставаться вместе после Парижа. Особых оснований для этого нет, но понимаешь, совесть проложила между нами пропасть. К тому же на Кэла последнее время снова напал мрак. Не знаю, является ли Харви тому виной, но Кэл положительно помешался на нем. Видишь ли, Хелмс весьма неохотно готов вытребовать Бешеного Билла из Рима и отправить пастись. Кому же, однако, поручат сообщить Биллу, что с ним покончено? Хелмс хочет, чтобы Кэл поехал в Рим и объявил об этом. «Это смягчит удар, — сказал Хелмс моему отцу. — Кто-то из нас должен быть там, чтобы помочь Харви сойти по ступенькам». Кэл же сейчас переживает что-то вроде нервного срыва. «Не могу я это сделать, — твердит он мне. — Я бы никогда не простил Билла Харви, если бы он явился и сказал, что со мной покончено. Я бы решил, что он ликует, и это привело бы меня в такое состояние, когда я не в силах был бы владеть собой».

«Так или иначе, — возразил я, — если Хелмс хочет, чтобы это поручение выполнил ты, тебе едва ли удастся отвертеться».

«Ну, я могу попросить тебя выступить моим заместителем. Если я пошлю вместо себя сына, это будет выглядеть как знак уважения».

«А потом я могу оказаться в близком соседстве с Биллом».

«Рик, я не сбросил бы на тебя такую ношу, если бы не был уверен, что ты ее пронесешь. Час-другой будет, да, неприятно, но ты же мой сын. Наступает время, когда человек вынужден что-то сделать. Будем надеяться, Билл по собственной инициативе подаст в отставку».

На этом разговор закончился, но я впервые в жизни не верил отцу. Я думаю, его страх объясняется карьеристскими соображениями. Думаю, он боится, как бы Харви не устроил заварушку, с которой Хаббард, будущий заместитель директора, не хочет быть связан. Надеюсь, что я не прав. И да, продолжаю надеяться, что Билл Харви подаст в отставку или же изменится к лучшему. Вся беда, думаю, в том, как он получил свое назначение в Рим. Проблема, как ты помнишь, состояла в том, чтобы побыстрее убрать Харви с глаз Маккоуна, о чем и позаботился Хелмс. В тот момент вакансия была только в Рим. Стремясь подсластить пилюлю, Хелмс дал Харви задание, тешившее его честолюбие: «Рим сейчас, — сказал он, — как косметический магазин, где продают пудру. Все разведданные мы получаем из рук итальянских спецслужб. Это позор. За десять лет мы не переманили ни одного кагэбиста. Ситуация требует ваших талантов, Билл. Поезжайте туда, будьте безжалостны, как молот, изворотливы, как Медичи. Вы можете все перевернуть там и поставить с головы на ноги».

По словам Кэла, Хелмс просто подогревал Билла, чтобы тот не воспринял это назначение как понижение. Но Харви ринулся в бой. И хотя наши лучшие люди в римской резидентуре были действительно едва ли выше придатков к госдеповцам на светских приемах и никаких разведданных не собирали, Харви три шкуры снимал со всех, кто там работал. А Рим был любимым местом для стариков кураторов. Можно было наконец пожить в свое удовольствие, пользуясь некоторыми привилегиями. Харви каждому из них назначил определенный участок работы. Он без конца дергал стариков. «Ты наконец завербовал сегодня этого русского?» Конечно, никакой русский завербован не был. В довершение всего Харви оскорбил римскую гордость. Он изо всех сил старался поставить во главе местной разведки своего итальянца. Когда Биллу наконец это удалось, выбранный им человек был воспринят всеми новыми коллегами как нелепейшая фигура — они так его осмеяли, что он обратил свою злость на Харви. И начал чинить ему препятствия. А под конец заявил Королю Биллу, что не разрешит больше производить подслушивание телефонов советского и восточноевропейских посольств. Билл устроил спектакль. Два-три подобных эпизода, и стали говорить, что Харви надо подкладывать бомбы за обедом. Он храпел, пока его не расталкивали.

Потом у него произошел инфаркт. Он выздоровел. И продолжал пить. Однажды утром за закрытой дверью его кабинета раздался выстрел. Никто не сдвинулся с места. Никто не смел туда заглянуть. Кому хотелось видеть, во что, возможно, превратились стены кабинета Уильяма Харви? Одна храбрая секретарша наконец настолько расхрабрилась, что открыла дверь. Харви сидел за своим столом и чистил пистолет. Выстрел произошел случайно. Харви подмигнул.

По-моему, Киттредж, дело идет к концу. На днях Кэл передал мне слова Хелмса: «Я б хотел взять толстую башку Харви и прошибить ею стену».

Похоже, этой работой придется заняться мне. Шансы выйти из этой истории живым — один к сотне в мою пользу, но, Господи, этот один шанс оставляет мне жизнь побитого пса, верно?

С любовью к тебе и Кристоферу

 

4

Прошло полгода, прежде чем меня востребовали, но вызов пришел.

Харви знал, зачем я приехал в Рим. Он прислал за мной в аэропорт лимузин и человека, чтобы помочь пройти таможню. Когда вечером я вошел к нему в кабинет, он был при параде, как и я. Мы оба в темно-серых фланелевых однобортных костюмах, в белых рубашках и репсовых бабочках. У меня была голубая с красным, у него — черная с зеленым. Мы встретились у него в кабинете в восемь вечера, намереваясь отправиться ужинать в девять. На подносе стояла кварта бурбона, ведерко со льдом и два стакана. Мы пили в течение следующих семи часов и так и не поехали ужинать. Опустошили вторую бутылку. Столько я, пожалуй, никогда еще не пил, и я полетел в США в таком похмелье, что потом несколько месяцев не прикасался к спиртному.

Однако в тот момент бурбон лился в мое горло как вода или, точнее, — как бензин. Адреналин у меня был на должном уровне. Мгновенно сжигая проглоченное спиртное, я, очевидно, взвинтил свою нервную систему до уровня Билла Харви. Я, безусловно, понял, как он мог вливать в себя такое количество алкоголя: за всю жизнь у Билла Харви не было ни часа, когда ему, по его мнению, ничто не угрожало.

Наш разговор начался довольно спокойно.

— Я знаю, зачем ты здесь, — как обычно, тихо произнес он, — тут все ясно. Тебя послали вместо другого человека, чтобы ты выполнил его работу.

— Я здесь вопреки моему желанию, — сказал я, — но я понимаю, почему послали именно меня. Потому что я по крайней мере знаю, чего вы достигли и каких принципов держитесь.

— Ты всегда умел перемалывать дерьмо. — Он хмыкнул, что было для него необычно. — Тогда, в Берлине, ты меня здорово обкрутил, СМ/ЛУК-ПОРЕЙ.

— Я все время трясся от страха.

— Еще бы. Все, кто работает на Хью Монтегю, трясутся.

— Дассэр.

— А сейчас ты приехал вышибать меня.

— Это не то слово.

— Пусть так, но я уходить не собираюсь.

— По-моему, решение принято. — Я всячески старался делать побольше интервалы между репликами.

— На случай, если тебе неизвестно, — сказал он, — ты всего лишь мальчишка, который выдает полотенца в борделе.

— Меня всегда интересовало, кто же я.

— Х-ха. Кэл Хаббард сидит сейчас в Вашингтоне, стараясь не наделать в штаны. Он велел тебе позвонить ему, как только ты со мной покончишь, так? В любой час ночи?

— Конечно. Он беспокоится за вас.

— Никогда не смешивай конское дерьмо с коровьим. У Кэла Хаббарда оно зеленое. Он боится, что я возьму свое оружие и выстрелом в глаз проделаю дыру насквозь. И на него повесят самоубийство.

— Для вас хотят найти подходящее место. Место достаточно высокое. Мой отец — больше, чем кто-либо, — считает, что Маккоун был несправедлив к вам.

Харви расплылся в улыбке.

— Могу я увидеть письмо, которое он написал Джону Маккоуну?

Так продолжалось около часа. Я пережил оскорбления, его иронию, его безразличие к ужину. Где-то во втором часу ночи Харви начал говорить более долгими периодами.

— Ты здесь для того, чтобы уговорить меня вернуться, — сказал он, — а я заявляю, что готов вернуться в первом же мешке для трупов, который можно протащить через задний проход свиньи. А через задний проход свиньи, Хаббард, труднее пролезть, чем через игольное ушко. Так что вести переговоры нам не о чем. С другой стороны, давай поговорим. Я хочу до конца понять, почему существуют разные мнения по поводу того, как я веду здесь работу. Видишь ли, я нигде не получал поддержки. И я пришел к выводу, что меня намеренно послали не туда, — чтобы вынудить Бешеного Билла уйти на пенсию. Пошли вы все к такой-то матери. Я не выйду в отставку. Я не получил обещанной поддержки, поэтому Рим и не давал результатов. Ты знаешь, что у Хью Монтегю есть в этом городе итальянские источники, которые сидят очень высоко. — Он горизонтально поднял ладонь высоко над головой. — Агенты, которых он много лет назад завербовал и пестовал, итальяшки с министерскими портфелями. А мне доступа к ним Хью Монтегю не дал. «Работай с кисками, какие у тебя есть», — сказал он, а ведь я сделал для Хью Монтегю больше, чем для кого-либо. Этот человек — монументально неблагодарный образец того, как высокие чины не умеют говорить «спасибо». А ты, Хаббард, всегда был у него подносчиком полотенец.

— Выпейте еще, — сказал я, — может, станете помягче.

— Пошел ты. Я не собираюсь участвовать в космической оценке глубины моего падения. Этой расшифровки я не собираюсь давать.

Он вытащил из-под мышки свой «магнум». Я не знал, был ли это «кольт» или «смит-вессон», подумал было спросить у Харви, а потом решил, что никчемушный это вопрос. Харви прицелился, затем вскрыл револьвер и проверил барабан. И носовым платком протер его.

— Люди говорят, — продолжал Харви, — «Ну вот, он опять». — Вернул на место барабан и в задумчивости нацелил пистолет на меня. — Они пришли к выводу, что это лицедейство, а не понимают того, что я до самой глубины своего нутра по-честному хочу нажать на спуск и лишить чье-то тело имени. Вернуть его в общую кучу. Я не проделал этого с маленькой сволочью только потому, что у нас никогда не было настоящего поединка. Когда меня особенно остро прихватывало желание, как, например, сейчас, тот, в кого я бы прицелился, недостоин был войти в историю вместе со мной. Поэтому я не нажимал на спусковой крючок. Однако если бы сегодня здесь был Хью Монтегю, он стал бы мертвецом. — И Харви, прицелившись, спустил крючок, но в барабане не было пуль. — Если бы на его месте был твой отец, я бросил бы монетку. А ты… ты в относительной безопасности. — Он положил револьвер на стол. — Устраивайся поудобнее. Давай поговорим о другом.

В тот вечер он в первый раз нацелился на меня, но не в последний. Мы еще вернемся к пистолету. Чем дольше он лежал на столе, тем больше казался третьим, молчаливо присутствовавшим в комнате.

— Я хочу спросить тебя, что ты думаешь о Ли Харви Освальде? — перевел разговор на другую тему Билл.

— По-моему, тут еще не все ясно.

— Ерунда, Хаббард, и ты называешь это ответом? Выпей бурбона. — Он налил нам обоим. — Я задал тебе этот вопрос, потому что меня интригует имя Освальда. Как ты, возможно, знаешь, я ненавижу этого сукина сына Бобби Кеннеди так сильно, что это чувство способно вывести меня из глубокого сна и заставить вскочить с револьвером в руке. Старый рефлекс фэбээровца. Я бы пристрелил Бобби Кеннеди, сиди он сейчас на твоем месте. А этот Ли Харви Освальд — он тоже ненавидел Бобби. Словом, из двух братьев оставшийся в живых получает всю полноту ненависти. И я стал раздумывать об Освальде — не как о сотруднике управления, я не задавался вопросом, кто его ведет или был ли он espontaneo, нет, я просто проигрывал его имя: «Ли Харви Освальд» — такое странное имечко. Потом ударил себя по лбу. Убери «Освальд» — какое-то непонятное имя, оставь Ли Харви. Мальчишкой меня звали Вилли Харви. Как ты думаешь, Бог не намекает мне на что-то? Я начал исследовать биографию Ли Харви. Потрясающий материал. Знаешь, какую программу телевидения он любил больше всего, когда был подростком? Оказывается, «Я вел тройную жизнь», эту чушь, которую порол Филбрик насчет ФБР. Черт побери, Ли Харви, ведь и я, Уильям Кинг Харви, вел тройную жизнь в ФБР. И я сказал себе: тут нечто большее, чем просто совпадение. Я долго размышлял над этим, Хаббард, и пришел к глубокомысленному выводу. Существует что-то, противостоящее энтропии. Вселенная вовсе не катится в пропасть. Образуется нечто, что я назвал бы новой материализацией. Энтропия и эта материализация, возможно, так же взаимосвязаны, как материя и антиматерия. — Он задумчиво рыгнул. — Да, формы разлагаются и исчезают в море, на смену им приходят новые возможности, которые ищут своей материализации. Есть стремление к форме, Хаббард, Оно противостоит разложению. Я тебе все это говорю, потому что почувствовал невидимую нить, связующую меня с Ли Харви, — нить, которая подкрепляет мое представление о материализации. Она ищет новые формы. Это ясно, Хаббард? — И он опрокинул еще один стакан бурбона.

И продолжал говорить. Был момент, когда он проговорил без перерыва целый час. Говорил о том, каково сознавать, что ты мог прослыть гением и проиграл.

— Гениальность вытекала из меня дюйм за проклятым дюймом, и все благодаря твоему крестному Хью Монтегю… Ей-богу, есть основание пристрелить тебя. — И он снова взял со стола револьвер.

Так случилось еще дважды. В последний раз он минут десять держал пистолет на уровне моей головы. А я сосредоточил все внимание на том, чтобы глубже дышать — делать вдох и выдох. Я знал, что, если я сумею выбросить из себя весь перегоревший воздух, свежий воздух — или то, что от него осталось, — сам проникнет в меня. Сидя под прицелом револьвера, я вернулся мыслью к одному из последних дней двухнедельного скалолазания в то лето полжизни назад, когда я познакомился с Проституткой, и я вспомнил, как в один из самых последних дней стоял почти полчаса на скалистом выступе в шесть футов шириной, в то время как Проститутка осторожно пытался пролезть под на редкость неудобным навесом, а я понимал, что не смогу подстраховать его, если он будет падать. Меня подстраховывал якорный канат на моем уступе, но я не надеялся на якорь.

За эти полчаса я понял, каково висеть на вертикальной плоскости, а не стоять на горизонтальной. Помнится, я смотрел на простиравшуюся внизу равнину, и она казалась мне столь же недосягаемой, как исчезнувший континент Атлантида. Сейчас, сидя напротив Билла Харви под дулом его револьвера, я понял, каково жить под прицелом, и вовсе не был уверен, что доживу до зари, которая, как я знал, была самым могучим средством, способным удержать палец Билла Харви от спускового крючка. При этой мысли я чуть не улыбнулся.

К шестому часу нашей беседы Харви начал изображать Фиделя Кастро. Его потуги были далеки от совершенства, ибо трудно было найти менее похожих людей, но Харви, наверное, искал, во что бы перевоплотиться. А может быть, так действовало сочетание позднего часа, выпитого бурбона и того, что нас обоих переполнял адреналин? Я почувствовал, что настал момент, когда он готов позволить мне рассмеяться, и я мог фыркнуть, глядя на то, как Уильям Харви изображает Фиделя Кастро.

— «Я могу простить вас, — заявил Харви, задирая вверх свой нос фэбээровца и как бы обращаясь к невидимым свидетелям на небесах, — вас, североамериканцев, за то, что вы пытаетесь убить меня. Просто в цепи ваших провалов я обнаружил, что капитализм куда менее эффективен, чем я предполагал». Схватил я его интонацию, Хаббард?

— Продолжайте.

— «Я готов простить эти хоть и сконцентрированные, но слабые усилия, однако не могу пройти мимо того, что вы позволили вашим империалистическим коллегам поставлять нам танкеры протухшего машинного масла, от которого проржавели наши станки, после чего вы стали высмеивать неэффективность нашей социалистической системы». Прищучил я этого сукина сына?

— Близко.

— «Да, я могу простить ваши попытки прикончить меня, но я обязан вам сказать, что американский умысел, с нашей, кубинской, точки зрения, выглядит весьма странно. Распылить в телестудии ЛСД в надежде, что я им надышусь и предстану в нелепом виде перед моим народом; опрыскать мой костюм для подводного плавания бактериями туберкулеза; поговаривают о сигарах, пропитанных ядом, и взрывающихся раковинах. Кто же породил все эти идеи? Друзья мои, я обнаружил источник подобного вдохновения. Оно порождено английским литературным героем Джеймсом Бондом. Я поинтересовался этим агентом, Джеймсом Бондом, который выдает себя за человека действия, а выглядит таким дураком, такой фальшивкой. Я поручил нашему превосходному Гаванскому университету провести исследования автора Джеймса Бонда и выяснил, что этот джентльмен, Иэк Флеминг, является иссохшим астматиком со слабым сердцем и растраченной мужской силой. Вот такие люди создают ваши американские легенды», — закончил Харви речь Фиделя Кастро и согнулся пополам в приступе кашля. Поборов приступ, он отложил в сторону пистолет.

Харви еще раз возьмет его, но отлив в этой ночи уже начался. Наконец он встал и предложил:

— Давай прогуляемся. Я приму решение во время прогулки.

Мы прошлись вокруг посольства. Харви сказал:

— Кагэбэшники все время ходят за мной хвостом. Мелкие мерзости у них такие же малюсенькие, как козьи катыши. Я даже уверен, что именно они проткнули мне шины, когда я оставил машину у испанской лестницы. — Он похрипел. — Даже сейчас кто-нибудь, наверное, мог бы меня пристрелить. Я все еще у них на мушке. Ну и пусть. — Он снова похрипел. — Оʼкей, Хаббард, — наконец произнес он. — Я возвращаюсь. Но прежде я хочу устроить чертовски шумную отвальную. У меня будет бить фонтан — я это продумал, — фонтан из шампанского, которое будет стекать в водоем и снова выбрасываться в воздух. Для восстановления газа мы установим в водопроводе патрон с СО2. — Он просиял. — Завтра я разошлю телеграммы всем нашим представительствам в мире, что возвращаюсь в Вашингтон. И разреши добавить: я не оставлю тебя в покое и твоих, если что-либо или кто-либо будет указывать на то, что я возвращаюсь как опальный.

— На это и намека не будет, — сказал я.

— Да уж, лучше пусть не будет. — Он положил руку мне на плечо. — А ты не пьянеешь, Хаббард. Похоже, держишься на коне. Похоже, у тебя отцовская закалка.

— Куда мне до него.

— Жаль, у меня нет сына, — сказал он.

Мы вернулись к американскому посольству и проходили мимо часового у ворот. Харви повел меня вдоль задней стены.

— Хочу тебе кое-что сказать.

— Дассэр.

— Я тот, кто раскрыл Филби.

— Это нам всем известно.

— Но после того как я его раскрыл, я подумал, не сами ли русские решили взорвать его. Если так, то, сказал я себе, существует на это только один ответ. Они стремились защитить кое-кого покрупнее. Кое-кого покрупнее. А теперь я задаю себе вопрос: кто это? Этот вопрос остается без ответа. Предлагаю тебе догадаться, кто этот большой человек.

Больше он ничего не сказал, но в моем мозгу навеки засел страх, не Проститутка ли это.

Часы нашей безудержной пьянки Харви закончил, помочившись на заднюю стену американского посольства в Риме. В процессе извержения он сказал:

— Хаббард, ты никогда не узнаешь, насколько я приближаюсь к Господу нашему Иисусу Христу, когда опорожняюсь вот так.

Затем на прощание боднулся со мной, одарив меня, помимо похмелья, головной болью.

МОСКВА. МАРТ 1984 ГОДА

Эта фраза «одарив меня, помимо похмелья, головной болью» была последней в рукописи «Альфы». Я не стал тянуть дальше ниточку воспоминаний. Сидя на кровати в моем узком номере на четвертом этаже старого «Метрополя» в Москве, глядя на нелепо высокий потолок, чьи пропорции указывали на то, что в царствование последнего царя помещение это было куда больше, я понимал одно: я не хочу заканчивать так свою рукопись. Не хочу с ней расставаться. Эти две с чем-то тысячи кадров рукописи на микропленке — все равно что деньги в моем кармане, минимальная защита от невзгод в этой чужой и враждебной стране. Теперь источник моего капитала исчерпан. Я покончил с книгой и предоставлен сам себе, взял на себя миссию, цель которой я не могу назвать, но внутренне сознаю, что я ее знаю. Ибо если ответ не таился в каком-то затаенном уголке моего мозга, тогда зачем бы мне быть здесь?

Тут я подумал о Проститутке и о его неизмеримом тщеславии. И мне вспомнилась одна старая легенда. В те дни, когда ЦРУ находилось у Зеркального пруда, Проститутка как-то вечером зашел в кабинет одного из своих помощников и остановился в темноте, глядя на здание, отделенное от него пространством двора. В освещенном окне кабинета через двор он увидел одного из своих коллег, целующего секретаршу. Проститутка быстро набрал номер телефона того кабинета и увидел, как мужчина отделился от женщины и поднял трубку.

— И вам не стыдно? — спросил Проститутка.

— Кто вы?

— Господи! — произнес Проститутка и положил трубку.

Последний раз Хью Монтегю говорил о Боге в мой завершающий приезд из Лэнгли на его ферму, стоящую у обочины четырехполосной дороги для грузовиков. В тот день он рассуждал о теории мироздания с не меньшим, чем обычно, блеском — это я могу удостоверить.

— Ты не сказал бы, Гарри, — спросил он, — что словосочетание «утонченный фундаменталист» является оксюмороном?

— Не вижу, как может быть иначе.

— Интеллектуальный снобизм, — заметил Проститутка, — не твое сильное место. Тебе бы следовало задумываться над смыслом, вытекающим из кажущихся безумств.

И как часто бывало, удар по твоему эго был платой за приобщение к тому, что выдаст его ум.

— Да, — сказал он, — сторонники теории мироздания спешат сообщить нам, что мир, по Библии, создан пять тысяч и несколько сот лет тому назад. Это же смешно, верно? Фундаменталисты — такие полнейшие идиоты. Однако я говорю себе: «Будь я Иеговой, приготовившимся создать существо — человека, который, как только я его создам, будет изо всех сил стараться — при том, что такую же возможность я предоставлю Сатане, — раскрыть мою сущность. Как может человек не быть одержим такой страстью? Я ведь создал его по моему подобию, поэтому ему захочется понять мою сущность, чтобы захватить мой трон. Да разве я подписал бы такой контракт, не приняв меры предосторожности и не создав прикрытия?»

— Прикрытия? — переспросил я, хоть и не хотел повторять его слова.

— Роскошного прикрытия. Ничего вульгарного или мелкого. Подробно разработанной, сюжетно завершенной истории. Представим себе, что к моменту заключения соглашения с Сатаной Господь уже создал мир. Пять тысяч и несколько сот лет тому назад нам дали абсолютно готовый мир. Бог создал его ex nihilo. И вручил его нам готовеньким. Все начали жить одновременно, в момент создания. Однако каждому был дан индивидуальный облик. Все были, конечно, слеплены из ничего, и в каждого вдохнули частицу божественного гения. Создание для каждого воображаемого прошлого было творением Господа. Все живущие: все мужчины, женщины и дети различных племен, обитатели разных климатических поясов, восьмидесятилетние, сорокапятилетние, молодые любовники и двухлетки — все были созданы в один и тот же миг, когда он поставил недоваренную пищу на огонь в каменном очаге. Все появились одновременно — животные и люди, каждое существо со своей памятью, растения со своими инстинктами, земля обильная здесь и неродящая там, а в некоторых местах урожай, уже готовый к сбору. На скалах уже оставлены все отпечатки окаменелостей. Бог дал нам мир, где представлены все материальные доказательства, которые пять веков спустя понадобятся Дарвину для его теории эволюции. Все геологические слои налицо. Солнечная система — в небесах. Все было запущено и двигалось по орбитам, позволяя астрономам объявить пять тысяч лет спустя, что возраст Земли — приблизительно пять миллиардов лет. Мне это утверждение чрезвычайно нравится, — заметил Проститутка. — Можно счесть Вселенную блистательно задуманной системой дезинформации, рассчитанной на то, чтобы мы поверили в эволюцию и забыли о Боге. Да, именно так я поступил бы, будь я владыкой мира и не верь в собственное творение.

Что это Проститутка сказал однажды на Четверге низкого уровня? «Цель наших встреч познакомить вас с фактологией фактов. Вы должны понимать, имеете ли дело с основным или с периферическим фактом. Исторические данные не отличаются особой фактологичностью и подвержены пересмотру более поздними исследователями. Начинать поэтому следует с факта, который не может быть разбит на составные части».

Да, документальная книга, которой я был занят, выбросила меня в широкий мир, и вся Россия лежала передо мной. Но я располагал одним существенным фактом — хотя это была всего лишь гипотеза, но факт остается фактом: Проститутка находится в Москве. Человек, который мог считать Вселенную продуктом дезинформации, созданным Богом в целях самозащиты, — такой человек должен жить в монументальной двойной игре, которую сам для себя создал, игре более крупной, чем та организация, в которой он служил. Нет, объяснением моего присутствия в России могло быть лишь то, что я верил: Хью Монтегю находится здесь, и он жив, и у меня есть шанс найти его.

Ибо если он в России, то, конечно, живет в Москве, как почетный сподвижник КГБ. Учитывая, что он в инвалидной коляске, вполне возможно, что он живет буквально в двух шагах от статуи Дзержинского. Я почувствовал, что немного приблизился к тайной жизни моего мозга. Мысль, что Проститутка живет в каких-нибудь двухстах ярдах от моего номера, позволила мне наконец понять, что имел в виду Билл Харви, говоря девятнадцать лет назад о материализации. Проститутка, поселившись в тени площади Дзержинского, материализовался для меня.

Возможно, я никогда не окончу книгу о Гарри Хаббарде и о годах, проведенных им в Сайгоне, ни о работе в Белом доме, где случился «Уотергейт», ни о начале моего романа с Киттредж — все это сейчас так же далеко от меня, как детство. В противоположность Богу, я не смог представить людям мое творение в конечном виде. Я исчерпал документацию и предоставлен сам себе, а жизнь моя на редкость не защищена, ибо я делаю самый большой в моей жизни прыжок. Готов ли я найти моего крестного и задать ему среди всего прочего такой вопрос, выражаясь словами Владимира Ильича Ленина: «Кому? Кому это выгодно?»

(Возможно, последует продолжение.)