Моим любимым сыновьям,

Чарли и Уилсону Бетелам.

Спасибо за то, что вы есть, и за то,

что помогли мне заглянуть в души

тринадцатилетним мальчикам

 

ГЛАВА 1

Когда отец ушел, от нашей семьи остались мама да я. Папа сказал, что теперь семьей я должен считать и ребенка, который родился у них с Марджори, его новой женой. А еще Ричарда, сына Марджори от первого брака. Он, в отличие от меня, спортивная звезда, даром что на полгода моложе. Ничего подобного, семьей были мы с моей мамой Адель, и все. Да для меня скорее хомяк Джо член семьи, чем Хлоя, папина маленькая дочка.

По субботам, когда отец заезжал за мной и вез нас всех ужинать во «Френдлис», меня сажали к Хлое на заднее сиденье. В ресторанной кабинке он выкладывал на стол ворох бейсбольных карточек, чтобы мы с Ричардом их поделили. Свои я всегда отдавал Ричарду. А что такого? С бейсболом я не дружил. Когда учитель физкультуры говорил: «Генри, сегодня ты играешь за синих», синяя команда чуть не рыдала.

Мама почти не заговаривала ни о моем отце, ни о его второй жене, ни о ее сыне, ни о Хлое. Но однажды я случайно оставил на столе фотографию, которую подарил папа. За год до этого он взял меня вместе со своей новой семьей в Диснейленд. Там нас и сфотографировали. Зажав фотку в маленькой бледной руке, мама разглядывала ее не меньше минуты. При этом она наклонила голову чуть в сторону, изящно так, словно фотограф заснял величайшую тайну на свете, а не нас на карусели, впятером забившихся в «чайную кружечку».

— Наверное, твоего отца беспокоит, что у девочки глаза разные, — начала она. — Это, может, и не умственная отсталость, а просто задержка в развитии, но проверить все же следует. Генри, ребенок кажется отсталым?

— Ну, есть немного.

— Так и думала. Девочка на тебя совсем не похожа.

Да, я точно знал, кто моя настоящая семья.

Она.

Та вылазка стала для нас настоящим событием. Мама редко куда выбирается, но мне понадобились брюки для школы. «Значит, „Прайсмарт“», — сказала мама таким тоном, будто я нарочно за лето вытянулся на полдюйма, чтобы создать лишние проблемы, а уж их-то ей и без того хватало.

Машина завелась, едва она повернула ключ, — чудо из чудес, ведь мы никуда не выезжали больше месяца. Вела мама, как всегда, медленно, словно дорогу застилал туман или покрывал лед, а ведь только заканчивались летние каникулы, приближался День труда, и вовсю сияло солнце.

Лето получилось длинным. В самом начале каникул я надеялся, что мы выберемся на океан, ну хоть на денек, отдыхать-то долго, но мама сказала, что, во-первых, на больших автострадах бешеное движение, а, во-вторых, на пляже я точно обгорю: мастью в него пошел. «В него» — значит в папу.

В июне, когда кончилась учеба, потом в июле, потом в августе, который вот-вот пролетит, я мечтал, чтобы случилось хоть что-нибудь необычное, но ничего не происходило. Папа все так же возил меня во «Френдлис», потом в боулинг, непременно с Ричардом, Марджори и Хлоей. Еще мы ездили в Уайт-Маунтинс на фабрику, где плетут корзины, и, по желанию Марджори, на ту, где делают свечи, которые пахнут клюквой, лимоном и имбирем.

Оставшееся время я просидел у телевизора. Мама научила меня играть в солитер, а когда и он надоел, я вычистил весь дом, даже углы, в которых годами не убирались. Так удалось заработать полтора доллара, которые уже жгли карман, — хотелось купить сборник кроссвордов. Сейчас, спустя много лет, даже фрики, каким был я, играют на приставках, но в то время «Нинтендо» покупали только самые крутые семьи, и мы с мамой были не из их числа.

Тем летом я целыми днями думал о девочках, но к действиям не переходил. Мне только стукнуло тринадцать. Хотелось узнать: какое оно, женское тело, и чем люди, разнополые само собой, занимаются наедине, и как до сорока лет обзавестись подружкой. Короче, вопросов хватало, а маме их, конечно, не задашь. Впрочем, порой она сама поднимала «интересные» темы, например в машине по дороге в супермаркет.

— По-моему, твое тело меняется, — сказала она, стиснув руль.

Без комментариев.

Мама смотрела прямо перед собой, словно превратилась в Люка Скайуокера и вела Х-крылый истребитель в другую галактику. Напоминаю, ехали мы в супермаркет.

В «Прайсмарте» сразу пошли в отдел для мальчиков и выбрали брюки. Ах, да, еще и нижнее белье.

— Тебе и новые ботинки нужны, — заявила мама голосом, который в ту пору появлялся у нее всегда, стоило нам выбраться из дома: словно наша вылазка — дурацкий фильм, но мы купили билеты и теперь должны сидеть до конца сеанса.

Я сказал, что у меня и старые в полном порядке. Если купим обувь сегодня, то в «Прайсмарте» еще долго не покажемся, а если нет, наверняка приедем снова. Вот начнется учеба, мне понадобятся и блокноты, и карандаши, и транспортир, и калькулятор… Тогда и «вспомню» о ботинках. Мама спросит: «Почему в прошлый раз не сказал?» — я выдам весь список, и она не отвертится.

Мы выбрали одежду, я сложил ее в тележку и направился в отдел, где продают журналы и книги в мягкой обложке. Принялся листать свежий номер «Мэд», хотя, по правде, меня интересовал «Плейбой», но его запаивают в полиэтилен. За стеллажами с товарами мама, будто сонная муха, медленно катила тележку. Тогда я не знал, что она набрала, но потом выяснил — специальную подушку, из тех, что не для сна, а для чтения; портативный вентилятор на батарейках (сами батарейки не взяла), керамического зверька — ежика или кого-то в этом роде с ямчатой поверхностью (сыплешь в ямки семена, поливаешь, чтобы не пересыхали, через какое-то время они прорастают, и зверек покрывается травой).

— Как домашнее животное, — сказала мама, — только клетку не надо чистить.

— Корм для хомяка, — напомнил я. — Нам нужен корм.

Я увлеченно читал «Космополитен» — наткнулся на статью «Мужчины об этом не знают, и очень жаль», — когда ко мне обратился незнакомец. Он стоял у соседней с кроссвордами секции — там, где журналы о садоводстве и вязании. Впрочем, он не был похож на любителя ни первого, ни второго.

— Парень, не мог бы помочь? — спросил он.

Тогда я и посмотрел на него. Высокий. Рубашка с коротким рукавом не скрывала ни жилистой шеи, ни бугристых бицепсов. А лицо… Посмотришь на такое — и сразу ясно, каким оно будет без кожи, хоть человек еще не умер. Оделся он точь-в-точь как продавцы «Прайсмарта» — в красную рубашку с именем на кармане. «Винни», — прочел я и, приглядевшись, заметил, что нога у него в крови. Запачкались и брючина, и ботинок, да какой ботинок — тапочка!

— У вас кровь.

— Я из окна выпал. — Винни произнес это тоном, каким иной сообщил бы о комарином укусе.

Наверное, из-за спокойного тона его слова не показались странными. Или в ту пору странным казалось все, и слова Винни на этом фоне не выделялись.

— Нужно позвать на помощь, — предложил я.

К маме обращаться явно не стоило, да и других покупателей вокруг хватало. Классно, что Винни заговорил именно со мной. Я редко чувствовал себя особенным.

— Не хочу никого беспокоить. — Винни покачал головой. — Многие боятся крови — вдруг заразу подхватишь.

Примерно то же самое нам говорили весной на школьном собрании. Все тогда были уверены: коснешься чужой крови — и все, тебе крышка.

— Ты вон с той женщиной? — спросил Винни.

Он показывал на маму, которая стояла в отделе садовых товаров и искала шланг. Шланга у нас действительно нет, да вот только и нормального сада тоже.

— Красивая, — вздохнул Винни.

Это о моей маме!

— А я попросить хотел… Ну, может, вы меня подвезете? Машину кровью не испачкаю, обещаю! Подвезите, пожалуйста! Чувствую, твоя мама в помощи не откажет…

Хорошо это или нет, но мама именно такая.

— Куда вам?

Сам же при этом подумал, что в «Прайсмарте» совершенно не заботятся о персонале, если раненые служащие зовут на помощь покупателей.

— Ну… к вам домой?

Прозвучало как вопрос, при этом Винни взглянул на меня, словно пытался загипнотизировать. Как герой со сверхъестественными способностями из комиксов про Серебряного Сёрфера. Затем положил руку мне на плечо и крепко его сжал.

— Слушай, мне и правда нужна помощь!

Я еще внимательнее к нему присмотрелся. Винни отчаянно сжимал челюсти, будто гвоздь перекусывал. Ему ведь действительно больно, вида только не показывает. Кровь на брюках почти незаметна, а все потому, что ткань темно-синяя, немаркая. В магазине работали кондиционеры, но Винни сильно потел. Тонкая струйка крови текла и по виску, засыхая в волосах.

В «Прайсмарте» устроили финальную распродажу бейсболок. Винни надел одну и почти прикрыл окровавленный висок. Двигаясь, он сильно хромал, но в этом не было ничего необычного — многие хромают. Поверх красной прайсмартовской рубахи он накинул флисовый жилет, который взял с полки. Ценник сорвал — значит, платить не собирался. Хотя, может, для персонала в магазине особые правила.

— Подожди секунду, — попросил Винни, — мне нужно еще кое-что. Стой здесь.

Мамину реакцию предугадать невозможно. Распространителей религиозной макулатуры она обычно гонит, но однажды возвращаюсь из школы и вижу, как один такой тип из церкви пьет с ней кофе.

— Это мистер Дженкинс, — объявила мама. — Он хотел рассказать нам о сиротском приюте в Уганде, для которого собирает деньги. Там детишек кормят раз в день, им даже карандашей не хватает. Двенадцати долларов в месяц будет достаточно, чтобы помогать маленькому Араку. Ты можешь с ним переписываться, братишкой считать.

По папиным словам, братишка у меня уже есть, но мы-то с мамой понимаем: сын Марджори мне никто.

— Круто, — сказал я.

Мама выписала чек. Мистер Дженкинс подарил нам фотографию Арака, мутную, потому что ее размножали на ксероксе. Фотку мы прикрепили к холодильнику.

Как-то к нам во двор забрела старуха в ночной рубашке. Она не помнила, где живет, и твердила, что ищет сына. Мама пригласила ее в дом, угостила кофе.

— Порой в жизни все так запутанно, — сказала мама старухе. — Но мы с вами непременно выпутаемся!

Мама умела брать на себя ответственность, и мне нравилось, насколько разумной она при этом выглядела. После кофе и тостов мы усадили старуху на переднее сиденье машины — по-моему, с того самого дня и до сегодняшнего мама ее не заводила — и долго катали по окрестностям.

— Бетти, скажите, если увидите что-то знакомое, — попросила мама старуху.

В кои веки мамина черепашья скорость оказалась кстати, потому что какой-то мужчина заметил Бетти и махнул нам рукой.

— Мы с ног сбились, разыскивая ее, — сообщил он, когда мама открыла окно. — Спасибо, что позаботились о ней.

— Бетти в порядке, — успокоила его мама. — Я очень рада знакомству. Надеюсь, вы еще привезете ее к нам в гости.

— Вот эта девушка мне нравится, — заявила старуха, когда ее сын открыл пассажирскую дверь и отстегнул ремень безопасности. — Эдди, на такой надо было жениться, а не на той сучке!

Я присмотрелся к Эдди. Так, на всякий случай. Не красавец, но ничего себе. Почему-то захотелось вмешаться: спокойно, дескать, моя мама замуж больше не собирается, нам и вдвоем хорошо. А вот Бетти в гости привозите…

— Симпатичный этот Эдди, — сказал я, когда они уехали. — Может, он разведенный, кто его знает.

Маму мы нагнали в хозтоварах.

— Раз уж мы здесь, — сказала она, — то нужно взять лампочки.

Вот это хорошие новости, а то в нашем доме перегоревшую лампочку и заменить нечем. С каждой неделей у нас темнее и темнее. В кухне осталась одна «живая» лампочка, и та не самая яркая. Если хочешь разглядеть что-нибудь вечером, нужно открыть холодильник.

— Только как их ввинтить? — вздохнула мама. — Я до патронов не дотягиваюсь.

И тут я представил ее окровавленному Винни, про себя радуясь, что он высокий.

— Это Адель, моя мама.

— Меня зовут Фрэнк.

Значит, не Винни. Наверное, этот тип чужую рубашку надел. Что ж, с кем не бывает.

— Адель, — сказал Фрэнк, — у вас очень славный мальчик, предложил меня подвезти. Я в долгу не останусь; если хотите, помогу вам с этими штуками. — Фрэнк показал на лампочки. — Да и с другими хозяйственными делами тоже — я на все руки мастер.

Мама вгляделась Фрэнку в лицо. Запекшуюся кровь на щеке бейсболкой не скроешь, но, по-моему, она ничего не заметила, а если и заметила, то не придала значения.

Вместе мы подошли к кассе. Фрэнк пообещал вернуть мне деньги за сборник кроссвордов позднее. Сегодня он не при деньгах и напишет расписку. Выкладывать бейсболку и флисовый жилет на ленту он явно не собирался.

Кроме одежды для меня, садового шланга, подушки, керамического ежа и вентилятора, мама взяла деревянную ракетку с мячом на длинной резинке, который подбрасывают столько раз, сколько получится без остановки.

— Генри, вот решила сделать тебе подарок, — объявила мама, доставая игрушку из тележки.

Я не собирался говорить ей, что с такими ракетками не играю лет с шести, но тут вмешался Фрэнк.

— Парню нужен настоящий бейсбольный мяч, — заявил он и — сюрприз-сюрприз! — вытащил из кармана мяч, на котором еще виднелся ценник.

— Мне плевать на бейсбол, — сообщил я.

— Может быть, может быть, — отозвался он.

При этом погладил стежки на мяче и уставился на него так, словно держал в руках целый мир.

На выходе из магазина Фрэнк взял каталог со скидками на неделю, а когда подошли к машине, развернул и положил его на заднее сиденье.

— Чтобы не запачкать вам чехлы, Адель, — сказал он маме, — если позволите так вас называть.

Другие матери задали бы ему миллион вопросов или просто не взяли бы, а моя молча завела машину. Я гадал, не достанется ли Фрэнку за самовольный уход с работы, но тот об этом совершенно не тревожился.

И вообще, из нас троих беспокоился, кажется, один я. Возникло чувство, что в этой ненормальной ситуации нужно что-то делать, только вот что именно, непонятно. Фрэнк казался таким спокойным и искренним, что хотелось ему понравиться. Хотя на деле это он должен был добиваться нашей симпатии.

— Я чувствую людей, — сказал Фрэнк маме. — Один взгляд на огромный супермаркет — и я понял, что мне нужны вы. Лгать не буду: положение у меня тяжелое, многие бы просто отвернулись, но я верю своему сердцу, а оно твердит: вы человек понимающий. Жизнь не всегда идет гладко. Порой нужно сделать паузу, собраться с мыслями, ненадолго лечь на дно…

Мы ехали по Мэйн-стрит, мимо почты, банка, аптеки. Места хорошо знакомые, но сейчас все выглядело иначе — с таким, как Фрэнк, я в центре еще не бывал. Сейчас он говорил маме, что, судя по звуку, не в порядке тормозной ротор. Мол, если у нас найдутся инструменты, он все проверит.

Я сидел рядом с мамой, смотрел на нее, слушая Фрэнка, и не узнавал. Сердце бешено билось, даже грудь болела, только не от страха, а от чего-то похожего. Совсем как в Диснейленде, куда отец возил меня с Ричардом, Марджори и Хлоей. На «Космической горе» катались я, папа и Ричард. Честно говоря, мне хотелось вылезти из ракеты до начала поездки, но вот уже погасили свет и заиграла музыка. Ричард тогда ткнул в бок и сказал: «Если вздумаешь блевать, смотри, чтобы не на меня».

— Сегодня мой счастливый день, — не унимался Фрэнк. — Возможно, и ваш тоже.

Тут я почувствовал, что все меняется. Мы направлялись на «Космическую гору», в темный туннель, где земля уходит из-под ног, не видно, куда тебя несет, и неизвестно, вернешься ты или нет.

Если мама и думала об этом, то виду не подавала. До самого дома она молча вела машину и смотрела прямо перед собой.

 

ГЛАВА 2

В городке Холтон-Миллс, штат Нью-Гемпшир, где мы жили в ту пору, совать нос в чужие дела считалось нормой. Не пострижешь вовремя газон или покрасишь дом в любой цвет, кроме белого, — люди все замечали. В лицо, может, ничего и не говорили, но за спиной шушукались. Маме же хотелось одного — чтобы ее оставили в покое. Раньше ей нравилось быть в центре внимания, когда следят за каждым шагом и ловят взгляды, но сейчас она мечтала сделаться невидимой, ну, или просто очень малозаметной.

Наш дом стоит в конце улицы. По мнению мамы, это главное его достоинство. Дальше начиналось поле, за ним — лес. Машин почти не было, если только кто заблудится и едет обратно. Помимо клянчивших средства для африканских приютов редких проповедников и сборщиков подписей, к нам никто не приходил, а мама тому и рада.

Так было не всегда. Раньше мы принимали гостей и ездили к ним сами, а сейчас у мамы осталась одна подруга, Эвелин, да и та почти не заглядывает.

Мама познакомилась с Эвелин вскоре после развода с папой, когда решила устроить у нас дома клуб детского творчества. Сейчас и не верится, что мама на такое была способна, но тогда она дала объявление в газету и подготовила флаеры. Предполагалось, что к нам станут приводить детей, она учила бы их танцевать. После танцев задумывалось угощение. Если набрать клиентов, обычную работу можно было бы не искать, тем более что ей и не хотелось.

Как мама носилась со своим клубом! Подобрала музыку, достала яркие шарфы, ленты и все прочее, с чем еще можно танцевать. Нашила небольшие маты, убрала из гостиной мебель, которой и без того почти не было, купила ковер — его, похоже, кто-то заказал для своей гостиной, да так и не оплатил.

В то время я был еще совсем мал, но день открытия клуба помню. Мама зажгла свечи, заранее испекла печенье, цельнозерновое, на меду вместо сахара. Я танцевать не желал, поэтому мама поручила мне ставить пластинки, следить за малышней, пока она занимается со старшими, а затем подать печенье.

Мы устроили генеральную репетицию — мама показала мне, что делать, и напомнила: если малыши попросятся в туалет, я должен помогать, ну, штанишки им застегивать, когда закончат.

Настал час открытия клуба — никого не привезли. Время шло, но никто так и не появлялся.

Где-то через полчаса женщина привезла мальчика в инвалидной коляске. Это и были Эвелин с сыном Барри. Выглядел Барри моим ровесником, но почти не говорил, лишь ни с того ни с сего издавал странные звуки. А еще хватался за голову, что было очень нелегко, ведь его голова и руки дергались в разном ритме, и шумно всхлипывал. Казалось, он смотрит никому не доступное кино, а там то уморительная сцена, то гибнет его любимый герой.

Эвелин, видно, считала, что танцы в клубе детского творчества будут полезны Барри, но, по-моему, в его движениях и без танцев творчества хватало. Нет, мама очень старалась. С помощью Эвелин она вытащила Барри из кресла, поставила свою любимую пластинку — саундтрек к «Парням и куколкам» — и показала, как танцевать под песню «Luck Be a Lady Tonight». Мама очень хвалила Эвелин, а вот у Барри с движениями под музыку явно возникла проблема.

Мамин клуб так и не заработал, зато у нее появилась подруга. Эвелин частенько привозила Барри к нам в огромной коляске и оставляла на заднем крыльце. Мама угощала ее кофе, а меня отправляла развлекать гостя. Эвелин курила и трещала без умолку, мама слушала. Из гостиной то и дело доносились фразы вроде «долги по алиментам», «бежит от ответственности», «мой крест» или «никчемный лентяй». Так говорила не мама, а ее новообретенная подруга. Впрочем, я быстро «выключал» их разговоры.

Развлечь, да что там, просто заинтересовать Барри оказалось почти невыполнимой задачей. Однажды, заскучав, я попробовал разговаривать с ним на выдуманном языке бессмысленных звуков, похожих на его собственную «речь». Устроился перед коляской и «болтал», оживленно жестикулируя, точно рассказывал замысловатую историю.

Барри заинтересовался, по крайней мере реагировал живее, чем прежде, — вопил и дико махал руками. На крики выбежали мама и Эвелин.

— Что случилось? — спросила Эвелин таким тоном, что я сразу понял: дело плохо. Она бросилась к Барри и пригладила ему волосы. — Почему твой сын так издевается над Барри? Как ты ему позволяешь? Я-то надеялась, что хоть ты нас понимаешь.

Эвелин схватила свои сигареты и принялась собирать вещи Барри.

— Они просто играют, — возразила мама. — Ничего страшного. Генри — мальчик добрый…

Эвелин с Барри уже спешили прочь. С тех пор мы с ними почти не встречаемся. По мне, невелика потеря, но маме плохо без друзей. После Эвелин она ни с кем не сблизилась.

Однажды мой одноклассник Райан пригласил меня к себе с ночевкой. Его семья только переехала в Холтон-Миллс и еще не записала нас с мамой в изгои, вот я и согласился. Когда отец Райана приехал за мной, я уже ждал его со сменой белья и зубной щеткой в пакете из супермаркета.

— Наверное, мне нужно представиться твоим родителям, — сказал отец Райана, когда я собрался сесть в машину, — чтобы не волновались.

— Я с мамой живу, и она знает про ночевку.

— Тогда просто поздороваюсь, — отозвался он.

Не знаю, о чем они говорили, но, вернувшись к машине, отец Райана смотрел на меня с жалостью.

— Приезжай к нам, когда захочешь, — сказал он, но я у Райана больше не был.

В общем, привезти Фрэнка домой было великим событием. По-моему, он стал первым гостем за весь год, а то и за два.

— Заранее извиняюсь за беспорядок, — проговорила мама, когда автомобиль свернул на подъездную дорожку. — Мы были заняты.

Я удивленно на нее взглянул. Заняты? Интересно чем?

Мама открыла дверь. Хомяк Джо носился в своем колесе. На кухонном столе валялась газета с позапозапрошлой недели. Мебель пестрела стикерами, на которых фломастером написали испанские слова: mesa, silla, aqua, basura. To лето мама собиралась посвятить цимбалам и испанскому — нужно же нам чем-то занять свободное время.

Еще в июне она взяла в библиотеке аудиокурс для туристов и начала ставить кассеты. ¿Dónde está el baño? ¿Cuánto cuesta el hotel?

— Нам это зачем? — спросил я.

Хотелось, чтобы мама включала радио, обычную музыку. В испаноязычную страну мы не собирались. Дважды за лето в супермаркет выехать — уже достижение.

— Никто не знает, что случится завтра, — отвечала она.

Видимо, жизнь действительно может совершать самые неожиданные повороты. Необязательно искать приключения. Порой приключения находят тебя сами.

На нашей кухне с веселыми желтыми стенами и единственной работающей лампочкой жил прошлогодний керамический зверек, свинья. Ее травяная щетина давно пожухла.

Фрэнк медленно огляделся по сторонам. Он осматривал кухню так, словно не видел ничего особенного ни в пятидесяти с лишним банках томатного супа «Кэмпбелл», выстроенных у стены, точно на витрине супермаркета в городе-призраке, ни в столь же внушительных запасах рожков, арахисового масла и изюма. На полу еще виднелись трафаретные следы — воспоминание о танцевальном проекте годичной давности, когда за лето мама вздумала научить меня фокстроту и тустепу. Мне надлежало наступать на следы, пока она, в роли моей партнерши, отсчитывала ритм.

— Танцевать — это так здорово, — восторгалась мама. — Весь мир у твоих ног!

— У вас очень хорошо, — проговорил Фрэнк, — уютно. Можно мне сесть… за mesa?

— Кофе вам со сливками? — поинтересовалась мама. — Сахара сколько?

Сама она пила исключительно черный и без сахара. Порой казалось, она лишь на кофе и живет. Суп и лапша покупались в основном для меня.

Фрэнк читал передовицу старой газеты. Все молчали, и я заговорил первым.

— Что с вашей ногой?

Рана на виске меня тоже интересовала, но я решил не торопиться с вопросами.

— Генри, не стану врать, — начал Фрэнк.

«Откуда он знает, как меня зовут?» — с удивлением подумал я.

— Адель, мне кофе сладкий, — сказал Фрэнк маме. — И, пожалуйста, со сливками.

Мама стояла к нам спиной и насыпала кофе. Фрэнк обращался вроде бы ко мне, но смотрел на маму, и я впервые понял, какой ее видят мужчины.

«Твоя мама — вылитая Джинджер». Мне так сказала одна девочка — Рейчел.

Она имела в виду героиню сериала «Остров Гиллигана», который показывали по «Никелодеону». Дело было в пятом классе: мама в кои веки появилась в школе посмотреть спектакль по «Рипу ван Винклю», в котором я играл Рипа. Рейчел как маму увидела, так сразу и заявила, что она и есть исполнительница роли Джинджер, а в нашем городке прячется от фанатов и голливудской нервотрепки.

Меня тогда так и подмывало соврать, что Рейчел права. Появилась бы причина, почему мама никуда не выбирается. Любое, самое нелепое объяснение казалось лучше правды.

Она мама, более того — моя мама, в старой юбке и доисторических лосинах, но я вдруг понял, почему ее считают симпатичной. Даже очень. Прочие матери, которые в три часа забирают детей из школы и привозят забытые тетради с домашкой, давно потеряли форму. Наверное, много рожали. Именно так получилось с Марджори. Хотя, как любит повторять мама, «та женщина» моложе ее.

Мама сохранила фигуру. Я знал это, ведь однажды она по моей просьбе примерила старые танцевальные костюмы, и все были впору. Теперь мама танцевала лишь на кухне, но ножки танцовщицы никуда не делились. На них сейчас и пялился Фрэнк.

— Генри, не стану врать, — снова начал он.

Фрэнк говорил медленно, не сводя с мамы глаз.

Мама наполняла кофеварку водой. Возможно, она чувствовала его взгляд, поэтому не спешила.

Целую минуту казалось, что Фрэнк не у нас на кухне, а далеко-далеко. Он словно смотрел фильм, который показывали на дверце холодильника, хотя там на магнитах висела фотография моего африканского братишки Арака и несколько старых календарей. Взгляд Фрэнка скорее блуждал в открытом космосе, чем по комнате, где я листал новый сборник комиксов, а мама варила кофе.

— Я поранил ногу, — продолжил Фрэнк, — и голову тоже, когда прыгнул со второго этажа. Сбежал из больницы, где мне вырезали аппендицит. Та больница тюремная, вот я и сбежал.

В объяснения люди пускаются, во-первых, когда ответ на вопрос вызывает затруднения и характеризует их не лучшим образом. Например, спрашиваешь о работе. Человек признается, что работает в «Макдоналдсе», но прежде долго рассказывает, что на самом деле он актер или подает документы в медицинскую школу. Во-вторых, когда хотят себя приукрасить. Человек представляется менеджером отдела продаж, а на деле отвечает на телефонные звонки или уговаривает подписаться на газету.

Наш гость оказался совсем не таким.

— Я сидел в Стинчфилде, федеральной тюрьме, — сказал он без обиняков.

Фрэнк поднял рубашку и показал третью рану, о которой мы и не подозревали. Рана осталась на память об удаленном аппендиксе. Судя по ее виду, оперировали совсем недавно.

Мама повернулась к Фрэнку. В одной руке она держала кофейник, в другой кружку. Аккуратно, тоненькой струйкой, налила кофе, поставила на стол сухое молоко и сахар.

— Сливок у нас нет, — проговорила она.

— Ничего страшного, — ответил Фрэнк.

— Так вы сбежали? Вас ищет полиция?

Я был испуган и возбужден одновременно, потому как чувствовал, что в нашей жизни вот-вот что-то случится. Жуткое или прекрасное, не знал, но не сомневался — грядут перемены.

— Да я бы дальше ушел, если б не чертова нога, — продолжал Фрэнк. — Бежать не мог. Кто-то увидел меня и стукнул федералам. Они приближались, я нырнул в магазин и столкнулся с вами. Получается, на стоянке федералы меня потеряли.

Фрэнк насыпал в кофе три полные ложки сахара.

— Очень прошу, позвольте у вас пересидеть! — взмолился он. — Прямо сейчас в Стинчфилд возвращаться не хочется. Приземлился я не слишком удачно и кое-что повредил.

В одном мама с Фрэнком были полностью солидарны: встречаться с внешним миром очень и очень непросто.

— Беспокоить вас не стану, буду во всем помогать, — пообещал Фрэнк. — Я не смутьян, умышленно в жизни никого не обижал.

— Пересидеть у нас можно, если недолго, — ответила мама. — Для меня главное — безопасность Генри.

— Со мной ему ничего не грозит, — заверил Фрэнк.

 

ГЛАВА 3

Танцевала мама здорово. Даже очень. Она вполне могла бы так танцевать в кино, если бы режиссеры до сих пор снимали кино, где танцуют по-настоящему, но это никому не интересно. В доме были кассеты со старыми фильмами, и некоторые танцы из них мама знала. Например, в «Поющих под дождем» влюбленный парень кружится у фонарных столбов, а рядом прогуливается девушка в плаще. Мама исполнила этот танцевальный номер посреди Бостона в ту пору, когда мы еще не сидели дома безвылазно. Она повела меня в Музей науки, а когда мы вышли, полил дождь. Мама увидела фонарь и начала танцевать. Позже, когда она выкидывала подобное, я стеснялся, а в тот день умирал от гордости.

Она и папу встретила на танцах. Как бы мама ни кляла его, в одном ее мнение не изменилось: мужчина, который умело ведет свою партнершу, — просто находка.

Почти не помню времени, когда родители жили вместе, а вот их танцы в памяти остались. Я, хоть и совсем кроха, понимал: смотрятся они прекрасно.

Как говорила мама, чаще всего мужчины просто держат партнершу за плечи или за поясницу. А ведь мужские руки должны быть опорой, и держать нужно крепко, о чем знают только более опытные и искушенные.

Поддержка в танцах была единственным вопросом, в котором мама оставалась непреклонна. Еще она считала, что микроволновки вызывают рак и бесплодие, поэтому взяла с меня слово, что, когда Марджори станет разогревать еду в печке, я положу на колени толстую поваренную книгу, чтобы прикрыть таким образом «хозяйство». А ведь у нас тоже такая печка имелась.

Однажды маме приснилось, что на Флориду вот-вот обрушится страшное цунами, поэтому мне не следует ехать в Диснейленд с папой и Марджори, хотя Орландо не на побережье. Мама свято верила, что отец нанял Эллен Фарнсуорт, нашу соседку, шпионить за нами, дабы выиграть дело об опеке. Чем еще объяснить то, что отец по телефону потребовал отвезти меня на отбор в Малую лигу, а днем позже Эллен предложила подбросить меня туда? Чем еще объяснить то, что она приехала попросить у нас яйца: у нее якобы кончились, а она печет шоколадное печенье?

— Эллен шпионит за нами, — твердила мама, — компромат собирает. Эта женщина и жучков нам подсунет, с нее станется! А микрофоны сейчас малюсенькие, хоть вот в солонку прячь.

— Привет, Эллен! — почти пропела мама, вытряхивая солонку.

Сначала я слушал ее с благоговением: откуда она знает о таких штуковинах? И ведь не просто знает, а четко представляет, что с ними делать. Но это давно прошло.

Касательно Малой лиги, так там, по мнению мамы, на корню душат детское творчество, заставляя следовать правилам. Я был с ней согласен.

Например, вызывало недоумение, почему игрокам можно делать лишь по три удара. Или что выигрывает команда, совершившая больше пробежек?

Я был вполне разумным парнем. Бейсбол, конечно, ненавидел, но порой больше ненавидел мамин взгляд на окружающих, ее скептические оценки чужих поступков. Будто все обязаны походить на нас!

— Да что с этой женщиной такое?! — фыркала мама, когда миссис Фарнсуорт родила четвертого. — Стоит отвернуться, и она опять на сносях.

На такие темы мы говорили за ужином. Точнее, мама говорила, а я слушал. Она считала, что за столом нужно беседовать, а не смотреть телевизор. При свете единственной лампы, лакомясь полуфабрикатами — разогревали их непременно в духовке, а не в микроволновке, — мама рассуждала о том, что миссис Фарнсуорт не умеет предохраняться. Небось, диафрагмой пользуется. Мама рассказывала истории из собственной жизни, но всегда из далекого прошлого. Так я и узнавал обо всем: мама ставила поднос на стол и за бокалом вина погружалась в воспоминания.

По ее словам, мой отец был очень хорош собой и я тоже должен вырасти красавцем.

Однажды, вскоре после свадьбы, мама послала его фотопортрет в Голливуд. Она считала, что папа должен сниматься в кино. Странно, что из Голливуда не ответили.

Холтон-Миллс — родной город отца. Мама познакомилась с ним в Массачусетсе на свадьбе одноклассницы.

— Не знаю даже, почему Шерил меня пригласила, — рассказывала мама. — Мы особенно и не дружили, но меня ведь хлебом не корми, дай потанцевать.

Папа на ту свадьбу приехал с девушкой, а мама одна. Впрочем, ей так даже нравилось: не застрянешь с парнем, если тот плясать не умеет.

Отец умел. Под конец вечеринки гости даже расступались, освобождая им место на танцполе. Папа вел, показывал мудреные па, которых мама не знала. Некоторые подкрутки даже заставляли радоваться, что она надела красные трусики.

А как отец целовался! После той вечеринки они не вылезали из постели все выходные и три дня следующей недели… Мне такие подробности не требовались, только маму было не остановить. Выпив второй бокал вина, она уже ни к кому конкретно не обращалась — просто говорила вслух.

— Эх, могли бы мы танцевать все время! — вздыхала мама. — Если бы мы танцевали без остановки, то не расстались бы никогда!

Мама бросила работу в турагентстве и перебралась к папе. Он тогда еще не занимался страхованием, а водил фургон и продавал на ярмарках попкорн и хот-доги. Вечерами они катались вместе и порой даже не возвращались ночевать в квартиру, особенно если заезжали далеко на север или к океану. Под сиденьем у них всегда лежал спальный мешок. Одного на двоих вполне хватало.

— Разумеется, попкорн на ярмарках хорош только летом, — говорила мама.

С холодами они подались во Флориду. В Форт-Лодердейле мама устроилась в бар подавать «Маргариту», папа торговал хот-догами на пляже. И каждый вечер они ходили на танцы.

Слушая такие рассказы, я ел медленно-медленно, потому что знал: кончится ужин, мама спохватится и встанет из-за стола. Пока она вспоминала прошлое, Флориду, фургон с хот-догами, планы поехать в Калифорнию и пробиться в эстрадное шоу, ее лицо менялось. Так случается, когда люди слышат по радио песенку из детства или видят на улице пса, такого же, какого держали в юности, бостонского терьера или колли. Такое лицо было у моей бабушки, когда она услышала, что умер Ред Скелтон; или у мамы — в день, когда папа приехал к нам с младенцем и сообщил, что это моя сестренка. К тому времени отец не жил с нами уже больше года, но именно младенец «добил» ее.

— Я уже забыла, какие они, малыши, — пробормотала мама, когда папа уехал. В тот момент лицо у нее словно поплыло или, точнее сказать, сморщилось. Потом она взяла себя в руки. — Ты был в сто раз симпатичнее, — выдавила она.

В ту пору мы еще куда-то выезжали — и мама рассказывала истории по дороге, но потом сиднем засела дома — и начались истории за ужином. В основном грустные, но я не хотел, чтобы они кончались. Только отложишь вилку — рассказ обрывается, даже если история не закончилась — у маминых историй конца нет, — и ее лицо становится обычным.

— Нужно убрать со стола, — говорила мама, — а тебя уроки ждут.

Все закончилось, когда родители продали фургон с хот-догами и вернулись на север. Исчезли танцевальные телешоу, на которых, можно сказать, они выросли. Они пересекли страну, не заметив, что «Шоу Сонни и Шер» и «Хороший час Гленна Кэмпбелла» отменены. Впрочем, мама несильно горевала, ведь теперь больше всего на свете хотела вовсе не танцевать в телешоу. Она хотела ребенка.

— А потом появился ты, — рассказывала она. — Мечта сбылась.

Отец стал продавать страховые полисы. Специализировался он на увечьях и нетрудоспособности. Никто быстрее его не мог сосчитать, сколько выплачивается за потерю руки, ноги или — вот удача! — всех четырех конечностей. Пострадавший мог не беспокоиться о будущем, если ему хватило мозгов заблаговременно купить страховку у папы.

Мама в ту пору сидела со мной. Поселились мы у папиной мамы, а после ее смерти дом достался нам. Впрочем, теперь там живет папа с Марджори, Хлоей и Ричардом. Отец тот дом перезаложил, на вырученные деньги мама купила наш нынешний, куда меньше папиного, а во дворе нет дерева с качелями. Но нашей семье места вполне хватает, ведь нас уже только двое.

Таких подробностей в историях за ужином не было. Я сам доходил до этого во время субботних вечеров, когда отец возил меня в ресторан. Порой у папы проскальзывало что-то вроде: «Если бы твоя мать не заставила меня отдать ей все деньги за дом…» или Марджори, поджав губы, интересовалась, не нашла ли мама «нормальную» работу.

Мамино безвылазное сидение дома длилось так долго, что вспомнить, когда именно все началось, невозможно. Знаю, она думала, что выползать наружу опасно.

Ее донимали младенцы. «Везде младенцы», — сетовала она. Плачущие младенцы и мамаши, затыкающие им рты пустышками. Еще мама жаловалась на погоду, транспорт, атомные станции и излучение от высоковольтных линий. Но больше всего ее раздражали младенцы и их мамочки.

— Можно подумать, главное — родить ребенка, — возмущалась она, — а потом хоть трава не расти! Просто накачай его лимонадом и посади за видеоигры! — В те годы они только набирали популярность. — Разве в наше время родители с детьми общаются? — вопрошала она.

Она вот со мной разговаривала. На мой взгляд, слишком много. Теперь мама все время проводила дома и утверждала, что сейчас по-настоящему хочет видеть лишь меня.

В город мы периодически выезжали, но за покупками мама отправляла меня, а сама сидела в машине. Или говорила, зачем, мол, ехать в магазин, если можно заказать доставку из «Сирса». Когда все-таки выбирались в супермаркет, то затаривались супами «Кэмпбелл», замороженными рыбными обедами «Капитан Энди», замороженными же вафлями и арахисовым маслом. Вскоре наша кухня больше напоминала бомбоубежище. В «Сирсе» уже торговали продуктами глубокой заморозки, и полуфабрикатов было хоть отбавляй. Разразись ураган, мы спокойно продержались бы несколько недель — еды было предостаточно. Мама говорила, что сухое молоко для меня даже лучше: не такое жирное. Ее родители умерли молодыми именно из-за высокого уровня холестерина. Необходимо обращать на это внимание!

Затем мама начала заказывать из почтовых каталогов — Интернета еще не было — все, вплоть до трусов с носками, и твердить, что в городе слишком сильное движение и пробки и выезжать туда не надо, ведь каждый водитель усиливает загрязненность воздуха. Я предлагал купить мотороллер — увидел в телешоу парня на мотороллере и представил, как здорово будет ездить по делам.

— Разве обязательно столько выезжать? — возразила мама. — Если вдуматься, разъезды — сплошная трата времени, а дела и дома найдутся.

Маленьким я вечно пытался вытащить маму из дома. Пойдем играть в боулинг, ныл я, в мини-гольф, в Музей науки. Выбирал места, которые могли бы ей понравиться, — школьный рождественский базар, мюзикл «Оклахома!» в «Лайонс-клубе».

— В том мюзикле танцы! — восклицал я.

Зря, совершенно зря.

— Одно название, а не танцы, — бурчала мама.

Порой я думаю, маму погубила слишком сильная любовь к папе. Слышал, что человеку трудно оправиться, если его любимый умирает или просто уходит. Как я уже тогда понимал, именно это имеют в виду, когда говорят о разбитых сердцах. Однажды, когда мы доедали ужин из полуфабрикатов и мама налила себе третий бокал вина, я решил спросить. Хотелось понять, за что можно так ненавидеть человека, — ведь отца моего она сейчас ненавидела с той же страстью, с какой прежде любила. Это что-то из области физики, хотя мы ее еще не изучали. А еще похоже на качели: один человек поднимается настолько, насколько сидящий напротив опускается.

Я решил, что если сердце у мамы разбилось, то не потому, что ушел отец. Она потеряла любовь и мечту покорить Америку, торгуя попкорном и хот-догами или танцуя в блестящем платье и красных трусиках. И чтобы восхищались твоей красотой: папа, по маминым заверениям, восхищался каждый день.

Потом тобой перестают восхищаться, и ты превращаешься в керамического ежика с травой на голове, которого забыли полить. Или в хомячка, которого не кормят хозяева.

Так мама и жила. Я старался компенсировать ей нехватку любви — оставлял у ее кровати записки: «Лучшей маме на свете» — с цветочком, или с красивым камушком, или с анекдотом из сборника «Шутки на каждый день». То я сочинял смешные песенки, то чистил столовое серебро, то выкладывал полки яркой бумагой. Ко дню ее рождения или к Рождеству я мастерил книгу купонов, каждая страница которой представляла собой купон-обещание выполнить те или иные дела по дому: «На выброс мусора», «На уборку пылесосом». Однажды, совсем малышом, я сделал купон «Муж на день» с обещанием, что в обмен на него я сделаю любую мужскую работу.

Наивный ребенок, я не понимал, что в полной мере выполнить мужские обязанности не сумею. Впрочем, я и тогда чувствовал свою неполноценность. Это чувство давило на меня, когда я лежал на своей кровати в маленькой комнате. Нас с матерью разделяла лишь тонкая стена, и я физически ощущал ее одиночество и томление, хоть в ту пору и не знал, что это. Дело было вовсе не в папе. Глядя на него, трудно представить, что он стоил маминых страданий. Нет, мама томилась по любви.

Спустя пару лет после развода одним субботним вечером папа спросил, не считаю ли я, что мама сходит с ума? Мне в ту пору исполнилось лет семь-восемь, хотя даже повзрослевшему мне вряд ли было бы проще найти ответ. К тому времени я, разумеется, уже знал, что матери других мальчишек не сидят в машине, отправив сына за покупками или к кассиру в банке — банкоматов еще не было — обналичить чек на пятьсот долларов.

— Теперь налички надолго хватит, — говорила мама, — можно никуда не выезжать.

Я бывал в гостях у приятелей и знал, как живут другие мамы, — ходят на работу и к косметологу, возят детей в школу, сидят на трибунах во время бейсбольных матчей, дежурят на вечеринках по случаю начала учебного года. У них есть подруги, а не только одна грустная женщина с сыном в огромной инвалидной коляске.

— Мама просто стесняется, — уверял я папу. — И очень занята с уроками музыки.

В тот год она училась играть на виолончели — посмотрела документальный фильм о Жаклин дю Пре, известной виолончелистке, наверное величайшей на свете. Та женщина заболела, стала пропускать ноты, потом вообще роняла смычок и вскоре уже не могла играть. А ее муж, тоже знаменитый музыкант, ушел к другой женщине.

Эту историю я услышал за ужином, когда мы доедали очередные рыбные полуфабрикаты от «Капитана Энди». Муж-музыкант совратил сестру виолончелистки, рассказывала мама. Когда виолончелистка не смогла работать и лежала больная, в этом же доме муж занимался любовью с ее родной сестрой.

— Генри, представь, они занимались любовью в соседней комнате! Что ты на это скажешь?

— Ужасно! — вздыхал я.

Она явно ожидала другого ответа.

Мама училась играть на виолончели, по ее словам, в дань памяти Жаклин дю Пре. Занималась самостоятельно, а виолончель взяла напрокат в музыкальном салоне соседнего городка. Инструмент был маленьким, детским, но для начала вполне хватало.

— Набью руку и куплю инструмент получше, — говорила она.

— С мамой все в порядке, — убеждал я папу. — Просто ей грустно, когда умирают такие, как Жаклин дю Пре.

— Ты можешь жить со мной и Марджори, — предложил папа. — И с Ричардом и Хлоей, конечно. Если ты действительно этого хочешь, я обращусь в суд. Добьюсь психиатрической экспертизы.

— С мамой все в порядке, — в очередной раз возразил я. — Завтра к ней придет ее подруга Эвелин с сыном Барри. С ним так весело играть и болтать тоже… («Бла-бла-гу-гу-гу, — подумал я, — буби-дуби-зу-зу-зу; ага, очень весело».)

Я говорил и наблюдал за папой. Будь он настроен серьезно, я рассказал бы больше — о том, какой Барри на самом деле, и о чем беседует мама с Эвелин, когда та к нам приезжает. И об их плане поведал бы — вскладчину купить ферму в деревне, обучать меня на дому, выращивать овощи. Еще посадить Барри на вегетарианскую диету, чтобы «включить» клетки его мозга, которые пока не работают. Использовать солнечную энергию для выработки электричества. Или энергию ветра, или машину, которую Эвелин видела в «Ивнинг мэгэзин»: там было что-то вроде велотренажера — крутишь педали по часу в день и вырабатываешь энергию для холодильника. В итоге и худеешь, и за электричество не платишь. Маме моей, конечно, худеть не нужно, а вот Эвелин не помешает.

Только папа, услышав о счастливой, насыщенной жизни мамы, вздохнул с облегчением. Было очевидно, что он мечтает о моем переселении в их дом не больше, чем я мечтаю жить с ним и особой, которая называет своих детей (а заодно и меня, когда я у них бываю) манчкинами. Или детишками, своим любимым словом номер два. Ричард моему папе не родной, но похож на него куда больше меня. Когда он играл в Малой лиге, то всегда добегал до первой базы, я же просидел на скамейке запасных до тех пор, пока папа не признал, что бейсбол не для меня. Одно сомнений не вызывает: когда я бросил играть, «Тигры Холтон-Миллса» не расстроились.

— Боюсь, у твоей мамы депрессия, поэтому и спросил, — сказал папа. — Не желаю, чтобы ты страдал. Мне нужно, чтобы о тебе как следует заботились.

— Мама хорошо обо мне заботится. И мы развлекаемся, часто принимаем гостей. У нас есть хобби.

Я сообщил, что мы учим испанский.

 

ГЛАВА 4

Разумеется, его искали по всему городу. То есть Фрэнка искали. Наш телевизор ловит один-единственный информационный канал, но даже на нем прервали шоу перед шестичасовыми новостями, чтобы об этом рассказать. Говорили, что преступник ранен. Не прошло и часа после побега, как полиция выставила усиленные патрули. Кроме того, через наш город проходит только одно шоссе, а значит, имеется лишь один въезд и выезд, поэтому далеко ему не уйти.

Показали портрет. Забавно видеть на экране лицо человека, который сидит в твоей гостиной. Наверное, то же самое могла бы почувствовать та девочка, Рейчел. Только если представить, что она попала ко мне домой — чего не случится никогда, — а по телику показывали бы «Остров Гиллигана». И в этот момент мама принесла бы печенье — что тоже не случится никогда, — а Рейчел до сих пор бы верила, что моя мама актриса.

«Рядом с нами знаменитость», — сказала Марджори после спектакля по «Рипу Ван Винклю», когда они с папой повезли меня есть мороженое. Сегодня это было не в шутку, а всерьез.

По телевизору показали интервью с начальником дорожно-постовой службы, который говорил, что преступника видели в торговом центре. Фрэнк, мол, опасен и, возможно, вооружен. Только мы знали: это не так. Я уже спросил, есть ли у него пушка, и расстроился, услышав, что нет.

Дикторша сказала, что любому увидевшему преступника нужно немедленно сообщить властям. На экране появился номер контактного телефона. Мама его не записала.

Аппендицит Фрэнку вырезали днем раньше. По телевизору говорили, что Фрэнк связал медсестру, которая за ним ухаживала, и выпрыгнул в окно. Об этом мы уже слышали, а еще о том, что перед побегом Фрэнк медсестру отпустил. В репортаже показали и ее. Медсестра назвала Фрэнка вежливым и обходительным. Такой приятный, тихий и вдруг связал ее, и она понятия не имеет, как подобное могло случиться. Думаю, тогда мама поняла, что Фрэнк не врал, и начала больше ему доверять.

Еще в тех новостях упомянули, за что сидел Фрэнк. За убийство.

До сих пор Фрэнк молчал. Мы втроем смотрели телевизор, будто показывали «Ивнинг мэгэзин» или другую программу, обычную для того часа. Но едва начали рассказывать про убийство, он скрипнул зубами.

— Вечно опускают подробности, — заявил Фрэнк. — Все было не так.

После спецвыпуска новостей вечерняя программа пошла своим чередом — повторяли сериал «Счастливые дни».

— Адель, Генри, позвольте мне остаться у вас, — попросил Фрэнк. — Федералы патрулируют шоссе, шерстят поезда и автобусы. Никто не ждет, что я засяду в Холтон-Миллсе.

Следующая реплика была не от мамы, а от меня. Не хотелось об этом говорить, ведь Фрэнк мне нравился, но кому-то следовало прояснить этот вопрос.

— Разве укрывать преступника не противозаконно? — спросил я, потому что слышал об этом по телевизору, и тотчас прикусил язык.

Фрэнка я почти не знал, но не подло ли называть преступником человека, который купил мне сборник кроссвордов и ввинтил по всему дому новые лампочки? А еще он похвалил цвет, в который мама выкрасила кухню, дескать, этот оттенок желтого напоминает ему лютики на ферме его бабушки, и обещал приготовить чили, какой мы в жизни не пробовали.

— Адель, у вас очень умный мальчик. Здорово, что он о вас заботится. Именно так сын должен относиться к матери.

— Проблема возникнет, только если Фрэнка здесь увидят, — сказала мама. — К нам никто не заглядывает, так что волноваться не о чем.

Я знал, что закон маму не слишком волнует. Она не ходит в церковь, но говорит, что Бог — тот, кто о нас заботится.

— Верно, — кивнул Фрэнк, — только подвергать опасности вашу семью все равно не стоит.

Нашу семью! Он назвал нас с мамой семьей!

— Поэтому я вас свяжу, — продолжал Фрэнк. — Только вас, Адель. Генри не хочет, чтобы его мама пострадала, не побежит в полицию и не станет никому звонить. Правда, Генри?

Мама это слышала, но даже бровью не повела. Целую минуту никто не говорил ни слова — только Джо крутил колесо, стуча коготками о металлические прутья, да на плите шипела вода — там готовился ужин из полуфабрикатов.

— Адель, пожалуйста, пройдемте в вашу спальню. У вас ведь шарфы найдутся, желательно шелковые? Любая веревка врезается в кожу.

До входной двери всего четыре фута. Мы внесли пакеты с покупками и оставили ее приоткрытой. Напротив нас дом Джервисов. Порой, когда я проезжаю мимо на велосипеде, миссис Джервис здоровается со мной и говорит о погоде. Дальше дом Фарнсуортов, следующий — Эдвардсов, которые однажды заявились спросить у мамы, намерена ли она убрать опавшие листья с нашего двора? Мол, ветер раздувает их и гонит на соседние лужайки. Каждый год в декабре мистер Эдвардс вывешивает столько фонариков, что даже из других городов приезжают на них посмотреть: под Рождество мимо то и дело проносятся машины.

— Люди тратят такую уйму денег на фонарики, почему же они на звезды не смотрят? — удивлялась мама.

Я мог броситься на улицу и побежать к Эдвардсам, мог схватить трубку и позвонить в полицию или папе. Нет, папе нельзя, он решит, что мама и впрямь сумасшедшая, интуиция его не обманывала.

Мог, но не хотел. Кто знает, было ли у Фрэнка оружие на самом деле. Да, он убил человека, но мне не верилось, что он обидит нас. В кои веки мама выглядела нормально. Даже порозовела и не отрываясь смотрела Фрэнку в глаза. Ярко-голубые, как я заметил.

— Шелковые шарфы у меня есть, — отозвалась мама, — даже несколько. Их моя мать носила.

— Нужно разыграть спектакль, — негромко проговорил Фрэнк. — Надеюсь, вы меня понимаете.

Я встал, подошел к двери и закрыл ее: пусть никто не видит, чем мы занимаемся. А потом сидел в гостиной, поджав ноги, и смотрел, как они поднимаются по лестнице: сперва мама, следом Фрэнк. Казалось, они бредут медленнее обычного, словно каждый шаг требовал тщательного обдумывания. Словно на втором этаже ждали не старые шарфы, а нечто большее и они не знали, чем там займутся, и сейчас об этом размышляли.

Через какое-то время они вернулись, и Фрэнк спросил маму, который из стульев ей удобнее. Главное, не у окна. Фрэнк морщился, значит рана до сих пор его беспокоила, не говоря уже о последствиях вчерашней операции. Морщился, но все, что нужно, делал.

Сперва смахнул пыль со стула, потом провел по спинке и ножкам: вдруг там щепки. Не грубо, но решительно усадил маму. Целую минуту Фрэнк возвышался над ней, словно о чем-то размышлял. Мама взглянула на него, будто тоже думала. Если она боялась, то виду не показывала.

Чтобы связать маме ноги, Фрэнк опустился на пол. На маме были ее любимые туфли, вроде тех, что носят балерины. Фрэнк снял сперва одну, потом другую, бережно держа мамины стопы. Руки у него казались на диво большими, или дело было скорее в том, что у мамы ноги маленькие.

— Адель, вы уж простите, — проговорил он, — но у вас очень красивые пальцы на ногах.

— Мне повезло, ведь танцовщицы часто уродуют стопы, — отозвалась мама.

Фрэнк взял со стола розовый шарф с красными розами и еще один с геометрическим рисунком. Другой шарф он поднес к своей щеке, хотя, возможно, мне так лишь показалось. Время застыло или тянулось медленно-медленно. Даже не знаю, сколько минут прошло, прежде чем Фрэнк обмотал мамину щиколотку. Привязал ее к железной перекладине, которая тянется под столом. К ней крепится откидная доска: ее поднимают, если собирается компания и нужно всех рассадить. Правда, у нас с мамой такого не бывало.

Похоже, Фрэнк забыл обо мне, пока привязывал шарфы: два на ноги (один конец к лодыжкам, другой к ножкам стула), еще один к запястьям, лежащим на коленях, словно мама молилась или просто сидела в церкви. Хотя мы в церковь не ходим.

Потом вдруг спохватился и посмотрел на меня.

— Сынок, ты только не расстраивайся. В такой ситуации иначе нельзя. А вы, Адель… Не хочу смущать вас, но, если нужно в уборную, ну, или что-то в этом роде, говорите сразу. Если не возражаете, я посижу здесь, рядом с вами. Чтобы ничего не упустить.

Фрэнк снова поморщился, и я понял, что ему больно.

Мама спросила, как его нога. Лекарствами она особо не увлекалась, но держала под раковиной медицинский спирт.

— Не дай бог инфекция попадет. Нужно шину наложить, сразу полегчает. Нога будет работать, словно ничего не случилось.

— А если я не хочу, чтобы было так, словно ничего не случилось? — спросил Фрэнк. — Что, если я перемен хочу?

Фрэнк ее кормил. Блюдо с чили он поставил на стол перед собой, но так, чтобы я без труда дотягивался, хотя меня-то никто не связывал. Такого вкусного я и правда в жизни не пробовал.

Он осторожно подносил чили к маминым губам и следил, чтобы она все съела. Ничего общего с тем, как Эвелин кормила Барри, или с тем, как Марджори пичкала ребенка — якобы мою сестричку. Марджори заливала персиковое пюре Хлое в рот, параллельно трещала по телефону или орала на Ричарда, так что половина размазывалась по Хлоиному комбинезону, а Марджори даже не замечала. Кто-то скажет: унизительно, когда тебя кормят с ложечки. Зачерпнут слишком много — глотай и давись, слишком мало — сиди, умоляюще разинув рот. А ведь так недолго и взбеситься: тогда останется лишь плюнуть в кормящего, а потом выть от голода.

Фрэнк умудрялся кормить красиво, действовал как искусный ювелир, аккуратист-ученый или старый японец, что сутками корпит над одним бонсаем.

Он зачерпывал чили понемногу, чтобы мама не давилась и не пачкала подбородок. Фрэнк, несомненно, понимал: перед ним женщина, которая хочет быть красивой даже привязанная к стулу на своей кухне, где сидят лишь ее сын и беглый заключенный. Возможно, мнение первого ее не волновало, а вот понравиться второму очень даже хотелось.

Прежде чем поднести ложку к ее рту, Фрэнк дул на чили, чтобы мама не обожглась. Несколько ложек чили, потом вода или вино — Фрэнк подавал то одно, то другое, маме и просить не приходилось.

Ужиная со мной, мама трещит без умолку, но тем вечером мы ели практически молча. Казалось, маме и Фрэнку не нужно говорить. Одних полужестов хватало: как она вытягивала шею, как тянулась к нему, словно птенец из гнезда. Как он наклонялся к ней, словно художник к картине: то мазок нанести, то просто взглянуть на свое творение.

Вот по щеке у мамы размазался томатный соус. Она могла запросто слизнуть его, но уже поняла, что в этом нет нужды. Фрэнк смочил салфетку водой и осторожно прижал к щеке. Его палец на миг коснулся маминой кожи, чтобы вытереть насухо. Мама чуть заметно кивнула, ее волосы свесились Фрэнку на руку, и тот аккуратно убрал длинную прядь с лица.

Сам он не ел. Я вот проголодался, но сидеть с ними за столом казалось так же неуместно, как хрустеть попкорном на крестинах или лакомиться мороженым в компании друга, у которого умер любимый пес.

Я сказал, что поем в гостиной, посмотрю телевизор.

В гостиной у нас тоже есть телефон, с которого можно запросто позвонить. Незапертая дверь, соседи, машина с ключами в зажигании — не изменилось ровным счетом ничего.

По телику показывали «Компанию трех». Я взялся за чили.

Когда сериалы надоели, заглянул на кухню. Со стола убрали, посуду вымыли. Фрэнк заварил чай, но никто не пил. Я слышал их негромкие голоса, но слов разобрать не мог.

— Я ложусь спать!

Обычно мама в ответ говорит: «Спокойной ночи!» — но сегодня она была занята.

 

ГЛАВА 5

Мама работала дома — рекламировала и продавала витамины по телефону. Каждые две недели компания «Мегамайт» присылала ей распечатки с телефонами потенциальных покупателей, живущих неподалеку от нас. Мама должна была звонить им и рассказывать про витамины, а с каждой проданной упаковки получала комиссионные. В качестве дополнительной льготы мы покупали витамины со скидкой. Мама следила, чтобы я принимал «мегамайты» дважды в день. Результат, мол, уже есть. У многих роговица сероватая, а у меня белоснежная. Еще мама заметила, что в отличие от большинства сверстников — их она, вообще-то, в глаза не видела — прыщей у меня нет.

— Пока ты слишком мал, но потом оценишь благотворное действие минералов на твою потенцию и качество половой жизни. Многолетние исследования нашей компании дают полную гарантию. Особенно важно позаботиться об этом сейчас, когда у тебя началось половое созревание.

Об этом маме следовало вещать покупателям, но чаще всего выслушивал я.

Мама была ужасным торговым представителем. Она ненавидела звонить незнакомым и при малейшей возможности отлынивала. Новые распечатки с телефонами ложились на старые. Иногда имена вычеркивались или рядом появлялись комментарии вроде «Абонент занят», «Велели перезвонить в более удобное время», «Хочет купить, но пока туго с финансами».

— Мари, вам эти витамины нужны как воздух, — услышал я однажды вечером, когда мама наконец устроилась за кухонным столом: телефон, рядом распечатки и ручка, чтобы делать пометки.

Помню, как раз решил приготовить себе корнфлекс с сухим молоком. Я обрадовался, ведь мама обещала: если сагитирует еще тридцать человек, купит мне набор книг о Шерлоке Холмсе в подарочной упаковке, вернее, закажет в Клубе любителей классической литературы. Мы вступили туда годом раньше ради бесплатного атласа мира и «Хроник Нарнии» с цветными иллюстрациями и в кожаном переплете.

— Мари, знаете, как мы поступим? — продолжала мама. — Я в любом случае пришлю вам витамины, мне же компания скидку предоставляет. Чек мне отправите, когда появятся свободные деньги.

— Почему ты уверена, что той женщине труднее, чем нам? — удивился я. — Ты в глаза ее не видела.

— Потому что у меня есть ты, — ответила мама, — а у Мари — нет.

— Полагаю, отец не говорил с тобой о сексе? — спросила мама однажды вечером, когда мы ели «Капитанов Энди».

Этой темы я боялся панически и, если бы мог, соврал бы, что мы с папой давно все обсудили, только разве маму проведешь?

— Нет, — ответил я.

— Зачастую слишком много внимания уделяется физиологическим изменениям, происходящим с тобой. Возможно, они уже начались. Не хочу тебя смущать и спрашивать напрямик.

— Нам это подробно объясняли в школе, на уроке о здоровом образе жизни, — зачастил я, понимая, что беседу нужно скорее прервать.

— Генри, о любви на уроках не говорят, — отозвалась мама. — Другие органы переберут, а сердце вечно упускают.

— Ну и ладно, — буркнул я, только от мамы так легко не отделаешься.

— Есть еще один момент, о котором, скорее всего, не сказал учитель, хотя гормоны, может, и упомянул. Да, я почти уверена, что он это упустил.

Я стиснул зубы, приготовившись к шквалу жутких слов: сперма, эякуляция, эрекция, лобковые волосы, ночные поллюции, онанизм.

— Это страсть, — произнесла мама. — О ней постоянно умалчивают. Будто секс связан лишь с физиологией, секрецией и размножением. Про то, что при сексе чувствуешь, никогда не рассказывают.

— Хватит, хватит! — едва не закричал я.

Хотелось заткнуть маме рот, выскочить из-за стола, пойти косить лужайку, убирать старые листья, снег — оказаться где угодно, только не на этой кухне.

— Порой чувствуешь другой голод, — завела мама. Она убрала тарелки (к еде, как всегда, почти не притронулась) и налила себе вина. — Голод по ласке…

Она вздохнула так тяжело, что отпали последние сомнения: мама знала об этом не понаслышке.

 

ГЛАВА 6

Бывает, проснешься и целую минуту вспоминаешь, что случилось накануне. Мозг перезагружается и не сразу выдает информацию о произошедшем, иногда о хорошем, куда чаще о плохом. Вечером ты все это помнил, но на ночь мозг отключился. Именно так было наутро после ухода отца. Я открыл глаза и выглянул в окно, чувствуя: что-то стряслось, а что — сообразить не мог. Потом вдруг вспомнил.

В другой раз Джо выбрался из клетки, и целых три дня мы не знали, где он. Разбрасывали корм для хомяков по всему дому в надежде его выманить, что в конце концов и получилось. Еще так было, когда умерла бабушка, и не только из-за того, что я ее хорошо знал, а из-за того, что ее очень любила мама. Моя бедная мама осталась сиротой, то есть ей теперь было еще тоскливее. Значит, мне следовало ее обхаживать в два раза больше, играть в карты, слушать истории и так далее.

Наутро после того, как мы привезли Фрэнка из «Прайсмарта», я проснулся, забыв, что он у нас. Просто почувствовал: в доме что-то изменилось.

Первой подсказкой стал аромат кофе. Мама по утрам кофе не варит, она вообще рано не встает. По радио играла музыка. Классическая. Еще в доме что-то пекли. Булочки, как потом выяснилось.

Осенило меня через несколько секунд. В отличие от многих других пробуждений, на сей раз дурного предчувствия не возникло. Я вспомнил шелковые шарфы, слово «убийца» в сообщении дикторши. Тем не менее к мыслям о Фрэнке примешивался не страх, а скорее нервный трепет. Словно накануне я сильно устал и не смог дочитать захватывающую книгу. Или видео на самом интересном месте остановил. Хотелось вновь погрузиться в ту историю и узнать, что случилось с персонажами. Только действующими лицами этого повествования были мы сами.

Я спускался по лестнице и гадал, сидит ли мама до сих пор на стуле, связанная своими же шелковыми шарфами. Стул пустовал. У плиты возился Фрэнк. Видно, он смастерил себе шину, потому как передвигался, хотя и хромал.

— За яйцами бы съездил, но, кажется, в «Севен-илевене» мне сейчас лучше не показываться, — сказал Фрэнк и кивнул на свежую газету.

Наверняка у дороги подобрал, сразу за нашими воротами, — туда рано утром их бросает разносчик. Рядом с передовицей, посвященной сильной жаре в праздничные дни, красовалась фотография человека, на вид знакомого и в то же время нет. Фотография Фрэнка.

У человека на странице газеты был тяжелый взгляд и цифры на груди, у человека на нашей кухне — тряпка за поясом, а в руке прихватка.

— Яичница к этим булочкам — самое то, — проговорил Фрэнк.

— Мы редко покупаем скоропортящееся, — сказал я. — Все больше консервы и заморозку.

— На заднем дворе у вас достаточно места, можно кур завести, — заявил Фрэнк. — Три-четыре красных род-айланда, и яичница на завтрак обеспечена. Свежеснесенное яйцо магазинным не чета — желтки золотые, упругие, как титьки танцовщицы из Лас-Вегаса. Да и цыплята — тварюшки занятные.

Фрэнк сказал, что вырос на ферме. Он и нам поможет хозяйство завести, объяснит что и как. Фрэнк говорил, а я смотрел на газету, хотя понимал: если смотреть слишком заинтересованно, он обидится.

— Где мама? — спросил я и вдруг забеспокоился.

Садистом Фрэнк не казался, но я неожиданно представил ее в подвале, прикованную к мазутной горелке, с шелковым шарфом уже не на запястьях, а во рту, чтобы не кричала. Или мама могла оказаться в багажнике нашего автомобиля. Или в реке.

— Пусть поспит, — сказал Фрэнк. — Мы вчера поздно легли — все сидели и разговаривали. Впрочем, завтраку она, наверное, обрадуется. Она любит кофе в постель?

Откуда мне знать? Прежде это никого не интересовало.

— Пусть еще поспит, — повторил Фрэнк. Он вытащил булочки из духовки и накрыл полотняной салфеткой, чтобы не остыли. — Генри, мой тебе совет, — продолжал он, — никогда не режь булочки. Их нужно ломать — лишь тогда мякиш раскроет весь вкус и аромат. Нужны неровности, горы и долины. Представь свежевспаханную землю в саду. Чем больше неровностей, тем лучше впитается масло.

— Мы редко покупаем масло, — сказал я. — В основном маргарин.

— А вот это самое настоящее преступление, — отозвался Фрэнк.

Он налил себе кофе. Газета так и лежала на столе, но ни один из нас за ней не потянулся.

— Понимаю, у тебя есть вопросы, — проговорил Фрэнк. — Они у любого здравомыслящего человека возникли бы. Скажу лишь одно: в газете далеко не все.

Я не знал, что ответить, и налил апельсиновый сок.

— Какие у вас планы на праздничный уик-энд? — спросил Фрэнк. — Пикник, или бейсбольный матч, или еще что-то? Похоже, намечается жара. Самое время поехать на пляж.

— Ничего особенного. В субботу папа, как обычно, повезет меня ужинать во «Френдлис», и все.

— Что у них стряслось? — полюбопытствовал Фрэнк. — Не представляю, как можно отказаться от женщины вроде твоей мамы.

— Он ушел к своей секретарше, — пояснил я.

Сказал и, даже в свои тринадцать, почувствовал пошлость этих слов. Будто признался, что хожу под себя или ворую в магазинах. История не слишком интересная. Скорее жалкая.

— Без обид, сынок, но в этом случае, как говорится, скатертью дорожка. Такой человек не достоин твоей матери.

Давно мама не выглядела так чудесно, как тем утром. Волосы она обычно собирает в хвост, а сегодня они были распущены и казались пышнее, чем накануне, словно мама спала на облаке. Белую, в мелкий цветочек блузку я видел впервые. Верхняя пуговица не застегнута — получилось не вызывающе (я до сих пор думал о танцовщицах из Лас-Вегаса), а задорно и игриво. Помимо новой блузки я отметил серьги, помаду, а когда мама приблизилась, учуял духи, легкие, с цитрусовой ноткой.

— Как вы спали? — спросил Фрэнк.

— Как младенец, — ответила мама и засмеялась. — Не понимаю, почему так говорят. Младенцы ведь то и дело просыпаются. А у вас есть дети?

— Сыну, Фрэнсису-младшему, сейчас было бы девятнадцать.

Некоторые, например такие, как моя мачеха Марджори, обязательно выразили бы сочувствие, спросили, что случилось, или, будучи верующими, утешили тем, что сын Фрэнка сейчас в лучшем мире. Возможно, они вспомнили бы знакомых, тоже потерявших ребенка. Люди то и дело этим пользуются — присваивают чужие проблемы, обращают их на себя.

Мама, услышав, что сын Фрэнка умер, промолчала, но выражение ее лица изменилось, и слова не потребовались. Так же было накануне, когда Фрэнк кормил ее чили, поил вином, а я чувствовал, что они разговаривают на особом языке. Фрэнк без слов понимал, что маме очень жаль, а мама понимала, что он это понимает. Слова оказались излишни и когда мама села на тот же самый стул, что вчера, и протянула руки, чтобы Фрэнк связал их шарфами. Они общались на особом языке, понятном лишь им двоим. Мне оставалось только наблюдать.

— Адель, вряд ли они нам понадобятся, — сказал Фрэнк, аккуратно свернул шарфы и демонстративно положил их на банки с консервированным тунцом. Так, наверное, папа римский, переодеваясь, убирает торжественное облачение. — С меня веревок хватит, но, если возникнет повод сказать, что я вас связывал, тест на детекторе лжи вы пройдете.

У меня была куча вопросов. Какой повод? Кто устроит этот тест? Куда денется Фрэнк, когда мама будет его проходить? О чем спросят меня?

Мама кивнула.

— Кто научил вас печь такие булочки? — спросила она.

— Бабушка, — ответил Фрэнк. — Она растила меня после гибели родителей.

Семья Фрэнка попала в аварию, ему в ту пору едва исполнилось семь. Поздно вечером они возвращались из Пенсильвании, где навещали родственников, и угодили на обледенелый участок дороги. «Шевроле» врезался в дерево. Родители, сидевшие впереди, погибли, хотя мать еще стонала, когда спасатели пытались ее вытащить. Отец умер мгновенно, он лежал на пассажирском сиденье, и мама держала его голову. Фрэнк все это видел. Он был на заднем сиденье и отделался переломом запястья. Его младшая сестренка тоже погибла. В ту пору детей часто возили на коленях…

Целую минуту мы не говорили ни слова. Возможно, мама просто потянулась за салфеткой, но на миг ее рука накрыла руку Фрэнка.

— В жизни не ела таких вкусных булочек! — похвалила мама. — Расскажете, как их печь?

— Адель, да я все вам расскажу, — заверил он. — Если успею.

Фрэнк спросил, играю ли я в бейсбол. Точнее, он поинтересовался, где мне больше нравится играть: в защите или в нападении? Ответ «нигде» он назвал уму непостижимым.

Я объяснил, что играл в Малой лиге один сезон, это было ужасно, ни одного мяча не поймал. Когда бросил, все только обрадовались.

— Почти уверен, проблема в том, что тебя никто не тренировал, — предположил Фрэнк. — Твоя мама — женщина талантливая, но, боюсь, в бейсболе не сильна.

— Папа любит спорт, софтболом увлекается.

— Софтболом, угу, понятно, — отозвался Фрэнк.

— Сын его нынешней жены — питчер, — продолжал я. — Они с папой часто тренируются. Когда-то брали и меня, но я не дружу с мячом и битами.

— Давай сегодня поиграем, если выкроишь свободную минутку? — предложил Фрэнк. — У тебя перчатка есть?

У самого Фрэнка перчатки не было, но он заявил, что это не проблема. За нашим домом он заметил пустырь, где можно учиться отбивать мяч.

— Вам аппендицит позавчера удалили, — напомнил я. — Вы нас в заложниках удерживаете. Не боитесь, что сбежим?

— Тогда вы сами себя накажете, — отозвался Фрэнк. — Вернетесь в общество, во внешний мир.

Фрэнк осмотрел двор, чтобы наметить место для курятника. Холода, мол, не за горами, но цыплятам они не страшны, была бы солома и кто-то теплый, чтобы ночью грел, — это как всем нам.

Он проверил поленницу. Узнав, что целый корд дров только привезли, сказал маме, что ее обманули: нет там корда.

— Я бы разобрался с ними, да, боюсь, шов разойдется, — посетовал он. — Уверен, зимой у вас очень уютно: за окном сугробы, а в доме печь растоплена.

Фрэнк прочистил фильтры в системе отопления, заменил масло в машине и предохранитель поворотника.

— Адель, когда в последний раз колеса местами меняли? — спросил он.

В ответ мама лишь глаза вытаращила.

— Раз занимаемся машиной, скажи, ты умеешь менять колеса? — Это Фрэнк уже у меня поинтересовался. — Ясно, что научиться лучше заранее. Представь, на заднем сиденье молодая особа, на которую нужно произвести впечатление. Ты же вот-вот за руль сядешь, да и вообще…

Фрэнк выстирал и выгладил белье, вымыл и натер воском полы, потом заглянул в кладовую, решая, что приготовить на обед. Суп.

— Приготовим «Кэмпбелл», — предложил он, — но чуток облагородим. Жаль, вы базилик не выращиваете. Ладно, может, весной посадите. На худой конец, есть сушеное орегано.

Потом мы вышли во двор, захватив мяч, купленный накануне в «Прайсмарте».

— Перво-наперво покажи, как ты держишь мяч, — велел Фрэнк.

Он наклонился, большая ладонь легла поверх моей.

— Неправильно держишь, отсюда твоя беда номер один. Бить по мячу сегодня не будем, — объявил он, показав, как надо держать мяч. — Шов еще слишком тянет.

В любом случае привыкнуть к новому положению рук мне совсем не мешало. Так же как и хорошо ощупать мяч, походить туда-сюда, легонько его подбрасывая.

— На ночь сунь перчатку под подушку, — порекомендовал Фрэнк. — Прочувствуй ее запах. Не представляешь, как это на игру заряжает!

Мы вернулись на кухню. Мама превратилась в жену покорителя Дикого Запада или героя вестерна — чинила Фрэнку штаны. Она бы и постирала их, но что тогда ему надеть? Пока она штопала, а потом замывала самые заметные пятна, Фрэнк сидел, обернувшись полотенцем.

— Адель, ты в курсе, что закусываешь губу, когда шьешь? — спросил он. — Тебе говорили об этом?

В тот день Фрэнк отметил не только закушенную губу. Он восторгался маминой шеей, пальцами — «у тебя прелестные ручки; жаль, украшений не носишь!» — даже шрамом на ее колене, которого я прежде не замечал.

— Милая, откуда он у тебя? — поинтересовался он таким тоном, будто подобная фамильярность была в порядке вещей.

— Это мы под «Звезды и полосы навсегда» танцевали. Ну, в школе танцев. Я упала прямо на сцене, — ответила мама, а Фрэнк взял и поцеловал ее шрам.

Ближе к вечеру, когда брюки были зашиты, суп съеден, сыграна партия в карты и Фрэнк научил меня фокусу — вытаскивать зубочистку из носа, — в дверь постучали. У него тотчас напряглись жилы на шее, а мама глянула в окно: машины не было, значит незваный гость пришел пешком.

— Генри, иди скажи, что я занята, — велела мама.

На крыльце стоял мистер Джервис, наш сосед, с ведром поздних персиков.

— Вот, уже не знаем, что с ними делать, — начал он. — Твоя мама наверняка придумает.

Я взял ведро, а мистер Джервис мешкал, точно сказал еще не все.

— Праздничный уик-энд на носу, — продолжал он. — Завтра плюс тридцать пять обещают.

— Ага, — отозвался я. — Об этом в газете написали.

— В воскресенье к нам внуков привезут. Хочешь, приходи — в бассейне поплаваешь, освежишься.

На заднем дворе у Джервисов есть бассейн. За лето им пользовались считаные разы, когда их сын привозил из Коннектикута жену и детей — девочку примерно моих лет, она ходит с ингалятором и корчит из себя андроида, и трехгодовалого мальчишку, который наверняка писает в бассейн… В общем, освежаться не больно-то хотелось, но я поблагодарил за приглашение.

— Мама дома? — поинтересовался мистер Джервис.

Странный вопрос. Во-первых, машина у крыльца. Во-вторых, абсолютно все соседи знают, что моя мама почти никуда не ходит.

— Она занята, — сообщил я.

— Тогда передай ей, что из Стинчфилда, из федеральной тюрьмы, сбежал заключенный. Вдруг она не слышала. По радио говорят, что в последний раз его видели на стоянке торгового центра. Он якобы в Холтон-Миллс направлялся. Попутку никто не ловил, машин не угонял, значит сбежавший до сих пор здесь. Моя жена со страху умирает — уверена, что он всенепременно заявится к нам.

— Мама шьет, — отозвался я.

— Я хотел убедиться, что она в курсе. Вы же одни как-никак. Если что, сразу звоните.

 

ГЛАВА 7

После ухода мистера Джервиса я вернулся на кухню. Я прожил в этом доме четыре года, Фрэнк же появился лишь накануне. При этом после четырехминутного отсутствия именно я почувствовал себя лишним. Совсем как в гостях у папы, когда зашел в его спальню и застал Марджори в расстегнутой блузке, — она сидела на кровати и кормила ребенка грудью. Или в другой раз, когда нам отменили уроки, потому что после неудачного химического опыта в школе пахло серой, и я вернулся домой рано. Музыка в гостиной играла так громко, что мама не услышала, как хлопнула дверь. Она танцевала, но не обычный танец с па и шагами, а кружилась по комнате, словно дервиш из спецвыпуска «Нэшнл джиографик».

В общем, я вернулся с ведром персиков и почувствовал, что места мне здесь нет. Маме с Фрэнком было хорошо вдвоем, а я помешал.

— Им персики некуда девать. Ну, Джервисам, — уточнил я, умолчав о том, что мистер Джервис говорил про беглого преступника.

Опустил ведро с фруктами на пол. Фрэнк стоял на коленях и чинил трубу под раковиной. Мама сидела рядом с ним и держала гаечный ключ. Друг на друга они смотрели почти не отрываясь.

Я вымыл персик. В отличие от меня, мама в микробов не верила.

Микробов придумали, чтобы отвлечь людей от настоящих проблем, твердила она. Микробы натуральные, вовсе не из-за них нужно беспокоиться.

— Хороший персик, — похвалил я.

Фрэнк и мама всё сидели на полу с инструментами в руках, но не шевелились.

— Жаль, переспелые, — посетовал я. — Мы просто не успеем их съесть.

— Так, значит, вот что мы сейчас предпримем, — начал Фрэнк. Его бархатный голос звучал ниже обычного. Казалось, у нас на кухне появился Джонни Кэш. — Серьезная проблема требует решительных действий.

Из головы не выходили слова мистера Джервиса. Разыскивается беглый преступник. В газетах писали, что на шоссе выставлены посты. Над дамбой кружили вертолеты: там видели человека, по описанию похожего на Фрэнка, хотя потом уточнили, что у него шрам под глазом и татуировка на шее не то в виде ножа, не то в виде мотоцикла «харли». Сейчас Фрэнк вытащит пистолет или нож, обхватит мускулистой рукой мамину шею, которой только что восхищался, приставит лезвие к горлу или дуло к виску и выведет нас к машине…

Ясно, мы для него — два билета через границу штата: телесериал «Частный детектив Магнум» я смотрел не напрасно. Тут Фрэнк повернулся ко мне. Он действительно держал нож.

— Если не разберемся с персиками сейчас, им конец, — объявил он, серьезный как никогда.

— Что ты задумал? — спросила мама.

Разве у нее такой голос? Казалось, она смеется, только не над шуткой, а потому что ей хорошо и она счастлива.

— Пирог с персиками, — ответил Фрэнк. — По бабушкиному рецепту.

Он потребовал две миски — одну для теста, другую для начинки. Фрэнк почистил персики, я нарезал.

— Начинка простая, — объяснял Фрэнк, — а вот о тесте особый разговор. Самое главное — все продукты должны быть максимально холодными. Такое пекло, как сегодня, все усложняет. Действовать нужно быстро, не то жара оставит нас с носом. Если начал делать тесто и тут зазвонил телефон, трубку не берешь.

В нашем доме такого не бывало. Порой по несколько дней никто не звонил, разве только папа — спросить, еду ли я на субботний ужин.

Пока мы выкладывали продукты на стол, Фрэнк рассказывал, как рос на ферме, с бабушкой и дедушкой. Бабушку он вспоминал чаще, потому что дедушка рано погиб, работая на тракторе. Лет с десяти Фрэнка воспитывала бабушка, строгая, но справедливая. Ничего особенного не придумывала: станешь отлынивать — целые выходные чистишь амбар. Зато перед сном она читала ему книжки: «Робинзона Крузо», «Швейцарскую семью Робинзонов», «Рики-Тики-Тави», «Графа Монте-Кристо»…

— Телевизоров в ту пору не было, да я и без них не скучал — так здорово читала бабуля! — вспоминал Фрэнк. — Ей бы на радио!

Бабушка велела ему держаться подальше от Вьетнама: она раньше многих поняла, что в той войне никто не победит. Молодой Фрэнк решил, что перехитрит всех. Он отсидится в запасе, а потом на льготных условиях — солдат ведь! — поступит в колледж. Но оглянуться не успел, как, отпраздновав восемнадцатилетие, отправился в Сайгон. Через две недели началось Тетское наступление. Из двенадцати солдат его взвода семеро вернулись в цинковых гробах.

— А жетоны армейские у вас остались? — спросил я. — Или сувениры? Или трофейное оружие?

— Я и без сувениров то время помню, — хмуро ответил Фрэнк.

В своей жизни Фрэнк испек столько пирогов — не в последние годы, конечно, — что опыт чувствовался в каждом действии: он даже муку на глаз сыпал. Исключительно для меня пояснил, что ее нужно три чашки.

— Теста получится с запасом, — сказал он. — Ну, вдруг еще пирог решишь сделать. А если детишек мелких в гости привезут, раскатаешь тесто и вручишь им формочки.

Соль Фрэнк тоже не отмерял, но мне советовал сыпать три четверти чайной ложки.

— Генри, тесто — штука всепрощающая, — шутил он. — Простит тебе любые ошибки, кроме просчета с солью. В тесте, как в жизни, самая малость может оказаться очень важной. Эх, бабулин миксер бы сюда! — с тоской вздохнул он. — Миксер-то где угодно купишь — не в претенциозном салоне для гурманов, а в простом супермаркете, — но у бабули был с зеленой деревянной ручкой… Так, кладешь жир с мукой и солью в миску. Смешиваешь это миксером, в крайнем случае — (думаю, Фрэнк имел в виду наш) — можно и вилки использовать. Теперь касательно жира. Самый вкусный вариант — это, конечно, масло. Зато на жире тесто изумительно слоистое. Короче, во взглядах на тесто единодушия не жди. Всю жизнь будешь выслушивать противоположные мнения: шансов убедить человека в обратном не больше, чем превратить республиканца в демократа или наоборот.

— А вы что используете, жир или масло? — спросил я.

Удивительно, но у нас в кладовой нашелся жир, не настоящий, как хотелось бы Фрэнку, а «Криско», растительный. Мама купила его, когда решила жарить картошку во фритюре и делать чипсы. Мы почему-то долго мучились, в итоге поджарили ломтиков десять, выдохлись и легли спать. К счастью, — если, конечно, Фрэнк не сторонник масла — голубая банка «Криско» с тех пор так и стояла на полке.

— И то и другое, — ответил он.

Потом щедро зачерпнул блестящий белый «Криско» и бросил в миску с мукой. Масло Фрэнк тоже уважал, поэтому и послал меня к соседям. Никогда прежде мы с мамой не брали взаймы продукты. Я стеснялся, но представлял, что попал на телешоу или в старые времена, когда люди ходили друг к другу в гости и веселились. В тот момент я казался себе обычным мальчишкой из нормальной семьи.

Почти все масло Фрэнк нарезал кубиками и добавил к муке с «Криско». Жир он тоже не отмеривал и пожал плечами, когда я спросил, сколько чего нужно.

— Генри, дело в интуиции, — отозвался он. — Если неукоснительно следовать рецепту, собственное чутье растеряешь. Так же с теми, кто раскладывает по косточкам технику подачи Нолана Райана или, к примеру, штудирует книги по садоводству, вместо того чтобы самому вскопать грядку. Думаю, твоя мама подтвердит, что к танцам это тоже относится. Есть в жизни ситуации, когда интуиция еще важнее, но о них сейчас не будем…

Фрэнк перехватил мамин взгляд, и она не отвела глаз.

Впрочем, об одной такой ситуации все же рассказал. Хоть он и не эксперт по уходу за младенцами, но давным-давно сидел с маленьким сыном и понял, сколь важна интуиция.

— Нужно подстраиваться под ситуацию, использовать все органы чувств, и мозги, и тело, — советовал Фрэнк. — Заплачет малыш среди ночи — ты берешь его на руки. Может, он заходится криком так, что личико покраснело, или хрипит от натуги. Не полезешь же за справочником выяснять, что советуют специалисты! Осторожно разотри ему спинку, подуй в ушко. Прижми малыша к себе, вынеси на свежий воздух, под мягкий лунный свет. Насвистывай, танцуй, напевай, молись. Порой хватает ночного ветерка либо ласкового прикосновения, а иногда и вообще ничего не нужно. Только не спеши, сосредоточься на главном, отстранись от постороннего. Прочувствуй, чего требует ситуация. Возвращаясь к пирогу, это значит не только выбор между салом и маслом. Каждый раз меняется и количество воды. Ориентироваться тут надо в первую очень на погоду. Воду в такое тесто добавляем только ледяную; чем меньше ее, тем лучше. Зачастую воды переливают, и получается вроде бы аккуратный шар теста. Увы, за это спасибо не скажут, ведь пирог выйдет клеклый. Пробовал такие, сынок? Лучше картон погрызть! Запомни одно: добавить воды в тесто несложно, а вот убавить — не получится. Чем меньше воды, тем воздушнее готовый пирог.

Я слушал и старался запоминать. Вот Фрэнк полностью сосредоточился на пироге с персиками, отрешился от всего, словно окружающий мир для него перестал существовать. Хороший рассказчик, он говорил так, что оторваться было невозможно. Ну, почти — украдкой я все же поглядывал на маму. Она стояла у разделочного стола и наблюдала за нами.

«И это моя мама?» — потрясенно думал я, едва ее узнавая.

Во-первых, она словно помолодела. Мама не спеша ела персик, такой спелый, что сок стекал по подбородку и капал на цветастую блузку, а она точно не замечала — кивала и улыбалась. Я чувствовал, что маме весело, а еще заметил искру, что пробежала между нею и Фрэнком. Рассказывал он вроде мне и смотрел на меня, но на кухне творилось что-то еще, не доступное никому, кроме них. Мама с Фрэнком словно обменивались высокочастотными сигналами, которые улавливали только они вдвоем.

Говорил Фрэнк со мной, а обращался к маме. Она прекрасно его понимала.

Кулинарный урок еще не закончился. Фрэнк показывал, как собрать жирную крошку в комок, сделать в нем ямку и налить в нее ледяной воды, буквально чуть-чуть.

— Сперва подготовим верхний корж — собираем крошку в шар, — объяснял он. — К идеальной форме не стремимся: воды для этого нужно слишком много. Главное, чтобы крошка схватилась и шар можно было раскатать.

Скалки у нас не нашлось, но Фрэнк не растерялся: взял винную бутылку, содрав с нее этикетку. Он научил раскатывать тесто — быстро, энергично, от центра к краям. Потом дал попробовать мне. Мол, лучший способ научиться — это практика.

Фрэнк собрал тесто со стола, и оно едва не рассыпалось, а когда раскатал, круг получился весьма условно. Местами оно так и не схватилось — там он примял ладонью.

— У ладони нужная температура и чувствительность, — сказал Фрэнк. — Человек накупит разных хитрых прибамбасов, а ведь самое нужное у каждого с собой — пользуйся на здоровье.

Нижний слой лег в форму без проблем. Фрэнк раскатал его на вощеной бумаге. Когда оно стало тонким-тонким, накрыл перевернутой формой, подцепил бумагу, снова перевернул форму и осторожно отделил бумагу от теста. Вуаля!

Начинкой занимался я — посыпал персики сахаром и добавил немного корицы.

— Сюда бы манки или крахмала из тапиоки, чтобы сок впитывали, — проговорил Фрэнк.

Представляете, крахмал из тапиоки у нас был!

— Вот он, бабулин секрет, сказал Фрэнк. — Перед тем как выложить начинку, посыпь пласт крахмалом, нужно чуть-чуть. Видел, как зимой соль на обледенелую дорогу сыплют? Немного крахмала — и все, прощай, сырая корка! Тапиока впитывает сок, но в отличие от кукурузного крахмала не дает привкуса. Пробовал сырые пироги? Нижний слой у них как клейстер, не лучше, чем у поп-тартсов.

Конечно пробовал! В морозилке у нас целая упаковка поп-тартсов — разогрей и ешь.

Фрэнк посыпал персики мелкими кубиками масла. Настал черед верхнего пласта. Фрэнк сказал, что этот пласт должен получиться эластичнее нижнего, хотя опять-таки воду легче добавить, чем убавить.

Я снова покосился на маму. Она смотрела на Фрэнка, а он, явно почувствовав ее взгляд, обернулся.

— Странная штука — советы, — проговорил он. — Человека нет уже четверть столетия, а его слова застряли в голове. «Не держи в руках слишком долго», — наставляла бабуля. Сперва я не понял, о чем она; думал — о деньгах. Бабуля пошутила, — пояснил Фрэнк, хмыкнув.

Без уточнения мы бы не сообразили. Казалось, его вечно поджатые губы не умеют улыбаться.

Верхний пласт мы тоже раскатали на вощеной бумаге. Только теперь форму на него не опрокинешь: в ней низ пирога и персики.

— Поднимем его и положим сверху на персики. На долю секунды наш рассыпчатый пласт с мизерным количеством ледяной воды повиснет в воздухе, — предупредил Фрэнк. — Чуть замешкаешься — тесто рассыплется. Поспешишь — упадет не туда. Нужны крепкие нервы и твердая рука. Нужно характер проявить.

До сих пор мы с Фрэнком занимались пирогом вдвоем, а мама лишь смотрела. Тут он положил ей руку на плечо и сказал:

— Давай, Адель, ты справишься.

Какое-то время назад, уже не помню, когда именно, у мамы стали дрожать руки. Попробует взять монету с прилавка или нарезать овощи — в редких случаях вроде сегодняшнего, когда у нас появлялись свежие продукты, — дрожь не дает ничего сделать. Она откладывала нож и спрашивала: «Супом сегодня обойдемся?»

Попробует накрасить губы — помада размазывается. Наверное, поэтому она бросила занятия виолончелью. Вибрато у нее естественное, а вот крепко держать смычок не получалось. Штопка, которой мама занималась сегодня вечером, превратилась в пытку. Вдеть нитку в иголку она вообще не могла и просила меня.

Мама встала у разделочного стола рядом с Фрэнком и забрала у него бутылку, которая играла роль скалки.

— Я попробую, — согласилась она и взяла раскатанное тесто, как показал Фрэнк.

Он стоял очень близко. Раз — и тонкий пласт лег точно поверх персиков.

— Отлично, милая, — похвалил Фрэнк.

Потом он научил меня защипывать края, смазывать верх молоком, посыпать сахаром и протыкать вилкой, чтобы пар выходил. Наконец поставил пирог в печь.

— Через сорок пять минут будет готов, — пообещал он. — Бабуля говорила так: «Сегодня богатейший богач Америки нашему пирогу позавидует». Надеюсь, у нас тоже получится.

— Где сейчас ваша бабушка? — спросил я.

— Умерла, — ответил Фрэнк таким голосом, что вопросы у меня кончились сами собой.

 

ГЛАВА 8

Тем летом мое тело изменилось. Я не просто вырос. Голос ломался: иногда я открывал рот и не знал, заговорю ли прежним высоким голосом или новым, грубым и низким. В плечах еще не раздался, зато шея немного налилась, волосы появились и под мышками, и внизу, в местах, о которых вслух не говорят. Там тоже многое изменилось. Я видел папу голым и застыдился своего тела. «Малёк!» — хохотал тогда папа. Ричард младше меня, но, посмотрев на него в ду́ше, я лишь укрепился в подозрениях. Со мной было что-то не так. Меня растила женщина. Женщина, которая свято верила: мужчины — эгоисты, подлые и жестокие изменники. Дай срок — и мужчина разобьет тебе сердце. Чем это оборачивалось для меня, ее единственного ребенка, мальчика?

Той весной впервые возникло новое чувство — напряжение в промежности. Мои причинные места, как называла их мама, натягивали ткань брюк в самый ненужный момент, и я ровным счетом ничего не мог поделать. Рейчел Маккэн выходила к доске решить задачку, и у нее задиралась юбка; или мелькали трусики Шэрон Сандерленд, когда та садилась передо мной на собрании; или у кого-то просвечивала бретелька лифчика; или его застежка выпирала из-под тонкой блузки; или миссис Ивенрад, учительница обществознания, наклонялась посмотреть, как я оформил библиографию, — и новый орган оживал у меня в брюках, где прежде была лишь никчемная шишка.

Ни радости, ни гордости не было — одно смущение. Вдруг увидят? В школе я теперь боялся девочек — хорошеньких, вкусно пахнущих, с круглой попой и с упругой грудью. Однажды читал статью о банковских грабителях. В общем, купюры заранее пропитали специальным препаратом, который вступил в реакцию с воздухом, когда их вытащили из сумки. Несмываемая синяя краска прыснула из чего-то вроде микроканистр прямо на лица грабителей. Примерно так же я относился к своей эрекции — считал ее постыдным указанием на свое «недоросшее» мужское достоинство.

Этим дело не ограничилось. Самые страшные перемены творились не с телом, а в воспаленном мозгу. Каждую ночь снились сны о женщинах. Как занимаются сексом, толком не представлял, вот фантазия и работала в турборежиме. Нет, я знал, что в женском теле есть место, куда может ворваться мой внезапно оживший орган — ага, как пьянчуга на закрытую вечеринку, — просто не верилось, что кто-нибудь когда-нибудь этого захочет. Поэтому стыд и чувство вины переполняли все фантазии.

Некоторые сны постоянно возвращались. В них мелькали девчонки из школы, но красоток из группы поддержки я, к огромной досаде, не видел ни разу. Мои сны без спросу наводняли те, кому в собственном теле было так же неуютно, как мне. Например, Тамара Фишер, которая растолстела в пятом классе, после того как умерла ее мама. Сейчас к круглому животу и широким белым бедрам прибавились внушительные формы, какие чаще бывают у взрослых женщин, а не у тринадцатилеток.

И все же снов я ждал с нетерпением. Представлял, как случайно забреду в женскую раздевалку и увижу стайку полуодетых девчонок; или как распахну дверь уборной и застану Линдсей Брюс со спущенными до колен трусиками: она раскорячилась на унитазе и гладит себя между ног… Но снились мне не гламурные обольстительницы, а жалкие нескладехи вроде меня. Хотя можно ли быть более жалким?

В одном из повторяющихся снов я бегал по полю вокруг не то столба, не то дерева. Гонялся за голой Рейчел Маккэн, но, как ни старался, догнать не мог. Мы носились кругами, я видел попу Рейчел, ее голени, а перед — ни разу. Я не видел ни груди, маленькой, но для меня интересной, ни непонятного места внизу, о котором постоянно думал.

Затем у меня родилась идея, точнее, она появилась у меня — героя сна. Я резко затормозил и повернулся на сто восемьдесят градусов. Теперь Рейчел Маккэн побежит прямиком ко мне, и я увижу ее спереди. Даже во сне я почувствовал себя умником.

Увы, ничего так и не увидел. На этом месте я каждый раз просыпался, чувствуя, что простыня сырая от моих выделений. Ее приходилось запихивать на дно корзины с грязным бельем или затирать пятна и промокать полотенцем, пока ткань не высохнет.

В конце концов я сообразил, почему голая Рейчел так и не повернулась ко мне лицом, — элементарно не хватало сырья для фантазий. Если не считать случая с Марджори, с обнаженной грудью я был знаком лишь по картинкам. А что ниже, вообще не видел.

Сколько я ни думал о девочках, в школе ни с одной из них не заговаривал, разве только листок на уроке просил передать. Ни родной сестры, ни двоюродной у меня не было. Мне нравилась девушка из «Счастливых дней» и одна из сериала «Ангелы Чарли», не блондинка и не брюнетка, которыми все восторгаются, а шатенка, Джилл. Еще нравились Оливия Ньютон-Джон и Керри, девушка месяца с обложки старого «Плейбоя», который я нашел в доме отца и тайком сунул в свой ранец. Вот только фотографию с разворота вырвали, к огромному сожалению. В общем, единственная женщина, которую я знал по-настоящему, была моя мама, и все мои познания о противоположном поле так или иначе касались ее.

Я знал, что маму считают привлекательной, даже красивой. Однажды она приехала в школу посмотреть бейсбол, и совершенно незнакомый парень, восьмиклассник, остановил меня и сказал: «Твоя мама — красотка». Возгордиться я не успел, так как он добавил: «Подрастешь — и всем твоим дружкам захочется ее трахнуть».

Мамина привлекательность не сводилась к миловидному личику и точеной фигурке. Она вызывала ощущение сильное, как аромат духов, явное, как брошь на груди. Человек сразу понимал, что мужчины у нее нет. Со мной учились и другие дети разведенных родителей, но такой мамы, как моя, не было ни у кого. Такой, которая отгородилась от людей, словно жительница Азии или Африки. По-моему, там считается: если женщина теряет мужа, ее жизнь закончена.

Насколько мне известно, после ухода отца мама была на свидании всего раз, с мастером, который чинил мазутную горелку. Он целое утро проработал у нас в подвале, чистил тепловоды, после поднялся вручить маме счет и извинился, что развел такую грязь.

— Вижу, вы не замужем, — начал он. — Кольца нет.

При этом я сидел на кухне и делал домашку, но мастер совершенно не стеснялся.

— Порой тоска накатывает, особенно зимой, — не унимался он.

— У меня есть сын, — сказала мама. — А у вас есть дети?

— Всегда мечтал о малыше, — ответил мастер, — но жена от меня ушла и теперь носит чужого ребенка.

Тогда я подумал, как странно это звучит — «чужого ребенка». Я-то мамин, а вот ребенок Марджори, он чей, папин?

— Любите танцевать? — спросил мастер маму. — В эту субботу вечеринка в клубе ордена Лосей. Если вы, конечно, свободны…

Правильнее было бы спросить: «Прежде вы любили танцевать?» Обманывать она не умеет.

Мастер приехал с цветами. Юбка для танцев, которую надела мама, крутилась при каждом резком повороте. Конечно, это была не та, в которой она сверкала красными трусиками и встретила моего отца, а поскромнее. Новая юбка лишь подчеркивала ее движения и слегка обнажала ноги.

Сам мастер, которого звали Кит, тоже приоделся. В первый раз он приехал к нам в форме теплоснабжающей компании с именным беджем, а субботним вечером — в рубашке из синтетики, которая липла к его тощему телу. Верхние пуговицы Кит не застегнул, я увидел волосы у него на груди и решил, что он специально поставил их дыбом. До этого я наблюдал, как собирается мама (наряд она меняла трижды), и вообразил Кита перед зеркалом, начесывающим волосы на груди.

У меня на груди волос нет. У папы там целые заросли, но я вообще на него непохож. Порой думаю, его родной сын — Ричард, а вовсе не я. Может, нас перепутали?

Няню мама не приглашала. Она просто не знала, кому звонить, ведь мы с ней почти не разлучались. Кроме того, мама считала, что оставлять меня неизвестно с кем опаснее, чем одного. Люди, мол, бывают всякие, даже если некоторые кажутся милыми, кто знает, какие они на самом деле.

Мама приготовила мне молоко и печенье, номер «Нэшнл джиографик» о Древней Греции и специально заказанную аудиокнигу о мальчике, который после кораблекрушения оказался на острове в южной части Тихого океана и жил там один целых три года, пока его не подобрало проходящее грузовое судно. Еще мама приготовила задание, не сомневаясь, что оно мне понравится. Я должен был рассортировать ее мелочь. Когда мы сдадим ее в банк («мы» значило «я», ведь мама из автомобиля не выйдет), она выплатит мне десятипроцентную премию, то есть центов тридцать пять, если очень повезет.

— Ты как принцесса, — восторженно пролепетал Кит. — Звучит глупо, но ведь я даже не знаю твоего имени. В конторе нашел записи, но там только фамилия и номер счета.

Кит казался молодым. Я, в ту пору совсем малыш, не чувствовал огромной разницы между двадцатью пятью и тридцатью пятью, но Киту, наверное, и двадцати пяти не было.

— Ты ходишь в школу Фэзнт-Ридж? — спросил он, увидев мою школьную папку на столе. — Я тоже там учился…

Он назвал свою учительницу, словно я мог ее знать.

Менее чем через два часа мама вернулась с танцев. Если Кит и проводил ее до двери, то я не видел. В дом он точно не вошел.

— Хочешь понять человека, потанцуй с ним, — сказала она. — У этого парня чувство ритма отсутствует начисто. Танцевать медленный танец для него значит топтаться на месте и возить рукой по спине партнерши.

Еще от Кита пахло мазутом. Мама четко объяснила, что продолжения не будет, но, прежде чем она выбралась из машины, Кит попытался ее поцеловать.

— Сразу ведь было понятно — он не для меня, — проговорила она, — но решила попробовать. Теперь сомнений нет: в свиданиях я не нуждаюсь.

Мама нуждалась в романтике. Мужчина «для нее», если он вообще существовал, вряд ли пришел бы на танцы в масонский клуб.

Фрэнк решил, что по случаю Дня труда нужно устроить барбекю. Мешало одно: мясо и рыба у нас были только в виде полуфабрикатов.

— Свозил бы вас в ресторан, да с наличностью сейчас туго, — посетовал Фрэнк.

На холодильнике у нас коробка из-под крекеров «Ритц», а в ней много-много десятидолларовых купюр, которые остались с моего последнего похода в банк. Мама вытащила сразу три и предложила съездить в магазин. Выехать из дома два раза подряд за пару дней — это что-то невероятное!

— Фрэнк, тебе нужно с нами, — сказала она. — Должен же ты убедиться, что мы не сбежим.

В ответ никто не засмеялся. С Фрэнком мне было немного не по себе. Во-первых, потому, что я до конца не определился, кем его считать. Можно представить, что он просто знакомый или гость. Однако по-настоящему никто из нас троих не забывал, как он попал в наш дом.

Еще утром, когда мама спустилась на кухню с распущенными волосами и в нарядной блузке в цветочек, Фрэнк напоил ее кофе, накормил булочками и очень серьезно сказал:

— Адель, надеюсь, мне не придется делать то, о чем мы оба пожалеем. Ты ведь понимаешь, о чем я?

Он говорил как главный герой вестерна, что воскресными вечерами крутят по телевизору. Мама кивнула, вперив взгляд в стол, словно девчонка, которой учительница велела выбросить жвачку.

Закончив с пирогом, Фрэнк сунул в карман нож, самый острый из всех. Шелковые шарфы тоже никто не убирал. Они так и висели у раковины, поверх кухонного полотенца. После первого вечера Фрэнк маму не привязывал, но сейчас кивнул на шарфы, словно других объяснений не требовалось. Им, очевидно, и не требовалось. Только мне.

Это мой дом. Моя мама. Отчего же я чувствовал себя незваным гостем? Почему казалось, что происходящее здесь не для моих глаз и ушей?

Фрэнк сел за руль, мама — на пассажирское сиденье, я — на заднее, куда не садился уже не помню сколько времени. «Как в нормальной семье, — мелькнула мысль. — Мама, папа, ребенок». В нормальную семью и играл отец, когда они с Марджори и детьми заезжали за мной. Мне каждый раз хотелось, чтобы «семейная» вылазка скорее кончилась, а конца этой я панически боялся. Я видел только мамин затылок, но нисколько не сомневался, что на лице у нее непривычное мне выражение. Счастливое.

В дороге никто не говорил о том, что Фрэнка ищет полиция, а вот я здорово нервничал. Бейсболку он натянул, как мне казалось, на самый лоб. Только настоящей его маскировкой были мы: полиция ведь не искала преступника с женщиной и ребенком. Да и в любом случае из машины он выходить не собирался: такую сильную хромоту не скроешь.

На стоянке супермаркета мама вручила мне деньги, а Фрэнк перечитал список продуктов: говяжий фарш, чипсы, мороженое для пирога.

— Еще лук и картошку для супа, — добавил он. — И бритву, мне бритва нужна! Лучше простую, хотя в «Сейфевей» таких точно нет.

Воображение снова нарисовало картинку: Фрэнк схватил маму за шею и прижимает бритву к ее щеке. С подбородка у нее стекает ярко-красная капля. Я слышу мамин голос: «Генри, делай, как он велит».

— Еще крем для бритья, — велел Фрэнк. — В порядок себя приведу, не желаю бомжом перед вами ходить!

Или беглым преступником… Об этом никто вслух не сказал.

Посетители «Сейфевея» затаривались на праздничный уик-энд. В кои веки моя тележка не ломилась от замороженных полуфабрикатов и консервированных супов. Однажды молоденькая кассирша пошутила: «К урагану готовишься или к ядерному взрыву?»

Женщина, стоявшая в очереди передо мной, болтала с подругой о скорой жаре.

— К воскресенью до тридцати восьми обещают. К океану бы выбраться, да на дорогах будет кромешный ад, — посетовала она.

— Дженис, ты как, собрала детей в школу? — спросила ее подруга. — Все купили?

— Лучше не спрашивай! — буркнула Дженис. — Три пары джинсов для мальчиков, а еще несколько юбок плюс белье — все вместе набежало на девяносто семь долларов.

Кассирша в минувший уик-энд выбиралась в город: муж возил ее на мюзикл «Кошки».

— Хотите правду? — спросила она. — Билеты получились «золотые»! Если бы мы остались дома смотреть телик, новый кондиционер купили бы!

Мужчина за мной целый день закатывал помидоры из своего сада и собирался приобрести банки. Женщина с грудным ребенком пообещала просидеть выходные в детском бассейне.

— Слышала, в тюрьме штата убийца из окна выскочил, — сказала подруга Дженис. — Постоянно о нем думаю… Этот тип небось уже на полпути в Калифорнию.

— Да поймают его, поймают! — заверила Дженис. — Беглых всегда ловят.

— Знаешь, что меня пугает? — спросила ее подруга. — Терять тому парню уже нечего. Жизнь для него как разменная монета.

Дженис что-то ответила, но я не слушал. Подошла моя очередь, я расплатился за покупки и бегом на стоянку. Машину удалось обнаружить не сразу. Фрэнк отогнал ее к торцу супермаркета, где устроили распродажу качелей из кедровых блоков. На таких качелях они и сидели. Фрэнк обнимал маму за плечи. Мотор он заглушил, но ключ из замка зажигания не вытащил, а оставил в таком положении, чтобы работало радио. Крис де Бург пел «Lady in Red».

Меня они даже не заметили. Пришлось поторопить, иначе, мол, мороженое растает.

Когда мы доели пирог, было еще не поздно, но я сказал, что устал. Поднялся к себе и включил вентилятор. В девять вечера жара стояла такая, что я разделся до боксеров, накрылся простыней, взял «Мэд», но не смог сосредоточиться. Перед мысленным взором застыла фотография Фрэнка на первой странице утренней газеты. Статью мы с мамой даже не прочли. Из заголовка я знал, что ведутся поиски, а Фрэнк — убийца. По-моему, при нем не очень вежливо раскрывать газету и выяснять подробности.

С первого этажа доносились негромкие голоса и звук льющейся воды — они мыли посуду. Слов я разобрать не мог, и, если не ошибаюсь, причина была не в вентиляторе, работавшем на полную мощность. Потом голоса стали еще тише, а баллады Фрэнка Синатры с маминой любимой пластинки их совсем заглушили. Отличная музыка для танцев, если человек умеет танцевать.

Видимо, я заснул, потому что меня разбудил шорох шагов на лестнице. Накануне Фрэнк спал в гостиной, но сегодня, кроме знакомой маминой, я слышал тяжелую поступь Фрэнка и его низкий голос, доносившийся словно из темной глубины — из пещеры или из болота.

Слов я по-прежнему не разбирал — только гул вентилятора, стрекот сверчков из раскрытого окна и далекий шум машин. Мистер Джервис слушал по радио бейсбол. Во дворе прохладнее, вот он и вышел туда с приемником. То и дело сосед радостно вскрикивал — значит «Ред сокс» играли удачно.

Кто-то включил душ и стоял под ним целую вечность. Я так долго никогда не моюсь. Даже подумал, не нужно ли пойти проверить, вдруг трубу прорвало. Только интуиция подсказывала: лежи. В окно лил лунный свет. Скрипнула дверь маминой спальни. Звуки бейсбольного матча сменились музыкой. Опять голоса. Теперь уже совсем шепот, так что я разобрал лишь: «Для тебя сбрила».

Изголовья наших кроватей разделяла хлипкая стенка. Ночами я иногда слышал, как мама бормочет во сне, как скрипят пружины ее кровати; слышал тиканье будильника, скрежет колесиков, когда мама его заводит, но думал обо всем этом не больше, чем о биении своего сердца. Я знал, когда мама откидывает одеяло, ставит стакан на тумбочку, открывает окно, чтобы проветрить комнату. Например, сейчас. Понятно, жара.

Меня мама тоже наверняка слышала, хотя прежде я об этом не беспокоился. Лишь теперь задумался о ночах, когда гладил свой загадочный орган, дыхание учащалось, а под конец с губ срывалось сдавленное «оххх». Я вспомнил об этом, потому что уловил за стенкой его шепот, ее шепот, шелест дыхания, удары в изголовье кровати и одинокий крик. Так кричит ночная птица при виде себе подобной или гагара, над гнездом которой летит орел, — горестно, отчаянно.

От таких звуков тело напряглось. Бейсбол кончился, голоса за стенкой стихли — я долго-долго слушал жужжание вентилятора. Потом наконец заснул.

 

ГЛАВА 9

Суббота. Я проснулся от громкого стука в дверь. По аромату кофе из кухни понял, что Фрэнк снова готовит завтрак, но он открыть не мог, а мама, видимо, еще спала. Прямо в пижаме я рванул вниз и открыл дверь — не настежь, а чуть-чуть.

На крыльце стояла Эвелин, мамина подруга, которая не появлялась у нас почти год. Барри в своей огромной коляске сидел неподалеку, на бетонной подъездной дорожке. Один взгляд — и я догадался: Эвелин сейчас несладко — химические кудри стояли дыбом, глаза покраснели. Из ее бесконечных жалоб я знал, что по ночам она больше трех часов не спит.

«Да, Адель, жизнь — это не каникулы у моря!» — то и дело вздыхала она.

— Хочу поговорить с твоей мамой, — заявила Эвелин, не спросив, дома ли она, — видимо, была уверена, что за год ничего не изменилось.

— Мама спит.

Я не пригласил Эвелин в дом, а вышел на крыльцо, ведь на кухне был Фрэнк. Судя по запаху масла, он жарил французские тосты или что-то подобное.

— Мне только что звонила сестра из Массачусетса, — начала Эвелин. — У нашего отца инфаркт. Я должна быть там, и поскорее. Барри со мной нельзя. Вот я и подумала: вдруг Адель согласится присмотреть за ним денек. Обе мои няньки уехали, праздник же.

Я посмотрел на Барри. Давно мы не виделись… Барри подрос, над верхней губой темнел пушок. Он махал руками, словно по нему ползали жуки, хотя их, разумеется, не было.

— Ланч я ему собрала, — продолжала Эвелин, — его любимые кушанья. Завтраком покормила, надела чистый памперс. Особых хлопот не будет. Если выехать прямо сейчас, то к ужину я вернусь.

В доме снова включили радио: Фрэнк поймал свою любимую станцию с классикой.

— Кто там? — громко спросила мама.

На крыльцо она вышла в халате, лицо светилось нежностью, на шее краснело пятно. Неужели Фрэнк опять ее связывал, на сей раз слишком туго? Вообще-то, она казалась не обиженной, а просто другой.

— Эвелин, сегодня нам не очень удобно, — заявила мама.

— Папа мой долго не протянет… — прошептала Эвелин.

— В любой иной день я сразу согласилась бы, — упиралась мама, — но сегодня впрямь не слишком удобно.

Мама посматривала на кухню. Там пахло кофе, Фрэнк насвистывал в такт музыке.

— У меня выхода нет, иначе не просила бы, — призналась Эвелин. — Ты моя единственная надежда.

— Я хочу помочь, но не знаю, смогу ли.

— Хлопот он тебе не доставит, обещаю! — Эвелин гладила Барри по голове. — Сынок, помнишь Генри и его маму? Помнишь, как весело вам было?

— Ладно, — кивнула мама. — Я присмотрю за Барри. Только недолго.

— Адель, я отблагодарю тебя!

Чтобы поднять коляску на крыльцо, Эвелин резко наклонила ее назад. На миг передние колеса оказались в воздухе, а Барри едва не перевернулся. Его вопль напоминал звуки, которые накануне ночью доносились из-за стены. Непонятные звуки, но, по-моему, радостные, — точно не определишь.

— Привет, Барри! Как жизнь? — спросил я.

— Адель, я отблагодарю тебя, — повторила Эвелин. — Привози Генри, когда пожелаешь!

Типа я такой же, как Барри? Типа у меня может возникнуть желание побыть в ее доме?

— Эвелин, не теряй времени, — поторопила мама. — Ни о чем не беспокойся. Мы занесем кресло. Генри у меня силач!

— Ага, мне пора в путь, — согласилась Эвелин. — Скорее уеду — скорее приеду. Просто включи ему телевизор. Барри и мультики любит, и телемарафоны, и шоу Джерри Льюиса…

Когда Эвелин с сыном часто к нам приходили, мама предлагала пристроить к крыльцу пандус, но дружба оборвалась, и планы не реализовались. Сейчас следовало поднять суперкресло Барри на крыльцо и втащить в гостиную.

Кресло вместе с Барри оказалось тяжелее, чем мы ожидали. Едва Эвелин уехала, Фрэнк вышел из кухни и осторожно занес его в дом, проследив, чтобы Барри не стукнулся головой. В гостиной он поставил кресло перед телевизором. По дороге Барри завалился на бок, и Фрэнк усадил его прямо.

— Ну вот, дружище, порядок, — проговорил он.

Я включил телевизор.

Гостиную и кухню разделял коридорчик. Фрэнк и мама были как на ладони. Вот он потянулся к буфету и словно невзначай погладил маму по затылку.

Мама взглянула на него.

— Выспалась?

Ответ читался в маминых глазах: «Сам, мол, знаешь».

Фрэнк покормил Барри. Вообще-то, по словам Эвелин, Барри уже ел, но французские тосты так его возбудили, что Фрэнк специально для него разрезал несколько штук на мелкие кусочки. Уже второй раз за полтора дня Фрэнк кормил другого человека. Только сейчас все выглядело совершенно иначе. Когда он подносил ложку ко рту мамы, я отворачивался: зрелище было почти интимным.

После завтрака Фрэнк снова усадил Барри перед телевизором. Эвелин привезла сына в ветровке и бейсболке, но мы их с него сняли, потому что уже к половине восьмого стало жарко.

— Дружище, знаешь, что тебе нужно? Обтирание прохладной водой.

Фрэнк наполнил миску кубиками льда и налил немного воды. Потом взял полотенце, окунул в холодную воду и отжал.

Вот он расстегнул Барри рубашку, провел полотенцем по его безволосой груди, по шее, по хрупким, как у птенчика, плечам. Судя по звукам, Барри нравилось обтирание. Обычно он бессмысленно крутит головой, а тут держал ее ровно и смотрел Фрэнку в лицо.

— Жарко в кресле сидеть, да, дружище? — спросил Фрэнк. — Давай после обеда наполним ванну и выкупаемся по-настоящему, лады?

Барри загулил. Он доволен!

На первой странице сегодняшней газеты писали о новых температурных рекордах и возможных перебоях с электроэнергией из-за того, что все включают кондиционеры. У нас-то был один вентилятор.

— Давай посмотрим, как у тебя нога заживает, — предложила мама Фрэнку.

Тот закатал штанину. Вокруг раны запеклась кровь. По уму такую рану нужно зашивать, но мы понимали, что это не вариант.

Порез на виске особой тревоги не вызывал.

— Если бы не проклятый аппендицит, я бы дров вам наколол! — сетовал Фрэнк. — Обожаю колоть дрова. И злость выплескиваешь, и никого не калечишь.

— Злость на кого? — спросил я.

Только бы не на меня! Мне хотелось, чтобы Фрэнк подольше у нас задержался, и я жаждал понравиться ему. То, что от мамы он без ума, я уже понимал.

— На «Ред сокс», — отозвался Фрэнк. — В конце каждого сезона они играют отвратительно. Кстати, о бейсболе… ты нашел перчатку? Я помогу твоей маме по дому, а потом, если хочешь, немного поиграем.

Мы с Барри смотрели «Фантастическую четверку» и «Скуби-Ду». Вообще-то, мама не разрешает мне смотреть столько мультфильмов подряд, но ведь день выдался особенный. Когда начались «Смурфики», я хотел включить что-нибудь посерьезнее, но Барри заскулил, как щенок, которому наступили на лапу, и я оставил эту затею. Серия уже заканчивалась, и тут в гостиную спустился Фрэнк — он помогал маме неизвестно с чем.

— Я готов играть. Генри, ты как, не против?

Пришлось в очередной раз объяснять, что для бейсбола не гожусь, но Фрэнк запретил так говорить.

— Если повторять «не могу, не могу» — точно ничего не сможешь. Нужно верить, что у тебя получится, — наставлял он. — Все эти годы за решеткой я верил, что смогу выбраться. Настроился на успех и ждал благоприятного момента. И внушил себе, что ни за что его не упущу.

Прежде о его побеге никто не заговаривал, и я удивился, что Фрэнк сам поднял эту тему.

— Аппендицита я, разумеется, не ждал, но к прыжку в окно подготовился, — рассказывал он. — Мысленно я миллион раз в него выпрыгивал, каждое движение продумал — и сам прыжок, и приземление. Меня только камень в траве подвел. Вот это, конечно, нельзя было предвидеть. Так вот и повредил лодыжку. Я понимал, что понадобятся заложники, люди определенного типа.

Они с мамой переглянулись.

— Хотя еще вопрос, кто у кого в плену, — добавил Фрэнк, наклонился к маминому уху и поправил ей волосы. Он проговорил так тихо, словно обращался прямо к ее сознанию и то ли не думал, что я услышу, то ли ему вообще было все равно: — Адель, ты пленила меня.

 

ГЛАВА 10

Я думал, Барри останется в гостиной, но Фрэнк сказал: «Пусть посмотрит». Он вынес Барри из дома и усадил на пластиковый стул, нахлобучив ему бейсболку из «Прайсмарта», которую взял для себя. Наш двор в стороне от дороги, так что никто, кроме Барри, тренировку увидеть не мог.

— Ну, дружище, решай, за кого болеть, — велел Фрэнк Барри.

— Только не обольщайтесь на мой счет, — предупредил я. — Мне пока не удалось встретить никого, кто играл бы хуже меня.

Ну, Барри наверняка хуже, только зачем обижать беднягу?

— Слушай, тебя что, заклинило? — покачал головой Фрэнк. — Кого я просил настроиться на позитив?

— Ладно! Я стану величайшим шорт-стопом со времен Микки Мантла.

— Мантл не был шорт-стопом, — поправил Фрэнк. — Но мыслишь верно.

Первый мяч я, как ни странно, поймал. Когда к нам вышла мама, Фрэнк вручил ей мою перчатку и велел играть за кетчера. Подачи мне удавалось отбивать, хотя и не все, но куда больше обычного. Кто-то скажет — поддавки, но, по-моему, дело не в этом.

Фрэнк встал рядом со мной на воображаемой пластине, показал, как держать биту, поправил локоть и запястье. Там чуть-чуть, тут немного — примерно так же, как мама, когда учила меня фокстроту.

«Смотрю на мяч!» — шептал Фрэнк при подаче, и я стал повторять за ним, словно эти слова принесут мне хит. Похоже, так и получилось.

— Эх, Генри, потренировать бы тебя хотя бы один сезон, ты бы заиграл, — проговорил Фрэнк. — Многие твои проблемы от негативных установок. Внушаешь себе, что не справишься, вот и не справляешься. Представь, что выпрыгиваешь из больничного окна и приземляешься на обе ноги, — так и приземлишься. Максимум висок расцарапаешь да голень вспорешь. Генри, если честно, меня больше беспокоит техника твоей мамы. Да, Адель, в твоем случае нужна серьезная коррекция и долгая тренерская работа. Скажем, несколько лет…

Мама захохотала, и я понял, как давно не слышал ее смеха.

Теперь я стал кетчером, а Фрэнк все подавал, но потом из круга подачи вышел к стоявшей на «пластине» маме и обвил ее длинными руками.

— Генри, кинь мяч! — закричал он. — Подкинь нам!

Игра урезалась до подачи: кетчера-то не было. Я поднял руку и бросил мяч. Фрэнк с мамой замахнулись, бита звучно ударила по мячу, отправив его в полет.

Барри аж взвизгнул в своем кресле.

Позвонил папа. Они с Марджори и детьми поехали на пикник, и папа предлагал отложить традиционный поход во «Френдлис» на завтра. Голос у него был как у маминых клиентов, которые больше не желают покупать у нее витамины «Мегамайт». Иногда мама просит меня помочь, я иду к потенциальным покупателям и по голосу сразу понимаю: человек хочет скорее избавиться от меня и от чувства вины перед нами.

— Как вы там, ничего? — спросил папа.

Да, он жалел нас, но при этом скорее хотел вернуться к своей благополучной семье.

— У нас друзья, — ответил я.

Как говорит Фрэнк, тест на детекторе лжи я пройду.

Эвелин тоже позвонила. На девяносто третьем шоссе такие пробки, что в больницу она попала лишь к двум часам дня. Они с сестрой ждут лечащего врача, чтобы поговорить с ним. Эвелин надеялась, что мы присмотрим за Барри и после ужина.

— Как приедешь, так приедешь, — успокоила ее мама. — Барри отлично проводит время.

По-моему, дальше Эвелин спросила про памперсы — беспокоилась, как мы их сменим. Барри-то уже не кроха, поднять его с кресла ох как непросто.

Мама, конечно, не объяснила, что памперсы менял Фрэнк. Это он после бейсбольной тренировки перенес Барри в дом и приготовил ему ванну, добавив в воду кубики льда и крем для бритья. Из своей комнаты я слышал обоих: Барри радостно гулил, Фрэнк насвистывал.

— Ну что я за идиот?! — донеслось из ванной. — Даже не представился тебе, дружище. Меня зовут Фрэнк.

Барри замычал.

— Верно, парень, — отозвался Фрэнк. — Бабуля звала меня Фрэнки. Сойдет любой вариант.

Он снова приготовил нам ужин. Мама присела на краешек разделочного стола и потягивала пиво из его банки. Она откуда-то выудила старый китайский веер, вероятно сохранившийся с танцевальной поры, и обмахивала Фрэнка.

— Адель, придумай танец с этим веером! — попросил Фрэнк. — У тебя наверняка и костюм под него есть. Или… костюма не надо.

Из-за жары есть никому не хотелось, но Фрэнк приготовил холодный суп-карри из персиков и острого соуса — он прилагался к купленному когда-то навынос ужину. Потом мама сделала коктейли с мороженым и мускатной шипучкой, и мы с Барри устроились во дворе. Джервисы из своего бассейна нас не видели, зато мы слышали, как плещутся внучка-астматичка и ее братик. Когда появились комары, мы вернулись в дом и включили телевизор. Показывали «Близкие контакты третьей степени». Фрэнк усадил Барри поудобнее и положил ему на шею влажное полотенце. Мама сделала попкорн.

Когда зашумела машина Эвелин, Фрэнк шмыгнул на второй этаж, как условились заранее. Эвелин увидит лишь сына, мою маму и меня.

— Отец в стабильном состоянии, — объявила Эвелин, переступив порог гостиной. — Он в реанимации, но риска уже нет. Адель, как мне отблагодарить тебя?

Маме-то хотелось, чтобы они с Барри скорее уехали, но ведь Эвелин часа два сюда добиралась.

— Выпей холодной воды, — предложила мама. — Тебе явно не помешает.

Едва она принесла Эвелин воду, начались новости, спецвыпуск. Аномальная жара привела к скачку потребления электроэнергии; риск перебоев в энергоснабжении сохраняется, а ведь праздничный уик-энд только начался…

«Жара есть жара, ребята, — вещал диктор, — но наши друзья из энергоснабжения просят кондиционерами не увлекаться. Лучше примите холодный душ, освежитесь. К другим новостям. Со среды полиция трех штатов разыскивает преступника, сбежавшего из местной тюрьмы…»

На экране появилась фотография Фрэнка. До сих пор Барри почти не реагировал на происходящее в гостиной, но тут закричал и замахал руками, словно приветствуя старого друга. Барри гулил, хлопал по экрану телевизора и себя по голове.

Эвелин прежде частенько жаловалась моей маме, что ум ее сына недооценивают. Одно время она добивалась, чтобы Барри приняли в обычную школу. Но сейчас она словно не видела, как он визжит и машет руками куда живее обычного, как пинает воздух. У Барри даже взгляд сфокусировался: он буквально ел глазами экран.

— Поехали домой, сынок, — устало проговорила Эвелин.

Втроем — Эвелин, мама и я — мы выкатили коляску на крыльцо и опустили на подъездную дорожку. Эвелин затолкала коляску на аппарель мини-вэна, потом дальше в машину и пристегнула сына ремнями безопасности. Прежде чем она захлопнула задние двери, я увидел лицо Барри. Он все повторял короткое слово, которое я расслышал. Барри звал своего друга, нечетко, но вполне членораздельно:

— Фрэнк!

Той ночью я снова их слышал. Они ведь понимали, что стены у нас в доме тонкие, но, по-моему, забыли обо всем на свете, в том числе и обо мне, словно были не в соседней комнате, а в другой стране или на другой планете.

Они целую вечность занимались любовью. В ту пору я не знал ни этого выражения, ни многих других. Личного опыта, понятное дело, не было, я даже со стороны ничего такого не видел. Ни с чем подобным я не сталкивался и в доме отца, хотя, разумеется, он делил спальню с Марджори. Невозможно было такое представить и у соседей. И в телесериалах таких сцен не показывали — ну обнимет частный детектив Магнум очередную красотку, или в «Лодке любви» приглашенные знаменитости потискаются под луной.

Почему-то Фрэнк с мамой напоминали мне попавших на необитаемый остров. Без надежды на спасение бедняги льнут друг к другу, больше ведь не к кому. Возможно, они даже не на острове, а на утлом плоту в океане.

Удары в изголовье кровати не стихали минутами, мерные, как звуки, которые издает Джо, когда нарезает круги в своей клетке. Их крики иногда напоминали испуганные вопли детенышей, птенцов или котят — такие слушать было куда тяжелее. Потом раздалось довольное урчание, словно пес растянулся у камина и вылизывал до блеска мосол. Членораздельные слова я тоже разобрал: «Адель… Адель… Адель… Фрэнк!»

О любви они не говорили, словно отрешились даже от нее.

В такие моменты мама с Фрэнком явно не думали обо мне. О том, что я лежу за стеной, в своей комнате с плакатами Эйнштейна, коллекцией минералов, книгами про Нарнию, письмом с автографом экипажа «Аполлона-12», сборником «Лучшие застольные шутки» и запиской от Саманты Уитмор, до недавнего момента не замечавшей моего существования: «Ты сделал домашку по математике?»

Не задумывались они ни о жаре, ни об экономии электричества, ни о «Ред сокс», ни о персиковом пироге, ни о сборах в школу, ни о шве от операции (он совсем свежий, я сам видел), ни о рассеченной голени. Они забыли об окнах третьего этажа, о постах на дороге, о вертолетах, накануне вечером круживших над городом. Что рассчитывали увидеть федералы? Кровавые следы? Привязанных к деревьям заложников? Преступника, жарящего белок на костре?

Если не выходить из дома, никто не узнает, что Фрэнк у нас. Насчет дневного времени не уверен, а вот ночью нам бояться некого. Мы втроем словно не живем на Земле, а вращаемся вокруг нее. Нет, не втроем — наш экипаж составлен по схеме два плюс один. Двое, как астронавты «Аполлона», вместе обследуют поверхность Луны, а супернадежный номер три дежурит за пультом управления и контролирует ситуацию. Где-то далеко земляне ждут их возвращения, но время для этой троицы пока остановилось.

 

ГЛАВА 11

Наступило воскресное утро, а с ним вернулись проблемы. После обеда приедет папа, и, хотя встречаться с ним и его новой семьей мне хотелось не больше, чем им со мной, во «Френдлис» я собирался.

В среду начинается учебный год, мне идти в седьмой класс. Радоваться тут особенно нечему: старые беды никуда не делись, здоровяки, при виде меня бросавшие «гомик» и «пидор», наверняка еще поздоровели. А я все такой же дохляк, хоть мама и говорит, что ее «мегамайты» творят со мной чудеса.

Груди у девчонок наверняка тоже выросли, а с ними мои проблемы — как скрыть свою восторженную реакцию, когда встаю из-за стола, чтобы перейти в соседний кабинет. Каждый догадается — недаром я так судорожно прижимаю учебники к бедрам, когда с социологии тащусь на английский, с английского на естествознание, с естествознания на ланч. Никому не интересный, мой бесполезный стручок будет настойчиво требовать внимания, почти как Элисон Смоут на социологии. Руку она тянет постоянно, хотя ее никогда не вызывают: учителя в курсе, что рот ей не закроешь.

Начнется набор в баскетбольную команду, потом выбор старост, затем пробы на главные роли в осеннем мюзикле. Директор расскажет о вреде наркотиков и давлении со стороны одноклассников, учитель ЗОЖ будет пугать страшными последствиями ранних половых связей и продемонстрирует, как натягивать презерватив на банан, будто эта информация понадобится мне в ближайшие десять лет, если понадобится вообще.

«Представь то, что ты хочешь получить», — учил меня Фрэнк в импровизированном круге подачи. Ночами я так делал — включал воображение.

Я представлял, как Рейчел Маккэн снимает передо мной лифчик.

«Видишь, как они за лето выросли? — дразнила она. — Хочешь их потрогать?»

Представлял неизвестную девочку, которая подкрадывалась сзади, когда я отпирал ящик в раздевалке, накрывала мне глаза ладонями, разворачивала к себе и впивалась в рот французским поцелуем. Лица ее я не видел, но чувствовал, как ее грудь прижимается ко мне, а ее язычок скользит меж моих зубов.

— Генри, давай ты за руль сядешь, — предлагает мама. — Мы можем поехать на пляж!

«Мы» теперь означало нас троих: я за рулем, мама сзади, а Фрэнк на пассажирском сиденье, чтобы придать мне уверенности, как сделал бы любой отец, кроме моего.

— Ненадолго уедем из города, — предлагает Фрэнк. — На север. Обстановку сменим.

Рядом с мамой на сиденье клетка с Джо, пара книг, карты, ее любимая кассета с грустными ирландскими песнями и, конечно, наряды. Еду не возьмем: проголодаемся — притормозим у ресторана. Я захвачу комиксы, а кроссворды — нет. Похоже, кроссворды я разгадываю, только чтобы убить время, а сейчас есть дела поинтереснее. Может, перчатку и мяч бейсбольный в багажник швырну. Вот тебе и на! Папиного «поиграем в мяч» я всегда опасался, а с Фрэнком очень даже пожалуйста. С ним я не криворукий клоун.

Едем на север, в Мэн, и в дороге слушаем радио. В Олд-Орчард-Бич, городке на берегу залива, останавливаемся в ресторанчике. Я заказываю ролл с омаром, мама — жареную рыбу с картошкой.

— Ммм, это тебе не «Капитан Энди»! — восклицает мама и кладет кусочек Фрэнку в рот.

— Как ролл? — спрашивает меня Фрэнк, но с полным ртом не ответишь, и я просто ухмыляюсь.

Мы берем лимонад и мороженое в рожках. За соседним столиком девочка в сарафане, потому что сейчас лето или бабье лето; она тоже ест мороженое, но тут опускает рожок и машет мне. Она не в курсе ни как меня называют в школе, ни кем мою маму считают в Холтон-Миллсе; она даже фотку Фрэнка в газете не видела.

— Заметила у тебя «Принца Каспиана», — говорит она. — Это моя любимая книга.

Девочка целует меня, но не так, как та, неизвестная. Эта целуется неспешно, медленно, держит меня за затылок, гладит по щеке. Я нежно касаюсь ее волос, груди. У меня, конечно, встает, но стеснения нет и в помине.

— Сынок, мы с твоей мамой хотим прогуляться, ну, по пляжу, — говорит Фрэнк.

Тут я догадываюсь, в чем самый большой плюс его появления. Мамино счастье теперь не моя проблема. У меня появляется время для другого. Жить своей жизнью, например.

На плите снова горячий кофе. Третье утро подряд, я к этому почти привык. А на простыне опять влажное пятно, но сегодня оно тревожит куда меньше прежнего. Мама больше не следит за моим грязным бельем — у нее другие заботы.

К тому времени, когда я спустился на кухню, мама уже успела встать. Они с Фрэнком сидели за столом перед раскрытой газетой.

Семья каталась на лодке по озеру Уиннипесоки и перевернулась; водолазы разыскивают тело главы семьи. Пожилая женщина вместе с другими пенсионерами поехала на экскурсию по фирменным магазинам Норт-Конвея, но в автобусе получила солнечный удар и умерла. «Ред сокс» прочно держатся на втором месте в лиге, плей-офф не за горами, так что сентябрь вполне может оправдать давние надежды болельщиков…

Только мама и Фрэнк читали не эти новости. То ли уже их прочли, то ли застряли на передовице под заголовком «Полиция усиливает поиски сбежавшего заключенного».

«Вознаграждение в десять тысяч долларов обещано властями за любую информацию, которая приведет к аресту заключенного, в прошлую среду сбежавшего из тюрьмы штата в Стинчфилде. Власти полагают, что из-за праздничных дней, серьезных ран и недавно перенесенной операции преступник все еще находится в близлежащем районе и удерживает в заложниках одного или нескольких жителей. Неизвестно, вооружен ли он, но в любом случае опасен. Не пытайтесь задержать его самостоятельно. Обратитесь в полицию. В случае ареста преступника осведомителю выплачивается вознаграждение».

Я пошел в кладовку: давно пора было вычистить клетку Джо. Посадил хомяка на руку и постелил на пол клетки чистую газету. Сверху лежала страница с фотографией Фрэнка, и я взял другую, с новостями спорта.

Обычно в это время Джо бегает в колесе — по утрам он просто живчик. Сегодня, когда я заглянул в кладовую, хомяк тяжело дышал, растянувшись на полу клетки. Видно, жара и его доконала — никому шевелиться не хочется. Я постоял в кладовке, погладил шелковистую шерстку Джо, и он легонько куснул меня за палец. Из-за сетчатой двери доносились голоса Фрэнка и мамы.

— У меня есть заначка, — говорила мама. — После смерти матери я продала ее дом. Деньги на моем счету.

— Адель, они нужны тебе, — сказал Фрэнк. — Сына надо растить.

— А тебе нужно спрятаться.

— Поехали со мной.

— Это что, просьба?

— Да.

В тот день за ланчем Фрэнк объявил, что шов у него прекрасно заживает.

— Зря я не попросил доктора положить аппендикс в баночку, — усмехнулся он. — Страсть как хочется увидеть уродца, благодаря которому все это случилось. Я сбежал. Вас встретил.

«Вас» наверняка означало маму, хотя за столом сидели мы оба.

Фрэнк не говорил нам ни сколько отсидел, ни сколько ему оставалось. Можно было прочесть обо всем в газете, но это казалось не совсем тактичным, так же как и расспрашивать, за что он оказался в тюрьме.

Мама с Фрэнком на кухне мыли посуду — прежде этим занимался я, а теперь моя помощь не требовалась. Я лежал на диване в гостиной, щелкал пультом телевизора и подслушивал.

— Адель, здорово просыпаться там, где просыпаюсь сейчас — в маминой кровати с мамой под боком, — но я не чувствую свободы, пока не могу пройтись по улице в обнимку с тобой, — говорил Фрэнк. — Большего я от жизни не прошу.

— Новая Шотландия, остров Принца Эдуарда, — там тебя никто не потревожит, — сказала мама.

— Кур можно развести, разбить садик. Океан там теплый от Гольфстрима…

— Мой бывший муж не позволит увезти туда Генри, — отозвалась мама.

— Понимаешь, чем это чревато? — спросил Фрэнк.

Так они уезжают вдвоем, а меня бросают! Я-то воображал, что мы команда, как во дворе, когда в бейсбол играли. Нет, в команде двое, а я третий лишний — такой вывод напрашивался сам собой.

В ближайшее время — не сегодня, потому что банки закрыты, и не завтра — по той же причине они с Фрэнком отправятся в банк. Два года мама там не показывалась, но на сей раз пересилит себя — скажет кассиру, хочу, мол, деньги снять. Минут через десять — быстрее купюры не пересчитаешь — она выйдет к машине с мешком денег и бросит его на пол машины.

— Давай пошлем этот город подальше! — скажет Фрэнк маме.

Очень давно я слышал эту фразу в каком-то вестерне.

— Я буду по нему скучать, — чуть слышно отзовется мама.

«По нему» — значит по мне. Мама расплачется, но Фрэнк станет ее утешать, и она быстро успокоится.

— У тебя родится еще один ребенок. Как и у твоего бывшего. Мы вырастим нашего малыша вместе, — пообещает ей Фрэнк. — За сына не беспокойся. У него есть отец, сводная сестра, мачеха и тот ее мальчик. Они отлично поладят. Папаша научит его играть в бейсбол.

Вопреки своему желанию, я снова и снова представлял эту сцену. Фрэнк ласково перебирает мамины волосы и твердит, что мне она больше не нужна. Мама кладет голову ему на плечо, она ему верит.

— Генри уже не ребенок, — говорит Фрэнк маме. — Спит и видит, как бы залезть девчонке под юбку. Ему не до мамы. Сомневаешься — взгляни на его простыню. У тринадцатилетнего мальчишки одно на уме…

Бедра Рейчел Маккэн. Трусики Шэрон Сандерленд. Титьки танцовщицы из Вегаса…

— Адель, иногда и о себе надо думать, — скажет Фрэнк.

Муж на день маме больше не требуется. Фрэнк станет ей настоящим мужем.

На кухню я ворвался ракетой, только мама с Фрэнком едва заметили: они спрятались в собственном мирке, где хватает места лишь двоим — ей и ему. Когда я открыл холодильник, чтобы достать молоко для корнфлекса — в кои веки свежее по настоянию Фрэнка, — они уже говорили о другом. Фрэнк заметил, что рядом с душем у нас вода натекла под линолеум. Начал гнить пол, поэтому ему хотелось решить проблему сегодня же — снять кафель и заменить гнилую половицу.

— Пусть гниет, — махнула рукой мама. — Может, нам это уже и не важно.

— Нет, — покачал головой Фрэнк, — лучше побеспокоиться. Я не люблю оставлять после себя бардак.

Вот оно — доказательство! Они уезжают. А что будет со мной?

 

ГЛАВА 12

За завтраком Фрэнк рассказал, как рос у бабушки с дедушкой в западном Массачусетсе, где они держали «ферму самообслуживания», — за небольшую плату к ним приезжали собирать чернику. В более поздние годы они начали зарабатывать выращиванием и продажей елок к Рождеству. А еще к осени на ферме вызревали тыквы. С семи лет Фрэнк ездил на тракторе, пахал землю, кормил кур, ухаживал за деревьями. Настоящие елки не такие, как на картинке, их подрезать надо.

Там же бабушка с дедушкой держали лавку, где продавали свой урожай, варенье и пироги. Фрэнку больше нравилось выгребать куриное дерьмо — пардон за грубость! — чем торговать с лотка, и после смерти деда бабуля наняла в помощницы местную девушку.

Мэнди была на год старше Фрэнка, но уже видела жизнь с изнанки. Ее мать сбежала с мужчиной, а отца своего Мэнди не знала. К тому времени она уже бросила школу, поселилась у старшей сестры и бралась за любое дело — прибираться в доме, помогать на ферме, как, например, у Чемберсов.

Тем летом Фрэнк окончил школу, и молодые люди стали встречаться, если это можно так назвать. Они катались на машине, слушали радио, обнимались.

— Я был девственником, — сказал Фрэнк моей маме.

Как обычно, они вели свой собственный разговор, меня не касавшийся. Я словно и не сидел с ними за столом.

Осенью Фрэнка отправили на два года во Вьетнам. Ту пору лучше не вспоминать. После войны он рассчитывал поступить в колледж на льготных условиях. Когда же вернулся, то хотел лишь одного — чтобы его все оставили в покое. Кошмары посещали нечасто, но и спокойно спать Фрэнк больше не мог.

За два года Мэнди отправила три письма. Первое вскоре после его отъезда: она, мол, думает о нем каждую минуту и молится о его возвращении. Раньше Фрэнк не видел Мэнди за молитвой, но, возможно, ей нравилась любовь на расстоянии.

Следующие полтора года вестей от нее не было, а потом вдруг пришло длиннющее письмо на линованной бумаге, написанное тем же округлым почерком с наклоном влево и рожицами вместо точек.

Писала Мэнди о соседях. Молодой парень, их общий знакомый, полез в сеновязалку и остался без руки. Другой на полном ходу влетел в мини-вэн, в котором ехала семья из трех человек. Все погибли. Мэнди прислала Фрэнку вырезки из газет с некрологами друзей его бабушки. Кто-то умер своей смертью, а вот пожилой молочник загнал свой фургон в гараж, запер дверь и отравился угарным газом. Записки он не оставил.

Непонятно, зачем Мэнди сообщила эти новости? Показать, что во Вьетнаме не так плохо? Что жути везде хватает? Что жизнь коротка и нельзя терять время?

Через два дня после второго письма, а Фрэнк даже не успел написать ответ на него, пришло третье, которое внушило ему, в ту пору двадцатилетнему, что нет человеку спасения от горя и смерти. Судьбу не изменишь, единственный вариант — уподобиться мистеру Кирби, который заперся в гараже и повернул ключ зажигания. Если Фрэнк когда и верил, что «дома все наладится», эта пора прошла.

Мэнди клялась, что считает дни до его возвращения. Она, мол, календарь смастерила и повесила в доме сестры. Ей встречать его с распущенными волосами или сделать высокую прическу?

Фрэнк не помнил, когда попросил Мэнди стать его девушкой или когда начал так ее воспринимать. А он вообще просил? Сейчас казалось, что да. Получилось все будто само собой, как сами собой плесневеют черничные кустики, а куры сами возвращаются в курятник по вечерам. Почему бы и нет, при отсутствии других планов и лучших вариантов?

Мэнди встретила его прямо на базе Форт-Дивенс. Она поправилась, но, к радости Фрэнка, не расплылась, а покруглела. За годы службы он несколько раз был с вьетнамками, а во время увольнительной в Германии — с немкой, но после второго письма Мэнди решил ждать возвращения домой. Решил ждать ее.

Бабушка выделила ему комнату в задней части дома, поставила плиту и маленький холодильник. У Фрэнка даже своя ванная будет — условия как в отдельной квартирке со всеми удобствами. В бабушкин дом и отвезла его Мэнди. Как постарела бабуля! В гостиной работал телевизор: показывали телешоу «Заключим сделку». Гости студии так кричали, что Фрэнку захотелось заткнуть уши.

— Бабуля, давай выключим, — попросил он.

Только это не помогло. В поле работала косилка, бабулина стиральная машина отжимала белье, в амбаре работники слушали репортаж с бейсбольного матча. Страшный гул… Вдруг его больше никто не слышит?

— Фрэнки, я тебе ланч приготовила, — сказала бабуля. — Небось проголодался?

— Бабуля, дай мне передохнуть. Вымоюсь, немного полежу…

Фрэнк не лукавил, но когда они с Мэнди оказались в его новой комнате, она повисла на нем, как женщины из студии на ведущем Монти Холле, заперла дверь и опустила жалюзи на окнах.

— Наконец-то мы вдвоем, наконец-то! — бормотала она.

Фрэнк хотел сказать, что устал и, вероятно, будет в более подходящем настроении завтра или еще позднее, но Мэнди уже расстегивала ему китель. Вот она опустилась на колени и расшнуровала ему ботинки, потом занялась собой — расстегнула блузку и бюстгальтер. Крючок на бюстгальтере оказался спереди — грудь буквально вывалилась из него, круглее, чем помнил Фрэнк, с большими темными сосками.

— Изголодался, малыш? — ворковала она. — Или желтыми девчонками перебивался? Небось, забыл вкус настоящей американской шахны?

Фрэнк опасался, что у него вообще не встанет, но все получилось. Мэнди об этом позаботилась.

— Расслабься и получай удовольствие, — велела она. — Я сама все сделаю.

Удовольствие не продолжалось и пяти минут. Потом Мэнди соскочила с него и поправила макияж.

— Прыщик, ой как не вовремя! — посетовала она.

Выяснилось, что Мэнди приехала к нему с вещами — взяла белье, дезодорант, термобигуди, шампунь, гель для укладки и даже маникюрный набор. Вечером, когда они снова остались вдвоем, Мэнди спросила, не хочет ли Фрэнк повторить. Он отказался: от перелета, мол, еще не оправился. Мэнди не настаивала.

— Милый, я должна тебя предупредить, — прокурлыкала она. — Сегодня ты от нетерпения даже о презике не вспомнил. Надеюсь, день нынче неблагоприятный. Моя сестра с первого разочка залетела. Хотя получилось просто чудесно — теперь у них с Джеем малышка Джейнелль.

Через пару недель Мэнди объявила, что у нее задержка, а еще спустя несколько дней — что тест положительный. «Похоже, ты скоро станешь папой!» — воскликнула она. «Репетировала, — сразу почувствовал Фрэнк. — Небось в машине по пути из города проговаривала». Мэнди уже купила «материнский» топик с надписью: «Ребенок на борту».

— Наверное, ты так долго копил мужскую силу, что твои спермы в три раза активнее обычных, — сказала Мэнди. Она так и выразилась — «спермы».

Детские вещи появились внезапно, словно призы из студии «Заключим сделку», которые заранее приготовила красавица Кэрол Мэррилл, — автоматические качели, манеж, детское кресло, пеленальный столик, новые топы для беременных, брюки на эластичном поясе, крем от растяжек, которым Мэнди просила Фрэнка мазать ей живот, чтобы «стать ближе к малышу».

По каталогу «Монтгомери уорд» Мэнди заказала кроватку, коляску и детский мобиль, что вешается над кроваткой. Она выбрала несколько имен для девочки, а мальчика они, конечно же, назовут Фрэнком. Вскоре в доме бабушки Фрэнка оказались почти все ее пожитки: одежда едва поместилась в шкаф, а на стене появился постер с Райаном О’Нилом — самым красивым после Фрэнка мужчиной на свете. Мэнди намекала, что неплохо бы им расшириться, ведь бабушка Фрэнка уже стара, к чему ей столько места? Комнату для рукоделия можно запросто приспособить под детскую. Еще нужно купить телевизор побольше.

Осенило Фрэнка слишком поздно. К тому времени они успели пожениться, а Мэнди была на седьмом месяце беременности. Малыша ждали ко Дню святого Валентина, но он родился в декабре. Фрэнк стоял у зеркала ванной и брился, глядя на стройные ряды туалетных принадлежностей у раковины и на полке. Сколько всего нужно женщине — такой, как Мэнди, разумеется, а не как его бабушка, — чтобы просто выйти из дома. Свое богатство Мэнди привезла в самый первый день, когда встретила его на военном аэродроме, — косметику, кремы и спреи, плойку для ресниц, отбеливающий крем для кожи над верхней губой, воск для ног, ежедневки, гигиенический дезодорант.

Но кое-чего у Мэнди не было. Фрэнк узнал об этом, когда ее старшая сестра приехала с ночевкой.

— Ой, гости незваные! — воскликнула она, встав с кровати. — Мэнди, прокладка найдется?

Среди несметных богатств супруги Фрэнка не оказалось ни прокладки, ни тампона. Словно Мэнди знала, что они еще долго не понадобятся.

Историю своего брака Фрэнк рассказывал маме за завтраком. Я тоже был на кухне и отгадывал кроссворд из нового сборника. Когда Фрэнк упомянул американскую шахну, мама взглянула на меня, словно вдруг вспомнила, что у нее есть сын. Только я с головой ушел в кроссворд, грыз карандаш и делал вид, что ничего не слышу.

Мама, вероятно, мне поверила. Либо решила, что я ничего не понял. А может, и понял, только мне плевать. Верным был последний вариант. Задолго до встречи с Фрэнком в «Прайсмарте» она делилась со мной таким, о чем другие матери при детях умалчивают. Я знал о ПМС, о том, что телефонная компания вновь грозит отключением, о том, что однажды маму хотели изнасиловать. Дело было в Бостоне, еще до встречи с отцом. Мама служила официанткой в ресторане и уже собиралась домой. Спас ее повар, который появился в самый нужный момент. Правда, потом он решил, что за мамой должок…

В общем, к таким историям я привык, а история Фрэнка отличалась лишь тем, что рассказывал ее мужчина. Поэтому про американскую шахну я услышал впервые.

— Извиняюсь за выражение, — сказал тогда Фрэнк, но, по-моему, обращался не столько ко мне, сколько к маме.

Пока Мэнди рожала, Фрэнк с бабушкой дожидались в приемном покое: в то время так было принято.

— Мне обидно за тебя, Фрэнки, — сказала бабушка. — После войны ты и оглянуться не успел. Я так хотела, чтобы ты выучился в колледже, понял, чего хочешь…

— Не переживай, бабуля, — успокоил ее Фрэнк.

Едва разменяв третий десяток, он женился на девушке, которая вечерами смотрела телевизор и обсуждала сериал «Все мои дети» с сестрой по телефону. После секс-атаки на вернувшегося из Вьетнама Фрэнка Мэнди потеряла интерес к постельным утехам. «Может, родит — и желание снова появится?» — надеялся он. С недавних пор Мэнди заговорила о том, что неплохо бы его бабушке подарить им часть фермы. Они бы трейлер поставили, либо продали бы небольшой участок и купили жилой автофургон. Зачем прозябать здесь, среди елок? Мэнди совершенно не улыбалось тратить жизнь на мужчину, от которого вечно пахнет смолой.

— Не понимаешь, что сейчас только искусственные елки покупают? — сердилась она. — Платишь один раз, и никакой мороки с иголками, от которых, кстати, пылесосы ломаются.

Мэнди рожала, а Фрэнк с бабушкой сидели в приемном покое. Вдруг его осенило, что после возвращения из Вьетнама наедине с бабулей он остался впервые: то суетился с Мэнди, то со свадьбой, то с вещами для малыша.

— Ты толком и не рассказал, как было там, — начала бабушка, имея в виду вьетнамские джунгли, где воевал взвод Фрэнка. — Я знаю лишь то, что говорили в новостях и печатали в журнале «Лайф».

— Примерно так и было, — отозвался он. — На войне как на войне.

— Вылитый дед, — пробормотала бабушка. — Сколько раз спрашивала, чем на самом деле занимаются пехотинцы, а он отвечал про покупку ножа для косилки или цыплят.

Мэнди предложили спинальную анестезию, и она тотчас согласилась. Ближе к вечеру медсестра вынесла новорожденного мальчика.

Они с Мэнди столько говорили о кроватке, коляске, детском сиденье в машину, одежде, что о самом ребенке Фрэнк почти не думал. И вот ему протягивают сверток с теплым извивающимся Фрэнсисом-младшим. Из-под пеленки выпросталась ручка с длинными розовыми пальчиками. Казалось, ноготки уже пора стричь. Ручку сынишки Фрэнк увидел раньше, чем личико. Малыш не то махал ему, не то о чем-то просил. Рыжие волосы (в кого бы это?), длинное тельце, пластмассовый зажим на пупке, маленький пенис, еще не обрезанный, как у Фрэнка, а яички на удивление большие. Уши как крохотные раковины. Малыш смотрел прямо на Фрэнка, хотя медсестра уверяла, что у младенцев зрение не сфокусировано.

С мальчиком пока не случилось ничего плохого. Его жизнь прекрасна, только это вот-вот изменится.

Глядя на беззащитного младенца, Фрэнк почему-то вспомнил вьетнамские деревни в джунглях, по которым пробирался со своим взводом. Вспомнил других малышей и их ручки, тянувшиеся к нему при других обстоятельствах.

Раздался гул и пронзительный скрип — рядом работала машина-полотер. Фрэнк ладонью зажал ушки-ракушки Фрэнсиса-младшего.

— Слишком громко, — проговорил он и лишь потом понял, что кричит во весь голос, словно рядом шла перестрелка, а не натирали полы.

— Уверена, что хотите увидеть жену, — сказала медсестра.

Жену? О ней Фрэнк почти забыл.

Его отвели в родильную палату. Медсестра забрала малыша. Что сейчас нужно сделать? Обнять Мэнди? Прикоснуться к ее щеке? Положить ей на лоб холодный компресс? Фрэнк замер в нерешительности.

— Молодец! — похвалил он. — Прекрасного малыша родила!

— Теперь хоть собой займусь, — пробурчала Мэнди.

«Грудное вскармливание — это конец фигуре», — твердила Мэнди.

Она видела, во что превратилась сестра после семи месяцев кормления Джейнелль. А бутылочки вполне мог взять на себя Фрэнк. Так и получилось. Именно он вставал к сынишке ночью, готовил смесь, сидел с малышом на кухне, смотрел, как он сосет из бутылочки, потом осторожно брал его на руки, мерил кухню шагами и растирал спинку, ожидая, когда мальчик рыгнет. Порой он не ложился и после этого — бродил с малышом по темным комнатам. Как хорошо им было вдвоем!

Нередко Фрэнк разговаривал с сынишкой. Если бы Мэнди его услышала, то назвала бы психом. Ночами он объяснял Фрэнку-младшему, как ловить окуней, как подрезать елки. Рассказывал, как четырнадцатилетним ездил с дедом на тыквенные грядки. Тыквы только завязались, и дед разрешил «подписать» любую из них. Дедовым ножом Фрэнк вырезал инициалы Памелы Вуд, девушки, которая ему очень нравилась, и свои. Тыкву он хотел подарить Памеле на Хеллоуин, но к октябрю та уже встречалась с парнем из баскетбольной команды.

Фрэнк и про автомобили сынишке говорил. «Главное — проверь масло, — наставлял он. — Я вот не проверил и спалил мотор своей первой машины. Но дедуля меня простил».

Однажды ночью он рассказал Фрэнку-младшему про аварию: как сидел и слушал мамины стоны, но не мог сделать абсолютно ничего. Рассказал и про вьетнамскую деревню, в которую попал с остатками взвода. Там сошел с ума его приятель из Теннесси: граната разорвалась у самой его головы. В одной лачуге была женщина, рядом с ней на циновке сидела маленькая девочка. Обо всем этом Фрэнк не говорил никому, только сынишке.

Мэнди нравилось наряжать малыша и гулять с ним по торговому центру. В «Сирсе» они сделали семейную фотографию на фоне живописных декораций — полей и гор. Фрэнк обнимал Мэнди за плечи, а та держала сына с единственной рыжей кудряшкой. Фрэнк боялся, что вспышка повредит малышу глаза, но Мэнди расхохоталась: «Хочешь хлюпика вырастить? Мальчишке нужна твердая рука!»

Развлечений Мэнди потребовала, едва выписалась из больницы.

— Свихнуться недолго, если сидеть дома с твоей бабушкой и слушать, как она без конца вспоминает прошлое, — жаловалась жена.

Они поехали ужинать в итальянский ресторан. Там было вино, горящая свеча на столике оплывала разноцветным воском, но соус к спагетти отдавал консервами «Шеф Боярди». Когда принесли счет, Фрэнк подумал, что за такие деньги мог устроить дома целый пир. Бабулина лазанья в сто раз вкуснее!

Еще он боялся оставлять Фрэнка-младшего с бабушкой. Годом раньше у нее был микроинсульт, и доктор предупредил, что возможен рецидив. Вдруг это случится, когда она смотрит за малышом?

По этой причине вечерами Фрэнк сидел дома с сынишкой, а Мэнди гуляла с сестрой и подружками. Потом она и на работу устроилась, в ресторан «Вендис», который открыли у шоссе.

Однажды в торговом центре Фрэнк и Мэнди столкнулись с парочкой — беременную девушку обнимал за плечи рыжий кавалер. Оба казались молодыми, ровесниками Фрэнка и Мэнди, хотя Фрэнк уже не чувствовал себя молодым. Парень был хорош собой и напоминал Райана О’Нила, правда, у него намечался пивной живот. Увидев пару, Мэнди замерла и впилась глазами в рыжего.

— Ты его знаешь? — спросил Фрэнк.

— Нет, просто этот парень к нам в ресторан заглядывает.

Потом Мэнди стала играть в боулинг, в лото, выпивать с сестрой и часами трещать по телефону. Однажды Фрэнк вернулся домой раньше времени и услышал, как жена болтает по телефону и смеется. С ним она никогда не смеялась.

Как-то вечером, когда Мэнди якобы играла в боулинг, Фрэнк оставил сына с бабушкой и на своем пикапе подъехал к «Мунлайт-лейнс».

— Женщины сегодня не играют, — объявил администратор. — Вы, наверное, день спутали.

Фрэнк двинул к придорожному казино-ресторану «Вэгон вил», но машину Мэнди на стоянке не увидел. Тогда он отправился в казино «Харлоус». Его жена сидела в угловой кабинке, рядом парень в футболке с символикой «Филадельфия филлис». Он держал Мэнди за колено.

— Здесь скандалить не будем. Дома поговорим, — объявил Фрэнк, отправился на ферму и стал ждать.

Мэнди не приехала ни в тот вечер, ни на следующий. Фрэнсис-младший совершенно без нее не скучал. «Пусть только сына не трогает!» — думал Фрэнк. Мэнди явилась на третий день, незадолго до ужина.

— Я возьму ребенка, — сказала бабуля, едва взглянув на внука и его жену.

Вскоре со второго этажа послышалось ее воркование: она собиралась купать малыша.

Жена бросала его. Она, мол, встретила настоящего парня, который вытащит ее из этой дыры.

— Ты же не думал, что я хочу прозябать здесь среди елок! Я только из жалости не говорила, но в постели ты полный ноль. Я с самого начала притворялась…

Мэнди еще многое выложила, повторять ни к чему. Она не любит его, и точка. Повторяла, что все дело в жалости. Тяжко ведь во Вьетнаме, если дома ждет лишь полоумная старуха, которая выращивает тыкву.

Зачем он задал следующий вопрос, Фрэнк не понимал. К чему было что-то выяснять, ведь его чувства к сыну ничто не изменило бы. В общем, он спросил, его ли это ребенок.

Мэнди засмеялась. Не была бы пьяна — ответила бы иначе, но она запрокинула голову и хохотала целую минуту. Тогда Фрэнк ее толкнул. Нет, он хотел сделать ей больно, но не ожидал, что Мэнди упадет и ударится виском о гранитную ступеньку крыльца. Тонкая струйка крови потекла у нее из уха, и все. Оказалось, она сломала шею.

Лишь через несколько минут — сперва он рухнул на колени и приподнял Мэнди голову — Фрэнк понял, что на втором этаже все еще шумит вода. Наверняка ванна переполнилась, ведь на первом этаже с потолка сначала капало, потом полилось, будто трубу прорвало. Казалось, в доме разразился тропический ливень.

Фрэнк взлетел по лестнице и распахнул дверь ванной. На полу там тоже лежала женщина, его бабушка, — ее сердце просто остановилось, — а в ванне плавало крошечное тельце. Рыжие волосы прилипли к бледному личику, ручки и ножки неподвижны, в глазах удивление — Фрэнк-младший словно увидел на потолке северное сияние.

Непредумышленное убийство — такого обвинения поначалу добивался приставленный к Фрэнку адвокат. Да, Фрэнсис виновен в гибели Мэнди. Он не хотел убивать жену, но убил. Таковы факты, и Фрэнк понесет заслуженное наказание.

Увы, разбирательство получило неожиданное продолжение. На суде выступила сестра Мэнди и заявила, что ребенок был не от Фрэнка и тот, узнав о коварстве жены, хладнокровно убил сына.

— А моя бабушка? — спросил Фрэнк. — Доктор определил, что ее погубил инсульт. Это несчастный случай.

— У нее действительно был сердечный приступ, — согласился окружной прокурор. — Чему удивляться — на глазах пожилой женщины ее внук убил собственного сына.

Прокурор обвинил его в предумышленном убийстве. Адвокат, почувствовав, что дело плохо, под конец процесса вызвал эксперта по посттравматическому стрессу и выработал новую линию защиты — стал утверждать, что убийство совершено в состоянии аффекта. Только Фрэнка это уже не интересовало. «Какая теперь разница?» — думал он.

Ему дали двадцать лет с последующим правом на условно-досрочное освобождение. Первые восемь Фрэнк провел в психиатрической клинике. Потом его признали вменяемым и перевели в Стинчфилд. На день побега Фрэнку оставалось сидеть еще два года.

— Я чувствовал, что пора оттуда выбираться, — сказал он. — Знал, что надо прыгать в окно. И не ошибся: веская причина впрямь была.

Причина была в ней, в моей маме. Тогда я этого еще не понимал, но Фрэнк выпрыгнул в окно, чтобы спасти ее.

 

ГЛАВА 13

Мама попросила меня съездить в библиотеку. Им с Фрэнком понадобилась книга о Канаде и Приморских провинциях. Зачем выбираться из дома втроем, если я могу на велосипеде туда прокатиться?

— Генри, твоя мама в моих руках, — проговорил Фрэнк. — Не забывай, я ее связывал. Это называется «захват в заложники».

Его тон напомнил, как через пару лет после развода папа подал в суд какое-то заявление. Тогда к нам приехала женщина, представившаяся опекуном на время судебного процесса, и расспрашивала маму о ее отношении к родительским обязанностям.

— Испытываете ли горечь и обиду по отношению к бывшему мужу? — допытывалась она. — Делились ли негативными чувствами с сыном?

— У меня нет обид на отца моего ребенка, — невозмутимо ответила мама, растянув губы в улыбке. — Полагаю, он хорошо со всем справляется.

— А что вы думаете о новой супруге своего бывшего мужа? Можно сказать, что вы негативно влияете на отношение сына к мачехе?

— Марджори — очень милая женщина, — отозвалась мама. — Уверена, мы все прекрасно поладим.

Опекун на время судебного процесса не видела, что случилось после ее ухода. Мама вытащила из холодильника галлоновую упаковку молока — настоящего, тогда она еще ездила за покупками, — вскрыла ее, встала посреди кухни и начала медленно лить молоко на пол, словно поливала цветы.

Сейчас все немного иначе, но я не сомневался: «захват в заложники» — то, что, по мнению Фрэнка, нужно говорить в такой ситуации. Как бы плохо я ни думал о них с мамой из-за того, что они собирались сбежать в канадскую деревушку, а меня подбросить папе и Марджори, в одном я не сомневался: Фрэнк маме не навредит. Каждое слово Фрэнка убеждало: если его застанут у нас в доме, мы не пострадаем.

— Я никому не скажу! — заверил я, старательно играя роль испуганного сына, так же как Фрэнк играл роль безжалостного преступника.

Праздничный уик-энд — не самое оживленное время для городской библиотеки. Работала она только из-за распродажи книг, вся выручка от которой шла на покупку новых штор или чего-то подобного. На лужайке у главного входа торговали лимонадом и овсяным печеньем, клоун делал фигуры из воздушных шаров, а в коробках лежали книги вроде «Лучших рецептов для пароварки» и автобиографии Донни Осмонда. Посетители радостно суетились, говорили о жаре и о том, кто как освежается. Меня, конечно, не замечали. Я словно источал высокочастотные, не доступные человеческому уху сигналы, улавливаемые подсознательно: «Не подходи!» Все эти счастливцы, которые жевали печенье, листали старые информационные альманахи и иллюстрированные сборники «Разминка с Джейн Фондой» (я насчитал три экземпляра), не представляли, что творится у меня дома. Наверное, мой внешний вид говорил о полном равнодушии и к фигурам из шаров, и к легкому чтиву. Так оно и было.

Поднимаясь по лестнице, я думал, что все мои ровесники сейчас на пикниках — играют с летающими тарелками, крошат картошку в салат, плещутся в бассейне. Одно дело забежать сюда за лимонадом и парой детективов Агаты Кристи, но лишь полный придурок ищет материалы об острове Принца Эдуарда в последние выходные перед школой.

Впрочем, в библиотеке оказалась еще одна идиотка. Я увидел ее в читальном зале, куда принес энциклопедию, чтобы переписать данные в блокнот. Да, в ту пору информацию мы добывали в книгах. Она сидела на одном из стульев с кожаной обивкой, на которых я сам люблю располагаться, когда здесь работаю. Девчонка замерла в позе лотоса, словно медитировала, но с книгой перед глазами. Она была в очках, с косой и в шортах, которые выставляли напоказ ее ноги, но еще больше — ее худобу.

Вроде бы моя ровесница, но раньше видеть ее не доводилось. Обычно я стесняюсь и разговор не завязываю, однако встреча с Фрэнком не прошла даром. Он из окна больницы выпрыгнул и вообще столько безумных вещей натворил. Чем я хуже? С такими мыслями я и спросил девчонку, где она учится.

— Я недавно сюда переехала, — ответила она. — На этот год меня отправили к папе. Официальная причина — расстройство питания, типа смена обстановки пойдет мне на пользу. Хотя, я думаю, мама просто спихнула меня отцу, чтобы с бойфрендом своим развлекаться.

— Понимаю тебя, — отозвался я.

Дико говорить с кем-то о том, что творят Фрэнк с мамой, но незнакомка вызывала доверие. Еще она была новенькая и симпатичная. Не из красавиц, но чувствовалось, что в отличие от большинства девчонок ее интересуют не только шмотки и мальчики.

Я спросил, что она читает.

— Хочу разобраться в своих правах, — ответила она. — И в детской психологии.

Она изучала виды подростковых психических травм, чтобы подать в суд на родителей, которые ей наносят эти самые травмы.

Ее звали Элеонор. Вообще-то, она из Чикаго и до недавнего времени приезжала сюда лишь на каникулы. Она восьмиклассница и поступила в шикарную частную школу, где основной упор делают на театральное искусство, на спорт плюют с высокой вышки и можно одеваться как угодно, хоть кольцо в нос вставлять, учителя не пристанут. Но в последний момент супершкола накрылась. Идиоты-родители сказали, что у них нет денег, — и привет, средняя школа Холтон-Миллс.

— Я в седьмой класс пойду. Меня зовут Генри, — представился я.

Набрав книг о приморских провинциях, я положил их на пол, у стула, что стоял напротив Элеонор.

— Доклад пишешь? — спросила она.

— Типа того. Это для мамы. Хочет выяснить, стоит ли переезжать в Канаду.

Врать ей почему-то не хотелось.

— Для мамы и ее бойфренда, — добавил я, пробуя новое слово, точнее, новое применительно к моей маме.

Фрэнка я не выдал. Если у твоей мамы есть бойфренд, это еще не значит, что он беглый заключенный.

— Ну и как ты? — поинтересовалась Элеонор. — Каково друзей бросать? Именно это сделала я, перебравшись сюда. Меня заставили, и, если честно, я причисляю это к жестокому обращению с детьми. Не потому, что я ребенок, а с юридической точки зрения, не говоря уже о психологическом эффекте. Любой специалист подтвердит, что в период полового созревания не рекомендуется насильно помещать человека в чужеродную среду. Особенно — только не обижайся, ладно? — если человек привык к жизни в шумном городе с джаз-клубами и художественным институтом и вдруг попадает туда, где, кроме боулинга и бросания подков, развлечься нечем. Друзья не поверят, когда я расскажу об этом городе. Возможно, у тебя все немного иначе, но общая картина такова.

Принципиальную разницу между нами объяснять не хотелось — мне отъезд боли причинить не мог, потому что друзей у меня не было, а в приятелях лишь пара школьных изгоев. В столовке вместе сидели в зоне для лузеров, у черта на рогах, где нормальный человек не сядет.

— Проблема не в отъезде, — проговорил я. — Меня не берут. Видать, у матерей новая мода, потому что моя тоже мечтает от меня избавиться. Они с бойфрендом решили оставить меня у моего отца, его нынешней жены, ее сына, моего ровесника и любимчика папы, и новорожденной, которая плюет на меня всякий раз, когда ее мне подсовывают. Не думал, что мама на такое способна.

— Дело в сексе, — заявила Элеонор. — От него мозги набекрень, люди не могут нормально мыслить.

Я едва не возразил, что мамины мысли и до секса с Фрэнком нормальными не казались. В то же время было интересно: Элеонор знает о последствиях секса из собственного опыта или из книг? Хотя вряд ли она уже занималась сексом, но то, что знает о нем куда больше моего, совершенно очевидно. Если у нее есть опыт, то мне очень не хотелось признаваться в его отсутствии. Если не считать опытом то, что я вытворяю ночью. Впрочем, теория Элеонор подтверждалась: от ночных забав мозги у меня, правда, набекрень. О сексе я размышлял постоянно с перерывами на мысли о маме и Фрэнке, хотя в них секс тоже фигурировал.

— Секс как наркотик, — проговорила Элеонор.

— Да, мама с Фрэнком — настоящие наркоманы, — кивнул я, вспоминая рекламу, которую крутят по телику.

Сперва показывают сковородку на плите. Потом чьи-то руки берут яйцо. «Это ваш мозг», — объявляет голос за кадром. Руки разбивают скорлупу, и яйцо падает на сковородку. Белок и желток шипят, меняют цвет. «Это ваш мозг под действием наркотиков», — сообщает голос.

Элеонор штудировала справочники, чтобы выяснить, имеет ли она в четырнадцать лет право подать в суд на родителей. Она собиралась найти адвоката, но сначала хотела разобраться в ситуации в целом.

— Я написала в ту частную школу, просила принять меня, пообещала отработать стоимость обучения, ну, можно же туалеты мыть. Увы, мне до сих пор не ответили, — сетовала Элеонор.

Тогда я рассказал, что в среду, едва откроются банки, а я уйду в школу, мама снимет деньги со счета и вместе с бойфрендом укатит на север.

— Они наверняка уже складываются, — проговорил я. — Для этого и отправили меня сюда. Ну, или чтобы снова сексом заняться.

— Твоей маме нравится менять партнеров? — спросила Элеонор. — Шататься по барам, штудировать объявления о знакомстве и так далее?

Я покачал головой.

— Нет. Моя мама… — Я замялся, не представляя, как ее описать. — Таких, как она, больше нет. Она… — Посреди предложения голос предательски сорвался.

Я сделал вид, что хочу откашляться, но Элеонор явно сообразила, что я расстроен.

— Не вини ее, — проговорила она. — Бойфренд типа околдовал ее. Ну, загипнотизировал. Такие не блестящими часами на цепочке, а своим пенисом в транс вводят.

При слове «пенис» я постарался не вытаращить глаза. Впервые слышал, чтобы девочка произносила это вслух. От мамы, конечно, слышал. Несколько лет назад, когда я обжег ядовитым плющом ноги и бедра, мама спросила, не пострадал ли мой пенис. Годом раньше я решил продемонстрировать супергеройский прыжок через гранитную стойку, но налетел прямо на нее. Помню, я хватался за промежность и стонал, а мама склонилась надо мной и велела показать пенис.

«Я проверю, не нужно ли нам в больницу, — сказала тогда она. — Не хочу, чтобы в будущем пенис или яички доставляли тебе проблемы».

Ладно мама — куда непривычнее слышать, как об органе, который я сам упоминать не смею, рассуждает Элеонор. С этого момента я понял, что могу говорить с ней о чем угодно. Мы переступили запретную черту.

— Ее комната смежная с моей, — объяснил я. — Каждую ночь слышу, как они этим занимаются. Мама и… Фред. — Так я решил называть Фрэнка, чтобы не выдать.

— Так он эротоман, — отозвалась Элеонор, — или альфонс, или и то и другое.

Даже тогда я чувствовал, что это не так. Фрэнк мне нравился. В этом-то и заключалась проблема, о которой я умалчивал. Фрэнк нравился мне настолько, что я хотел с ним уехать. Настолько, что я представлял его частью нашей семьи. Первое время — несколько счастливых дней, которые Фрэнк провел у нас, — я еще не понимал, что он займет мое место.

— А у тебя, часом, не Эдипов комплекс? — поинтересовалась Элеонор. — Не хочешь жениться на своей маме? С мальчишками такое бывает, хотя в твоем возрасте уже должно бы пройти.

— Нет, мне девчонки нравятся, — возразил я. — Ровесницы или чуть старше меня.

Если хочет, пусть думает, что я говорю о ней.

— Мама мне нравится как мама, — уточнил я.

— В таком случае необходима коррекция, — проговорила Элеонор. — Именно так поступила со мной мама. Хотя, по-моему, все наоборот: помощь нужна не мне, а ей и ее извращенцу-бойфренду. С психологической точки зрения метод весьма эффективный. Если бойфренд впрямь околдовал твою маму, надо ее раскодировать. Этим способом лечили сектантов в те годы, когда расплодились секты. Девушка по имени Патти Херст выросла в жутко богатой семье, ну, типа как в «Далласе». Однажды ее похитили. Вскоре она начала грабить банки, потому что заставили похитители, члены радикальной группировки. Они сумели очаровать Патти и подчинить себе. Случилось это до нашего с тобой рождения, — вещала Элеонор. — Мне мама рассказывала. У главного похитителя Патти была эта, как ее, харизма, которая подействовала на девушку так, что та стала носить камуфляж и автомат. В итоге родители вернули дочь домой, но, чтобы привести Патти в чувство, им пришлось таскать ее по психиатрам. Порой люди не видят, кто хороший, а кто плохой. Или по-настоящему хороших людей на свете нет, поэтому Патти Херст спуталась с грабителями. Ей и до похищения проблем хватало, вот воля и ослабла.

Все точно как у моей мамы! Сила секса помогла Фрэнку подчинить ее себе.

— Если у меня та же история, как вернуть маму в прежнее состояние? — спросил я. — Не в нормальное, а хотя бы прежнее.

— Сила секса очень велика, — сказала Элеонор. — Тебе ее не перебороть.

Иными словами, дело труба, маму не спасти. Я посмотрел на книги, которые поставил на пол. Одна открылась на фотографии острова Принца Эдуарда — холмы, поля, а за ними океан. Элеонор глянула на фотку и сказала, что на этом острове жила главная героиня книги «Энн из поместья „Зеленые крыши“». Только у мамы получится иначе, чем у сиротки Энн: Фрэнк увезет ее и домой она не вернется.

— Если развод родителей еще не довел тебя до расстройства личности, история с бойфрендом матери наверняка выльется в сильный невроз, — пообещала Элеонор. — Ради твоего же блага надеюсь, что ты будешь хорошо зарабатывать и сможешь оплатить себе лечение, — сказала она, жуя косичку.

Думаю, ей это вместо еды. Элеонор поднялась со стула, и я понял, что она еще худее, чем мне казалось. Когда она сняла очки, я увидел у нее под глазами темные круги. Старуха старухой, но при этом девчонка.

— По-моему, выход у тебя один, — проговорила она. — Нет, не убивать бойфренда. Тебе просто нужно удалить его из своей жизни.

— Не знаю, возможно ли это, — покачал головой я.

— Хэнк, взгляни на проблему иначе. Либо ты избавишься от него, либо он от тебя. Одно из двух.

Откуда взялся Хэнк, я так и не понял.

Когда я вернулся домой, мама с Фрэнком собирались красить зимние рамы. Зачем им это, они же из страны убежать хотят? Или мама решила продать наш дом, чтобы потом купить ферму на острове Принца Эдуарда? Выходит, скопленных денег не хватает. Поэтому она дом в порядок приводит.

— Дружище, ты очень вовремя, — сказал Фрэнк. — Поможешь краску отскрести?

Мама стояла рядом с ним. Она переоделась в комбинезон, в котором работала в саду, когда у нас еще был сад, волосы убраны, на голове бандана. Они с Фрэнком уже сняли рамы, приготовили шпатель и наждачную бумагу.

— Ну, что скажешь? — спросила мама. — Краску давно пора освежить. Фрэнк говорит, мы в два счета управимся.

Мне хотелось с ними красить. Похоже, они здорово веселились. Мама вынесла во двор приемник и поймала «Лучшие хиты праздничного уик-энда». Сейчас Оливия Ньютон-Джон пела ту песню из «Бриолина» о летних романах. Мама изображала Оливию, держа шпатель, как микрофон.

— У меня дела, — буркнул я.

Судя по выражению лица, мама обиделась.

— Я думала, мы вместе повеселимся и ты расскажешь, что́ узнал в библиотеке.

Маму околдовали. Под действием секса ее мозг превращается в яичницу. Мне нужно избавиться от Фрэнка, иначе ее не спасти. Вслух я ничего не сказал, но подумать подумал.

Фрэнк положил мне руку на плечо. То же самое он сделал в первый день, когда мы встретились в супермаркете. Тогда он попросил помощи, я заглянул в его глаза и решил, что могу ему доверять.

— Сынок, по-моему, ты должен помочь маме, — сказал он без злости, но куда строже, чем раньше.

Вот, недаром Элеонор предупреждала! Фрэнк выбивается в лидеры, а меня оттесняет. Пока на второй план, потом вообще за борт выкинет.

— Ты мне не начальник и не отец, — заявил я.

Руку Фрэнк отдернул, как от раскаленного металла. Или как от сухого льда.

— Ладно, Фрэнк, мы и вдвоем справимся, — проговорила мама.

Я вошел в гостиную, включил телик и сделал погромче. Показывали матч «Ю-Эс оупен», но меня не волновало, кто из теннисистов выиграет. На другом канале бейсбол, дальше программа для женщин, которые хотят подтянуть бедра. Плевать мне, что Фрэнк с мамой услышат, я вот тоже слышу их в спальне. Я съел бутерброд, выпил молоко и оставил стакан и тарелку на столе, вместо того чтобы, как обычно, убрать в посудомоечную машину.

Потом заглянул к Джо: бедняга валялся на полу клетки и задыхался от жары. Я взял бутылку с пульверизатором, промыл, наполнил водой и прыснул сперва на Джо — пусть освежится! — потом на себя.

Я лежал на кушетке, смотрел рекламное шоу и листал книгу, которую взял в библиотеке, — «Приморские провинции, таинственный край». Потянулся за газетой и перечитал заголовок на первой странице. «Вознаграждение в десять тысяч долларов…»

«Избавься от него, — советовала Элеонор, — удали из своей жизни…»

Я подумал о кроссовом мотоцикле. О видеокамере. О ружье для пейнтбола. Вспомнил каталог, который штудировал в самолете, когда возвращался из Диснейленда с папой и Марджори. Там было столько чудесных штуковин, о существовании которых я даже не подозревал, — ховерборд, автомат для попкорна, часы, которые показывают время в разных городах мира, устройство, превращающее обычную ванну в джакузи, фонарики на солнечных батарейках, а еще парные штуковины — на вид как горные пики, а на деле внешняя стереосистема из стекловолокна для больших вечеринок и пикников. На десять тысяч можно скупить весь каталог, за исключением того, что уже неинтересно.

Когда Фрэнка заберут, мама, конечно, расстроится, но потом придет в себя и поймет, что я сделал это для ее же блага.

 

ГЛАВА 14

— Небось удивляешься, что у тебя нет братика или сестрички? — спросила однажды мама.

Случилось это за ужином: поедая полуфабрикаты, мама любила говорить на самые разные темы. Я, в ту пору девятилетний, ни разу не задумывался, почему у меня нет братиков-сестричек, но все равно кивнул. Мне даже маленькому было понятно: мама намерена углубиться в эту тему.

— Я всегда хотела как минимум двоих детей, а лучше побольше. Кроме танцев, материнство — первое, к чему я чувствовала предназначение. Через шесть месяцев после родов у меня была задержка.

Большинство девятилеток, услышь они такую фразу от матери, не поняли бы, о чем речь. Но я к девяти годам знал и про задержки, и про многое другое.

— Цикл у меня стабильный с самого первого дня, — продолжала мама. — Я сразу поняла, в чем дело, и к доктору не ходи. Но твой отец не хотел второго ребенка так скоро. Он твердил, что у нас нет денег, но, по-моему, ревновал, что я уделяю столько внимания тебе, а не ему. Убеждал меня сделать аборт, только я не соглашалась. Для меня ребенок, даже зачатый не в самое удобное время, — дар свыше. Я сказала твоему отцу, что играть в Бога опасно. А еще, что не стоит ждать идеальной жизни, потому что она не наступит никогда. Твой отец отвез меня в клинику. Я одна вошла в кабинет, а он остался в коридоре. Мне велели надеть бумажную сорочку, сесть в кресло и вставить ноги в стремена. Они совсем не такие, как для езды на лошади.

Потом включили аппарат, и раздался гул, как у мощного бытового измельчителя. Мама полулежала в кресле и слушала, как он работает. Медсестра что-то сказала, но мама не разобрала: таким громким был гул. Потом маму на пару часов отправили в соседнюю палату отдохнуть вместе с женщинами, которым сделали аборт тем же утром. Когда она вышла в приемную, папа ждал ее, он просидел там все утро, лишь ненадолго отлучался в магазин. По дороге домой мама не плакала, она молча смотрела в окно. Папа спросил, как все прошло, но она не могла объяснить ничего.

— С того самого дня я хотела одного: забеременеть снова и на этот раз родить. Ты же меня понимаешь? — спросила мама.

Я не понимал, но все равно кивнул. Мама так мучительно избавлялась от ребенка, а потом тотчас захотела нового, — по-моему, бессмыслица полная. Это имел в виду папа, когда спрашивал, не сошла ли она с ума?

В конце концов папа согласился. По его словам, только чтобы от нее отделаться, но мама упивалась счастьем. Мне в ту пору только исполнилось два, то есть ей и со мной забот хватало. Мама наслаждалась беременностью, а ведь многие женщины жалуются на тошноту по утрам, онемение груди и усталость.

К концу первого триместра, когда плод был размером с фасолину (мама вычитала это в книге «Первые девять месяцев жизни»), она проснулась от сильных спазмов в животе и заметила на простыне кровь. К обеду она использовала три гигиенические салфетки, а кровь текла и текла.

— Генри, три салфетки это много, — заверила мама.

Я не знал, что такое гигиеническая салфетка, но кивнул.

Доктор осмотрел маму и сказал: выкидыши случаются часто, но нет причин опасаться, что проблемы возникнут и в следующий раз. Дескать, она молода и здорова. Они с папой могут попробовать еще.

Через несколько месяцев она опять забеременела и теперь решила повременить с нарядами для будущих мам. Радостную новость сообщила подругам (тогда они еще существовали) и мне, хотя я об этом не помню. Мне в ту пору было три года. К концу первого триместра снова началось кровотечение. Мама пи́сала и вдруг почувствовала, как что-то из нее выскальзывает. Она глянула в унитаз и поняла, что больше не беременна. Как быть в такой ситуации? Просто смыть за собой?

Мама постояла минутку, потом опустилась на колени и выловила сгусток из унитаза. Она вынесла его во двор, хотела выкопать ямку, но получилось совсем неглубоко: земля-то жесткая.

— Это был твой братик или сестричка, — продолжала мама.

«Похоронена или похоронен на заднем дворе дома, где папа сейчас живет с Марджори», — додумал я, хотя в голове крутилось, что мама едва не смыла ребенка в канализацию.

В третий раз мама забеременела вскоре после того выкидыша и благополучного исхода уже не ждала. Выкидыш случился снова, но теперь раньше, в начале второго месяца. Маму даже по утрам не тошнило, что было первым тревожным знаком.

— Я поняла, что Господь меня наказывает, — вздохнула мама. — Мы получили чудесный подарок, тебя, а через полгода после твоего рождения еще один. Какие же мы были глупые: осмелились выбирать время для зачатия ребенка, точно вечер для танцулек, — тем самым, возможно, лишили себя другого шанса.

Однако на четвертый раз все шло куда удачнее, — рассказывала мама дальше. — Утреннюю тошноту я обожала, а когда стала наливаться грудь — на шестой неделе, как и должно быть, — умирала от счастья. Помнишь, как мы с тобой ездили в больницу? — спросила она. — Мне сделали УЗИ, доктор показал тебе снимок и объяснил, что это твой братишка. Плод был совсем крохотный, но пенис уже просматривался.

Нет, покачал головой я, не помню. Кое-что уж точно лучше забыть.

Доктор посмотрел снимок и сказал, что все хорошо, но для пущей уверенности мама попросила взглянуть снова. Через несколько недель появились странные ощущения. Сперва мама решила, что повторяется старая трагедия, но потом поняла — все иначе. Она прижимала ладонь к животу: внутри что-то пульсировало, словно там плескалась рыба. Она и мою ладошку к своему животу прижимала, чтобы я почувствовал, как плавает мой братик.

Мама так радовалась!

— Мы с папой не очень ладили, — продолжала она, — но, когда мы вместе лежали на кровати и читали «Любопытного Джорджа», казалось, проблемы позади. С этим ребенком беды не случится. «Главное — детей родить, — думала я, — с остальным смирюсь».

Потом начались схватки, и папа отнес в машину сумку, которую мама собрала давным-давно, еще до первого выкидыша. Роды получились долгими, но фетальный монитор показывал, что сердце ребенка бьется нормально. И вдруг маму увезли в операционную, а папу отослали домой. Маме собирались делать сечение.

Эту историю я услышал девятилетним и спросил, что в ту пору было со мной?

— За тобой присматривала моя подруга, — объяснила мама. — Не Эвелин, а та, с которой я дружила до нее.

Значит, в то время мама еще дружила с нормальными людьми.

Что творилось в операционной, мама не запомнила, только одно слово — «девочка». Значит, не мальчик. Голоса медиков звучали странно, безрадостно. Сперва мама подумала, дело в поле ребенка: вдруг медсестра решила, что она мечтала о сыне? Один взгляд на лицо медсестры — и мама поняла: дело в другом. Она поняла это прежде, чем услышала объяснение. «Дайте мне ребенка!» — попросила она, но ответа не дождалась. За занавесом мелькала зеленая шапочка врача: маму зашивали. Потом, наверное, дали успокоительное, потому что она долго-долго спала и не видела, как в палату вошел папа.

«Главное, что с тобой все хорошо», — твердил он, хотя маме так не казалось ни тогда, ни много времени спустя.

Когда мама проснулась, ее хоть и не сразу, но отвезли в палату к ребенку. Мама назвала девочку Ферн, в честь своей матери. Ферн, завернутая в розовую фланелевую пеленку, лежала в колыбели, как обычный младенец. Ей даже подгузник надели, первый и последний в жизни.

Медсестра вручила малышку маме. Папа тоже был в палате, он сидел в кресле рядом с маминой каталкой. На несколько минут моих родителей оставили наедине с ребенком — мама как раз успела распеленать девочку и осмотреть ее крошечное синеватое тельце. Мама прикоснулась к каждому ребру Ферн, к свежей ранке от пуповины, которая девять месяцев питала девочку, но обвилась вокруг ее шейки и при родах перекрыла кислород. Мама взяла ладошку Ферн и оглядела пальчики: чьи руки у девочки? Вероятно, папины. С такими длинными пальчиками ей была бы прямая дорога в пианистки.

Мама расправила ножки Ферн. Девочка не пиналась, как в последние месяцы. Мама просто обожала те пинки, порой такие сильные, что на животе у нее появлялся бугорок: это маленькая пяточка давила изнутри. («Генри, неужели ты не помнишь? — удивлялась тогда мама. — Не помнишь, как наблюдал за братишкой — тогда мы считали ребенка мальчиком, — который шевелился у меня в животе, словно котенок под одеялом?»)

Мама сняла с Ферн подгузник, понимая: другого шанса увидеть тело девочки полностью она не получит. Промежность была крошечная, розоватая. «У новорожденных девочек капелька крови там не редкость, — объяснил потом доктор маме. — Это от гормонов, которые мать передает ребенку». Папа с мамой, увидев кровь, испуганно затаили дыхание.

За несколько минут мама запомнила личико Ферн. Она предчувствовала, что будет часто-часто вспоминать те минуты и думать, что отдала бы все на свете, только бы их вернуть.

Глаза Ферн закрыты, ресницы длинные, удивительно черные, особенно на фоне синюшной кожи. Носик не пуговкой, как у большинства младенцев, а маленькая копия взрослого носа, с прямой спинкой и аккуратными ноздрями. Этот нос не дышал. Рот как цветочек. Раздвоенный подбородочек тоже от папы, зато скулы явно мамины.

Под кожей голубела венка. Она тянулась от скулы к тонкой вялой шее. Мама провела по ней пальцем от начала до конца.

— Я была как инструктор по туризму, показывающий на карте самый лучший маршрут, — говорила мама.

По той же венке мамин палец спустился на грудь Ферн и скользнул на место, где под тонкой, полупрозрачной кожей скрывалось сердечко, которое девять месяцев билось у мамы в чреве, а сейчас было неподвижным, как камень.

Мама пересказывала ту историю много-много раз, хотя, вероятно, слышал ее только я.

Вернулась медсестра и забрала Ферн. Папа повез маму обратно в палату. В коридоре они столкнулись с парой: новоиспеченные родители несли к лифту новорожденного и связку гелиевых шаров. Еще они увидели женщину в больничном халате, вздымавшемся на огромном животе. Так же как мама восемнадцатью часами ранее, женщина мерила шагами коридор, коротая время между нерегулярными схватками. При виде нее у мамы мелькнула безумная мысль: «Дайте мне еще один шанс. Я не оплошаю!» Так в первый, но далеко не в последний раз встреча с беременной разозлила и огорчила маму настолько, что у нее сбилось дыхание. Отныне ей прохода от беременных не будет. Их станет куда больше, чем прежде.

К машине папа вывез маму на каталке. Он склонился над ней, точно защищал от урагана. «Адель, дома тебе полегчает», — пообещал он.

Этого не произошло, хотя к маминому возвращению папа убрал из дома (где жил теперь с Марджори и маленькой дочкой, которая благополучно родилась у них позднее) вещи для малыша — сложил в коробки одежду и памперсы (кое-что купили тремя годами раньше) и разобрал кроватку.

После первого и второго выкидышей родители хотели попробовать снова. После третьего появился страх, но они продолжали ходить к врачу, отмечать в календаре мамины менструации и высчитывать фертильные дни.

Когда похоронили Ферн, разговоры о зачатии, беременности и детях разом прекратились.

Друзья искренне соболезновали родителям и пытались вовлечь их в общественную жизнь. Но мама понемногу училась пропускать барбекю и мои школьные собрания. Там же всегда беременные. Супермаркеты тоже опасны, в них молочные смеси, детское питание, одежда для будущих мам, а еще малыши — в тележках разъезжают ровесники Ферн, за родителями семенят ровесники ребенка, не родившегося годом раньше, и четырехлетки, сверстники похороненного в саду. Куда ни глянь — всюду беременные, прямо эпидемия какая-то.

Мама быстро поняла, что опасность теперь везде. Везде дети, которые уже родились или вот-вот родятся. Только открой окно — услышишь детский плач. Однажды маму разбудил крик соседского ребенка. Малыш быстро успокоился: видать, подошел кто-то из родителей, только мама больше не уснула. Во мраке ночи она переживала все снова: аборт, выкидыши, УЗИ, бугорок от бьющей в живот ножки, петля пуповины, капелька крови в промежности, коробка с прахом Ферн размером с пачку сигарет.

Наутро мама поняла: хватит ей встреч с внешним миром. Ей больше не хотелось ни заниматься любовью с мужем, ни рожать мертвых детей. Даже танцевать не хотелось. Относительно спокойно ей было только дома.

 

ГЛАВА 15

Красить мама с Фрэнком закончили хорошо за полдень. Мама пошла в ванную, а я, хоть и злился на нее, спросил, что у нас на ланч. Громко так спросил. На мой крик в гостиную вместо мамы вошел Фрэнк.

— Давай я что-нибудь приготовлю, — предложил он. — Пусть твоя мама передохнет, она устала.

«Ага, слышал я вас, ребята. Интересно, кто же ее так утомил?» — мелькнула ехидная мысль.

Наверху шумела вода. Фрэнк снял испачканную краской футболку и в гостиную пришел голый по пояс. Брюки у него сидели на бедрах так низко, что виднелась повязка на шве от аппендицита. Без нее он был бы как статуя. Староват, конечно, но грудь мускулистая. Как и в первый день, я легко представил его скелетом или на столике для препарирования. Его тело — сплошные кости и мускулы, ни грамма жира. Фрэнк напоминал скорее иллюстрацию в учебнике анатомии, подписанную «мужчина», чем культуриста или супергероя.

— Давай в бейсбол поиграем, — предложил он. — Я уже вспотел, еще немного пота погоды не сделает. Нога почти в порядке, так что сегодня дольше не устану. Посмотрю на твои удары.

Что дальше? Хотелось показать, что я зол и обижен и понимаю, что у них происходит с мамой. Только Фрэнк мне нравился, да и скучно было. По телевизору Джерри Льюис прилип к микрофону и фальшивым детским голоском говорил о девочке в ходунках и с шинами на ногах. «Что скажете, друзья? — вопрошал он писклявым голоском. — Должен быть у Энджелы шанс, как у остальных? Доставайте чековые книжки!»

Мне нравилось играть с Фрэнком в мяч. Я не рассчитывал в мгновение ока превратиться в спортсмена, но мне нравилось кидать мяч туда-сюда, нравился звучный хлопок, с которым он ударялся о мою перчатку, ритм бросков от него ко мне, от меня к нему.

Прежде я не воспринимал всерьез мамины слова, что бейсбол напоминает танцы. Нужно настроиться на партнера, приспособиться к его движениям. Так же и на танцполе: весь мир сужается до вас двоих. Партнеры понимают друг друга без слов.

Мы играли в бейсбол, и Фрэнк вряд ли думал о сексе с мамой, о поцелуе в место, где оставил засос, или других ночных утехах. Когда мы играли в бейсбол, он думал лишь о бейсболе. Возможно, Фрэнк и меня гипнотизировал. Либо готовил к поре, которая вот-вот наступит, когда они с мамой уедут, а я буду жить у папы и постоянно играть в мяч с Ричардом.

— Нет, не хочется. — Я покачал головой. — Я телик смотрю, ну, телемарафон.

Фрэнк буквально впился в меня взглядом. Для него Джерри Льюис не существовал — в гостиной были только он и я.

— Слушай, — начал он, — не бойся, что я украду у тебя маму. Ты для нее на первом месте, и я не собираюсь это менять. Тебя она всегда будет любить больше всех на свете. Я хочу только заботиться о ней. Папой твоим мне не стать, а вот другом — вполне.

Ну вот, все как говорила Элеонор. Сейчас Фрэнк и меня загипнотизирует. Я уже чувствовал его влияние, потому что в какой-то степени хотел ему верить. Нет, нужно заглушить его слова, пока они не просочились мне в мозг.

Девочка-инвалид сидела на коленях у Джерри Льюиса и рассказывала о своем щенке. На экране горел номер телефона. Из открытого окна доносились голоса Джервисов — они плескались в бассейне. «Не слушаю, не слушаю, не слушаю», — беззвучно твердил я.

— В жизни я немало напортачил, — объяснял Фрэнк. — Чудовищных ошибок наделал. Но если бы мне дали шанс, я очень постарался бы исправиться.

Не слушаю, не слушаю, не слушаю.

— Понимаю, что быстро ничего не сделаешь, — продолжал Фрэнк. — В последние восемнадцать лет у меня было много времени пораскинуть мозгами.

Фрэнк стоял передо мной со шпателем в руке и в старых штанах. Их мама в подвале отыскала. От костюма клоуна, который она несколько лет назад сшила мне на Хеллоуин. Наверное, изначально предполагалось, что их будет носить толстяк, — на мне штаны висели мешком, как и нужно клоуну. Фрэнку они едва доходили до середины икр, а пояс он перевязал веревкой. Рубашка была та же, что в первый день, с именем Винни на кармане. Фрэнк действительно походил на клоуна, только не на смешного. Каждую ночь в соседней комнате этот тип целуется с моей мамой. Я искренне пожалел маму. И Фрэнка пожалел. Но больше всего — себя. Мне так хотелось настоящую семью, а у нас здесь теперь семейка лузеров.

Фрэнк положил мне руку на плечо. Ладонь большая, грубая. «Я намажу тебя кремом», — сказала вчера мама за стенкой. «У тебя такая нежная кожа, — шептал ей Фрэнк. — Мне стыдно тебя касаться». Сейчас он говорил со мной и совсем не шепотом.

— Не хочешь играть в бейсбол — не надо. Я просто ланч приготовлю, а потом посидим на крыльце. Там прохладнее.

— Вечером за мной папа приедет, — сказал я, а про себя добавил: «Знаю, чем вы будете заниматься, едва он меня увезет».

— Фрэнк, принеси мне полотенце! — крикнула из ванной мама.

Он шагнул к двери, но глянул на меня так, как, наверное, посмотрел на Мэнди, когда та ответила на вопрос о ребенке. Только теперь он никого толкать не станет. Шею никто не сломает. Фрэнк дал понять, что научился терпению. Благодаря терпению он выжидал столько лет, пока не оказался на больничной койке у окна без решеток. Его план, конечно, быстрых результатов не даст, но действовать Фрэнк уже начал.

Вот он берет банное полотенце со стопки на стиральной машине, подносит к лицу, словно определяя, достаточно ли оно мягкое для маминой кожи. Вот поднимается по лестнице. Открывает дверь. Замирает у ванны, где лежит мама. Голая.

Еще в библиотеке Элеонор дала мне телефон в доме ее отца. «Все выходные там проторчу, — сказала она, — если папе не взбредет в голову вытащить меня в кино. Он небось думает, что мультик „Заботливые мишки“ мне за триллер сойдет».

Я набрал номер. Если бы нарвался на отца Элеонор, то повесил бы трубку, но ответила она сама.

— Ой, я так надеялась, что ты позвонишь! — воскликнула она.

Разве девчонки так говорят?

— Поболтать хочешь? — спросил я.

 

ГЛАВА 16

После обеда температура поднялась до тридцати пяти градусов. Повисла страшная духота. На нашей улице поливали лужайки. Все, кроме нас с мамой. У нас трава давным-давно высохла.

Передовица утренней газеты рассказывала о непарном шелкопряде, еще напечатали интервью с женщиной, которая добивалась введения формы в государственных школах. Это якобы уменьшит давление сверстников, сдержит подростковый конформизм и научит одеваться подобающим образом. В школе молодые люди должны думать о математике, а не о длинных ножках одноклассницы, выставленных из-под рискованного мини. Так и подмывало возразить, что форма ничего не меняет. Думаем-то мы не об одежде, а о том, что под ней. Хоть в монашескую сутану Рейчел Маккэн одень и обуй ее в бабушкины туфли, я не перестану представлять себе ее грудь.

Элеонор такая худенькая, что ее фигуру представить сложно. Особенно грудь, ведь в библиотеку она пришла в мешковатой спортивной фуфайке. В фуфайке! Среди страшной жары!

Зато я фантазировал о том, какая Элеонор без очков. Расплести бы ей косу, чтобы волосы рассыпались по плечам. Если мы оба разденемся и встанем лицом к лицу, ее грудь окажется не больше моей. Я представил, как мы соприкасаемся сосками, точно ждем, что между ними мелькнет искра. Мы примерно одного роста, у нас все части тела одинаковые, кроме одной.

— Считается, что расстройство питания возникает у девочек от стремления сдержать половое развитие, — рассказывала Элеонор. — Некоторые психологи твердят, мол, таким образом девочки цепляются за детство, потому что боятся взрослеть. У очень худых нет месячных. Наверное, мало кто упомянет такое при мальчике, но, по-моему, в любых отношениях важна честность. Захотела бы мама уединиться со своим бойфрендом, просто сказала бы мне. Я бы у подружки переночевала или еще где. Лучше так, чем отправлять меня на край света.

По телефону Элеонор спросила, какая музыка мне нравится. Сама она любила певца по имени Сид Вишес и группу «Бисти бойз». Самым крутым парнем на свете она считала Джима Моррисона и хотела поехать в Париж, чтобы увидеть его могилу.

Вероятно, мне следовало знать, кто такой Джимми Моррисон, поэтому я промолчал. У нас в доме был лишь мамин кассетник с АМ-приемником. Большей частью я слушал ту же музыку, что и она, — баллады Фрэнка Синатры, саундтрек к «Парням и куколкам», альбом Джони Митчелл под названием «Blue» и еще одного парня с сонным голосом, имя которого вылетело из головы. У него есть песня, которую мама без конца слушала, а в ней строчки: «Пусть ей изменил рассудок, с нею хочешь ты остаться. Ибо тронул ее разум твою плоть». Парень тот даже не поет, а монотонно рассказывает. По-моему, Элеонор он бы понравился, только вот имя его не запомнилось.

— Ну, обычную, — уклончиво ответил я на вопрос о музыке.

— Мне обычное не нравится, — заявила Элеонор. — Ни в чем.

Элеонор спросила, есть ли у меня велик. Велик был, но детский, со спущенной шиной и без насоса. У нее здесь велика не было, но она могла взять отцовский. Ее папа вроде в гольф играть отправился. Вот так фрукт: жалуется, что не в состоянии оплатить дочери лучшую школу на свете, а сам каждый уик-энд спускает полсотни на то, чтобы загнать мяч в лунку.

— Могу прийти к тебе домой, — предложила она.

— Не самая лучшая мысль, — сказал я. — Мама и ее бойфренд шифруются. Ну, Фрэд.

— Тогда давай встретимся в центре и выпьем кофе.

Я не признался, что не пью кофе, наоборот, быстро согласился. В ту пору «Старбаксов» еще не было, зато в Холтон-Миллсе имелась кафешка с кабинками «У Нони», и у каждой — музыкальный автомат. В основном они играли кантри-музыку, но некоторые песни вполне могли понравиться Элеонор — грустные, так что кажется, будто у певца депрессия.

От нашего дома до центра идти минут двадцать. Мама с Фрэнком так и сидели в ванной. Наверное, он вытирал ее, мазал спину кремом. Как он сказал? «Хочу о ней заботиться?» Он называет это заботой?

Я оставил записку, мол, к папиному приезду вернусь, а сейчас встречаюсь с приятелем. Пусть мама порадуется.

Когда я добрался до кафе, Элеонор уже сидела в кабинке. Она надела шорты, распустила волосы, которые оказались прямыми и непослушными, а не вьющимися, как я представлял. Элеонор даже накрасилась — на губах бордовая помада, глаза подведены, отчего кажутся еще больше. Черный лак на обгрызенных ногтях смотрелся странновато.

— Я сказала папе, что встречаюсь с мальчиком, а он тут же устроил лекцию, осторожнее, мол, словно я непременно лягу с тобой в постель. Родители вечно читают мораль о сексе, словно нас больше ничего не волнует. На самом деле они проецируют на нас собственную зацикленность.

Элеонор насыпала в кофе пакетик сахарозаменителя, потом еще два.

— Моему папе плохо без подружки, — сказала она. — Ему похудеть надо, а то лишний вес его очень портит. Жаль, они с твоей мамой не сошлись до того, как появился этот Фрэд. Ты стал бы моим сводным братом. Хотя, если бы мы потом поженились, это назвали бы инцестом.

— Мама бойфренда не хотела, — сказал я. — С этим парнем случайно вышло.

Целую минуту мы сидели молча. Элеонор насыпала в кофе еще пять или шесть пакетиков сахарозаменителя. Я пытался придумать тему для разговора.

— Что думаешь о сбежавшем заключенном? — спросила Элеонор. — Папа говорил с нашим соседом-патрульным. Полиция считает, зэк где-то неподалеку. Из-за праздника на дорогах посты, и, реши он удрать из города, его засекли бы. Конечно, его могли и в багажнике вывезти, но в полиции думают, он где-то затаился и зализывает раны. У него однозначно рука сломана: в окно ведь выпрыгнул.

— Даже если он неподалеку, то вряд ли опасен, — заметил я. — Сидит тихонько и не высовывается.

Фрэнк присвоил мою маму, и я на него злился, но мне не нравилось, что его считают чудовищем. С одной стороны, хотелось, чтобы Фрэнк просто исчез, но с другой — я не мог обвинять его в том, что он, хм, сблизился с мамой. Всем, что он с ней вытворял, я сам хотел бы заниматься с девочкой.

— Не пойму, из-за чего весь сыр-бор, — покачал головой я. — По-моему, сбежавший заключенный вполне безобиден.

— Ты, видно, газет не читаешь, — отозвалась Элеонор. — Недавно печатали интервью с сестрой убитой им женщины. Тот зэк убил не только ее, но и собственного ребенка.

— Порой в газетных историях упускают главное, — проговорил я. — Хотелось рассказать, как Мэнди смеялась над Фрэнком, как обманом женила его на себе и внушила, что Фрэнсис-младший — его сын, как Фрэнк полюбил малыша. Только рассказать я не мог — сидел, щелкая пультом музыкального автомата, пролистывал меню в поисках хорошей песни.

— Кассирша из «Прайсмарта» заметила того зэка, — рассказывала Элеонор, — потом увидела по телику его фотку и позвонила на горячую линию. Убийца был с женщиной и мальчиком. Небось в заложники их взял. Кассирша рассчитывала на вознаграждение, но просто заметить недостаточно. Первое интересное событие в этом городке с тех пор, как мама меня сюда сослала.

— Да знаю я, где он, — вдруг брякнул я. — В моем доме.

Я заплатил по счету за нас обоих, и мы вышли к видеосалону. Элеонор посоветовала посмотреть фильм «Бонни и Клайд». Он, мол, о преступнике, который похитил красавицу и заставил ее грабить банки вместе с ним. В отличие от Патти Херст, Бонни не была богатой, просто неугомонной, и жаждала острых ощущений, как, вероятно, моя мама на момент встречи с Фрэнком. Бонни по сексу стосковалась, и мама наверняка тоже. А Клайд буквально источал харизму, как похититель Патти Херст.

— Клайда играл Уоррен Битти, — вспомнила Элеонор. — Сейчас он старик, но, когда снимали фильм, считался первым красавцем. Мама говорила, что ему и в жизни харизмы хватало. В Голливуде он переспал с каждой первой, а ведь те женщины знали, что он гуляет направо и налево. Знали, а устоять перед ним не могли.

Бонни и Клайд влюбляются друг в друга. Они колесят по стране, грабят банки, живут в машине. Странно, но Клайд не мог заниматься сексом с Бонни. Он страдал от какой-то фобии, а Бонни забраковал, даже не попробовав. Клайд просто не считал ее сексапильной. В конце обоих убивают. Парень из их банды, якобы друг, предал Бонни и Клайда, чтобы не загреметь в тюрьму.

— В финале федералы выслеживают их и устраивают засаду, — рассказывала Элеонор. — Сцену, где убивают Бонни, мама смотреть не могла: там море крови. А я посмотрела. Убили ее не одним выстрелом — федералы палили из автоматов, и тело подпрыгивало на сиденье машины. Бонни буквально изрешетили, кровь сочилась сквозь платье. Бонни играла Фэй Данауэй. Фэй — красотка. В фильме у нее шикарная одежда. Не то платье, в котором ее застрелили, а другие наряды.

— По-моему, не стоит мне брать этот фильм напрокат, — сказал я Элеонор. — Неизвестно, что подумают мама с Фрэнком, если засекут меня за просмотром.

Вообще-то, мне и самому смотреть не хотелось, особенно сцену, где убивают Бонни. Если Элеонор не преувеличивала, то я отлично понимал ее маму. Уж очень та сцена близка к тому, что может случиться в моей жизни на самом деле.

— Представь, что твою маму выследят и убьют, — не унималась Элеонор. — Прямо на твоих глазах! Ты ребенок, тебя не пристрелят, но весь этот кошмар увидишь. Жуткое зрелище, эмоционально травмирующее.

Разговаривали мы у видеосалона. Мимо прошла женщина с коляской, мужчина опустил кассету в ящик, куда сдавали просмотренные фильмы. Казалось, сам тротуар источает тепло. «При такой жаре хоть яичницу на асфальте готовь», — услышал я однажды. «Как титьки танцовщицы из Вегаса…» «Ваш мозг под действием наркотиков…» Из кондиционированной прохлады кафе мы вышли пару минут назад, а у меня уже футболка к телу прилипла.

Элеонор надела темные очки, очень большие, круглые, на пол-лица. Она взглянула на меня — за темными стеклами очков глаз не видно. Протянула длинную руку и коснулась моей щеки. Запястье у нее не толще черенка для лопаты, а на нем пунктир и надпись «линия надреза».

— Давно хочу кое-что сделать, но, чувствую, ты решишь, что я не в себе, — проговорила Элеонор. — Только мне все равно.

— Я не считаю, что ты не в себе, — возразил я.

Вообще-то, я стараюсь не врать, но тут сделал исключение.

Элеонор сняла очки, спрятала их в сумку и огляделась по сторонам. Вот она облизала губы, наклонилась и поцеловала меня.

— Готова поспорить, это твой первый поцелуй, — сказала она. — Теперь ты навсегда меня запомнишь, ведь я первая девочка, которая тебя поцеловала.

Домой я вернулся почти в пять. Мама и Фрэнк сидели на заднем крыльце и пили лимонад. Мама разулась и держала в руке бутылочку красного лака. Она положила вытянутые ноги прямо на колени Фрэнку, и тот красил ей ногти.

— Твой отец звонил, он приедет через полчаса, — предупредила мама. — Я уже начала беспокоиться, что ты вернешься слишком поздно.

Я пообещал, что буду готов вовремя, и пошел наверх сполоснуться. На полочке в ванной лежали бритва Фрэнка и крем для бритья. К сливу прилипли черные волоски. Вот что значит мужчина в доме!

Интересно, а под душем они вместе плескались, пока меня не было? В кино такое показывают. Я представил, как Фрэнк подходит к маме сзади, обнимает за плечи и целует в то место, где оставил засос. Его язык ныряет маме в рот, так же как язычок Элеонор нырнул ко мне.

Вода течет по маминому лицу, по ее груди. Мама касается Фрэнка в том самом месте, где я трогаю сейчас себя…

Я думал об Элеонор, о Рейчел, о миссис Ивенрад, моей прошлогодней учительнице естествознания, которая не застегивала верхние пуговицы на блузке. Думал о Кейт Джексон из «Ангелов Чарли» и о том, как встретил в городском бассейне молодую няню, которая выходила из воды со своим двухлетним подопечным. Она не заметила, что верх купальника сполз и у нее сосок наружу.

Вспоминал звуки, которые мама с Фрэнком издавали ночью. Представлял, что не мамина, а моя кровать бьется о стену. Что в ней Элеонор, но не такая тощая. Грудь у ее клона чуть-чуть побольше. Я прикасаюсь к ней, и из-за стены доносится любимая мамина песня: «Сюзанна уводит тебя к себе в гости…»

Можно слушать музыку так, чтобы практически в каждой песне на первый план выступал секс, и воспринимать мир так, чтобы едва ли не каждое событие получало двоякое значение.

С улицы доносился плеск: это Фрэнк промывал кисти. Когда приедет отец, он затаится. Папа у нас долго не пробудет. Я выскользну за порог, не дав ему приблизиться к крыльцу, чтобы мои родители и слова друг другу не сказали. И чтобы не молчали с постным видом: это самое худшее.

В другой ситуации я обернул бы полотенце вокруг пояса и прошлепал бы к себе в комнату, а при Фрэнке стеснялся узких плеч и хлипкой груди. При желании он меня в лепешку превратит!

Я тоже могу его в лепешку превратить, только иначе.

«Когда ты туда позвонишь? — спросила Элеонор. — Ну, в полицию».

«Не сегодня. Мне надо хорошенько подумать».

Я злился на свою нерешительность, но из головы не шла картинка: мама сидит за кухонным столом, Фрэнк ставит перед ней чашку кофе. Вроде бы мелочь… Фрэнк уже приготовил ей булочку — надломил и смазал маслом. Именно надломил, а не надрезал — так он нас учил, — чтобы получилось больше неровностей и масло лучше впиталось. Мама откусила кусочек, и к щеке прилипла капелька джема. Фрэнк макнул салфетку в стакан с водой и вытер маме щеку. У мамы были такие глаза… Глаза человека, который долго бродил по пустыне и наконец разыскал воду.

— Завтрак, — только и сказал тогда Фрэнк.

Никаких иных слов и не требовалось.

— Навсегда запомни этот миг, — отозвалась мама.

 

ГЛАВА 17

Папа с Марджори купили мини-вэн, в котором задняя дверь сдвигается в сторону, а не распахивается, как в нашем старом авто. Такие машины только появились в продаже, то есть папа с Марджори пару месяцев ждали своей очереди на покупку. Наконец желанная модель поступила в автоцентр «Додж», но в темно-бордовом цвете, который не понравился Марджори. Она хотела белый, потому что где-то вычитала: белые машины реже попадают в аварии. «Ричард и Хлоя — мой ценный груз, — заявила она тогда и лишь после паузы добавила: — Ну и Генри, конечно».

В итоге они взяли бордовый.

«Ваш отец — прекрасный водитель», — заявила Марджори, словно кто-то боялся разбиться.

Я вот больше боялся сидеть безвылазно дома. Не то чтобы мне очень нравились поездки во «Френдлис» с мачехой и папой…

У нашего дома они всегда останавливались ровно в пять тридцать, а я дожидался на крыльце. На этот раз особенно не хотелось, чтобы папа к нам заходил.

Ричард нацепил наушники, устроился сзади рядом с сиденьем Хлои и слушал музыку. Когда я сел в машину, он даже голову не поднял, зато Хлоя на меня посмотрела. Она уже говорила отдельные слова, а сейчас держала в руке банан и якобы ела его, но на самом деле размазывала по лицу.

— Ну, детишки, поцелуйте брата! — велела Марджори.

Все нормально, кивнул я. Ага, вижу, как они мне рады.

— Как тебе жара, сынок? — спросил папа. — Слава богу, в «караване» кондиционер есть. В эти выходные мне только бы в машине сидеть.

— Верно, — кивнул я.

— Как у мамы дела? — поинтересовалась Марджори.

Таким тоном о безнадежных больных справляются.

— Очень хорошо, — отозвался я.

Марджори — последний человек на свете, с которым мне хочется говорить о маме.

— Начало учебного года — идеальное время для поиска работы. Я о твоей маме, — начала Марджори. — Школы и колледжи снова оживают. Можно пойти официанткой на неполную неделю. И круг общения появится, и деньги.

— У мамы есть работа, — напомнил я.

— Да-да, витамины, — закивала Марджори. — Я имела в виду что-нибудь понадежнее.

— Ну, сынок, как себя чувствует новоиспеченный семиклассник? — сменил тему отец.

Как ответить на такой вопрос, я не представлял, поэтому не ответил ничего.

— Ричард этой осенью собирается на лакросс, да, Рич?

Мой сводный брат сидел рядом и кивал в такт песне, которую никто, кроме него, не слышал. Если он уловил папин вопрос, то вида не подал.

— А ты, старик, куда подашься? — гнул свое папа. — Лакросс — хорошее дело, да и футбол тоже, а вот с регби лучше подождать, пока крепче не станешь.

— В ближайшие сто лет на футбол не пойду. Да и на лакросс тоже. Хочу на современные танцы записаться, — объявил я, чисто чтобы увидеть папину реакцию.

— По-моему, не самая удачная идея, — заметил папа. — Знаю, твоя мама к танцам неравнодушна, но вдруг люди не то о тебе подумают?

— Не то подумают?

— Подумают, что ты гей, на это папа намекает, — расшифровала Марджори.

— Или подумают, что я хитро приклеился к целой компании девчонок в лосинах, — парировал я.

Тут даже Ричард поднял голову, и я догадался, что он слышал разговор с самого начала, но по вполне понятным причинам не желал в нем участвовать.

— А вот и «Френдлис»! — Ричард проворно выскочил из мини-вэна.

— Генри, возьмешь сестренку? — попросила Марджори.

Я уже давно сообразил, что такие просьбы — из тактики укрепления братских чувств к Хлое.

— Лучше сами ее возьмите, — отозвался я. — По-моему, у нее памперс полный.

Во «Френдлисе» я всегда заказываю одно и то же — гамбургер и картошку. Ричард взял чизбургер, папа — стейк, а следящая за весом Марджори — рыбу и диетический салат.

— Соскучились по школе? — спросила она.

— Не особенно.

— В школе мигом в водоворот событий окунетесь. Друзей-приятелей увидите.

Угу.

— Оглянуться не успеете, как начнете бегать на свиданки, — продолжала Марджори. — Вы же оба прирожденные сердцееды. Эх, была бы я семиклассницей, мигом бы в любого из вас втюрилась.

— Пошло, мам! — фыркнул Ричард. — К тому же, будь ты семиклассницей, я бы еще не родился. А если бы родился, а ты бы втюрилась, получился бы инцест.

— Где они набираются таких слов? — спросила Марджори.

С папой она разговаривала особенным голосом, не таким, как с Ричардом, Хлоей и мной. Третий вариант голоса предназначался для обсуждения моей мамы.

— Марджори права, — сказал папа. — Мальчики, у вас обоих наступает особая пора в жизни. Дикий и чудесный период полового созревания, по крайней мере так его называют. Пожалуй, нам стоит обсудить его в узком мужском кругу.

— Я уже обсуждал его с моим настоящим отцом, — заявил Ричард.

— Значит, сынок, нам с тобой нужно поболтать, — повернулся папа ко мне.

— Да я в курсе, — вяло отбился я.

— Уверен, основы твоя мама тебе изложила, но некоторые вещи парень должен узнать от мужчины, — настаивал папа. — Тяжело порой без мужчины в доме…

«Да есть, есть у нас в доме мужчина! — беззвучно закричал я. — А тяжело мне оттого, что каждую ночь они с мамой стучат изголовьем кровати о стену. Еще тяжело, когда они вместе в душе. И сейчас наверняка этим самым занимаются».

Официантка принесла меню с десертами и убрала грязные тарелки.

— Здорово всей семьей собираться за столом! — радовалась Марджори. — И мальчишки общаются.

Ричард снова надел наушники. Хлоя дергала меня за ухо.

— У кого осталось место для мороженого? — спросил папа.

Только у него и Хлои, хотя та свою порцию почти целиком размазала по лицу. Я заранее опасался, что меня заставят поцеловать ее на прощание. Целовать придется в локоть или в затылок — все остальное у Хлои в шоколадном соусе. Поцелую и бегом от них.

Когда я вернулся домой, Фрэнк мыл посуду, а мама сидела за кухонным столом, забравшись на стул с ногами.

— Твоя мама классно танцует! — похвалил он. — Я за ней не поспевал. В такую погоду мало кто на линди решится, но таких, как твоя мама, вообще мало.

Мамины туфли для танцев лежали под столом. Волосы казались влажными, не то от линди, не то просто от такой активной жизни. Она пила вино, но, едва я вошел, мигом отставила бокал.

— Генри, мне нужно с тобой поговорить.

Она мысли мои читает? Мы так долго жили вдвоем, что могла догадаться о моих планах. Может, она знает, что мы говорили с Элеонор о звонке на горячую линию. Решил, что буду все отрицать; только маму не проведешь.

Я представил, что случится потом. Фрэнк меня свяжет, но не шелковыми шарфиками, а скотчем или веревкой или и тем и другим. Вообще-то, мама не должна ему позволить, только ведь Элеонор предупреждала, что секс меняет все. Взять, например, Патти Херст, которая грабила банки, хотя с детства ни в чем не нуждалась. Или ту хиппи, которая спуталась с Чарльзом Мэнсоном и вместе с ним начала резать свиней и убивать людей. Это секс довел их до ручки.

— Фрэнк просит меня за него выйти, — объявила мама. — Ситуация непростая. Каждому из нас известно, что в жизни много проблем.

— Генри, ты, конечно, меня почти не знаешь, — вмешался Фрэнк, — и, может, неверно обо мне судишь. Все понятно, я тебя не виню.

— После развода с твоим отцом я думала, что теперь всегда буду одна, — проговорила мама. — Думала, что больше никого не полюблю. Ни на что не надеялась…

— Я никогда не встану между тобой и мамой, — пообещал Фрэнк. — По-моему, семья у нас вполне получится.

Хотелось спросить, как семья получится, если они укатят на остров Принца Эдуарда, а я каждый вечер буду ужинать с папой, Марджори и ее ценным грузом, для которого годятся лишь белые мини-вэны? Хотелось, чтобы мама вспомнила, что приключилось с первой семьей этого малознакомого типа. В чем в чем, а в семейных делах репутация у него подмочена.

Даже тогда, несмотря на страх и злость, я понимал, что несправедлив к Фрэнку. Он не убийца. Просто очень не хотелось, чтобы они с мамой меня бросали.

— Нам придется уехать, — сказала мама. — Придется начать все заново, перво-наперво назваться другими именами.

«Нам» — это значит им двоим. Они возьмут и исчезнут.

Если честно, я сам мечтал исчезнуть. Порой сидел в школьной столовке за столиком для лузеров и представлял, что НАСА будет набирать добровольцев для заселения другой планеты, или мы с мамой вступим в Корпус мира, или станем помогать матери Терезе в Индии, или присоединимся к программе защиты свидетелей, сделаем пластические операции и получим удостоверения личности с новыми именами. Папе сообщат, что я трагически погиб на пожаре. Он немного погрустит, но быстро успокоится. А вот Марджори обрадуется: никаких больше алиментов.

— Для начала мы остановились на Канаде, — продолжала мама. — Там говорят по-английски и, чтобы пересечь границу, не нужны паспорта. На первое время деньги у меня есть. У Фрэнка есть то, что осталось от продажи бабушкиной фермы. Но те деньги трогать нельзя: его в два счета разыщут.

Я слушал молча, смотрел на мамины руки и вспоминал, как раньше она ерошила мне волосы, когда мы вместе сидели на диване. Она и сейчас потянулась к моей макушке, но я резко отстранился.

— Здорово, — наконец кивнул я. — Счастливого пути. Еще увидимся? Когда-нибудь потом.

— Что ты несешь?! — вскричала мама. — Мы втроем уезжаем! Дурачок, разве я смогу без тебя жить?!

Выходит, я ошибся, они меня не бросают. Если верить маме, нас троих ждет большое приключение. Элеонор все мысли мне перепутала, а я, молодец, позволил.

Но вдруг это обман и мама на него купилась? Вдруг Фрэнк выманивает ее из дома, обещает взять меня, а сам не собирается?

Чему мне верить? Где правда, где ложь? Одно я знал наверняка: руки у мамы больше не дрожат.

— Из школы придется уйти, — продолжала мама, словно мне было о чем жалеть. — Об отъезде никому говорить нельзя. Мы соберем вещи — и в путь.

— А как же посты на дорогах? А патрули? А фотографии в новостях и газетах?

— Полиция ищет одинокого путника, а не семью, — сказала мама.

Семья… Это слово каждый раз меня коробило. Я вгляделся в лицо маме, словно высматривал признаки лжи, потом повернулся к Фрэнку, который все мыл посуду.

Он изменился. Лицо и большое мускулистое тело остались прежними, а вот волосы, прежде темно-русые с проседью, почернели. Он перекрасил их, и брови тоже. Теперь Фрэнк немного напоминал Джонни Кэша. Когда к нам приезжали Эвелин и Барри, мама часто ставила песни Джонни Кэша. Почему-то Барри нравился альбом «Live from Folsom Prison», и мы слушали его постоянно.

Я представил нас втроем на острове, мы же на остров Принца Эдуарда собрались. Мама будет разводить цветы и играть на виолончели, Фрэнк — ремонтировать дома, а по вечерам готовить нам ужин. После ужина мы будем играть в карты в гостиной нашего коттеджа. Да пусть они спят вместе, на здоровье. Я-то стану старше и заведу подружку. С ней мы отправимся в лес или к океану, там же как раз Гольфстрим. Подружка выйдет из воды обнаженная, и я вытру ей спину полотенцем.

— Генри, мне нужно твое разрешение, — проговорил Фрэнк. — Ты единственный родной человек для Адель, и мы просим твоего согласия.

Мама держала Фрэнка за руку, но вот она взяла за руку и меня. По крайней мере, на миг я поверил, что это правда, что человек может любить и сына, и любовника, не обделяя никого. Мы все будем счастливы. Наша встреча — не только Фрэнка и мамы, а всех троих — самая большая удача в жизни каждого из нас за долгое-долгое время.

— Я согласен, — проговорил я. — Канада так Канада.

 

ГЛАВА 18

Не верилось, что может быть жарче. Оказалось — может. Ночью я даже простыней не накрылся — лежал в одних боксерках с влажным полотенцем на животе и стаканом ледяной воды на тумбочке. Казалось, Фрэнк с мамой должны были бы устроить перерыв, но жара распалила их еще больше.

Прежде они хотя бы ждали, пока я засну (точнее, думали, что засну), а сегодня то ли из-за разговора о женитьбе и совместном отъезде в Канаду, то ли из-за моего благословения начали раньше, чем я выключил свет.

«Адель! Адель! Адель!»

«Фрэнк!»

Его рычание под стать голосу Джонни Кэша. Ее хрипловатый стон, сперва тихий, потом все громче и громче. Стук изголовья кровати о стену. Ее птичий крик. Вопли Фрэнка, как у пса, которому приснился вчерашний мосол, большой и сочный.

Занавески не шевелились, я лежал среди духоты и, чтобы отвлечься, думал об Элеонор. Она ведь хорошенькая, даром что тощая. А может, и не хорошенькая, все дело в ее ауре. Казалось, коснешься — и током шарахнет, хотя не факт, что убьет. Поцелуй Элеонор на вкус как леденец «Викс», эвкалиптовый. Она язык мне в ухо засунула.

Еще Элеонор немного сумасшедшая, но для меня это только плюс. Нормальная девчонка мигом бы поняла, а если бы не поняла, то быстро сориентировалась, что общаться со мной вредно, коли рассчитываешь на популярность в нашей школе. Я сразу ее об этом предупредил, а она лишь глаза вытаращила.

— Как начнется учеба, в школе тебе со мной лучше не общаться, — сказал я. — Не то мажоры в лузеры запишут.

— Зачем мне дружить с мажорами? — удивилась Элеонор.

Я снова представил, что мы целуемся, но теперь не стоя, а лежа. Элеонор перебирала мне волосы. Она как бездомная кошка, тощая, пугливая, дикая. Может сбежать, может цапнуть.

Представил, как Элеонор снимает футболку. Лифчика у нее нет, потому что он не нужен. Грудь не совсем плоская, как я думал, а чуть округлая, а маленькие розовые соски выпирают, словно кнопочки.

«Поцелуй их», — предлагает Элеонор.

Наверное, тем же самым в соседней комнате занимались мама с Фрэнком, но я о них думать не хотел и переключился на фантазии об Элеонор.

«Куда мне тебя поцеловать?» — спрашивает она.

Еще одно утро с ароматом кофе. Под кустами в глубине заднего двора Фрэнк нашел чернику, которую использовал для блинчиков.

— Жаль, кленового сиропа нет, — посетовал он. — Бабушка с дедушкой набирали кленовый сок и каждый март уваривали в сироповарне. Часть сиропа уходила на крем для плюшек и булочек.

— В Канаде я буду работать не покладая рук, — пообещал Фрэнк. — Хочу, чтобы у вас было все. Светлая кухня. Веранда. Спальня с видом на бескрайние поля. К следующему лету разобью сад. С тобой, дружище, мы вплотную займемся бейсболом. К весне ты и пулю перчаткой без труда поймаешь.

Во многих фильмах есть сцены, показывающие, как люди влюбляются. «Буч Кэссиди и Сандэнс Кид» — лишь один из хороших примеров. Там не тянут резину, а включают романтическую песню, под которую он и она развлекаются — едут на велосипедах, бегут по полю, держась за руки, едят мороженое или катаются на карусели. Или в ресторане, и он кормит ее спагетти. Или они на лодке, лодка переворачивается, но никто не тонет. Они выныривают на поверхность и смеются. Все прекрасно, даже неприятности вроде перевернувшейся лодки.

В тот день такой фильм могли бы снять про нас, но не о влюбленности, а о том, как три человека становятся семьей. Банально, зато чистая правда, и началось все с черничных блинчиков.

Мы с Фрэнком убрали со стола, потом немного поиграли в мяч. Фрэнк похвалил меня, да я и сам чувствовал, что играю лучше. Потом к нам вышла мама, и мы втроем вымыли машину. Взяв шланг, мама окатила нас. Мы промокли до нитки, но из-за жары получилось очень приятно. Потом за дело взялся Фрэнк и окатил маму. Она пошла переодеваться, а нам велела ждать в гостиной, пообещав устроить показ мод. Строго говоря, показ устраивался ради Фрэнка, но мне тоже понравилось, как мама дефилировала по комнате то в одном наряде, то в другом. Точь-в-точь модель на подиуме или участница конкурса «Мисс Америка».

Многие наряды я видел впервые; наверное, у мамы не было повода их надевать. Фрэнк явно получал удовольствие, да и я тоже, но в другом плане и не только потому, что видел маму счастливой. Я украдкой вздохнул с облегчением: не нужно больше гадать, как и чем ее подбодрить.

На ланч Фрэнк снова сварил классный суп, на сей раз картофельно-луковый. Подан он был в холодном виде, что оказалось идеально для такой жары.

После мама решила Фрэнка постричь, а затем он вызвался постричь меня. Получилось здорово. Выяснилось, что в тюрьме он был подпольным парикмахером. Заключенным, вообще-то, ножницы не полагаются, но один парень припрятал свои во дворе, под отколовшимся куском бетона. Фрэнк почти не говорил о том, как ему жилось последние восемнадцать лет, но про ножницы рассказал до конца. Охранники их таки нашли, заключенных снова обкорнали под ежик, но все еще долго с тоской вспоминали времена, когда парикмахером был Фрэнк.

Мама учила Фрэнка техасскому тустепу, но из-за раны на ноге получалось у него не очень.

— Адель, как только приду в норму, мы с тобой поедем развлекаться, — пообещал он.

— Это будет уже в Канаде.

Из-за жары есть никому не хотелось, и мы поужинали попкорном, который сделала мама, приправив его топленым маслом. Потом уложили подушки перед телевизором и посмотрели «Тутси».

— Отличная мысль, — сказала мама Фрэнку. — Переоденься женщиной, ну, перед канадской границей. Возьми любой из моих костюмов.

Ее слова спустили нас с небес на землю. На день мы превратились в беспечную троицу, которую беспокоит лишь то, как бы бытовой мусороизмельчитель не забивался. Тут мы словно очнулись, вспомнили, что предстоит бежать в чужую страну, от старой жизни лишь вещи в багажнике, куда именно ехать, неясно, только бы не обратно, — и мигом притихли.

— Из Дастина Хоффмана получилась симпатичная женщина, — заметила мама, наверное, чтобы нарушить тишину.

— Мне больше нравятся такие, как Джессика Лэнг, — вставил я.

— А мне такие, как Адель, — сказал Фрэнк.

После кино я соврал им, что хочу спать, и ушел к себе. Ложиться не собирался — сел за стол, чтобы написать папе. Казалось, письмо отправить нужно, ведь мы теперь долго-долго не увидимся. Мы с ним не очень ладили, но мне все равно было грустно.

«Дорогой папа! Куда я еду, объяснить не могу, но, пожалуйста, не беспокойся…»

«Дорогой папа! — снова начал я. — Какое-то время мы с тобой не увидимся. Спасибо, что возил меня в ресторан и что помог с проектом по естествознанию. Я понимаю, каких трудов тебе стоило устроить нам путешествие в Диснейленд. Хорошо, что у тебя есть другие дети и ты не будешь по мне тосковать. Я ни в чем тебя не виню. Иногда лучше какое-то время не видеться: потом всегда есть о чем друг другу рассказать.

Только не волнуйся за меня, ничего страшного не случится.

Пожалуйста, попрощайся за меня с Ричардом и с Хлоей. И с Марджори тоже».

Я долго не мог решить, чем закончить. Сперва выбрал «искренне твой», потом просто «твой». Затем все зачеркнул, после подумал, что зачеркнутое слово смотрится глупо, ведь папа если приглядится, то обязательно его разберет, и нацарапал: «Навсегда твой». Все лучше, чем «с любовью».

 

ГЛАВА 19

Утро вторника. Еще день — и я должен был пойти в школу. Мама освобождала холодильник и понемногу отбирала то, что возьмем с собой. Получилось на удивление мало. Посуда у нас из секонд-хенда: пара сковородок и кастрюль, кофейник — в общем, ничего особенного.

Магнитофон мы возьмем, а телевизор оставим. Я решил посмотреть его на прощание, пока жую корнфлекс. Шоу Джерри Льюиса больше не показывали, зато началось ток-шоу «Жизнь с Риджесом и Кэти Ли».

— По его болтовне скучать не придется, — сказала мама о телевизоре. — На острове Принца Эдуарда будем слушать птиц.

— Генри, мы купим тебе скрипку, — пообещала она, — и найдем старого канадского преподавателя, чтобы учил тебя.

Виолончель мама решила не брать: инструмент ведь не ее. Хотя, по-моему, кража взятой напрокат виолончели — ерунда по сравнению с бегством из страны в компании Фрэнка.

— Ничего, — сказала она, — в Канаде новую куплю, на сей раз для взрослых. Выучишься играть на скрипке, будем концерты устраивать.

Жалела мама лишь о том, что придется бросить наши запасы — бесчисленные рулоны бумажных полотенец и банки супа «Кэмпбелл». Фрэнк предупредил, что для них места не хватит. Да и на границе, если нас остановят для досмотра, годичные запасы супа и полотенец наверняка вызовут вопросы. То же самое касалось маминых нарядов: блестящих юбок, шарфов, шляп с шелковыми цветами, степовок, мягчайших балеток и туфель на каблуках для танго — нужно было выбрать самые любимые. Все не поместятся.

Фотоальбомы в кожаном переплете, забитые моими фотографиями, мама возьмет обязательно. Ее детских фотографий в них почти нет. Папа на снимках без лица: это мама бритвой поработала. На отдельных фотографиях, там, где мне два, три и четыре, мама в балахонах для беременных. Переворачиваешь страницу, а младенца нет. Только в конце одного альбома отпечаток деткой ножки размером с марку — на память о Ферн.

Дорогих мне вещей набралось всего ничего — «Хроники Нарнии», «Большая книга фокусов», любимые в детстве «Щенок Поки» и «Любопытный Джордж», а еще постер, на котором Альберт Эйнштейн показывает язык.

Самым дорогим своим имуществом я считал Джо. На машине он ездил всего раз, из зоомагазина к нам домой. Я решил: если Джо испугается, достану его из клетки и спрячу под футболкой, у самого сердца. Мне уже доводилось так делать, даже когда мы никуда не ехали. Сердце хомяка под шелковистой шерсткой стучало куда быстрее моего.

Жару Джо переносил плохо — два последних дня не бегал в колесе. Вялый и апатичный, он лежал на полу клетки, тяжело дышал и не притрагивался к корму. Я поил его водой через пипетку — встать и подойти к миске у бедняги не было сил.

— Я волнуюсь за Джо, — тем утром сказал я маме. — Не хотелось бы везти его на машине, пока жара не спадет.

— Генри, нам нужно это обсудить, — проговорила она. — По-моему, хомяков нельзя перевозить через границу.

— Провезем его тайком, — предложил я. — Посажу его себе под футболку. Я так и хотел, чтобы он не испугался.

— Если пограничники увидят Джо, они станут нас обыскивать и быстро сообразят, кто такой Фрэнк. Его полиция арестует, а нас отправит домой.

— Нельзя бросать Джо, он член семьи.

— Мы отдадим его в добрые руки, — заверила мама. — Может, Джервисы для внуков возьмут.

Я посмотрел на Фрэнка: он намывал полы. Они с мамой решили, что нужно оставить все дорогое и красивое, тогда болтать будут меньше. Фрэнк скреб ножом швы между кафельными плитками, там скопилась грязь. На меня он не взглянул, даже голову не поднял. Мама как оглашенная терла стальной мочалкой кафель над гриль-тостером.

— Без Джо никуда не поеду, — отрезал я. — Он самое ценное, что у меня есть.

Мама понимала: нового хомяка обещать бесполезно. Так же как собаку, о которой я мечтал.

— Ты не удосужилась поинтересоваться, как я отношусь к разлуке с папой! — упрекнул я. — У кого-то есть брат, у кого-то — сестра. А у меня только Джо.

Реакция мамы была предсказуема. Выражение ее лица почти не изменилось, но мои слова были точно ядовитый укол, от которого обледенела ее кожа.

— Это очень опасно, — прошелестела она. — Ты просишь рискнуть жизнью человека, которого я люблю, ради хомяка.

Что за бред?! Ее послушать, моя жизнь — сплошное недоразумение.

— Важно лишь то, что дорого тебе! — возмутился я. — Ты и он! Тебе бы только в кровать с ним залезть и трахаться!

Так я впервые произнес это слово, никогда прежде не звучавшее в нашем доме. Не слети оно с моего языка, ни за что не поверил бы в его невероятную силу. Вспомнилось, как мама лила молоко на пол, и еще один случай — настолько давний, что казался теперь потускневшей полароидной фотографией, — когда она сидела в чулане с тряпкой на глазах и выла, будто умирающее животное. Много позже я сообразил, что мама оплакивала погибшего младенца, своего последнего. Случай в чулане я почти забыл, но тут четко увидел маму, скрючившуюся на полу, сверху плащи и куртки, вокруг зимняя обувь, зонт, шланг от пылесоса. Такого воя я прежде не слышал и бросился на маму, словно мог его заглушить. Я затыкал ей рот, прижимался к лицу, но вой не утихал.

На этот раз воя не было, но получилось еще ужаснее. Примерно так я представлял Хиросиму после бомбардировки, когда делал доклад. Люди навсегда остались там, где находились в момент взрыва, они даже глаза не закрыли, хотя лица расплавились.

Мама застыла, в одной руке гриль-тостер, в другой — тряпка, которой вычищала крошки.

Первым заговорил Фрэнк. Он отложил нож, выпрямился и обнял маму за плечи.

— Адель, не переживай, — сказал он. — Что-нибудь придумаем. Хомяк поедет с нами. Генри, я прошу тебя извиниться перед мамой.

Я поднялся к себе и начал выгребать вещи из ящиков. Футболки с символикой команд, за которые не болел. Бейсболку с матча «Ред сокс», на который папа водил нас с Ричардом. На седьмом иннинге я достал сборник кроссвордов. Письма Арака, моего африканского друга, — связь с ним оборвалась пару лет назад. Кусок пирита, он же слиток золота, как мне думалось в детстве. Я хотел продать его, получить кучу денег и отправиться с мамой в чудо-путешествие. Куда-нибудь в Нью-Йорк или в Лас-Вегас, где устраивают настоящие танцы. Точно не на остров Принца Эдуарда.

Перенес магнитофон из маминой комнаты в свою и врубил кассету «Ганз-энд-роузес». Магнитофон у нас не очень хороший, и на большой громкости басы хрипят, хотя, наверное, так и надо.

В комнате я просидел до самого вечера. Затолкал пожитки в мешки для мусора, а после пару раз перетряхивал: то одно хотелось сохранить, то другое. Нет, пусть лучше все спалят, а то начнешь откладывать — вообще потом ни с чем не расстанешься.

Под вечер, когда сложил последние вещи и вынес мешки к мусорным контейнерам, разыскал номер Элеонор. К телефону шел не спеша, через гостиную, мимо мамы и Фрэнка. На ходу снимал книги с полок и рассовывал по коробкам, чтобы подкинуть в библиотеку. Пусть библиотекари удивляются. Старые книги они распродают по двадцать пять центов за штуку. Там я их в свое время и купил.

Я взял трубку и набрал номер. Элеонор ответила после первого гудка.

— Давай встретимся?

В другой ситуации мама спросила бы, куда я собрался. В тот день она не спросила, но я все равно сказал:

— Если тебе интересно, я иду на свидание с девушкой.

Мама обернулась и посмотрела на меня. Точно такое же у нее было лицо, когда папа приехал за мной вскоре после рождения Хлои. Мы с мамой стояли во дворе, когда в папиной машине приоткрылось окно и раздался детский плач. Так я понял, что нокаутировать можно не только ударом кулака.

— Я позволю себе не больше, чем позволяешь себе ты, — съязвил я и захлопнул за собой дверь.

С Элеонор мы встретились в парке, на игровой площадке, где сегодня из-за жары никто не играл, и устроились на качелях. Элеонор явилась в платье, таком коротком, что казалось, это топ, надетый без шорт или юбки.

— Знаешь, что выкинула моя мать? — начал я. — Она решила не брать моего хомяка в Канаду.

Элеонор теребила косичку. Потом взяла кончик и провела им по губам, словно художница кисточкой.

— Может, ты не в курсе, но психологи считают, что отношение человека к животным — настоящий ключ к его характеру, — начала она. — Не хочу бросить тень на твою маму, но многие маньяки-убийцы начинали с издевательств над животными. Джон Уэйн Гейси, Чарльз Мэнсон, — говорят, оба сперва мучили кошек, потом переключились на людей.

— Обоих ненавижу, — прошипел я. — И маму, и Фрэнка. Маме плевать на мои желания, а Фрэнк прикидывается внимательным, но самому бы только к ней подлизаться.

— Говорила я тебе, секс как наркотик, — отозвалась Элеонор.

— Оба считают, что могут мной командовать.

— Только сейчас понял? — удивилась Элеонор. — Родители все такие. Слюнявых младенцев они обожают, но, едва ребенок начинает думать самостоятельно, ему затыкают рот. Вчера звонили из моей школы-мечты и предложили папе оплату в рассрочку. Разговор я, разумеется, подслушала. Знаешь, что он выдал? «Мы с бывшей женой решили, что сейчас Элеонор разумнее оставить с одним из родителей. У нее расстройство пищеварения, поэтому мы считаем, что дома, под нашим контролем, ей будет лучше». Типа он только для меня старается, а не жалеет двенадцать тысяч долларов!

— Моя мама даже папу не предупредила, что меня увозит, — пожаловался я. — И со мной поговорить об этом не удосужилась.

Если честно, один плюс в побеге из страны я видел: никаких больше субботних ужинов с папой и Марджори. Но почему мама сама так решила? Почему меня не спросила?

— Родители привыкли все контролировать, — сказала Элеонор. — Хочешь ей насолить? Настучи на того парня, пусть его заберут. Ты можешь стать хозяином положения.

До сих пор меня разрывало от ярости и других чувств, ни одно из которых добрым не назовешь. Поначалу я боялся, что мама с Фрэнком меня бросают. Потом решил, что меня забыли и для мамы я уже не на первом месте, а еще боялся неизвестности. Но боли и обиде вопреки я понимал, что маме зла не хочу. Напротив, мне хотелось, чтобы она была счастлива, только не с кем-то, а со мной.

От предложения Элеонор — позаботиться, чтобы Фрэнк вернулся в тюрьму, — меня аж передернуло. Получилось невольно, ведь я вспоминал, как мы играли в мяч, как готовили, как он испек маме черничный блинчик-сердечко, как искупал Барри, а потом стриг ему ногти. Как он насвистывал, пока мыл посуду. Как говорил: «Сегодня богатейший богач Америки нашему пирогу позавидует», как шептал: «Смотрю на мяч!»

— Я уже думал об этом, — сказал я. — Мама с Фрэнком наломали дров, но снова упечь его в тюрьму мне пороху не хватит. Его же теперь надолго посадят. За побег добавят небось.

— Генри, в этом-то и суть! — воскликнула Элеонор. — Я с самого начала говорила: избавься от него, вырви из своего окружения.

— Но Фрэнк же сгниет в тюрьме! Он этого не заслуживает, — возразил я. — Он классный парень, только вот маму мою увезти вздумал. Да и каково ей будет? Она может и не оправиться.

— Пострадает немного, а потом благодарить станет, — пообещала Элеонор. — И про деньги не забывай.

— Но я еще несовершеннолетний, — напомнил я. — Зачем мне такие деньжищи?

— Шутишь, да? На вознаграждение можно столько всего накупить! Машину, чтобы приготовили ко дню, когда ты получишь права. Или классную стереоустановку. Или поехать в Нью-Йорк и пожить в отеле. Или перевестись в школу Уэдеруэйн, как хотела я. Тебе там наверняка понравится.

— Но это несправедливо! — возмутился я. — Все равно что донос! Зря за такое вознаграждение дают!

Элеонор вскинула голову, чтобы убрать волосы, и уставилась на меня своими огромными глазищами. Я впервые сталкивался с человеком, у которого видны белки вокруг всей радужки. Харизмы ей это, конечно, придавало, но, с другой стороны, делало похожей на мультяшную героиню. Пальчики Элеонор коснулись моей щеки, погладили шею и скользнули на грудь. Наверное, она такое в кино подсмотрела. Лишь тут я заметил, что ногти у нее обгрызены до мяса, аж кровь запеклась.

— Генри, знаешь, что меня в тебе привлекает? Доброта. В том числе к тем, кто ее не заслуживает. Ты в сто раз мягче половины моих подружек.

— Просто не хочу никого обижать, — отозвался я и пересел с качели на лужайку.

Элеонор следом. Вдруг она схватила меня за плечи и повернула к себе так, что наши лица оказались близко-близко, я даже дыхание ее почувствовал.

Тут Элеонор меня поцеловала. Получилось совсем как в фантазиях: я лежал, Элеонор сверху Ее язычок снова нырнул мне в рот, но теперь глубже, а свободная рука двинулась от моей груди вниз.

— Смотри, я эрекцию у тебя вызвала!

Вот как разговаривала Элеонор. Ничего не стеснялась.

— Давай займемся сексом, — предложила она. — Опыта у меня нет, зато нас тянет друг к другу неведомая сила.

Элеонор уже снимала трусики. Бордовые, с красными сердечками.

Сколько впустую мечтал о сексе, а теперь появилась реальная возможность, и я не мог. В парке не было ни души, но спокойствия я не чувствовал.

— По-моему, нам нужно получше узнать друг друга, — сказал я.

К моей огромной досаде, вместо нового низкого голоса прорезался писк шестиклашки.

— Не бойся, я не забеременею, — заверила Элеонор. — Месячные у меня давным-давно пропали. Другими словами, зрелых яйцеклеток во мне сейчас нет.

Рука Элеонор легла на пенис. Она держала его, как кинозвезда — статуэтку «Оскара». Или как держит микрофон корреспондент местных новостей, ведущий репортаж с места событий. Скорее, как корреспондент.

— Понимаешь, что случится, если не заявишь на того парня? — спросила Элеонор. — Тебя увезут, и мы больше не увидимся. Я застряну в средней школе Холтон-Миллса без единого друга и, наверное, вообще перестану есть. Тогда меня снова отправят в клинику к анорексичкам.

— Не могу, я недостаточно взрослый, — заявил я, не веря собственным ушам. — А мама с Фрэнком делают правильно. Они не виноваты, что нет другого выхода.

— Ты жертва иллюзий, — процедила Элеонор, натягивая трусы. Ее тощие ноги напоминали куриные лапы. — Я сразу поняла, что ты придурок, но думала, у тебя есть шанс. Теперь вижу — ты просто идиот.

Элеонор уже расправила платье. Она стояла надо мной, отряхивалась от пыли и заплетала растрепавшиеся волосы.

— Неужели я считала тебя классным? Ты не преувеличивал, ты впрямь лузер.

В тот вечер мы ужинали «Капитанами Энди». Рыбных полуфабрикатов накопилась такая уйма — казалось правильным использовать хоть что-то.

За столом сидели молча. Мама налила себе бокал вина, потом еще один, а вот Фрэнк не пил. В какой-то момент я встал, унес тарелку в гостиную и включил телевизор. Актеры в костюмах изюминок плясали вокруг огромной миски с цельнозерновыми хлопьями.

Почти весь багаж Фрэнк с мамой уже уложили в машину. Решили выезжать утром, но сперва остановиться в банке. По сути, вопрос оставался лишь один: какую сумму может снять мама, не вызвав подозрений? Пригодится каждый цент, но забирать слишком много рискованно, а как приедем в Канаду, к счету не притронешься. Любая попытка снять деньги мигом насторожит власти.

Усталости не было, но к себе я поднялся рано. Комната практически опустела — лишь на стене висели постер «Звездных войн» и сертификат двухлетней давности о том, что я играл в Малой лиге. Вещи, которые в Канаду не поедут, то есть большую их часть, мы сложили в коробки и оставили у контейнеров секонд-хенда. Маме не хотелось, чтобы в наших вещах потом шарили. Лучше сдать их в секонд-хенд, чтобы никто не знал, откуда они.

Я пытался читать — не читалось. Мысли вертелись вокруг Элеонор, ее загорелых ног, острых ребер и локтей, давящих мне на грудь. Я пробовал думать о других — об Оливии Ньютон-Джон, о кузине Дейзи из «Придурков из Хаззарда», о Джилл из «Ангелов Чарли», о сестре из «Счастливых дней», о девушках мягче и дружелюбнее, но видел лицо Элеонор и слышал ее голос:

«Смотри, я эрекцию у тебя вызвала».

«Придурок».

«Идиот».

«Лузер».

Чуть позже поднялись мама с Фрэнком. Прежде я слышал их шепот, порой сдавленный смех. Она расчесывала волосы ему, он — ей. Потом плеск воды в душе. Как они ласкаются, я не слышал, но представлял себе. Однажды уловил шлепок, а за ним — взрыв смеха.

— Прекрати!

— Тебе же нравится.

— Ага.

Тем вечером ничего подобного из маминой спальни не доносилось. Скрипнули пружины — мама с Фрэнком улеглись, и повисла тишина. Ни тебе ударов в изголовье, ни стонов, ни птичьих криков.

Я ждал хоть тихих признаний в любви, но не дождался. Даже дыхание затаил, но слышал лишь удары своего сердца. Как же мне не хватало их шепота:

«Адель! Адель! Адель!»

«Фрэнк!»

«Адель…»

Настежь раскрыл окно, но, видно, барбекю и вечеринки у соседей уже закончились. И бейсбол никто не смотрел — значит «Ред сокс» тем вечером не играли. На улице погасили свет, я видел лишь голубоватое сияние электромухобойки Эдвардсов и слышал слабое жужжание, когда комар врезался в сетку.

 

ГЛАВА 20

Среда. В то утро никакого кофе: кофейник мама упаковала. Никаких вареных яиц.

— По дороге перекусим, — пообещала она. — На шоссе выберемся и устроим привал.

Бывает, спросонья не разберешь, что к чему. В то утро получилось именно так. Я проснулся в пустой комнате и не сразу сообразил, где нахожусь. Через мгновение вспомнил.

— Мы уезжаем, — сказал я, не обращаясь ни к кому.

Просто хотелось услышать эти слова.

Голос звучал непривычно, ведь комната опустела: вещи собрали, ковер свернули. На столе лежал конверт с письмом папе. Больше не было ничего.

Шел дождь, небо потемнело до тусклого сизого цвета. Я подумал о коробках с вещами, которые накануне вечером мы оставили у секонд-хенда: наверняка размокли. Впрочем, хорошо, что жара наконец спала.

Кто-то принимал душ. Раз насвистывает, значит это Фрэнк. Я спустился вниз. Было очень рано, часов шесть, не больше, но я уже слышал мамины шаги. Ее саму я обнаружил у кладовой. Она надела клетчатые брюки, которые не носила чуть ли не с моего рождения. Значит, за последнее время сильно похудела.

— У меня плохие новости.

Интересно, какие новости для нее плохие? Точно не такие, как для нормальных людей.

— С Джо беда. Я хотела вынести его клетку к машине, а он не шевелится. Лежит неподвижно.

Я бросился в кладовую.

— Джо просто устал, — сказал я. — Он не любит бегать в жару. Вчера я заглянул к нему пожелать спокойной ночи, он вовсю нюхал мою ладонь.

Джо лежал на газете. Раскрытые глаза смотрели в пустоту, лапы он вытянул вперед, как супергерой в полете, хвост спрятал под себя, а пасть приоткрыл, словно хотел что-то сказать.

— Это вы его убили, — процедил я. — Вы вдвоем. Не хотели брать и решили от него избавиться.

— Ты так не думаешь, — сказала мама. — Ты не веришь, что я на такое способна. И Фрэнк тоже.

— Неужели? Если правильно помню, из-за него погиб его собственный ребенок.

Во дворе светлее не стало. От дождя земля раскисла и прилипала к лопате. Пока рыл могилу Джо, я передумал насчет полиции. Не из-за цацек из «Скаймолла», а чтобы наказать их обоих. Именно это я и сделаю, если заявлю на Фрэнка.

— Генри, клянусь, я не причинила бы боль тому, кого ты любишь, — твердила мама, семеня за мной во двор.

Вспомнилось, как четыре года назад мама рассказывала о том, почему я единственный ребенок. Живо представил ее во дворе папиного дома. Она вырыла совком яму и положила на дно кровяной сгусток, который мог стать моим братом или сестрой. Года через полтора снова рыла яму — хоронила коробку из-под сигар с прахом Ферн.

Фрэнк теперь стоял на крыльце, он шагнул ко мне, но мама его остановила.

— Генри лучше побыть одному, — сказала она.

Я побрел по улице, сам не зная куда, — просто шагал и шагал вперед. Через какое-то время сообразил, что приближаюсь к дому отца.

Остановился во дворе перед домом. В окне кухни горел свет. Папа уже наверняка пил кофе и читал спортивные новости в газете. Сейчас войдет Марджори. Ей нужно поставить воду, чтобы подогреть бутылочку для Хлои, — она захочет есть, едва проснется.

Папа поцелует Марджори в щеку, оторвет взгляд от газеты и скажет что-то про дождь. Ничего особенного, но на кухне у них хорошо и уютно. Неловко бывает лишь во «Френдлисе», когда папа силой втягивает нас с Ричардом в разговор о любимом игроке «Ред сокс». Они — настоящая семья, только я мешаю.

По пути сюда я собирался к ним зайти. Представлял, как начну: «Тебе всегда казалось, что мама свихнулась? Вот послушай…»

К обеду отец перевезет меня к себе. Я ведь даже вещи собрал. Поселят наверняка к Ричарду, и тот встанет на дыбы. Нам купят двухъярусную кровать.

Интересно, а Ричард по ночам развлекается? Если да, то встает у него исключительно на Жосе Кансэко. Я представил, как мы с ним обсуждаем наши забавы.

«Поговори со своим сыном», — попросит Марджори после очередной стирки.

Раньше я злился на папу, а тем утром чувствовал лишь грусть, когда мок под дождем и смотрел, как на окно ложится его тень, слушал, как хлопает дверь. Это он выпустил кошку гулять. Слушал, как кричит Хлоя (я никогда не зову ее сестрой или сводной сестрой, потому что мама расстраивается), требуя, чтобы ее вытащили из кроватки. Это их дом, а не мой. Никто тут не виноват, просто так вышло.

Я опустил конверт в почтовый ящик. Почту папа заберет, только когда вернется с работы, а прочтет к ужину: он так привык. Мы к тому времени будем у канадской границы.

Когда брел домой, у обочины остановилась патрульная машина. Было очень рано, дождь полил сильнее, а я промок до нитки. Брюки волочились по лужам, футболка липла к телу. Вода струилась по лицу и заливала глаза.

— Сынок, тебе нужна помощь? — спросил полицейский, приоткрыв окно.

— Со мной все нормально.

— Куда это ты идешь? — не унимался он. — Для мальчишки твоего возраста еще рановато, а ты даже без плаща. Разве учеба не сегодня начинается?

— Я просто гулял и теперь возвращаюсь домой.

— Садись, я тебя подвезу. Родители небось волнуются.

— Я с мамой живу, и она не волнуется.

— Значит, с мамой на всякий случай потолкую. У меня сын, наверное, твой ровесник.

Мы проехали «Прайсмарт», библиотеку, школу, возле которой на стоянке уже мокло несколько машин. Добросовестные учителя наводили блезир в классах, только мне там уже не сидеть.

Проехали банк, поднялись по холму и свернули направо, к нам на улицу. Вот дом Эдвардсов, дом Джервисов и в самом конце наш. На маму я злился, но все равно посылал ей телепатические сигналы, чтобы не стояла у дороги и не складывала вещи в багажник. Фрэнку тем более не следовало высовываться. Точь-в-точь как Серебряный Сёрфер, я посылал сигналы и ему: сиди, мол, дома, не показывайся.

Мама стояла во дворе в клетчатых брюках и непромокаемой накидке, но, к счастью, без коробок. Когда перед домом притормозила патрульная машина, она закрыла глаза рукой, но ведь так она могла защищаться от дождя, который полил еще сильнее.

— Миссис Джонсон, я встретил вашего сына у шоссе и решил привезти домой, — сказал полицейский. — Уроки через сорок пять минут начинаются, а он насквозь промок.

Она застыла как вкопанная. Я знал, что творится с ее руками у кассы супермаркетов, и легко представлял, как они дрожат сейчас. Поэтому мама спрятала их в карманы.

— В каком ты классе? — полюбопытствовал полицейский. — В шестом? Может, ты сына моего знаешь?

— Нет, в седьмом, — ответил я.

— Ясно. В переводе на обычный язык — тебя интересуют девочки, а не салага-шестиклассник.

— Спасибо, что привезли его домой, — поблагодарила мама.

Она смотрела на дом, а о чем думала, я понимал без слов.

— Не за что. Вижу, Генри — хороший парень. Смотрите, чтобы не испортился.

Он протянул маме руку, но я, прекрасно понимая состояние мамы, пожал ее сам. Пусть не удивляется.

Накануне вечером по пути к контейнерам секонд-хенда, точнее, во время третьего рейса мы заглянули к Эвелин и Барри. Мама хотела отдать Барри часть моих старых игрушек. Кубик Рубика и волшебный планшет ему вряд ли пригодятся, так же как и шар судьбы (когда его поднимаешь, в окошке появляются ответы-предсказания). Зачем это все ему? Но по мнению мамы, мои игрушки сделают его комнату более похожей на нормальную детскую. Лавовую лампу я очень жалел, но ее тоже пришлось оставить Барри. Мама сказала, что к лампе могут придраться пограничники, примут еще за наркоманов.

Эвелин встретила нас в спортивном костюме — наверняка занималась под кассету Ричарда Симмонса. Что бы она ни делала, всегда говорила «мы», словно Барри тоже участвовал, хотя он только сидел в кресле, агукал и махал руками под музыку. Больше всего ему нравился Джонни Кэш, но Ричарда Симмонса он тоже уважал.

Тем вечером, едва увидев нас, Барри заагукал еще громче и оживленнее. Он сидел лицом к телеэкрану, где женщины с повязками на голове делали физические упражнения. Вот Барри заметил меня, показал пальцем на экран и закричал. В этот раз я его понял. Остальные, возможно, слышали белиберду, а я знал, что Барри говорит: «Фрэнк». Он спрашивал: «Где сейчас Фрэнк?»

— Дома остался, — ответил я.

Кому от этого хуже? Его мать ничего не поймет. Барри — единственный, кто точно не позвонит в полицию в надежде на вознаграждение.

Мама не рассказала Эвелин про отъезд. Выдумала, что мы устроили ревизию в моей комнате. Учебный год, мол, начинается и так далее.

— Жаль, что не попрощалась с Эвелин, — посетовала мама по дороге домой. — Пусть она не лучшая из подруг, но других у меня нет. Боюсь, мы с ней больше не увидимся.

Еще как увиделись. Только спровадили полицейского, в дверь постучала Эвелин.

На этот раз она застала Фрэнка в гостиной. Он отвернулся и сделал вид, что вкручивает лампочку, только, боюсь, Эвелин почувствовала, что мы уезжаем. И что у нас в доме появился мужчина — наверняка тоже.

— Ой, вижу, я не вовремя! — воскликнула она. — Хотела еще раз поблагодарить за то, что тогда выручили меня с Барри. Адель, ты моя спасительница.

Эвелин испекла булочки с корицей. Только я и раньше пробовал ее выпечку, поэтому не обольщался. Мама шутила, что Эвелин — единственная ее подруга, способная напортачить с булочками из смеси «Пилсбери». С другой стороны, кроме Эвелин, у мамы подруг ведь и правда не было.

— Я не вовремя, — проговорила Эвелин. — Не знала, что у вас гости.

Оставленный на крыльце Барри ухал и гикал, словно птица из джунглей, да еще руками молотил. Я уже знал, что он зовет Фрэнка, который по-прежнему стоял к нам спиной.

— Извини, но знакомить вас некогда, — заявила мама. — Этот человек нам кое-что чинит. Мы с Генри уезжаем.

Эвелин заглянула в гостиную. Ковер исчез, так же как и все книги, репродукция Мадонны с младенцем, музейные постеры с золотой рыбкой в аквариуме и с балеринами у станка, которые висели у нас много лет. Из-за двери на кухню тоже виднелись пустые полки.

— Понятно, — кивнула Эвелин.

Куда мы направляемся, она не спросила, точно сообразив, что правду ей не скажут.

— Еще раз спасибо за булочки, — проговорила мама. — На вид очень аппетитные.

— Может, отдашь сразу тарелку, — предложила Эвелин. — Вдруг вас долго не будет?

Свои тарелки мы сложили в коробку, поэтому булочки мама вывалила на утреннюю газету, с крупным заголовком передовицы. После недавнего побега заключенного губернатор распорядился усилить меры безопасности в тюрьме. Для читателей, не следивших за развитием событий, снова напечатали фотографию Фрэнка с номером на груди.

— Береги себя, — сказала Эвелин маме.

— Ты тоже.

В банк приехали ровно к девяти, когда открывали двери. Только мама и я, Фрэнк остался дома. Мы решили, что сразу, как получим деньги, заедем за ним и двинемся на север к границе.

Прежде за наличностью в банк ходил я, а мама сидела в машине. Снимал всегда понемногу, и кассиры меня знали. На этот раз мама сказала, что пойдет со мной, ведь она собиралась обнулить счет. Ну, если получится.

Мама оделась, как, по ее мнению, должен выглядеть человек, снимающий одиннадцать тысяч триста долларов, и взяла расчетную книжку. В банке я стоял рядом с ней, а перед нами — старушка с кучей монет и мужчина с парой чеков.

Подошла наша очередь. Мама подала кассирше расчетную книжку и заявление на выдачу наличных.

— Сынок, разве сегодня учеба не началась? — спросила кассирша. Судя по беджу, ее звали Мюриэл.

— Ему надо к зубному, — пояснила мама. Прозвучало по-идиотски: даже моя мама не записала бы меня к врачу в первый учебный день. — Вот наличность и понадобилась. Хотим пластинки поставить.

— Ничего себе зубной! — воскликнула Мюриэл. — Если еще не определились окончательно, могу порекомендовать ортодонта, который лечит мою дочь. Мы с ним в рассрочку расплачиваемся.

— Тут не только зубной, — отозвалась мама. — Мы еще аппендицит удаляем.

Я глянул на маму. Видно, другие операции ей в голову не пришли, и выбрала она худшую из всех возможных.

— Сейчас, — сказала Мюриэл. — Сумма крупная, я должна проконсультироваться у старшего кассира. Никаких проблем не возникнет. Мы ведь и сына вашего знаем, и вас.

В банк вошла женщина с младенцем в переноске. Я снова бросил взгляд на маму. Порой такие ситуации выбивают ее из колеи, но в кои веки ребенка она даже не заметила.

— Зря столько попросила. Надо было половину.

— Все нормально, — отозвался я. — Тут, наверное, порядок такой.

Мюриэл вернулась, но не одна, а с мужчиной.

— Не беспокойтесь, мэм, — начал он. — Мне нужно лишь удостовериться, что у вас все благополучно. Ситуация не рядовая, такую сумму редко снимают наличными. Как правило, наши клиенты просят банковский чек или вексель.

— Наличными мне удобнее, — возразила мама, не вынимая рук из карманов. — К чекам и векселям всегда нужно удостоверение личности. По-моему, это сплошная трата времени.

— Что же, Мюриэл, не будем заставлять наших друзей ждать, — сказал мужчина и черкнул что-то на листочке, а Мюриэл открыла кассу и принялась отсчитывать купюры. Сотни выдала пачками по десять штук, схваченными резинкой. Пачки она тоже пересчитала, а мама смотрела не отрываясь.

Мюриэл спросила, куда все сложить. Об этом мы не подумали.

— В машине пакет, сейчас принесу, — сказала мама и вернулась с пакетом корма для хомяков, который я накануне вечером сунул в багажник.

Прежде чем положить деньги, мама высыпала остатки корма в мусорное ведро у конторки, где заполняют бланки на внесение и выдачу наличных.

У Мюриэл чуть глаза на лоб не вылезли.

— Могу дать несколько мешочков с зиплоком, хотите? — предложила она.

— Нет, так даже лучше, — успокоила ее мама. — Если нас остановит грабитель, он в жизни не догадается, что в пакете из-под корма такие деньжищи.

— Слава богу, преступники в наших краях редкость, верно, Адель? — спросила Мюриэл.

Мамино имя она подсмотрела в заявлении. Наверное, так в банковской школе учат: при разговоре с клиентом называйте его по имени.

— Ну, кроме того типа, который сбежал на прошлой неделе, — добавила кассирша. — Неужели его до сих пор не поймали? Теперь ищи ветра в поле…

Когда мы вернулись домой, на автоответчике мерцал огонек: пришло сообщение. Фрэнк уже стоял у порога.

— Трубку я не брал, — сказал он, — но сообщение слышал. Отец Генри пронюхал, что ты увозишь мальчика из города. Он едет сюда. Нам лучше поторопиться.

Я побежал на второй этаж. Напоследок хотелось не спеша обойти комнаты, но мы торопились.

— Генри, спускайся немедленно! — позвала мама. — Нам пора.

Я еще раз посмотрел в окно на улицу, на крыши домов. До свидания, дерево! До свидания, двор!

— Генри, скорее, я серьезно!

— Слушайся маму, сынок, нам пора!

Тут завыла сирена. Потом еще одна. По асфальту зашуршали колеса. Это на нашей улице!

Я спустился на первый этаж. Без всякой спешки. Все уже было понятно: мы никуда не едем. Над домом загудел вертолет.

До того дня моя жизнь, за исключением встречи с Элеонор, тянулась невыносимо медленно. Сейчас словно включили ускоренную перемотку, так что за происходящим невозможно уследить. Только мама шевельнуться не могла.

Она застыла посреди опустевшей гостиной с пакетом корма для хомяков в руках. Фрэнк стоял рядом с ней с видом человека, которого вот-вот расстреляют. Он держал маму за руку.

— Адель, не бойся, — проговорил он. — Только не бойся.

— Не понимаю, — пролепетала мама, — откуда они узнали?

У меня сердце рвалось из груди.

— Я только папе написал. Про Фрэнка в письме ни слова. Я не думал, что он так рано его прочтет. Он ведь после обеда почту забирает.

На улице завизжали тормоза. Машина остановилась на нашей лужайке, которую мама хотела превратить в клумбу с дикими цветами, только они не взошли. Неработающие соседи, миссис Джервис и мистер Темпл, вышли посмотреть, в чем дело.

— Фрэнк Чемберс! — закричали в громкоговоритель. — Мы знаем, что ты здесь. Выходи с поднятыми руками, и никто не пострадает.

Фрэнк стоял лицом к двери, абсолютно неподвижно, только желваки вздымались. Точь-в-точь как в день нашей встречи. Он напоминал одного из актеров, которых порой можно встретить в парках: нарядятся и застынут как статуи, а люди бросают им деньги. Вот и Фрэнк превратился в статую, лишь глаза живые.

Мама обняла Фрэнка. Ее пальцы заскользили по шее, груди, волосам и лицу Фрэнка, словно она была скульптором и лепила его. Мамины пальцы то касались его век, то губ.

— Я не отдам тебя, — шептала она. — Не отдам, не могу.

— Адель, сейчас нужно, чтобы ты беспрекословно меня слушалась. Нет времени на разговоры.

На разделочном столе лежала веревка, ее не всю израсходовали, перевязывая коробки с вещами, которые хотели взять с собой в Канаду. А в ящике — нож, им веревку резали.

— Садись на тот стул, — велел Фрэнк, и я едва узнал его голос: так сильно он изменился. — Руки за спину, ноги перед собой. Генри, делай то же самое.

Сперва Фрэнк обмотал веревкой правое мамино запястье, затянул узел, и я заметил, как дрожит ее рука. Мама заплакала, а Фрэнк на нее даже не взглянул. Для него существовал лишь узел. Одно энергичное движение — и Фрэнк затянул его так туго, что веревка врезалась маме в кожу. В другое время, ненароком причинив маме боль, Фрэнк потер бы ушибленное место, но сейчас либо не заметил, либо проигнорировал. Потом привязал к стулу вторую руку, связал ноги. Чтобы как следует обмотать их веревкой, Фрэнк разул маму. У нее так и остался красный педикюр, а вон в то место на лодыжке он однажды ее целовал.

Из-за двери доносились разговоры по рации, низко кружил вертолет.

— У тебя три минуты! — крикнули в громкоговоритель. — Выходи с поднятыми руками.

— Генри, садись! — велел Фрэнк.

Ну и тон! Сейчас никто не поверил бы, что с этим человеком мы играли в мяч. Никто не поверил бы, что Фрэнк сидел со мной на крылечке и раскрывал секрет фокуса с картами. Он обмотал мне грудь веревкой. Из-за нехватки времени отдельные узлы не завязывал, сделал лишь один, после того как затянул петлю вокруг ребер. Туго, аж дыхание перехватило. Подробности всплыли позднее, когда подняли вполне закономерный вопрос: пособничала ли мама Фрэнку?

«Вспомните путы на ее сыне. Смех один, а не путы, — заметил кто-то. — И деньги со счета эти двое снимали без Фрэнка. Так жертвы они или соучастники?»

«Она снимала те деньги добровольно, — напомнили другие журналисты. — Разве это не доказывает, что Адель — соучастница?»

Как бы то ни было, маму Фрэнк связал. Ну и меня — в какой-то мере.

Визжа тормозами, на подъездной дорожке останавливалась одна машина за другой. В громкоговоритель опять закричали: «Чемберс, мы не хотим применять слезоточивый газ!» Теперь времени и впрямь не было. «Чемберс, даем тебе последний шанс мирно выйти из дома!»

Фрэнк уже шел к двери. Шаг за шагом. Он ни разу не обернулся.

Как и велели, Фрэнк поднял руки за голову. Он хромал, но очень уверенно прошел к двери и спустился по ступенькам на лужайку, где его ждали с наручниками.

Что случилось дальше, мы не видели, но вскоре в дом ворвались полицейские и развязали нас. Женщина в форме налила маме воды и сказала, что «скорая» уже ждет. Дескать, у мамы шок, хотя она может этого не осознавать.

— Не бойся, — сказал мне полицейский. — У твоей мамы все хорошо. Того парня мы арестовали, ничего плохого он вам больше не сделает.

Мама так и сидела на стуле без туфель и растирала запястья, словно соскучилась по веревке. Если вдуматься, зачем человеку свобода?

Дождь еще не кончился, хотя стих до мелкой мороси. Миссис Джервис стояла на противоположной стороне улицы и щелкала фотоаппаратом. Мистер Темпл давал интервью. Вертолет приземлился в глубине двора, где Фрэнк учил меня играть в бейсбол и рассказывал про красных род-айландов и где сегодня утром я похоронил хомяка Джо.

— Не зря я переживал, — сообщал полиции мистер Джервис. — На днях принес им персики и почувствовал, что Адель передает мне послание, ну, зашифрованное. Он, наверное, глаз с нее не спускал.

Подъехал бордовый мини-вэн. Папа! Вот он увидел меня и бросился к нам.

— Что за чертовщина творится? — спросил он полицейского. — Я думал, моя бывшая окончательно тронулась, но вас здесь увидеть не ожидал.

— По телефону наводку дали, — ответил тот.

Фрэнка запихнули на заднее сиденье патрульной машины. Руки он держал за спиной и низко опустил голову, наверное прячась от фотокамер. Перед тем как нырнуть в салон, он взглянул на маму.

По-моему, я один заметил, как Фрэнк беззвучно, одними губами, прошептал: «Адель!»

 

ГЛАВА 21

Фрэнка обвинили в нашем похищении. Говорили, что на сей раз его запрут и выбросят ключ.

Услышав об этом, мама отправилась в столицу штата, к прокурору. А ведь годами никуда не выезжала!

«Прокурор должен понять, — твердила она, — что незаконного удержания и в помине не было». Она по собственной воле пригласила Фрэнка к нам домой. Он прекрасно относился к ее сыну и заботился о ней. Они полюбили друг друга и собирались пожениться в приморских провинциях.

Прокурор оказался поборником жестких мер, недавно избранным на свой пост в поддержку губернатору, который вел войну с преступностью.

— Нужно разобраться, почему ваш сын не сообщил о происходящем в полицию, — заявил прокурор.

Разумеется, мой возраст примут во внимание, но есть вероятность, хоть и небольшая, что меня сочтут соучастником преступления. Тринадцатилетних и прежде лишали свободы, но дадут мне год, максимум два.

Мою маму, по словам прокурора, могло ожидать куда более суровое наказание. За укрывательство беглого преступника и подстрекательство несовершеннолетнего к соучастию в преступлении… Опеки надо мной мама лишится однозначно. Помощники прокурора уже говорили на эту тему с моим отцом. Очевидно, это не первый случай, когда мамино здравомыслие вызывает сомнения.

В кои веки домой мы ехали в тишине. Так же в абсолютной тишине тем вечером ели суп из мисок, которые принесли из машины.

Следующие несколько дней к автомобилю мы бегали постоянно: за чашкой, за блюдцем, за ложкой, за полотенцем…

Начался учебный год. Я пошел в седьмой класс, где меня ждала неожиданная слава, которая переросла в подобие популярности.

«Слушай, он впрямь вас пытал? — спросил едва знакомый парень, когда мы столкнулись на пороге душевой. — Твоя мать была сексуальной рабыней?»

В глазах девчонок злоключения сделали меня сексапильным. Однажды Рейчел Маккэн, долгое время царившая в моих фантазиях, подошла ко мне в раздевалке, когда я собирал книги, чтобы скорее сбежать домой.

«Хотела сказать, что считаю тебя очень храбрым, — начала она. — Если захочешь об этом поговорить, не стесняйся, я выслушаю».

Я наконец удостоился внимания девочки, о которой мечтал со второго класса, но теперь хотел лишь покоя — вот одно из многих последствий того праздничного уик-энда. Именно тогда стало понятно, почему много лет назад мама решила просто сидеть дома. Только у меня такой возможности не было.

Примерно в это же время мама перестала выписывать газету, но я ходил в библиотеку и следил за судебным процессом. Если мама и поняла, почему ей так и не предъявили обвинения, то никогда об этом не заговаривала, а сам я эту тему не поднимал. Пожелай окружной прокурор призвать ее к ответственности, он без труда заполучил бы показания Эвелин (опросить Барри никто не подумал бы). Из ее слов последовало бы, что на протяжении шести праздничных дней мама не находилась под давлением и против своей воли не делала ничего, разве только за Барри присматривала.

Я понял куда больше, чем можно ждать от тринадцатилетнего. Фрэнк заключил сделку. Полное признание и содействие следствию в обмен на гарантии, что нас с мамой не тронут. И нас оставили в покое.

Фрэнку дали десять лет за побег и пятнадцать за попытку похищения.

«А ведь через восемнадцать месяцев подсудимого ожидало условно-досрочное освобождение, — напомнил прокурор. — Впрочем, мы имеем дело с преступником, не контролирующим свой больной разум».

«Я ни о чем не жалею, — признался Фрэнк в единственном письме, которое мама получила после оглашения приговора. — Если бы не выпрыгнул из окна, никогда не встретил бы тебя».

Как склонный к побегу, Фрэнк считался особо опасным преступником, которому надлежало отбывать наказание в исправительном заведении строгого режима. Сперва его отправили на север Нью-Йорка, где мама попыталась с ним увидеться. Она поехала туда, не убоявшись расстояний, и уже на месте узнала, что Фрэнк сидит в одиночке. Потом его перевели куда-то в Айдахо.

После этого руки у мамы долго дрожали так сильно, что она не могла даже открыть банку супа «Кэмпбелл». Опекунские права она передала папе добровольно. Прежде чем переехать в дом, где мне предстояло жить с ним, Марджори и их детьми, я заявил маме, что никогда ее не прощу. Но я простил. Мама могла бы припомнить мне поступки в сто раз ужаснее, но она их простила.

Итак, я перебрался к папе. Точнее, к нему и Марджори. Как и ожидал, нам с Ричардом купили двухъярусную кровать, чтобы мы уместились в его комнатке. Внизу расположился Ричард.

Ночами, лежа на верхней кровати, я больше себя не трогал. Я обожал это новое таинственное ощущение, но теперь считал, что сердца разбиваются из-за него и всех его спутников — шепота и поцелуев во тьме, судорожных вздохов, звериного крика, который я ошибочно списал на боль. Из-за дикого стона Фрэнка, такого восторженного, словно земля разверзлась и мир залило море света.

Все начиналось с соприкасающихся тел, со скользящих по коже рук. Поэтому я держал руки по швам и смотрел на кусочек потолка над моим узким ложем, на Альберта Эйнштейна, показывающего язык. Пожалуй, Эйнштейн — умнейший человек на свете. Он знал, что жизнь — сплошной абсурд.

Теперь в стену били по утрам, около половины шестого, — это моя сестренка Хлоя (я наконец прочувствовал, что она моя сестра) возвещала миру о начале нового дня.

«Возьмите меня на руки, скорее!» — требовала она, хотя и без слов. Со временем именно я начал ее брать.

Марджори очень старалась. Она же не виновата, что я ей не сын. Кроме того, я олицетворял нечто ненормальное в совершенно нормальной жизни, которой они с папой желали для себя и детей. Она не слишком меня любила, а я отвечал ей взаимностью — полная справедливость.

С Ричардом мы поладили на удивление легко. Вопреки различиям — я мечтал жить в Нарнии, он — играть за «Ред сокс» — у нас было нечто общее. У каждого вне того дома жил один из родителей, человек, чья кровь течет в наших жилах. Что стало с его отцом, я понятия не имел. Только в тринадцать уже понимаешь, что боль и тоска многолики.

Отец Ричарда, как и моя мама, когда-то держал новорожденного сына на руках, смотрел в глаза своей второй половине и думал, что они пойдут по жизни рука об руку. Не получилось, и от этого у нас обоих камень на сердце, как у любого ребенка, родители которого живут порознь. Где бы ты ни жил, всегда есть другой дом, а другой родитель всегда зовет: «Иди ко мне! Вернись! Вернись!»

Первые несколько недель, казалось, папа не знал, что мне сказать, и зачастую просто отмалчивался. Я слышал, что готовятся документы, что в суд подается заявление о том, как безответственно мама относилась к своим родительским обязанностям, особенно в свете последних событий. Однако надо отдать отцу должное, он ни словом об этом не обмолвился. Я выяснил все из газет.

Спустя пару недель после переезда к папе и Марджори — примерно тогда же я решил не отбираться ни на лакросс, ни на футбол — папа задумал велосипедную прогулку. В некоторых домах («в семьях» не говорю сознательно, потому что я не считал нас семьей) такое в порядке вещей, но мой папа прежде не признавал спорт без счета, наград, победителей и проигравших.

Когда я напомнил, что мой велик сломался два года назад, папа купил мне новый, горный, с двадцатью одной скоростью. Себе он тоже купил. В тот уик-энд мы вдвоем отправились в Вермонт — дело было осенью, когда листва потрясающе красива, — проехали несколько городов и заночевали в мотеле у реки Сакстонс. Большой плюс путешествий на велосипеде в том, что, когда крутишь педали, не до разговоров. Особенно на бесконечных холмах Вермонта.

Тем вечером мы остановились в ресторанчике, где здорово жарили ребрышки. Ели почти молча, но, когда официантка принесла кофе, в папе что-то изменилось. Поразительно, но он напомнил Фрэнка — в момент, когда мамин дом оцепила полиция, заорали в громкоговорители, а над самой крышей закружил вертолет. Казалось, времени у него в обрез: сейчас или никогда. Почти как Фрэнк, папа сдался, ну, образно выражаясь.

Он заговорил на тему, которую прежде не затрагивал, — о маме. Не о том, что ей пора найти нормальную работу, и не о том, в состоянии ли она обо мне заботиться: в данном случае сама ситуация подсказывала, что не в состоянии. Папа заговорил об их молодости.

— Это было чудо, а не девушка! — воскликнул он. — Веселая, красивая, а как танцевала! Такое только на Бродвее увидишь.

Я молча ел рисовый пудинг, точнее, выбирал изюм. На папу не смотрел, но ловил каждое его слово.

— Наша поездка в Калифорнию — счастливейшая пора моей жизни, — признался он. — Денег не хватало. Мы частенько спали в фургоне, но однажды в Небраске сняли в мотеле номер с кухонькой и приготовили спагетти. Откуда нам, провинциалам, было знать правду о Голливуде? Впрочем, Адель, когда служила официанткой, познакомилась с женщиной, которая в свое время танцевала у Джун Тейлор и участвовала в «Шоу Джеки Глисона». Та женщина дала твоей маме телефон и велела при случае разыскать ее. Вот мы и решили связаться с танцовщицей Джун Тейлор. Когда позвонили, ответил ее сын. Саму танцовщицу уже отослали в дом престарелых чуть ли не со старческим маразмом. Знаешь, что сделала твоя мать? Потащила меня ее проведать. Даже печенье купила.

Тут я оторвал взгляд от креманки и едва узнал папу. Сходства между нами я никогда не замечал, а однажды, после разговора с Элеонор, усомнился, его ли я сын. Казалось, между нами ничего общего. Между ним и мамой — тоже. Как же они могли пожениться? Но сейчас я смотрел на бледного мужчину с редеющими волосами и лишним весом, в майке для велоспорта, которую он вряд ли наденет снова, и чувствовал нечто родное. Я представил его молодым. Видел в нем красивого парня из маминых рассказов, который умел поддерживать партнершу на танцполе. Безумца, на которого мама полагалась, когда в красных трусиках делала флип с поворотом на триста шестьдесят градусов. И себя в нем видел. Папа не плакал, но в глазах стояли слезы.

— Это выкидыши ее довели, — проговорил он. — И смерть последнего младенца, от нее твоя мама не оправилась.

В креманке остался пудинг, но есть я не мог, а папа не притронулся к кофе.

— Конечно, правильнее было остаться и помочь Адель, — сказал он, — но ее грусть меня убивала. Хотелось нормальной жизни, и я просто-напросто сбежал. Потом у нас с Марджори родилась Хлоя. Появление дочки не стерло прошлых бед, но не думать о них стало куда проще. А вот твою маму боль мучает каждую секунду.

Папа не сказал больше ни слова, и ту тему мы закрыли. Он оплатил счет, мы вернулись в мотель. Наутро еще немного покатались, но чувствовалось, что папе не в кайф: по холмам Вермонта он привык передвигаться на мини-вэне.

— Может, хватит? — предложил я через пару часов, и папа согласился.

На обратном пути я почти все время спал.

У отца я прожил бо́льшую часть учебного года. Один плюс в этом имелся: прекратились невыносимые субботние ужины во «Френдлисе». Дома то же самое протекало куда легче, хотя бы потому, что работал телевизор.

Казалось, мама станет отчаянно добиваться встреч со мной, но получилось наоборот. Видеться с сыном она явно не стремилась и, когда я на новом велике привозил ей книги, продукты и себя любимого, витала мыслями где-то далеко.

— Нужно обзвонить клиентов, — твердила мама. — Ну, по витаминам. Да и домашние дела накопились…

Она не поясняла, какие дела накопились в доме, где не нужно пылесосить ковры и протирать мебель, где никогда не готовят и не принимают гостей. Она говорила, что много читает, и тут не лукавила. Вместо баночного супа «Кэмпбелл» дом теперь заполонили книги на самые разные темы — о лесничестве и зоотехнике, о курах, диких цветах и высоких грядках. При этом двор ничуть не изменился. Любимой маминой книгой, которую я каждый раз замечал на кухонном столе, видимо, стала «Счастливая жизнь» Хелен и Скотта Ниринг, изданная еще в пятидесятых. Рассказывалось в ней о том, как супруги из Коннектикута, бросив дом и работу, перебрались в Мэн, где начали жить натуральным хозяйством без телефона и электричества. На всех фотоиллюстрациях Скотт Ниринг, в комбинезоне или затертых джинсах, мотыжил землю. Рядом мотыжила его жена в клетчатой юбке.

Думаю, мама выучила книгу наизусть: так часто она ее перечитывала.

— Никого, кроме друг друга, у Нирингов не было, — сказала она, — и им вполне хватало.

К принятию решения меня, возможно, подтолкнуло чувство вины — мама во мне нуждалась, а папа нет. Хотя, по правде, это я в ней нуждался: скучал по нашим беседам за ужином, по маминой манере разговаривать со мной как с равным. У Марджори для всех младше двадцати одного года имелся специальный голос и особые интонации. Впрочем, за исключением распространителей, заказчиков «мегамайтов» и продавца мазута, мама только со мной и разговаривала.

Весной я заявил отцу, что хочу жить с мамой, и он не возражал. Днем позже я перебрался к ней.

Меня отобрали в бейсбольную команду и сразу поставили в защиту. Однажды мы играли с командой Ричарда, и я поймал отбитый им флайбол, который все считали триплом. Я придумал себе ритуал — перед каждым ударом говорил себе «смотрю на мяч», но так тихо, что не слышал даже кетчер. Нередко после этого мне засчитывали хит.

До окончания школы мы жили в полупустом доме. После сорвавшегося побега в Канаду у нас осталось немного мебели, а из вещей лишь то, что сложили в машину, — остальное успели раздать. Впрочем, даже из отобранного для жизни на севере мы не пользовались практически ничем — вытащили из коробок только кофеварку и немного одежды. Мамины танцевальные костюмы, ее чудесные туфли, шарфы, веера, репродукции, которые висели у нас в гостиной, цимбалы и даже магнитофон так и не распаковали. С первого заработка я купил себе плеер.

В нашем доме больше не звучали голоса Фрэнка Синатры, Джони Митчелл и Леонарда Коэна (его имя я наконец запомнил). Никаких саундтреков к «Парням и куколкам». Никакой музыки вообще. Кончились и музыка, и танцы.

Когда страсти поутихли, мы съездили в секонд-хенд и купили тарелки, вилки и чашки — ровно столько, чтобы хватило двоим. Много ли нужно, если питаешься полуфабрикатами и консервированными супами? В десятом классе я записался на домоводство: на этот курс теперь принимали и мальчиков. Готовить мне понравилось, да еще получалось здорово. Мама в кулинарии не разбиралась. Моим коронным блюдом стал пирог, хотя освоил я его не на курсах.

Пока учился в школе, по субботам по-прежнему ужинал с папой. Со временем, когда появились друзья, субботы мы заменили буднями и — похоже, к общему облегчению — нас перестала сопровождать Марджори. Я неплохо ладил с Ричардом, общался с Хлоей, но в ресторане чаще ужинал только с папой. Как-то раз вместо «Френдлиса» я предложил «Акрополь», ресторанчик за городом, где подавали греческую еду, которая намного вкуснее. А однажды, когда Марджори уехала в гости к сестре, приготовил на папиной кухне курицу в марсале по рецепту из журнала.

Как-то вечером под спанакопиту в «Акрополе» папа, распаленный двумя бокалами красного, заговорил о сексе. А ведь после самых первых попыток рассказать мне о взрослой жизни он оставил эту тему в покое.

— У каждого на уме африканские страсти, — начал он. — Ну, как в песнях поют. И твоя мама об этом мечтала. Она любила саму любовь. Максималистка до мозга костей, Адель принимала все слишком близко к сердцу. А в этом мире для ее ранимой души чересчур много ужасов. Любую историю о больном раком ребенке, об овдовевшем старике или о брошенной собаке твоя мама пропускала через себя. У нее словно отсутствовал внешний слой кожи, и она вечно царапалась до крови. Мне вот толстокожесть не мешает. Даже если не могу что-то прочувствовать, ничего страшного.

Помню, я шел домой из библиотеки, где частенько просиживал в пору, когда жил у Марджори и папы. Был какой-то праздник — не то День Колумба, не то День ветеранов. Листья уже облетели, темнело рано, и, когда я возвращался домой ужинать, в окнах уже зажигали свет. Я шел и наблюдал, чем занимаются местные жители. Словно брел по музею мимо ярко освещенных диорамных павильонов с табличкой «Современная жизнь» или «Американские семьи». Женщина режет овощи в кухонной раковине. Мужчина читает газету. В комнате на втором этаже двое детей играют в «Твистер». Девочка лежит на кровати и болтает по телефону.

На той улице стоял многоквартирный дом, вернее, большой старый особняк, перепланированный и разделенный на квартиры. За тем домом я наблюдал постоянно. Мне нравилось следить за одним окном. Там семья каждый вечер садилась ужинать в определенный час — примерно когда я проходил мимо их дома. Чистой воды суеверие, но я убедил себя, что, если увижу за столом всю семью — маму, папу и сынишку, — тем вечером ничего страшного не произойдет. Боялся я за маму, которая в тот момент ужинала в одиночестве — потягивала вино и читала «Счастливую жизнь». Троица в окне казалась воплощением домашнего уюта, и среди множества «диорам» на тему «Американские семьи» этой семье я завидовал больше всего. Разговоров, разумеется, слышно не было, но и без «озвучки» чувствовалось, что на той кухне царит благополучие. Вряд ли беседа была архиважной — «Милый, как пошел день?» — «Отлично, а у тебя?» — но сама атмосфера — мягкий желтый свет, кивающие головы, ласковое прикосновение женщины к руке мужчины, смех над размахивающим ложкой мальчиком — показывала, что эти трое хотят быть только здесь, друг с другом.

Наверное, я забыл, где нахожусь, — стоял, бездумно глядя на пар от своего дыхания (вечер выдался холодный) и на пар от дыхания девушки, что вышла из подъезда с собачкой на поводке. Собачка была крошечная, размером с метелку для пыли. Карликовый пудель и то больше.

Еще не вглядевшись в лицо девушки, я понял, что знаю ее, хотя не сразу сообразил откуда. Пока видел лишь худые ноги, торчащие из-под чересчур свободного черного жакета, и сапожки на каблуке, какие в Холтон-Миллсе увидишь редко. Пожалуй, даже никогда.

Чувствовалось, собачку выгуливают нечасто, или бедняжке совсем не досталось мозгов. Песик путался в поводке, обвивал им ноги хозяйки, подскакивал, метался из стороны в сторону, то рвался прочь, то застывал на месте.

— Рядом, Джим! — велели ему.

С таким же успехом я говорил маме, что нужно чаще выбираться из дома, завести друзей, куда-нибудь съездить. Песик, услышав команду, потерял последние мозги. По-моему, он цапнул хозяйку, заставив выпустить поводок. Получив свободу, Джим — разве это кличка для собаки? — помчался по тротуару и шмыгнул за угол навстречу грузовику.

Я наклонился и проворно схватил пса, а его тонконогая хозяйка побежала ко мне. Огромную сумку она буквально волочила за собой и качалась на высоких каблуках. Широкополая шляпа, не то с пером, не то с цветком, слетела. Я рассмотрел лицо и узнал Элеонор: да, она самая — и направляется прямо ко мне.

Сразу после Дня труда, когда события развивались с невероятной скоростью, здраво рассуждать я не мог. Когда злился, а злился я постоянно, то исключительно на себя. Самоедство так и не кончилось, но со временем понял, что злюсь и на Элеонор.

Мы не встречались с того свидания в парке, когда она буквально запрыгнула на меня. С осени Элеонор не пошла в мою школу, никто ее не знал, поэтому расспрашивать о ней было некого, даже если бы захотелось. Я решил, что она вернулась в Чикаго и мутит воду там. Секс она уже наверняка попробовала, ведь девственницей ей не хотелось оставаться ни одной лишней минуты.

Элеонор проигнорировала бы меня — подняла бы шляпу и поковыляла дальше, — если бы не Джим. Пес жался к моей груди, и даже сквозь плотную ткань куртки я чувствовал бешеный стук его сердца. Совсем как у бедняги Джо.

— Это мой пес, — заявила Элеонор и потянулась за ним, как покупательница за сдачей.

— Беру его в заложники, — заявил я.

Вообще-то, такие выпады не в моем духе, но тут само собой вырвалось.

— О чем это ты? — удивилась Элеонор. — Джим мой.

— Ты настучала полиции на Фрэнка, — проговорил я. Прежде эта мысль в голову не приходила, но теперь все встало на свои места. — Можно сказать, ты испортила жизнь ему и моей маме.

— Отдай моего пса, — потребовала Элеонор.

— Ага, сейчас! — Я завелся не на шутку и изображал не то частного детектива Магнума, не то еще кого. — Неужели он тебе дорог?

— К твоему сведению, Джим — чистокровный шитцу. Он стоит четыреста двадцать пять долларов, не считая прививок. Но главное — Джим мой. Отдай!

До сих пор, думая об Элеонор, вспоминал лишь, как она разозлилась, когда я отказался заниматься с ней любовью у качелей. Она ведь даже трусики сняла! Наивный и неопытный, я прослушал, что Элеонор хочет взамен, но сейчас, по прошествии полутора лет, спохватился. Особенно после того, как она заговорила о щенке за четыреста двадцать пять долларов, который, если бы не моя проворность, угодил бы под машину.

— Получившей десять тысяч долларов за донос на мою мать вполне по карману живая игрушка за четыре сотни, — процедил я.

— Щенка мне папа подарил, — возразила Элеонор. — Он заботится о Джиме, когда я уезжаю в школу.

— Значит, ты все-таки поступила в свою распальцованную школу, — проговорил я, крепко держа песика за живот. До меня дошло, откуда его кличка, — вспомнил про Джима Моррисона. — Наверное, Джим пытался покончить с собой, как и его тезка, — сказал я вслух. — Раз героина нет, приходится сигать под колеса.

— Да ты полный псих! — зашипела Элеонор. — Понятно, почему у тебя нет друзей.

— А тебе-то что? Моего лучшего друга в тот день забрала полиция, — сказал я, разумеется для пафоса, но тотчас почувствовал, что это правда.

И в этот момент, к своей огромной досаде, заплакал.

Тут Элеонор могла запросто вернуться к старому репертуару: я лузер и идиот. Поняла ведь уже, что пса своего вернет. В тот момент я вряд ли ее пугал.

Элеонор не шелохнулась — так и стояла передо мной на высоких каблуках, в нелепой шляпе, с большущей сумкой, которую словно стащила из театральной костюмерной. Неужели она еще похудела? Из-за просторного жакета не определишь. Под глазами круги, губы бескровные — я больше не верил, что Элеонор с кем-то занималась сексом. Ее же тронуть страшно — рассыплется.

— Я не знала этого. Просто хотела что-то изменить, — пролепетала Элеонор и зарыдала.

— У тебя получилось, — отозвался я и вернул ей Джима.

Я держал его не дольше минуты, но он уже лизал мне руку. Чувствовалось, он хочет остаться со мной. Пес понимал, пожалуй даже лучше всех, что от Элеонор нужно держаться подальше.

Через пару лет я встретил Элеонор снова, на вечеринке, которую устраивал парень из моей школы, большой любитель театра. На шее у нее висел серебряный кулон с кокаином. Она вытряхивала порошок на зеркальце и вдыхала через трубочку. Этим занимались и другие ребята, но не я. Элеонор все еще казалась тощей, хотя и не такой, как прежде, а вот глаза не изменились — сплошные белки. Элеонор сделала вид, что не знает меня, только чувствовалось: меня не забыли. Я не сказал ей ни слова, хватит, и так слишком много наговорил.

В одиннадцатом классе я наконец переспал с девушкой, хотя, наверное, мог и раньше. Возможности вроде той, как с Элеонор, предоставлялись, но я немного по-старомодному считал, что спать нужно с той, кого любишь, и чтобы девушка любила меня. Бэкки любила. Мы встречались до окончания школы и половину первого курса в колледже. Потом она познакомилась с парнем своей мечты и вышла за него. Сперва я думал, что не переживу расставания, но, разумеется, все прошло. Девятнадцатилетнему в голову что только не лезет!

Мама по-прежнему продавала «Мегамайт» по телефону и все так же без особого рвения, сидя на кухне. Она свято верила, что именно благодаря регулярному приему витаминов я вытянулся до шести футов одного дюйма, ведь ни ее, ни папу высокими не назовешь.

— Ты самый высокий из всех, кого я знаю, — однажды сказала мне мама. — Хотя нет, не самый.

Мы оба знали, о ком она подумала, но имени его не назвали.

Вскоре после моего отъезда из Холтон-Миллса у мамы появилась «настоящая работа», как назвала бы это Марджори. Оплачивалась она не лучше продажи витаминов, зато наконец вытащила маму из дома. Возможно, разлука со мной заставила ее потянуться к людям.

Мама заглянула в местный центр для престарелых и предложила себя в качестве учителя танцев. Фокстрот, тустеп, свинг — старомодные парные танцы. Из-за соотношения полов в том заведении на маминых уроках женщинам приходилось танцевать с женщинами. Мама оказалась чудесным учителем, а дополнительным плюсом было то, что там почти не бывало посетителей с младенцами.

Ученики так полюбили ее, что вскоре мама стала отвечать за всю досуговую программу. Придумывала кружки и игровые вечера, а однажды устроила совершенно отвязную «Охоту на мусор», в которой участвовали даже инвалиды-колясочники. От работы со стариками мама словно помолодела. Наблюдая за ее уроками, когда она, по-прежнему стройная и подтянутая, демонстрировала па в вальсе или сложные движения в линди, я чувствовал в ней искорку счастья, которым она светилась несколько дней моего тринадцатого лета. В тот долгий праздничный уик-энд, когда с нами жил Фрэнк Чемберс.

 

ГЛАВА 22

Прошло восемнадцать лет. В тридцать один год я уже начал лысеть и жил на севере штата Нью-Йорк. Жил, как и сейчас, с Амелией, которая той осенью стала моей женой. Мы снимали домик с видом на Гудзон, совершенно неутепленный, так что в зимнюю непогоду согреться получалось, только когда мы, завернувшись в плед, в обнимку сидели у растопленного камина.

— Ничего такого тут нет, — говорила Амелия. — Если не хочешь прижаться к человеку, зачем жить вместе?

Мы были счастливы. Амелия работала в детском саду и играла на банджо в кантри-группе. Контрабасист у них не кто иной, как мой сводный брат Ричард. Я четырьмя годами раньше закончил кулинарное училище и устроился кондитером в соседнем городке в ресторан, который с недавнего времени на диво популярен. Ближе к осени мы собирались сыграть в Нью-Гемпшире свадьбу, скромную, только для родственников и десятка друзей.

За год до этого наш ресторан посетила журналистка из Нью-Йорка. Она пишет для глянцевого кулинарного издания, которое по карману лишь тем, у кого почти нет времени кулинарничать. В том журнале особенно много статей о пикниках в саду, или на острове в штате Мэн, или на берегу озера в Монтане, где хозяева готовят свежепойманную рыбу для десятка элегантных крутых гостей. Столы принято накрывать на берегу быстрин, где поймали рыбу.

Основной целью было показать красивые фотографии как продукции органических ферм, так и яств, которые абстрактная прабабушка якобы готовила на дровяной печи. Только люди с глянцевых страниц вряд ли имели отношение к тем фермерам и точно не жили так, как создатели этих блюд.

В общем, нью-йоркская журналистка услышала о ресторане, где я работал, и заявилась к нам. Для статьи с фотографией во весь разворот она отобрала мой пирог с персиками и малиной.

Рецепт я, конечно, усовершенствовал — например, добавил в начинку засахаренный имбирь и свежую малину, а вот тесто было от Фрэнка, точнее, от его бабушки, как я и объяснил в статье. Я рассказал и о бабулином секрете — загущать начинку тапиоковым крахмалом, а не кукурузным.

Конечно, я не поведал читателям «Нового гурмана» об обстоятельствах, при которых научился делать такое тесто. Упомянул лишь, что меня научил друг, а его — бабушка, у которой он жил на ферме, где выращивали елки. Сказал, что впервые испек тот пирог тринадцатилетним. В тот день нам неожиданно принесли целое ведро персиков, а тесто мы готовили в страшную жару.

Я советовал заранее охладить продукты для теста и не лить много воды: добавить ее можно в любой момент, а вот убавить не получится. Мешать тесто слишком долго не рекомендовал.

— Не стремитесь скупать дорогую технику из каталогов, — говорил я. — Приминать тесто лучше всего ладонью. Что до укладывания верхнего пласта на начинку, то это настоящий прыжок в неизвестное. Только не мешкайте! Укладывая верхний пласт, верьте в себя. Это как сигануть из окна через двенадцать часов после удаления аппендицита и не сомневаться, что приземлишься на обе ноги.

Статья в журнале вызвала интерес у публики, и телекомпания из Сиракуз пригласила меня как шеф-повара недели продемонстрировать свое умение на утреннем шоу. Письма хлынули потоком, сперва от читателей «Нового гурмана», потом от телезрителей. У каждого были вопросы по выпечке. По-моему, ни один другой десерт не вызывает столько эмоций, даже страстей, как скромный и незатейливый пирог.

Как и предупреждал Фрэнк, взгляды на тесто единодушием не отличались. Читательница «Нового гурмана», узнав, что для теста я использую комбинацию масла и жира, пыталась убедить меня во вреде последнего. Другая приняла в штыки масло.

Тем временем ресторан «В гостях у Молли», где я работал, процветал и купался в лучах славы. Молли, его хозяйка, открыла неподалеку пирожковую, где под моим началом пять пекарей делали пироги по советам Фрэнка.

Прошло около года после появления статьи в «Новом гурмане», когда я получил письмо с незнакомым штемпелем — откуда-то из Айдахо. Адрес на конверте выведен карандашом, а вместо имени отправителя стоял длинный номер. Внутри лежало письмо, написанное аккуратнейшим почерком на малюсеньком листочке, словно бумагу экономили. Скорее всего, так оно и было.

Сообразив, что к чему, я даже сел от неожиданности. Прошлое настигло меня, как порыв ледяного ветра, когда в метель распахиваешь дверь; как жар от раскаленной духовки, которую открываешь, чтобы проверить… пирог, что же еще? Прошлое накрыло меня с головой.

Минуло двадцать лет, а перед внутренним взором по-прежнему стояло его лицо, каким оно было в день нашей встречи в «Прайсмарте», — высокие скулы, впалые щеки, пронзительные голубые глаза, так и сверлившие меня. Почти еще ребенок, который мечтал заглянуть под обложку сентябрьского «Плейбоя», но удовольствовался сборником кроссвордов, я мог его испугаться. Он же возвышался надо мной, эдакий исполин с огромными ручищами и низким, звучным голосом. Но с первой же минуты я почувствовал, что ему стоит доверять. Вопреки злости, вопреки страху, что Фрэнк украдет маму и оттеснит меня на задний план, в его порядочности я не сомневался.

Двадцать лет я не получал от Фрэнка весточек. Когда вынимал из конверта листок, один-единственный, крошечный, возникло ощущение, как тогда, когда мы с мамой везли Фрэнка домой из «Прайсмарта». Почувствовал, что жизнь и окружающий мир вот-вот изменятся. Двадцать лет назад я обрадовался, а сейчас испугался.

Я сидел на кухне ресторана, в этом царстве мисок, ножей, плиты «Викинг», дубовой разделочной доски, и слышал низкий голос Фрэнка:

«Дорогой Генри! Надеюсь, ты меня помнишь, хотя, возможно, для нас всех было бы лучше, если бы забыл. Много лет назад мы провели вместе День труда. Те шесть дней — самые счастливые в моей жизни…»

Фрэнк писал, что в тюрьму, где он сидит, порой приносят целые коробки старых журналов. Так ему попалась статья о моих пирогах. Фрэнк поздравлял меня с окончанием кулинарного училища. Он сам любит готовить, но я, очевидно, помню, что его страсть — выпечка. Кстати, он знает пару секретов пышного бисквита и, если мне интересно, с удовольствием поделится.

Он был очень доволен и горд, что его кулинарные уроки не пропали, что я помню их даже по прошествии стольких лет.

«Чем ближе старость, тем приятнее понимать, что передал кому-то свой опыт и знания. Мне делиться с подрастающим поколением затруднительно: своих детей нет, а бо́льшая часть взрослой жизни прошла в исправительных заведениях. Впрочем, я вспоминаю наши бейсбольные тренировки, когда ты проявил способности, о которых даже не подозревал».

Фрэнку хотелось задать вопрос. Он не желал беспокоить меня и мою семью и создавать проблемы: хватит тех, что возникли после нашего краткого знакомства. Он написал мне, а не человеку, которому адресован вопрос, лишь из страха причинить ему боль, ведь благополучие того человека для него важнее всего на свете…

«Решишь не отвечать мне — я пойму и расценю это как отказ от дальнейшего общения…»

Фрэнк писал, что через месяц его освободят условно-досрочно. Разумеется, он успел подумать, чем займется дальше. И хотя уже не молод, недавно пятьдесят восемь исполнилось, но полон сил и желания работать. Надеялся устроиться разнорабочим или маляром, но больше всего мечтал трудиться на ферме, как в детстве. Кроме шести дней, проведенных с нами, детство — самая счастливая пора его жизни.

Одна мысль не давала Фрэнку покоя. Если напишу, что это глупости, он, наверное, вздохнет с облегчением. В сердце у него до сих пор царит моя мама. Вероятно, она вышла замуж и уехала из городка, где мы встретились. Если она счастлива и любима, он счастлив за нее. Фрэнк обещал не тревожить ее и не вторгаться в ее новую жизнь.

«Адель и так заждалась счастья, — писал Фрэнк. — Но если она вдруг свободна, как по-твоему, стоит мне ей написать? Клянусь, я скорее руку себе отрежу, чем причиню ей боль».

Фрэнк добавил свой адрес, дату освобождения и подписался: «Искренне твой Фрэнк Чемберс».

Этот человек доверился мне тогда, тринадцатилетнему, понадеялся, что я его не предам. А я предал. Поступки, которые я совершил за те шесть дней, стоили Фрэнку целой жизни — восемнадцати лет. Годы, что он мог прожить с моей мамой, любящей его женщиной.

Маму я тоже предал. Пять ночей с Фрэнком — единственное время, когда она делила постель с мужчиной за двадцать с лишним лет. Тогда я думал: самое худшее — лежать во мраке и слушать, как они занимаются любовью; и лишь потом понял: тишина за стенкой еще хуже.

В письме Фрэнк и словом не обмолвился ни о моей причастности к его аресту в день неудавшегося побега на север, ни о мамином молчании, когда его обвинили в том, что он связывал нас и удерживал силой. Фрэнк писал лишь, что хочет снова быть с ней, если она согласна.

Ответил я в тот же день: найти мою маму нетрудно, адрес прежний. Еще проще Фрэнку будет занять причитающееся ему место в ее сердце.

 

ГЛАВА 23

Секс как наркотик, твердила Элеонор. От секса у людей сносит крышу, и они творят безумства, на которые в обычном состоянии не решились бы. Порой все заходит слишком далеко: люди разбивают сердца себе или окружающим.

Для Элеонор и, возможно, для тринадцатилетнего меня — когда я лежал на своей узкой кровати у стенки, за которой мама с Фрэнком занимались любовью, — события того длинного жаркого уик-энда касались только секса. Мое тринадцатое лето целиком прошло под знаком секса, хотя, когда представилась возможность заняться им — попробовать наркотик, — я отказался.

Теперь я знаю, что настоящий наркотик — это любовь. Та, которой нет объяснений. Мужчина выпрыгнул в окно второго этажа и, истекая кровью, укрылся в дешевом супермаркете. Женщина привезла его к себе. Два человека, которые прятались от внешнего мира, открыли новый мир друг в друге и почти шесть дней исступленно за него цеплялись. Целых девятнадцать лет Фрэнк ждал момента, когда сможет вернуться к моей маме. И дождался.

Фрэнку, как судимому за тяжкие преступления, въезд в Канаду запрещен, поэтому они с мамой перебрались поближе к границе, в Мэн. С севера штата Нью-Йорк путь туда неблизкий, да и нелегкий, особенно с грудным ребенком. Тем не менее мы навещаем их куда чаще, чем можно подумать.

Когда наша малышка плачет, мы тормозим у обочины, отстегиваем ремень детского сиденья и просто берем ее на руки. Порой останавливаемся в совершенно неподходящем месте, к примеру на федеральной автостраде или за пару миль от маминого дома. Иные скажут: езжайте, ничего страшного, — но я всегда останавливаюсь взять дочку на руки. Ну, или чтобы ее взяла Амелия. Если мимо несутся грузовики, мы спускаемся по насыпи туда, где немного тише. Или я закрываю дочке уши. Если у насыпи трава, я ложусь на нее, расстегиваю рубашку и укладываю дочурку на грудь. Зимой сажаю себе под куртку и даю попробовать снег. Ночью мы смотрим на звезды. Я понял, что ребенок — самый надежный судья человеческих отношений, даром что наша девочка еще не знает слов, законов и правил. Она открывает для себя мир пятью органами чувств, других способов пока нет. Возьмите младенца на руки, спойте колыбельную, покажите ночное небо, трепещущий лист, жучка. Лишь так малыш разберет, уютно в мире или опасно, а еще наверняка ощутит, что он не один. На личном опыте убедился: стоит сбавить темп, уделить немного внимания и прислушаться к голосу сердца — тебе, без сомнений, ответят добром, причем не только дети, а большинство взрослых, собаки и даже хомяки. Просто многие так побиты жизнью, что потеряли надежду, а надежда есть.

Поэтому я разговариваю с дочкой. Порой мы танцуем. Когда она начинает дышать ровнее — может, засыпает, может, нет, — я сажаю ее на сиденье, пристегиваю, и мы спешим дальше на север. Я твердо знаю: в какое время суток мы ни притормозим в конце длинной подъездной аллеи, в окнах будет гореть свет. Дверь откроется раньше, чем мы до нее доберемся, и на крыльцо выйдут мама с Фрэнком.

— Вы привезли малышку! — скажет мама.

 

ОТ АВТОРА

Выражаю глубокую признательность сообществу «Макдауэлл» — всем, чьими стараниями существует эта уютная творческая коммуна, всем художникам, с которыми я соседствовала в «Макдауэлле» и в корпорации «Яддо». Их любовь к своей работе согревала и мой труд.

Я благодарна Джуди Фаркас, которая одной из первых похвалила эту рукопись и передала ее Дэвиду Куну, моему нынешнему агенту. От него я получила не только поддержку, но и бесценные редакторские советы. Огромное спасибо Дженнифер Брел из издательства «Уильям Морроу», у которой редкое литературное чутье и доброе сердце. Спасибо всем сотрудникам издательства, благодаря которым эта книга увидела свет, но особенно — несравненной Лизе Галлахер. Счастлив тот писатель, с которым работает Лиза.

Не представляю свою писательскую жизнь без друзей. Я считаю их семьей, хотя со многими знакома лишь по переписке, они — мои давние читатели. Каждую книгу я создаю, думая о вас.

Спасибо моей старшей дочери, Одри Бетел, связь с которой крепче гранита. Одри помогла мне отпраздновать окончание работы над этой книгой, поднявшись со мной в День труда на вершину Монаднока, нашей любимой горы. Отдельное спасибо Дэвиду Шиффу, моему любимому человеку. Его вера и поддержка не угасают уже двенадцать лет, а их простыми не назовешь.