Прошло восемнадцать лет. В тридцать один год я уже начал лысеть и жил на севере штата Нью-Йорк. Жил, как и сейчас, с Амелией, которая той осенью стала моей женой. Мы снимали домик с видом на Гудзон, совершенно неутепленный, так что в зимнюю непогоду согреться получалось, только когда мы, завернувшись в плед, в обнимку сидели у растопленного камина.

— Ничего такого тут нет, — говорила Амелия. — Если не хочешь прижаться к человеку, зачем жить вместе?

Мы были счастливы. Амелия работала в детском саду и играла на банджо в кантри-группе. Контрабасист у них не кто иной, как мой сводный брат Ричард. Я четырьмя годами раньше закончил кулинарное училище и устроился кондитером в соседнем городке в ресторан, который с недавнего времени на диво популярен. Ближе к осени мы собирались сыграть в Нью-Гемпшире свадьбу, скромную, только для родственников и десятка друзей.

За год до этого наш ресторан посетила журналистка из Нью-Йорка. Она пишет для глянцевого кулинарного издания, которое по карману лишь тем, у кого почти нет времени кулинарничать. В том журнале особенно много статей о пикниках в саду, или на острове в штате Мэн, или на берегу озера в Монтане, где хозяева готовят свежепойманную рыбу для десятка элегантных крутых гостей. Столы принято накрывать на берегу быстрин, где поймали рыбу.

Основной целью было показать красивые фотографии как продукции органических ферм, так и яств, которые абстрактная прабабушка якобы готовила на дровяной печи. Только люди с глянцевых страниц вряд ли имели отношение к тем фермерам и точно не жили так, как создатели этих блюд.

В общем, нью-йоркская журналистка услышала о ресторане, где я работал, и заявилась к нам. Для статьи с фотографией во весь разворот она отобрала мой пирог с персиками и малиной.

Рецепт я, конечно, усовершенствовал — например, добавил в начинку засахаренный имбирь и свежую малину, а вот тесто было от Фрэнка, точнее, от его бабушки, как я и объяснил в статье. Я рассказал и о бабулином секрете — загущать начинку тапиоковым крахмалом, а не кукурузным.

Конечно, я не поведал читателям «Нового гурмана» об обстоятельствах, при которых научился делать такое тесто. Упомянул лишь, что меня научил друг, а его — бабушка, у которой он жил на ферме, где выращивали елки. Сказал, что впервые испек тот пирог тринадцатилетним. В тот день нам неожиданно принесли целое ведро персиков, а тесто мы готовили в страшную жару.

Я советовал заранее охладить продукты для теста и не лить много воды: добавить ее можно в любой момент, а вот убавить не получится. Мешать тесто слишком долго не рекомендовал.

— Не стремитесь скупать дорогую технику из каталогов, — говорил я. — Приминать тесто лучше всего ладонью. Что до укладывания верхнего пласта на начинку, то это настоящий прыжок в неизвестное. Только не мешкайте! Укладывая верхний пласт, верьте в себя. Это как сигануть из окна через двенадцать часов после удаления аппендицита и не сомневаться, что приземлишься на обе ноги.

Статья в журнале вызвала интерес у публики, и телекомпания из Сиракуз пригласила меня как шеф-повара недели продемонстрировать свое умение на утреннем шоу. Письма хлынули потоком, сперва от читателей «Нового гурмана», потом от телезрителей. У каждого были вопросы по выпечке. По-моему, ни один другой десерт не вызывает столько эмоций, даже страстей, как скромный и незатейливый пирог.

Как и предупреждал Фрэнк, взгляды на тесто единодушием не отличались. Читательница «Нового гурмана», узнав, что для теста я использую комбинацию масла и жира, пыталась убедить меня во вреде последнего. Другая приняла в штыки масло.

Тем временем ресторан «В гостях у Молли», где я работал, процветал и купался в лучах славы. Молли, его хозяйка, открыла неподалеку пирожковую, где под моим началом пять пекарей делали пироги по советам Фрэнка.

Прошло около года после появления статьи в «Новом гурмане», когда я получил письмо с незнакомым штемпелем — откуда-то из Айдахо. Адрес на конверте выведен карандашом, а вместо имени отправителя стоял длинный номер. Внутри лежало письмо, написанное аккуратнейшим почерком на малюсеньком листочке, словно бумагу экономили. Скорее всего, так оно и было.

Сообразив, что к чему, я даже сел от неожиданности. Прошлое настигло меня, как порыв ледяного ветра, когда в метель распахиваешь дверь; как жар от раскаленной духовки, которую открываешь, чтобы проверить… пирог, что же еще? Прошлое накрыло меня с головой.

Минуло двадцать лет, а перед внутренним взором по-прежнему стояло его лицо, каким оно было в день нашей встречи в «Прайсмарте», — высокие скулы, впалые щеки, пронзительные голубые глаза, так и сверлившие меня. Почти еще ребенок, который мечтал заглянуть под обложку сентябрьского «Плейбоя», но удовольствовался сборником кроссвордов, я мог его испугаться. Он же возвышался надо мной, эдакий исполин с огромными ручищами и низким, звучным голосом. Но с первой же минуты я почувствовал, что ему стоит доверять. Вопреки злости, вопреки страху, что Фрэнк украдет маму и оттеснит меня на задний план, в его порядочности я не сомневался.

Двадцать лет я не получал от Фрэнка весточек. Когда вынимал из конверта листок, один-единственный, крошечный, возникло ощущение, как тогда, когда мы с мамой везли Фрэнка домой из «Прайсмарта». Почувствовал, что жизнь и окружающий мир вот-вот изменятся. Двадцать лет назад я обрадовался, а сейчас испугался.

Я сидел на кухне ресторана, в этом царстве мисок, ножей, плиты «Викинг», дубовой разделочной доски, и слышал низкий голос Фрэнка:

«Дорогой Генри! Надеюсь, ты меня помнишь, хотя, возможно, для нас всех было бы лучше, если бы забыл. Много лет назад мы провели вместе День труда. Те шесть дней — самые счастливые в моей жизни…»

Фрэнк писал, что в тюрьму, где он сидит, порой приносят целые коробки старых журналов. Так ему попалась статья о моих пирогах. Фрэнк поздравлял меня с окончанием кулинарного училища. Он сам любит готовить, но я, очевидно, помню, что его страсть — выпечка. Кстати, он знает пару секретов пышного бисквита и, если мне интересно, с удовольствием поделится.

Он был очень доволен и горд, что его кулинарные уроки не пропали, что я помню их даже по прошествии стольких лет.

«Чем ближе старость, тем приятнее понимать, что передал кому-то свой опыт и знания. Мне делиться с подрастающим поколением затруднительно: своих детей нет, а бо́льшая часть взрослой жизни прошла в исправительных заведениях. Впрочем, я вспоминаю наши бейсбольные тренировки, когда ты проявил способности, о которых даже не подозревал».

Фрэнку хотелось задать вопрос. Он не желал беспокоить меня и мою семью и создавать проблемы: хватит тех, что возникли после нашего краткого знакомства. Он написал мне, а не человеку, которому адресован вопрос, лишь из страха причинить ему боль, ведь благополучие того человека для него важнее всего на свете…

«Решишь не отвечать мне — я пойму и расценю это как отказ от дальнейшего общения…»

Фрэнк писал, что через месяц его освободят условно-досрочно. Разумеется, он успел подумать, чем займется дальше. И хотя уже не молод, недавно пятьдесят восемь исполнилось, но полон сил и желания работать. Надеялся устроиться разнорабочим или маляром, но больше всего мечтал трудиться на ферме, как в детстве. Кроме шести дней, проведенных с нами, детство — самая счастливая пора его жизни.

Одна мысль не давала Фрэнку покоя. Если напишу, что это глупости, он, наверное, вздохнет с облегчением. В сердце у него до сих пор царит моя мама. Вероятно, она вышла замуж и уехала из городка, где мы встретились. Если она счастлива и любима, он счастлив за нее. Фрэнк обещал не тревожить ее и не вторгаться в ее новую жизнь.

«Адель и так заждалась счастья, — писал Фрэнк. — Но если она вдруг свободна, как по-твоему, стоит мне ей написать? Клянусь, я скорее руку себе отрежу, чем причиню ей боль».

Фрэнк добавил свой адрес, дату освобождения и подписался: «Искренне твой Фрэнк Чемберс».

Этот человек доверился мне тогда, тринадцатилетнему, понадеялся, что я его не предам. А я предал. Поступки, которые я совершил за те шесть дней, стоили Фрэнку целой жизни — восемнадцати лет. Годы, что он мог прожить с моей мамой, любящей его женщиной.

Маму я тоже предал. Пять ночей с Фрэнком — единственное время, когда она делила постель с мужчиной за двадцать с лишним лет. Тогда я думал: самое худшее — лежать во мраке и слушать, как они занимаются любовью; и лишь потом понял: тишина за стенкой еще хуже.

В письме Фрэнк и словом не обмолвился ни о моей причастности к его аресту в день неудавшегося побега на север, ни о мамином молчании, когда его обвинили в том, что он связывал нас и удерживал силой. Фрэнк писал лишь, что хочет снова быть с ней, если она согласна.

Ответил я в тот же день: найти мою маму нетрудно, адрес прежний. Еще проще Фрэнку будет занять причитающееся ему место в ее сердце.