— Вас уже допрашивали? — спросил я некоторое время спустя.
— Только что оттуда. Надо надеяться, я недолго буду вынужден стеснять вас здесь, — приветливо ответил он.
«Бедняга, — подумал я, — он и не подозревает, что предстоит заключенному».
Я решил не спеша подготовить его.
— Постепенно привыкаешь бездействовать, когда минуют первые, самые скверные дни.
Его лицо стало само внимание. Мы помолчали.
— Долго вас допрашивали, господин Лапондер?
Он рассеянно усмехнулся.
— Нет. Меня только спросили, признаю ли я себя виновным, и я подписал протокол.
— Что признаетесь?
— Конечно.
Он говорил так, будто это само собой разумелось.
Я решил, что он не способен совершить ничего дурного, потому что оставался совершенно спокойным. Вероятно, вызов на дуэль или что-то в этом духе.
— К сожалению, я здесь так долго, что мне кажется, будто я уже просидел здесь всю жизнь. — Я невольно вздохнул, и он с сочувствием посмотрел на меня. — Желаю вам особенно не переживать, господин Лапондер. Судя по всему, думаю, вас скоро освободят.
— Бабушка надвое сказала, — невозмутимо ответил он, и в его ответе я услышал скрытый намек.
— Не верите? — улыбнулся я. Он покачал головой. — Как это понять? Неужели вы совершили что-нибудь сверхужасное? Простите, господин Лапондер, я не из любопытства, а лишь из сочувствия к вам.
Он помедлил мгновение, затем ответил, не поведя бровью:
— Умышленное убийство на почве полового извращения.
Меня словно дубиной шарахнуло по затылку.
От ужаса и омерзения я не мог вымолвить ни слова.
Он, казалось, заметил мою реакцию и тактично посмотрел в сторону, но ни малейшей морщинкой на своем механически улыбающемся лице не выдал того, что оскорблен моим внезапно изменившимся отношением к нему.
Мы продолжали молчать и ни разу не взглянули друг на друга.
Едва наступили сумерки и я улегся, он тут же последовал моему примеру, разделся, аккуратно повесил одежду на вбитый в стену гвоздь, растянулся на нарах, и по его спокойному глубокому дыханию чувствовалось, что он сразу же заснул.
Всю ночь я не находил себе покоя.
Постоянное ощущение, что подобное чудовище находится рядом и я должен дышать с ним одним воздухом, было так тревожно и отвратительно, что впечатления дня, письмо Хароузека и все остальное отошли на задний план.
Я улегся лицом к убийце так, чтобы все время держать его в поле зрения; знать, что он у меня за спиной, было невыносимо.
Камера была освещена тусклым сиянием луны, и я видел, что Лапондер лежит неподвижно, словно окаменел.
Его черты приобрели что-то от покойника, а полуоткрытый рот лишь усиливал это впечатление.
За долгие часы сна он ни разу не изменил положения тела.
Только глубокой ночью, когда тонкий лунный луч упал ему на лицо, он едва заметно пошевелился и беззвучно задвигал губами, точно разговаривал во сне. Это были одни и те же слова — может быть, фраза из двух слов, таких, как «Оставь меня. Оставь меня. Оставь меня».
Прошло еще два дня, я словно не замечал его, а он тоже не произнес ни слова.
Его обращение по-прежнему оставалось любезным. Когда бы я ни вздумал поразмяться, он тут же был весь внимание и, если сидел на нарах, предупредительно убирал ноги, чтобы дать мне пройти.
Я начал укорять себя за черствость, но не в силах был отделаться от отвращения к нему, хотя старался изо всех сил.
Я надеялся привыкнуть к его соседству — ничего не вышло.
Даже ночами я продолжал бодрствовать, едва на четверть часа забываясь сном.
Вечерами точь-в-точь повторялось одно и то же: он почтительно ожидал, пока я не улягусь, затем снимал свой костюм, тщательно разглаживал на нем складки, вешал на гвоздь и все в таком роде.
Как-то ночью — может быть, где-то около двух часов — полусонный от усталости, я снова забрался на полку, всматриваясь в круглый диск луны, лучи которой маслянисто отражались на медном лике башенных часов, и с грустью думал о Мириам.
И вдруг за спиной я услышал ее тихий голос.
Я тут же стряхнул с себя полудрему, обернулся и, прислушиваясь, стал наблюдать.
Прошла минута.
Я подумал, что мне только показалось, как снова услышал голос.
Я плохо разбирал слова, но они звучали просьбой: «Спрашивай, спрашивай».
Конечно, это был голос Мириам.
Дрожа от волнения, я спустился вниз так тихо, насколько было возможно, и подошел к постели Лапондера.
Лунный луч выхватил из мрака все его лицо, и я отчетливо различал, что веки у него открыты, но видны лишь белки глаз.
По неподвижности его скул я понял, что он спит глубоким сном.
Только губы шевелились, как на днях.
Мало-помалу я стал понимать слова, произносимые им сквозь зубы: «Спрашивай. Спрашивай».
Голос был поразительно похож на голос Мириам.
— Мириам? Мириам? — невольно воскликнул я, но тут же приглушил голос, боясь разбудить спящего.
Я дождался, пока его лицо снова не окаменело, затем чуть слышно повторил:
— Мириам? Мириам?
Его губы произнесли едва слышно, но отчетливо:
— Да.
Я вплотную приложил ухо к его губам.
Через какое-то время я услышал шепот Мириам — несомненно, это был ее голос, и у меня мурашки побежали по коже.
Я так жадно впитывал слова, что схватывал один их смысл. Она говорила о любви ко мне и о невыразимом счастье, оттого что мы наконец нашли друг друга и никогда больше не расстанемся, торопливо — без пауз, как будто боялась остановиться и использовала каждое мгновение.
Затем голос стал прерывистым, а порой замирал совсем.
— Мириам? — спросил я, трепеща от страха и затаив дыхание. — Мириам, ты умерла?
Никакого ответа.
Затем почти невнятно:
— Нет… Жива… Я сплю…
И больше ничего.
Я продолжал прислушиваться.
Тщетно.
От волнения и дрожи я вынужден был опереться о край нар, чтобы не упасть на Лапондера.
Иллюзия была столь полной, что время от времени мне чудилось, что в самом деле вижу перед собой спящую Мириам, и я должен был собрать все силы, чтобы не прильнуть поцелуем к губам убийцы.
— Енох! Енох! — внезапно услышал я его лепет, а затем все яснее и членораздельнее: — Енох! Енох!
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
— Это ты, Гиллель?
Никакого ответа.
Я вспомнил, что где-то читал, как спящего, чтобы он заговорил, надо спрашивать не в ухо, а против солнечного сплетения у подложечной ямки.
Я так и сделал:
— Гиллель?
— Да. Слушаю тебя.
— Мириам здорова? Ты все знаешь? — торопливо произнес я.
— Да, все. Уже давно. Не беспокойся, Енох, и не бойся.
— Ты простишь меня?
— Я же сказал тебе — не беспокойся.
— Мы скоро увидимся? — Я опасался, что больше не смогу разобрать ответа, последняя фраза была уже чуть слышна.
— Надеюсь… Буду ждать… тебя… Когда я смогу… затем должен… в страну…
— Куда? В какую страну? — Я почти упал на Лапондера. — В какую страну? В какую?
— Страна… Гад… Южная… Палестина.
Голос угас.
Бесконечные вопросы перепутались в моем мозгу: почему он назвал меня Енохом? Цвак, Яромир, часы, Фрисляндер, Ангелина, Хароузек.
— Прощайте и не поминайте лихом, — вдруг громко и отчетливо произнесли губы убийцы. На этот раз с интонацией Хароузека, но так похоже, точно это сказал я сам.
И мне дословно припомнилась последняя фраза из его письма.
Лицо убийцы уже исчезло во тьме. Лунный луч падал теперь на изголовье тюфяка. Через пятнадцать минут камера погрузится в полный мрак.
Я продолжал без конца задавать вопросы, но ответа не было.
Убийца лежал неподвижно как труп, и веки его сомкнулись.
Я проклинал себя за то, что все эти дни видел в Лапондере всего лишь садиста-преступника и ни разу не взглянул на него как на человека.
По тому, что только что произошло со мной, было ясно: Лапондер — сомнамбула, существо, находившееся под влиянием полнолуния.
Может быть, он совершил злодейское убийство в сумеречном состоянии сознания. Наверняка.
Теперь, когда рассвело, окаменелость черт его лица смягчилась и сменилась выражением блаженного смирения.
Не мог так беззаботно спать человек, у которого на совести было убийство, убеждал я самого себя.
Я едва дождался, когда он проснулся.
Знал ли он, что произошло?
Наконец он открыл глаза, перехватил мой взгляд и отвернулся.
Я тут же подошел к нему и взял его за руку.
— Простите, господин Лапондер, что я до сих пор был так неприветлив с вами. Но такой из ряда выходящий случай, что…
— Будьте уверены, сударь мой, — с живостью перебил он меня, — я вполне понимаю, какое ужасное должно быть чувство, когда находишься в одной камере с садистом-убийцей.
— Не говорите больше об этом, — попросил я. — Сегодня ночью мне в голову лезло всякое, и я не могу отделаться от мысли, что, может быть, вы… — я пытался найти нужное слово.
— Вы считаете меня больным, — помог он мне. Я согласился.
— Думаю, это можно заключить по некоторым признакам. Я… Я… Позвольте спросить без обиняков, господин Лапондер?
— Пожалуйста.
— Прозвучит это несколько странно, но… Скажите, что вам сегодня снилось?
Он с улыбкой покачал головой.
— Я никогда не сплю.
— Но вы разговаривали во сне.
Он удивленно взглянул на меня. С минуту раздумывал. Затем уверенно ответил:
— Что-то, однако, могло случиться, если вы задали такой вопрос. — Я подтвердил. — Я никогда не сплю. Я — я скитаюсь, — вполголоса добавил он после паузы.
— Скитаетесь? Как это понять?
Он, казалось, не желал говорить об этом, и я счел уместным назвать ему причины, побудившие меня лезть к нему в душу, и в общих чертах рассказал, что произошло ночью.
— Вы можете быть твердо уверены в том, — сказал он серьезным тоном, когда я закончил, — что все происходило на самом деле так, как я говорил во сне. Как я до этого заметил, я не сплю, но «скитаюсь», и утверждаю это потому, что моя жизнь во сне протекает иначе, чем, скажем, у нормального человека. Называйте это как угодно, скажем, отделением от плоти. Таким образом сегодня ночью, например, я попал в довольно необычную комнату, куда вход вел снизу через люк.
— Как она выглядела? — быстро спросил я. — Нежилая? Пустая?
— Нет, в ней была мебель, правда, немного вещей. И кровать, где спала девушка, то была летаргия, а рядом с ней сидел мужчина и держал свою руку на ее челе. — Лапондер описал лица обоих. Вне сомнений, это были Гиллель и Мириам.
Я не смел дышать от напряжения.
— Пожалуйста, расскажите дальше. Кроме них, кто-нибудь еще там был?
— Кроме них? Постойте, нет, в комнате больше никого не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я спустился по винтовой лестнице.
— Она была сломана? — припомнил я.
— Сломана? Нет, нет, она была в полном порядке. От нее в сторону шла комната, где сидел мужчина в башмаках с серебряными пряжками, довольно необычного вида, такого типа людей я еще никогда не встречал: желтого цвета лицо с раскосыми глазами. Он опустил голову вниз и, казалось, чего-то ждал. Может быть, какого-то поручения.
— А книгу, старинную большую книгу вы нигде не заметили?
Он потер свой лоб.
— Книгу, говорите? Да, совершенно верно. Книга лежала на полу. Она была раскрыта, вся пергаментная и с огромной золотой буквой «А» в начале страницы.
— Может быть, не с «А», а с «И»?
— Нет, с «А».
— Вы точно помните? Это была не «И»?
— Нет, несомненно, «А».
Я покачал головой и не поверил. Очевидно, в полусне Лапондер прочитал мои мысли и все жутко напутал: Гиллеля, Мириам, Голема, книгу Иббур и подземный ход.
— Вы уже давно обладаете этим даром «скитания», как вы выразились? — спросил я.
— С двадцати одного года… — Он умолк. Казалось, ему не хочется об этом рассказывать; тут внезапно на его лице появилось выражение безграничного удивления, и он уставился на мою грудь, как будто что-то там увидел.
Не обращая внимания на мое недоумение, он схватил меня за руку и стал умолять:
— Бога ради, скажите мне все. Сегодня последний день, когда я нахожусь вместе с вами. Может быть, уже через час меня заберут, чтобы зачитать мне смертный приговор.
— Тогда вы должны взять меня с собой как свидетеля! — с ужасом прервал я его. — Я присягну, что вы больны. Что вы лунатик. Не может быть, чтобы вас казнили, не исследовав вашего психического состояния. Так будьте же благоразумны!
— Это не столь уж важно, — нервно возразил он. — Прошу вас, расскажите мне все!
— А что мне вам рассказать? Лучше поговорим о вас и…
— Вам, теперь я это знаю, пришлось пережить некоторые удивительные вещи, близко меня касающиеся — ближе, чем вы можете предположить. Пожалуйста, расскажите мне все! — умолял он.
Мне было непонятно, почему моя жизнь интересует его больше, чем его собственные по-настоящему серьезные дела; но чтобы его успокоить, я изложил ему все, что происходило со мной загадочного.
С каждой большой паузой он удовлетворенно кивал головой, будто прозревал скрытые пружины события.
Лишь только я начал рассказывать о том, как передо мной появилось безголовое существо и протянуло мне черно-красные зерна, он едва мог дождаться финала.
— Значит, вы его ударили по руке, — размышляя, пробормотал он. — Я никогда бы не подумал, что может существовать третий путь.
— Это был не третий путь, — сказал я, — это был тот самый путь, как если бы я отверг зерна.
Он засмеялся.
— Не верите?
— Если бы вы их отвергли, вы, пожалуй, пошли бы «дорогой жизни», но зерна, обладавшие магической силой, не исчезли. Стало быть, они покатились по земле, как вы утверждаете. Иными словами, они остались там и будут довольно долго оберегаться вашими предками, пока для них не настанет время прорасти. А потом к жизни будут вызваны силы, теперь еще дремлющие в вас.
— Зерна будут оберегаться моими предками? — не понял я.
— Вы должны отчасти символически понять то, что пережили, — объяснил Лапондер. — Круг синих сверкающих людей, обступивших вас, — это вереница наследственных «я», каждое из этих «я», рожденное одной матерью, всюду занято самим собой. Душа не есть просто нечто «единичное», она должна только такою стать, и тогда это называется «бессмертием»; ваша душа составлена еще из многих «я», так же как муравейник из многих муравьев; вы носите в себе духовные остатки многих тысяч предков — пращуров вашего рода. И так обстоит дело со всеми существами. Как могла бы курица, вылупившаяся из яйца, немедля находить нужный корм, если бы в ней не срабатывал опыт миллионов лет? Наличие «инстинкта» обнаруживает в плоти и духе присутствие предков. Но простите, я не хотел перебивать вас.
Я закончил рассказ. Все, даже то, что говорила Мириам о гермафродите.
Когда я замолчал и взглянул на него, то заметил, что Лапондер побелел как мел и слезы потекли по его щекам.
Я быстро встал, сделав вид, что ничего не увидел, и начал ходить по камере, чтобы дождаться, когда он успокоится.
Затем я уселся против него и пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить его, что надо срочно указать на свое болезненное душевное состояние судье.
— Если бы вы по крайней мере не признали себя виновным в убийстве! — заключил я.
— Но я должен был сделать это! Я отвечаю перед своей совестью! — простодушно ответил он.
— Неужели вы считаете, что ложь хуже, чем… чем убийство? — удивленно спросил я.
— В общем-то, может, и нет, но в моем случае безусловно. Видите ли, когда следователь спросил меня, признаю ли я себя виновным, у меня хватило силы высказать истину. Значит, у меня был выбор — солгать или не солгать. Когда я совершил зверское убийство — прошу избавить меня от подробностей, это было так страшно, не хочу воскрешать такого в памяти, — когда я совершил убийство, тогда у меня не было выбора. Если даже я действовал с совершенно ясным сознанием, то все-таки не имел выбора: что-то, о наличии чего я никогда не подозревал, пробудилось во мне и было сильнее меня. Поверьте, если бы у меня был выбор, неужели я убил бы? Я никогда не убивал — никогда даже мухи не обидел, да и сейчас был бы наверняка уже не в состоянии сделать такое.
Представьте, что для человека существовал бы закон — убий. И за неисполнение его полагалась бы смерть — аналогичный случай на войне, — я бы немедленно заслуживал смертной казни. Мне не оставалось бы выбора. Я бы просто не смог убивать. Тогда же, когда я совершил убийство, все было поставлено с ног на голову.
— Тем более вы должны, если чувствуете себя сейчас, так сказать, другим, пустить в ход все, чтобы избежать смертного приговора! — возразил я.
Лапондер замахал протестующе рукой:
— Заблуждаетесь! Судьи совершенно правы, со своей точки зрения. Может быть, у них есть право позволить человеку, такому, как я, свободно прогуливаться, где ему захочется? Чтобы завтра или послезавтра снова грянула беда?
— Нет, но его надо поместить в больницу для душевнобольных. Это все, что я утверждаю!
— Если бы я был сумасшедшим, вы были бы правы, — безучастно ответил Лапондер. — Но я не сумасшедший. Во мне есть что-то совсем иное — нечто напоминающее состояние безумия, но прямо противоположное ему. Пожалуйста, выслушайте. И сразу же поймете меня. То, что вы перед этим рассказали о безголовом призраке, разумеется, символ: этот фантом, ключ к которому вы легко могли бы найти, если задумаетесь над этим, однажды он точно так же появился и передо мной. Только я зерна взял. Стало быть, я иду «дорогой смерти»! Для меня самое святое — это то, что я могу думать, что духовностью правят во мне мои поступки. Слепо, доверчиво иду я, куда бы ни вела дорога — к виселице или к трону, к бедности или богатству. Я никогда не колебался, если выбор зависел от меня.
Поэтому я в самом деле не солгал, когда выбор был в моих руках.
Знаете слова пророка Михея: «О, человек! сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь»?
Если бы я солгал, я бы нашел причину, почему у меня был выбор; когда я совершил убийство, у меня не было мотива: только действие одного давно затаившегося мотива во мне, над которым я был больше не властен, освободило меня.
Значит, мои руки чисты.
Благодаря тому что моя духовность привела к убийству, она меня и казнила; благодаря тому, что люди готовят мне виселицу, моя судьба отторгнута от их судеб — я обретаю свободу.
Он святой, подумал я, и волосы у меня встали дыбом от сознания собственного ничтожества.
— Вы рассказали, что из-за гипнотического вмешательства врача в ваше сознание вы надолго потеряли память о своих молодых годах, — продолжал он. — Это примета — знак — всех тех, кто был укушен «змием духовного царства». Кажется, в нас должны быть привиты одна к другой две жизни, как привой на диком дереве, прежде чем могло свершиться чудо воскрешения; то, что отделяется только по причине смерти, здесь происходит по причине угасания памяти — а порою только по причине внезапного душевного переворота.
Так случилось со мной, когда я, видимо без внешних причин, однажды утром, когда мне был двадцать один год, пробудился преображенным. То, что я любил до сих пор, тут же показалось мне безразличным: жизнь показалась мне глупой, как история индейцев, и проиграла в своей реальности; достоверностью стали сны, неопровержимо доказанной достоверностью, поймите меня правильно; доказанной, реальной достоверностью, а явь стала сном.
Все люди могли бы знать это, если бы овладели ключом к загадке. А ключ единственно и только в том, чтобы осознать образ своего «Я», так сказать, свою кожу во сне — найти узкую щель, куда наше сознание проскальзывает между явью и сном.
Потому-то я сказал прежде, что «скитаюсь», а не «вижу сны».
Сражение за бессмертие — это борьба за скипетр против присущих нашей душе звуков и призраков; а ожидание императорского становления собственного «Я» — это ожидание Мессии.
Призрачный «Гавла де-Гармей», наблюдавшийся вами, «дух костей» Каббалы — это и был император. Если он станет короноваться, тогда разорвет надвое веревку, которой вы через внешнее ощущение и дымовую трубу рассудка были связаны с миром.
Вы спросите, как могло случиться, что я — несмотря на свою оторванность от жизни — способен был ночью стать садистом-убийцей? Человек — это как бы стеклянная трубка, по которой катятся разноцветные шарики: почти у всех в жизни шарик бывает только один. Если шарик красный, человека называют «злым», если желтый — «добрым». Если же друг за другом катятся красный и желтый шарики, тогда это человек с «неустойчивым» характером. Мы все испытали в жизни «укус змия», так же как и все человечество за все века: цветные шарики бешено мчатся друг за другом по стеклянной трубке, и если они исчезают, тогда мы — пророки, ставшие подобием Божиим.
Лапондер умолк.
Я долго не произносил ни слова. Его монолог потряс меня.
— Почему вы так настойчиво спрашивали меня до этого о моих переживаниях, если сами намного-намного выше меня? — наконец спросил я.
— Ошибаетесь, — ответил Лапондер, — я нахожусь гораздо ниже вас, А спрашивал я вас, ибо интуитивно чувствовал, что вы владеете ключом к разгадке, которого нет у меня.
— Я? Ключом? О Господи!
— Конечно, вы! И вы его мне отдали. Я не верю, что на земле есть хоть один человек, более счастливый, чем я сегодня.
Снаружи послышался шорох; с хрипом открывались засовы. Лапондер не обратил на это внимания:
— Ключ к разгадке связан с гермафродитом. Я обрел уверенность. Уже оттого я так рад, что удалось получить его, так как скоро буду у цели.
Слезы застилали мне глаза, я не видел Лапондера, а только слышал, что он, говоря, улыбался.
— А теперь прощайте, господин Пернат, и подумайте о том, что если завтра меня повесят, это будет лишь моя одежда, вы открыли мне самое прекрасное — последнее, чего я еще не знал. Теперь речь идет о свадьбе… — Он встал и последовал за надзирателем. — Это тесно связано с убийством на почве полового извращения, — были его последние слова, услышанные мною, но смысл их для меня остался неясен.
Когда после той ночи на небе появлялась полная луна, казалось, что я вижу лицо спящего Лапондера, лежащего на серой холстине тюфяка.
В последующие дни, после того как его увели, со двора, где казнили заключенных, до меня доносился стук и грохот молотков и сбиваемых досок, продолжавшийся иногда до самого рассвета.
Я догадался, что это значило, и в отчаянии часами закрывал себе уши.
Проходили месяцы — я смотрел на угасание скудной зелени во дворе, вдыхал запах плесени, исходивший от стен.
Едва мой взгляд на прогулке падал на умиравшее дерево и изображение Марии-Девы на стекле, вросшем в кору, мне каждый раз на ум невольно приходило сравнение: так же глубоко врезалось в меня лицо Лапондера. Оно неизменно присутствовало во мне, это лицо Будды с гладкой кожей и загадочной вечной улыбкой.
Только один раз — в сентябре — меня вызвал следователь и подозрительно допрашивал, почему у окошка банковской кассы я говорил, что мне нужно срочно уехать, почему я до своего ареста так беспокоился и хотел спрятать все свои драгоценности.
На мой ответ, что я намеревался покончить с собой, за бюро снова кто-то насмешливо заблеял.
До сих пор я оставался в камере один и мог отдаться своим мыслям о Лапондере и тоске по Мириам, своей скорби о Хароузеке, который, по моим предположениям, давно уже умер.
Потом опять появились новые арестанты: вороватые приказчики с потасканными физиономиями, толстопузые банковские кассиры — «сироты», как их назвал бы Черный Вошатка, и отравили мне воздух и настроение.
Как-то один из них возмутился злодейским убийством, происшедшим давным-давно в городе, и был доволен тем, что убийца был пойман и с ним разделались без церемоний.
— Его звали Лапондер, жалкий подонок, — заорал малый с мордой хищного зверя, осужденный на четырнадцать суток тюрьмы за истязание детей. — Сцапан на месте преступления. В сутолоке от брякнувшихся ламп начался пожар, и вся комната сгорела. Труп девчонки так обуглился, что и по сей день не дознаться, кто это, собственно, был. Черные волосы и худое лицо, вот и все, что известно. И Лапондер так и издох, не назвав ее имени. Если б он пришел ко мне, я бы содрал с него кожу и обсыпал его перцем. Каковы благородные господа! Сплошные убийцы. Будто нет других средств, ежели хочешь отделаться от девчонки, — добавил он с циничной усмешкой.
Я весь кипел от ярости, готовый свалить негодяя на пол.
Целыми ночами он храпел на нарах, где раньше лежал Лапондер. Я с облегчением вздохнул, когда его наконец выпустили.
Но и после этого я все еще не мог выкинуть его из головы. Речь его застряла во мне как острие стрелы.
С наступлением темноты меня постоянно мучило ужасное подозрение, что жертвой Лапондера была Мириам.
Чем больше я боролся с этим подозрением, тем сильнее втягивался в него, пока оно не стало навязчивой идеей.
Порою мне становилось полегче, особенно если через решетку ярко светила луна: я мог тогда воскрешать часы, пережитые мной с Лапондером, и глубокое чувство к нему облегчало муки — но только слишком часто наступали минуты, когда я представлял Мириам убитой и обугленной и думал, что от страха лишусь рассудка.
Шаткие основания для подозрений сгущались в такие часы в одно целое — в картину, полную неописуемо страшных подробностей.
В начале ноября, около десяти часов вечера, когда уже не было видно ни зги и отчаянье во мне достигло высшей точки, так что я, чтобы не закричать, зубами вгрызался в тюфяк, как умирающий от жажды зверь, надзиратель вдруг открыл дверь камеры и приказал мне идти с ним к следователю. Я чувствовал такую слабость, что больше шатался на месте, чем шел вперед.
Надежда когда-нибудь выбраться из этого кошмарного узилища давно уже умерла во мне.
Я был готов к тому, чтобы мне снова задавали равнодушным тоном вопросы, был готов выслушивать заученное блеянье за бюро и затем вернуться в темноту.
Господин барон Ляйзетретер уже ушел домой, и в комнате был только дряхлый сутулый секретарь с паучьими пальцами.
Я тупо ждал, что будет дальше.
И тут заметил, что надзиратель вошел вместе со мной и добродушно подмигивает мне. Но я был настолько подавлен, что не понял значения его подмигиваний.
— «Следствием установлено… — начал секретарь, потом, заблеяв, влез на кресло и сперва долго рылся на книжной полке в папках с документами, прежде чем продолжать, — установлено, что Карл Зотман, о котором идет речь, перед своей смертью во время тайного свидания с бывшей проституткой незамужней Розиной Мецелес, носившей в то время кличку «Рыжая Розина», а позднее выкупленной из ресторана «Каутский» глухонемым, отныне состоящим под полицейским надзором, вырезальщиком силуэтов по имени Яромир Квасничка, и несколько месяцев назад жившей с его светлостью князем Ферри Атенштедтом в незаконной связи в качестве любовницы, вероломной рукой был завлечен в заброшенный подвал дома номер conscriptionis 21873, дробь римская три, на Ханпасгассе, порядковый номер семь, заперт в том месте и, предоставленный самому себе, соответственно почивший в бозе от голодной смерти или холода. Именно вышеупомянутый Зотман, — секретарь посмотрел на меня поверх очков и полистал протокол. — Следствием далее установлено, что у вышеупомянутого Карла Зотмана, по всей вероятности, после — после наступившей смерти, все его вещи, бывшие при нем, в частности, прилагаемые ниже в деле римская «Р» дробь «бэ-е» карманные часы с двойной крышкой, — секретарь высоко поднял часы за цепочку, — были украдены. Данному под присягой показанию вырезателя силуэтов Яромира Кваснички, осиротевшего сына умершего семнадцать лет назад просвирника того же имени, что часы, найденные в кровати его брата Лойзы, бегавшего между тем — и неоднократно — к торговцу подержанных вещей, ушедшему к тому времени из жизни владельцу земельных участков Аарону Вассертруму, за получением денежной стоимости, были проданы, за отсутствием фактических доказательств можно не придавать значения.
Далее следствием установлено, что умерший Карл Зотман носил в заднем кармане штанов — ко времени его обнаружения — записную книжку, где он предположительно уже за несколько дней до последовавшей кончины делал записи, и благодаря оным записям прояснилось и было облегчено задержание преступника императорско-королевскими властями.
Вследствие вышеизложенного задачей главной императорско-королевской прокуратуры стало руководство срочным розыском подозреваемого и исчезнувшего Лойзы Кваснички, благодаря последним записям Зотмана, и в связи с этим постановить: отменить предварительное заключение резчика камей Атанасиуса Перната как невиновного и уголовное дело против него прекратить.
Прага, июльПодписал доктор фон Ляйзетретер».
Земля ушла у меня из-под ног, и я потерял сознание.
Очнулся я, уже сидя на стуле, и надзиратель дружески похлопал меня по плечу.
Секретарь оставался совершенно спокойным, он чихнул, высморкался и обратился ко мне:
— Чтение решения суда откладывалось до сегодняшнего дня, ибо ваша фамилия начинается с буквы «Пэ-е» и, естественно, в алфавите значится ближе к концу.
Затем он продолжил чтение:
— «Сверх того, поставить в известность Атанасиуса Перната, резчика камей, что согласно завещанию студента-медика Иннокенца Хароузека, скончавшегося в мае, ему причитается треть всего имущества умершего, и положено подписать протокол».
Закончив, секретарь обмакнул перо в чернильницу и начал что-то строчить.
Я ждал, что он, как всегда, заблеет, но секретарь молчал.
— Иннокенц Хароузек, — повторил я рассеянно. Надзиратель склонился ко мне и прошептал над самым моим ухом:
— Незадолго до смерти доктор Хароузек был у меня и справлялся о вас. Просил передать большой-большой привет. Конечно, такого я тогда не смог сделать, нам строжайше запрещено. Впрочем, он страшно кончил, этот доктор Хароузек. Сам себя жизни лишил. Его нашли мертвым на могиле Аарона Вассертрума. Он лежал на ней ничком. А до того вырыл в могиле две ямки, перерезал себе жилы и сунул руки в те ямки. Истек кровью. Кажись, с большим приветом был доктор Харо…
Секретарь с шумом отодвинул стул и дал мне перо подписать протокол.
Затем он гордо выпрямился и произнес тоном своего начальника барона:
— Надзиратель, уведите…
Снова, как давным-давно, дежурный с саблей на боку держал меж колен кофейную мельницу; только на этот раз обыскивать меня не стал, а вернул мне мои драгоценности, кошелек с десятью гульденами, пальто и все остальное.
Я оказался на улице.
— Мириам! Мириам! Наконец-то мы увидимся! — Я заглушил в себе крик буйного восторга.
Вероятно, была уже полночь. Круглая тусклая луна висела в небе словно блюдо из светлой латуни, скрытое туманной пеленой.
Мостовая была покрыта вязким слоем грязи.
Шатаясь, побрел я к дрожкам, принявшим в тумане облик обессилевшего допотопного чудовища.
Ноги отказывались служить мне, я разучился ходить и еле передвигал онемевшие ступни, точно больной сухоткой спинного мозга.
— Кучер, как можно быстрей на Ханпасгассе, семь! Понятно? Ханпасгассе, семь.